Сегодня снега нет опять.
Пойдем лепить снежки из ваты,
пока другие тихо спят
и видят сны в своих кроватях.
Давай нагоним облака -
взобьем белки до белой пены.  
Ну, что же, снега нет пока,
но он случится непременно
и не застанет нас врасплох.
А Дед Мороз и Санта Клаус
проверят, что уже сбылось,
и что там на потом осталось.

My WebPage

Я запуталась в клаустрофобных улицах.
Кирпичи - дети глины - безмолвно властвуют.
Посмотрю налево - там ветер разгуливает,
направо... Пойму - ожидаю напрасно я
живого движения тел, поступков
разумных существ, на людей похожих.
Ну, пусть не разумных - хотя бы доступных
уму. Ни людей, ни собак, ни кошек.
Шагаю по необозримой лестнице,
на меня только окна пустые пялятся.
Ничего, на что я могла бы надеяться -
хоть на мятный листок, чтобы мять его пальцами.
Добираюсь до самой высокой башни -
да вот же оно - трав, деревьев пристанище!
Отсюда дорога над многоэтажками,
виляя тропами, к небу тянется.
Плыву под батистовыми облаками,
слегка над землею в полете бреющем.
Я не оставила камня на камне
от той себя, но приют мой - где еще?
-----------
по картине «Эрозия», автор Яцек Йерка

Только привыкнешь к жизни, только возьмешь разгон, ты вдруг чужой и лишний, прав и свобод лишен. Поздно вопить и охать, вытопчи путь в стерне. Ты до последних вздохов будешь, как на войне, каждую пядь и сажень цепко держать в руках. Пусть только кто-то скажет, будто животный страх выгрыз в тебе обитель и загасил огонь — значит, его обидел некто, а ты не тронь. Так до конца и будешь смыслы читать меж строк. Можно судить и судей. Можно, но ты не смог.
--------------
*деклассированный воин феодального периода Японии (1185—1868), потерявший покровительство своего сюзерена, либо не сумевший уберечь его от смерти.
В данном случае — наемник, оставшийся без хозяина.

Мы были кем-то, кем-то стали,
почти не глядя в зеркала.
Следы непрошенной печали
мы хоронили по углам.

Суицидальные порывы
глушить пытались новизной.
Клялись и каялись фальшиво,
самим себе не веря. Но

всех лет — и бешеных, и стылых
в тюрьме обыденного зла —
и целой жизни не хватило
понять, зачем она была.

Такая между нами тишина,
что звук любой подобен святотатству.
Быть рядом тяжело, нет сил расстаться,
и мы свою цикуту пьем до дна.

Так хочется поверить, что не зря
прошли апрели, августы, всё прочее...
А первый снег рисует многоточия
за два последних дня до декабря.

В хмурый день непогожий
не хотел умирать
зайка серый, похоже,
но пошел погулять.
Между выцветших лилий
он бродил на лугу.
Вдруг охотник постылый
кольт приставил к виску.

И в апрельскую морось,
над затылком снежок,
вдруг услышал он голос:
- До свиданья, дружок.
Раз-два-три и четыре,
даже, может быть, пять
будет в зайчике дырок,
коль начнет кольт стрелять.

Но охотник-мазила
промахнулся впотьмах.
А зайчонок мой милый,
помянув тихо мать,
сиганул по ухабам,
веселей ветерка,
только плюшевой лапой
сделал дяде: "Пока!"
-----------
на конкурс "Один-в-один. Игра одиннадцатая"
По И.Бродскому "Ни страны, ни погоста..." https://stihi-rus.ru/1/br/39.htm

Песчаный рай, как на открытке
"Привет с Карибских островов",
и воздух глянцево-умытый,
и пальм нарядный хоровод.

Раз в жизни вырваться на море
и каждый день ловить закат.
Коктейль себе напассифлорить
и в нём соломинку искать.

Позволить волнам гладить ноги
и прихорашивать песок.
И превращаться понемногу
в сверчка, забывшего шесток.

И разрешать себе безумства
без обещаний и границ,
без подозрений и презумпций.
В песок бездумно падать ниц.

