Люди кормятся не былиной,
А в пельменной или же в блинной.
Люди кормятся небылицей,
Искажающей дрожью лица.

Люди кормятся — да и ладно,
От Нью-Йорка до Таиланда.
Ведь у тела такая тема:
Восполняется пищей тело.

А душе не того ли надо,
Чтоб была она жизни рада —
Независимой жизни чуда
От меню и от цен на блюда,

Независимой от погоды,
От поветрий бесед и моды,
От того, каковой на трассу
Выгоняем мы личный транспорт,

И доступна ли нам свобода,
И какая у нас работа,
И даётся ли книга жалоб —
Хаять всё, что нас окружает.

Не пошла как ждалось карьера?
Есть надежда, любовь и вера.
Интернета сайты зависли?
Мир души от них независим.

Кто-то круче, кто-то богаче?
Пожелайте ему удачи.
Не твердите себе: "На дне я!" —
Если прожили день, беднея.

Небылиц-новостей не ладьте,
Дрожь лица покоем изгладьте,
Не забыв при том, тем не мене,
Про блины, а также пельмени.

О прошлом не случается предчувствий,
Оно подобно дремлющим корням,
Оно взойдёт случайною причудой
И прежний мир светло покажет нам.

Не будет войн — они перегорели
В душе у тех, что жили прежде нас.
Не будет торжества великой цели,
А будет бочка с ярким словом "Квас",

И будут автоматы с газировкой,
Где моется фонтанчиком стакан,
И с бабушкой пойдёт малыш неловкий
Смотреть на шум рабочих эстакад,

На бойкий паровозик маневровый,
На быстрый ход байдарок на реке,
На блюда в диетической столовой,
На самолёт, летящий вдалеке.

На строгие строительные краны,
Осколки смальты, проблески слюды,
На карту мира, где моря и страны
Не оставляют в памяти следы,

Как только упоенье идеалом,
Что тень беды не двинет время вспять,
Что мир укрыт лоскутным одеялом,
И мирно спит, чтоб утром рано встать,

Под звуки производственных гимнастик
Почистить зубы, съесть глазуньи треть,
И, высунув язык, нажать на ластик,
Чтобы себя из памяти стереть.

Вот бы понять бы про всё и сразу,
Не прибегая к избитой лемме.
Самое бросовое во Вселенной — пространство,
Самое неуловимое — время.

Лемех взрезает весною поле,
Чтобы на лето землю засеять.
Самое вечное во Вселенной — подлость,
Скрытая под плащом фарисея.

Подлинна, ложна ли плащаница —
Копья ломают на экспертизах.
Самое редкое во Вселенной — лица,
Чаще не книга они, а тизер.

Что произносят на наших тризнах?
Сор панегириков недозрелых.
Самое долгое во Вселенной — список
О всесожжениях и расстрелах.

Как же, скажи мне, прожить, не спиться?
Так, чтобы в омут не засосало?
Самое прочное во Вселенной — спицы
У колеса под лейблом сансары.

Так что не бойся упасть, майн либен,
Почва тверда до самого края.
Самое звонкое во Вселенной — лира,
Если поэт поёт, умирая.

Он утром встаёт и бреется бритвой Оккама,
Прилежно срезая всё лишнее подчистую.
Мелькнёт недомыслие: "Видела б только мама!" —
Но мама не видит, поскольку не существует.

Потом он на кухню шаркает шагом жертвы,
И думает: "Время близится к катастрофе".
Он ставит в жерло вулкана мятую джезву,
И варит, и варит горчащий утренний кофе.

А после берётся за солнечную пирогу,
Плывущую грузно по долгим тысячелетиям,
И лопасть весла приближает мир понемногу,
В котором нет места его позабытым детям,

Где город оскален подобием злого рифа,
Где факелом светит бессовестная свобода —
Индейский оракул, осколок былого мифа,
Бессмысленно втиснутый в мёртвый язык народа.

Когда душа в анабиозе,
Чего уж проще, автор мой,
Назвать ханжой религиозным
Того, кто дышит, кто живой.

Попов, учить посмевших паству,
Клеймить печатью "мироед",
И сочинить своё "про Пасху",
Как видит празднество поэт.

Всю Церковь объявить пустыней,
Поскольку ясно — "Бог во мне"!
Словами дерзкими, простыми —
Всё объяснить внутри, вовне.

Весь мир дугой для тройки выгнуть,
Чтоб в рай — к обеду в аккурат,
И самому себе воздвигнуть
Из трёх изданий зиккурат.

По узелкам на твоих руках
Можно считать отметины века.
Век наш преступен, век наш лукав.
Тропка в ромашках и васильках —
Детского поля тонкая венка.

Сердца биение гнало вдаль
Юности тропы, зрелости тропы.
Горе — не море, кровь не вода.
Стоит профессорского труда
Шорох ребёнка внутри утробы.

Так и рожала, между страдой
И многопевной супрядкой зимней.
Короток бабий век молодой.
Осень не сбрызнет живой водой,
Только на косы просыплет иней.

Всякое дело пело в руках...
Ты б отдохнула, бабушка, что ты!
Но за любовь всегда, не за страх
Руки твои в больших узелках
Не отдыхают, ищут работы.

Не крепче, чем брачные узы —
салаги морские узлы.
А боцманом связанный узел,
пожалуй, возьмёт все призы!
Казалось бы, что за наука?
Проденешь туда да сюда,
а всё же один — криворуко,
другой же: "Вот это вот — да!"
Полученный навык работы —
из сшитых волнами томов,
когда обрываются шкоты
под резвым напором штормов,
когда под немыслимым креном
на траверзе южных широт
всем дальним подводным вселенным
отмашку грот-мачта даёт.
Дуркуют привыкшие к суше,
тонувшему — не до бузла.
Единожды в море тонувший
не свяжет халтурно узла.

