Одержимолость – чахлый кустарник в моём саду,
Где цветёт вдохновишня и жмётся в углу огрешник,
Где грустит нетвояблоня, жизни не дав плоду,
И качает неточные рифмы на ветках нежно.

Там ветра говорят голосами седых земель,
Винобрат оплетает беседку плетьми тугими,
В чернозём абрикости ложатся, и густ похмель,
Догорает закат на пылающем гневоргине.

Ты не можешь без рифмы прожить, молодой поэт?
Убегай от реальности, брось суету событий –
Под тенистые кроны приди, чтоб во цвете лет
Одержимолость силой поэзий своих насытить.

- Обидно – проворчала Василиса Павловна, обнаружив, что ни зубные коронки, ни силикон из губ и грудей, ни даже краска с волос не последовали за ней на тот свет. Ехидный ум тут же представил, что ждёт соседку Прокофьевну с заменённым коленным суставом, но разыграться воображение не успело.
– Не курящая что ли опять? – рогатый толстячок противно ткнул пальцем в бок. Благо одежда похоронная осталась, а то тыкают тут всякие нечистые.
– Лет пять как бросила – гордо ответила бабка Василиса.
– Вот чтоб тебя пораньше бы черти утащили! – огорчённый рогач шарил в каком-то бархатном мешке.
– А ты не чёрт что ли? – старушка крепко подозревала, что попала далеко не в рай, но старалась не горевать, а адаптироваться к новой форме существования.
– Бес я. О! – бес азартнее закопался в мешке и вытащил круглые очки. – Эту-то дрянь зачем тебе в гроб положили? Нет бы сигарет пачку!
– А курящим кладут иногда запас? – догадливо уточнила новопреставленная.
– Кладут – протянул привратник. – Мы тут теперь все на этот ваш табак подсели. А вы там курить бросаете, грешники несчастные!
– Так может мне вернуться? Ненадолго. А потом к вам обратно, с сигаретками? – таким вкрадчивым голосом бабка не разговаривала прежде даже в налоговой.
– А свяжись со своими, пока можно, – приторный мёд василисиного голоса, кажется, пробрал и беса. – Во сне там кому-нибудь явись. Или, если побыстрее, можем по радио тебя транслировать, но радио настоящее должно быть, прям вот стационарная радиоточка, как раньше у всех были. Есть у кого ещё такая?
– У Прокофьевны есть...
– Две секунды у тебя! – бес уже протягивал неизвестно откуда взявшийся рупор. – Крикнешь погромче: "сигареты в могилу прикопайте!" И всё! Пора уже дальше тебя определять.
– А куда определять-то? – засуетилась бабка.
– Ты давай кричи, а там разберемся! Дома Прокофьевна твоя! Приказывай!
– Машенька! – голос Василисы Павловны задрожал и сорвался. – Машенька! Костыль с собой в гроб возьми!!!
Возмущенный бес вырвал рупор, но какие-то сияющие воздушные потоки уже подхватили старушку, и лишь вопль рогатого привратника "Почему в Чистилииищееееее?!" ещё какое-то время звенел в ушах.

Спи, дитя, не слушай треск,
Лязг и выстрелы.
Это просто рубят лес -
Зло, неистово.

Лесоруб в работе скор -
Не орясина.
Отличает ли топор
Дуб от ясеня?

Докучать напрасно стал
Ты вопросами:
"Почему рябинно-ал
Сок березовый?"

Не печалься, что пеньки
Были рощами,
От развалин отвлекись,
Будет проще нам.

Будут в печке пироги,
В книжках - сказочки,
Спи и нервы береги -
Не-про-казни-чай.

Лес нам, дитятко, не брат,
Плакать нечего.
Рубим, валим. И летят
Щепки. Щепочки...

I

Истина должна быть произнесена драконом...
Можно быть любимой и ощущать себя обманщицей.
Террариум жизни имеет свои законы,
Нарушить которые боязно, но заманчиво.
Ты только впервые коснулся моих пальцев,
Почти случайно, ещё не отличимый от прочих,
А я уже успела влюбиться, быть вместе, гореть и расстаться,
Зная, что это всё повторится в точности
Именно с нами, с безумными снами до зимних рассветов,
С порывом лететь, волнением вдох наполня.
Любовь должна быть у неодушевленных предметов,
Потому что одушевлённым от неё несказанно больно.

II

Странные сказки вечного одиночества...
Прятать свою влюблённость от домочадцев
С грустью думать, что это вот-вот закончится,
Потому, что вообще не должно было начаться.
Осознавать, что из всех вероятностей
Хэппи эндом будет "и вскоре их чувства остыли",
Но, Господи боже мой, до чего же приятно мне
Касаться рукой его невидимых крыльев.

Я падаю, руки раскинув, и время бездонное трачу
На росчерки ломких былинок, на пение крыльев прозрачных,
На волны всецветных мельканий в огромных фасеточных сферах.
Я небо качаю руками, мне кажется: в мире я первый,
Мне хочется всё опрокинуть.
- Стреко', облака это пена?
- Малыш, я видала глубины.
Глубины тебе по колено.

- Мне нужно любить вертолёты? За смутную память подобий?
Когда-то я принял кого-то, воздвигнув любовь, как надгробье.
Мне пафосно хочется фальши, и матерно тянет к финалу,
Но всё, что не сбудется дальше, уже, так сказать, запоздало -
Я просто не тот, не который...
Разорванный небом на части.
- Герой, я видала просторы!
Но села к тебе на запястье.

- Качается солнце на стебле, и лето кончается резко,
Ты просто бедовая небыль, конечная точка отрезка,
Я вновь замираю на грани, а рядом качаются, свесясь,:
Стрекозы судьбы - в подсознанье,
Стрекозы машин - в поднебесье,
Стрекозы крестов на иконах...
Стреко! Неуёмная жажда...
- Старик, я видала драконов!
Лети! Остальное не важно!