Банально спать под гул прибоя
на чужедальнем берегу...
Кто смог бы выдумать такое?
А я могу.
***

на конкурс МКК

По недомолвкам жёлтых будней
бреду, как Элли по камням.
Вступаю в Город Изумрудный.
Приди — и ты найдёшь меня.

Листай линялые страницы
своей несбывшейся судьбы.
Читай намеки, жесты, лица
о том, как всё могло бы быть.

Но мы с тобой просить не станем
фортуны, участи другой.
Беги от морока желаний
и от кисельных берегов.

Там обитает неизвестность
и чётких нет координат,
a в заданных темно и тесно.
И страшно повернуть назад.

Долго гналась и гналась за проклятой фурой,
не разбирая дороги - вперед, скорей!
Мчались дома за околицей вдаль аллюром -
это детей увозили от матерей.

Ашер в холстине нашел небольшую прорезь:
видел, как мать опустилась в тугую пыль.
Пойман властями, как хищник, как зверь матёрый,
и увезен под глухой перестук копыт.

Утром - муштра и, впервые, пинки и розги.
Жизнь кантониста - обыденный монохром.
Порка, шеренга и крик офицера грозный.
Ашеру - восемь, и он не большой герой.

Съёжившись под офицерским холодным взглядом,
он неразборчиво имя своё бубнит.
И, подвывая от боли, мычит: "Не надо!" -
путая идиш и русский, твердя иврит.

Ашер - дитя иудеев, он знает точно.
Всё, что осталось от дома - "Шма Исраэль!"
Ашер не может быть выкрестом. Он не хочет...
- Помер жиденок.  Не сдюжил и двух недель.

Иду и не знаю, зачем и куда,
А солнца в карманах - едва на пятак.
Вопросов всё меньше, ответы ясны,
и дни штабелями ложатся на дни.
Терзаться любовью - придёт, не придёт -
уже неуместно: не этот, так тот.
Мелькают, мигают – и снова их нет* -
случайных и разных. И только во сне
тебя привели ко мне сотни дорог,
и в руку жар-птица роняет перо;
совсем по-ребячьи целуешь в висок
от яви на волосок.
----------
* Для конкурса МКК. Задание для доктора Ватсона: "Строка-цитата". Константин Бальмонт "Камыши"
Строка: "Мелькают, мигают – и снова их нет"

Был вечер уныл и убийственно сер,
пока я в каюте, как запертый зверь,
метался и мерил шагами тоску
и клял равнодушье ленивых секунд.

На палубе тени плясали канкан.
Невидимый глазу играл музыкант
мелодию ветра и вольной волны.
Я был не собою, а магом ночным.

Я больше не знал - где корабль, где я;
впивался в стихию, как в море - ладья.
Форштевнем я надвое резал луну
и видел, как звезды сползают ко дну.

Я должна рассказать, но немеет язык,
и внезапно теряются ориентиры.
Детский лагерь. Но тем, кто к нему не привык,
трудновато пришлось. Не убоги и сиры,
а вполне себе мамины дитятки все -
мы во власти одной пионерской вожатой.
Пусть другие отряды несутся в бассейн,
мы наказаны оптом, и все виноваты.
Набегают обида, вина и печаль
и желание вырваться прочь, на свободу.
Это просто - с балкона слететь на асфальт.
Я уйду, и закончится власть кукловода.
Клокотали слова, и темнело в глазах,
десять маленьких рук облепили мне плечи...
И мучительница (кто-то ей рассказал)
на меня с уваженьем смотрела в тот вечер.

"Запах солнца? Что за вздор,
ахинея!" -
ты вступаешь в вечный спор,
сатанея, -
"Нет у ночи влажных глаз,
рук прохладных.
Эти чувства напоказ
суррогатны".
Где-то, в дальней стороне,
на задворках,
твой светильник светит мне,
фантазерке.
И, пока я не уймусь,
не остыну,
солнце солнцем пахнет пусть
и полынью.

Бестолковая радость и бесшабашность
нас толкали в горячие руки августа.
Дежавю - путешествие в день вчерашний -
повторись, прошу! Повторись, пожалуйста!

