Не надежде, не любви и вере
Людям предаваться безмятежно.
Наше дело – собирать потери
И хранить их в памяти прилежно.

Не намного разность тех собраний
Отличает чтущих правду Библий
От нашедших истину в Коране,
От сказавших Богу "импоссибле".

Столь не ценен блеск цепей, колец ли,
Так душе не сродна временами
Ни одна жемчужина коллекций,
Как простая боль воспоминаний.

Потому что прошлое сгорает
Временем, горючим по природе.
Потому что каждый здесь теряет.
И совсем не каждый здесь находит.

Обнять собой весь мир готова,
Втесняясь в горловину рифм,
Душа перетекает в слово.
Так волны огибают риф.
Так струн коснувшись медиатор
Протяжный порождает звук.
Так на арене гладиатор
Живёт предчувствием разлук
Уже не на года – на Вечность,
Когда соперником сражён.
Так неба чернота и млечность
В ночи земной тревожат сон.
Так с первой спички разгораясь,
Алеет сумрачный очаг.
Так все теории неравенств
Отменены в простых вещах.
Здесь, на поверхности планеты
Горит огонь и тает лёд
Затем, что в мире есть поэты,
Которых мир давно не ждёт.

Поджигая пространство полуночным выстрелом мысли,
Обжигая прошедшее время обилием чувства,
Новогоднее нечто над сонной мистерией мчится,
Никогда разгадать его, видимо, не научусь я.

Будет позже врастать в корневища июньских бурьянов
Конфетти золотое, рассыпано ввысь фейерверком.
Приближается времечко с маленькой буквы буранов,
Те, с заглавной, Бураны, увы, не одобрены веком.

Будет дворник-таджик расчищать от небесного дара
Для узбека-развозчика узкие русские тропы.
Будет медленно длиться начавшийся день календарный.
Кто-то ляжет в постели, а кто-то заляжет в окопы.

Это странно – следить напряжённо и праздно шататься
На планете одной человекам приходится впору.
Кто-то выжатый день заливает остатним шампанским,
Кто-то новую ночь заливает оставшейся кровью.

Что же будет в конце? Оливье мы изрядно подъели,
К опустевшим столам ввечеру не резон возвращаться.
И всё тот же субъект с поздравительной речью по елью
Ничего не сулил, кроме прежнего нового счастья.

Костяника – два имени: Костя и Ника.
Не мелком на асфальте – огнями в траве.
А над ними закат распластал солнцелико
Невесомые тучи в густой синеве.

Сколько было срастаний словесных признаний,
Потревожь свою память – да вряд ли вернёшь,
На востоке ль, на юге, в Москве ли, в Рязани –
Всё смывал на асфальтах танцующий дождь.

А вот это горит, нерушимо, навечно,
Как едва ли бывает у грешных людей.
Ребятня в туески собирает под вечер
Ярко-алую клятву – бери и владей!

На бревешко вблизи от берёзы присяду.
Клятвы-ягоды мне не нужны, пусть горят.
Приносить ли навечно на верность присягу,
Если знаешь, что длится влюблённостей ряд.

Однолюбство во времёни невыносимо
Там, где связано жёстким обетом оно.
И про осень забыв, мы влюбляемся в зиму,
Только-только снега постучатся в окно.

То, что любим под вечер, забудем наутро.
Вечен разве что космоса траурный лёд,
А признание сердца – летуче, минутно,
Словно белой пушицы болотный полёт.

Не зовите, ребята, за ягодой, бросьте!
Я уж прожил на свете немало минут.
Хорошо, что меня, как ни кликайте Костей,
Не откликнусь, и Никой тебя не зовут.

Пожелай мне, пожилая, на дорожку
Доброй ночи – на минуту или на год.
Я пойду туда, где светится в морошку
Дух болотный огоньками ярких ягод.

Где сосны вечнозелёной корневища
Рядом с гиблым моховым окном в торфяник.
Где пищит комар, что щедрой будет пища,
И сулит в ответ луны медовый пряник.

Здесь, где бродят на болоте страхи детства,
А луна с усмешкой прячется за тучей,
В ткани лета заплеталось чародейство,
Не удержано весной присноцветущей.

Заплеталось, словно девицы косица,
Хороводило тропинками в июле.
Сапогам моим – носить не износиться,
Да и те уже подошвами зевнули.

Тут пойти – не перейти и полдороги.
Не приходятся пути спешливым впору.
Хоть везде они то плоски, то пологи,
Всё не проще, чем подъём в крутую гору.

А почуется в душе твоей гнильца ли,
Иль проступит лихоимства пот на вые –
Негасимыми гнилушками мерцают
Очи бледные русалочки немые.

