Тебя опять надули,
прекрасный шар.

У-у! злом ленточного червя
перетянутый
пупок с пустотой.

В щепотке малыша
обречён болтаться
дальше.

О, гелий
кислородной фальши!

В смеху холодном
пребываешь...

Под снежный грохот,
в правде плотной,
я затесался между:

цветаст ли, витилиг, –
твой празден лик,
а тень – кромешна.

Мунилось на я-блоке глаза:
фонарь, на лице, аптекарь.

(Попробуй тут про-морг-аться
с на четверть открытым веком...)

1.
черепно-ледяно
кровь начинает речь
гулом железных руд
высочен каждый день

въедливый до-мин-нор

высохшей пены пласт
шкрябают по утру

междусобойный труп
тащится на цепях

и никуда не деть
это твоё сейчас

2.
маркий дроблёный свет
переливай алмаз
грувом багровый ветр
мыслекипящий жир

вод он цвет-ток бежит
мажет
за следом след
высердеца страшась

3.
бредные миражи
токкатная перелилия

нехотя выходя
из кожи роскошный Бах
трубную дует фугу

меж снов
в пепловидных мухах
плывёт дирижабль слуха
(в дирижёрах ты или как?
дери жаб этих жирных)

сухо

за розоводной ширмой
всем существом зажимным
преть лепестком в руках

Обесточенный
трудный столб
в поисках способа жизни,
ищущий первый всполох,
живой подземельный ток.

Беж/ал.
Ниже и ниже –
ощущением
очищения
полон.

Спрячь мой донощный толк,
сдуй мой постденный вклад,
взглядись по несомой глади
и разбери по ролям,

– пизанского не кривя, –

всё, чего не в упор,
всё, чего не в укор,
эвакуируй,
дли.

Вот они фонари.
Просят сказать – говори,
тока не перебивая.

В самый раскал удушения,
до сцепления с шеей,
скинь результат на почву.

Пока не горчит ядро,
голову прячу в нутро.

Рубильники,
жилы-вожжи древов каких не жил...

Что там себе лопочешь?

Электрик земля кричит,
хотя этот столб не мачта.

Видишь себя за ним
бéрéжного,
на карачках?

Века залив сиял.
Исход не маячил больше.
Боль же – не больше?
Я
ненастоящий
.

Город уталён.
Как и прежде, на завтрак
снежные хлопья.

В кармане спички,
но хватает себя за
пожарный рукав.

Пелемееееен
требуют наши тельца!

По струнам тюоремной арфы
сходит
некогда стройная Мисс Вселенная
после большого срыва.

Какие твои световые
годы...

Увы – наступает кода.

До э-э...кранного некрасива:
грации – абсолютный ноль –
один на уме – холодильник.
Туманности охватили явь.
(Но –
в теории то.
На практике?)

Турне за турне
обручалится по галактикам,
дуреет, Сатурну вширь, –
пожирает детей от нейронных связей,
истероидам отдавливает хвосты.
Всюду с микро и в макро теле.

Скопом фанаты.
(На самом деле:
та ведь ещё хабалка!)
Ненаглядного ищет Хаббла.

Энтропический остов поправ,
мучаясь от звёздной сыпи,
зашторивает чёрный халат.
(Ушла на антракт
вечный трактат дописывать.)

Тщетности вязкая дымка.

Неплоска Земля ещё,
помнить горазда,
как по нечаянной выдумке:
литотным слонам с-кит-альцам
не-под-тортилло сладить
с Венериной мухоловкой...
Сколь же неробко вела себя:
бредила Фредди,
рамсила с Марсом...

Мэмори-море схлынуло –
растерянно и ру-тинно.

Кандалами гремит над нами,
вымолнивает картины,
замочное сердце сроднив с корнями, –
в вакуумирном пении,
в небобиении,
мой поднебесный
толкает
кров.

Усесться б в своей плеванне.
Забава, разбавь забвение!
Будь вёрток безвестный гроб.

В небо в алое,
в небывалое
впряги слух:

из-за бела света
изабелла с веток
летит: бух.

Я благодарю тебя,
эволюция,
зари меж.

Яблоко дарю тебе,
евалицая,
бери ешь.

~
В силу этик,
на силуэтик
пролил свет.

Сеттинг?
А что с этим:
его нет.

Обыкновенное утро. Хочется спать, но не должен.
Небо за окнами ртутно ночь пролетало над лоджией.
Кабельный хохот, зарядка, тапок нет, гнусь телом хлипким,
кафельный холод на пятках, запах от кухонной плитки,
Красная бритва из стали. Чайник горяч? Неужели.
Глаз в холодильник. Остались пряники, чашка жульена.
Бездна пшеничных крупинок рядом с потеющим чаем.
Резко решил: "Не глупи, ну! Вряд ли успеешь к началу."
Восемь, две точки, ноль восемь - вспыхнуло так на экране.
Бросил свой очерк, и в офис, рыхло ногами моргаю.
Выскольжу лыжой тропинку, срежу сугроб снегоходом.
Мысли, как тыщи картинок. Если угроблю работу...
Дубу конечно не дам я. Слыть игроком с пистолетом?
В вечных по-кругу мотаньях быть хомяком всё столетье!
Я не хочу так - без цели кануть с флагштоком плотины,
Явленно-чудным мицелием планов, что невоплотимы.
Офис уже где-то рядом, надо проплыть Перекрёсток,
Гуси с паштетом и мятой Halls выгружают на вёсла,
Вязнут колёса и спицы, мясо примёрзло к трясине,
Плазма, кокосы, мезим и синее веремессино.
В рисовой хамере крама волгу мисуру нигудет
Назыбь гидары, Вы рано. Годъя песу фам вигуру!
Урду ауза ссикабо, Лозун, Гиритоб Дизевра,
Узой минора Дикапа. Аффиразируем Мефро!
Ризи в рифосе фиана, а на-на айва рикута,
Мозу биуна минсанна... Обыкновенное утро
переместилось в вечер. Хоть это всё и муторно,
жалеть мне почти что не о чем.

