Я вычита́ла дни из этой жизни,
а жизнь из дней, когда метались мысли –
искали выход, истину и смысл.
А под окном стога усталых листьев
к горению прощальному рвались.

Но вдруг срывался лист – один из тыщи –
и уносился прочь от пепелища,
задумчиво махая пятернёй.
А мне казалось – ставший дальним ближний
по осени прощается со мной.

Вдруг понимаешь... Не ангел.
Сказочник. Ахинея.
Выдумка. Буря в стакане.
У каждого — собственный берег.

Просто замри. Бабье лето.
Мишка. Изгой. Недотёпа.
Если бы. Не на что сетовать.
Синкопа.
***
для 253-го конкурса Квартиры №N - 2

Тёмные стены, окно в узкой раме.
Бедному все сапоги по ноге.
Но, словно жизни не сдавший экзамен,
больше не личность ты, а контингент.

Будешь хватать душный воздух руками,
рваться за линии координат?
Просто замри, притворись истуканом.
Смутные выпали нам времена.

Спрячь понадежней строптивую память.
В ногу шагай, подлатав сапоги.
Свет пробивается даже в бедламе,
только дождись, доживи, добеги.

Нечто бессмысленно-нежное
бьётся в холодные стены
благоразумия снежного
и ледяной ойкумены.

Торкнешься по недомыслию,
проковыряешь щербинку,
но, там где роли прописаны,
нету второй половинки.

Нет ни любовей, ни склонностей
в мире расчётов и целей.
Время моё забубённое,
где же мы недоглядели?

Солнце упало, намаявшись за день,
в заросли леса на черной горе.
Вечер по комнатам бродит телятей,
ищет углы, чтобы в них замереть.

Я провожаю последние звуки
жаркого дня на желанный покой.
Кошка приходит меня убаюкать,
долго мурлычет под сонной рукой.

Вдруг, под наркозом своих сновидений,
вскочит и пялится в синюю тьму.
— Ш-ш-ш, это ветер шуршит на ступенях.
Спи, неуёмная.
— Мур.

От сказок не избавиться никак,
да и не надо. С ними как-то легче.
Любая, даже мелкая река,
впадает в море, если ей, конечно,
не выдали совсем другой маршрут -
быть рукотворной, повернуть на север...
Но мы уйдем туда, где платья шьют
из листьев и других живых материй.

Присядем у излучины реки,
подальше от рискованных новаций -
в тени разговорившихся ракит
над собственными байками смеяться.
Нам сказку сделать былью не с руки -
должна же быть какая-то загадка
в спокойной непокорности реки
и в топоте дождливого стаккато.

Нынче - как вчера...Над убогой хижиной стелется туман.(К.Исса)

И пишутся стихи, да всё не ново.
Фонарь, аптека... - надо ль повторять?
И этот день - не менее бредовый,
чем прежние. И прежним он под стать.

Какие-то туманные мотивы
звучат и заволакивают явь.
Ищи себя, ищи альтернативу.
Но как найти, единожды соврав?

И, вдоволь накричавшись - волки, волки! -
попробуй достучись до чистых душ.
А время - самый опытный психолог -
ведёт тебя по треснувшему льду.

Отдельно стоящий, идущий, смотрящий,
ты - остров свободы от внешнего мира.
Сдуваются ветром вагоны изяществ,
и чертятся новой границы пунктиры.

Колотится в стены стеклянного куба
вчерашняя жизнь, истекая обидой.
Но что ты Гекубе, тебе что Гекуба -
грядущего нет, а былое убито.

А там, за оградой, цветут орхидеи,
и смотрит любимая с детской надеждой.
Тебя бы никто не сломил, по идее,
но мягкость сильнее. И нежность.

Увы, не легкой горечью полны,
а смутным осознанием вины
все наши разговоры о насущном.
Такие уж настали времена,
когда тебе не ясно ни рожна -
что будет, что готовит век грядущий.

Но каждый, в ком жива еще душа,
вдохнет глоток свободы не спеша
и выпростает руки из темницы.
Кто искренен, тому поможет Бог.
А в небе, бесконечно голубом,
забрезжит день и свет прольет на лица.

Когда в хорошее не верится,
и ночь в душе - темнее тёмного,
я нахожу покруче лестницу.
И прочь бегу из тесной комнаты.