Пожелай мне, пожилая, через топи
Без греха добраться к ясной ранней рани.
И куриной лапой ласково притопнет
На прощание избушка на поляне.

И в столице, и в городе N-ске
Время-падальщик душу когтит.
Апокалипсис – шахматный эндшпиль,
Пробирает до самой кости.

Воротник поднимая повыше,
Чтобы шум не дошёл до ушей,
Бултыхай недозрелые вирши,
Бурой пеной снимая клише.

Прислонись к леденящей и плоской
Грязноватой границе стекла.
Солнце цвета угасшего воска
Обессилев, сгорает дотла.

Кто там явится рядом догадой,
На поимку поэтов остёр,
Что как прежде, сколь духом ни падай,
Под котлом полыхает костёр,

И хотя есть резон удушиться
На заоблачной мёртвой петле,
Разливается ложкой ушица,
Рифма к рифме, чего-то нетле...

Остановке трамвая конечной
Не вполне резонирует слог.
Но притронуться к истине вечной,
Словно холод стекла быстротечной,
В этой жизни ты всё-таки смог.

Над нами опять чередой журавлиной
Прошита прозрачно-холодная осень.
Лесная опушка склонилась рябиной
К дороге, где бродят медведи да лоси.

К дороге ненужной, дороге забытой,
Зовущей тревожно вокруг оглядеться,
Ведущей неезженной снулой орбитой
В далёкое прошлое, в давнее детство.

Куда же, куда же летите? На юг вы?
Печально, отверженно, бесповоротно –
Над сыростью луга, гирляндами клюквы,
Горящими в снах мохового болота.

Вернётесь ли снова к медовой морошке,
К блестящим на солнце бокам земляники,
К туманной чернике, к малине в лукошке,
К кустам ежевичным, чьи поросли дики?

А может быть, в топях далёкого юга
Последними ягоды будут иные,
Неведомый плод для годичного круга
В сурово-холодных широтах России?

Назавтра, наутро, под небом высоким
Низинами полосы инея лягут.
Крепки ваши крылья, напитаны соком
В бору, на болотах алеющих ягод.

Прощание ваше, поди, объясни-ка,
Над прежним мирком, где отыграны роли
Осыпанной градом бордовой брусники,
Опавшей в единую ночь гоноболи.

Здесь только костром негасимым калины
Над первым снежком, октябрём занесённым,
Горит ваше прошлое неопалимо
Мгновением кратким по вечным законам.

Только тот, кто стал оседлым,
Позабыв про "ай-нэ-нэ!",
Понимает, что соседи –
Тоже люди, и вполне.

Им порой бывает тесно,
Если табор в ширину
Разойдётся повсеместно.
Ропщут, черти, ну и ну!

Цыганёнок, что попущен
Бегать всюду – вором зван.
Между прочим, даже Пушкин
Жил с неделю у цыган!

И с поэта наши крали,
Хоть не прятал под засов,
Ни жилетки не украли,
Ни серебряных часов!

Мало ль что! Какое дело,
Коль со стойла конь сведён?
Для чего осатанело
Распускать по миру звон?

Лучше жизни в ваших ульях –
Звон гитар, кибитка, степь.
Для чего соседи? Ну их!
Я без них счастливей всех!

Вблизи не изгиб виража,
Но высшая точка подъёма.
И хочется руки разжать.
Такое не многим знакомо.

Разумно – вцепиться, кричать,
Мусолить о помощи мантру.
Ведь нет оперений плеча –
Парить по прозрачному марту.

Но странно призывен и чист
Рулетки крутящийся вектор:
Поэт ли, а может, лишь лист,
Державшийся в зиму за ветку?

Сумеешь ли вымолвить ты,
В чём главная жизни забота,
И что это – страх высоты,
А может быть, жажда полёта?

И костюм истрепался, и нервы не те,
И опошлен родимый приют:
Шестипалые люди из нейросетей
Мертвоглазые песни поют.

И Москва не Москва, и глубинка не айс,
И неискренне слово "Прости".
Здесь рыжеет стерня, будто хочет Чубайс
Новым адом на свет прорасти.

Философия духа пострижена в ноль,
Словно карцер вздыхает по ней.
И блуждает в извилинах слово "Доколь?"
По болотам страстей без огней.

Где просеян народной мечтой в решето
Драгоценный Владимир Ильич,
За театром абсурда спешит шапито,
А за ним буффонада и кич.

Нет ни белых, ни красных, ни вам и ни нам,
В казино не пеняй на судьбу,
Только зреет повязкой зелёный ислам
У воителей встречных на лбу.

Не в стратегиях долгих боёв по уму,
Но в пещерной своей простоте
Испытают и вырежут по одному,
Потому что мы стали не те.

