Медаль луны на острие старинной башни.
Присела жаба в гранд плие. Зашелся в кашле
пятнистый филин и примолк, узрев добычу.
Осоки гибкой плотный шёлк шумит привычно.
Нам хорошо, сидим вдвоём. Нам просто чу́дно.
На коже тоненько поёт комар приблудный.
Наш неустойчивый союз так бескорыстен!
Он нам дороже брачных уз и "низких истин".

Торопливо и нервно ищу слова.
Их тащу, словно нитки из рукава:
то реальность и факты, то каплю лжи,
лишь бы ты не отрекся, не стал чужим.

Из углов сорняками торчат дела,
но до них ли, когда у людей разлад?
Я вяжу тебе свитер который год
и боюсь - довяжу, и любовь уйдет.

Зимний город темнеет лицом.
Не бунтарь, не смутьян, а философ —
ты объявлен врагом и лжецом
за умение ставить вопросы.

Научись малевать пустоту,
запирать на замок недовольство,
наносить на запястья тату —
бессловесное право изгойства.

Набери перекошенным ртом
мутноватой воды — от соблазна
сгоряча оглушить прямотой —
замолчи неудобную фразу.

Зимний город — большая тюрьма.
До весны бы собою остаться,
до весны бы не съехать с ума...
И не так беспокоит зима,
как нервозность дрожащих пальцев.

Буря буйствует в стакане с недопитой минералкой.
На стене часы с кукушкой забывают куковать.
Происходит что-то с нами. Нам, возможно, нужен сталкер,
и железо очень нужно - горячо пока - ковать.

Ветер треплет занавески, как известный Тузик - грелку.
Злым дождем сечет по окнам разгулявшийся сквозняк.
У тебя есть повод веский на часах замедлить стрелки,
чтоб никто меня не отнял. Чтоб не отняли меня.

В шумном зале неуютно и холодно.
Ты стояла там чужая, далёкая,
беспокойно теребя юбку-колокол,
а под блузкой сердце трепетно ёкало.

Потанцуем? Осторожно и сдержанно
ты притронулась к плечу незнакомому,
и казалась Синдереллой растерянной,
редкой птицей. И все взгляды прикованы

к золочёным ботильонам с узорами,
к ожерелью и серьгам из керамики.
Ночь до времени таилась за шторами.
Мы, забывшись, танцевали - рука в руке.

Ничего еще не сталось, не грянуло -
просто вечер, просто музыка вечная.
...Две души уже дробились на гранулы,
разлетаясь прочь составами встречными.

Ты взойдешь на порог. Если милует Бог,
то меня не окажется дома.
А случится подвох, я - на выдох и вдох -
усмехнусь: "Мы как будто знакомы?"

Предложу кофейку. Сообщу на бегу
ерунду о несносной погоде.
Я в слова облеку только то, что смогу,
замерев на существенной ноте.

А потом будут снег и метель или смерч,
и подобные им катаклизмы.
Ты получишь ночлег, дорогой лицемер,
напевая лукавое - "Kiss Me".

Ты достаешь из коробка
таблетки, капли.
Ты стойко держишься пока,
но сдюжишь вряд ли.
Лекарства нет ни от чего.
Не будет чуда.
Не исцеляет колдовство,
и ниоткуда
не подоспеет Айболит
с больничной сумкой.
Моли о счастье - не моли,
ходи по струнке -
итог один, всегда один -
опустошённость.
Выносит время свой вердикт -
о прошлом помнить.
Не раз тебя сбивали влёт,
и ты безмерно
терпеть не можешь тех, кто врёт,
и фразу "верь мне!"

Шок, смятение, боли в подвздошье,
сожаления и миражи,
и подмена правдивого ложным -
пустяковая плата за жизнь.

А вот смерть не приемлет авансов,
от нее гонораров не жди.
У Костлявой - до чёрта вакансий
и бессрочная ночь впереди.

...Выращивать в горшке чертополох,
А на стихах поставить жирный крест...
Чеширское
Майк Зиновкин
------------------

Бог знает, как всё было. Знает Бог...
Но ты с улыбкой спрашивал прохожих:
- Выращивать в горшке чертополох -
на дельное занятие похоже?