Растекался по улице запах дынный,
забирался под ставни, дразнил отчаянно.
Но, когда это было? А нынче дымно,
и душа приготовилась прочь отчаливать.

Набирает свои обороты время.
утро падает в полдень, и дня - как не было.
Молодые, счастливые - где мы? Где мы?
Мы пока на Земле, но всё ближе к небу мы.

С рассветом встать, уйти бесшумно,
дойти до речки в камышах.
Смотреть, как истлевает сумрак,
и рыбки в тине мельтешат.

Отчалить в утлой плоскодонке,
где храбрый шкипер у кормы;
кувшинок белые ладони
высвобождать из плена тьмы.

И отказаться от улова,
и слушать, как вода шуршит.
Рыбалка - это только повод
для исцеления души.

Ты замолчал и кулак, наконец, разжал.
Вышел на кухню и долго курил, дрожа.
Двадцать лет жизни закинул рывком в рюкзак.
"Да пропади же ты пропадом!" - мне сказал.

Стихли шаги за дверями, и замер дом.
Ты промахнулся и даже не знал о том.
День разгорелся, машинами загалдел.
Это был самый мой лучший, счастливый день.

----------------

В обиде за съеденный суп клокотала кастрюля,
за выпитый кофе бранила меня кофемолка.
Проникла бочком я на кухню, но старые стулья
скрипели свирепо, подставив под попу иголки.

Я тихо молилась, чтоб муж не услышал случайно,
как я сковородку умаслить пытаюсь подливой...
Пусть он не узнает, как дерзкий, насмешливый чайник
мне вслед засвистел, а передник облапал лениво.

Стараюсь наладить наш быт без борьбы и эксцессов.
Мне б вирши писать, а не стряпать в посуде презренной.
И кто мне поверит, что воет, как волк, фуд-процессор,
и, как на войну, я варить отправляюсь пельмени?

Нарисую задумчивый лес.
Чтоб под снегом совсем не исчез,
пусть протиснет сквозь зимний тулуп
почерневший от холода дуб
клешни крабьи.

И метнется испуганный зверь -
я его нарисую теперь -
мел и уголь всегда под рукой.
Белый дым над ружьем так легко
дирижаблем

поплывет, уходя в высоту.
A по снегу и ломкому льду
растечется кровавым пятном
божья тварь. И я знаю одно:
жизни жаль мне!

Я нарисую слона на стене
с хоботом, поднятым в форме вопроса.
Если бы ты тосковал обо мне,
слон бы возник, изумительно розов.

Он отделился бы от полотна
и, осторожно ступая по клумбам,
он протоптал бы тропу до меня,
путь открывая, подобно Колумбу.

Ты бы помчался на быстром коне,
вытянув мощно гнедого по крупу,
по нарисованной рыжей стерне,
думая думу одну неотступно.

Там, вдалеке, я стою у плетня,
кисти макая в карминовый полдень.
В красное мы перекрасим коня.
Он на других не похож. Он свободен.

Ты не найдешь меня нигде.
Я - белое пятно на карте.
А ты, в житейской суете -
ты растерял былую яркость.

Бессонно мыкаясь в купе,
как муха в замкнутом пространстве,
свою раздвоенность запей
чифирной мутью полустанков.

И если я мелькну в окне,
не верь нелепой этой блажи.
Меня давно на свете нет,
а ты и не заметил даже.

Внезапно кончились лафа
и день бездельничий.
Кричала мне "ля-ля фа-фа"
с задором девичьим
ворона в перьях кружевных
и мрачной мантии.
Из ничего рождался стих.
Пила я кьянти и
искала взглядом горизонт
в стихий соитии.
А вечер взял и вышел вон,
покинув зрителей.

Выйти за рамки, за грань, за пределы,
из положения, замуж и в люди...
Хватит разброда, шатаний, прелюдий.
Я принимаюсь сегодня за дело.

Что надо сделать вот этому фанту?
Пауза виснет, дробя разговоры.
Сердце стучит, как взбесившийся скорый.
Взгляды встречаются в душном пространстве

Пусть этот фант притворится влюблённым,
пусть он вздыхает и дарит гвоздики.
Пусть будет джаз необузданно-диким.
Музыка льётся пускай саксофонно.

