Родительный со временем стал дательным,
винительный - не низок, не высок.
Июнь наносит вновь сосновым шпателем
на холст заката зелени мазок.

Запутавшись в падежных окончаниях,
в изгибах глупой памяти своей,
всё чаще предаёшься ты отчаянью
в обьятьях этих жарких летних дней.

А время... Время капает томительно.
И белой ночью месяц цвета беж
роняет вдруг в ладонь тебе творительный,
единственно спасительный падеж.

22.06.2020

«Я цветы теперь люблю.»
Полина Орынянская. «Шишел-мышел»

Былых своих стихов читаю вязь
со странным чувством горечи и боли:
ведь были, приходили не спросясь,
и вылетали птицами на волю.
Вот так старуха в зеркало глядит
с отчаянием: что куда девалось?
Лишь лет минувших, как гранитных плит,
на плечи давит тягостная жалость.

Я на свои стихи смотрю, гордясь,
я так тайком любуюсь сыновьями.
Как мы ни рвали пуповины связь,
а всё равно она дрожит меж нами.

А я теперь – да, да – люблю цветы,
и осени холодные рассветы.
И не боюсь ни зим, ни немоты,
поскольку верю: в поднебесье где-то
порхают, в ожидании томясь,
грядущих строк оборванные нити.
И, может быть, стихов простая бязь
простынным снегом ляжет на граните.

12.11.2020

На закате солнце стынет,
окунаясь в синеву.
Ходят кони золотые,
топчут сизую траву.
Век смотреть - не насмотреться,
не напиться тишиной.
Пахнет сеном, пахнет детством,
пахнет заводью речной.

А за речкой - место голо
и корявая ветла,
да и медного обола
я пока не припасла.
И какие тут оболы
в нашей лужской стороне?

От росы подол тяжёлый
холодит лодыжки мне.
По утоптанной по тропке
на дымок, в печной уют,
где на стенке не торопко
мерно ходики идут.

Ну, и мы ещё походим,
посминаем мураву.

Бродят кони на свободе,
снятся кони наяву...

01.12.2020

Как туша медведицы, долгая ночь
подмяла подавленный город.
Терпеть её хрипы и вздохи невмочь,
а утро наступит не скоро.
Шевелится тень занавески в углу,
и тихою-тихою сапой,
почуяв тепло, подползает к стеклу
еловая хищная лапа.
Что срубленной ели осталось терять,
ей тошно во тьме заоконной.
Скребутся иголки опять и опять
о белые двери балкона.
Войдёт, долгим телом своим смоляным
заполнит жилище пустое.
И следом потянется иней и дым,
и призрачный хруст сухостоя.
Под сенью одной из колючих ветвей
пристроившись девочкой ватной,
не бойся бояться, проси и жалей,
и ты возвратишься обратно.
Туда, где спелёната ель за окном,
где день прирастать начинает…
И жизнь зарождается в чреве земном
иная, иная, иная…

2018

Когда очки с неверной диоптрией
врать помогают старым зеркалам,
когда весну колотит малярия,
а ночь тоской разбита пополам;
когда, закрыв свой дом от бесноватых,
ты радость выставляешь за порог,
а сумрачные дни укрыты ватой
безмолвия, отложенного впрок;
минувшее подёрнуто забвеньем,
грядущее неясно и темно,
лишь ясеней мятущиеся тени
колотятся в холодное окно;
когда ты впасть в отчаянье готова,
тогда, с надеждой глядя на восток,
душа твоя, беременная словом,
под сердцем зажигает огонёк.

Синица верещит в кустах сирени,
которая не скоро зацветёт.
Но зацветёт, поскольку это пенье
её упрямо будит каждый год.

И талых вод подземное броженье
хмельную радость гонит по стволам,
и горечь всех минувших поражений
ручьи уносят, как ненужный хлам.

Восьмой этаж панельного гнездовья,
горячий луч, пробивший облака,
веснушка над не выщипанной бровью
на коже, солнцем тронутой слегка…

Внизу стоят бабули на дорожке,
как две забытых с осени копны.
Их лица, как изрезанные плошки,
к тарелке солнца ввысь обращены.

Стоят, молчат. О чём молчат, Бог знает.
Пригрелись на квадратах тёмных плит.
Кустов просохших изгородь резная
от шума городского их хранит.

И мы с тобой о чём бы ни молчали,
на всём лежит весны грядущей свет.
В любой победе зреет сок печали,
в любой печали есть зерно побед.

Нам осень по весне всего лишь снится,
когда в полночный час лютует мгла.
А на заре опять поёт синица
в кустах сирени, жаждущих тепла.