2018

Небо выцветшей мокрой джинсой
через тюль за стекольчатой клеткой
затирает про то, что жив Цой
и про то, что закончилось лето.

Плющит комнату, пляшут зрачки
по кривым неуклюжих обоев,
безысходность былины строчит –
вот что значит впервые напоен.

Вот что значит влияние масс –
мёртвый зожник (да жалкий предатель!).
Треснул трезвости редкий алмаз.
Новый звон – как приказ быть поддатей.

Пеликановых пару глотков
залп за залпом (ну как тут иначе).
Здравствуй, флот бородатых волков
с чернобелкой на ломаной мачте.

2018

Ни за чем и не туда,
за дWD-40ой,
шла двериная вода
витас-караоко.

Якорь ниткой пролетал
по бабуль-бульварам,
дворник тихо, под металл,
щекотал кальмаров.

Вместо пёстрого кита
в несмери-рубашке,
Гена в трубку закатал
ухо ч/б рашки.

Стоморковный полотенц,
рас-шива-вший с узи,
во все солнца холодец
завязал в санузел.

И теперь открытый крот,
стиснутый на замке,
сушит зубом корнеплод
орлеглазой самке.

2021

Жизнь – игра,
работающая без приставки, –
одинокая морфемка, –
покорно проведёт тебя
по корню – радугой-мостиком –
к твоему единственно верному
(нервному) окончанию,
снова случайно,
пройденного пути,
став
множественным числом
иронично-последнего,
обронённого в урне соседнего мира,
чистого слова.

Игнорируя жёсткие кнопки джойстика,
просто иди
по зову.

2020

Посреди зимы
слабовидящий на свету.

Столько всего надо мной довлеет.

Между всполохами органов чувств
еле выразимое Я барахтается.

Меньше горшков из жизнедержной глины,
больше клея.

Цвета забытого вкуса
стерильный вид её
неподходящ сегодняшней атмосфере.

Фотоны являют мыло,
и щиплет глаза,
как перед их первым открытием.

Внимание занялось тишиной.
Мысль не находит слова.

Хочется задышать.

2022

1.
расстегни
до последней буковки
мой альфа-вид

оголись про-
вода
заплыву в тебя рыбкой
глубенько

не молчи
зола
таю
ранки

2.
заря
ты ушла так рано

3.
утро
бёдра е
выход в твои кромешности

траблы травля

новая травма
бешенство

2021

Сонное солнце встало,
варит свой крепкий космос.
Бодрости в солнце мало,
смотрит на землю косо:
"Мол, я совсем не ясно?
Мол, изъясняйтесь лучше!"

Что, горячишься, клякса,
где твой палящий ужас?!
Сколько же можно мёрзнуть?
Бытом домашним выжат,
став на момент серьёзней,
выбежал, встал на лыжи.

Мчу по густой пустыне,
выбеленной, холодной.
Бьются в глаза настырно
зимних красот полотна.
Гнущий, бурящий ветер –
мокрый, взрывной, паршивый.
Снег порошит. В просвете
преет горы вершина.

Дышишь незримой силой
русской природной были.
В зареве мутно-синем
ворох алмазной пыли.
Выстеклены в оправе
зимняя мощь, харизма.
Рядом в частицах рая
кружит весенний призрак.

2018

Древнее солнце
на жилистом чёрном прессе
кубик жилой растит.

Непреодолимые стены,
слабый пол,
потолок сил.

Не выходя за рамки,
висела себе невесело
картина моего мира.

Катили над ней пол второго
под непрекращаемый марш
(первый – уже того).

В крайность очасовевший,
явью скорбящий лучник,
в судорожном тиктаке
целил в меня кроваво.

Быстрее всё с каждым градусом,
с точно похожим солнцем.

Окна делались тише,
реже скрипели двери.

Эпохи моей опахало
выветрило следы,
ведущие в продолжение, –

в ждущее ничего.

2020

На склад ума требуется комплектовщик.
Совиный график, с перерывами на уху.
Уборщик смыслов.
Водитель крыши.
Губной наладчик...

Выше листаю прочую шелуху.

В своей голове потерялся мальчик.
"Помогите меня найти!
Вспотел от своей тени,
и как ни тяни – не тает".

Да, я стою у лямбды
(железный столб с небольшой доской),
и по тем временам с тоской,
новый пока не топнул,
додавливаю двадцатый,
расплетая гирлянды добрых,
недобрых, иных идей,
вакансий и предложений.

С блаженной памятью рыбки Дори,
ковыляю на саммит горя,
со сланцево-теплящимися глазами,
смахиваю прах латных людей,
проспамившихся в истории.

Орешек плавится, рот усох,
свисает с ушей Италия.

Грустные перевозки.
Ремонт часов.

Всё невесомо далее.

2020

Засыпаешь под Шуберта.
(Вот же ж вещь.)

...из гардеробной выбери самый шубный,
самый крюкливый.
Вишь червяк на переднем ливне
торчит из яблока – словно кукиш – кажет явное?
– Главное – с кем ты удишь.

