Дачная окраина. Крапивник* –
Церемониймейстер и бродяга.
Роща после утреннего ливня,
Словно островок архипелага.
Помнит, как распарывались тучи –
Вечное Господне наказанье.
Спрятавшись в терновнике колючем,
Ветер-перекормыш партизанит.
А вокруг ни гомона, ни шума,
Спит, свернувшись, пес рыжебородый.
Здесь привычно думать ... и не думать,
Время отпуская на свободу.
__________________________________________
*Крапивник - мелкая птица

Горе, как нитки, скручу в клубок,
саван свяжу, порыдаю всласть я.
Ганс, ты когда-то сказал, что Бог
не забирает не знавших счастья.
После не страшно себя терять…

Чушь! Ведь потери – всегда потери.
Если бы время метнулось вспять, словно волна, набежав на берег,
может быть я… Впрочем, нет. К чему?! Путь выбирает по силам каждый.
Думаю, сёстры меня поймут, бабушка тоже простит однажды.
Знаешь, недавно мне снился дом: тёплое море, где стаи рыбок
пёстрым ковром выстилают дно – все его впадины да изгибы.
Я ощущала дыханье волн, слушала шёпот и смех актиний.
Трогала пальцем небесный склон: бархатный, мягкий, лилово-синий.
Видела белых чудесных птиц, солнечный свет, а потом ненастье…
Утром проснулась, а рядом – принц… нежно целует мои запястья.
В светлых глазах и любовь, и боль: неотвратимой беды предтечи.
Шепчет: «Любимая, я с тобой через года прошагал бы в вечность.
Но для другой я храню обет: воля отца да в казне прорехи».
Зыбкая радость страшнее бед. Лучше б её не познать вовеки.

Боже, как трудно сейчас дышать, медленно плыть в пустоту Вселенной.
Ганс, напиши, что моя душа стала наутро морскою пеной.
Мол, родилась я с большим хвостом; ноги достались, как божья кара.
Но никогда не пиши о том, будто бы счастье дается даром.

Ох, и ливень шел в СмилЯне. Говорят,
Все дороги им размыло, разнесло.
Трое суток унимало бунтаря
Покаянными молитвами село.
И рассказывали после: по дворам
Плыл огонь, зажатый бесом в плотный шар,
Выли бабы, надрывалась детвора,
Мужики вослед крестились, не дыша.
А когда под ночь, звенящей от беды,
Темнотою все углы заволокло,
Эта нечисть, растудыть твою туды,
В дом Милутина влетела сквозь окно,
Раскромсала на ломти чернильный мрак,
И к сынку его, Николеньке, на грудь
Опустилась и застыла до утра,
Только искрами моргала чуть по чуть.
От испуга завизжала, было, мать,
Да Николенька прикрикнул: «Замолчи!
Этот шар – вселенский разум. Понимать
Мне дано его в удушливой ночи».
Поутру огонь растаял, ливень смолк,
Заструилась жизнь привычно, наконец.
Повторял Никола долго: «Мудрый ток».
Видно, спятил окончательно малец.

Он шёл по кругу жизни. Отбивал
Колёсами веселую чечётку.
Встречал его разбуженный квартал:
Деревья, мостовые и высотки.
Рождественская первая звезда,
Дорожные отсчитывая рейсы,
Глядела, как чихали провода,
Как ветер дул, обматывая рельсы
Колюче-снежно-белой бечевой.
Как шёл трамвай: нескладный, близорукий,
Но дышащий, моргающий, живой,
Вбирающий и запахи, и звуки.
Несущий бремя замкнутых путей,
В отрезке нескончаемой Вселенной.
Хранящий голоса, тепло людей,
Любовные послания на стенах.
Ссутулившись, мерцали фонари,
На башенных часах текли минуты.
Трамвай стучал чечётку: раз-два-три,
И запускал январские салюты.