Прообраз перекошенных весов -
луны ущербной серп на фоне бездны.
Мир, затаив дыхание, готов
шагнуть туда, где солнце бесполезно.
Шагнуть, закрыв распахнутую дверь,
оставив и искусы, и печали.

А ты - не с миром. Ты живи и верь,
что всё в начале. Только лишь в начале.

Ей снятся ночные зарницы
и горьких дымов пелена.
На платье из красного ситца
горячая кровь не видна.

И рыб краснопёрая стая
на нерест идёт в небеса,
а море объятья смыкает,
а радость с рожденья боса.

Колышутся плотные волны,
сияет огонь в темноте.
И счастье шевелится в полном,
тяжёлом её животе.

Картина "Сон жены рыбака". Художник Олег Михайлов

С глотком полуночного чая
словами обжигаем рот,
отчаянно не замечая
крутящийся водоворот
последних дней,
летящих в бездну
со всеми завтра и вчера,
и бесполезно, бесполезно,
охрипнув, спорить до утра.
Но, как тайфуна злого око,
неспящей кухни маячок,
и как надёжно здесь до срока,
и как губам здесь горячо…
Слова спускаются узором
на гладь оконного листа,
А за окном легко и споро
порхает снег. И чистота.

февраль 2018

В краю непуганого свинга,
где саксофонит стеклодув,
ты, уподобившись фламинго,
танцуешь, шею изогнув.
И дразнишь, глядя исподлобья,
и обещаешь обмануть.
Какие б ни ломались копья,
твоя непостижима суть.
Танцуй, мой розовый мучитель,
свингуй надеждам вопреки.
На радость глупой птичьей свите
твои движения легки.
И лишь когда, изнемогая,
ты сложишь крылья за спиной,
тогда усталая, другая
со мной останешься. Со мной.

Живопись: Крис Уолкер. Танец с фламинго.

По капле жизнь течёт меж пальцев,
как ты их крепко ни сжимай…

Зима натянута на пяльцы,
а там, где пяльцы, там и край.
Как мама гладью вышивала!
А я – всё крестиком да вкось…

Согрета снежным покрывалом
калины сморщенная гроздь.

От снега ночь белей, чем в мае.
А тех, кто мается без сна,
по-матерински обнимает
и укрывает тишина…

Март шелестит по подоконнику
порошей, взятой напрокат.
А на комоде старом слоники
про вёсны прошлые трубят.

Семь слоников – про воды талые
и про поездки на залив,
про то, как сосны зазывалами
трудились, хвою расстелив.

Семь белых слоников фарфоровых,
по одному на каждый год,
когда не знали мы как здорово,
не понимать, что всё пройдёт.

И лишь восьмой молчит натянуто
о том, как март заледенел,
и как весне, лишь раз обманутой,
плевать на зимний беспредел.

А март в тулупчике, одолженном
у февраля (чай, старший брат!)
скребёт, скребёт, злодей, порошею,
впотьмах шагая наугад.

Был дачный сад, дыхание рассвета, вопрос о том, что будет впереди, и облачная белая карета, и радость беспричинная в груди.
Седьмое марта, жажда отогреться, рука в руке, бессвязный разговор. И скачка колотящегося сердца, несущего тебя во весь опор.
Тревожный звон полночного трамвая, дорога со свидания домой. И стук колёс, твердящих, подвывая: не сбудется, не песенно, не твой.
Работа, дом… И снова спозаранок зеркальный увядающий овал, как будто этот тихий полустанок тебя к себе навеки приковал.
Случайный взгляд , упавший в летний вечер, слов торопливых пёстрый водопад, карета, увозящая на встречу, пропущенную много лет назад.
Пелёнки, бесконечные вопросы, припрятанная тоненькая прядь, и вот велосипедик трёхколёсный
на гоночный приходится менять.
Мальчишеские плечи шире, шире. Внизу гудит призывно экипаж. Как тихо днем в трёхкомнатной квартире, хранящей длинный перечень пропаж.
И вот вопросов нет – одни ответы, усталый шёпот нудного дождя…
А всё-таки девятая карета там, за углом, упрямо ждёт тебя.

Танцующей походкой выйти к Нилу
и спрятаться в шуршащем тростнике…

Сестра, а ты когда-нибудь любила?
Ты отражалась в чьем-нибудь зрачке?

Но ты скользишь лениво и сторожко,
и над тобой смыкается трава.
Постой, и я была когда-то кошкой,
да позабыла кошечьи слова.
Лишь помню холодок ночной прохлады
и шорохов загадочных игру.
В когтях – живое, а потом – не надо.
Я не хочу, не буду, не умру.