Станция узловая.
Время в режиме паузы.
Стрелочник, два сарая
(можно сказать, пакгаузы).
Чахлая травка к рельсам
боязно, слепо ластится.
Козыри нынче крести.
Прочее стёрто ластиком.
Стрелочник узловато
стрелки руками лапает.
Стоит ли узнавать нам,
что там грядёт неласково?
Литерный, маневровый,
или военный, с танками.
Время дышит неровно,
тикая, но не такая.
Поле, чем дальше, чище.
Люди сбежали гамузом...
Это жучок-точильщик
мирно грызёт пакгаузы...

Душный воздух прибоя доносит солёную весть
О случившемся в море на той ли, на этой неделе.
Что-то было вчера, что-то будет теперь, что-то есть.
Мы глядим и глядим. Только главное мы проглядели.

На шуршащий песок за волною приходит волна.
Ноты мёртвых медуз тошнотворны и приторно-сладки.
На беспамятный мир за войною приходит война,
После — голод и мор, а быть может — в обратном порядке.

Мы учить не учили, что прочили нам буквари,
Рассыпали те буквы дорогой из школы и в школу.
А теперь онемели, и крик: "Говори! Говори!" —
Зря бросает прибой, молотя кулаками по молу.

Мы ни грубым помолом, ни меленькой тонкой мукой
Не хранили о прошлом великих и малых историй.
И в сердца анакондой вползала тоска: "А на кой?" —
Но не спали враги, и поход затевали крестовый.

О врагах — слишком просто в истории повествовать.
Кто тут герр окупант, кто тут главный фашист однозначно —
Понимаешь тогда, когда он занимает кровать
Не чужую — твою, и рыгает, и пукает смачно.

И зачем, для чего без оружия нам кулаки,
Малодушно поверившим в райскую добрую сказку
О старушке Европе, под маскою скрывшей клыки —
Русской шапочке красной, вранья торопящей развязку?

Для чего эта жизнь, для чего нашей истины груз,
Пронесённый сквозь Скифию, Русское средневековье,
Если души сподобились запаха мёртвых медуз,
И едва ль расшевелят их волн роковые оковы?

Душный воздух прибоя доносит солёную весть
О случившемся в море на той ли, на этой неделе.
Что-то было вчера, что-то будет теперь, что-то есть.
Мы глядим и глядим. Только главное мы проглядели.

Даже если ты слеп, и душа слепа,
Весь твой мир из одних акустик —
Ты однажды впускаешь небо в себя,
И уже никогда не отпустишь.

Пусть оно будет страшным и грозовым —
Только тучи да ветер вольный,
Невесомо клубящим железный дым,
Высекающий искры молний,

Но принявшим его обещает срок
Без метания, без двуличья,
Где тишайшей зари золотой исток
Пробуждает напевы птичьи.

Кто-то вовсе без дум говорит: "Судьба!" —
Кем-то мыслей поток заверчен,
Но однажды принявший небо в себя
Пребывает с небом навечно.

Никому не избыть его, не отнять,
Как из сердца не вынуть Слова.
Кто-то вымолвит простенько: "Благодать!" —
Кто-то просто молчит сурово.

Но отдавшийся небу — всегда пророк,
Даже жизнь проживая немо,
Потому и поэзии есть исток
Только в тех, кто впускает небо.

Когда ты с собою будешь на "ты",
И станет слеза как вино чиста,
Утешишься опытом пустоты,
И раем покажется одиночество.

Тогда тебе будет дано понять,
Без праздных отписок: "Да ну, проехали!" —
Что нечем тоску твою заполнять:
Зияет душа ночною прорехою,

В которую радости как ни сыпь,
А всё напослед горчит послевкусие,
И всё, что ни бросишь ты на весы —
Окажется лёгким, ненужным, пустеньким.

Ты вроде наполнен, но не вполне.
И только с Творцом пребывая засветло,
Творец обнимает тебя совне,
Да так, чтоб ничто рассвета не застило.

Творец проникает в душу твою
Не вещью, не татем, не стылым облаком,
Но тем же, Кем был для тебя в раю —
Вожатым, идущим с тобою об руку.

И если тобою отринут грех,
Как тёмное, чуждое, небывалое —
В душе у тебя не будет прорех,
Наполнит её и дыханье малое

Того всесжигающего огня,
Что разом сожжёт наносное, мнимое,
Но если ты честен, Завет храня,
Заветное пламя тебя помилует.

Пока душа касанием жива,
Не ведает, стремясь с душой смыкаться,
Что есть глубины антивещества,
Антилюбви, и даже антибратства.

Ей внове всё: клубящийся закат
И ласковые сумерки рассвета,
А если кто-то в чём-то виноват,
Пока ещё прощается и это.

Ещё не пройден первый твой вокзал,
Ещё нежны и поросли, и корни.
Как Аристотель некогда сказал,
Юнец доверчив, старец непреклонен.

Душа на время в этот мир пришла,
Свобода дум дана тебе на время.
Ты здесь не для простого ремесла —
Выращивать одолженное семя.

И как случится тот переворот,
В буфете, на подножке ли трамвая,
Когда придёт и юность заберёт
Бесстрастным ходом стрелка часовая?

В душе, когда минула жизни треть,
Восторги источаются о разум.
Кто в молодости склонен умереть,
Обычно жить до старости обязан.