Добрый – считай, что слабый.
Странная аксиома.
Бьют его слева, справа,
Гонят долой из дома.

Чуждое тонкой змейкой
Тихо в тот дом струится
С липкой ухмылкой зверской
Злобно и темнолице

По одному, не сворой,
А набегает стая.
Наглый пришелец скоро
Только своим считает

Все кожушки, треушки,
Шайки, мешки, макитры.
Быт лубяной избушки
Лис обживает хитрый.

Всё, что не он построил,
Вырастил, создал, нажил,
В диком чумном застолье
Враг забирает ражий.

Крадеными вещами
Длится его сиеста.
"Бог мой велик!" – вещает
Чванно и повсеместно.

Край торжества не виден,
Только скажи, бедовый,
Что тебе делать, злыдень,
Если исчезнет добрый?

Над рассветами в цвет иван-чая,
Над закатами в цвет лебеды
Небо зябко поводит плечами
О сердцах, что глупы и горды.

Ничего ему, небу, не надо
Ни от нас, ни от наших врагов,
Но без жалости жжёт звездопада
Переменчивый жадный огонь.

Жжёт несбыточной и окаянной,
До конца недоступной мечтой –
В тихий дом, где светильник Полярной,
Попроситься к нему на постой.

Может, ангелы вечного рая,
Что нежней трепыхания птах,
Светозарно слова подбирая
О бессолнечных наших путях,

В полукруге небесной апсиды
Объяснят терпеливо тогда,
Сколь бессовестны наши обиды,
Сколь беспочвенна наша вражда.

Чему назначено случаться –
Для нашей радости сокрыто.
Назавтра ждём прихода счастья,
Любви, утех, устройства быта.

Мы чаем час прихода славы,
Выздоровления от лени,
Но ожидая вспышку справа,
Опять увидим вспышку слева.

Кладя заплатку на заплатку,
Прорехи штопая не быстро,
Готовим жизнь свою к достатку.
Но он никак не хочет сбыться.

К чему бы сердце ни стремилось,
Никак не вспомнится о главном:
Не в том для грешных Божья милость,
Чтоб потакать страстям и планам.

Тончайший мир духовной пряжи –
Не для несытого рассудка.
Мы спим, не ведая, когда же
Случится скорая побудка.

Огонь в ночи, на солнце пятна –
Нули в составе миллиона.
Всё эфемерно-вероятно,
Одно вполне определённо.

Есть в этой вечной круговерти,
Где мы толчёмся бестолково,
Одна печаль: готовься к смерти,
Но к ней-то мы и не готовы.

Две колеи что косы по плечам,
Бурьян, заката розовое пламя,
И старых срубов ветхая печаль
В единый цвет с ночными мотыльками.

Твой день грядущий духом обделён,
Европу непонятностью пугавшим.
Довлеет тёмный мир иных племён
Над светочем земным, почти угасшим.

Твой лес для пришлых – доски да дрова,
Смотри, сама бы им не заросла бы.
Без русского народа ты – вдова,
И сирота без веры православной.

Погост, колодец, кузница, гумно,
Тропинок росных солнечная пряжа –
Всё прожито и выжито давно
Из списков деревенского пейзажа.

И всё же что-то держит и звенит
Струной последней, стержнем безымянным,
Что худо-бедность быта извинит
Над колеёй закатной и бурьяном,

Что пишет слово ангельским стилом
Созвездий и полей заросших между,
Хранит зерно грядущего в былом
И возвещает малую надежду.

Поэт деревни августовский мрак
Проходит ради рифм широким бреднем.
Есенин, ты, конечно, был дурак,
Себя назвав безвыходно последним.

Пусть оскудела боль родильных мук,
Но вторит небу, сумрачну и нему,
Старик, из узловатых тёмных рук
Роняющий безмолвную поэму.

Бывает, срастаясь в одном касании
Неведомо как в единое целое,
Пронизаны молнией узнавания,
Друг другу мы дарим взгляды несмелые.
Случайно сближаясь в тусовке рыночной
К плечу подбородком, ладонь к ладони ли,
Подветренной чёлкой, речью отрывочной
Сродняемся – как, и сами не поняли.
Так короток в нас этот миг пугающий,
Так разумом правильным мы обузданы,
Что верить не можем себе, пока ещё
Считая подарки судьбы обузами.
Душа побиваемой в кровь Кассандрою
Пророчит о чём-то, а мы не слушаем.
И всё же, не в силах забыть касание,
Таким непонятным явлено случаем,
Невольно друг к другу стремимся взглядами,
Как будто вот-вот разговор завяжется,
Как будто остались надолго рядом мы,
И это не кажется, нет, не кажется.
Всё было взаправду, всё не обманчиво.
Но вполоборота, немного бледною,
Уходит она с мажористым мальчиком,
А я остаюсь, почему – не ведаю.