Дремал у моря берег каменистый,
Стремительно летели облака.
Рыбацкая бревенчатая пристань,
Скучая по уплывшим челнокам,
Ловила набегавшие барашки.
Горячий вечер робко угасал.
Вдоль берега, в поношенной фуражке,
Прищурив помутневшие глаза,
Ходил старик, смолённый жгучим солнцем,
Вкусивший яд солёно-горьких бед.
«Навек пришвартовался старый лоцман», –
Негромко повторял он сам себе.
Вздыхало море, ветер дул уныло,
Стелился за утёсами туман.
Мальчишки шли за лоцманом, дразнили:
«Держи по ветру уши, капитан!»
«Твой якорь прицепился крепко к суше!»
«Лохмотьями свисают паруса!»
А лоцман улыбался. И ракушки
Дарил неугомонным сорванцам,
И вдаль смотрел, где быстро и бесшумно
Затягивались дымкой небеса.
На гребнях волн раскачивалась шхуна,
Погибшая пятнадцать лет назад.

На перекрестке тысячи дорог,
откуда несся ветер запоздалый,
шумел июнь дождями небывало,
как будто бы наплакаться не мог.
А возле, в забегаловке одной
владычица меню – официантка –
ловила пульс классического танго,
прибитого вдруг радиоволной.
Передник съехал набок: с'est la vie,
в руках закономерная усталость.
До двадцати – три года ей осталось.
Недетский взгляд упрям и деловит.
В кармане рядом с пачкой сигарет
залистанные мудрости Шекспира.
Под ними карандашные пунктиры,
похожие на длинные тире.
Неглупая, могла бы в институт
хоть нынче поступать. Но не сложилось.
Семья большая – вечная немилость,
обыденный, житейский старый кнут.
А в общепите тишь да благодать,
июнь, дожди, народец полупьяный...
Она читала судьбы, как романы,
Мечтая хоть одну переписать.

Вспоминаю донское лето,
и мне – пятнадцать.
Я в деревне,
вдали от пыльных цивилизаций,
От невидящих взоров,
в которых лежат печали.
Солнце в душу глядит,
проникая в неё лучами.
Облака набегают,
густеет макушка неба.

Баба Дуся печёт блины,
говорит: «Ах, мне бы
Ещё годика три-четыре
встречать рассветы.
А когда я уйду отсюда,
обнявшись с ветром,
Ты меня помяни по старинке».
И вмиг на части
разлетается мир.
Горчит и редеет счастье.

Я молчу и упорно верю,
что люди вечны.
Прижимаюсь к своей старушке,
ссутулив плечи.
Я не знаю ещё,
что однажды случится «это».
Будет также беспечно струиться
по крышам лето,
Будет свет деревенский
отплясывать коломыйку.
Он к потерям
за тысячелетия, горемыка,
относиться стал равнодушно
и безучастно.
...Я от горя взрослею,
кажется, в одночасье.

Она была разной: то ласковой, то колючей.
Читала ночами Блока, любила Грига.
Я встретил её в уютном кафе под Ригой,
В бокале с мохито лениво дрожали тучи.

Она наблюдала, как небо щипали птицы,
На мокром окне писала: «Я верю в чудо».
Немыслимо, я оказался её дебютом.
Она хохотала: "Не хочешь на мне жениться?!"

Она с каждым годом была мне необходимей.
В ней крылось что-то великое и простое,
И если б не жизнь, нас было б сегодня трое.
И если б не смерть, я был бы сегодня с ними.

Ты знаешь, детка, шахматная жизнь
Ничем не отличается от нашей:
Арена политическая та же,
Такие же фигуры, типажи.
В низах всегда бесправие, хотя,
Как говорил Столыпин: «В них вся сила».
Быть «пешкой» от рожденья до могилы –
Есть сущность такового бытия.
Вот Филидор* их дорого ценил,
И величал подчас «душою партий».
Такой подход не то чтоб нестандартен,
Скорее, детка, странен в наши дни.

Оставим пешки. Право же, о них
Уже до нас сказали очень много.
Мы ходим все, как водится, под Богом,
Но то, что невозможно для одних,
Другим законодательно дано:
Маневренность, права, боеприпасы,
Возможность не щадить в сраженьях массы,
Как это ни жестоко и грешно.
Верхушка власти, правящий король –
Серьезные успешные ребята.
Заканчивают бой обычно матом.
Но мат играет здесь большую роль:
Он двигает историю, поверь,
Не хуже, чем Орфей крутые скалы.
Мы эту мощь с лихвою испытали,
Чтоб заявлять уверенно теперь!

На этом всё. Урок начнем опять
Когда усвоишь сказанное, детка.
Фигуры посидят привычно в клетках.
Им к этому давно не привыкать.