Сестра, а никогда тебе не снится
высокий тронный зал и полумрак,
в котором только двое: ты – царица,
и он – железом пахнущий чужак?
И страшно, и восторг смыкает горло,
согрет в ладони бронзовый клинок,
а ночь над вами крылья распростёрла,
и ни клинок, ни ужас не помог.

Сестра, сестрица, в поисках свободы
уйдём к призывным топким берегам.
Откроются и омуты, и броды
сбежавшим от себя счастливым нам.
Нева ли, Нил нас плеском встретит скоро,
но не найдут и не догонят нас.
Посмотрит вслед усталый старый город.
И ночь зажжёт кошачий жёлтый глаз.

По сосенке с прореженного бора,
по леечке из высохшей реки
несу свои стихи туда, где свора
моих друзей порвёт их на куски.
И щепки разлетятся по округе,
и капли в пыль дорожную уйдут,
и, может быть, зелёный и упругий,
проклюнется стишок когда-то тут.
И, подобрав затоптанные строчки,
в карманы ссыпав стёртые слова,
вздохну я с облегчением: а точно,
читают, стало быть, ещё жива…

Над Лукоморьем пролетая, холодный ветер петли вьёт.
И вмёрзла рыбка золотая в искрящийся хрустальный лёд.
Глядит усталая старуха привычно в спину старика,
опять к морщинистому уху его приложена рука.
Что он пытается услышать сквозь надвигающийся мрак?
Весёлый стук капели с крыши? Лай возвратившихся собак?
Но тихо всё. Всё шито-крыто, давно умолк последний крик,
и цвета старого корыта старухи деревянный лик.
Старуха слышит в гуле ветра весёлый топот детских ног.
Старуха знает - ищет где-то свою судьбу её сынок.
Старуха верит - лёд растает, тепло вернется в старый дом,
и снова рыбка золотая вильнёт доверчиво хвостом.
Мелькнет на море белый парус, и пара крепких сильных рук
с волос седых сминая гарус, её возьмёт в сыновний круг.
И, может быть, корыто даже сынок починит, как придёт.
А рыбка... Что ей наши блажи? Пускай плывет себе, плывет...

На плечи молодых поникших слив
ложится сырость нынешнего лета.
Давай, в печи поленья запалив,
играть на откровенные ответы.

Давненько не сражались мы с тобой
ни в шахматы, ни в дуру подкидную.
Пусть будет бой – морской бумажный бой.
Бей первым.
Да, попал.
Нет, не ревную.

Промазал, бью, и вьётся едкий дым
над палубой подбитого линкора.
А ты себе не снишься молодым?
Я вновь попала.
Помнишь наши ссоры?

Что ж, твой черёд. Сжигая корабли,
мои, твои ли, мы идём к финалу.
Чуть тлеют в печке угли. Там, вдали,
пылают тучи над закатом алым.

И нет ни победителя теперь,
ни пленного, и в печь летит бумага.
Из нашего тепла откроем дверь,
прозрачный мир пронизывает влага.

И дышится легко, как будто нет
ни лет минувших, ни обид меж нами.
Остался только свет, вечерний свет
на ветках слив с зелёными плодами.

19.07.2017

Словно ломтик шоколадки,
угодивший в теплоту,
слово горькое Камчатка
нежно плавится во рту.
Плыл грибок настольной лампы
в полуяви-полусне.
Вечерами песню папа
напевал тихонько мне.
Про суровых камчадалов,
кедрачи и комарьё.
И с тех пор я не слыхала
никогда, нигде её.
Стал мне клеткой этот город,
только я, пока живу,
лёгкий запах Беломора
ощущаю наяву,
будто снова папиросу
закурить отец готов.
Я спала, уткнувшись носом
в ремешок его часов.
Тики-таки… Лишь в пакетах,
черных, смятых по краям,
фотопамятью согрета
сказка детская моя.
Легендарная Камчатка -
край холодного огня.

Где-то там моя палатка
дожидается меня.

22.08.2017

Пришла пора светящейся хурмы,
прозрачной до семян, до сердцевины.
Над городом предчувствием зимы
курсируют седые цеппелины.
Курсируют, касаясь куполов,
утюжат неба серую изнанку,
на мелкий дождик снег перемолов,
лениво сеют реденькую манку.
Торговец смуглый, прячась под навес,
ладонью нервно вытирая холку,
дары скупые северных небес
и север проклинает втихомолку.
Зато хурма! Сквозь сумеречный смог,
сквозь осени томительные страхи
она горит, как рыжий огонёк,
как пуговка на порванной рубахе.
Но рви не рви, в прорехах хмурых дней
белеет нежность завтрашнего света.
Чем снег светлей, тем будет холодней.
Чем холодней, тем жарче будет лето.
И где-то там, далёко-далеко,
в кисельных берегах неторопливо
стекает с гор парное молоко,
и пенится в чанах хмельное пиво.
А здесь, сейчас обнявшиеся мы
в промозглом ноябре, как на подлодке.
И капли сладкой солнечной хурмы
стекают по озябшим подбородкам.