Отпустила ночная мгла
Кучерявые облака.
В ранний час на краю села
Убивал пацан старика.

- Ты старик, не моих кровей! -
Прозвучала хриплая речь, -
Потому-то иди, проверь,
Вещь та Вечность, или не вещь,

О которой ты разговор
На пути завести посмел.
Передёрнул пацан затвор
И прицелился, как умел.

За терновник, за бересклет
Отползала ночная тень.
Разрумянил лица рассвет
Будто в мирный, обычный день.

Изумляясь, на тот расстрел
Бог Всесильный с небес глядел.
То ли Авель так постарел,
То ли Каин помолодел?

А старик помолиться вдруг
Про себя, а не вслух решил,
Укрепляя молитвой дух,
Не о том, что много грешил,

И спокойнее уходить,
Если думаешь, что прощён:
Успокойся и упади...
А о чём тогда, а о чём?

Он погладил сухой рукой
Лист ещё не сухой лозы.
И в глазах его плыл покой,
И в глазах его жил призыв:

"В тихом сердце текущий рай,
В дальней, ближней ли стороне
Людям счастье изведать дай,
Как дано оно было мне:

Просто жить на своей земле,
И за кровь, что в тебе течёт,
Кроме Бога на склоне лет
Никому не давать отчёт".

Июль в разгаре. Пейте допьяна
Мохито солнца с глянцевой обложки,
Ведь утром теневая сторона
Всегда опасней в случае бомбёжки.

А был июнь, начало той войны,
Которой нынче многие не помнят.
Мы вечно повторять обречены,
Когда предлога нет - найдётся повод.

Угар в разгаре. Жар пленяет дом.
Но есть надежда малая на благость,
Что огнецветным ядерным грибом
Не скроет солнце сумеречный август.

Жара и пух летящий тополей -
Примет не перепутаешь июня.
Звенящих комарами полнолуний
Разлита нега в шёпоте аллей.

Придёт июль - ударит ливень, град,
Но укорять нам стоит ли за это?
На ягоды щедра макушка лета,
Дождю грибному каждый будет рад.

Ночь августа по-новому темна,
Стрекочут ярче звонкие цикады.
Сменяет метеоров мириады
Оранжевая спелая луна.

Проходит лето, осень настаёт.
На лужах ранних заморозков наледь.
И по ветру летит живая память
Что паутинок праздничный полёт.

Иду, крутой как Аладдин,
Других хитрей,
А надо мной, и не один,
Висит химтрейл.

От неба мы, как ни беги,
Не убежим.
К нам открывает дверь с ноги
Ничейный джинн.

Ах, оставьте обидки минувших времён,
Их деяния мерзки одни ли?
КГБ не страшней ваххабитских племён,
Тех, которыми Русь наводнили.

А над ними всё в тех же погонах сидит,
Притворяясь приличным мужчиной,
И гарант - не гарант, и бандит - не бандит,
Чудо-юдо с глумливой личиной.

Экономике плановой правящий клан
Всюду кажет зловещие дули,
И, однако, на всё у него "хитрый план".
Неужели нас с ним обманули?

То ли в море нырять, то ли стерхов вести -
Всё выходит уверенно-ловко.
Но скажи, по какому проходит пути
Замудрённая многоходовка?

Перессорить славян, поистратить казну,
Кто умён - выставлять дураками,
А для всех, кто остался, устроить резню
Дико "трудолюбивых" руками?

И последним движением - всем шах и мат,
Расплодившихся - в морг и на вынос,
На "единое знамя, один халифат"
Напустить новосозданный вирус?

И откуда взялась эта "братская" прыть,
Что под властью-напастью хромою
Двадцать тысяч талибов хотят заселить
В хлебосольное Причерноморье?

Заказавшим доставку и ждущим кэшбэк
Не пора ли об этом подумать,
Что доставит и прибыль получит абрек,
И не будет пощады за дурость.

Так когда-то сияющим днём, не в ночи,
Поднимаясь волной над Синопом,
Опускалась разящая мгла саранчи
На изнеженный Константинополь.

Так Византии мир погружался во тьму,
Это видится нам не впервые.
Всё "по прежним лекалам", порукой тому -
Разорённая Айя-София.

PS. Утром затеял публикацию, скрыл от общего просмотра. Вечером пришла "очередная" весть о Дербенте и Махачкале.

Солнце между домами зажато,
Словно буква славянская "рцы".
Скоро будет последняя жатва,
И уже на подходе жнецы.