Но для чего? Пожалуй, для того,
Чтобы итогом жизненного траста
Перегорело антивещество,
Антилюбовь, и даже антибратсво.

Не успеешь подумать, а время уже прошло.
Хочешь выкрикнуть: "Здравствуй!" — а нужно шепнуть: "Прощай!"
Так весёлая капля, упавшая на стекло,
Упирается раме в облупленный нижний край.

Так трава увядает, иссушена ветерком
И лучами осеннего солнца, и смертью дня,
Так душа отлетает, не думая ни о ком,
Так корабль утонувший касается ила дна.

И взвихряется нежно клубясь придонная муть.
Может быть — забытьё, может быть — неприметный рай.
Нужно просто любить эту жизнь, хотя бы чуть-чуть,
Чтобы так же любить и её неизбежный край.

Низвергается с шумом серебряный водопад,
Только бабочка с нижних стремнин к облакам летит.
Расскажи мне, наверх или вниз приведёт тропа?
Всё зависит от тех, кто пока ещё здесь, в пути.

Эта осень — как будто из Песни Песней
Рыжекудрая дева, любовь Царя.
Без неё Иудеи справляют Песах,
За Исход Моисея благодаря.

Без неё православный встречает Пасху,
А католик — морозное Рождество,
И, имея трёх жён, о деве прекрасной
Поспешает муслим не знать ничего.

Но, минуя людей, города и веси,
Не имея ни статуи, ни икон,
Выкликает любимую в поднебесье
Журавлиным призывом Царь Соломон.

Одна ушлая Притча всё время старалась протиснуться в Книгу Притч. Но социальные лифты в то время ещё не действовали. cry
Владимир_Алексеев (20/04/22 20:31) •

Романтичная Стиральная машина до одури любила носки. Но вот рифмовать их никак не могла!
Владимир_Алексеев (20/04/22 20:29) •

Дед выловил из моря всех золотых рыбок. Торгуя ими на птичьем рынке, он хитро посмеивался в бороду, приговаривая покупателю: "Спутницей жизни, говоришь, Бог не обидел? Ну-ну, посмотрим!"
Владимир_Алексеев (20/04/22 20:28) •

Диета, вступив в отношения с Ожирением, ела супруга поедом. В отместку ночью супруг часто ходил налево, в многоэтажный холодильник.
Владимир_Алексеев (20/04/22 20:22) •

Утончённая Бумага решила вступить в переговоры с жарким Огнём. А в победителях, как всегда, оказалась холодная Зола.
Владимир_Алексеев (20/04/22 20:03) •

Томагавк, лёжа в музее под стеклом, смотрел на скальпы проходящих мимо бледнолицых, думая себе: "Эх, и разгулялся бы я в родных прериях! Но положение обязывает..."
Владимир_Алексеев (20/04/22 19:57) •

Жил-был Забор. Все заборинки в нём стояли ровным строем, не допуская с улицы ни кур, ни бродячих собак. И вот как-то со временем за разговором заборинки стали ратовать за свою индивидуальность. И каждая наклонилась кто вправо. кто влево, как ей вздумалось. Куры и собаки проникли сквозь щели, и огород был разорён.
Владимир_Алексеев (20/04/22 19:47) •

— Река, почему бы тебе не повернуть в обратную сторону? — спросило Облако.
— Я теку туда, где мир мой просторнее, а нрав мой спокойнее, — ответила Река, — разве можно стремиться к обратному?
Владимир_Алексеев (20/04/22 19:43) •

Дно не покажется вам родным —
Воздух далёк, высок.
Для водолаза пространство над ним —
Словно дверной глазок.

Всё в этом круге есть: берега,
Пряжа солнечных спиц.
Так же окружна радуг дуга
Для летунов и птиц.

А за границей круга — одно
Илистой стати дно,
Словно закрытое в жизнь окно,
Молча отражено.

Из садка достаёшь привет от Садко:
Пара яхонтов крупных. Он глубоко,
Не достанет ни лот, ни якорь.
Там глубокая пропасть, ночей черней.
Ты глубин не изведал, ближайших к ней,
Чем глухая сомовья яма.
Там в короне коралловой царь морей
Рыбьей челяди крупной велит: "Налей
Молодого вина для гостя!" —
А вокруг разливается трупный яд,
Корабли по течению вниз смердят
И качают белые кости.
Погляди: начинается рек исход.
Та под сакуру нежно тебя зовёт,
Та влечёт тебя под чинару.
Тут бы каждой сказал: "Погоди, постой!" —
Но смышлёный Садко не прельщён красой,
Выбирает речку-Чернаву.
Нужно речку что девицу выбирать,
Осетром не богата, да есть карась,
И покой у неё, и воля.
Под нескучно лопочущую кугу
Просыпается купчик на берегу
Возле Ильменя в чистом поле:
"То ль не кончен мой сон, то ль мертвецки пьян!" —
Отряхнув от росы дорогой кафтан,
Разуметь начинает вскоре:
Это Новгород стольный, не край земли,
А по речке идут, идут корабли,
Что оставлены им на море.
Поманил ли тебя далёкий Китай,
Или Индия духа, на ус мотай,
Чтобы выбор был без осечки.
Есть народная мудрость в делах Садко.
Кабы знал, кабы ведал о том Сашко,
Подъезжающий к Чёрной речке.

Поверите? Между нами:
Страшнее войны цунами.
Почтенны вы или юны,
Не спросят о том буруны,
И женщину, и мужчину
Собьют, увлекут в пучину.
Подхватят авто и тенты,
Порвут как бумагу стены,
Отвесны, а не пологи,
Разрушат мосты, дороги.