_________________________________________________________________________________________________________

*Франсуа́-Андре́ Даника́н Филидо́р (родился 7 сентября 1726, Дрё, Франция ) — французский оперный композитор, шахматист, шахматный теоретик, в своё время считался сильнейшим шахматистом в мире. Предвестник позиционной шахматной школы.

А ночь была спокойна и красива,
Пропитана целительной прохладой.
Шептались безмятежные оливы
С растущим по соседству виноградом.
По каменным проулкам пряный ветер
Носил в своих ладонях ароматы
Горячих трав, дыхание столетий.
И смешивался воздух сладковатый
С любовью, чередой её безумий,
Со снами, что приходят вереницей.

Помпеи засыпали, а Везувий
Уже вздыхал, готовый пробудиться.

Был вечер нам, мальчишкам, побратимом.
Мы жгли костры. В горячих угольках
Пеклась картошка. Счастье пахло дымом,
И сажа оседала на губах,
На пальцах обожжённых, на рогатках,
На валенках, на стёганых пальто.
Огонь горел в стихийном беспорядке,
Выплясывали искры «чёрт-те-что»,
Покусывая детские ладони,
Протянутые радостно. И нам
Казался здесь чужим, потусторонним
Сердитый окрик: «Живо, по домам!»

Я помню дом твой, выкрашенный в синь,
В натопленной гостиной – фотоснимки.
Играла тихо старая пластинка
Протяжные сюиты Дебюсси.
Бродяжничали тени по углам
От свечек, притаившихся повсюду.
Мы ели борщ из глиняной посуды,
Шутили, целовались. Часто к нам
Заглядывал отец твой. Он вздыхал,
Цитировал Новалиса за чаем.
При виде нас житейские печали
С него слетали, словно шелуха.
Мы слушали стихи, и лунный свет
Мелодией рассеивался в душах.
Кряхтела печка, было очень душно.
Таился в каждой мелочи секрет
Любви отца: безмерной и слепой,
Воспитанной на вдовецких заботах.

В созвездии Кита мерцали… ноты,
Когда от вас я ночью шел домой.
Мне долго не хотелось, помню, спать:
Всплывали свечи, тени, разговоры.
Я был тобой охваченным!
… А вскоре
Вы навсегда покинули Ордать.
Я плакал у стареющих осин.
Сжимали сердце тайные пружинки.
До ночи беспокойная пластинка
Играла мне сюиты Дебюсси.

Был воздух в доме пряным и сухим,
Свинцовой безнадежностью налитым,
Казалось мне, что время через сито
Процежено отсутствием твоим,
Делившим всё на «завтра» и «вчера»,
На «целое» и «скомканные части».
Раскалывалось счастье на несчастья.

Мне жарко становилось, но жара
Была здесь ни при чем. Я видел свет,
Спускавшийся на стены в виде трещин.
Забытые тобой на полках вещи:
Старинные гравюры и планшет,
Я гладил, и теплело на душе,
Как будто это дети. Наши дети!
И не было родней на целом свете,
Фактически, ненужных мне вещей.

Ну, здравствуй. Как погода? Как дела? У нас под вечер снова минус тридцать. И ветер, закусивши удила, заглядывает в мраморные лица прохожих, торопящихся скорей в натопленные домики-шкатулки.
При свете одиноких фонарей рождается затишье в переулке, мучительное в сущности. Но мне, наполненному письмами твоими, уютно в наступившей тишине, где мысли вдруг становятся живыми, где чувствуешь, что с ног до головы ты изменился, стал мудрей и старше.
Я знаю, что мы все чуть-чуть волхвы, не только в Рождество, (как думал раньше, наученный поэтом), а всегда, способные на светлые безумства.
Мне кажется сейчас, не провода, не спутники нас связывают – чувства, нанизанные кем-то на стихи, на музыку, звучащую повсюду, на тысячу непознанных стихий. Достигнув максимальной амплитуды, они переродят нас, и тогда – ну что нам заколоченные двери, железные заборы, города, чужое восклицание «не верю!»…
Тогда я не нажму опять «delete». Ну, а пока: прости меня, родная…
Я вновь пишу… что весел и небрит, что слышу стук уставшего трамвая, в котором едешь ты, твое тепло летит ко мне сквозь тучу снеговую.
…Я, глядя в запотевшее стекло, черты твои по памяти рисую.
Пиши мне.