Не "у них", не когда-то и где-то,
Где "Георгия" ждали на грудь,
Красным августом мечено лето
Яркой осенью высвечен путь.

Мы живём не на грани - за гранью,
А понять не умеем того,
Что под маршем рокочущий гравий
Не всегда нам сулит торжество.

Зря большимся, трясём кулаками,
Да смекаем: ещё подрастём!
Видишь: гончие псы долакали
Всё, что грезилось Млечным путём.

Не умея спешить без бензина,
Лишь на мелкие подвиги крут,
Гордый город живёт не едино -
Здесь толчётся разрозненный люд,

Словно пчёлы в разрушенном улье
У бездумных метаний в плену.
Не надумали пить мировую -
Получай мировую войну.

"Ничего! Мы сумеем! Мы сдюжим!
До победного, значит, конца!" -
Иль с умом молодецким не дружим,
Иль корысти в нас бродит гнильца?

Так когда-то "в семнадцатом годе"
Под рукой эпатажных господ
Та же удаль гуляла в народе,
Столь же был эфемерным народ.

Гей, колосс, состоящий из трещин,
Будет время - помыслим о чём?
И кого мы заставим отречься,
И кого мы взамен наречём?

Зачем писать о звёздах, о весне,
Когда давно понятно не вполне,
Где подвига и подлости границы?
Жизнь - под водою двадцать тысяч лье.
Ни на миру, ни в собственном жилье
Никак нельзя от зла оборониться.

Как будто нас пленил компрачикос,
От жизни прежней всё пошло вразнос,
Греша на Гуинпленово уродство.
Который день под ветром и дождём
К томящей неизвестности идём,
И в светлый день едва ли подвернётся

Под поцелуй щетина со щеки,
Коль скоро на коне ростовщики,
У опытных в чести не честь, но мена.
Сколь чисто поутру себя ни брей,
Всё Грей в игре Ассоль не душегрей,
И неба нет. И капитанство немо.

Он говорил: "Возлюбленная, ханым!"-
Слова пьянили, словно кальянный дым,
Змеёй соблазна жгли, заползали в уши,
И только сумрачный ангел-хранитель был
Не так как прежде: строен, золотокрыл,
Темнел лицом, и всё убеждал: "Не слушай!"

Но убедить способна одна беда,
Вот и случилось, любимый сказал когда
С постным лицом про подлость: "Воля Аллаха!" -
Прежняя ласковость предана тишине,
Тело твоё изломано, не в цене,
И поглотило душу море гавваха.

Знаешь, ханым, бывает любви хана.
Следом за осенью снова придёт весна,
Но не для трав, отцветших прошедшим летом.
Ангел-хранитель с горних своих высот
След твой покажет другим, и других спасёт
Прежде пылавшего сердца угасшим светом.

Рябой закат за дрёмой комариной
Раздавленным чудовищем горчит.
Под дикой перепутанной малиной
Зоконник-ёж о правилах фырчит:

Не приходить в закатное былое,
Когда рассвет давно тебе не мил,
И не пилить ржавелою пилою
Растущее из брошенных могил.

Так зарастай, отцовская усадьба,
Покройся ряской пруд, заглохни сад.
Былое для поминок, не для свадьбы,
Когда нам далеко за пятьдесят.

Когда нам далеко за половину
Отпущенного здешнего пути,
Бездумно рви с минувшим пуповину,
И труп в глубины Леты опусти.

Вернись в свой город и умойся в ванне,
Пусть новой жизни празднует посев
За дверью, снятой с разорённой бани -
Какой-нибудь соседский грязный хлев.

Почему-то сегодня на сайте Стихи.ру кто-то прочёл этот стих...

Дедушке Александру Захаровичу, расстрелянному 31 декабря под новый 1938 год

Морозной ночью мирно спит полмира,
Полмира праздник праздновать готовы.
Бесстрастно-бессловесны конвоиры,
Без двух минут гуляки, острословы.

У них свои оставленные семьи,
Но нынче дело кончат – и вернутся
Сквозь снег, что в сито зимнее просеян,
И к лозунгам, и к тостам революций.

На краткий час вино заглушит вины,
Под Новый год нелепо быть серьёзным.
А на стене поблёскивает иней,
Родня её с высоким небом звёздным.

Ни Божьего всеправедного гнева,
Ни ангелов, пути неправды гнущих.
Пустое невзаправдашнее небо,
Так схожее с рождественский игрушкой.

Там быть легко недвижно-охладелым.
Но ты шагнёшь, пусть с небом обманули,
Закрыть своим пока что тёплым телом
Игрушку неба от летящей пули.

Сказал мне в Грузии кацо,
Блистая золотом оскала,
Что вся Вселенная – яйцо
Орла, гнездящегося в скалах.