Шаги отстукивают реквием,
и рвется мысль, как ветошь старая.
Ступенька - шаг, сердцебиение,
а ночь подмигивает фарами.

Коты глядят во тьму задумчиво -
они постигли Божий замысел.
На пустыре сжигают чучело,
чтоб жизни радоваться заново.

Давай закинем в почву семена -
такие, от которых мало толку.
Поди пойми, наступит ли весна,
а если да, как это будет тонко -
лелеять всходы милых сорняков
и делать вид, что их-то мы и ждали.
Нам важен сам процесс, без дураков,
- его мы впишем в новые скрижали.

Скукожатся лихие феврали
у неба на краю с лимонной долькой.
Запахнет кофе. Выйдут из земли
цветы, не виноватые нисколько
во всем, что было, что еще грядёт.
Кофейный аромат придаст нам силы.
Здесь будет жизнь. И дом. И огород,
какого не припомнят старожилы.

Во дворе бесконечные хлопья
на посылках у вечных ветров
заметают знакомые тропы
и безумствуют под фонарём.

Ожидание прикосновений,
интонаций и - не на бегу -
обещаний, и вечного "верь мне",
и немого касания губ...

Но пока - тишина и сиротство.
Лишь выводят часы ноту "до".
А по снежной тропинке крадётся
наступающий армагеддон.

В королевстве стрекоз большеглазых
отступают тревожные сны.
В тихих водах бликуют алмазы -
слёзы солнца. А нам суждены
переходы от дрёмы до яви,
от стрекоз до унылых сирен.
В забытьи идиллическом я бы
черный цвет соскребала со стен,
рисовала бы рыжим на синем
попрыгуний в смешных кимоно.
Возвращала бы к миру насильно
заболевших внезапной войной.

Пишем белое на белом
в неприветной тишине.
Копоть, скрежет надоели,
а безмолвие - вдвойне.

На останках небоскрёбов
тлеет крошево опор.
Скоро снег - могильщик добрый -
закидает гроб крупой.

Старый мир уже разрушен,
новый некому мостить,
и, наслушавшись кукушек,
люди мрут на полпути
к нарисованному счастью -
эфемерным берегам,
где коты трёхцветной масти
улыбаются богам.

Пьют размашистые травы
дождь из божьего ковша.
Льнёт к ногам вьюнок кудрявый,
замедляя каждый шаг.

На лугу за старой рощей
бродят тени лошадей.
Машет гривой коник тощий,
убежавший от людей.

Замечает удивлённо
журавлиный тонкий клин
и взбегает в небо коник,
оттолкнувшись от земли.

"Бесподобный наряд, превосходное платье!
Ах, как шоссы* сидят, и ботиночки кстати.
Ниспадает волной пелиссон** с горностаем"...
Я, возможно, больной или глупый, не знаю,
но на ткацких станках — только голые струны.
Я свалял дурака — пригласил накануне
двух безвестных ткачей, словно был околдован —
мол, никто, вообще, не увидит обновы,
коль черна их душа, коль глупы и никчёмны...
"Ах, как ткань хороша!"
По крыльцу золотому
я схожу, как велят ритуал и регламент.
Царедворцы вопят: "Несравненный орнамент!"
Я шагну за порог, уязвимый и голый,
чтоб увидеть, кто врёт, а кто правду глаголит.
----------
* средневековые длинные чулки;
** свободная длинная или полудлинная мужская и женская одежда на меху с широкими длинными рукавами.

Всегда пригодится в хозяйстве корыто -
в нем можно стирать. Оно миру открыто -
клади хоть носки, хоть штаны от Кардена -
в итоге всегда победит гигиена.
А если закончились грязные вещи,
наверное, радуга в пене заблещет.
Пускай пузыри в неспокойное небо
из трубочки тонкой времен ширпотреба!
Пускай пузыри разлетятся над миром,
уйдут по домам - кто куда - командиры.
И мыльной водой захлебнутся ракеты,
и будет войны этой песенка спета.

Отмеряю время часами пик,
а по встречной торопится грузовик
и на мелочь нахально пялится.
Белой птицей мелькает разметка-стоп.
Я видала такое в кино раз сто:
не авария - апокалипсис.

Я искала выход и вот нашла.
Чинит ангел поломанные крыла.
Как закончит - рванём за облако.
За окном дребезжит бесконечный дождь,
заглушает молитву - "великий Бож...",
и гудит водосток, как колокол.