Пишу тебе «за тридевять земель», туда, где поседевшие деревья скрипят во тьме. Где кружится метель, запугивая стылую деревню, лежащую в колючей тишине. Где, вывернув изнанкой поднебесье, хрипят ветра, и хлипкий интернет теряет поминутно равновесье.
Ты - весел, говоришь, что ночь длинна, как Вилсонская опера*, и впору слагать стихи. Слагаешь. В них луна, нагой русалкой спрыгивая в прорубь, скрывается под каменной водой, Селеной выплывая из-за льдины.
Ты Бродского цитируешь порой. И учишь жить неспешно, чтоб руины не множить до секвоевых вершин, чтоб мусор не накапливался в складках бессмертной, пусть и загнанной души, положенной Всевышним на лопатки.
А я пишу о всякой ерунде, в которой нет приправы в виде тайны. О том, как пролетел столичный день, что в сонный дождь вплетается трамвайный холодный стук. И сдавливают грудь твои стихи, обрывки разговора.
Я долго не могу потом уснуть и пальцем по экрану монитора вожу: «Люблю тебя».

________________________________________________

*Опера Роберта Уилсона «Жизнь и эпоха Иосифа Сталина», состоящая из 7 актов, шла 13 ч 25 мин в Бруклинской академии музыки (Нью-Йорк.США) 14 и 15 декабря 1973 г.

Тепло на Цейлоне. Там манго растут, кокосы.
Течёт Махавели, и зреют плоды инжира.
А здесь пятый день воюют с пургой колхозы,
В нетопленом классе студёно и очень сыро.

Снег сыплет крупой, и кричит вороньё тревожно,
Со свистом врывается в щели колючий ветер.
Не могут согреть ушанки, пальто, подстёжки.
А в Индии тёплой гуляют босые дети.

Учитель в бессилье по карте ведёт указкой:
«Непал. Вот Китай».
Там рис, говорят, особый.
А здесь – сорок третий. И воздух морозный, вязкий.
И страшно, когда взрываются рядом бомбы.

_____________________________________________
(навеяно повестью Ч. Айтматова "Ранние журавли")

Летела с неба мокрая труха,
Метель студила степь – ломоть вселенной,
Лохматила встревоженные тучи.
И словно плетью огненно-колючей
Хлестала беспощадно и умело
Отару и парнишку–пастуха.

Крошился мир на белые куски,
Безумствовало вьюжное ненастье.
Рождалась необузданная сила,
Крепчала и живое хоронила
В жестокой, ненасытной снежной пасти
На краешке фарфоровой реки.

Забыться сном хотелось пареньку,
Ослабить вожжи, спрыгнуть с вороного,
Прижать к груди замерзшие колени,
Не отпуская странное виденье,
В котором жизнь – под солнечным покровом,
И васильки за домом, на лугу.

Мерещилась июльская гроза,
Смешливый взгляд соседки – Катерины,
Горячий шепот: «Ну тебя! Пусти же!»
…Казался снег душистым, теплым, рыжим.
Он лип к лицу, как будто паутина,
Слепил, искрясь, уставшие глаза.

Наваливался сон. Мела беда,
И саванное ткалось одеяло,
Кроила ночь причудливые тени,
А где-то в складках пряных сновидений
Фонарное сияние всплывало,
И чьи-то голоса: «Он здесь! Сюда!»

А помнишь наш песчаный перекат,
Где ветер подпевал плакучим ивам?!
Текла куда-то вдаль неторопливо
Прогретая июльская река.

Над нами журавлиный треугольник
Чертил пунктиром донца облаков.
И первая несмелая любовь
Росла и расцветала, словно донник.

Смеркалось. И луна огромной дыней
Вмиг созревала в сумрачной дали.
И счастье поднималось от земли
Красавкой, паром, запахом полыни.

У наших ног тюрлюкала вода,
Мы шли неспешно берегом по кругу,
Загадывая в сотый раз друг друга,
Завидев, как срывается звезда.

Мы выйдем за еловые воротца
Шагнем в рассвет, в росистую траву,
Где маревые ленточки плывут,
И вязель спит, и зной еще не льется
Сквозь глянцевую тонкую листву.

Где стелется на звезды тихо просинь,
Подходит время утренних молитв,
А ковш Большой Медведицы висит
И тает на вихрах кедровых сосен,
Дубов и неприкаянных ракит.