Из детства в коммуналке явно помню
Ковёр с оленем, холодильник «ЗИЛ»
И то, как я мечтал о патефоне –
Сосед его на кухню выносил.
Окурки со стола небрежно скинув,
Он хвастался: «Трофейный! Немчура!»
И гордо заводил одну пластинку,
Плеснув себе «наркомовских» сто грамм.
Пока старик под марши Первой конной
Курил табак и хряпал самогон,
Я залезал на грязный подоконник,
И слушал,
слушал,
слушал патефон.
И отступали стены тесной кухни
И сквозняки растрескавшихся рам,
Казалось, мир унылый скоро рухнет,
И будет жизнь, открытая штормам!
Мы в коммуналке прожили недолго,
Мчат годы, словно кони по степи...
Я видел патефон на барахолке,
Стоял, смотрел, вздыхал... И не купил.

Цветастую штукатурку
Сбивают со старой кладки,
И скоро здесь, как извека,
Возвысятся купола,
Но помнится Дом Культуры,
Куда мы в восьмидесятых
Гоняли на дискотеку.
Такая пора была.

Просторно царило в холлах
Культурное просвещенье -
В народном театре пели,
Народный ансамбль плясал.
Детишки из младшей школы
Ходили по воскресеньям
На бисер, на роспись Гжели,
На мультики в кинозал.

А мы втихаря курили,
Пытались добыть спиртное,
Влюблялись светло и пылко,
Как можно в шестнадцать лет.
Не сразу переварили,
Что сделалось со страною,
И время глядит с ухмылкой
Из прошлого нам вослед.

Грехи этих дней сегодня
Увидятся лишь потехой.
Ведь бисерны были слёзы
И гжелевы облака.
А то, что я в храм господний
Ходила на дискотеку,
Прости меня, Боже, просто
Я думала, там ДК.

После пятой перезагрузки оказалось, что я блондинка, что в глазах отразилось море, что короткою стала шерсть. Заострились клыки и чувства. В родословной, ужасно длинной, будет вписана строчкой ровной жизнь кошачая №6.

Я не буду бродить по свалкам, как когда-то в четвёртой жизни, и не буду влюбляться страстно и гулять до потери сил. Мне пока что немного жалко человека, что стал мне близким, сердобольную бабу Настю, но Кошачий Вершитель был, как всегда, неподкупно честен, нажимая RESЕТ для старой полосатой пушистой Мурки.

Девять жизней - недолгий век.
Девять кошек - мы будем вместе, ускользнув анфиладой радуг, за девятой перезагрузкой, что всегда настает для всех.

2010

Когда окно узорное оттает,
Но не проснётся комната пустая -
Черновики сожгите, не читая!
О, как оптимистична запятая
В конце незарифмованной строки,

2015

Прибыть в провинциальный городок,
Куда упал Икар... Я помню: мост,
Перезагрузки, пастораль, венок.
На дне души сейчасье не сбылось.
Тень этой птицы - розовый закат,
Ночная песня, хроники дождя.
Бродяга, первый встречный снегопад.
Привет из соцсети: "Я никогда!"

Ну что ж ты слёзы льёшь, уездный город Н.?
К чему хандра и дождь теперь, когда к тебе,
Оставив за спиной большой губернский Б.,
Твой - блудный, но родной - приехал сын-студент.

Колдобины дорог стели, раз нет ковров,
Попридержи поток трясущихся машин,
И пусть расправят лбы от трещинок-морщин
Фасады голубых приземистых домов.

Мигни разбитым «Г» в знакомом «__астроном»,
Пусть клён-интеллигент, клонясь, уступит путь,
Заросший старый парк меня узнает пусть,
И выведет бульвар к подъезду прямиком.

Пусть дом теплом прильнёт, с надеждой на «совсем»,
А я, как идиот, бессвязно, от дверей,
Начну плести, что я всего на пару дней,
Проездом,.. по пути в столичный город М.

2009

На дне души моей - добро немалое.
Когда в ней солнечно, то память высветит
Привычки - глыбами, любовь - кораллами,
Ракушки совести и жемчуг истины.

На дне души моей так много сгинуло:
Монеткой радости - в ил повседневности.
Пески забвения укрыли стыдное,
Лохмотья зависти, коряги ревности.

На дне души моей былое сложено,
Но шторм, безумствуя, приносит к берегу
Мечты обломками, осколки прошлого,
Сомнений водоросли и слёзы времени.

2009

Postum
http://litset.ru/publ/29-1-0-75742
Автор Александра_Юсупова

По-июльски душно в минус тридцать, снег летит в открытое окно.
Утром шамаханская царица допила юдольное вино.
На руках, спокойных и тяжёлых, украшений нет. Одно кольцо –
рядом с упаковкой валидола: изумруд для гневных Близнецов.
Помню, камень долго подбирали (турмалин, топаз, александрит...),
отмечали сладким цинандали.
Сердце мамы больше не болит, золотое, ласковое сердце.
Гороскопы, мама, просто лгут, гнева нет и не было. Но перца!..
Перца было много для зануд. Он помог принять/простить диагноз,
перемены с телом, боль и страх. В дом вошёл неблагодатный август
с привкусом лекарства на губах.
Ты смеялась, что кольцо усохло, щурила зелёные глаза
с крапинками золотистой охры. Осень нас отбросила назад.
По-июльски душно в минус тридцать, снег скользит в открытое окно.
Дольше века вызвать помощь длится в эту предрождественскую ночь.
Врач оформил справку, полицейский факты внёс в короткий протокол,
пропустив год жизни по-библейски и американский рок-н-ролл.
Не вписал ни внуков, ни собаку, ни последний отпуск под Москвой.
Взяв кольцо, я начинаю плакать:
страшно рядом с мёртвой быть живой.

