Томится август, каплей мёда
стекая сонно в кипень моря.
По шатким сходням ветер бродит
походкой пьяного танцора,
сдувает прочь ленивых чаек.
Вдоль горизонта оверлоком
незримый боцман лодки чалит.
А летний вечер смотрит в окна.

Под лампой - бал беспечных мошек,
пирог, айвовое варенье...
И всё ещё случиться может
до первой мороси осенней.

Стоит мне задремать, ты врываешься в сон,
превращаясь в милягу льва.
А
солнце катится в снег запасным колесом,
застывают во рту слова.

Беспокойной рукой пробираюсь к тебе -
потрепать шерстяной вихор.
Но
каменеет душа, замедляется бег -
ты на сфинкса теперь похож.

Я хотела бы сон досмотреть не спеша,
чтобы морок ушел во тьму.
И
ты б сошел с постамента - за шагом шаг -
пусть другие его займут!

От цепких рук и хмурого предзимья
возьми меня куда-нибудь к себе -
в плетеную невзрачную корзину
летающего шара. Мой побег
запомнится надолго местным нищим,
глазеющим в космическую тьму.
Среди светил, помноженных на тыщи,
я твой фонарик тихо обниму.

Он будет мне мигать подслеповато,
подсвечивая выбранный маршрут.
И мы с тобой отправимся куда-то,
где на домах фонарики растут.

Мы теперь научились петлять по улицам,
выплывая из тины на перекрёстках.
Наблюдаем, как парусники целуются
и спускаются в бездну. Многоголосье
полудев обнаженных - не диво дивное,
а привычный фон, вроде звуков радио.
Моряки за рулады платили жизнями,
а теперь люди нас навсегда оставили.

И ржавеют ненужные лапы якоря,
и летучие рыбы снуют над бездной.
Мы отпели своих морячков, оплакали,
но без них совсем не поются песни.

Солнце приклеено к небу, как змеик бумажный,
и отражается в латах пришпиленной башни.
Мы - пара воронов со смоляным опереньем -
были в тени, но теперь мы выходим из тени.

Бог дал нам день, значит, даст и привычную пищу,
но почему-то мы смыслы сокрытые ищем
в тихих намёках, а то и в бравурных аккордах.
Время такое пришло - озарений и скорби.

Глухо клокочет в зобу неудобное слово,
рвётся наружу. Отдавшись природному зову,
пробуем каркнуть - чисты ль интонации, те ли?
Перья взъерошены веером крыл. Полетели!

Спи, малышик, в своём укрытии.
Я свяжу для тебя гамак -
оплету золотыми нитями,
чтоб тебя не страшила тьма.

Наколдую рассвет оранжевый,
пышнотелые облака,
чтобы ты среди них расхаживал,
веря истинным пустякам.

Пусть с реальностью сон не вяжется,
но, пока ты живешь во мне,
буду ткать для тебя рубашечку,
чтобы свет ты увидел в ней.

Оттолкнись от кисельного берега
и плыви, весь такой в молоке.
Прошлый опыт? Разбей его вдребезги,
путешествовать чтоб налегке.

Что есть жизнь? — не вопрос для философов —
эмпирический, в общем, процесс.
Овцам — луг, а Всевышнему — Богово.
Все довольны - спроси у овец.

Всё бессмысленно, если пытаешься
докопаться до самых глубин.
Мысль стара, философия — та ещё.
Что способен ты сделать один?!

От Музы не осталось и намёка.
Напрасно ты терзал свой ундервуд.
Витийство о любимой синеокой -
ты понимал - лирический фаст-фуд.

И буквы выбегали из-под клавиш,
отказываясь вылиться в стихи.
Наброски слов с обломками заглавий
годились лишь для сельских панихид.

Глухую горечь выдавали руки -
их легкая, но видимая дрожь...
А ветер за окном кусты баюкал,
насвистывая песни, как Гаврош.

Ты подкинул мне розовые очки:
"Не вздыхай и не мучайся, развлекись!"
Из манжета вытащил, как факир,
длинноухого кроху-зайца.
Я пустилась в путь, чтобы ноги шли —
до конца дорог, до конца земли,
и пылал закат, как осенний лист,
но взмолился ты: "Возвращайся!"