Шарахался народ, как от чумы.
Один вопрос был казусней другого.
На каждый из вопросов напрямик
никто не произнес в ответ ни слова.

А я тебя приметила, и вот,
идем с тобою вместе и с вазоном,
а в нем цветок - колючий и живой.
Он рыцарей хранитель и влюбленных.

...Ты направляешь чувства свои к дверце,
Которая чарует от стихов...

Настанет час, когда не сможешь врозь,
И внутренность потребует Огня!
Ты в ствол Любви моей корнями врос,
И суждено тебе всю жизнь любить меня!
...

Ольга Азарёнок

http://www.stihi.ru/2018/01/10/1006
***
Меня ты сильно хочешь, в стиле скерцо.
Нельзя в любовь пускаться впопыхах.
Свой пыл опробуй наперво на дверце,
а после отрази процесс в стихах.

Настанет час, когда твоя утроба
затребует чего погорячей.
Я знаю, у любви оттенков много,
но ствол Любви не может быть ничей.

Врасту в него ногами и корнями.
Пойди тогда попробуй, оторви.
Во внутренности лезу временами -
запретов не должно быть у любви.

Вчерашний день означен мелким шрифтом.
На нем пометка "выбыл навсегда".
Он вышел неудачным, признан лишним,
покинув место важных дел и дат.

Ну, где же этот день-невозвращенец?
Ретировался к шторам на окне.
Он таял и седел, и был шагренев,
и, кажется, был чем-то дорог мне.

Шут давно уже не юн и не беспечен,
у него колпак раскрашенный на плеши.
Он на женщине единственной помешан,
но его от помешательства не лечат.

Шлет ей длинные записки с вензелями
и ведет с собой бессмысленные войны.
Он зачитывался прежде По и Войнич,
а теперь ему понятней Мураками.

Шут с годами превратится в икебану,
он не сдвинется с насиженного места,
и смеющаяся маска тесно-тесно
прирастет к его лицу и не отстанет.

Время разбрасывать камни уже прошло.
Ты опоздал и отчаянно гасишь пыл.
И застревают в гортани обрывки слов.
Раньше ты знал, что сказать, а теперь забыл.
Ты сторонился знакомцев и вдаль глядел,
и неосознанно нежно шептал стихи.

...Пушкин, "мороз и солнце" и пахнет ель
хаосу и бессмыслице вопреки.

Дома сплин и плохая акустика,
и тоскливых забот карусель,
а в лесу ты достал из-за кустика
свой рояль и к роялю подсел.

И деревья взъерошились ветками,
выступая из желтых кулис.
Запорошенный листьями ветхими,
им о грёзах рассказывал Лист.

Это просто была репетиция,
просто вольно дышалось в лесу,
но прекрасными белыми птицами
замирали слова на весу.
------------------------------------
Стихотворение написано по картине американского художника вьетнамского происхождения Duy Huynh

Ты не знаешь, и тянешь свой утренний кофе.
У тебя всё о’кей, всё в полнейшем порядке.
Что тебе до какой-то невнятной Голгофы?
Я стараюсь не ныть, но позиции шатки.

Просто мне сейчас трудно. Мучительно трудно.
Отмирают рецепторы прежнего счастья.
И выносят архангелы длинные трубы,
и дудят, и трубят, страшной вести во власти.

Я взяла бы ветви ели, сырость ночи, тишину,
проржавевшие качели,побледневшую Луну,
домотканый теплый коврик, деревянную кровать,
сна обрывки и шиповник...и внесла бы всё в тетрадь.
Рвутся ткани и верёвки, распадаются листы,
и (похоже на издёвку) разевают молча рты
персонажи сновидений... Я в бессилии молчу.
Мысли в полном оскуденьи. Бог задул мою свечу.

2013 г.

Дни заполнены неизбежной
и навязчивой суетой.
Вот и жаждешь завалов снежных,
чтоб на вынужденный постой
напроситься в случайном месте
и зависнуть на время икс -
это просто на карте крестик,
это бегство не "в", а "из".