====================================

Колечко
Автор Братислава

В зимний день проехать "Скорой" трудно,
Пробки на Садовом – будь здоров!
На уме – колечко с изумрудом
С одного из "смертных" адресов.
Жаль, что при моей врачебной ставке,
Из покупок перстень исключён.
Вот была бы я была царицей Савской,
Мне кольцо бы выдал Соломон!
И меня бы не было счастливей
На моей подстанции родной,
Но пока диспетчер наш Василий
Только вызов даст очередной.

Вот бы в отпуск вырваться в июле
К изумрудным ласковым морям,
И отведать там "Киндзмараули",
На худой конец сойдёт "Агдам".
Но придётся впахивать всё лето,
Ощущая в сердце пустоту.
Знаю: "Всё прошло, пройдёт и это" –
Может счастье я ещё найду,
В сентябре отправлю дочку в школу,
Экономить буду по рублю,
Да продам винилы с рок-н-роллом,
И кольцо такое же куплю...

Дуэт "НеОдетты"

Снежное письмо
Автор Братислава

Привет, и снова снегопад… Не помню зим настолько снежных, что приходилось, веки смежив, брести сквозь город наугад, не зная, что таит сугроб: скамью, кусты или усмешку, – доверясь в белизне кромешной чутью застопоренных стоп.

Я наугад не побоюсь, ты говорил, что мы шальные, а наши выдумки ли, сны ли переплетались в белый блюз иных бесснежных тихих зим, в которых оттепели ныли, и помнят пальцы ледяные тепло твоих касаний к ним.

Какой сезон в твоей судьбе? Какое солнце сердце греет, пока по белым галереям спешу я, будто бы к тебе? Скатала память в горле ком, и ощущаются острее гиперболы Гипербореи примёрзшим к нёбу языком.

Мерцающий фонарный свет к морозным сумеркам притёрся. Слова, лишённые притворства, уже не просятся в ответ. Пора поставить тчк, чтоб избежать пустых вопросов, укутав душу снежным ворсом, я в зиму ухожу. Пока.

Бесснежное
http://litset.ru/publ/29-1-0-75650
Автор Александра_Юсупова

Привет из снежного вчера… Зима в приморском городишке не держит снежных мух в кубышке и гонит холод со двора. Сугробы – в Альпах, здесь – намёк на буйство зимнего застолья. Успел привыкнуть к безглаголью недолгих белых лежебок.

Здесь межсезонье правит бал. Я говорил, что мы шальные, с тобой штурмуя кольцевые. Длинноволосый неформал искал божественную суть, бежал от каждодневных правил, себе не врал, другим лукавил. Боялся нас перешагнуть.

Когда нас время развело по разным комнатам эпохи? Меня – от снежной суматохи – в тьмутараканское тепло, а ты осталась в царстве зим, в кольце живых воспоминаний, былых прощений и прощаний, мой светоносный херувим.

Я – просто я. Бесплотный дух из виртуального пространства, познавший апорию пьянства, где третий ищет вечных двух. Зима смывается дождём. Вопросов нет. Пусть будет точка.

Но здесь матёрый одиночка скулит в душе над февралём…

Берега у реки болотисты,
Ходоки забредают редкие.
Чу, весло по воде колотится,
Разгляди рыбака меж ветками.

Да, годами уже не молодец,
Но ведь добрый и силой делится,
Отразись ему в тихом омуте
То ли деревцем, то ли девицей.

Пусть он вскинет глаза, разбуженный
Терпким дымом огня осеннего,
Пусть тебя называет суженой
И забудет о позднем времени.

Раззадорь его, разухабь его
Что бы лето его мужицкое,
Было жарче и дольше бабьего!
Силой можешь и ты делиться с ним.

Пусть качает ночами синими
Вас река под густыми ивами -
Те, кто водится с берегинями,
Отправляются в Навь счастливыми.

Шуршала палая листва,
Гуляла чихуахуа
На Юго-Западе Москвы,
Где дом у чихуахуы.

В попоне цвета фейхоа
Гуляла чихуахуа,
И кот - персидский, меховой -
Следил за чихуахуой.

Он думал: "С перьями боа
Пошло бы чихуахуа,
Чтоб в нём идти по головам
Таким же чихуахуам".

Мораль сей басни такова:
Ни кот, ни чухуахуа -
Не коренные москвичи,
Как ни чиа-хуа-хочи!

Бессонница лишает Дон Кихота
Решимости не пить и не курить.
А клетку рёбер изъедает что-то,
Похожее на совесть и гастрит.

Во тьме клубится дымка путевая,
Развеивая рыцарский обет.
Сервант из полумрака выплывает,
В серванте - синий штоф и стопка в цвет.

Авось оно лекарство, если с перцем -
И тихий Дон крадётся до стола.
Кряхтя, воюет с мельницей для специй.
Ура, победа! Первая пошла!

Ожесточённо чиркнув зажигалкой,
Затягиваясь чаще и сильней,
Глядится ночь в печального идальго
Глазами самых склочных дульсиней.

Брату моей бабушки

В мае под Вязьмой наряд у черемухи бел,
Раны земные, омытые талой водой,
Снова травой заросли. Одуванчик успел
Враз повзрослеть, и трясёт головою седой.
Перед грозой в перелесках сгустится тоска,
Словно горячим железом распорота грудь.
Первого грома звучит отдалённый раскат
Это салют, я уверен - победный салют.

В мае под Клязьмой ликует и мал, и велик -
Пала Германия, кончились годы войны,
В окна стучатся зелёные веточки лип,
Радостным басом приёмник хрипит со стены.
Мама и сестры внимают победным словам,
Смотрят с надеждой на пыльный большак за двором...
Я в сорок пятом под Клязьму вернулся бы к вам,
Если б не сгинул под Вязьмою в сорок втором.

Офелия, сестра, сплети венок.
Я позабыла прежние забавы.
Вплети в него неведомые травы,
Растущие у призрачных дорог,
И улыбнись наивно и лукаво.