Сбила ноги в кровь, и в душе — тоска,
и уже не приводит в восторг закат.
Сколько б я ни кричала — лукум-рахат! —
а во рту маета и горечь.
И теперь я лелею одну мечту —
взять билет на какой-то (неважно!) ТУ
и подросшего зайца в рукав вернуть,
и к тебе возвратиться в полночь.

Я выдумка твоя. Лепи меня, рисуй.
Вот ветки теребят мне волосы в лесу.
Сужается тропа, спускается в овраг.
Ты сам уже не рад - а вдруг в овраге враг?
Ты мне рисуешь мост - висячий, надувной -
я поднимаюсь, но - прошу, иди со мной!
Мы вместе добредём до эфемерных дюн.
По впадинам следов пройдется, как утюг,
невидимый борей. Нагонит облака.
Ну, я побуду здесь, а ты иди пока...

За порогом дома полощутся сотни дел,
а трещотки слов заглушают работу душ.
И заботы лишь о насущном - жилье-еде.
Не мечтай о большем - рассыплется, только дунь.

Заведи себе рассуждающего кота.
Пусть мурлычет вслух вечерами о том о сём,
улыбается и налаживает контакт
с поселившимся за забором ничейным псом.

Небо высыплет на дорогу пригоршню звёзд,
перемелются неурядицы на муку.
Но хотелось бы, чтобы рядом маячил хвост
и, как чуткий компас, указывал верный курс.

Не замечай меня, иди
туда, где плещет праздник жизни.
Ты и в толпе всегда один -
людей печальных верный признак.

Войди в веселый хоровод.
Пускай несет тебя теченье -
авось, куда-нибудь прибьет.
Я буду незаметной тенью
тебя хранить от жарких солнц,
от опрометчивых решений
и от назойливых пропойц.
Чего еще желать от тени?

Ты только помни обо мне,
не прометействуй - выйдет боком.
Я позабочусь об огне.
Я отмолю тебя у Бога.

Ты привязан ко мне, как стоящий на привязи слон
в Чиангмае, а, может, в другом уголке для туристов.
Слон не знает, что может уйти - он пытался раз триста
той весной, лет пятнадцать назад, но ему не везло.
И смирился, померк...
Отвяжи бутафорскую цепь.
Сделай пару шагов. Ты не пленник в стране Таиланде.
Уходи и вернись, не найдя ни родней, ни желанней,
лишь когда ты поймешь, что я больше не средство, а цель.

Отправлю в долгий ящик грусть -
так легче пережить потери.
По нашей улице пройдусь,
по веку нашему - проверить,
в каких заброшенных углах,
в каких забытых закоулках
томится память на углях
давнишних чувств, знакомых звуков.

Уходит год в воронку дней
под неизменную шарманку
хлопушек-шариков-огней.
А ёлок хрупкие останки
протянут свой короткий век,
изображая праздник в коме -
сгодится для раздела вех
на до и после, Бог им в помощь!

Стучит незримый метроном,
как по сосне - усердный дятел.
Смотрю наверх, но вижу дно,
и жажда жизни так некстати...

Все мы станем когда-нибудь бывшими.
Но пока неизвестно, к добру ли,
пребываем в бессрочном загуле,
провожая эпоху почившую.

Я еще трепыхаюсь бессмысленно,
полагая, что есть перспектива,
ожидая вселенского дива –
от божественного до нечистого.

А когда полечу, будет холодно,
обеднеют пожухлые кроны,
и оранжевым станет зелёный –
ветхий лист, отливающий золотом.

И нежданно придёт понимание
одинокой пронзительной нотой:
постижимым становится тайное
только в самом последнем полёте.

Всё становится адом, помимо внезапных слов:
— Я читал вашу книгу. Вы можете быть свободны.
— Дети тоже свободны? Тогда я уйти готов.
— Нет, они остаются, — ухмылочка исподлобья.

— Значит, вы ошибаетесь. Я не уйду один.
Вы, возможно, не в курсе, но люди — не сплошь мерзавцы, —
и шагнул в свой вагон до Треблинки.
Таков вердикт:
Старый Доктор* и двести сирот — до конечной станции.