— Как, по-твоему, Том, какой у нас получится следующий год? Лучше этого или хуже?
— Ты меня не спрашивай. — Том подул в стебель одуванчика, точно в дудку. — Ведь не я создал мир. — Он на
минуту задумался. — Хотя иногда мне кажется, что всё это моих рук дело.
(Р. Брэдбери - "Вино из одуванчиков")

Как рыбы на массовый нерест,
спешат к берегам корабли.
У каждого — собственный берег
с желанной полоской земли.

Трепещут, гонимые ветром,
как бабочки, их паруса.
Срывается кэп — donnerwetter! —
обругивая небеса.

А где-то неведомый кто-то
сидит и вдувает в дуду
хотелки свои и расчеты,
имея всех прочих в виду.

Не торопись. Кури в окно.
Дым - не помеха разговору.
Опять дожди. Опять прогноз -
не тот. А, впрочем, если хором
пророчат ясность, притворись,
что веришь. Нам ли быть в печали,
когда мы склеиваем жизнь
из черепков, что нам достались.

Когда не сакура цветёт,
а ветер с пылью бьют наотмашь,
вдруг понимаешь, что истёк
твой срок на годность и на прочность.

Не паинька, не скромница, не ангел,
но до сих пор как будто Бог берёг
от ям, ловушек, козней, бумерангов,
от глупого движения вперёд -
к безумным целям. Собираю бисер,
ищу свиней. Хожу в калашный ряд.
Ловлю неподобающие мысли,
с собою тет-а-тет договорясь.

Но первый же израненный ребёнок
сметает прочь воздвигнутый редут.
И я бегу туда, где лёд так тонок,
и где деревья больше не растут.

скалит пасть пластилиновый волк,
рядом с ним беззаботный барашек
пластилиновый лижет цветок,
пластилиновым хвостиком машет.

на свирели дудит пастушок,
прислонясь к бутафорскому дубу.
зашибись, как им всем хорошо.
о других - кому плохо - не буду.

Усталый Бог пьет кофе и молчит.
ему давно наскучил райский вид.
"Затеять, что ли, мировую свару?"
А рядом голубь мира ест с руки
с манукодией наперегонки,
и кущи превращаются в гербарий.

А там, внизу, вздымается земля.
Коровы, растерявшие телят,
мычат, тараща круглые глазищи.
Людей - в расход; войнушка удалась:
безбожники налаживают связь
с единственным спасителем - Всевышним.

Дитя на обломках войны -
зачем ты под бомбами? Кто ты?
Обуглены, обожжены
вчерашние связи и квоты.

Увы, гуманизм обнулён.
Кровь, бойня, в конечном-то счёте.
Глаза, голубые, как лён:
- А вы меня, тёть, не убьёте?

Как будто в чадящем дыму
утеряны мягкость и кротость,
но дай я тебя обниму,
не зная, откуда и кто ты.

Ум богатеет, но пуста душа,
когда ее наполнить не спешат.
Налей мне в душу теплые слова,
пока бравурный марш не горлопанит,
не извергает звонкое "виват!",
и мир не жаждет громких покаяний.

От этих слов раскроются врата
в Эдем...Нет, дислокация не та.
Пусть не в Эдем, пусть это будет парк.
Мы там себе другой портал отыщем -
без компаса и пешеходных карт -
и самоустранимся лет на тыщу.

Этот раненый дом, эта дырка насквозь,
этот прерванный вдох... Что еще не сбылось,
то не сбудется вовсе, вовеки.
Штукатурка со стен опадает шурша,
и в сплошной темноте отлетает душа,
две души, три души - человеки...

Я - кувшин с отбитым горлом,
птах со сломанным крылом.
Застит солнце дым прогорклый
за расколотым окном.

Дом дрожит, но держит марку,
упираясь в небеса.
В доме спрятался под аркой
обвалившийся фасад.

Переводит время стрелки
только в памяти моей.
Спит младенец в колыбельке,
как в корзинке Моисей.

От спасения до муки
шаг судьбы ничтожно мал.
Мне б свои подставить руки,
чтоб малыш спокойно спал...
-----------------------
* пока дышу, надеюсь

Я тебя не выбирал.
Просто место, просто случай.
Намечается игра
на осколках неминучей
драмы кукольных страстей -
только я в ней не участник.
Оплетает канитель
мой мундирчик сине-красный.
Мне глаза не отвести
от игрушечного замка:
в аttitude* застыла ты
у дверей в картонной рамке.