Телами пусть устилая,
Надежды не оставляя,
Жестоким занятый делом,
Цунами — высокий демон,
Беде никакой не парный,
Безжалостный и коварный.
Страшнее иных бомбёжек
Восставший со дна безбожник,
Стена водяного ада!
Но войн нам тоже не надо.

Войны я в лицо не видел,
Лишений в жизни не знал.
Коль кто б в историки выбрал,
Писать бы о том не стал.

На кителе не пестрели
Награды в день выходной:
Мой дедушка был расстрелян
Под Новый, тридцать восьмой.

А был он простой крестьянин,
С землёю хранивший связь;
Подростки — тётя с дядьями,
А мама не родилась.

Мне сердце о том не скажет,
Светла его тишина,
Нельзя и представить даже,
Что значит слово «война»,

Что значит слово «бомбёжка».
В лесу спасались дядья,
И тётя, и с ними — крошка,
Три года, — мама моя.

В каком-то старом сарае,
В тепле дыханий, сенца,
То часто, то замирая,
Стучали людей сердца.

Родни в этот год немало
У бабушки собралось.
Она же всех принимала,
Хоть всех ей трудней жилось.

Была до света в работе,
Ведь сядут за стол с утра
Кузены дяди и тёти,
И бабушкина сестра.

В тот день, не справившись за ночь, —
Причудлива вязь судеб —
Она пекла партизанам
В деревне подовый хлеб.

А в лес деревенским бабам
Бежать — не равняться в строй.
Был весь подростковый табор
В сарае с её сестрой.

Безумна толпа народа,
И ужас неудержим.
Рвануло где-то поодаль,
И кто-то крикнул: «Бежим!»

Коклюшки гиблой затеи
Едва ли мы расплетём;
Подростки снялись первее,
За ними — кто был с дитём.

Своих-то нести не тошно,
А тут, поди, не своя —
Чужая, лишняя ноша —
Ребёнок, мама моя.

Зелёное было платье
Одно надето на ней.
Ей ласковое сказать бы
Словечко, маме моей.

Но, платьишко сдёрнув, долго
Не мешкала, — чай, не мать, —
Сказав: «И без платья дОбро…» —
И, — издали: «…помирать!» —

Бегом припустила тётка,
Такие, браток, дела.
А смерть на ноге короткой
То сзади, то обочь шла.

Тепло дыханья и сена…
Кому обогреть-помочь?
Бежала мама за всеми
И плакала во всю мочь.

Вот — речка, жердинок пляска,
Ступить без перил — не сметь!
Где взрослому — лишь опаска,
Ребёнку — верная смерть.

И шла бы на те жердинки,
Не в силах свой плач унять,
И справили бы поминки —
А что ж на войну пенять! —

Но — всех чудесней как будто —
Почти человек живой! —
У мостика — чья-то кукла
С фарфоровой головой.

Есть ужас, но детство — сверху,
И нет войны, посмотри!
Что надобно человеку,
Когда ему года три?

И холод ушёл помалу,
И мир в душе, и покой:
С рождения не бывало
У мамы куклы такой!

Оставив порыв бесцельный
Шагнуть за опасный край,
С находкой своей бесценной
Вернулась мама в сарай.

Войны не боясь ни грамма —
А рядом — тонны смертей! —
Сидела там и играла
С шикарной куклой своей.

Оттуда — вижу как будто, —
Землёй, сожжённой дотла,
В пуховый платок укутав,
Нас бабушка унесла.

Когда б не Промысл Божий,
Незначимой сути вещь,
Всё то, что всего дороже,
Могло б в эту землю лечь.

Не вырони дар тот самый
Чужая чья-то родня,
И не было б в мире мамы,
И не было бы меня.

Как счастье бывает хрупко!
Как слаб человек живой!
Меня спасла эта кукла
С фарфоровой головой…

Закипело золото вечернее,
Пригорела розовая пенка.
Мы всё реже смотрим поучения
Подоляки и Онуфриенко.

Не причалит жизнь к иному берегу,
Так что лучше выброси и скомкай
Вечера с Поповым и Скабеевой,
С боевым десантником Артёмкой.

Может, это выводы дурацкие,
Только я не стал пускать бы в зиму
Соловьёва пассы самурайские,
От Монтян расхристанные стримы.

Всё постигнем мудростью и сами мы,
Если не кипеть котлами злобы.
Лучше про запас читать Писание
На манер монашеский особый.

И, не измеряя мир маневрами,
Что дымят воронкой в летних травах,
Выпадами дерзкими, манерными
Не судить ни правых, ни неправых.

Не стремитесь время переламывать,
Сор словесный пропуская мимо.
Теги "зачищать" и "перемалывать"
К собственным грехам не применимы.

Лишь за то, чтоб все живые выжили,
Дома помолитесь или в храме.
В небесах сухим остатком видимо
Только то, что мы в себе исправим.

Побывала в космосе Пересильд.
Нас же много, Господи, на Руси,
У кого посыпался коленвал,
Кто в райцентре сызмальства не бывал.

Нагулял в июле я аппетит.
Ну и что, что Юлия там летит,
Бредит в невесомости про кино —
Нам, сказать по совести, всё равно.

Наварю картошечки, да с лучком,
С космосом ни крошечки не знаком.
Не имею грошей я на фаркоп.
Что ж тут из хорошего? Лук, укроп.

Есть поля обычные промеж меж,
А в леске черничники — ешь да ешь!
Да малины русские — ставь на стол!
Да грибочки хрусткие, коль в засол.

Да ещё капусточка под заквас,
Кто придёт — попотчую! Даже вас.
Всё храню в подвале я — хорошо!
В космос и позвали бы — не пошёл!