Где ты, Матиуш Первый? Мир взрослых несправедлив.
Загляни ненадолго в вагон, приглуши одиночество
ошарашенных душ. Пусть звучит в головах мотив
доброй сказки, пока путешествие не окончено...
-------
* псевдоним Януша Корчака для выступлений в радиопередачах

Зимняя темень почти не сулит тепла -
разве что бросится в ноги кусачий плед.
Мелко дрожит занавеска, как белый флаг,
тихо сдаваясь на милость ветрам и мгле.

Тени шагают под уличным фонарём -
два шага вправо, два - влево, а дальше - мрак.
Мимо промчится машина и наорёт
на непутёвых, что шастают просто так.

Дров нарубить и разжечь до небес костёр -
тусклый февраль уберётся за край земли
- и наблюдать, как несмело трава растёт,
и выпекается солнце, как первый блин.

Посиди перед выходом. Скоро придут
и укажут на хлипкие сходни.
Ты не так представлял себе этот маршрут,
не таким, не туда, не сегодня.

Ты умел конвертировать мысли в слова -
вдруг исход будет крут и внезапен?
Ты туда не спешил, за собою не звал,
выпивал и хмелел, но не запил.

Бесконечный пунктир недосказанных фраз
так и будет витать над землёю,
но фантомная боль, как незримая связь,
вдруг всплывет.
И под сердцем заноет.

Почему они не летают,
почему отказались от неба?
Пингвины к собратьям льнут
в своих императорских шубах,
ныряют в волну, ломая
ее пышно-белый гребень,
и уходят на глубину,
как ныряльщики - члены спортклуба.

Что их держит во льдах, в снегу?
Неужели любовь к планктону?
Что это - сила привычки,
устоявшийся коллектив?
А птенцов они берегут -
пусть поморник их только тронет!
И кричат совсем не по-птичьи,
если нужно найти и найтись.

И находят друг друга по голосу
среди сотен других, таких же.
Даже есть какая-то магия
в их незыблемом постоянстве.
Спинки черные, крылья конусом,
ожерелья на шеях рыжие;
не летают, а важно вышагивают
в бесконечном пингвиньем танце...

Блёкнут сосны ближе к ночи,
ищут голуби ночлег.
Пёс бродячий худосочный
ходит, нос прижав к земле.

Заунывную молитву
распевает муэдзин.
Истлевает под оливой
постосенний реквизит.

Я колдую над конфоркой -
джезва, кофе (высший сорт).
А напиток непокорный,
ощущая мой восторг,

так и просится наружу
из кофейных берегов.
Турка взад-вперед утюжит
чуть мерцающий огонь.

Аромат - предвестник музы,
обжигающий искус...
Кофеман я, кофеузник -
я не пить его боюсь.

Мысли вязнут в декабре -
ни встряхнуться, ни взбодриться.
Снег и ветер пишут бред
на декабрьских страницах.

Шаг замедлю у окна -
день бежит в ночное стойло.
Эту зиму пью до дна,
как лечебную настойку.

Лгут хлопушки и шары,
праздник сдулся, не начавшись.
Старый год угрюм, небрит.
Где обещанное счастье?

Ровно в полночь, как часы,
вечер выстрелит шампанским.
Ну, неси бокал, неси!
С Новым Годом! С новым шансом!

Мне 4 года. В гостях у бабушки, как всегда, тепло и празднично. Там нет запретов и рамок, там мне всё можно, но я всё равно потихоньку скучаю по маме и хочу домой.
Тетушки, их мужья и бабушка снуют вокруг меня, желая побаловать чем-нибудь вкусным или интересным, или тем и другим одномоментно. Но мне хочется чего-то другого, чего-то смутно знакомого, с забытым названием. Начинается парад блюд, как при каком-то Людовике. Я, в общем-то, и есть-то не хочу, но мне бы вот того самого, заветного, которым меня однажды уже угощали. Как же они его называли? Пытаюсь сосредоточиться на ускользающих воспоминаниях, но отвлекаюсь на компот, внезапно возникший прямо передо мной. Не то, всё не то! И вдруг меня осеняет: - Я вспомнила, как оно называется! Оно похоже на "паршированную" рыбу.
Родственники в недоумении. Дальше всё происходит, как в викторине "Угадай слово!" Наперебой произносятся названия блюд и продуктов, когда-либо подававшихся на стол в бабушкином доме. Наконец, самый креативный из моих дядьёв выкрикивает искомое: - Сгущённое молоко!
- Да! - выдыхаю облегчённо, - Оно!
- Ура! - радуются родственники, - но разве оно похоже на фаршированную рыбу?
- Конечно, - уверенно заявляю я.
- Чем же?
- Названием.