Мой Гамлет на подмостках неуклюж,
Но мне мила его бескомпромиссность.
Наш занавес уже успел провиснуть,
Но в Датском королевстве даты – чушь.
Мышьяк не убивает – лечит висмут.

Офелия, сестра, и я плыла
К истокам, против бурного теченья,
Но к берегу прибило в час вечерний,
И до того уютной стала мгла,
Что прошлое мне видится плачевным.

Мой Гамлет монолог забыл вчера,
Не вызывают больше на поклоны,
И будущего нет – долой короны!
Уже пора, Офелия, сестра...
Иду на дно в венке, тобой сплетённом.

Уходит дом с поверхности земли,
Стирается из памяти и карт.
Душа у самосвала не болит,
Когда вывозит он убогий скарб.
Разбит асфальт, подъезда больше нет –
Руины в слое грязи и белил.
Здесь крестик выскребала на стене
Я кортиком, что дед с войны хранил.
Ковшом бульдозер сносит погреба,
Столбы в хвостах верёвок бельевых,
Песочницу, лишённую гриба
Ещё в начале сонных нулевых,
Заборы, чей-то дряхлый драндулет...
Бульдозер раздражён и неуклюж.
Взъерошенная кошка средних лет
Разглядывает небо в толще луж.
И кажется, что это я сама
Пытаюсь что-то в прошлом увидать.
Здесь скоро будут новые дома,
А нас уже не будет никогда.
Но нечто от незыблемости мест,
Пространство проверяя на излом,
Упрямо не даёт поставить крест
На доме, на дворе и на былом

Я здесь живу, давно зазимовав,
В опавших письмах и пустых словах,
Твержу себе, что видно такова
Свобода,
И разгоняю ночь, которой нет,
Витиеватым дымом сигарет
И посылаю мотыльков на свет
Холодный.

Я здесь брожу, когда не снишься ты,
Пишу стихами белые холсты,
И нахожу оттенки темноты
У снега,
В кристально-ясном прошлом, где для нас
Хватало встреч, объятий, дум и фраз,
Где в ночь, как в море, падали, смеясь,
С разбега.

Я здесь усну - не в четырёх стенах,
А растворившись в светлых временах,
Где хворь и боль уносятся стремглав
В испуге.
Когда решишься ты меня позвать,
Наполнит лето памятью слова.
Я прилечу - с тобой зазимовать
На юге.

Ты пишешь мне, что в лето нет возврата,
Оно тянуться вечно не могло.
Пришла пора осенних снегопадов,
Почти лишив надежды на тепло.

Ты озаряешь светом россыпь строчек,
Тоску и нежность ревностно тая.
Шрифты стандартны, но узнать твой почерк
Из всех других смогла бы точно я.

Чем дальше мы, тем близость неразрывней,
И пусть назад, в былое, не попасть,
Но с дикой силой первых летних ливней
Нам память возвращает нашу страсть.

Любить воспоминания нам легче,
Чем начинать сначала, с новой встречи.

Звёзды святят еле-еле
Над огнями городскими
Тихой песней колыбельной
Повторяю чьей-то имя.
Лунный серп просторы режет,
Блики на озерном блюдце.
Сладко-сладко, нежно-нежно
Губы чьих-то губ коснутся.
Сны приходят не случайно,
И бредут гулять по крышам,
Нашей общей сонной тайной
Кто-то голос мой услышит.
Звёзды по небу ночному
Вниз летят, и не поймать их.
Кто-то будет снова, снова
Засыпать в твоих объятиях.

Пейзаж окраин непригляден –
Горбат забор, щербат бордюр,
Дрожат вьюнов седые пряди
Под ветром от спешащих фур,
Плывёт дымок над гаражами.
Бесцветных дней привычный ход
Уже давно не раздражает –
Иди! Дорога приведёт.

Бреди налево к новостройкам,
Сквозь их кипучий неуют,
В старинный центр, где в парках бойко
Туристам вечность продают.
Где, в ожиданье реставраций,
Пустые церкви велики,
И опадают дни с акаций
На берега большой реки.

Ты там бывал? Иди направо
По разнотравью, по холмам,
Туда, где светится в дубравах
Осенних красок хохлома.
Где разлита грибная сырость,
А мох – от ягод клюквы – ал.
Где в деревнях бурьян на вырост,
И тишина. И там бывал?

Тогда пересеки дорогу,
В тот редкий миг, когда пуста.
Опять тоскливо и убого?
Не опечалив, не растрогать –
Во всём найдется красота!

Откинут борт, ковром застелен кузов -
У катафалков здесь такой дизайн.
Шофер - детина в ватнике кургузом -
Протянет руку: "Внучка? Залезай!"
Мне выжигает слёзы холод едкий,
Присяду рядом с гробом на ковёр.
Охапку веток сунет мне соседка:
"Кидай пореже, путь у нас не скор!"
Перекрестясь, махнёт шоферу: "Трогай!",
"Газель" чихнёт отравой выхлопной...
О чем молчит еловая дорога,
Что мягкой хвоей стелется за мной?
О светлом детстве в бабушкином доме,
Где в летний полдень пили мятный чай?
Что взрослый мир волнующе огромен -
Нет времени звонить и навещать?
О том, что путь последний не окончен,
Но бытия земного не вернуть,
И веткам, что ложатся вдоль обочин,
Не разделить невольную вину?
Что, слыша траур в клекоте вороньем,
Ворота сторож отомкнуть спешит?...
Так в городах теперь уж не хоронят,
Но бабушка преставилась в глуши.
И эта глушь с провинциальной грустью,
Не тронутой столичным холодком,
Её в могилу, словно в душу, впустит,
Припорошив январским снегом холм.
А я уеду. Чтоб когда-то снова
Из суеты мирских перепетий
Своей дорогой - призрачной, еловой,
Смолчав о многом, к прошлому прийти.