Обрыдли пятой точке приключения,
И бабочки в пупке отгомонили.
Диета. Сон. Талоны на лечение
И в дальней перспективе — склеп фамильный.

Такая, брат, настала траектория
Для некогда больших и прямоногих.
Кой-где ещё остались те, которые —
Немногие из правильных немногих:

Прилежно поутру скрипят суставами —
Гимнастика, забег, хотя б недолгий,
И музу просветлённую, усталую
Склоняют к поэтическому долгу.

Пещера, свет звезды высокой
От Вифлеема.
Пастуший сброд, волхвы с Востока.
Ночная тема.

Плач матерей. Младенцы гибнут.
Израиль терпит.
Семья Христа бежит в Египет.
Ночная тема.

Ерушшалима зреют смоквы.
Луна как гемма.
В тревоге Мать: потерян Отрок.
Ночная тема.

Но в Храме между мудрецами
Сидит зачем Он?
Над ним как нимб светло мерцает
Ночная тема.

Окончен день рабочий, потный.
Остыли стены.
Крестьянский хлеб. Иосиф-плотник.
Ночная тема.

Лукавый вознесёт нескоро
На Храма стены.
Гора. Пророки. Свет с Фавора.
Ночная тема.

Сад оробевший Гефсиманский,
Где дремлем все мы.
Апостол спит. Течёт как масло
Ночная тема.

Идут, и факел не погашен,
Иуда — с теми.
Итогом Пития и Брашен —
Ночная тема.

Синедрион — что Голиафа
Клич оголтелый.
Первосвященник, Каиафа.
Ночная тема.

Поруган Бог. Бежит Иуда.
Притихла терра.
Петра горячность и остуда.
Ночная тема.

За грех незнаемый расплата —
Простая схема.
Умыты руки. Сон Пилата —
Ночная тема.

Люд расходился. Били в перси.
Толпа пыхтела:
"Когда ты Бог — приди, воскресни!"
Ночная тема.

Пещера. Никодим. Иосиф.
При Нём — всё те же.
Поход геройский мироносиц.
Ночная тема.

"Воскрес! Воскрес!" — сердец отрада;
Гроб опустелый.
Костёр у вод Тивериады —
Ночная тема.

А после — Духа нисхожденье,
Исторгнут терний,
Христовой Церкви нарожденье.
Ночная тема.

Арены цирков. Катакомбы.
Вражда потела,
Искоренить "зловерье" чтобы.
Ночная тема.

Увы! Проникло разделенье
Гнилым растеньем
И в тех, кто след Его лелеял.
Ночная тема.

Те — со Христом, а те — не очень.
Черта раздела —
Варфоломеевские ночи.
Ночная тема.

Не то Святая Русь хранила,
Здесь вечным тегом —
Молитва: "Господи, помилуй!" —
Ночная тема.

В монастыре лампады пламя
Смиряет тело.
Молитва между чернецами —
Ночная тема.

А я, мой бог, ещё не старый.
Так в чём проблема?
Девчонки, дискотека, бары —
Ночная тема.

Подводит к небу неторопко
Судьбина-стерва.
Приснилась к Вифлеему тропка.
Ночная тема.

Рождением не тех коснулись страт,
И, вырастая, не сменили страты.
Я не спрошу тебя: "В чём сила, брат?" —
В бессилии мы оба виноваты.

И в том, что наглость доблести сродни,
И в том, что хамство — не порок, а каста.
Что делать с этим? Поздно, извини! —
Не знаю я от гибели лекарства.

Быть может — щит, быть может — ловкий меч,
Быть может — несгибаемое слово.
Я знаю только: в эту землю лечь
Нам всем дано, и нет пути иного.

Я знаю лишь: нам всем гореть дотла,
Пока в кострах духовные кастраты
Сжигают наши книги и дела,
И наши дети не меняют страты.

Я верю, брат, о том ты не ревнив,
Что многих, кто камлает Люциферу,
Не всем доступный социальный лифт
В далёкую возносит стратосферу,

Что ты готов до смерти быть собой,
И не носить трагическую маску.
Но нас берут мерзавцы на "слабо" —
Простые, человеческие массы.

Осталось чуда ждать: а вдруг, а вдруг
Чудачествами новой Лисистраты
Порвётся прежних страт порочный круг
И именем Народ заменит страты.

Трудно на свете фатально быть одному,
Будто и плод в одиночку в раю надкусан.
Ветер не знает, куда деваться ему
Между двумя поездами на встречных курсах.

Ладить ковчег, чтобы вместе войти с женой
Да и детей привести в знаменатель общий —
Так рассуждал в допотопное время Ной
(Жаль, не рассказано, что там случилось с тёщей).

Даже Христос не один висел на кресте.
Даром, что справа и слева — бандитов хари.
Всё же один из разбойников опростел,
Не проклинал, а просил о небесном даре.

Ты же по лужам — что Каин в ночи идёшь,
Словно в саду холодеющем — вор Иуда.
А по следам бесконечный шагает дождь.
Всё безразлично — и оторопь, и простуда.

Входишь в обитель — пентхаус или барак,
Дверь вопрошает скрипучим баском: "Где брат твой?"
Ты понимаешь: покаяться бы пора,
Словно в который раз ошибся парадной,

Ключ повернулся в скважине, да не в той,
Сам ты ввалился в узилище, пьян и страшен.
В зеркало смотришь, а там, за немой чертой -
Вовсе не ты, а добрый доктор Лукашин.

Адонаи, от лукавого сохрани!
Хватит для Нади былого адреналина.
Плещется что-то. Быть может, там Ипполит,
Или же Лета, где Чехов ловит налима.