Там, где вокруг на сотни верст леса, и небеса свернулись в звёздный кокон,
где белая от холода луна и синий от теней еловых снег,
где до табачной лавки три часа, и триста метров до соседских окон,
отдав и получив долги сполна, хотел бы поселиться я навек.
Какой там царь, какой там век вовне, кто дергает вселенную за нитки,
как матери калечат дочерей, а дети позабыли про отцов,
тревожило бы там меня во сне, но усыплял бы тонкий скрип калитки,
и тихие шаги лесных зверей, и нежный звон небесных бубенцов.

А вот ещё. Туда, где океан до сей поры хранит поморов кочи,
где белый мох на серых валунах и нити спелой клюквы вдоль тропы,
пришёл бы я, не прошен и не зван, ловил бы позывные долгой ночи
и собирал их в зимний альманах посредством строк коротких и скупых.
Толкался бы в ладонь лобастый пёс, в сарае на стене висели сети,
и крепкий запах рыбной чешуи въедался в узелки подживших ран.
И реки так и не пролитых слёз, и всё, за что когда-то был в ответе,
вопросы и сомнения мои унес с отливом белый океан.

Но я всего лишь шарик кровяной, бегущий по сосудам шумных улиц,
одна из сотен маленьких дробин.
Я – рядовой, шагающий не в такт,
я – внук и сын ушибленных войной,
храбрец из тех, на ком клеймо «безумец».

И дремлет над диваном карабин, и близится к финалу третий акт.

Царь смеётся, глядя сквозь века:
вновь его народ ломает копья.
Ох, и глубока ты, и крепка,
выучка да выправка холопья!
Яблочко по блюдечку бежит,
круг за кругом резво нарезая.
Кто там показался? Вечный Жид?
Или сарацин залетных стая?
Впрочем, развлекаться недосуг:
снова петушок на спице бьётся,
точит острый меч вчерашний друг,
и опять отравлены колодцы.
Ты же царь, а значит, виноват,
в смутах, воровстве да недородах,
в том, что въехал в ухо брату брат,
ты виновен, ты, отец народа.
Если слишком мягок, если крут,
если на колу сидит предатель,
каждый пряник твой и каждый кнут -
всё припомнят, кстати и некстати.
Царь вздыхает, жестким пальцем вновь
яблочко по кругу запускает.
Что там ждёт у правнуков – любовь
или злоба чёрная людская?
В штофе, словно кровь, горит вино,
яблочко торопится, кружится.
Царь не спит. В окне темным-темно.
Только петушок торчит на спице.

Говорят – холодная рыбья кровь.
А она уходит в свои глубины,
раскрываясь сотнями вееров,
расцветая нежностью голубиной.
Говорят, молчит, как треска об лёд,
говорят, дурная или немая,
а она, на дно уходя, поёт,
и волна ей шёпотом подпевает.
Говорят, выскальзывает из рук,
на блесну не ловится золотую.
А она идёт на сердечный стук
и потом печаль тишиной бинтует.
Ты на берег выйди и позови.
Ты её не громко зови, потише.
У неё локатор такой. Любви.
И она услышит тебя, услышит.

Фото Ивана Бушмаринова

Слева ленточка, ленточка справа:
под кустами засахарен снег.
На пригорок осинок орава
забежала, как в ноев ковчег.
Половодьем затоплены веси.
Отхлебнув зеленого вина,
бубен солнца задрав в поднебесье,
скалит зубы шаманка-весна.
Пляшет, кружится, стонет и плачет,
и о счастье бессовестно врёт.

Это просто дорога на дачу.
Поворот, поворот, поворот.

Тем летом ситцевое детство
по швам трещало неспроста.
Мы проживали по соседству
и рвали ягоды с куста.
Как шпаги, скрещивались взгляды,
и заплетались языки.
Тянуло вечером прохладой
от переполненной реки.
Июль швырял нас на жаровню,
спал в ясене грядущий пень.
В моих руках зацвёл шиповник,
в твоём саду созрел кистень.