Прочие фанты отпущены с миром -
ищут задания, новых хозяев.
Не церемонясь, я делаю выбор.
Я выбираю...

Зеленый дом в зеленом шарфе...
Смешно, приснится же такое.
Пока опять реальность жахнет,
я прикрываю сон рукою.

Там может всякое случиться -
как жаль, что это понарошку!
Там я владычица, царица,
а здесь - пока еще дождешься.

Моя тетя - человек пожилой, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. То ноги не идут, то сердце не так бьется. В один из не очень светлых дней ее сердце повело себя хуже обычного.
Тетин врач, грустный и многоопытный, решительно выписал ей направление в больницу: - Надо лечь и хорошенько обследоваться! Не нравитесь вы мне.
Мысль о том, что она кому-то не нравится, тетю огорчила больше всего. "Были сборы недолги", и тетя поехала в больницу.
А там - не протолкнуться - эпидемия гриппа и чего-то еще. В приемном покое всем было не до нее. Мимо неслись врачи и прочий медперсонал к другим страдальцам. В конце концов, один молоденький эскулап сфокусировал на ней взгляд и сказал: - Мы положим вас в терапию. В кардиологии мест нет, но кардиолог будет к вам заглядывать.
Тетя решительно поднялась на подкашивающихся ногах и гордо отказалась:
- Я пришла сюда здоровой, а выйду больной!

Поседевшие донкихоты*,
полысевшие робингуды...
Хорошо, что нас помнит кто-то.
О потерях, давай, не будем.
Мы всё те же, но гонораров
жизнь не платит, не платит премий.
Мы не верили, друг мой, в старость.
Всё казалось - еще не время.
Мы так ярко любили женщин,
разжигая костер из искры.
Мы, не больше, но и не меньше -
жить мечтали при коммунизме.
Ну, доверчивы, простодушны,
так ведь это нюанс эпохи.
Нам, зато, объяснять не нужно,
что прекрасно - что очень плохо.
Осторожней на поворотах,
но не трусы мы, не иуды -
поседевшие донкихоты,
полысевшие робингуды...
------
*посвящается моим друзьям, чья молодость пришлась на 60-е, 70-е годы прошлого века

Дежурным "как дела?" отделались при встрече.
Наш день съедает мгла. Как время быстротечно!
Ты стал совсем другим - безрадостным, понурым.
Неловкость молодым оставим бедокурам.
Я первой позвоню, вломлюсь к тебе без стука.
Не гордость на кону, а шанс, что ты профукал.

Начинается день, возвращается боль.
Бинтовальщица ног* непреклонна с тобой -
пальцы загнуты, туго прижаты к ступне -
ножки-лотосы, юной подобны луне.

Каждый шаг, словно дань непомерной цены.
Ты едва семенишь на колодках цветных.
Белой бабочкой вверх отлетает душа,
но ее насовсем отпускать не спешат.

Слушай музыку ветра в пахучей траве.
Наблюдай, как в ручье воду пьет соловей.
Вышивай орхидеи, диковинных птиц,
но с мечтами о прежних забавах простись.

Ожидает тебя родовитый жених,
предвкушая касания ножек твоих -
изувеченных, ломаных - в ярких шелках,
чтоб калеку носить на руках.
------
*Бинтование ног — обычай, практиковавшийся в Китае с начала X до начала XX века. Полоской материи девочкам привязывали к ступне все пальцы ноги, кроме большого, и заставляли ходить в обуви малого размера, отчего ступни значительно деформировались, иногда лишая возможности ходить в будущем. Такие ноги традиционно назывались "золотыми лотосами"

Бредут по манежу, гляди-ка!
в нарядных одеждах слоны,
но выглядят чуждо и дико
среди украшений цветных.

Гарцуют в расшитых попонах,
смиренно-послушны кнуту,
горячие сильные кони
и чутко ушами прядут.