Мы сядем у плетня за огородом,
Поправим стебли тыквенной ботвы.
Заутреню затянут соловьи,
Приметившие россыпи восхода
И шорохи ромашек полевых.

Собьются мотыльки у старой речки,
Закружатся на клеверном ковре.
Полёвка зашуршит в своей норе.
И этот миг застынет в нас навечно,
Как мошка застывает в янтаре.

Дорога уходила в облака,
Плывущие унылой вереницей.
Сменялись васильковые луга
Полями непричесанной пшеницы.
В полуденное небо напрямик,
Цепляясь за колдобины и кочки,
Катился запылённый грузовик,
Разламывая глиняную почву.
В кабине было душно, лился зной
Сквозь окна на уставшего шофёра.
Он смахивал испарину рукой,
Курил. От папиросы "Беломора"
Закашливался, слушал, как дрожит
Дыхание чахоточной трёхтонки.
Смотрел, как суетливые стрижи
Очерчивают солнечную кромку.
И думалось в дорожной тишине,
В которой было маетно и тесно,
О маленьком Егорке, о жене,
Пропавших в сорок третьем под Смоленском.
Молилось вдруг: "Не нужно ничего,
Увидеть бы разочек их живыми".
И пахло застарелым табаком,
Арбузами, цветами, зерновыми.
Летели вдаль проворные стрижи,
Ползла по кочкам грузная машина.
Вздыхалось. И крутилась лентой жизнь.
Кромсали лоб глубокие морщины,
А память билась жилкой у виска.

…Поля сменяли тихие станицы,
Дорога уходила в облака,
Плывущие по небу вереницей.

На дачном чердаке в большой коробке,
Замотанной надежно паутиной,
Пылятся много лет воспоминанья -
Две пуговицы, детские тетрадки,
Булавки, пожелтевшие открытки,
С неровными краями фотоснимок,
На нем - застывший мир провинциальный:

Размытая дорога возле рынка,
Под лавкой спит бездомная дворняга,
Вдали блестит на солнце купол храма,
Похожий на буденовку солдата.
А в центре, в белом платье и косынке
Девчонка улыбается кому-то,
В худых руках садовые ромашки,
У ног лукошко, полное малины.

Девчонка эта – бабушка Тамара,
Прошедшая войну, Сырецкий лагерь.
Ей предстоят страдания Марии:
Присутствовать на страшной казни сына.
Но это будет позже, а на фото
Глаза девчонки светятся от счастья.
И пуговицы светятся огнями.

…Их срежет бережливая Тамара,
Как будто перезревшие маслины,
И пронесет с собой, и сохранит их
В коробке жестяной среди булавок.

Рассвет спускался пересвистом птиц,
Стремглав бежал по заспанному миру,
Врываясь в коммунальную квартиру,
Будил протяжным скрипом половиц,
Возней над перепачканной плитой,
Вместившей тонны кухонной посуды,
Которая впитала пересуды
Многосемейной жизни городской.

Я ждал, когда умолкнут голоса,
Жильцы уйдут куда-нибудь на время,
Квартира скинет тягостное бремя,
И будет слышно, как жужжит оса,
Попавшая за раму, под стекло.

Я поднимался, шел по коридору,
Сметая паутинные узоры,
И замирал, увидев, как легко
Из скважины замочной льется свет
На старый пол, немытые ботинки,
И бабочками кружатся пылинки,
Качаются и шепчут мне: «Привет».

(Басня И.А.Крылова "Стрекоза и Муравей", если бы ее написала В. Тушнова)

Не отрекаются любя.
Пускай исчезло наше лето,
В котором пела для тебя
Я от заката до рассвета.
Пускай зима стоит стеной,
И стынет пламенное сердце.
Не оставляй меня, родной!
До вешних дней дай обогреться.
Пускай настали холода,
Но жизнь кончается не завтра.
Не говори мне: «Без труда
Любовь уходит безвозвратно».
Еще горит моя свеча,
Я продолжаю ждать, и верить,
И тарабанить, и кричать
Весь день, не отходя от двери.

(Посвящается памяти моего близкого человека)

Я ухожу.
Беззвучно и легко.
Ищи меня в сиянии рассвета,
В дыхании полуденного ветра,
В орнаменте причудливых стихов.