Иллюстрация: Banksy

Грязные дорожки от дождя
подсыхают на щеках оконных.
В лужице на кафеле балкона –
ржавчина от старого гвоздя.
Саднит где-то слева под ребром
то ли от царапины забытой,
то ли от того, что не помыты
окна. Ни пером, ни топором
не поправить сплин весенних будней.
Разбавляет каплями апрель
нежности остывшей акварель.
Тем заметней, ярче, безрассудней
на асфальте посреди ручьёв
краской: «Я люблю тебя», и справа,
яростно, аршинно и кроваво
чьё-то имя. Кажется, твоё.

Иллюстрация: Banksy

Класть по привычке вишенку на торт
(такую же украдкой лопал тот,
кому она и так предназначалась),
носить из спальни в кухню телефон
и мучиться ночами, видя сон
о том, что ей осталась только жалость.
Читать в Контакте изредка отчет
о том, как бодро жизнь его течет
и протекает мимо, мимо, мимо
той вишенки, положенной на торт,
который всё печёт она, печёт.
И понимать: ушло, непоправимо...

Из талого марта сквозь май круторогий,
сквозь марево летнего дня
я вижу, как осень бредет по дороге,
бубенчиком шейным звеня,
как греют неровные рыжие пятна
её налитые бока,
как шепчутся дуб и рябина невнятно
о том, что зима далека,
что бродит по жилам, гудит понемножку
с весны нерастраченный сок,
покуда дедок на потертой гармошке
играет осенний вальсок.
Дубовые листья и листья рябины
кружатся на раз-два-три-раз…

Из талого марта мне чудятся спины
осенних обнявшихся нас.

Ах, маки, маки! Макоши щека,
на булке детства сладкая посыпка,
в ладонях ветра вольные шелка,
струящиеся весело и зыбко.
Из этих невесомых лепестков
такие выходили кринолины
для кукол с головами из бобов,
державших прямо спичечные спины!
И мнилось в детстве, что твоя спина
нигде и никогда не будет гнуться.
Ах, маки, маки, были времена,
как наливное яблочко на блюдце.
Ах маки, маки, это ли конец -
жить в тесной раме, слушать звон монетный.
Почем сегодня воля, продавец?
Почем румянец завтрашнего лета?
Я выложу последние гроши
за эти слепки давешнего поля.
Отдай их мне, отдай и не греши.
«Я, маки, вас любил, чего же боле?»

Фотография Ларисы Устиновой "Продавец цветов"

К полуночи белесая луна
селедочным хвостом стучит по крыше.
Вином не запивается вина.
И лишь луна хмельные мысли слышит.
Давай, луна, помянем разговор,
который не случился не случайно.
Слова стучат в затылок до сих пор,
невысказанной вымученной тайной.
Садись, луна, за мой дощатый стол,
покрытый ею купленной клеёнкой.
Я сам бы от неё давно ушёл,
да только смех не отпускает звонкий,
обидный, до печенок самых, смех.
А вот она ушла, не испугалась.
Давай, луна, давай за них, за всех,
кому не по плечу любовь и жалость.
А вот меня, не надо, не жалей,
плыви себе по небосводу дальше.
Спасибо, что зашла, луна. Налей.
Глоток вина. Глоток вины и фальши.

По картине Вадима Долинского.

«Моя страна готовится к войне...»
© Александр Ланин
.
.
Моя страна устала от войны:
ещё окопов старых шрамы ноют,
ещё кричат во сне её сыны,
мальчишки, обручённые с войною.

Моя страна сажает семена
в набухшие весенней влагой грядки.
Какая, братцы, к лешему, война!
Рассада прёт, и, значит, всё в порядке!

А вечером, заваривая чай,
суть выжимая из TиVишной фальши,
страна войну помянет невзначай
недобрым словом и пошлёт подальше.

Просеяв сериалов чепуху
сквозь передряг своих семейных сито,
помоет кости тем, кто наверху
творит свои делишки шито-крыто.

Крепка ли власть? Бог весть. Но эта власть
нас не сдаёт чужим божкам в угоду.
А если и ворует кто-то всласть,
страна вздохнёт: «В стране не без урода…»

О дальних тоже горестно вздохнёт,
о тех, что братья и уже не братья.
Но пусть губу закатывает тот,
кто нам готовит смертные объятья.

Пустое думать, будто у страны
нет ни ума, ни воли, ни святого.
Моя страна устала от войны.
Поэтому всегда к войне готова.

Мы сосчитаны калькулятором,
как страны золотой балласт.
Из газетного инкубатора
вышли те, кто заменит нас.

Сквозь склероз и ночей бессонницу,
видишь юный апрель, когда
шла с экрана в атаку конница,
пелись песни про города,
те, в которых все будут счастливы,
те, в которых цветут сады.