Безрыбное горло вопросов.

В памяти зимоосной
из рытвин обрывков канувших,
масеньким с виду камушком
тянется день на дно.
В неосенённый дом
врываешься – ещё не-верба-лизован
(нет силёнок – совсем зелёный),
даже не осалачен дожизненной в рань весной.
В пространстве зоба снегодождливо –
с ноль.

Что всё это значит?
(Поддать низов бы.)

Ни ночи, ни дна, ни бездны.
Невзручна, безнотна песня, давится костью.
В мирт родственной мыслью смыт.
Масленым плясом Пайлеса
глазная по лесу ходит мушка.

Разум плавно слетает с катушек,
и леска обрывается
Розенбаумом под наушник.

2021

Сыр-ветчина. Ветчина-сыр.
Сыпь начала зачинать мир,
который никак невозможно выспать.
Моторы икают истошно из-под
твоей грудины что рудименты.

Рутинной лентой Петрозаводска
с приставкой "изо", по нитям шёлка,
не бес, но сизый, с утра за водкой,
сдвигая кризис, невидим, шёл ты.

Цепляя плоскость нижайшей риски,
ты шёл, себя перейдя на/искось.
Глазам не в прихоть и горлом узок,
сыгравший с лихом аккорды музык.

Пустеют люди, слепя домами –
ты с теми будешь, кто атомарен.
Я мир твой мёртвый под сплином лунным
любвеупорно досплю и сплюну.

2020

Чтобы не мерещился всякий хлам,
треснувшие плафоны чердачных ламп
подкрашиваю тёмным вэйвом
(похожим фоном),
спасаю добрых при этом фейных,
крылатых оных
и маленьких – особенно – мотыльков
от участи пламенных угольков,
развеянных в переходном ужасе.

Но это не про комаров, –
бать его Дракула, –
точно не про комаров,
что размазались в драке
до красных ковров
бэдтрипового прихода,
став хриплой огромной жужелицей!

2020

Их мало – они везде.
Чистые-плечистые, словно качки,
прикидывающиеся детворой,
во дворах тягают штанги от ворот,
качаются на сломанных качелях
(условный я-мы-прохожий
протирает очки и роняет челюсть),
проникают в школы и детсады,
складывают кубики на прессе,
делают мостики, и мосты
чинят на Красной Пресне,
тут и там бегают в гололёд,
чтобы нам было не очень скользко.

А мы? Алё! Ну, а что народ?
В пустотном блуждаем поиске,
ища на прозрачном краску,
невесомые и безвестные,
в отсебяшном рабстве-бегстве.

Они... Они выделяются
не первым, не высшим,
нет, – сортом Экстра.

Экий следственный парадокс:
проводок с красным / зелёным ободом,
ножницы, – о, жнецы, – опс! –
провода, пар-вода, и проводы.

Мир пресен. Солонка треснет.

Живут себе телами спелыми,
с делами смелыми, собой гордые,
под Питером ли, под Москвой сити,
насквозь пропитаны морской скорбью –
у самой сути самой работы.

Им, несмотря на всё,
всегда весело, всегда здорово,
и хочется (очень надо) яда почестей,
пересечь резервы – от А до Я до...

...когда закончатся, –
нам, лампадным, не хватит мела.

Не от смерти серой,
но со смертью белой.

2021

Топтать газон под новый бит,
не думать о великом,
что там косой с косой стоит
в молчании реликвенном.

В биллиардный раз
(Да, вот он я)
от оных отбиваюсь:
Кий-а! кий-а! – борюсь, молясь, –
малец – такой вот – с палец.

Все разбредутся по углам,
а я – не сяду в лузу!
Как не достаться лбам-бам-бам –
типам в цветных рейтузах?..

Но вот биток – уже не ок –
другая муза (как играет!),
и краем уха слышен рок –
аплодисментовый приток
в забортном грае.

Эх, как бы ни было мне жаль
узнать в последнем сэте;
закатный шар – девятый шар –
(Хоть мелкий знак!)
кому-то ж светит?

2021

О, крошка, моё солодце,
дитё квасного суслика,
дрожжащая на солнце,
рожь-дённая быть вкусненькой.
(Ах, как стекала щедро ты
по усикам-колосьям,
эфирясь под пещерами
разнузданного носа!)
Цветёшь теперь болотная,
под крик ретивых аистов,
и с мягкими породами
в Единое сливаешься.
Вгрызаются и коцают
из с-квас-жены эмоции,
да траурная музыка
звучит для травмы пузика.

2019

На что смотреть,
когда на всём белом
ничего не шевелится?

Зима изымает цвета.

Заново на фазана,
заживо застывая,
охотник заводит мельницу.

О, палая высота! –
протяжённо свисает лужей,
выдавливая квазар.

Впечатанным в кадр ужаса,
город течёт в глаза –
вольготно обезоружен,
вылинен да белёс.

Мельницу остокружило,
небо амёбно делится
не хлебом – нелепым зрелищем, –

радужное пристрельбище –
тысячи Мулен Ружей
по сталактитам слёз.

2020

Посартрев на него,
как на представителя ницшей расы,
на лемнискатах гнутых колёс философипеда
он умчал в закант.

Аристоте,
аристоте этого платонка!

И не слышан в Дали накал,
тому взгляду сократный гул.

Наизнанку орущий Мунк
смахнул
недовинченную моно-линзу
с квадро-цикла каля-Малевича,
забежал в медицинский пункт,
и улыбчиво пожелал
всем нам доброго вечера.