Толпа отдыхает в буфете -
пирожные, кофе, попкорн,
забыв моментально о клети,
где сумрачно топчется слон,

о сложных его экзерсисах,
о стойке на задних ногах.
Доеден последний огрызок.
Последний юпитер погас.

Седой дрессировщик в гримёрке
снимает улыбку с лица
и плёткой, с привычной сноровкой,
по зеркалу хлещет в сердцах.

Когда я в кроличью нору летела камнем,
цепляя стены непослушными руками,
летело с полок всё, что под руку попало.
Пришлось осесть на кучу листьев залежалых.

Затем глотнула непонятную микстуру
с вишневым вкусом, став такой миниатюрной,
что поместилась целиком в обычной чашке.
Совсем без сил, я улеглась в неё, дурашка.

Меня к мелиссе отнесли, на подоконник.
Она баюкала меня в сухих ладонях.
Жуки - большие мужики - жужжали важно:
- Здесь хорошо. Тебе об этом скажет каждый.

Один из них вручил мне перстень обручальный...
Но тут хозяева - случайно, сгоряча ли? -
швырнули чашку в самый дальний угол сада.
Я не поранилась. Я выпала в осадок.

Обычный день...Но ты уже другой.
И наши будни взорваны тобой.
Забыты слов привычные значенья;
от равнодушья до ожесточенья
колеблются поступки, рвется нить
обыденных движений. Дальше жить
так трудно, подавляя в сердце грусть...
А впрочем, кем тебе я прихожусь,
уже не знаешь, но ко мне склонясь,
не путаясь в словах и не чинясь,
меня зовешь ты замуж... Милый друг,
ты мне уже полвека как супруг...

2013 г.

"Бывают дни, когда опустишь руки"
и смотришь в бездну сквозь прозрачный тюль.
Заядлых сплетниц насыщают слухи,
а бабки кормят кошек из кастрюль.

Бесстрастно время тикает на стенке,
вчерашний ужин киснет на столе.
А ты, накинув шаль по-деревенски,
бездумно мнешь и крошишь черствый хлеб.

Неясный звук скребется у гортани,
но комом запекаются слова.
Еще свежи и боль о нем, и память,
и слово это странное - "вдова".

Мы с мужем большие любители чаепития. Нам и черный чай с бергамотом по душе, и зеленый с лимоном, да хоть какой! А еще мы пристрастились к лимонной траве, даже выращивать ее стали на своем маленьком балкончике. Почти каждый вечер один из нас отправляется с ножницами на балкон, чтобы срезать молодой побег лимонного злака и попить ароматного чаю. Пару дней назад муж - главный аграрий в нашей семье, радостно сообщил:
- У нас выросла новая лимонитка в другом вазоне.
Ближе к вечеру он, как обычно, пошел "на огород", заварил чай и позвал меня. Делаю первый глоток и страшно удивляюсь:
- Что за странный вкус?
- Ты тоже заметила? - волнуется муж.
- Заметила?! Это невозможно пить!
- Я положил в чай росток новой лимонитки.
Иду к остаткам свежесрезанной травы и принюхиваюсь - пахнет луком.
Каким образом лук окопался в нашем вазоне и там пророс, остается загадкой, но в салате он проявил себя с самой лучшей стороны.

В нашей семье все говорили на русском, и только моя бабушка Фира разговаривала на идиш, да и то лишь со своими приятельницами. Я ничего не понимала, но прислушивалась к их разговорам, пытаясь выудить из них хоть что-нибудь интересное. Не имея понятия, на каком языке они говорят, в 4-х или 5-летнем возрасте я решила удивить в садике своих подружек, и сказала им: "Вы знаете, я еврейка". Подружки заохали и заахали, но не поверили:
- А как будет по-еврейски "стол"?
Покопавшись в памяти, я выдала первое вспомнившееся мне непонятное слово:
- Готыню (Бог мой!).
- А кровать?
- Азохенвей (ох и ах!).
После нескольких моих ответов подружки поверили, но для меня вопрос национальной принадлежности оставался открытым, пока вечером я не спросила об этом маму. Каково же было мое удивление, когда мама сказала на полном серьезе то, о чем я утром пошутила в садике.
Помню, что расстроилась. Я почему-то знала уже тогда, что быть еврейкой - не самое веселое дело.

