Шут давно уже не юн и не беспечен,
у него колпак раскрашенный на плеши.
Он на женщине единственной помешан,
но его от помешательства не лечат.

Шлет ей длинные записки с вензелями
и ведет с собой бессмысленные войны.
Он зачитывался прежде По и Войнич,
а теперь ему понятней Мураками.

Шут с годами превратится в икебану,
он не сдвинется с насиженного места,
и смеющаяся маска тесно-тесно
прирастет к его лицу и не отстанет.

Время разбрасывать камни уже прошло.
Ты опоздал и отчаянно гасишь пыл.
И застревают в гортани обрывки слов.
Раньше ты знал, что сказать, а теперь забыл.
Ты сторонился знакомцев и вдаль глядел,
и неосознанно нежно шептал стихи.

...Пушкин, "мороз и солнце" и пахнет ель
хаосу и бессмыслице вопреки.

Дома сплин и плохая акустика,
и тоскливых забот карусель,
а в лесу ты достал из-за кустика
свой рояль и к роялю подсел.

И деревья взъерошились ветками,
выступая из желтых кулис.
Запорошенный листьями ветхими,
им о грёзах рассказывал Лист.

Это просто была репетиция,
просто вольно дышалось в лесу,
но прекрасными белыми птицами
замирали слова на весу.
------------------------------------
Стихотворение написано по картине американского художника вьетнамского происхождения Duy Huynh

Ты не знаешь, и тянешь свой утренний кофе.
У тебя всё о’кей, всё в полнейшем порядке.
Что тебе до какой-то невнятной Голгофы?
Я стараюсь не ныть, но позиции шатки.

Просто мне сейчас трудно. Мучительно трудно.
Отмирают рецепторы прежнего счастья.
И выносят архангелы длинные трубы,
и дудят, и трубят, страшной вести во власти.

Я взяла бы ветви ели, сырость ночи, тишину,
проржавевшие качели,побледневшую Луну,
домотканый теплый коврик, деревянную кровать,
сна обрывки и шиповник...и внесла бы всё в тетрадь.
Рвутся ткани и верёвки, распадаются листы,
и (похоже на издёвку) разевают молча рты
персонажи сновидений... Я в бессилии молчу.
Мысли в полном оскуденьи. Бог задул мою свечу.

2013 г.

Дни заполнены неизбежной
и навязчивой суетой.
Вот и жаждешь завалов снежных,
чтоб на вынужденный постой
напроситься в случайном месте
и зависнуть на время икс -
это просто на карте крестик,
это бегство не "в", а "из".

Возьму с собой гитару и чай, и кипяток.
Споем и погутарим, а больше чтоб никто
про лютики-ромашки, про Вологду-гду-гду
не гикал под рюмашку в редеющем саду.

Пусть листья-парашюты спланируют на стол,
на стул со спинкой гнутой. Еще предметов сто
утонут по макушки, уткнутся в листопад.
Мы станем бить баклуши и рано ляжем спать.

Нам ночью будут сниться одни и те же сны -
сплошные небылицы в накидках кружевных:
как будто мы беспечно живем с собой в ладу...
Но это только вечер в редеющем саду.

Разбежаться и прыгнуть в стог опавшей листвы,
разноцветной и дымной, в день из дней рядовых.
Неулыбчив и строг, ты не смотришь в окно.
Бабье лето. Итог. Но тебе всё равно.

А я раньше любила этот ветер в лицо,
звук дождя торопливый за спиною - цок-цок,
фейерверк конфетти на балу сентября,
макраме паутин и тебя. И тебя...

Я с тобой разделяю трапезу -
пополам разломлю горбушку.
И вина... Ты ведь любишь, кажется,
хлеб и так, но с вином-то - лучше.

Понимаешь с теченьем времени -
"всё проходит", и нет возврата.
Только час до кромешной темени -
это всё, что нам в жизни надо.

Ты рисуешь картины и ходишь в кино,
у тебя орхидеи живут в палисаднике.
Все собаки и кошки с тобой заодно -
ты их кормишь и поишь из мисочки старенькой.

Ты наводишь в квартире порядок и блеск,
в сотый раз протирая фрамуги и форточки.
Только он не придет - твой родной человек -
из-за пьяной, ничтожной, бессмысленной сволочи.

А твоим сыновьям не взрослеть, не стареть.
Грузовик, красный свет, лобовая авария...
Осыпается пепел с твоих сигарет,
и зовут тебя встречные ведьмою старою.

По разным растащили нас углам -
меня - на юг, тебя - за океаны.
И души распилили пополам,
уменьшив силу противостояний.

Ты снова обо мне не вспоминал.
Тебя заворожили словом "вечность".
Счастливым не обязан быть финал,
но жизнь пустить в трубу из-за словечка?

Размерен и уныл дождя речитатив.
И ветер всё бубнит навязчивый мотив.
С осеннего гвоздя срываются понуро
мечты, что не сбылись, и что сбылись почти.

Допустим, я съезжу еще пару раз на курорт,
допустим, куплю украшенье к вечернему платью,
и умничать стану в стихах, невпопад и некстати,
и жизнь удлинят мне на год голоданье и спорт.
Но мы-то с тобой понимаем, что важен итог,
последняя строчка в реестре потерь и свершений.
Поступки других мы привыкли читать между строк,
вплетая себя мимоходом в канву отношений.
Я щедрой рукой разменяла десятки годов,
но то, что осталось, потрачу, пожалуй, с оглядкой.
Тревожно слегка от костра из наломанных дров,
но больше волнует бренчащая мелочь в остатке.