Давай помолчим с тобой на другие темы...
В разгар глухозимья февральский рассвет прозрачен.
От края рассвета позёмка уносит темень,
И в рамах, как в рамках, теснится поселок дачный.
И то, что казалось нам раньше всего лишь хрупким,
Теперь оказалось ветхим, почти ненужным.
Ты помнишь, как в детстве боялись большого буку?
Теперь мы пугаем друг друга женой и мужем.
И, в тщетной попытке забыться, друг с другом ладим,
Во всём совпадаем и падаем в сумрак зимний,
Но то, что на сердце скопилось всего лишь за день -
Острее, безумней, больнее, невыносимей!
Опять мы молчим не о том! Мы вчера молчали
На эти дурацкие темы и кофе пили,
И снежные крылья метельных февральских чаек
Стучали в стекло, а рассвет обернулся штилем -
Нам робкое зимнее солнце глаза не режет,
И лишь в полынье уготованной нам разлуки
Безмолвствуют рыбы сомнений на темы те же,
Которых теперь мы боимся не меньше буки.

Ей снилась Тверь в золотом цвету,
Высокий кремль, колокольный звон,
А светлый князь уезжал в Орду,
И всякий знал, что погибнет он.

Над Волгой тучи замстили высь,
Мелькали стрелы шальных стрижат,
А князь жену утешал: «Молись...»
И всё объятий не мог разжать.

Мужать сынам в суете мирской,
Высоким травам в полях расти,
А светлый князь Михаил Тверской
Ненастье встретит уже в пути.

И станет Анна смотреть вослед
Сквозь потускневший оклад окна,
И в мрачной смуте грядущих лет
Не будет больше цветного сна.

Пугающе много твои интонации значат,
Мне кажется важным любой твой нечаянный жест!
Друзья мою преданность часто считают собачьей,
И ждут не дождутся: когда мне уже надоест?
Я взгляды ловлю и едва лишь хвостом не виляю,
Подать, принести - даже если о том не просил,
Рычу на того, кто считает тебя негодяем.
Восторг от свиданий с тобою ничем не гасим!
Когда, разомлев, ты почешешь за ушком немножко,
Я всё же решаюсь чуть-чуть поскулить о судьбе
И слышу в ответ: Ты такая разумная кошка,
Пошла бы уже погуляла сама по себе.

От берега - кустами и полянами -
Дорожка поднимается к пруду,
По ней в усадьбу старую, в Демьяново,
Под кроны вековых дубов бреду.

Мне вспомнились года 80-ые –
Друг-одноклассник мой позвал тогда
Исследовать какие-то занятные
Руины у зацветшего пруда.
Мы пробрались по кладбищу заросшему
Тропой до искореженных ворот,
За ними - мусор, каменное крошево,
Провалы стен, обрушившийся свод.
Нам не было ни страшно и ни совестно –
Лишь любопытно – в наши 10 лет.
Мы, поискав в развалинах сокровища,
На стену забрались. Струился свет
Тягучим мёдом вызревшего августа,
Стекая вниз с зелёных шумных крон.
Мой друг сказал: «Однажды показалось мне,
Что наяву я здесь увидел сон:
Храм с колокольней, стены белоснежные,
И шли к пруду, где возвышался крест,
Священники, сиявшие одеждами.
Но колокол пробил, и сон исчез…»
«Ну ты и фантазёр! - тогда сказала я, -
Ты начитался книг про старину!»
И друг мой, покраснев до цвета алого,
Просил не проболтаться никому!

И я молчала. И сменялись августы,
Правительства менялись и уклад.
Я слышала, что церковь возрождается,
Но лишь теперь, пройдя сквозь старый сад,
Я вижу колокольню, стены белые,
Крест деревянный у пруда стоит,
Священник с прихожанами беседует…
Мне кажется знакомым этот вид.
И я застыла в трепетном волнении –
Подумалось (не знаю отчего!),
Что могут быть у этого священника
Глаза мальчишки – друга моего.

Как далеко уехать можно на тяге к перемене мест?
Не безнадёжно бездорожье, легко найти тропу в объезд.
Закрой глаза, замри устало, еще чуть-чуть и снова путь:
Перроны, пристани, вокзалы…
Я ни к чему не привыкала,
И ты забудь.

Конечно, изгнанным из рая не грех найти другой Эдем,
И, что-то в памяти стирая, мы уезжаем насовсем…
Не депортация скитальцев, а выбор: воля и простор.
Ты жаждешь смены декораций,
Не оглянуться, не остаться -
Наперекор.

Сплошные точки невозврата сольются в линию судьбы.
Куда-нибудь прибиться надо, потом наладить новый быт
Построить дом. В саду тишайшем растить запретные плоды.
Я тоже не приемлю фальши.
И я готова ехать дальше.
Вдвоем. А ты?

Божий коровник обшарпан и пуст -
Все жесткокрылые в кущах капуст,
Больше на небо за хлебом насущным не просятся.
Облачным стенам неведом ремонт,
Где-то в подвале просел горизонт -
Арки иллюзий, как брови, сползлись к переносице.
Время конфеток и деток прошло,
Божий коровник назначен на слом,
Небу седьмому от этой потери не треснется.
Лишь на закате заметь иногда
Будто крылатых фигур череда
В красных плащах с чёрным крапом восходит по лестнице.

У Васи с Настей шашни, они играют в шашки.
В кувшинчике ромашки, на блюдце рафинад.
В деревне жизнь - не сахар, но Вася - лучший пахарь,
Ему паёк положен, спецовка и оклад.
Игра ведётся ровно, в углу сидит Петровна,
Поглядывает грозно на дочку с женихом,
Не ведая, однако, что нынче за оврагом
Настасья обнималась с Василием тайком.
Стемнеет постепенно, а Вася завтра в смену,
Но в среду непременно опять сыграть должны.
Играть бы да играть бы - до осени, до свадьбы,
Чтоб были чай и сахар, и не было войны.