Возьму с собой гитару и чай, и кипяток.
Споем и погутарим, а больше чтоб никто
про лютики-ромашки, про Вологду-гду-гду
не гикал под рюмашку в редеющем саду.

Пусть листья-парашюты спланируют на стол,
на стул со спинкой гнутой. Еще предметов сто
утонут по макушки, уткнутся в листопад.
Мы станем бить баклуши и рано ляжем спать.

Нам ночью будут сниться одни и те же сны -
сплошные небылицы в накидках кружевных:
как будто мы беспечно живем с собой в ладу...
Но это только вечер в редеющем саду.

Разбежаться и прыгнуть в стог опавшей листвы,
разноцветной и дымной, в день из дней рядовых.
Неулыбчив и строг, ты не смотришь в окно.
Бабье лето. Итог. Но тебе всё равно.

А я раньше любила этот ветер в лицо,
звук дождя торопливый за спиною - цок-цок,
фейерверк конфетти на балу сентября,
макраме паутин и тебя. И тебя...

Я с тобой разделяю трапезу -
пополам разломлю горбушку.
И вина... Ты ведь любишь, кажется,
хлеб и так, но с вином-то - лучше.

Понимаешь с теченьем времени -
"всё проходит", и нет возврата.
Только час до кромешной темени -
это всё, что нам в жизни надо.

Ты рисуешь картины и ходишь в кино,
у тебя орхидеи живут в палисаднике.
Все собаки и кошки с тобой заодно -
ты их кормишь и поишь из мисочки старенькой.

Ты наводишь в квартире порядок и блеск,
в сотый раз протирая фрамуги и форточки.
Только он не придет - твой родной человек -
из-за пьяной, ничтожной, бессмысленной сволочи.

А твоим сыновьям не взрослеть, не стареть.
Грузовик, красный свет, лобовая авария...
Осыпается пепел с твоих сигарет,
и зовут тебя встречные ведьмою старою.

По разным растащили нас углам -
меня - на юг, тебя - за океаны.
И души распилили пополам,
уменьшив силу противостояний.

Ты снова обо мне не вспоминал.
Тебя заворожили словом "вечность".
Счастливым не обязан быть финал,
но жизнь пустить в трубу из-за словечка?

Размерен и уныл дождя речитатив.
И ветер всё бубнит навязчивый мотив.
С осеннего гвоздя срываются понуро
мечты, что не сбылись, и что сбылись почти.

Допустим, я съезжу еще пару раз на курорт,
допустим, куплю украшенье к вечернему платью,
и умничать стану в стихах, невпопад и некстати,
и жизнь удлинят мне на год голоданье и спорт.
Но мы-то с тобой понимаем, что важен итог,
последняя строчка в реестре потерь и свершений.
Поступки других мы привыкли читать между строк,
вплетая себя мимоходом в канву отношений.
Я щедрой рукой разменяла десятки годов,
но то, что осталось, потрачу, пожалуй, с оглядкой.
Тревожно слегка от костра из наломанных дров,
но больше волнует бренчащая мелочь в остатке.

13.07.12

Все котята родились в папу с мамой -
в серо-белую полоску. Но самый
шебушной и баламутный - он рыжий,
даже огненный. Он к маме поближе
всё старался подобраться, да где там!
Трем упитанным клубкам - со скелетом -
легче легкого управиться в давке.
Только рыжий так отчаянно мявкал,
что нашлось у мамы место под боком.
Он в любимчиках теперь - рыжеокий.

Лето уже не то - мельче цветы и травы.
Вот и пришло "потом". Мы на потом оставим
жалость к самим себе - нынешним, повзрослевшим -
к нам, столько зим и лет сплин посылавших к лешему.
Можно вязать и шить пестрые покрывала,
вить золотую нить - ткани чтоб окаймляла.
Праздники все прошли, и наползают будни.
Прошлое ворошить, знаешь, давай не будем.