Пожимаю плечиками,
допиваю свой шишкин лес.

Ещё не высохший весь от краски,
он выкатывает железные яблоки,
не очистив от красной кожи,
брезжит, мол:
Тебе тоже?
Тебе тоже досталось, нетварь?

От заплечного Крузо жизни,
облака тише-с на пол,
вдруг понимаю явное:

Да, Моне тоже, Эдвард,
Моне тоже...

2021

Поспешив пр[и/ед/о]ставиться,
выдрав корень молчания,
ссупив брови в два ровных суффикса,
вываливаюсь в окончание,
красной точкой здороваюсь с улицей.

2019

Маньяк душистый обыкновенный из семейства людиковых,
рос всю жизнь на почве нервной, на несоветских мультиках.

...Май, ну май! Эта летняя душегубка выжимает мою судьбу!
Молчи, сырота осенняя, моё невезение жуткое!
Сестра твоя, как растение, а сам ты дурак, неврастеник.
Забудь обо мне, забудь!

И юных Юль да в густую чащу всё чаще и чаще тащишь.

Это клеймо, твой культ – собирать урожай,
подбирать новые со рта слюни, с лунной указкой бежать прочь,
себя боясь, тучных охотников с колбами, идущих по твою голову,
наизусть знающих твой яркий корявый почерк.
Впрочем, никто не каркает, и всё сводится к: мол, не я!

Но однажды ночью все звёзды в небе окажутся на погонах:
И вот светит уже не месяц, ни даже годы – угрёвый стул.

Угрюмый, в ступоре, смотришь на десятки стволов не деревьев,
не в дупла уставился – в дула.
С досадой, старательно думаешь: кто же такой теперь я?

А ведь дул ты когда-то, как ветер был,
плыл напрямик течению, пускал героинь по Вене,
до краёв наполнял графинь, и с них пил, как комар – из трубочки.
Заедал магнитофоном на тумбочке.
Записи-сапиенсы – вон они – сколько же, сколько их!

Вспоминаешь: о талой талии, как тонкая бледная кожица
разогревается, раскалена, покрылась прекрасной дипломной корочкой!
У неё нараспашку форточка, а сердце: тудум-тудум, тудум...
Ты думала! Крепче держись за поручни!

Острые крики, тихие возгласы. Калякает хитин по воздуху.

Слишком поздно...

Небеса мне давно вне зоны, а дорога одна – в низовье.
Стереть неизбежный опыт вот бы возможность была б!

Теперь – пуха девший тополь в обществе баобаб.

2020

Чернобелки грызут мой грецкий,
о своём о миндальнем грезя.
Как по веткам, по тайнам детским,
минуя шипы и лезвия,
скачут метко, почти летально,
по прочным нейронным лескам,
по любым временным отрезкам.

И проходит какой-то годик,
они сразу тебя находят.

Еле слышимое нарастание –
едет крыша у мироздания,
явились за мной в двадцатый.

Досада-досада-досада!

Роботы, плоть и копоть –
мир в электрических искрах,
писк металлической крысы
искореняет искренность.

Пока ты в пределах скобок,
иного и не могло быть.

Перервавшийся пульс атак,
живое ушло в антракт,
закрыли Седьмое Небо.

Нелепо-нелепо-нелепо!

Под редкими облаками,
полноцветные дни сочтя,
чернобелки из луж лакают
эль до-радужного дождя,
а над сморщенными сугробами,
пеплом едва соря,
молчанием высшей пробы
сияет твоя заря.

2020

1.
Всего лишь в нескольких шагах
до просветления Жан-Клода,
моётысолнышко садится на шпагат,
и начинается... истерико-закат
под пара ходом.

Эй-эй! Что за невзгоды?
Что ты мелешь
зёрна сквозняка,
снегами перекручивая город, –
попутав берега, несёшь пургу
на эти дни сурковы.

– Привстань водой,
просыпь муку,
не ной так скоро!..
Устала – больше не могу, –
ни грамма скорби.

2.
Восток снесёт весеннюю погоду,
обмазав мир люминесценцией желтка.
– Не ты ли эту птицу начиркал?
Прощай, пока! –
свободная на все четыре.

3.
Полнейший блед несёт распутница луна,
такой же сдержанный, как в силуэтах Мунка.
– Твоя соседка людовитая больна!
И гиппократерно клянётся первой лункой,
что не останется на тёмной стороне,
не ограничится приливками от штилей.

Вишь, ничего не остаётся мне.
Да чтоб так жили...

4.
(Под фонарём или в прищуре, исподлобья –
смотреть на всё, что заварили – обе.)

5.
Малина золотеет вдоль карьеры.
Злодеи фильмоделы – брако[в]ньеры.

Из кринжовника ли, клуба нищих
ситхо-варенье полилось на Землю –
(Заполнить голубую нишу – время?)
из бесконечных звёздных войн
я жну посевы:
злость и серость, соль и произвол.

6.
Шалый вздор апреля,
чаийный сор Ахмата –
взорван мир и пробурчала вата.

Вернулся к молодой, да за тарелой.
(Эк зажуём же мы однажды с курабье?)

Чего молчишь?
Давно уж не мальчиш – проверь.

7.
Сдобрена ознобами, припетлина,
снедается от-чая-нная жизнь.

Пусть маясолнышко вернётся за основу.
Помашут нам просроченными лентами.

Так что же медлим мы, –

готовые однажды сокрошить,
распустятся песочные календулы.