Город горбится и дымится,
И не хочет гасить огни.
На табло возле горбольницы -
Минус двадцать один в тени.

Город стонет, что встал с постели,
А горячего кофе нет -
Лишь смешались в густом коктейле
Ветер, снег и фонарный свет.

Затяжной снегопад стреножил
Ясноглазых лихих коней,
Запорошенный "запорожец"
Не пробудится по весне.

Не тревожьте его, месите
Бездорожье, плывя с трудом
Сквозь заснеженный Китеж-сити
Под нависшим небесным льдом.

Ты мне пишешь о том, что в Макондо опять дожди,
И, пока не закончатся, мне приезжать нельзя.
Без меня в тростниковых болотах туман чадит,
Без меня серебристые нити в листве скользят.
Отсыревшие книги похожи на спитый чай,
Механизмы ржавеют, ветшает сукно надежд,
Попугаи в прогнозах о солнечных днях молчат.
Мутный студень зари хоть трофейным мачете режь -
Не добудешь ни искры. Туземцы зарылись в ил,
Даже скупщики снов растеряли былую прыть.
Ты не помнишь, чтоб раньше так сильно по мне грустил,
И клянёшься, что будешь до гроба меня любить.
Ты по несколько писем за день сочиняешь мне,
Но размыло ведущие в наши края пути…
За кого ты воюешь в дождливой чужой стране?
Я ведь даже на карте её не смогла найти.

Голодное брюхо к научным трудам глуховато,
А впрочем, учиться уже ни к чему - исключён.
Прощай, семинария! Нет ни гроша на оплату.
Голодному брюху показаны леность и сон.
Пригрезится: ветхозаветный сновидец Иосиф
Себя созерцает сияющим тучным снопом,
Другие снопы, преклоняясь, бросаются оземь,
И звёзды сияют на своде небес золотом.
Одна из них вдруг наливается пламенной силой,
Служить ей готовы созвездия, солнце, луна...
Иосиф-пророк просыпается, меркнут светила,
И страшная участь от братской руки суждена...
Дробясь и сплетаясь, видения льнут к изголовью.
В студенческом сне появляются молот и серп,
Венок из снопов, а звезда наливается кровью,
Венчая советский, исполненный благости, герб.
Пока что ещё не вождя всех народов державы,
Простого тифлисского парня в безрадостный день
Преследуют избранность богом и страхи расправы,
А впрочем, и те растворяются в сонной воде...

Застывшая Мойка и снулая тусклая Пряжка,
Рождественский вечер душевной болезнью смятён,
И рифма за рифму цепляются слабо и тяжко,
И меркнет сознание, спрятавшись в грязный плафон.
В советской психушке, где сумрак страшней, чем в могиле,
Под действием странных лекарств и несбывшихся строк
Иосифу Бродскому снится Сосо Джугашвили,
Которому снится Иосиф - библейский пророк.

Первым классом Испугусеница еще не летала. На дирижаблях компании «Сновидельта» ночные кошмары обычно занимали места в третьем классе, а самые буйные и вовсе перевозились надежно упакованными - в багажном отделении.
Вот и сейчас завывающая и мерзостно копошащаяся толпа тьмуравьев, паужасов и прочих космух штурмовала хлипкий трап на верхнюю палубу, а притихшая Испугусеница в приятном волнении вползала в гостеприимно распахнутые двери элитного салона.

Недовольная гримаска на лице сновидессы волшебным образом исчезла после предъявления литеры особой важности. Служащая «Сновидельты» предельно вежливо поприветствовала Испугусеницу на борту дирижабля и даже помогла разместиться на трех мягких диванчиках в носовой части салона.
Пассажиров в первом классе было немного: парочка аппетитных лакомариков, сияющая переливчатыми крыльями любобабочка и добродушная дружужелица. Последняя тут же перебралась поближе к непривычной пассажирке и явно искала повод завязать разговор, в то время как Испугусеница сквозь огромные иллюминаторы в днище гондолы заворожено наблюдала за взлётом.

Побывав на своем веку в доброй сотне воздушных плаваний, она впервые видела, как радужные переливы зареалья вдруг начинают мерцать, обретают контуры, беспорядочно распадаются на чистые цвета и, перетекая из формы в форму, кружатся в причудливом калейдоскопе за бортом… Вот-вот сложится картинка следующей станции, и тогда на пёстром парашюте (а вовсе не в тесной капсуле, как обычно выгружают ночных кошмаров) прибывшее к месту назначения сновидение скользнёт за грань. Так уже спустился к посапывающей в кроватке девчушке один из лакомариков, превращаясь на лету в большущее эскимо на палочке.

- Ну как, ваша кошмарность, захватывающее зрелище? – начала-таки разговор Дружужелица.
- Безууусловноооо – провыла Испугусеница.
- К кому путь держите?
Ответа Испугусеница не знала, сама задаваясь вопросом: какой сон так важно оказалось навеять, что её кошмарность выдернули из дальнего сновидения и самым скоростным дирижаблем, первым классом отправили в плавание? Поэтому, издав особо пронзительную руладу нечленораздельного воя, кошмарка отвернулась и предалась созерцанию сменявшихся в иллюминаторе картин. И, кажется, даже слегка задремала…

«Ваша станция!»
А за окном все никак не сложится гигантский пазл. Что там? И, всего за несколько мгновений до того как сновидесса закрепила парашют и распахнула двери в тамбур, мелькание за окном сложилось в пейзаж безумного мариниста. Бушующее море под тяжелым грозовым небом, кипящая пена и дикая пляска бесноватого смерча, так похожего на… огромную гусеницу! «Да он же совсем малыш, - догадалась ночная кошмарка, медленно скользя вниз на парашюте. – Он напуган… Мечется… Маму ищет… Сейчас, сейчас, милый. Я спою тебе самую заунывную колыбельную...»