В глубокой безмятежной тишине,
Где нет уже ни горести, ни боли.
Где мерный звон старинных колоколен
Нечаянно напомнит обо мне.

Ищи меня в улыбках дочерей,
В изгибах пожелтевших фотографий,
В цветении весенних разнотравий,
Растекшихся, как будто акварель.

Я буду ускользать, но ты — ищи.
Не обессудь за странности девчачьи.
Останутся во времени незрячем
Следы моей потерянной души.

Ищи меня,
покуда бьется жизнь,
в исчезнувших садах Семирамиды.
Когда найдешь – не плачь,
не надо, милый.
Я улыбнусь,
и ты мне улыбнись.

Этот город лежит на ладони земли,
Окруженный Тянь-Шанской стеною вдали,
Безмятежный, распахнутый, сильный.
А над ним, расплываясь порой в синеву,
Облака из Китая неспешно плывут,
И ветра пролетают степные.
Опускаются с гор ледяные дожди,
И смывая песок со скалистой груди,
Превращаются в грозные сели.
Здесь живет благодушный и щедрый народ,
Наливается соком медовый апорт,
И растут исполинские ели.
В этом городе улицы новые есть,
Но люблю по старинным бродить я окрест,
Открывая забытые дверцы,
Постоять у забора в хрущевском дворе,
Где гвоздем нацарапанный чей-то портрет
Двадцать лет будоражит мне сердце.

Колдует небо пятый день подряд,
Зима грядет. Земля лежит в исподнем.
Свершается таинственный обряд.

Вздымается из пасти преисподней
Колючий пар, и падшую листву
Безжалостно в безмолвии хоронит.

Последнюю паучью бечеву,
Разгневавшись, сметает грозный ветер.
Тугие тучи медленно плывут.

Расставлены живому злые сети.
Затянута смертельная петля.
Но вопреки законам лихолетий

Весной уже беременна земля.

Мне в юности казалось небо грузным,
А счастье бесконечным, первозданным.
Пропитанным степной полынной грустью,
Ленивыми дождями и тимьяном.
Я млел от раскаленного дыханья
Тяжелых туч. Они, прогнувши спину,
Рябиновой зарницей полыхая,
Ложились на притихшую равнину.
Звенели перезревшие колосья
Веселой ржи, застенчивой пшеницы.
Я слушал. И от их многоголосья
Хотелось мне то плакать, то молиться.
Я видел удивительные клумбы
Диковинных цветов на лысых скалах,
В букеты собирал их ветер грубый,
И ткал себе цветное покрывало.
Я чувствовал свободу каждой клеткой,
И смерть ее, пришедшую до срока,
Когда крыло безжалостно и метко
Мне прострелил охотник,
крикнув: «Сокол!»

На столе под стеклом
фотоснимками собрано прошлое.
Много дней утекло,
позабылись года заполошные –
Но последний мой класс
связан крепко с душою учительской.
Вот Егоров Тарас.
Под гитару он пел удивительно.
На Афганской земле,
полыхавшей снарядными вспышками,
Голос Таськи звенел,
И в сердцах растворялся мальчишеских.
Он, обнявшись с травой,
окровавил весну сумасбродную.
Поминаем его
мы с ребятами в пасху Господнюю.
Вот Курбанов Кирилл,
большеглазый, с большими веснушками.
Он стихами лечил
человечество от равнодушия
На меня, как живой,
Смотрит ласково, нежно и весело.
Он был сломлен судьбой,
В 90-х запил и повесился.
С краю Таня Совей:
Неприметная, светлая, грустная.
Пятерых сыновей
Подарила отечеству русскому.
Ярославцев Олег -
Мой любимый застенчивый «троечник».
Он все детство болел
И пилюльные выучил горечи.
Стал врачом. И мечты
Воплощает свои заповедные.
Из холодной Инты
Прилетают к нему за советами.
А Виктория Шин, та, что слева –
Тихоня-отличница,
За Олегом всю жизнь,
Как за прочной стеною кирпичною.
Я присяду за стол,
Улыбнусь и потрогаю прошлое,
Но колючей тоской
Эта радость, увы, запорошена.
И не зная о том,
Бередят мое сердце усталое,
Замерев под стеклом,
Фотографии школьные старые.