Мы теперь – это случай частный, и
лишь осколки большой беды.

Чистых горнов призыв заутренний,
и отрядных костров тепло…
Что замарано, что запудрено,
что быльем давно поросло.

Лишь, как выстрел в лицо из вальтера
льдисто-холодно, напоказ
взором юного гауляйтера
смотрит Павлик Морозов в нас.

Картина Анжелы Джерих "В юном месяце апреле"

Скорняк был строг и точен, как хирург,
сшивающий края открытой раны.
И мех теплел от сильных чутких рук,
учился греть, спасать и быть желанным.

И был мороз, и в шубе, как в гнезде,
дышало, пело нежное, живое.

Потом был дом, распялка на гвозде,
огонь в печи, безмолвие покоя.

Вот так висеть – больней, чем просто смерть:
ненужной быть и не коснуться даже
того, кого так хочется согреть.
Кого? Кого-нибудь. Обнять. Успеть.
До лета. До последней распродажи.

31.03.2016

Картина художника Александра Погосяна.

В пятницу с утра в селе Орясино
всё творилось наперекосяк:
солнце угнездилось в кроне ясеня,
солнцу бы на небо надо, ясен пень,
а оно не двигалось никак.
И висело рыжее, лохматое,
спины припекая и дворы.
Мужики попрятались по хатам, и
лишь Иван-дурак застыл, как статуя,
на потеху местной детворы.
Долго-долго вверх смотрел с завалинки,
щурился, наморщив лоб слегка.
А потом сорвался в хату к маменьке
и принес под ясень глечик маленький
теплого парного молока.
Солнце посмотрело вниз, принюхалось,
слезло осторожно по суку.
Ванька угостил его краюхою,
сытое оно и толстобрюхое,
в ноги привалилось к дураку.
Расставались молча, за околицей.
И судачат все, кому не лень,
что за этой блажью солнца кроется.
Ванька ни о чем не беспокоится.
Просто был его, дурацкий, день.

Песенку положил на музыку и спел Сазаныч

01.04.2016

Шипя, чертыхаясь, сжимая кистень
и соображая от ужаса плохо,
по углям садов, городов, деревень
ступает босыми ногами эпоха.
Быть может, и нам не сносить головы,
но он уцелел, город сирый и битый,
и серым, не глаженым шарфом Невы
его Петропавловки горло укрыто.
Мне с ним хорошо и тепло, как с тобой.
Мы оба его повзрослевшие дети.
Повязаны общей Невой и судьбой
и тем, что нам врозь не живётся на свете.
Когда мы летаем, обнявшись во сне,
и ангел со шпиля нам крыльями машет,
свихнувшийся век улыбается мне.
И даже не страшно.

04.04.2016

А и правда, как без пианино,
если ходит девочка в кружок.
Доченька, единственная, Нина…
Доченьке двенадцатый годок.
Вот в многотиражке на заводе
дочкин напечатали портрет.
Пишут, что талантливая вроде.
Жалко, инструмента в доме нет.
Клавиши рисует на газете
да играет в полной тишине.
Пальчики испачканные эти
видятся родителям во сне.
А девчонке снятся песни Грига,
Сольвейг на заснеженной лыжне.
Толстая растрёпанная книга
дремлет рядом с ней на простыне.
И однажды утром на рассвете
в доме появился наконец,
перебудоражив всех соседей,
новый удивительный жилец.
В Стрельне, у немецких колонистов
куплен и доставлен, как хрусталь,
вымечтанный, красно-золотистый
беккеровский сказочный рояль.

Мне бы вас порадовать, да нечем.
В сорок первом, где-то в декабре
выменяли «Беккера» на гречу,
слёзы мимолётно утерев.
Пальцы огрубели от работы,
ссадины, мозоли, волдыри…

А без пианино в доме, что ты!
Всё мечтала внукам подарить…

Детей у них не было, видимо, Бог не дал,
а может, не больно хотели, хотя сначала
она колыбельку частенько во сне качала.
Потом перестала. Устала. Прошли года.

Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок,
и он не проснулся обычным осенним утром.
Она на поминках не плакала почему-то.
Друзей проводила, защёлкнув дверной замок.

Отчётливо зная, что утром к нему уйдёт,
легла на кровать, примостившись привычно с края.
И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,
что завтра голодным останется рыжий кот.

С тех пор миновало двенадцать протяжных лет.
И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко.
Когда схоронила кота, принесла котёнка.
Зовёт его мальчиком. Гладит.
И в сердце – свет.