Этот налим на поверку — левиафан.
Гадость, однако, у вас заливная рыба!
Рельсы прокладывай, радостный Мустафа.
Новый Жиган едва ли скажет "спасибо".

В книги вгрызаешься, думаешь сделать финт,
Новую жизнь построить легко вчерне-то.
Счёт обнулён, но куда ни посмотришь - фильм,
Или же клип, или шумный мем Интернета.

Справа и слева — что вспышки: "тадам-тадам",
Брута Хому не учили такому в бурсах.
Ветер теряется, корчится в проводах
Между двумя поездами на встречных курсах.

Помню, в кузне деревенской мы играли.
Сомневаюсь, вспоминать такое мне ли:
Были щепочки снарядами и гравий —
Чем-то вроде победительной шрапнели.
Мы стреляли, за углом укрывшись ловко,
По крапиве как лазутчики пластались.
У меня была военная пилотка,
Без звезды, но всё же дырочки остались.
Мы на ворогов проклятья восклицали,
Представляя, как грохочут те на танках.
И когда нас убивали — воскресали,
Чтобы снова подниматься всем в атаку.
Много позже за деревней у опушки
Я нашёл те неприметные окопы,
Где коротким кукованием кукушки
Не утешился солдатик незнакомый,
Где от мины земляничная воронка,
Где шрапнели заросли в коре сосновой,
Где и ходится, и дышится неровно
Оттого, что ты живой в эпохе новой,
Той эпохе, что без мысли "или-или"
Люди в порохе, в невыбритой щетине,
От летящей вражьей пули заслонили,
От глумливой вражьей плётки защитили.
Белорусы, псковитяне, ленинградцы —
С не прославленными, в общем, именами.
И совсем в войну не хочется играться,
И былое по иному вспоминаю.

"Вы бездарь, сир! В вас нет таланта!" —
Ему твердили по слогам.
Он пожимал плечом: "Да ладно!" —
И песни новые слагал.

"Вы музыкант, но вы не Моцарт!" —
Кричали вслед его дружку,
Но не дарил и тот эмоций
Ортодоксальному кружку.

О том в готической капелле
Скрипел парик на парике,
Что их простые песни пели
В любом портовом кабаке.

Из нот и слов иного рода
С пюпитров рвался мощный вал,
Но отчего-то глас народа
Лишь их дуэт перепевал.

И доходило до немногих.
И то не враз, через века:
Поэзия — не в строгих сло́гах,
А музыка — не в париках.

Поэт, из тектонических веков
Стремящийся строке добавить ровность,
Всмотрись в себя! Твой жребий не таков,
Чтоб расточать как донор малокровность.

Язык стиха, не острый, а тупой —
Давно не глас небесного воленья.
Ни пламенным трибуном над толпой
Не разожжёшь народного волненья,

Ни классиком в учебник не войдёшь,
Склонившись под цветочные гирлянды.
Вокруг тебя — сомнения и ложь,
И ты, поэт, — один из этой банды.

Пойми, коль сам не понял до сих пор:
Ты не пророк, и ты не проповедник.
Увидишь в уголках у жизни сор —
Бери совок, бери суровый веник.

Мети тот сор, дыши его гнильцой,
Пока не станет радостней и чище.
И не ропщи, коль труд унылый твой
Пинком отбросит грязный сапожище.

Гогочущих и наглых посреди
Не нужно прописных моралей басен —
Бесстыжего без гнева устыди
Всего лишь тем, что светел слог и ясен.

Не жди наград. Пиши не для себя,
Пиши не для народа, не для Бога,
Не потому, что графомань — судьба,
И кроме рифмы в жизни нет итога.

Пиши затем, что в тайной глубине
Тобою сохраняемого слова
Вся эта жизнь вмещается вполне,
И жизни нет пристанища иного.

Воздух, как солнце — закат, рубану рукой.
Трещиной правды застонут наветов наледи.
Как вам судить не страшно: "Такой-сякой!" —
Вы и десятой части меня не знаете!

Оргия ордена дыбится на груди?
Душу закрылки погон прижимают намертво?
Не остуди своё сердце — не осуди,
Даже когда указует рассудок: "Надобно!"

Но уж такой кураж — была не была! —
Жарче пророков и громче кликуш на паперти
Дёрнуть за скатерть, посыпав снедь со стола,
Под микроскопом увидев пятно на скатерти.

"А чихать я хотел на читателей!" —
Разбуянился бедный поэт:
"Мне не нужно таких почитателей,
От которых трясёт Интернет!
Приколистов, всезнаек и ёрников,
Жирно троллящих граждан простых.
Напечатаю парочку сборников,
И, пожалуй, уйду в монастырь!
Буду самым смиренным послушником,
Покаянно небрит и власат," —
Так страна потеряла бы Пушкина
С Интернетом лет двести назад.

Малыши разбивают цветные миры пузырей,
Что надуты из мыла, воды, да ещё глицерина.
На скамеечках мамы глядят отстранённо-цивильно,
Как становится мир с каждым лопнутым шаром серей.

Ну, а дующий в кольца старается щёки надуть
Так, чтоб детским ладошкам охлопать шары не успелось,
И летит над травой переливчато-свежая спелость
Отражённого солнца, избравшего призрачный путь.

Пусть играют, шалят, раз нашёл на проказников стих!
Малыши разрезвились, всё слаженней опыт движений.
Сколько схлопнуто ими ушедшей любви отражений,
В искривлённых мирах отражений твоих и моих.