Предчувствие тягучих вечеров,
прощальных взмахов — птичьих и нептичьих,
и тьмы ночной насурьмленная бровь...
А тьма обид — космических и личных —
затопит мир и наломает дров.

Но где-то пробивается трава,
и в небе проступают отпечатки
других миров — лишь перезимовать
и ...в негу погружаться без остатка,
и новые придумывать слова.

Вялый день прошёл опять так обыденно и плоско.
В грудь вошла по рукоять скука серою полоской.
Лишь бензиновым пятном тешит лужа на дороге;
удовольствие одно — эта радуга под ноги.

...Патефонная игла — бесконечный бег по кругу.
За окном густая мгла, и протягивает руку
тень фонарного столба к припозднившимся прохожим.
Перекличный лай собак беспокойство в душах множит.

Льются "песенки Пьеро" — от кокетливых до строгих.
Плач о смерти юнкеров* — оставаться прежним мог ли
шут, поэт, артист, кумир? Шум виниловой пластинки
воскрешает прежний мир. Песни старые, Вертинский...
--------
*"То, что я должен сказать" — романс Александра Вертинского, посвященный юнкерам, погибшим в Москве во время Октябрьского вооружённого восстания 1917 года

Я больше во сне не парю, не летаю.
Хотела прибиться к летающей стае,
но чем я могла бы привлечь перелётных?
Не терпят у нас инородных.

Я крылья пошила из бязи и шёлка.
Все пальцы себе исколола иголкой.
И птичий язык изучала в Ютюбе.
Чирикать - у нас это любят.

Вожак дал команду - готовимся к взлёту!
Всё время казалось: забыла я что-то,
но стала в шеренгу, послушная зову.
Сосед всё выпытывал: - Кто вы?

Я падала, больно цепляясь за ветки.
Такое с людьми приключается редко -
они не взмывают, коль шансы их слабы.
Но я попыталась хотя бы.

Вчера ты пил вино, писал стихи,
выуживая суть из шелухи.
Читал статьи, ругался в интернете,
и был готов убить и тех, и этих.

С женой давно не вместе. Сын женат,
а ты всё вспоминал, как жизнь назад
учил его кататься на скейтборде -
ты не с ребенком, а с женой в разводе.

И долго не спалось тебе потом.
Блуждала мысль в зигзагах катакомб
ушедших лет, утраченных иллюзий,
пульсируя в виске словечком "лузер".

А утром захотелось всё забыть,
и ты утратил рассуждений нить,
и чистый лист пришелся очень кстати:
он под ноги упал тебе с небес.
Стоял вокруг умытый тихий лес,
разбрасывая листья, как дукаты.

Давай, ещё раз про любовь...
На странной ярмарке тщеславия
устроим торг, устроим бой.
Вот только "мальчики кровавые"
в моих глазах, в твоих глазах
забыть не позволяют прошлое.
Тогда, сто лет тому назад,
мы оба думали, что брошены,
и были так уязвлены!
...Опять стоим у той же пристани -
неисправимые лгуны -
и улыбаемся неискренне.

Я поняла, чего мне не хватает.
Мой остров должен быть необитаем,
подальше от громкоголосой стаи,
чтоб я туда сбегала на побывку -
к пейзажам зыбким.

И платьишко - совсем не по сезону,
забившееся в угол на балконе -
понадобится вскорости оно мне
на острове. Ведь там всё время лето.
Но суть не в этом.

Я стану ностальгировать по лужам.
Мне листопад и в самом деле нужен.
Сквозь слезы повторять я буду: - Ну же!
Тогда вернусь в простуженную морось
и успокоюсь.

Зачем-то ты плетешь про Амстердам,
музей Ван Гога, сказочные крыши.
За наш союз я и гроша не дам -
ты из него односторонне вышел.

Но теплится в сознании сюжет:
в глухом лесу, в охотничьей избушке
ты кутаешь меня в мохнатый плед
и отдаешь мне хлебную горбушку.