Я рисую то, что вижу:
пятна грязи на стене,
календарь, от солнца рыжий,
елку спящую в окне.
Ищет место для ночлега
бомж, запахнутый в тулуп.
И, совсем некстати, некто
проявляется в углу
пыльной комнаты, хватает
в руки кисти и мольберт.
Необузданная стая
диких птиц влетает вслед
за моим незваным гостем,
сея перья и раздор.
Все кричат, а я раз восемь
взять пытаюсь ноту до.
Потому что только ноты
(до, ре, ми, фа, соль, ля, си)
в кавардак порядок вносят.
За стеклом луна висит.
Визитёры присмирели,
собираются на юг.
Я играю на свирели.
Я, что вижу, то пою.

Если захочешь, качнется маятник,
время сместится, сползут отметины
с ясных дорог на межу запретную -
дивное место для неприкаянных.

Если захочешь, планеты сдвинутся,
месяц кивнет и уйдет за облако,
и Млечный Путь будет долго-долго так
в небе чертить меловую линию.

Если своими идти маршрутами,
если посметь загадать желание,
счастье случится с тобой когда-нибудь...
Но позабудешь об этом утром же.

Незнакомая улица, город чужой.
Одуряющий запах кофейни.
Горький кофе пригубить - внезапный ожог.
Пусть продлится подольше мгновенье.

Смаковать по глотку и ценить тишину,
мягкий свет и свою одинокость,
наблюдать за движением гущи по дну
и внимать дребезжанию окон.

Никуда не спешить, никуда не идти,
понимая, почти отрешённо -
здесь абсурдно и странно рождается стих  
и нисходит к раскрытым ладоням.

Ты делал вид, внимая сквозь очки,
что поглощен серьезным разговором,
а мысли - потихоньку, воровски -
рвались из душных комнат прочь за шторы.

Звенели вилки, рассекая снедь,
нанизывая сочную добычу.
А кто-то предложил "Катюшу" спеть,
и грянул приснопамятный мотивчик.

Ты, видит Бог, старался и терпел,
и вежливо кивал, уткнувшись в блюдо.
Соломинка, сломавшая хребет
несчастному покорному верблюду, -

веселые бенгальские огни,
торчавшие из фирменного торта.
Ты их воткнул жене за воротник
и праздник замечательный испортил.

Время стоит на привязи, сонно щипая травы.
Мир никуда не движется, носом клюют заставы.
Солнце висит разморенно над разомлевшим лесом.
Тихие инфузории в омуте ищут беса.

Броуновским движением не победить дремоту.
И вкруг оси кружение не всколыхнет на йоту
этот мирок безжизненный. Вязнут напор и воля.
Здесь умирают истины, без мелодрам и боли.

Всё понятно без пламенных слов,
без эффектного "ах!" в атмосферу.
Мой сегодняшний скорбный улов -
лишь отчаянный бой с лицемером.

Льется кровь, и ликует толпа,
и слетает личина с пройдохи.
Я закончу последнее па
и пойму: мне действительно плохо.

Ничего не смогу изменить
в этом мире безмерно уставшем.
Только гнев, только тонкая нить
от незыблемых ценностей к падшим.

Давай всё вспомним с самого начала:
горели блики в солнечных очках,
и чайка одинокая кричала,
садясь на неустойчивый причал.

Качалась на приколе чья-то лодка,
ломая отражения веслом,
но лодочник там не был предусмотрен,
и время тихо к вечеру текло.