Если видеть пространство с изнанки реки,
В нём сшивают в кошму облака поплавки
И суровые лески.
Окаймляют цветной бахромой перелив
Облетевшие листья желтеющих ив
И пескариков всплески.
Если видеть со дна — то погода видна
Не дождём и не вёдром, встречает она —
Переливчатой рябью,
Многоточием капель по скату волны,
Светотенью в текучих сетях тишины,
Дикой падалкой яблонь.
Видишь травные космы на сгибе реки?
Здесь в июне шиповник трусит лепестки
На прибрежные мели.
А вдали бережок не покат и не крут,
Там, в долине, весёлые люди живут
Так, как мы не сумели.

Ты думаешь — какое чудо: пати,
но снова разворачиваешь фантик,
а там, с изнанки — липкость пустоты.
Не столь уж важно, что ждалось отпадно:
хайратник и растрёпанные патлы,
или мажор со смокингом на "ты".

Ночная трасса радует огнями.
Отважен, кто сказал тебе: "Погнали!" —
и сел нетрезвый с выпивкой за руль.
Всё лучше, чем удушливое нечто
склоняемое к оргии под вечер:
потроллить можно ветер и патруль.

И ты кричишь, в окно просунув руки,
как будто рядом родовые муки,
и срок приспел, и воды отошли.
Обочины эскорта и аборта —
отчётливей чем быт, семья, работа,
а впереди, по трассе — край земли.

Никто не осознал, влетая в Лету,
на сколько метров вдаль, на сколько метров
при этом проседаешь в глубину.
Мелькнёт фантом: "Ещё не нагулялась!" —
но круче всех желаний сингулярность
влечёт ко сну, а может быть, ко дну.

Пройдёт эксперт в осколках, гари, пыли,
поморщит нос и спросит: "Что курили?" —
а полисмен плечом пожмёт в ответ.
А на тебе совсем некстати платье,
готовое не к смерти, а на пати,
подобное обёртке от конфет.

У меня было чутьё на Макаревичей и БГ:
это те, кому можно велеть "К ноге!",
а вот Цой — Цой был совсем не такой,
ему это всё — на кой?

Макаревич гнилой редкозубостью ставит мат
мудачью из народа. Из мира мантр
над бородкой БГ надувает губу,
слово "Родина" им — табу.

Им — о творчестве лишь бы, шибая лбом
то ли в новый клип, то ли в новый альбом,
на повестке — какой коньячок выбирает кумир,
и какой косячок им курим.

От апломба толста узколобая мысль.
Примитивные месседжи: "Витя, вернись!" —
не для тварей на Никассафронных холстах,
для того, кому дом — высота.

И пускай изгаляется Юра Шевчук
злободневными хрипами творческих мук,
и Бутусов, и Кинчев как прежде тусят,
разгоняя по сцене бесят —

Время спросит из мрака кулис: "А на кой?"
И один он до срока ушедший такой
удостоен от Танечек, Олечек, Лиз
примитивного: "Витя, вернись!"

В этой тьме джентльмены ли, леди ли —
Сухопары, горды, напомажены.
Инфернальностью здешней поэзии
Зарастают замочные скважины.

Что ни дверь, то заржавлена — выйдешь ли,
А оконца — как будто за ставнями,
Но с очей и сердец слабовидящих
Не вчера началось зарастание.

Несомненные признаки живости
Венценосных протезов носители
Здесь находят в расхристанной лживости,
Признавая за всем относительность.

"Ходят разве что лохи и бездари!" —
Возглашает глава обезноженных.
"Бог в душе!" — уверение бесово
Утешает давно обезбоженных.

Файф-о-клоки обставив фаянсами,
Рассуждая о рифмах и дольниках,
Тешат душу стихами-пасьянсами
На ломберных изысканных столиках.

И не то, чтобы очень заносчивы,
Даже в чём-то богаты любезностью,
Но мертвит золотое сообщество,
Словно строчка: "Пропавшие без вести".

Сон — чепуха ли, не чепуха?
Боже, куда я прибыл?
Улица имени петуха,
улица имени рыбы.

Чужд этим улицам променад,
мантры и менуэты,
и про наяд или про менад
здесь не гласят поэты.

Разве что людям, сошедшим с ума,
думалось о таком бы
в городе с именем, странным весьма —
Древние Катакомбы.

Праведен быт, суровый на вид:
ярче в эпохе лживой
времени трапез — время молитв,
Вера — превыше жизни.

Рядом — языческий пир князей,
гомон черни увечной.
Там, за пределами - Колизей,
смерть ради Жизни Вечной.

Мир городов наших свеж и тих,
наш он теперь, не Божий!
Веру нам вытеснил сладкий стих
"бога в душе", не больше.

Что же не знают, кроме стиха,
новых времён пошибы —
улицы с именем петуха,
улицы с именем рыбы?

Если нет рифмы мужской или женской,
если всё плоско, банально, избито -
упомяни укулеле и джезву,
пару богов из эпохи Египта.

Будет тогда ничего непонятно
в строчках бредовых читателю-лоху,
вынужден будет сказать он: "Занятно!
В целом - добротно. Местами - неплохо!"

Он не покажет себя дилетантом!
Где-то похвалит, поставит примером.
Так, книгочеев дуря поэтапно,
можно до Примы дойти, до Премьера!

Смело строгай Королевство Артура,
ложкой мешай с ветчиною Вальхаллы,
молнии Зевса и стрелы Амура
тратя на творчество мало-помалу.

Но не забудь "майонеза" в окрошку,
сториз, чья тема - приятная гнилость:
чтобы ЛГ выходила в окошко,
так как за дверью стена объявилась.