Завариваешь чай из чабреца
и лыжи натираешь скипидаром...
Но это просто сказка без конца,
а сказочник - болтун и обирала.

Любовь ушла. Ушла сама,
без оглушительных последствий.
Уже катит в глаза зима,
и никуда тебе не деться

от разговоров за спиной
и свах, повадившихся в гости.
Тебе нормально жить одной.
Ты говоришь: - Оставьте, бросьте!

Ты открываешь дверь ключом
и долго топчешься в прихожей.
Но вот не думать ни о чём
не получается, похоже.

Блестят бокалы за стеклом
в нетерпеливом ожиданьe
соединения со льдом
дурманной цойки* - щедрой дани

твоей измученной душе,
и неозвученным упрёкам.
И длится вечер монологом,
а ты не грустная нисколько
уже.
-------------
*цойка (цуйка) - румынская сливовая водка

Ни прислониться, ни обнять...
Твой медный профиль так отточен,
бесстрастен так и строг, а впрочем,
ты вновь не слушаешь меня.

Ты так в себя погружена,
хоть увози тебя на тачке.
"Вы интересная чудачка!",
но не жена мне, не жена.

Свирепо море бьет в бока
домой спешащие шаланды.
Ты говоришь: - Ну, хватит, ладно? -
и ищешь взглядом рыбака.

http://litset.ru/publ/15-1-0-45730 ( На конкурс "Седьмая пятница - 269" )

Пока живу - картина и браслет,
шкатулка и фарфоровая ваза,
какой-нибудь обыденный предмет -
имеют власть над жизнью. Я не сразу

признала этот призрачный мандат.
духовное довлело над телесным.
И выбросить - не значило предать -
банальный хлам, смешной и неуместный.

Мечталось о высоком, неземном,
и чувства раскрывались нараспашку,
и осуждался жалкий скопидом,
прижавший к животу свою рубашку.

Да, в общем, философия проста:
чем дорожишь, то, значит, вес имеет.
И я не поумнела ни черта,
но каждая безделица - камея.

Незачем - об одиночестве.
Если скулить вдруг захочется,
можно наслушаться Визбора.
Ценна возможность выбора.

Можно шататься по улицам,
веря, что всё образуется.
Веря, что крах - это временно -
ямки копать для семени.

Хлынет из черного облака -
долго копилась ли, коротко -
желтая хлябь монотонная.
Тонут желания, тонут в ней.

Успеть сказать - не звучный постулат,
не жеванные истины и факты.
Слова любви, нелепые когда-то,
уместно в эту пору прозвучат.

Сплетется воедино полотно,
и подоспеет в жаркой печке ужин.
Ты столько лет был позарез мне нужен,
но я обшила досками окно.

Придумала обиды и тоску,
и пестовала горечь и досаду...
А ты пришел и оказался рядом,
и растолок все беды на муку.

Стоим - спина к спине, когда вокруг злодеи.
Ты просто верен мне. Ты верен, в самом деле.
Наотмашь бьет рука, закованная в латы,
врага и чужака. Мой рыцарь бородатый!

Затем хватаешь шлем и медную кольчугу.
С тревогой на челе о непутевом друге
ты едешь за моря и шлешь мне телеграммы
который год подряд - любезной сердцу даме -

о раненой душе, тоске непроходящей...
Когда поймешь уже - жить надо настоящим.
Пустые словеса одной не стоят встречи.
Вернись домой, присядь! Подумаем о вечном.
-------------
* vita brevis - жизнь коротка

Поначалу живёшь, удивленно таращась -
терпелив, тонкокож. Иногда даже счастлив.
После будет отстрел самых ярких и умных.
Кто уйти не сумел, испарится бесшумно.
Слишком много потерь, и брюзжать неуместно -
что брюзжать-то теперь? И становится тесно
в прежних рамках, кругах и знакомых пределах.
И на свой риск и страх - упоительно смелый
и внезапно борзой - ты ломаешь заслоны
и перечишь назло. К состраданию склонный,
ты приблуду-кота в дом возьмешь совладельцем.
А затем, подустав от дешевых сентенций,
от мышиной возни, ты устроишь свой кокон
из крепчайшей брони, без дверей и без окон.