Прильнувшая к иллюминатору Дружужелица успела еще разглядеть, как медленно растворяется в шторомовой круговерти пёстрый парашютик, зловещее око циклона начинает закрываться, смерч сворачивается уютным клубком… и картинка за стеклом начала расплываться.

Дирижабль, чуть поскрипывая, скользнул за иную грань.

В светлом тереме старинном
Не завешено окно.
Крутит, крутит Катарина
В поздний час веретено,
Нити лунные сплетает
С ярким люрексом комет.
Нитка тянется витая,
Льётся, льётся тихий свет...
Новогодним мандарином
Полночь вкатится в окно,
И отложит Катарина
На часок веретено.
Стол накрыт и дом наряжен -
Ночь щедра на чудеса!
Засияет ярче пряжи
Катаринина коса,
Синь в глазах, румяны щеки,
Сердце радостью зажглось.
В терем светлый и высокий
В эту ночь приходит гость...
Он присядет у камина,
Он посмотрит ей в глаза.
Помнит, помнит Катарина -
Удержать его нельзя.
Время таинства ночного
Тает, тает каждый миг.
Через год, быть может, снова
Будет этот час для них.
Нужно только ночью длинной
Свет небесный сохранить.
Верит, верит Катарина,
Вьётся, вьётся снова нить.

Он общителен и небрит,
У него пронзительный серый взгляд,
И еще он говорит,
Что бывал на озере Чад:
В этой луже ни капли романтики нет!
Крокодилы, трясина, грязь...
Там бывал когда-то один поэт?
Ерунда! - говорит, смеясь.
А у нас холода, и наряжена ель,
И зачем-то нас ночь свела.
Называть его буду Натаниэль,
Чтоб забыть, что он - Николай.
В разговорах про свой африканский быт
Будет он грубоват и прям.
Будет сумрак креплёный в бокалы разлит,
Чтоб молчать захотелось нам.
Мы расстанемся просто - ему пора.
И следы заметёт метель.
Новогодняя ель - мой зелёный жираф,
Почему потускнела твоя мишура?
Не вернётся Натаниэль...

Всему есть свои законы,
Вершится по ним судьба.
Мне быть суждено драконом:
Я грозен, могуч, зубаст.

Рождён похищать царевен
И буйствовать, всех пожрав.
Злораден и жаден, вреден -
Обычный драконий нрав!

Но в чьей, подскажите, власти
Мне в сердце огонь зажечь?
Я хрупок в душе, как пластик,
Страшны мне копьё и меч.

Да что там! Малыш упрямый
Мне взглядом броню пробил:
"Смотри - динозаврик, мама!
Купи... Ну, купи!.. Купи!!!"

Сильный пытается ударить своих дальних,
Но бьёт ближнего, наотмашь.
Господи, если ты существуешь, дай мне
Знак, что ты обо всех нас помнишь.
Вымаливать что-либо - совестно и неловко,
Мне не достанется нимба.
Господи, если завтра начнётся бомбардировка,
Ты же спасёшь за спасибо?
Кому признаваться, что я никому не мешаю,
Не прелюбодействую, не ворую?
Если ударить по одной половине земного шара,
Подставит ли он вторую?

Пламень и лёд
Алекер

Утро взъерошено, чувства разбужены
Гостьей непрошенной, встречей за ужином,
Танцем безумным фламенко.
Мысли - пожаром, касанья несмелые,
Были мы парою - сплавлены в целое
В ритме горячем мгновенно.

Губы сухие. И к Богу молитвами
Льются стихи о ней жаркими ритмами,
Душу терзая нагую.
Сердце неистово бьёт кастаньетами,
Тихая истина вместо ответа мне -
Жить без неё не смогу я.

Пластика томная в каждом движении,
Страстные стоны - исход поражения.
Щёки пылают багрянцем.
Утро взъерошено, взгляды горящие,
Не было прошлого, есть настоящее -
Ночь, проведённая в танце.

Лёд и пламень
Братислава

Нечет и чёт,
Плавится лёд,
Ты не танцуешь, это - полёт!
Тела излом,
В сердце тепло,
Время неистовых ритмов пришло.
Бешеный стук,
В прошлом испуг,
Жарки и жадны касания рук.
Воздух искрит,
Сумрак испит,
Пламенный ритм угасает внутри.
Взглядов клинки,
Грани тонки,
Виски со льдом и седые виски -
Время замрёт.
Иней и лёд.
Это лишь танец. Это пройдёт.
Пламень угас.
Сблизило нас
Только фламенко. Только на час.

Зима и город
Братислава

Так долго ждать прозрачных первых нот -
До звона льдинок на озябших лужах,
Так в водосточных трубах запоёт
Бродяга-ветер, влажен и простужен,
Так расплывутся в неге фонари,
Чтоб обернулась площадь бальным залом,
Так фейерверк ночных огней сгорит
В чернильной глади спящего канала,
Так исцелят осеннюю хандру
И придадут забвенью тлен былого,
Так никогда в разлуке не умрут,
Так начинают верить с полуслова,
Так приглушат опавших листьев шум...
И, неизбежно оказавшись рядом,
Так я тебя, мой город, приглашу
На белый танец первым снегопадом.

Город и зима
Алекер

Когда, прогнав осеннюю хандру,
Наполнившую мысли терпким ядом,
Ты в жизнь мою ворвешься поутру
Волнующим и нежным снегопадом;
Когда студеный ветер, чуть звеня,
Развеет с переулков запах горький,
И, хохоча, помчится ребятня
Кататься на санях по снежной горке;
Когда, из снега сотканный, рукав
Укутает бульвары и аллеи,
И хрупким льдом покрытая река
В гранатовом рассвете заалеет;
И ты, зима, как в сказке, хороша,
Сияешь ледяным прозрачным глянцем...
Я сделаю тебе навстречу шаг,
И мы закружим вместе в белом танце.