В твоей гарде робости высится к солнцу меч.
Шум ротовой пропасти, как же его извлечь?

Выбери самый крюкливый, шубный,
приставленный к горлу вопрос.

Поправив намордник навсеажурный,
сжав колокольный торс,
дёрнув за сохлый трос,
спускаюсь на тонкодуховном лифте
покомнатный ком свой выкатить.

Комик-то твой не на шутку вырос!
В глотке – без-вёсел, в желудок – с пыра
бьётся ли, рвётся немой страницей
(жаль уток) в пролистанном дневнике.

Выросший исподволь в наивняке,
будущий я – перепачкан известью –
жгу торшерственный свет на исповедь, –
мальчику мысленный след.

Время каплет. А время капнет,
снимут шляпы с карьерных лесть-ниц.
С чуть винтоватым видом
с боязнью ляпнешь: "А выход где здесь
в мир, что не ватно-приторен?"

В шею, всё в шею – на прежний путь –
к огрызкам дневного сюра.

Эй же, ну кто-нибудь, вызвените отсюда.

Мучает одиночество.
"Будь в роще, к тебе подтянутся,
с чащей – не значит лучше" –
шебуршала прабаобабушка,
мать и мачеха шелестели.

Чувствую себя растерянным –
этой осенью так особенно.
Небо дождит к постелям, и
смылись газонокосеры.
Дерево. Просто дерево.

Cтоишь, в облаках витаешь
над собственной древоверсией
(за нелиповую лицензию нынче
слишком высокая плата).
Не кудрявое в вышках дерево –
пень
с двадцать восьмым кольцом.
Когда-то – ещё нефантомный гигант:
жилистый и раскидистый –
незатенённый кустом.

В конец своего продолжения
выставляешь кочки, ухабины
(знак запинания для прохожих).
В прошлом же
с ними дроваешься: мол, как дела,
а они на тебя топорщатся.
Вроде житель глубокого леса,
а настроение скверное.

Шествуют по нам-лестницам.
Понавыскрипывают –
нами же – себе подобных.
А там уже ручейки –
донесли известия
про строящийся заводик топливный.
Вот бы да всё сначала –
с чистого и зелёного:

джунгли там, павианы,
лианы, бананы, питоны,
зеркальные водоканалы.
Люди? – а если и люди –
Гретты и Поллианны.
Дикая, но идиллия.
Хотя... Мамонты чтоб ходили?!

Лучше – мама
и ты – в квартире.

С чуйкой –
чайкой, падкой на всё блестящее,
воры в
антикварной лавке –
мы любовали звёзды.

Опустили на земную кровь ватку.

К утру
её вид легчайший
уже оплывал в деталях,
таял –
идеальных больниц образчик,
став

свежее, проглядней, краше.
От хосписа –
до космоса.

Поздно мечтать о краже –
сладкое на ночь вредно,
время на лицах – ветхое,
наше,
медленное.

Будись ты, не будись ты,
а с_утра
познаешь дзынь,
откроешь первый глаз,
с к-оум-натой достигнешь просветления,
скажешь лени: хватит,
и содрав матрас,
покинешь скомканный сугроб кровати.

Мягко отв@рив окно,
потом пельмени,
почуешь тёплое,
но в помутнении
из микро вынешь макро...
...роны,
а даже может и запаришь дошик.

Потухнут чакры,
и потянет в сон, и
дальше
дольше Будды
будешь дрыхнуть ты –
с такой же рыхлой,
но приятной рожей.

2021

Пока в комнате случаются зайчики,
заоконный гуляет мальчик
незаконно.

Ву-у – ву-э,
ву-у – ву-э.
Слез с качелей и давай фантазировать:

Лес. Кач елей.

– Чи-чего ты такой ухрюмый?
(взвинчено смолвил птенч)
Вижу, нечем себя развлечь?
Свей ноты себе, свинота,
станешь птицей большо-ого полёта!

– Завались, пичужка. Чушь какая-то...
И вообще, будь осторожен о чём-то меня порося.
Карася на хрючок вон повесили – взболтнул лишнего.
Нынче ж совсем невесело. Ещё этот мясочный...

На соседнем дворике: Дзя! (топориком).

– Ко, горе-то, а-а!
– Чё, Петруху? Опять обезъяйцели?
– Кудах-там! Тот опнутый – снова... та обезьяна с тыцефабрики! –
Двуногий, ко, – он, что зверь из Африки – точным взмахом!
– А жили-то мы ведь неплаха...

– Бляха-му-уха! И мираторгнуло ж её...
– Не в морг, главное.
Наша жизнь – несладкая, –
не тянется, как коровка,
суждено наготове быть –
мы в коробке –
у фермеров на глазу.

– Верно, всё как обычно:
первые азу выживания,
коровище – мухи-муки – клещи.
Мы же умом не блещем –
просто рогатый скот.
– Вот! И я не ишак, – ничего не вагю:
только шаг – от агу до рагу...

– Е! Удовольствие!
– Как же! Кости ем..

– Костюмеры узколобые, ублюдо...

– Эскалопа на тарелку, быстро!
– Не бистро тут тебе, а Истра, много хочешь.
(не ресторан – галерка...)
Ту провинция вэлкам, такскать.

– И мол о ком моё коровное родство сказать способно?..

– О, соба, наконец-то!

- Алл! Кого ль!
(трио белок завтра по... )

– И приветствуют вас оркестр: "Свинина духовая"!

– Вот, так бывает...
– Да ты даже не копытайся, ничего не пому-учится...
– Я лучше знаю! - о-хрю-не-ют!
Пичужка мне предрекла успех.