«В глухом лесу, где зверобой
ползет к воде,
Где ночь – слепая, и слепой –
холодный день.
Брусвяный стелется закат,
и не спеша,
Плывут тугие облака
по камышам,
Где домотканая весна
поет в ночи,
И, пробуждаясь ото сна,
кричат сычи,
Болотный лунь летит впотьмах,
смеется мгла,
Увидел я Богиню-Мать.
Она была
Одета в белое сукно
из старых снов.
Шепнула мне: «Возьми, сынок,
мою Любовь.
В ней есть свобода от тревог
и горьких бед.
Найдешь из тысячи дорог
одну к себе.
Иди по ней, пусть льется свет,
твори добро».–
И протянула мне букет
садовых роз.
Я посадил их, посмотри:
огнем горят», –

И он пошел –
архимандрит монастыря.

Стонет зима, колобродит и злится.
Стынет под снегом седая столица.
Горбятся крыши, горят фонари.
В сонной хрущевке вздыхает старик,
Снова срывается мысленно с места,
Мчится в Романовку, в теплое детство,
Падает в травы, где стелется вьюн,
И, по глоточку вбирая июнь,
Видит опять невозвратное время:
Солнце на ветках орешника дремлет,
Зной разливая горячей рукой,
Кутает мир в деревенский покой.
Пух тополиный по крыше сарая
Катится, будто бы пена морская.
Дух таволжаный парит над землей.
В поле течет, извиваясь змеей,
Тихая речка. За ней сиротливо
Прячется ветер под сводами ивы.
И, выходя за свои берега,
Небо корнями врастает в луга.
Вздрогнет старик и опять возвратится
В серую зиму,
.....................в хрущевку,
......................................в столицу.

Мой добрый славный, Павлушка, здравствуй.
Пропал ты в дальнем чужом краю.
Там тоже звезды летят и гаснут?
А травы ночью в полях поют?
Растут ли там вековые вербы?
А небо плачет сырой водой?
Я стала старой. Ах, мне теперь бы
Уткнуться носом в твою ладонь,
Вдохнуть твой запах родной, привычный.
Без слез поплакать, печаль унять:
Их только трое родилось нынче.
Всего-то трое слепых щенят.
Но был коротким мой сучий праздник.
От горя я до сих пор больна.
Щенков хозяйка сложила в тазик:
«Прости, Утешка, идет война.
Нас не прокормит котел дырявый.
И тут, родимая, вой не вой…
Вот был бы жив наш кормилец Павел.
Да только в Крюково… под Москвой…

А я бежала за ней до речки.
Кругами шла по воде беда.
Тоска скулила по-человечьи
…и по-собачьи глядела вдаль.

Баба Мира была незаметной, но интереснейшей фигурой
хрущевского дворика, в котором прошло моё детство.


В тени на скамейке в хрущевском дворе
Не первый десяток лет,
Укутавшись в шубу, в тоске замерев,
Старуха блюдет рассвет.

Дымком беломорины вяжет узор,
Ругается: «Чёрт дери».
А в старой груди заржавелый мотор
Сбивается с цифры «три».

Хирургом работала, штопала жизнь,
Чинила другим сердца.
Теперь обнимает глазами в тиши
Уснувший вишнёвый сад.

Прикрикнет на ветер, поправит платок.
К чертям эти «кабы» да «эх».
Подымется к небу прокуренный вздох,
А с неба повалит снег.

В кофейне опустел под вечер зал,
Историк мирно кофе допивал,
Смотрел на чашку, видя пред собой,
Как времена, вошедшие в покой,
Вдруг воскресают, манят в глубину,
В далекую прекрасную страну.

Там плыл закат,
В объятиях мечты
Полулежал Великий победитель.
Играли флейты.
Опытный факир
Глотал огонь.
Кружился лентой дым,
Окутывая царскую обитель,
В которой разгорался шумный пир.

В горячей пляске
В бусах и перстнях
Искусные танцовщицы нагие
То вверх взметались, словно мотыльки,
То мчались на мифических конях,
Как будто по равнинам Тессалии –
По берегу Аракса –
злой реки.

Венчала пир прекрасная Дайон –
Плененная фиванская рабыня.
Шумели кедры,
Гаснул небосклон.
Великий царь был танцем опьянен,
Не ведая,
что власть свою отныне
Невольнице невольно
Отдал он.