Я не знаю, сколько нам
Бог отмерил в этом мире.
День бодрит, а ночь нежна...
Впрочем, я негожий лирик.

Мне отсыпано чудес
полной мерой, полной горстью:
ты, дворец, картонный лес
и искусственные звёзды.

--------------
*одна из основных поз классического танца

Мы больше не причина для других -
нас осуждать - и не сюжет для сплетен.
Наш прошлый мир отчаянно погиб,
а нынешний спокоен и бесцветен.

И только мыслям вольно и светло -
срываются с привычной карусели
и мчатся вдаль без вынужденных слов,
без надобности и конкретной цели.

Пустеет парк, лишившийся обнов -
без пышных крон он выглядит усталым.
Увы, предугадать нам не дано,
как отзовется наша жизнь в финале.

Шутки в сторону - время зимы.
Чувство локтя почти эфемерно.
Не спеши от тюрьмы и сумы
зарекаться. Голгофу экстерном
не пройдёшь - каждый выдох учтён,
каждый шаг - за отдельную плату.
И невольно подводишь итог,
и себя без вины виноватишь.

Перелётные листья несут
злые вести от парка до дома:
непогодье, зима на носу,
у берез и осин кости ломит.

Наступает такой переход
от дождей к ледяному ознобу,
что не выжить без новых стихов
и без прежних. Без прежних - особо.

Срубили ель, чтоб нарядить в фольгу.
И я, как эта ёлочка в снегу,
загубленная юным дровосеком -
самой себе о лучшей жизни лгу
и мудрость собираю по сусекам.

Всё мудрое сказали до меня.
Хоть эта ночь до ужаса пьяна -
мне Андерсена сесть и почитать бы,
и верить, что обиды не саднят,
и все ушибы заживут до свадьбы.

***

Как хочется декабрьской мишуры
подкинуть, пусть и в качестве игры
и в гомеопатических размерах,
к обыденной домашней суете,
чтоб вырвать из невидимых когтей
свои надежду и любовь, и веру.

Дождь ускорил темп и пошёл плясать
по балконным перилам самбу.
И крадется холод, как злобный тать -
душегуб.
Ты взъярился сам бы,
если б не было времени сделать вдох;
лишь на пару глотков эспрессо
отпускал бы тебя всемогущий бог.
Ты на выдохе слал бы к бесам
эту гонку в беличьем колесе,
этот хронометраж событий.
Но отныне я истовый домосед.
Я с тобой обещаю быть им.

Всё - на свалку истории, в мусорный бак!
Тот неистово борется, этот - "сам дурак".
"Люди, львы, орлы, куропатки" и прочие,
вам какое будущее напророчили?
Не заморачивайтесь, не бейте в бубны.
Выпадет карта - не трефа, так бубна -
какая разница?! Будьте любезны,
полезайте в контейнер. За три шага до бездны
загадайте желание - исполнение не обещано.
Теории и доктрины прошлого дали трещину.
Часовой механизм всё громче тикает,
но не все аутсайдеры шиты лыком -
есть последний шанс в прыжке к неизвестности.
Им Бог подставляет лестницу.

Не смотри на луну. Пусть высотки дырявят туман,
подставляя под блёклые звёзды свои эполеты.
Всё равно не уснуть. Почитай мне "Пиноккио", мам.
Никогда - это хуже, чем поздно. А что до сюжета -
хоть кого расспроси - кто бы слушал рацеи Сверчка?
Каждый выбрал бы кукол и пьеску за несколько сольдо.
И какой-нибудь псих убедил бы на раз дурака
закопать золотые - не смейся! - надеясь на всходы.
Пациент то ли мёртв, то ли жив - разберутся врачи.
Длится старая сказка, хоть время меняет лекала.

Ты читаешь мне жизнь. И она временами горчит,
и срываются маски за пару шагов до финала.