И мы с тобой, как две большие рыбы,
беспомощно лежали на песке,
не пробуя коснуться (а могли бы)
друг друга, презирая этикет.

А сила внеземного тяготенья
ослабила незримые тиски,
пока терзал и мучил червь сомнений
боявшихся рвануться за флажки.

Он

Ты про осень мне не рассказывай,
не кори меня, не стыди.
Не хватает тебе фантазии,
чтобы чувства разбередить.

Сентябри наши все растрачены,
от гербариев проку - чуть.
Вытри слезы скорей, иначе мы
захлебнемся. Шучу, шучу...
***
Она

Я сегодня лечу в Италию -
там по-прежнему летний зной.
Муки совести и так далее
не испытываю давно.

Слезы счастья смахну небрежно я
и нырну в темноту такси.
Бабье лето меняет прежнюю
расстановку фигур и сил.

Взмахнешь, бывало, в праздники рукой,
и ломятся столы от всякой снеди.
И льются вина огненной рекой,
и шумною толпою гости едут.

А после заводили хоровод,
нанизывая звезды на верёвки.
И лебеди из белых рукавов
выпархивали в форточки хрущевки

и медленно кружили над землей,
и сбрасывали перья на скамейки.
И был в меня без памяти влюблен
печальный мальчик с внешностью библейской.

В вечерний сумрак кутались дома,
а дворник посыпал дорожки солью
и наблюдал за "этими двумя",
не знавшими, что делают с любовью.

Осень еще не здесь, но лопочут листья,
выпавшие, как снег, разметавшиеся по полю.
Кошка прыгает вверx - тянется к знаниям, что ли? -
постигает невнятный текст, уxмыляясь мордаxой лисьей.

У нее под ворсистым боком с полсотни книг,
и даже блоxи вежливые и подкованные -
они не скачут бешено и без повода,
а тиxо ползут по буквам и учат чужой язык.

пыльный закат проникает под кожу
и оседает в легких.
серые бабочки слабо трепещут,
роняя пыльцу, как пепел.
когда ты поймешь, что мне нужно,
я сяду на доски пирса,
поболтаю ногами в воде.
a водоросли колышутся
и кивают рыбам.
моя тень потянется к одинокому бунгало,
лениво прильнет к гамаку
и сольется с мягкими сумерками.

Как только замаячишь у окна,
протянет стебли пряная мелисса,
стараясь за фрамуги ухватиться.
И ты уже большой оригинал.

Раскрашиваешь крышу в дикий цвет,
легко пускаешь в дом чужих и пришлых
и говоришь: - Вот так стряслось, так вышло, -
и смотришь вверх, всё время смотришь вверх.

И, как во сне, шагаешь в глубину,
за небом открывая снова небо.
А жизнь земная кажется плацебо
тому, кто в вышину нырнуть рискнул.

Спешить, не попадать в рукав пальто -
какая-то смешная неуклюжесть.
Все время делать что-нибудь не то
и столбенеть, робея и конфузясь.

И каждый раз такая ерунда:
кончались и награды, и фанфары,
едва туда являлся - как солдат,
отставший от полка - чудной очкарик.

А он и был солдат, представь себе.
Он больше ничему не научился.
Ему играть хотелось на трубе:
"Мадам..." и что-то там еще про листья.

Он помнил только варево войны
и старые солдатские привычки -
выстукивать, подобно позывным,
знакомый полюбившийся мотивчик.

Давно молчит кукушка на стене.
Кивает понимающе служивый
и увязает в бесконечном сне,
где все еще и молоды, и живы.

Не скажу ничего никому -
разве это кому-то расскажешь?
Мой смешной несуразный Амур,
как натянет свой лук, так промажет.

И вонзается дура-стрела
лишь в того, кто слывет непутевым;
тот и станет мелькать по углам,
словно он мне судьбой уготован.

Целься лучше, давай, Купидон!
Есть один у меня на примете.
Он заглянет в бревенчатый дом,
потому что поднимется ветер,

потому что взметнется листва,
как пугливые куры с насеста.
Он услышит мой голос едва
и шутливо поклон мне отвесит.