А медитирующий "Ом!"
Мудрец в оранжевой рубахе
Почёл вселенную яйцом
Большой неспешной черепахи.

Когда лежит ночная мгла
На холмах Грузии, Тибета –
От черепахи до орла
Всё вдохновляет здесь поэта!

Но, словно в сердце сунув нож,
Хлебнув предложенной "Столичной",
В Харбине долго живший бомж
Разрушил призрак романтичный:

Всех превзошли ученики
Хитро молчащего китайца,
Что лёгким манием руки
Из пластика ваяют яйца.

В яйце - и солнце яркое, и небо
Под скорлупой шершавого тепла.
Оно неописуемо и немо,
В нём птичья жизнь ещё не расцвела.
Храни его, Господь премудрый, добрый,
Дари в достатке внешнее тепло
Травинками, пушинками гнездовий,
Заботой тех, что встали на крыло.
Должно быть, так же видится голубке
Из поднебесной дали голубой
Наш дольний мир, такой же нежно-хрупкий
Под облачной небесной скорлупой.

Может быть, может быть, не спорю,
Только мне не дано увидеть:
Мы пойдём к далёкому морю
Сапоги в нём от глины вымыть.

И закатим пир в стольном граде,
Прикатив по дороге тряской,
И намеримся жить по правде,
По понятиям жизни райской.

Благоденствие будет длиться,
Будет сильное Государство,
Но советскую детскость в лицах
Возвратить едва ли удастся.

Ах ты, яблочко, плод граната!
Сколь его ни кати по блюдцу,
По-гагарински астронавты
Никогда нам не улыбнутся.

Никакой новейший топоним,
Почитай, по той же причине,
Не почтит улыбку Афони,
Что нам краны и души чинит.

Оттого, что ничто не вечно,
Да и нет в той улыбке смысла,
Над шампанским Гарант все речи
Будет с миной талдычить кислой.

Тьмы простого электората,
И сиятельная Госдума
Будут новому веку рады
Благоденственно, но угрюмо.

Когда вернутся с войны герои,
Привыкшие убивать,
Какие догмы тою порою
Внушит им Родина-мать?

Быть может, новых врагов покажет
И старых клеймить велит,
И снова вольётся частицей каждый
В пугающий монолит.

Героям – лишь слава, трогать не сметь их,
Не сметь возводить хулу!
И будет виновнее всех на свете,
Кто мирно сидел в тылу.

Когда казалась островом Земля,
И край её кончался морем синим,
Всё было проще, зримей, выносимей
И для повозки, и для корабля.

Кто там придумал, будто все должны
На плоскости и Царствий, и Империй
Ложиться ради сумрачных мистерий
Под тоненькое лезвие Луны?

К зениту был направлен перст судьбы,
Но всякий мог, покинув Землю-плаху,
Узреть внизу слонов и черепаху,
Шагнув за Геркулесовы столбы.

Убогий бред - бескрайности печать.
Сколь близкою казалась, между нами,
Возможность побрататься со слонами
И вместе с черепахой помолчать.

Зачем Коперник или Галилей
Позавчерашний стройный мир разрушил?
Куда нам деть мятущуюся душу
От суеты обыденной своей?

Кружатся Старый Свет и Новый Свет
На шарике, объятом пустотою,
Столь одиноком, что тоски не скрою,
И нет исхода нам, и края нет.

Поздний час. Как вступает Атилла в Рим,
Так вступает люмбаго в спину.
Если некому молвить: "Поговорим"-
И звонок неизвестный скину.
Что там: банк ли сулит неземной кредит,
Иль фиеста стоматологий -
Ничего, их бессовестность погодит,
Не годят здесь одни налоги.

Поздний час. Как дубинкой бьёт полисмен,
Бережа народное благо,
Так больнее предательства и измен
Обожжёт любого люмбаго.
И какой там в компьютере новый баг,
И какой новый мем в Тик-Токе -
Безразлично для скрюченного раба
Обострённой боли жестокой.

Поздний час. В новостях стережёт война
Осторожных калифов мира.
Перед ней у люмбаго одна цена -
Зуботычина командира,
С матерщиною окрик: "Вставай, вперёд!" -
До окопных самосожжений;
Но пока её нет, весь мир подождёт,
Замерев без лишних движений.

Под писк комара вспоминается детство,
Закат на ночной стороне огорода,
С калганным болотцем и с лесом соседство,
Покосы и выгон, родная природа.

На розовом фоне вечернего неба
Планирует, вьётся и снова взлетает.
Зовёт отмахнуться неверно и нервно:
За ним собирается целая стая!