Не расхолаживай меня, пусть длится сказка. Взмывают искры из огня, и ты с опаской отодвигаешь венский стул куда подальше - у вас в семье порядок чтут и слово старших. Ты так приветлив и учтив - на стены лезу. Я бесшабашная, учти. По кромкам лезвий гуляла в жизни я не раз, но подустала. Такой вот краткий парафраз материала моей запутанной судьбы - анализируй. Сочувствуй тем, кто бытом бит - больным и сирым, а мне отдай свою любовь. Ходить по стенам со мной научится любой, и внутривенно взметнется вверх адреналин абсурдным шансом.
Уйти - есть тысяча причин, одна - остаться.

Знаешь, поздно меняться и поздно что-либо менять.
Ты прикован к своей прозаичной и скучной рутине,
вдалеке от опасных вибраций живого огня,
мириадами нитей - по личным и разным причинам.

Только выйдешь украдкой за дверь и прикуришь в кулак,
но немедля вернёшься виниться, кругом виноватый.
И не горьким осадком, а легким касаньем крыла -
непонятная грусть и крупицы иллюзий крылатых.

Он и она

Она была сиреневого цвета
В помятом фиолетовом пальто,
Делила книги, шарфы и секреты
С котом чеширским в парке под зонтом.
А он ходил ссутулившись, весь в сером...

И серо-фиолетовая пара
На самокате мчится вдоль аллей
Осеннего простуженного парка,
За ними - кот чеширский на метле.
Мотылёк
***

Она была сиреневого цвета,
а ей и тридцати еще не дашь!
Всегда одна, в сиреневом берете,
гуляла возле загородных дач.

Прогуливался рядом кот учёный,
вернее, кот чеширский... В общем, кот.
Он книжек прочитал примерно тонну,
а девушка - совсем наоборот.

Он промяукал - коротко и ясно -
доступным для пейзанок языком:
- С твоей беретки вылиняла краска.
Слыву я в мире моды знатоком.

И серо-фиолетовая пара
рванула в близлежащий магазин.
Коту - сосиски "Радость кулинара",
а девушке - вуаль со шляпой.
З.Ы.
Предупрежденье: перед каждой стиркой
читайте указания на бирке!

Полыхнёт сумасшедшая осень
бабьелетним приливом тепла,
и смятенную душу вопросы
выбьют точным щелчком из седла.

Оживут карусельные кони
и, оставив своих седоков,
унесутся под желтые кроны
сонных рощиц - бегущей строкой.

Столько лет по знакомому кругу -
чьи-то ноги всегда в стременах...
Скинь, лошадка, узду и подпругу
и возьми на прогулку меня.

Мы пройдем по притихшим полянам,
и, взметая сугробы листвы,
дух свободы себе нашаманим
под защитой завес дымовых.

Такой вот перебор - предчувствие любви,
предвестие страстей в осенней полудрёме.
Смотри скорей в окно: багряно-красный вид
так выспренно красив, так дерзко заоконен,
что грех не побродить, сбивая листья влёт,
с азартом рыбака выуживать каштаны
из их колючих гнёзд и думать, что придёт
неповторимый день, что он вот-вот настанет.

Ты скинешь забытьё, как пряжу паутин,
наденешь яркий плащ, нырнёшь в ботинки мигом...
И вдруг поймёшь, что нет обратного пути
в твой старый сонный мир, в кушеточное иго.

Раз пришел в царство скорбное, привыкай и живи,
временами - с любовями, иногда - без любви.
Выполняй то, что велено, не скули, не пеняй.
Не ходи, как потерянный - здесь не терпят ягнят.
Девять жизней не всем даны - выживай как-нибудь.
Цели четко пристреляны, невезучим - капут.

Метки пасмурной осени узаконят хандру.
Ни гадалки, ни сонники о напастях не врут.
Есть конечность присутствия на унылой Земле -
заметет дворник улицу и последний твой след.

Давай напишем длинные стихи -
чтоб ни одной надуманной строки,
и чтоб ни крохи глупой лжи - ни грамма.
Пускай сочится кровь из рваных ран,
пусть стекла высыпаются из рам,
и пусть зияют черной бездной рамы.

А чем заполнить строки? Пустотой -
не жесткой и безжалостной, не той -
другой, в которой крик завис внезапно.
Мы новые значения словам
найдем и быстро выучим, давай,
и выпьем жизнь, не по глотку, а залпом.

Томится август, каплей мёда
стекая сонно в кипень моря.
По шатким сходням ветер бродит
походкой пьяного танцора,
сдувает прочь ленивых чаек.
Вдоль горизонта оверлоком
незримый боцман лодки чалит.
А летний вечер смотрит в окна.