… Развеялись воскресшие года,
Но изумлённо созерцал историк,
Как, невзначай присев за крайний столик,
Фиванская раба смотрела вдаль.

«Кто весел, друзья, тот уже не бедняк» (Иоганн Вольфганг Гете)

Однажды в лесу я Судьбу повстречал.
На пне она Время вязала,
Вплетала в него серой ниткой печаль,
А черной – беду и усталость.

В огромной корзине лежали клубки:
Веселье, невзгоды и бедность.
Умело метались большие стежки –
Глухие пути в неизвестность.

Зависела жизнь от вязальной иглы:
То счастье мелькало, то бремя.
Нужда и веселье местами легли
Внахлест на колючее Время.

Судьба усмехнулась, заметив меня:
«Ты будешь веселым и бедным».
Я ей поклонился и крепко обнял:
Кто весел, друзья, тот уже не бедняк!
Судьба позабыла об этом.

Прииссыккульский кряж завален свеем,
И после бури, в утренних лучах,
У логова волков уставший ветер
По красноталу бродит битый час.

Тугое небо кружит и кренится,
И цепенеет в стылой тишине.
Спит лютый волк, а сонная волчица
В лощине слышит шорохи камней.

Былая ночь ей чудится повсюду:
Гремучий гул качающихся гор,
Сорвавшиеся каменные груды,
Застывший страх у сердца, под ребром.

Ночной кошмар воткнулся острым жалом
В раздавшиеся потные бока.
О, как она скулила и взывала
К невидимым богиням и богам.

И вот опять скользит по миру солнце,
Колючий снег крошится и дрожит.
Волчица дремлет, слушая, как бьется
Внутри нее другая волчья жизнь.

_____________________________________________________________
*Иссы́к-Ку́ль — самое большое озеро в Киргизии. Расположено между хребтами Северного Тянь-Шаня. Из-за высокой тектонической активности в этой местности часто происходят землетрясения.

В закатный час над ресторанами,
В табачном облаке паря,
Мигали звёзды оловянные
Осоловевшим фонарям.

Смолкали птицы постепенно, и
Фокстротом полнилась земля,
Лилось-искрилось счастье пенное
По золочёным хрусталям.

В тени хлопот с любовным привкусом,
Теплом асфальтовым дыша,
Кипела жизнь на вечном примусе
Провинциальных горожан.

Черкал на лавке за эстрадою
Студент, не ведая забот:
«Люблю! Женюсь! Июнь, 20-е».
А ниже: «41-й год».

"Там русской дух... там Русью пахнет!" (А. Пушкин "Руслан и Людмила")

Как-то раз под крещенский вечер
Волшебство по домам летало:
У меня за щербатой печкой
Поселился чудесный малый.
Худощавый, пропах болотом.
Сразу видно, что одинокий.
Холостые его заботы
Бороздами легли на щеки.
По ночам сочинял мне сказки.
Балагурил, проказник, лихо.
Говорил, что под басурманским
Триста лет находился игом.
Прикипел, словно батька к сыну,
Я к веселому постояльцу.
А однажды он без причины
На болота опять подался.
Не могу, говорит, в неволе:
Я люблю предрассветный ветер,
Чтобы небо сжимать в ладони,
Чтобы ночью считать созвездья.
Я люблю, говорит, полесье,
Где возносится воздух русский.

И ушел, подарив мне песню,
От которой светло и грустно.



Читает Андрей Бычков

У берега, где зной плывет в истоме,
Где с моря раздается птичий плач,
В бревенчатом, плющом увитом доме
Жил седовласый уличный скрипач.

Однажды бабьим летом, на рассвете
Он создал скрипку в каплях тишины.
От музыки ее свирепый ветер
Вмиг становился теплым и ручным.

В русалок превращались в море рыбки,
В янтарь прозрачный – талая свеча.
Чудотворила маленькая скрипка
В больших руках седого скрипача.

Кружило диво головы людские,
И как-то ночью, в давящей тиши
Корысть и зависть – спутники земные
Забрали скрипку мастера и жизнь.

С тех пор прошли года, ходили слухи,
Что чудо-скрипка больше не поет,
Охрипли в ней волнующие звуки,
Исчезло волшебство вокруг нее.

А на погосте, в шорохе столетий,
У брошенной могилы скрипача
Теплеет ледяной звенящий ветер,
И янтарем становится свеча.