У меня негаданная радость:
поселился в доме насовсем
мишка косолапый, чуть горбатый -
плюшевый, короче. Не сосед,
а любимец - мягкий, молчаливый.
Никому ронять его не дам.
Не позволю, чтоб с медвежьей силой
кто-то лапы рвал ему по швам.
Где-то "зайку бросила хозяйка",
и бычок вздыхает на доске.
А ко мне спешит медведь вразвалку -
он со мною дружит, как ни с кем.
Заварю шиповник нам под вечер,
посидим в желанной тишине.
Он со мной останется навечно.
"Я тебя не брошу!" - скажет мне.

Хотелось чувства пробуждать - "до слёз, до боли",
чтоб обнимал и убеждал. Кричал бы, что ли.
Но ты молчал, смотрел в окно подслеповато.
Хотелось шепота взамен - ругаться матом;
тебя схватить за воротник и, что есть мочи,
трясти, пока бы ты не сник. Хотелось очень.

Год спустя

Я вышла замуж сгоряча, почти случайно.
Кольцо и в паспорте печать, кофейно-чайный
сервиз в подарок от родни... Но было горько -
чужой, не нужный мне жених - не ты, поскольку.
А ты метался по друзьям и алкоголем
глушил слова - разбитый в хлам - дурак безвольный.

Ты даже не знал, что ты Оле-Лукойе.
Ты просто держал черный зонт под рукою
и был молчалив, и серьезен был слишком,
казался далеким и все-таки близким.

Ты дул мне в затылок легко и спокойно,
спустившись ко мне со своей колокольни.
Но мне так хотелось цветных сновидений.
Была бы на зонтике ветка сирени...

Но ты же не знал, что ты Оле-Лукойе.
Ты даже не знал, что бывает такое.

А помнишь, мы бежали по воде
и падали без сил в горячий полдень?
Я - в стрижке с челкой по последней моде,
а ты во что-то пляжное одет.

А помнишь, мы в избушке без дверей
друг друга густо мазали кефиром?
И ты казался сказочно красивым,
когда спасал меня от волдырей.

А после мы сидели во дворе
и думали о том, что будет завтра.
И ты, ничуть не в шутку, не абстрактно
хотел на мне жениться поскорей.

Катился август бойко к сентябрю,
ты в плечи прятал голову по-совьи...
Я сыну о тебе не говорю,
но у него твои глаза и брови.

Когда мне будет грустно, ты придешь
и принесешь арбуз в дырявой сетке.
Мы пригласим соседа и соседку.
Ну, потому что очень уж хорош
протяжный треск зеленой кожуры.
А мякоть, истекающая соком,
расцветит нам носы и подбородки,
спасая от рутины и хандры.

А после, на тарелках - там и сям,
останутся несъеденные скибки.
Их странные чеширские улыбки
мы раздадим задумчивым котам.

My WebPage

Мой маленький Яков, иди осторожно.
Тут радости мало, и норов острожный
у церберов наших, но надо дожить
до лучших времен. Припечатают - жид?
Кивни, не перечь! Изуверы во власти.
Ты - солнце мое и надежда, и счастье.
Они повелели раздеться, разуться.
Они рассуждают умом своим куцым -
отнимут одежду, ботинки и скрипку,
подсвечник и Торы священные свитки -
и будет им радость. Пусть думают, Яков!
Улыбка моя пусть тебе служит знаком -
я здесь, я с тобой - до последнего вздоха.
Мы вместе. Нам рядом не может быть плохо.

Взлетает наш пепел к прозрачному небу -
как будто так надо - легко и нелепо.
А там, во дворе, на земле и в корзинке -
мои и твои, со шнуровкой, ботинки.

"Love is all you need".
Пробегают дни -
на одно лицо,
ровные с торцов.
Ты ныряешь в дождь
и чего-то ждешь.
Вновь одна как перст.
Торт - в один присест.
Платья в бедрах жмут -
подошьешь кайму.
А Джон Леннон прав -
"All you need is love".

Июль. Дымящиеся крыши.
Изнемогает пёс в тени.
В тревожном сне забылся нищий,
псу беспородному сродни.