Я не знаю, что будет потом.
Пусть реальность сплетется с абсурдом.
Только пусть он войдет в этот дом,
только пусть в этом доме я буду.
----------

Мелодия и исполнение - Женя (Гнедой)
*Для тех, у кого не открывается плеер, даю ссылку:
http://litset2.pa.infobox.ru/filesafe/audio/45.privorotnoe.mp3

Знобит, и хочется в постель -
к прохладной скомканной подушке.
Отвергнуть быт, работу, цель
и теплый дом, и сытный ужин.

Шептать горячие слова
чертям собачьим, лешим, бесам,
и на клочки реальность рвать,
и простыню, и занавески.

Безумно пялиться в окно
на блин луны маниакальной.
Потрогать крылья за спиной,
и взмыть к стропилам тесной спальни.

Мы дерзостно бессмертны, и пока
живем, глотая капли эликсира,
уносит вдаль Харонова река
своих, всегда безмолвных, пассажиров.

А мы исподтишка глядим на них,
случайные избранники фортуны.
Они и мы - в объятьях тишины,
но мы не бережем свои секунды.

Нам - что часы, что годы - пустяки,
когда живем и ныне мы, и присно.
Несет усопших быстрый бег реки
в ночной Аид к почившим прежде близким.

Но вот и мы на лезвии ножа:
наш эликсир доступен стал прохожим.
И новость разбежалась, как пожар,
деревни и столицы растревожив.

А снадобье на всех не приберечь,
и меры нет такой, чтоб всем - без меры.
И мечется душа, и рвется речь,
и не найти для избранных критерий.

Теперь мы перед вечностью равны,
и мерим на себя и смерть, и саван...
Последний выдох выдался хмельным,
и он для нас всей прошлой жизни равен.

Я заказал в кафе экспрессо,
взглянув в меню из-под тишка.
Одел пальто из интереса,
от неча делать - ждал пока.

Координально передумав
и сердцем пламенным скрипя,
решил попробывать с изюмом
ванильный торт, рублей за пять.

Но подскользнулся на арбузе,
когда ложил кусочек в рот.
Вообщем, братцы, врать не буду:
порой такое зло берёт!

Меня до белого колена
и возмущения в нутри
трясёт от ханжеского плена
и зазывания витрин.

Вгляжусь в людей скурупулёзно
и через чур, на верняка -
и не с кем обсудить сурьёзно
судьбу родного языка.

Нисколько не волнуюсь. Жду вестей -
любые удивят меня едва ли.
Явлюсь туда, куда меня не звали -
ни эти не зовут меня, ни те.

А вдоль обочин - ветреный апрель,
и чавкает земля веселой пастью.
Кусты хватают встречных за запястья.
Лохматый шмель, как повзрослевший эльф,

мостит гнездо в заброшенном дупле -
и только этот труд достоин жизни.
Мой путь десятки раз переосмыслен,
и тысячи примерены ролей.

Побледневшее небо рассвета
пьет росу пышногривых долин.
Солнце в море спускается где-то
на другой половине земли.

Ты сидишь там у кромки прибоя,
позволяя нахальной волне
сокрушать то, что строили двое,
чем гордиться могли бы вполне.

И уже не добраться до сути
несуразных, пустых катастроф.
Мы ни в чем разбираться не будем,
научившись общаться без слов.

Лето сошло нам с рук, осень скользнула мимо.
Варит декабрь грусть долго и ощутимо
в толстом своем котле длинными вечерами.
Чертится на стекле сам по себе орнамент.

Сколько еще блуждать до возвращенья света?  
Холод ползет, как тать, по синеватым венам.
От января в февраль тянется след позёмки.
Солнце, февральский враль, - в небе далеком контур.

Но, на исходе дня или недели в марте,
высыпет ребятня желтых комочков ярких
в теплые руки дев. На перекрестках будней
кто-то, весну надев, будет играть на лютне.

Выйдет мимоза в свет, страстно и торопливо.
Я принимаю ветвь - пробую быть счастливой.

Я лишь условно человек.
Пальто и галстук - для блезира.
А что в итоге? Просто zero,
на нитке шар. Вот только цвет

ко мне притягивает взгляд,
и то - зовут меня надутым.
И восклицают: - Фу-ты, ну-ты!
Я невидимкой стать бы рад.