В качестве иллюстрации использована картина Давида Попиашвили

Размягчённее стала, слезливее что ли я...
Вспоминаю, как выбрав удел бобылих,
позабыть не могла своего Анатолия
тётя Нюра, меньшая из бабок моих.

Говорила: «Ах, как он ухаживал, милая!
Свой платок на сиденье стелил мне в такси...
В сорок пятом из части письмо получила я.
Замуж? Звали...» И смолкнет, губу прикусив.

«Что ж не звать, мы, из Зуева, все белолицые,
голосистые были и кровь с молоком.
Да как форму танкистскую вспомню с петлицами...»
И слегка усмехнётся, и снова молчком.

- Тётя Нюр, а у вас с Анатолием было что?
Розовея, досадливо дёрнет плечом:
«Много знать, так скорее состаришься, милушка».
И не вытащить слова уже нипочём.

И состарилась, нянча внучатых племянников,
поднимая, как собственных малых ребят.
Будем в храме, тебя непременно помянем мы.
Как там твой Анатолий? Дождался тебя?

Фото из семейного альбома.
Павлова Анна Павловна, моя двоюродная бабушка.
Родители отца умерли от голода в блокаду.
Мамин папа умер в 1951 году (на фронт уходил с тросточкой, был туберкулёзник).
Мамина мама умерла, когда мне было пять лет, а брат только что родился. И тётя Нюра, тогда только что вышедшая на пенсию, пришла к нам жить и нянчить нас с братом...

Ветер лёг пикейным покрывалом
на ветлы зелёную кровать.
Я, глаза зажмурив, досчитала
до пяти. И я иду искать.
Что таится за разбитой дверью,
кто в тулуп прадедушкин залез?
Страшновато мне, но я проверю,
обойдя крапивы жгучий лес.
Скрипнет осторожная калитка,
нехотя отпустит со двора,
я ступаю по траве не прытко,
просто мне искать пришла пора.
Мамка наказанием Господним
назвала меня с утра опять.
Мне пять лет исполнилось сегодня.
Я большая. Я иду искать.

Картина Елены Зарубиной

Семечки сажаю на рассаду,
платья, не из ситца, но крою.
Верю я, что делать это надо,
чтобы удержаться на краю.
Это не шаманство, не молитва,
это - под бомбёжкой новостей
вот такая маленькая битва
за кусочек родины моей.

Хочется проснуться. Да не спится,
ночи беспросветны и тихи.
Как перед грозой смолкают птицы,
так теперь не пишутся стихи.
Дни короче, чем стволы обрезов,
спутанные думы нелегки,
но в прицел окна упрямо лезут
свежие зелёные ростки.

Значит, будет май, и будет лето,
и плодов осенних благодать.
Я так безоглядно верю в это,
что оно не может не настать...

Ты и кровь моя, и моя плоть.
Так откуда же это в тебе, малыш?
Я - умею пахать и дрова колоть,
ты – творишь.
Ты из щепок леса, что я рублю,
подзаборного сора, овечьих жил
придаёшь очертания кораблю,
чтобы жил,
чтобы вдаль унёс, покоряя высь…

Я не вижу, сынок, твоего лица.
Оглянись, ну пожалуйста, оглянись
на отца.

Пахнет пыльным острогом
вечеров западня.

Тёплым пальцем потрогай
срез холодного дня.
Там, за гладью оконной,
из-под облачных век
на перила балкона
первый катится снег,
собирается в лужи
на клеёнке седой.

Между завтрашней стужей
и вчерашней бедой,
между сумраком ранним
и безмолвием крыш
ты на пару с геранью
на границе стоишь.

Я балую подросших моих сыновей,
потому что не знаю, надолго ли это.
В сизом небе рудой отливают рассветы,
и темнеют кресты златоглавых церквей.

В жёлтый дом сентября угодила земля,
но шныряет по лоджии та же синица,
и пруду за окном в страшном сне не приснится,
как горят под Донецком ржаные поля.

Дышит дом за спиной, половицы скрипят.
Слышен девичий смех, рокот кофемашины.
А в окне монитора – мундирчик мышиный
и седого ребёнка затравленный взгляд.

Как сложить это в бедной моей голове?
Рассыпается мир на осколки и фразы.
Я сметаю их в синюю мамину вазу,
я свой мир вышиваю по старой канве.

Где цветущая роза, живой соловей,
где в Каспийское море вливается Волга.
И не надо пенять мне за то, что так долго
я балую подросших моих сыновей…

Её забава – числиться отпетой
И множить ворох призрачных побед,
Слагая из мозаики сюжетов
Один и тот же тягостный сюжет.