Пойдём-ка домой, где желтеют окошки,
Где ходики мерят уют заоконный,
Заварим чайку, похлебаем окрошки,
Послушаем с дискантом диск патефонный.

На воздухе музыка ранней цикады
Уже прорезает руладами темень.
И ветви её пробуждению рады,
Но слух наш тревожит сквозь абрис растений

Здесь голос иной: отлетая к болоту,
Упорнее всех патефонов на свете
Комар набирает высокую ноту
Отчётливей, чем Робертино Лоретти.

У погоды на морозы право вето.
А в июле ей жары не нужно вовсе.
Различаем только так: зима и лето.
Там и там привычна нам весна и осень.

Только зимнее приснится - и растает.
Стужа в оттепель скользит, едва коснётся.
То ли в день февральский осень прорастает,
То ли ночью в декабре весна проснётся.

А с обратной стороны, с изнанки года,
Где затюлен рай, а дьявол носит Прада,
Зябнет в ливнях межеумная природа
И округу кормит ягодами града.

Донца глаз отражают лучи от фар,
Тень размножилась в тёмный прайд.
Это самый таинственный аватар
Неземных полуночных правд.
Словно край от небес двоезвёздно свис
На обочину здешних кривд
И из бездны глубокой взирает сфинкс
На подлунных механик дрифт.
Поутру не поверит прохожий скальд
В неизбежную бренность тел.
Это шкурка раскатана на асфальт,
Ну, а сфинкс к звезде улетел.

Однажды свернувшему пояс от кимоно в петлю,
вполне доверяю в вопросах профпсихологии.
Поэт не приемлет метущую мир метлу:
"Спите спокойно, лишь заплатите налоги!"
Он будто бы памятника модель по легенде,
но, в сущности, памяти о нём как бы и нет.
Верно сказано: нет никакой трагедии,
кроме того, что поэт – поэт.
Графоман отличается тем,
что написав идиллию
в формате конкурсов,
ожиданий читателя и жюри,
спокойно и мирно идёт к своему холодильнику,
скатываясь на пошлое: "сим-сим, отвори!"
Поэт растворяется в водке, а после в небытие,
в чёрную рамку, охватывающую портрет,
если стихи не читают в его семье.
Впрочем, можно уговорить себя, что ты не поэт.
"Нецелевое использование времени" –
так вот оценят, поскольку грошей не видно.
Лучше бы мёл дворы, да грузил на южное направление
из северных яблок полезнейшее повидло,
а то цемент, или какие другие мешки,
всё было бы чем семье пробавляться!
Потому как стишки – не более, чем грешки,
а с грешками надобно расправляться!
Вот сын поэта Прасолова, Мишук,
в годовалом возрасте не смысливший поэтические грехи,
сказал об отце, интеллектуально вызрев, не вдруг:
"Лучше бы занимался семьёй, а не писал стихи!"
Поэты несносны,
даже если соосны вращающейся Земле.
Они не в струе, вопящей: "Ату! Ату!"
Они не в толпе, ревущей: "Оле-оле!",
они не в тепле – в купе, в аэропорту.
Видимо, вспомнив Плейшнера, кто-то выпал в окно,
кто-то скатился под железнодорожную насыпь в траву.
Но нет у меня ни водки, ни пояса кимоно.
Потому и живу.

Похолодало. Хмарь осенняя
Насела на просёлки синие.
Тоска цыганская – Есения,
Тоска казацкая – Аксиния.

Скользить копытом или ободом –
Какая в том, товарищ, разница?
Дорога зацветает облаком,
Пасьянсом луж разнообразится.

К закату резвое движение
И осторожнее, и медленней.
Настанет час изнеможения,
Свезёт ли к ночи в чьём имении

В простой избе на лавке скорчиться,
Сон умастить периной данною –
Всё обмахнёшься, и закончится
Дорога пиковою дамою.

Проснись, когда рассветная полоска
Едва-едва перечеркнёт окно.
Покажется земля седой и плоской,
На трёх китах покоемой давно.

Пройди ногами тёплыми босыми
По стылой обжигающей росе.
Забудь себя, забудь число и имя,
Желание быть лучше и как все.

Редеющие сумерки относят
Последний посвист вешних соловьёв,
А где-то за горами зреет осень,
И всё – ничьё, и всё вокруг – твоё.

От маленькой лелеемой травинки,
Про сенокос не ведающей сны,
До видимой с закатом половинки
Сусальной, чуть серебряной луны.

От хрусталя подсиненного неба
С мерцающими искорками звёзд
До шелеста секунд в утробе века
По курсу колыбель – тире – погост.

Не стоит всё, что прожито, печали,
Не стоит всё, что в будущем, тоски.
Мы каждый день у Вечности в начале,
Мы каждый вечер к Вечности близки.