И трётся солнце красным боком
о раскалённый минарет.
Плюс тридцать пять - звучит неплохо
лишь в передрогшем декабре.

Танцует призрачный фламинго.
И стан его в балетной пачке
пылает цветом мандарина
над гладью озера прозрачной.

Его изогнутая шея
и клюв, нацеленный на пищу,
и ног изящный перешеек -
от птичьих ласт до перьев птичьих -

ласкают глаз и тешат душу,
и примиряют с неизбежным:
у Бога есть дела получше,
чем отвечать моим надеждам.

Какого-то черта смотрю
в озябшие стылые окна.
Наверное, я к январю
утрачу надежду на май.
Подмокший фланелевый шарф
которые сутки не сохнет.
Пропитанный сырью кошмар
сведет меня скоро с ума.
Погода - не минус, не плюс,
и копится морось на ветке.
Слагается сумрачный блюз
от стука моих каблуков.
Я дома найду тишину
и томик зачитанный ветхий.
Сняло бы тоску, как рукой,
лишь руку бы ты протянул...

У меня не осталось
уже никаких лоскутов,
чтобы ими латать
нашу хатку, сплетенную наспех.
Я немного устала,
и кончились свежие краски.
Досчитала до ста
и рояль извлекла из кустов.

На открытой ладони
(я радость скрываю едва)
два билета в кино
и китайский раскрашенный веер.
Но крадется по дому
недоброе -- сумрачным зверем --
и талдычит под нос --
неправа, неправа, неправа.

Иерусалимские коты
ходят беспрепятственно повсюду.
С Яффо повернув на Бен-Йехуда,
по камням ступают золотым.
Что им спор религий? Ушлый кот
мягкою тигриною походкой
обогнет старинную решетку
у Дамасских каменных ворот,
полежит в тени у медресе,
промелькнет на Виа Долороза...
Знаком постоянного вопроса -
хвост на пограничной полосе.
Тут и там - библейские врата,
зной и камни, камни, камни, камни.
До чего ж понятна и близка мне
жизнефилософия кота!

Лежу на столе в операционной. Озноб. Врачи в масках, и я - в маске равнодушия. Но кого я пытаюсь обмануть? На мониторах, яснее ясного, пульсируют мои страхи. Впадаю в зависимость ото всех, от их слов и действий. Движения людей напоминают заморский танец. Меня убаюкивают их руки. Где-то осталась другая жизнь, мне теперь неведомая. Где-то меняется погода, но не здесь. Вечный холод.
***
Написано по конкурсному заданию "Прозаическая регата"

В Европе отличный климат.
Нежарко, ну, может, зябко.
Меня от Европы клинит,
и хочется в ад, обратно -
к пустынному жару неба,
к тревожным военным сводкам.
Кто в этом бедламе не был,
ухмылкой ответит :"Вот как?!"
И ты там, в моих тетрадях,
в моих заполошных строчках.
Сидишь незаметно рядом
и прочь уходить не хочешь.
Ты носишь немодный свитер
и стоптанные ботинки,
но я без тебя, поди ж ты -
сиротская половинка.

Случайно зашёл -- перепутал места.
Он думал: "Вот выход в далекие дали!"
А там -- продавец, беготня, суета
и те, кто слона никогда не видали.
Он понял ошибку, теснился бочком,
но падали вазы, конфетницы, плошки.
Шарахался слон, задевая хвостом
столы, этажерки. Косился тревожно
на группку амбалов с мачете в руках.
Он мог бы уйти -- был бы выход пошире.

В той лавке теперь его бивни большие
лежат на витрине -- трофей как-никак.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилев. Жираф


Всё обойдется как-то
в этот сезон дождей.
Будет пылать закатно
небо в штрихах ветвей.

Выйдет жираф во фраке,
станет жевать листву
цвета шартрёз и хаки,
а иногда траву.

Будет рогатой кичкой
двигать рябой жираф
кроны дерев гвоздичных,
стебли высоких трав.

Дёрнутся удивленно
кисти густых ресниц:
на травяное лоно
падают листья ниц.