Когда, собою подменяя слово,
Легко звучит пленительная ложь.
И ты, внимая зову Крысолова,
Навстречу неизвестности идёшь.

Вздымается мелодия лавиной,
В игру вступают скрипки и альты,
И ты идёшь по ближним и невинным,
Покорная тенётам темноты.

Струна звенит и лопается. Сбой.
И ты не терпишь власти над собой.

Её потери – горе от ума.
Куда ж его девать – в карман не спрятать.
Могла – так отдала бы задарма?
Жила себе спокойно – лаптем лапоть.

Без тягостных сомнений, налегке,
Ложилась спать, не слушая тревожно,
Как ёрзает под утро ключ в замке,
И радостно толстела от пирожных.

Так нет же, испекла железный хлеб,
Семь пар сапог чугунных износила.
Бал отгремел, а Золушка – в золе,
И, кажется, под осень тают силы.

В коротенькое это бабье лето
Её забава – числиться отпетой.

Когда, и где, и с кем встречать рассветы -
В семнадцать лет важней вопроса нет.
И чем суровей мамины запреты,
Тем сладостней нарушенный запрет.

Окутав сигаретными дымами
Своих секретов тоненькую нить,
Так хочется совсем не верить маме
И мамину судьбу не повторить.

И мама тоже хочет, чтобы дочке
Намного больше в жизни повезло.
Поэтому и злится, и хлопочет,
И бьётся снежной бабочкой в стекло.

Весны сама пугается зима.
Её потери - горе от ума.

Зима опять решает всё сама.
Что ей надежды яблонь, сбитых с толку,
И нежность зёрен, спящих в закромах?
Зима спешит укрыть чужие ёлки.

Вдыхая хвои пряный аромат,
Под стук дождя по черепичной крыше
Припомнишь ты, как ровно год назад
В метель и в ночь шальное счастье вышло.

И всё с тех пор не мило и не так.
Вот и зима, как счастье, заблудилась.
О них напоминает лишь мечта
Да сладких снов негаданная милость.

Теперь лишь сны дают тебе советы,
Когда, и где, и с кем встречать рассветы.

Зима опять решает всё сама:
Когда, и где, и с кем встречать рассветы,
Её потери - горе от ума,
Её забава - числиться отпетой.

И ты не терпишь власти над собой,
Неведомы тебе сомнений муки.
Твои стихи болеют ворожбой,
И льда огонь сияет в каждом звуке.

Но есть сильнее вещи на земле.
Твой нрав, как непогода чумовая,
Азартно раздувает жар в золе,
Очаг забытый к жизни призывая.

Поскольку буря лишь тогда мила,
Когда ждёт дом и капелька тепла.

Притерпелись к теплу в декабре,
приучаемся в стужу не плакать.
Мы в терпении, как в кожуре,
прячем нежность и тёплую мякоть.

И совсем глубоко-глубоко,
там, где омут забвения зыбок,
набухают во сне молоком
зёрна будущих светлых улыбок.

День придёт, и они из скорлуп
выйдут первой весенней приметой,
распускаясь на трещинах губ,
как бутоны лихих первоцветов.

Чижик-пыжик, где ты раньше был?
водку пил, болтался по кофейням?
В недрах пёстрой питерской толпы
мок под мелким дождиком осенним?
Что же ты потерянно молчишь
и не можешь вымолвить ни слова?
Нас с тобой накрыла шалью тишь
в шумном баре вечером лиловым.
Чижик-пыжик, я тебе не снюсь,
сон - всего лишь встречи предисловье.
Я - твоя пропавшая Мисюсь
с новой горькой складочкой над бровью.
Спрятаны от прошлого ключи
там, на дне Фонтанки, в вязком иле.
Здравствуй, Чижик-пыжик, не молчи.
Мы с тобой сто лет не говорили.

Картина Константина Поддубко. "Чижик-пыжик"

А в Питере и сыро, и тепло.
Растерянные липы босоноги.
На лист двора январское стило
наносит иероглифы тревоги.
Корявой ветки чёрный мокрый крюк
сливается с нахохленной вороной.
Футбольный мяч - забытый кем-то друг -
забился точкой в угол стадиона.
Забавно: календарная зима
с еловой хвоей, снегом, пусть из ваты,
не там, а здесь, где толстые тома
с высоких полок смотрят виновато.
Поскольку ни один лохматый том
не знает и не может дать совета,
что делать с этой хмарью за окном,
и ждать ли этим летом снова лета.
Но ель сулит, что будет Рождество.
Есть кофе в банке, есть в запасе слово.
И шепчет вечер: по`лно, ничего.
И расстилает лист дворовый снова.