Согнутая ножка, тотошка по-деревенски.
– Где мой заказ, скорее!

– Из корейки?
– Чё, какая Корея.
Дыревня ос.
Эти странники с драниками:
спасечники, вегангстеры...
Шучу, брось, – конечно же тут только са-амые аморальные!

– У неё всё хорошо? Закончила?
– Да! – с корочкой – вэлдан.
Замечательный попался лектор.

– Говорят, кони бал...
– А?
– Кони бал, говорю, устроили - троянские.
В Брянске Лебединое озеро скоро,
мужики не олени там - лоси,
ведь Медведеву наступили на ухо, приезжала скорая,
и можно даже заместо оркестра звать Беременских музыкантов.
Самое время – овёс прокатит. Хотя...

– Ой, всё – бесите – пинайте на себя!

– Каа-тян!

2021

Глазными крошками просыпаешься в свой одеальный мир.
Растаявший, как пломбир, слезаешь-слизываешься с подложки.
С видом тошным, похожее так на прописи, всматриваешь окошко.
Выводишь себя из себя, торопишься в потрясное шоу-реалити.
Шипит шко-ко-кола на язвы в дуршлачной памяти.

Жаль его, чёрная мамба со вкусом кола!

Как же прекрасны мамы и их пищащие дисциплята –
одуванчики-ванечки первого класса опасности.
Плескался вчера ещё в ванночке, –
сейчас в пиджаке, – растакуще важный,
каждый день получающий по башке.
Не, ну а как же? Местные земли жестоки.

Клюёшь на уроке семы, выписываешься на востоке.
Где будем все мы, под соснами знаний, сидит человек залобный,
торгует снами, стопами отталкивается, зависает,
воспроизводит жалкое впечатление будущего.

Ну же, из ножен вытащи самое нужное!

Институт, и там, всюду сутки-судороги утру исправно вторят.
В хикикоморе плавающий рассудок уносит заботы за борт.
Ресозерцаешь ламповый запах солнца
с Мнемозиной в прозатхлой комнате.
Нет замысла, нет свободы, –
годы сдвигают годы в офисный листопад.

Ломбард жизни да Форт Боярд – твои две невезучие тачки.
Из-под крышки нарывной парты отвалилась переживачка.

Love is? Большая, смачная!

С Марианской до Эвереста, не находящий места,
смакуешь на лето в обмороке.
Рука к руке, рука об руку,
но позже, – спустя, – что-то лопнуло, –
и палец о палец ударить не можешь.

За что же, боже, мне эта мстя?!

А за шторами, с этих пор:
поза лотоса, нарублёванный головной убор,
крик вполголоса, парик с полволоса, фриковое телосложение,
не меняющая положение, перестановка сумок,
гжельный туннельный сумрак, свет перехода,
эхо конечной станции.

Вечный ребёнок без нового года остался.

2020

знаком паузы водные лыжи

часоголовое солнце
держит язык за облаками

Ведро дождя
спущено во двор-колодец.

Замочен в скважине
заключённый.

Тебе сколько
– зачёркивай –
светит?

Провернул
тело всей жизни.

В дверь открытого перелома
ширясь,
по солнечному сплетению
пробили
такого тучного.

Догибаю железную линию
заперчатанными руками.

До первой тени.
До нёбной ткани.
До капли
в калёном мире.

Сложно ли, просто,
сложена простынь.

Разложившийся
на трассе
на матрасе
в режиме автопилота
лежишь.

Гул потолочных плит.

F5?
Голова болид.
Плотные мысли:
вдре
без
ги.

Луна
на пятом месяце беременности.
(не полна)

Пит[ь]-стоп, –
новые крылья,
спойлер:
ты,
как упертый бройлер, –
несёшься повдоль забора,
носом клюёшь,
и скоро...

Транспорт меняет вид.

Нарезаешь круги
под глазами
для подорожного салата.
Вхожий в подкожное
в прах ладное помещение.

Всюду стекляшки.
Зажигательное свечение.
Тьму тара канет.

Под нейронные огни,
палясь указательно, –
Тю-тю – тю-тю –
крутится у виска:
с писком
вылетает рыжий поезд.

/Прочти состав,
быть может успокоюсь./

И начина-ают
поиск:
чего бы в этом мире
достать
сожрать
такого...

Луне – уже рожать.

Разжал кулак.
Осколок колбы.

Ночное таракантри в кипятке.
Очерчивая кафель и паркет,
несётся сломя голову
серебряная маша.

Машет задовидно
зеркалами
в лыбу скомканный интеллигент.

Досконально тёмен
мой залобный лес!
На что им борные ловушки?!

Грустные,
вернутся дружно
к пресным мюслям.

Тапочек –
уже не по погоде.

Луна – приливами отходит.

Тух лампочки,
и я – без плоти –
призрак
замирающего
сгустка
спазма...

Тепловентелятора наркотик,
дай проспаться.

Убирайся в подмозговье,
мой столицый людовед,
пусть томится
подростковый
мой внетропный бред
и сверкают лунно копья.

Это всё моё – голгофье.

Вслед кругов цирк-адных тяжб
на башке болотной ляжь.

Что к себе не подзову я,
то – ни завязь и ни звук:
упорхнувшие ворота,
мёртвых записей зола.

Ты захва-ты-вай,
загла...
...ешь салат, моя Мнемоса,
с винегретом злых пороков,
куйся в плед,
кряхти спинозно.