В чем только держится душа?!
Продукт скачков и колебаний,
я никому не пел осанну,
но дел великих не свершал.

Я стать хотел одним из вас,
не выделяясь ни на йоту,
и зонт раскрыл, чтоб не рвалась
душа в неведомое что-то.

Урчит мотор, как сытый кот.
Куда поедем? Есть идеи?
Давай туда, где снег идет,
и дух мгновенно индевеет.

Нырнём в объёмистый сугроб
и там укроемся от пришлых.
Пусть тот, кому спонтанность - гроб,
судьбу свою отмерит трижды.

Семь раз пускай отмерит, но
на все разы не хватит сена.
Уже жужжит веретено,
готовое вонзиться в вену.

И жены Синей Бороды
теряют ключ в кровавой жиже.
Попасться - это полбеды.
Попробуй не сробеть и выжить.

Козырится крыша над порогом,
светится от радости фонарь.
Дом зовет коричным духом сдобы -
заходи, отпразднуем январь!

Ветер белит окна свежим снегом,
хвост трубою держит дымоход.
Сколько от судьбы своей ни бегай -
выловит, поймает, приведет

в дом, где затевается начало
всех начал на этот день и год.
Не страшись ни счастья, ни печали.
Всё пройдет. И это - всё пройдет.

Сегодня снега нет опять.
Пойдем лепить снежки из ваты,
пока другие тихо спят
и видят сны в своих кроватях.
Давай нагоним облака -
взобьем белки до белой пены.  
Ну, что же, снега нет пока,
но он случится непременно
и не застанет нас врасплох.
А Дед Мороз и Санта Клаус
проверят, что уже сбылось,
и что там на потом осталось.

My WebPage

Я запуталась в клаустрофобных улицах.
Кирпичи - дети глины - безмолвно властвуют.
Посмотрю налево - там ветер разгуливает,
направо... Пойму - ожидаю напрасно я
живого движения тел, поступков
разумных существ, на людей похожих.
Ну, пусть не разумных - хотя бы доступных
уму. Ни людей, ни собак, ни кошек.
Шагаю по необозримой лестнице,
на меня только окна пустые пялятся.
Ничего, на что я могла бы надеяться -
хоть на мятный листок, чтобы мять его пальцами.
Добираюсь до самой высокой башни -
да вот же оно - трав, деревьев пристанище!
Отсюда дорога над многоэтажками,
виляя тропами, к небу тянется.
Плыву под батистовыми облаками,
слегка над землею в полете бреющем.
Я не оставила камня на камне
от той себя, но приют мой - где еще?
-----------
по картине «Эрозия», автор Яцек Йерка

Только привыкнешь к жизни, только возьмешь разгон, ты вдруг чужой и лишний, прав и свобод лишен. Поздно вопить и охать, вытопчи путь в стерне. Ты до последних вздохов будешь, как на войне, каждую пядь и сажень цепко держать в руках. Пусть только кто-то скажет, будто животный страх выгрыз в тебе обитель и загасил огонь — значит, его обидел некто, а ты не тронь. Так до конца и будешь смыслы читать меж строк. Можно судить и судей. Можно, но ты не смог.
--------------
*деклассированный воин феодального периода Японии (1185—1868), потерявший покровительство своего сюзерена, либо не сумевший уберечь его от смерти.
В данном случае — наемник, оставшийся без хозяина.

Мы были кем-то, кем-то стали,
почти не глядя в зеркала.
Следы непрошенной печали
мы хоронили по углам.

Суицидальные порывы
глушить пытались новизной.
Клялись и каялись фальшиво,
самим себе не веря. Но

всех лет — и бешеных, и стылых
в тюрьме обыденного зла —
и целой жизни не хватило
понять, зачем она была.

Такая между нами тишина,
что звук любой подобен святотатству.
Быть рядом тяжело, нет сил расстаться,
и мы свою цикуту пьем до дна.

Так хочется поверить, что не зря
прошли апрели, августы, всё прочее...
А первый снег рисует многоточия
за два последних дня до декабря.