Под лампой - бал беспечных мошек,
пирог, айвовое варенье...
И всё ещё случиться может
до первой мороси осенней.

Стоит мне задремать, ты врываешься в сон,
превращаясь в милягу льва.
А
солнце катится в снег запасным колесом,
застывают во рту слова.

Беспокойной рукой пробираюсь к тебе -
потрепать шерстяной вихор.
Но
каменеет душа, замедляется бег -
ты на сфинкса теперь похож.

Я хотела бы сон досмотреть не спеша,
чтобы морок ушел во тьму.
И
ты б сошел с постамента - за шагом шаг -
пусть другие его займут!

От цепких рук и хмурого предзимья
возьми меня куда-нибудь к себе -
в плетеную невзрачную корзину
летающего шара. Мой побег
запомнится надолго местным нищим,
глазеющим в космическую тьму.
Среди светил, помноженных на тыщи,
я твой фонарик тихо обниму.

Он будет мне мигать подслеповато,
подсвечивая выбранный маршрут.
И мы с тобой отправимся куда-то,
где на домах фонарики растут.

Мы теперь научились петлять по улицам,
выплывая из тины на перекрёстках.
Наблюдаем, как парусники целуются
и спускаются в бездну. Многоголосье
полудев обнаженных - не диво дивное,
а привычный фон, вроде звуков радио.
Моряки за рулады платили жизнями,
а теперь люди нас навсегда оставили.

И ржавеют ненужные лапы якоря,
и летучие рыбы снуют над бездной.
Мы отпели своих морячков, оплакали,
но без них совсем не поются песни.

Солнце приклеено к небу, как змеик бумажный,
и отражается в латах пришпиленной башни.
Мы - пара воронов со смоляным опереньем -
были в тени, но теперь мы выходим из тени.

Бог дал нам день, значит, даст и привычную пищу,
но почему-то мы смыслы сокрытые ищем
в тихих намёках, а то и в бравурных аккордах.
Время такое пришло - озарений и скорби.

Глухо клокочет в зобу неудобное слово,
рвётся наружу. Отдавшись природному зову,
пробуем каркнуть - чисты ль интонации, те ли?
Перья взъерошены веером крыл. Полетели!

Спи, малышик, в своём укрытии.
Я свяжу для тебя гамак -
оплету золотыми нитями,
чтоб тебя не страшила тьма.

Наколдую рассвет оранжевый,
пышнотелые облака,
чтобы ты среди них расхаживал,
веря истинным пустякам.

Пусть с реальностью сон не вяжется,
но, пока ты живешь во мне,
буду ткать для тебя рубашечку,
чтобы свет ты увидел в ней.

Оттолкнись от кисельного берега
и плыви, весь такой в молоке.
Прошлый опыт? Разбей его вдребезги,
путешествовать чтоб налегке.

Что есть жизнь? — не вопрос для философов —
эмпирический, в общем, процесс.
Овцам — луг, а Всевышнему — Богово.
Все довольны - спроси у овец.

Всё бессмысленно, если пытаешься
докопаться до самых глубин.
Мысль стара, философия — та ещё.
Что способен ты сделать один?!

От Музы не осталось и намёка.
Напрасно ты терзал свой ундервуд.
Витийство о любимой синеокой -
ты понимал - лирический фаст-фуд.

И буквы выбегали из-под клавиш,
отказываясь вылиться в стихи.
Наброски слов с обломками заглавий
годились лишь для сельских панихид.

Глухую горечь выдавали руки -
их легкая, но видимая дрожь...
А ветер за окном кусты баюкал,
насвистывая песни, как Гаврош.

Ты подкинул мне розовые очки:
"Не вздыхай и не мучайся, развлекись!"
Из манжета вытащил, как факир,
длинноухого кроху-зайца.
Я пустилась в путь, чтобы ноги шли —
до конца дорог, до конца земли,
и пылал закат, как осенний лист,
но взмолился ты: "Возвращайся!"

Сбила ноги в кровь, и в душе — тоска,
и уже не приводит в восторг закат.
Сколько б я ни кричала — лукум-рахат! —
а во рту маета и горечь.
И теперь я лелею одну мечту —
взять билет на какой-то (неважно!) ТУ
и подросшего зайца в рукав вернуть,
и к тебе возвратиться в полночь.