Имбирь, гвоздика, каркаде, анис, корица -
одно из маленьких чудес вот-вот случится:
ты поколдуешь над вином, прогретым в джезве,
мускат добавишь заодно, и мы, как прежде,
нырнем в простуженный вагон на старой даче.
Я влюблена, и ты влюблен - а как иначе?!
Глинтвейна пряные пары парят над кружкой...
Но ты давно уже старик, а я старушка.

Мне было 11 лет, когда маму прооперировали. В типографии, где она работала печатником, нашли работу полегче и назначили маму корректором. Из-за войны мама недоучилась в школе (о высшем образовании и речи не было), но читать очень любила, так что новая должность показалась незаслуженным счастьем. Но прошло не так много времени, и мамина радость померкла.
Мама приходила домой грустная, садилась на стул и долго смотрела в одну точку. Я крутилась рядом, стараясь расколдовать эту пугающую неподвижность. Очнувшись, мама начинала плакать и рассказывать, как прошел день на работе. Этот день был похож на предыдущий и на все предыдущие за последнее время. Инна Владимировна, редакторша типографии, придиралась по пустякам, высмеивала маму за ошибки, наушничала начальству о нерадивой работнице. Коллеги наблюдали за конфликтом со стороны, не вмешивались.
Меня всегда восхищала мамина способность находить общий язык буквально с каждым, так что поначалу я не беспокоилась. С оптимизмом, простительным лишь 11-летнему ребенку, я ждала, что всё утрясется, но становилось только хуже.
И вот настал тот день... Было лето; у меня — каникулы, у мамы — постылая работа и коррида с редакторшей. Я не спеша позавтракала, с трудом заглатывая полезный творог, заботливо оставленный мамой на тарелке. Постепенно созревал план с нечеткими деталями: надо что-то делать, решать проблему, но как? Так и не додумав ситуацию до конца, я оделась и вышла на улицу к телефонной будке. Набрала привычный номер и попросила к телефону Инну Владимировну. Кажется, я даже не слишком старалась изменить голос. Мамина врагиня любезно и с готовностью ответила:
— Да, слушаю вас! С кем я говорю?
Дрожа всем телом, я набрала побольше воздуху в легкие и произнесла медленно и четко:
— Это не имеет никакого значения, Инна Владимировна! Но если вы не оставите Майю Михайловну в покое, вам придется иметь дело со мной! —
на этой замечательной фразе я опустила трубку на рычаг и отправилась домой.
До маминого прихода с работы я слонялась по квартире, не в силах себя занять и с нетерпением посматривая на часы. Поворот ключа в замке, медленные, тяжелые шаги смертельно уставшего человека. Мама...Я старалась смотреть на маму, невинно тараща глаза, но она сразу спросила:
— Ты сегодня звонила ко мне на работу?
— Д-да...
— Галя, что ты наделала!
На этот раз мама не плакала, но рассказывала, рассказывала. Инна Владимировна, сразу после вопиющего телефонного разговора, накинулась на маму с обвинением в науськивании ребенка. Мама совершенно искренне возмутилась и встала на защиту своего дитяти, а за ней всполошилась вся типография. Нарыв прорвался. Меня там все любили и знали с рождения. Никто и мысли не допускал о возможности подобного поступка, а посему редактораша была пристыжена, объявлена клеветницей и склочницей.
Маму она больше не тиранила. Жизнь потекла своим чередом. А когда я приходила к маме на работу, редакторша вежливо здоровалась и осторожно поглядывала на меня поверх очков.

На дорогах камни, блестя боками,
выгибали спины под каблуками.
Хорошо, что дождь заставал врасплох нас,
барабанным боем тревожа окна -
обнимались крепко под чьей-то крышей,
и никто не видел нас и не слышал.

Аромат лепешек всех форм и видов
щекотал нам ноздри - вдыхай, завидуй!
И сплетались руки, как две Арагви,
и хотелось вечной любви ( а разве
это так уж глупо - мечтать о вечном?)
И бежали улицы нам навстречу.