Я – просплюнувший весь свет –

вижу Гензель, вижу Гретель,
вижу мир свой перегретый
до незримого бела, –
там – на фото – не дорога –
цифер платная длина.

То не трогай, сё не трогай...

Мнёшь колышущийся персик
вдруг пролившегося плача.

Доигравший в шрёдингерский
ящик,
спит себе двоичный кот,
в параличный ком
переходящий –
в нулевое состояние существа.

С хвостовилянием,
щемяще,
бьётся море у стола.

В слове огонь аж два "о".
До а́дов вода зеркальна.
Образовали пару
(Или скорее дым?)
Падает от угара
LOVEная Ниагара.
Мокренькие, сверкаем.
– Плавки-то плавки, Дим...

Ой, дивные, о, диванные времена...
Как дела у головоньки? Как дела?

Всё как по Маслоу вниз,
безгривого солнца близ.

Доброе утло –
начнётся с коктейля молотого
кофе и мол: а как
в турку не загреметь.

Буркаешь в облака.

Завтрак – мор и ковка по-корейски,
недоеденная батьком
(что по срокам – на специи опирайся).

Следующая стадия мрака.
Сплошь одно вороньё.

Встав поперёк неба,
гнут свои тёмные линии
рыбные кости антенн,
превращая пространство
в ноуваристый болью-он мёртвого инфоморя –
из спутниковых тарелок
сёрпают его
аль-да-барановые жертвы
побарабанных установок.

При ВК я,
катаешь телегу пальцами,
снова и снова отрицая:
ты уже там

где:
ржавый ЧСВ механизм диминутивит жизнь,
где:
им перья, перья!
а нам – не нам.
(Какие уж тут замашки!)

Орёт двуглавый
Оруэллом в двух главах
букв мошкарой закружен:
гласными и согласными,
шипящими про себя,
по углам со-норными.

Мышь, лень и я - норушны.
Незаконченный сюрреал.

Бабки больших подъездов
доядерны взводят споры.
Скроется вскоре, вскроется.

Над всем дядя стёба
со звёздной своей высоты -
соскребает искринки мозга.

Натянутая страна
звук издаёт глухой –
под руки поздно взятый
расстроенный инструмент.

В положении цугцВанга
(водит стеклянный глаз),
теряет со смертью свою тождевственность.

Вдох диафрагментировав,
не угодив в коллективную полицинацию,
через помехи рацио
пробираешься,
наводишь грудную камеру.

Выставил резкость.
Всё, в объективе, замерло.

Ордами мысли ходят гулять по ворду.

Нас подводят.
Меня подводит.

Лето-сувид нам сулит погода.

Дома – один, – бескондейный лодырь, –
вводные ушёл принять процедуры.

И чтобы попасть в shark-лист,
пулькой булькаю вниз.

Ко мне подплывает акула…

И вот я уже весь в зубной пасте,
аж скулы свело от счастья!

Перед глазами плывут глаза.

– Акула, ты что, пила?
– Не! Я, акула, молод, –
мне 27,
как цоколю в лампе.

Цокаю в темноте
инфузорией в туфельках к кабельному,
сохну тупенько.

А она внутри, – обонянчится, –
находит меня, то прячется,
то строит из себя обманщицу,
то качается из стороны в сторону.
Шарк-шарк – шаром скулы свои надула –
в смущении от малейшего моего смещения.
Акула цундере.

Что-то не то с антенной.
Сплошная пена...

Да, тут не ходи к окулисту,
акулы – милы (но неистовы!)
Я вам [за]вещаю из ванны:
акулы-таки гуманны!

А ты прекращай глумиться,
иначе пойдёшь на уху!

– Будь там потише внутри!
– Угу...(
Я ж не акула штопор, чтоб её...
Раны душевные штопать тебе не придётся!
Не та злостная, что хвать за мордочку,
и горлышко аж вибрирует.
Белая, мирная.

– Ок.

Я же – робкую морду свою вверчу,
как пёрышко, – маневрировать буду, –
назову себя акулой-пера,
выберусь из зыбучей тины
и докажу офисным ***донам, что

не планктоном единым.
Wrraurh!

Умственно усталый, под щадящим солнцем,
торможу наводящие мысли.
Как же так, почему всё так вышло?

Как же пусто внутри, как пусто –
словно брокколи с её шевелюрой;
с трудом шевелю руками –
гелиевый шарик несущий камень,
ведомый флюгером.
Овощ дохлый.

Мне помощь требуется, помощь,
а я весь мир этот грузный проклял.

Восемьдесят три на пятьдесят.
Глючно, ребусно.
В мегаполисном местном гуле –
перекати полем, –
опоре едва отдаю отчёт.

Какой-то чёрт на площадке курит,
течёт мороженое у самокатной девочки,
третьему в капюшоне, вообще, по пикселю.

Попить бы достать по-хорошему кофе –
мир непривычно вертится:
небо – белая пена в миксере.

Старухи невнятно треплются о разрухе,
в трёх метрах за ними,
гули за крошки борются –
хлеб им нельзя – я гуглил:
он является для них ядом.

Надо, надо шагать домой,
но меня шатает;
после движений резких,
не то цепляю ногой Марианскую,
не то – под фресками над Эверестом.

Всякое мнится разное,
а поделиться-то не с кем вовсе:
дома никто не ждёт.

Август моется под дождём,
смывает остатки розжигов.
Это осени не поможет, нет.

Да и мне не положено тут оставаться дальше.

Напористо качая прожитое,
сквозь лица пульсирует улица.