В Африке всё спокойно
после больших дождей:
сытно и водопойно.
Едем туда скорей!

Будем лежать под пальмой,
слушать шумы саванн.
Как хорошо быть пьяной
с тем, кто тобою пьян.

Растекается битум жижицей,
сохнет зелень, листы кукожатся.
Над асфальтом мираж колышется.
С плеч горелых облазит кожица.

Мне уже не до летних радостей -
ухайдокало солнце южное
то, что утром влекло, казалось бы,
но закончилось ближе к ужину.

А вещи всё хранят любимый запах...
Рука не поднимается отдать.
Alkhat. Однажды

Надежда, как неверный блик свечи,
метанья, заполошные поездки
и тон, фальшиво бодрый, неуместный,
и внутренний блюститель - "не кричи!",
когда за загородкой-занавеской
сновали бесполезные врачи -
всё кончилось.
Последние слова
застряли в горле неизбежным комом.
Ненужное сочувствие знакомых,
как перестук кладбищенских лопат,
бесцельное скитание по дому
и треск успокоительных цитат -
пустая трата времени и сил.
Впустите тишину, задвиньте шторы!
Я мамин шкаф открыть смогу нескоро.
Привычный вид вещей невыносим:
знакомые расцветки и узоры.
Но это больше некому носить.

Подари мне простые радости!
Я на жемчуг совсем не падкая.
Кто-то скажет об этом: "Странности!"
- и закатит глаза украдкою.
Берег моря поделим надвое,
из песка понастроим крепости,
общий мост возведём параболой,
чтобы было, куда наведаться.
А в палатке, поближе к вечеру,
утомлённые солнцем вроде бы
мы, под звуки прибоя вечные,
вдруг свою создадим мелодию.

2012 г.

На витрине - мощной ратью
брюки, юбки и плащи.
Мне бы - маленькое платье
цвета спелой алычи.
А к нему - воздушный шарфик -
чтоб с оттенком божоле...
Я б терзала струны арфы,
от успеха захмелев.
Анемоны и ромашки -
где ни сядь и ни ступи...
Понимаю (что тут скажешь?) -
мысли глупые, тупик.
Жаль, на арфе не умею,
и пора сдавать отчёт.

На витрине платье реет
беспокойным кумачом.

…я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано…
Сервантес

Чернеет вечер на глазах,
сползает в ночь тяжелой шторой,
тесьму полночного декора
на шпили храмов нанизав.
А белый день придёт нескоро.

Крадётся тень за фонарём,
дробясь о камни и бордюры.
Трясёт лохматой шевелюрой
безмолвный город-монохром,
взойдя помпезно на котурны.

Но Дон Алонсо начеку -
перековав доспехи наспех
(и наплевать, что курам на смех!),
разносит темень на скаку
и мажет небо белой краской.

Я отправляюсь налегке, а путь неблизкий...
Наш терем буднично одет в тысячелистник,
впечатан в жухлую траву, в сукно полыни.
Там только призраки живут, но дом поныне
хранит и стены, и очаг. Дом нами занят;
он - наш потертый чемодан воспоминаний.
Торчат нелепо по углам соски заклёпок,
воздушных замков купола видны из окон.

Где вечный ветер теребит деревьям кроны,
там дружелюбный недруг-быт развёл влюблённых.

Возможно, это блажь - вернуться к старым стенам.
Там прошлое моё и память, и тоска.
Я - жалкий персонаж комедии нетленной,
печальный скоморох, растяпа и простак.

Страшусь я перемен, взглянуть назад не смею.
От прежних оплеух ещё горит лицо.
Понурый Гуинплен оплакивает Дею,
а сонмы потаскух лобзают подлецов.

И ты туда же, Брут - меня бичуешь плетью?
Так это был урок? Но больно до сих пор.
Инстинкты коль не врут, плеть вовремя заметь я,
завёл бы, видит Бог, другой я разговор.

Теперь я не такой. Сам черт, поверь, не брат мне.
И твой тумак помог получше громких слов.
Бояться мне на кой? Я поверну обратно.
Решимость - не порок. Я ко всему готов.