В чём успех либерализма? —
Кто как может, чушь несёт!
Говорят: "О'кей, Алиса!
Можно всем, и можно всё:

То покаркать, как ворона,
То медведем пореветь," —
Только взгляды у народа
Не посмеют полеветь!

Словно сверху жаба давит,
Словно в нём сидит тротил,
Буржуинчик убеждает,
Пуча очи, что есть сил:

"Что вам — Ленин, что — Дзержинский?
Мы — приятны и умны!
Денег нет, но вы держитесь
Только правой стороны!"

Был знойный день. И вот со всех сторон
Повеяло дождём. Темно, лениво
Угрюмой тучи кряжистый балкон
Накрыл собой сады, луга и нивы.

Из неживой нависшей темноты,
Как будто нот избыток с неба падал,
Щелчками боли в листья и цветы
Звучала песня первых крупных капель.

Потом дохнуло холодом иным,
И града буйно-белая кантата,
Взбивая пара сумеречный дым,
Скакала тут и там витиевато.

Из катышков прозрачных ледяных,
Внутри пронзенных блеклыми ежами,
Где - не крупнее вишни, где - иных,
Наплывы льда в низины набежали.

И долго, долго таял бледный срез
Мистерии, вселетно повторимой,
Как близок хлад безжизненных небес
Беспечному распаренному миру.

На горне играют гормоны с утра.
На речку бежит босиком детвора.
От речки с гитарой идут хипари,
и что-то суровое им говорит
отчаянный дворник, рябой Рябоконь.
От жёнушки Лейлы взойдя на балкон,
в семейниках курит сосед мой Ашот,
и бодрое радио музыкой жжёт.
А Светка-соседка одета уже,
под платьем укрыла своё неглиже,
сухое с балкона снимает бельё.
Я чувствую сердце влюблённым в неё.
Сейчас на работу сорвётся в детсад.
Нам стыден при Светке отборнейший мат:
она словно ангел должна быть, ведь ей
воспитывать добрых советских детей.
Распарило солнце, сирень зацвела!
Я счастлив, я молод, такие дела!
И дом, и крылечко, и бабушки в ряд,
которые всяк обо всём говорят -
всё это народное. Кто разберёт
в Советском Союзе - где я, где народ?
Как вспомню - взгрустнётся... Потом - посмеюсь...
Какой ты хороший, Советский Союз!

Гамлет вновь выходит на поклон:
Яд клинка всегда бессилен, право,
Если и галёрка, и балкон,
И партер, и ложа стонут: "Браво!"

В этом - суть мистерии кулис:
Жизнь и смерть - отнюдь не антитеза.
Тот, кто мёртв, выходит к нам на "бис",
С ложа смерти вскакивая резво.

Кто сказал себе: "Вся жизнь - театр!" -
Видимо, не знал ещё театра,
А быть может, не умел терять,
И пугала близкая утрата.

В жизни мало места чудесам
Прихотью восторженности детской,
Взять "событий сцены" там и сям,
Или же "театр военных действий".

Жизнь - театр? На боли, на крови?
Выбирай: налево ли, направо -
Подойди, попробуй, оживи
Павших театральным криком: "Браво!"

Где будет рана - к ней найдутся ло́скуты.
Мне говорил в скиту один отшельник:
"Молюсь Отцу за Машу Кончаловскую,
хотя её не знаю совершенно".

А что и нужно? Лишь свеча да книжица,
молись по-русски или по-татарски.
Нам неизвестно, коей силой движется
Андрона многогрешного ката́рсис.

И где там, в небе, Божия околица,
куда не долетают наши дроны?
И мы за Машу Господу помолимся
не для того, чтоб исправлять Андрона.

Когда ты стар, взгляни в себя устало,
вглубь тайны жизни более, чем вдаль,
там ты во всём почувствуешь фракталы —
на грусти — смех, на радости — печаль.

Так капля до весны живёт в снежинке,
дыхание поэтов — между строк.
Так воля проросла в объект режимный.
Так в западе присутствует восток.

Так славя север веет ветер юга,
так в складках пня, среди сухих ветвей
кудрявится восторженная юность
на старости отверженной твоей.

Неожиданно 1-е место в конкурсе "Литпричала" "Эти удивительные миры"

На конкурс пародий Блиц - 120

День сурка

И снова – День сурка. Без новостей.
Да что там! Он уже два года длится.
Куда ни плюнь – сплошные полулица,
и похер, что сурок, увидев тень,

забил на всех и вся в который раз
и повернулся пятой точкой к людям.
Мы завтра точно в той же точке будем.
Зима продолжит скукотищу прясть.

А через две недели новый год
добавит к седине ещё полстолько...
Замылив глаз, снежок присыпав солькой,
небесный дворник подметает свод,

мурлычет лалабайную муру...
Февраль шипит припущенным сугробом.
Нас Время жрёт, пока мы время гробим,
всё там же просыпаясь поутру.

© Copyright: Виктория Беркович, 2022
Свидетельство о публикации №122021006075



Сень дурки. Без обычных новостей.
Канатчикова дача - не больница!
Куда ни плюнь - то доктор Медуница,
то Похеров (из мемов без затей),

то мистер Пропер (он в который раз
шестого чувства добавляет людям,
потребовав цимбалы, флейту, лютню
и для помывки комнат медный таз).

А через две недели новый код
на дверь поставят (старый вскрыт Эйнштейном).
Покуда ждём, тоска и междутемье.
Залило нас. Мы создали ОСВОД.

Слышна лишь лалабайная мура -
шипит поэтка там, в шестой палате,
всю ночь корпит над переводом Данте,
а после отсыпается с утра...