У него были гитара, красивый голос и польская кровь...
Я до чертиков боялась в него влюбиться.
Ну что это будет за жизнь?! Сплошная гастроль?
Концерты, поклонницы, творческие кризисы...
К тому же его мама
Нашептывала мне, что "у мальчика гастрит,
Его следует кормить едой диетической самой",
И что "он обязательно станет знаменит!"
Он был невероятно галантен и нежен,
Совершал очаровательные сумасбродства,
А мне казалось, что он меня держит
За наивную дурочку, и пыталась с этим бороться.
В его руках звучало всё:
Пианино, рояль, баян, и даже саксофон...
Этот дьявольский саксофон меня с ума окончательно свёл,
Помню, как сейчас: весна, прозрачный сумрак, балкон,
И обволакивающий голос инструмента,
Люди оборачивались удивленные,
А звуки плыли, а я незаметно
Становилась такой влюбленной,
Что, наверное, до самой смерти такой уже не буду.
Теперь он - продюсер средней руки, иногда мелькает на первом канале,
И тогда я бросаю мыть на кухне посуду,
Включаю саксофонную музыку, закрываю глаза и вспоминаю...

Посети же меня, посети!
Ну хотя б в социальной сети.
Лет не помню уж сколько назад
Мы расстались с тобой невпопад.

Я смотрю твои новые фото,
Как ты жил без меня эти годы?

Ты вчера написал мне "Привет!",
Я полдня сочиняла ответ
Про семью, про дела и про быт,
И про то, что не помню обид...

Я листаю свой старый альбом -
Прелесть юности в снимке любом!

Где-то в поле несмятая рожь,
Где-то ты мне малину несёшь,
Где-то я говорю ерунду...
Я не жду, я не жду, я не жду!

В сообщеньях рекламщики спамят...
И зачем ворошила я память?

Янтарь возвращается в море - с разорванных бус,
Старинных перстней и рассохшихся тусклых мозаик.
И море должно его вспомнить на цвет и на вкус,
Со всей нерастраченной солью в бродягу вгрызаясь.
Янтарь возвращается в море каким-то другим -
Уставшим от взглядов, затёртым от частых касаний,
И время, застывшее в нём, завершает изгиб,
И солнце, горевшее в нём, навсегда угасает.
Янтарь возвращается в море - припасть и осесть.
И море, с заботой качая нежданную прибыль,
Поёт океану простую янтарную песнь,
Что скоро вернутся кораллы, и жемчуг, и рыбы.

Если долго смотреть на закат,
то прищур становится дьявольским...
Мальчик рад,
что старик угостил его красным яблоком.
А рука старика не легка, но суха и сморщена,
Мальчик жив пока,
Мальчик ждать устал сокровищ его:
Ветхую карту, старую лодку, худую сеть...
Мальчик уже начинает лысеть,
И девушки из таверны теперь не хотят просто так.
Мальчик умеет считать до ста,
но старику много больше.
Мальчик ропщет:
Ты ведь не утащишь с собой ветхую карту, старую лодку и сеть худую за край!
Отдай!
Если б старик его слышал,
он бы из комы вышел
и вечную свою жизнь вручил первому встречному,
себе оставив невечные:
сеть, лодку и карту...
Мальчик устал призывать инсульт и инфаркт миокарда,
Старик молчит, надежда уходит по капельке.
И вместо слёз из глаз катятся яблоки...

Я нашёл этот мост, когда бегал по саду весной -
Очень узкий, скрипучий, качательно-подвесной.
Я дошёл по мосту до коттеджа на узкой косе.
Он похож был на пряничный домик из детских снов,
А его хозяйка - дама в одежде льняной -
Пригласила меня на чай с печеньем и монпансье.

В том уютном доме творились забавные чудеса:
Деревянный клоун на белом рояле плясал,
В музыкальной шкатулке нашлось пять пиратских монет,
Улыбалась на фото девочка с лилией в волосах...
Я провёл в гостях не больше, чем полчаса,
На прощанье хозяйка мне подарила этот портрет.

Я даже забыл сделать селфи на свой смартфон!
Я шагал по мосту и был немного влюблён,
Эта девочка скоро приедет к тётушке погостить...
Я отцу рассказал и про мост, и про дом, а он
Уверял меня в том, что я просто увидел сон.
Я принёс маме фото, но оно рассыпалось в конфетти.

Умилялась мама: "Каким же ты взрослым стал!
Но за реку Смородину, мальчик мой, нет моста.
По течению выше есть брод. а за ним - паром..."
Я едва дождался, когда уйдёт темнота,
Я слегка заплутал в калиновых мокрых кустах,
Я уже понимал, что пропали и мост, и дом.

От реки наползал тяжёлый густой туман,
Мне казалось. что я постепенно схожу с ума,
Я не видел моста, но нащупать его сумел...
Мне нельзя уходить из Нави - сказала мать,
Я послушно не лез в зеркала, не летал впотьмах,
Но туман, как цветок в волосах той девочки, сказочно бел...

Выхожу под навес небес,
Пирожок с ананасом треская,
Прямо в площадь на букву эС -
То Соборную, то Советскую.
По её четырем стенам
Жмутся здания беспокойные -
Церковь старая снесена...
Ладно, вру! Просто пе-ре-стро-е-на.
У почтамта облезлый вид,
У торговых рядов сумятица -
Тащит рябчиков индивид,
Индивидиха тащит платьице.
Вот проносятся, хохоча,
Гимназисты, цигаркой пыхают.
Где ж пожарная каланча -
Погасить закат облепиховый?!
Облепила меня мошка,
Прогоняет к шоссе просторному -
Вёрсты... вёрсты... а там - Москва -
То советская, то соборная.