Жизнь потеплеет, вновь похолодает,
А смерть ещё немного обождёт,
Пока роса жемчужно-молодая
Стареющие ноги обожжёт.

Да, тяжесть жизни подминает,
Будь виноват – не виноват.
Но что-то к небу поднимает
Из самых гиблых здешних блат.

Не как барона за косицу
Себя вытаскиваешь сам –
Вдруг что-то светлое приснится,
И сразу ближе к небесам.

Займутся в очаге поленья,
Залижет пламя оболонь,
И сразу светопреставленье
Забудешь, глядя на огонь.

Пойдёшь ли по воду – течений
Кручёно-светлая струя
Шепнёт, что каждый здесь ничейный,
Лишь только Божий, ты и я.

На звёзды глянешь, облака ли,
Приветишь солнце ли, луну,
В их гармоническом вокале
Услышишь и свою струну.

И вдруг печали скажешь: "Баста!
Ещё не время похорон!" –
И снова станешь улыбаться,
Как заповедал нам барон.

Равновелик на вечное замах
У Запада с Востоком, без изъятия –
Здесь что ни город на семи холмах,
Над каждым из семи горит распятие.

И золотом над каждым из семи
Мессии имя вычурно надписано,
И ток Преданий ходит меж людьми,
Меж нынешними, прежними и присными.

Так кто же к небу ближе, говори?
Не умолчи, яви Свой выбор, Господи!
Критерием тому – календари,
Иль луковки церквей, иль шпили острые?

Тебе приятны до́гмат и устав,
И строгий пост по средам и по пятницам,
Или от споров клириков устав,
К тиарам равнодушен Ты и к палицам*?

Узнать наверняка нам не дано,
С одной ли стороны Твои угодники,
Войдут ли те и эти заодно
В обители обещанные горние.

Но чёрт пришпорил явно под бока
Тех, кто рядится в шутовское платие,
Кто празднует в апреле "дурака"
В день памяти Исусова распятия.
___________________________________

*палица – четырехугольный, ромбовидный плат, подвешиваемый за один угол поверх саккоса под фелонью на правом бедре епископа и архимандрита, священникам дается как награда. При наличии палицы набедренник носится слева. Палица символизирует духовный меч — Слово Божие. В Греческой Церкви палицу носили только епископы, которые являли собой образ Христа — Небесного Епископа. ©

Мартиролог народный иные празднества
ставит вровень с Пречистою Богородицей.
На иконах в домах Параскева Пятница,
в этот день иная работа не робится.

Покровительство образ совсем не вычурный
льну и житу являл, полевым угодиям,
по младенческой вере полуязыческой
сочетая прядение с плодородием.

В семьях тех, что живут на поле посевами,
да поверьями древними, да присловьями,
называли девушек Параскевами,
ближе к нашему времени – так Прасковьями.

По-крестьянски подумалось да замыслилось,
что удачу сулит это имя девичье,
не гляди, что стояние в нём за истинность,
что на счастье мирское отнюдь не делится.

Кто вином опьянён, то не враз спохватится.
Ворожейною памятью добрых матушек
процвело, что в домах Параскева Пятница –
всё равно, будто Лада с дородной Макошью.

И забылось в народе, что образ мучениц
в этом культе, из света с сытостью сотканном,
вот и жили по-новому как получится,
накануне великой войны – особенно.

Вот и песня осталась не та, подблюдная,
что на свадебках петь про любовь да счастие –
о солдате, что горько во время судное
в чистом поле с Прасковьей своей прощается.

https://wampi.ru/image/RIogpRq
Исаакиевий собор в Санкт-Петербурге. Акварель Алексеевой Анны, СПбГАХЛ им.Б.В.Иогансона при Российской Академии Художеств

Календарь сочетает схожими датами
незаметное временное и вечное.
По седьмым - два праздника двунадесятые,
Рождество Христово и Благовещение.

Где земное с небесным легко прострочено,
и роднее святые, и ближе ангелы,
по седьмым - именины мои и дочери,
самой первой, художницы нашей, Анечки.

Продолжение рода – суть отражение
первородной четы, той, что к раю ластится.
По седьмым - в семье моей дни рождения
и моё, и дочери-первоклассницы.

Так полгода даны нам дарами дивными,
седьмочисленно явными и неявными.
Там, где русское поле укрыто льдинами,
где цветут первоцветы и зреют яблоки.

В январе, феврале, апреле и августе,
ноябре, декабре – где с утра, где вечером
по седьмым полгода пристало праздновать
неприметное временное и вечное.

сам себя забаню
отведу за баню
да поленом двину
по лбу или в спину
подпихну в овражек
не видать тормашек
будет на ЛитСети
некролог висети