Не люфти, соберись – завтра ехать на дачу.
Плавно встали и...
Хватит хмуриться.

Тень игуаны поит луна –
тегуаньинь над лужей.
Дебри! И я – одна.
Где ты, мужик – не ужик?

И покуда вечная мгла,
по углам
буду незряче щериться
ящерицей.

На сердце вина.
Он сердится на
меня
невменяемую,
меняющуюся.
(Ха! Миллионы таких же)

Нет же, не грустно,
но не распутаешь
узы нетеплокровия.

Дома – не тише, – ещё суровее:

Моему (аж до точки) суженому
с пяточки батеньки – На! –
лягушки спатеньки на бочок.

Война? Ничего. Завтра – хуже.

Змейся не смейся,
а я – жертва гремучей смеси, –
свернусь и вернусь
неуязвимой в утро,
на извилину стану мудрой,

не то, видишь ли, борода в очки
старому лезет,
что впору в будущем
открыть земноводочную.

Простить его? Вот ещё!
Опять надают по жабрам.

Сбегая в уютной шапке,
в шаткий ушаркать климат?
Фиг ли куда-то примут
такого монстра.

Вниз посмотрю с балкона
и улечу к драконам
на остров Комодо.

Где рьяно светит Ра лимонной долькой в шестигранной башне,
под ранний звон, примерно в VII утра, повешен и утоплен дважды
был Хеопс на тонкой нитке.

В досфинксово-несносной пытке,
медленно,
изящно,
медно
плыл на дно.

И в том прозрачном страшном храме,
где он скрашивал с подводными парами
жизни терпкие минуты,
вдруг увидал
попутно,
как к нему навстречу
мучается друг!

То – был его бескровный брат:
квадраторовный Рафинад.

Когда тот плыть уже не смог,
всеокончательно измок,
Хеопс бесследно потерял
былую сладость бытия.

Безмерно скверно, одиноко.
Но всё же верил в свет итога.

И вот он:
раненый, невзрачный,
чуть печальный,
но не мрачный
пирамидный фараон,
что всё-равно
от-чая-лся,
и вздёрнуто, вращаемо, был выкинут в ведро.

Вновь планета оживает,
Словно бомж поевший супа.
Надышавшись зимним коксом,
Март поплыл по городам.
Солнце нежно вышибает
Козырькам подъездов зубы,
Хочет стать звездою бокса,
К лету выучив удар.

Спелый ветер дует в уши,
Мол тут ходишь злобный, хилый!
Мысли птично встрепенулись:
"Для чего я был рождён?!"
Семицветно улыбнувшись,
Небо в порванных бахилах
По обмылкам тысяч улиц
Вдаль пошлёпало дождём.

Будто врачи, будто белые и с пинцетами,
Нарочито лезете с советами и рецептами,
И раз по сюжету планировал стать кулинаром,
Оставлю в письме на прощанье рецептик отвара.

На вечно горячей плитке памяти,
В грязном чане под коркой наледи,
Во вредных мыслей прогорклом масле,
Не дотерпев и до тёплой пасхи,
Медленно тушишь с луковым горем
Проблемы гнетущей срубленный корень.
С россыпью будней из хлора и натрия
Оставляешь помучиться годика на три.

Закаты выжжены, рассветы блеклые.
Пускай боль брызжет, пускай боль бегает.

Теряешь дух, готов пасть замертво,
Идёшь на стук, и из грудной камеры
Достаёшь маринованный в слёзах клапан.

Прошлое ноет, прошлое каплет.
Кончилось детство, мир - взрослая кухня,

Громко рвёшь сердце, в тёмный чан плюхая.
Добавив чуть спеси, несахара жизни,
Невесело ждёшь окончания шизы.
Мешаешь. На максимум сделав агонию,
Смотришься в лакмусовое заоконие.

А душа с прохладным обидным жестом
Отправляется в кругоадовое путешествие.
Додавившись вдоволь готовым кушаньем,
Еле дышишь, судьба порушена.
Галантно теряешь мечту стать поваром -
Без таланта, характера, норова.
Принимая масштаб, глубину разрухи,
В холодной войне умываешь руки.

Если первый блин - вышел просто комой,
Второму - быть в полный рост, венковым.

Лежит в остывшем кофе
под облаковой пенкой
нерастворённый город
на кубиках зимы.
Лежит и сладость копит.
И всё тут очень крепко,
и всем тут очень бодро -
не выпить и не смыть.

Живём в околодонье,
не ведая, что где-то
в далёком зачашковье
есть чудный светлый мир.
В натепленных ладонях
там взрослые и дети,
работа есть и школы.
Представь себе на миг:

за стёклами стакана -
прозрачное пространство,
лежит осадком город,
а в нём царит весна.
В лимоновом накале
век трудятся тианцы
в чаинковых задворках,
без отдыха, без сна.

Что наша, что другая
система... Мир так сложен.
В бурлящей массе судеб
ты только грамм, притом
и тут и там пугают
рассказами о ложке,
ужасным в засосудье
нечеловечьим ртом.

Встал, надел свой свитер в ромбах.

Злобным вышел из квартиры,
И бельмо словил в сугробах.
Мятый снег, дорог пунктиры,
Небо рвётся, вязнет обувь,
Искры скачут, как пружины,
Хороводом злых снежинок.

Ветер жгущейся крапивой
Исхлестал жестоко щёки.
День допил остатки пива, -
Едет к солнцу. На востоке
Нищий свет, надев корону,
Испарил рассудок зимний.
Я вернул себя в хоромы,
Холод здесь такой же сильный...