13.07.12

Все котята родились в папу с мамой -
в серо-белую полоску. Но самый
шебушной и баламутный - он рыжий,
даже огненный. Он к маме поближе
всё старался подобраться, да где там!
Трем упитанным клубкам - со скелетом -
легче легкого управиться в давке.
Только рыжий так отчаянно мявкал,
что нашлось у мамы место под боком.
Он в любимчиках теперь - рыжеокий.

Лето уже не то - мельче цветы и травы.
Вот и пришло "потом". Мы на потом оставим
жалость к самим себе - нынешним, повзрослевшим -
к нам, столько зим и лет сплин посылавших к лешему.
Можно вязать и шить пестрые покрывала,
вить золотую нить - ткани чтоб окаймляла.
Праздники все прошли, и наползают будни.
Прошлое ворошить, знаешь, давай не будем.

У меня негаданная радость:
поселился в доме насовсем
мишка косолапый, чуть горбатый -
плюшевый, короче. Не сосед,
а любимец - мягкий, молчаливый.
Никому ронять его не дам.
Не позволю, чтоб с медвежьей силой
кто-то лапы рвал ему по швам.
Где-то "зайку бросила хозяйка",
и бычок вздыхает на доске.
А ко мне спешит медведь вразвалку -
он со мною дружит, как ни с кем.
Заварю шиповник нам под вечер,
посидим в желанной тишине.
Он со мной останется навечно.
"Я тебя не брошу!" - скажет мне.

Хотелось чувства пробуждать - "до слёз, до боли",
чтоб обнимал и убеждал. Кричал бы, что ли.
Но ты молчал, смотрел в окно подслеповато.
Хотелось шепота взамен - ругаться матом;
тебя схватить за воротник и, что есть мочи,
трясти, пока бы ты не сник. Хотелось очень.

Год спустя

Я вышла замуж сгоряча, почти случайно.
Кольцо и в паспорте печать, кофейно-чайный
сервиз в подарок от родни... Но было горько -
чужой, не нужный мне жених - не ты, поскольку.
А ты метался по друзьям и алкоголем
глушил слова - разбитый в хлам - дурак безвольный.

Ты даже не знал, что ты Оле-Лукойе.
Ты просто держал черный зонт под рукою
и был молчалив, и серьезен был слишком,
казался далеким и все-таки близким.

Ты дул мне в затылок легко и спокойно,
спустившись ко мне со своей колокольни.
Но мне так хотелось цветных сновидений.
Была бы на зонтике ветка сирени...

Но ты же не знал, что ты Оле-Лукойе.
Ты даже не знал, что бывает такое.

А помнишь, мы бежали по воде
и падали без сил в горячий полдень?
Я - в стрижке с челкой по последней моде,
а ты во что-то пляжное одет.

А помнишь, мы в избушке без дверей
друг друга густо мазали кефиром?
И ты казался сказочно красивым,
когда спасал меня от волдырей.

А после мы сидели во дворе
и думали о том, что будет завтра.
И ты, ничуть не в шутку, не абстрактно
хотел на мне жениться поскорей.

Катился август бойко к сентябрю,
ты в плечи прятал голову по-совьи...
Я сыну о тебе не говорю,
но у него твои глаза и брови.

Когда мне будет грустно, ты придешь
и принесешь арбуз в дырявой сетке.
Мы пригласим соседа и соседку.
Ну, потому что очень уж хорош
протяжный треск зеленой кожуры.
А мякоть, истекающая соком,
расцветит нам носы и подбородки,
спасая от рутины и хандры.

А после, на тарелках - там и сям,
останутся несъеденные скибки.
Их странные чеширские улыбки
мы раздадим задумчивым котам.

My WebPage

Мой маленький Яков, иди осторожно.
Тут радости мало, и норов острожный
у церберов наших, но надо дожить
до лучших времен. Припечатают - жид?
Кивни, не перечь! Изуверы во власти.
Ты - солнце мое и надежда, и счастье.
Они повелели раздеться, разуться.
Они рассуждают умом своим куцым -
отнимут одежду, ботинки и скрипку,
подсвечник и Торы священные свитки -
и будет им радость. Пусть думают, Яков!
Улыбка моя пусть тебе служит знаком -
я здесь, я с тобой - до последнего вздоха.
Мы вместе. Нам рядом не может быть плохо.

Взлетает наш пепел к прозрачному небу -
как будто так надо - легко и нелепо.
А там, во дворе, на земле и в корзинке -
мои и твои, со шнуровкой, ботинки.

"Love is all you need".
Пробегают дни -
на одно лицо,
ровные с торцов.
Ты ныряешь в дождь
и чего-то ждешь.
Вновь одна как перст.
Торт - в один присест.
Платья в бедрах жмут -
подошьешь кайму.
А Джон Леннон прав -
"All you need is love".

Июль. Дымящиеся крыши.
Изнемогает пёс в тени.
В тревожном сне забылся нищий,
псу беспородному сродни.

И трётся солнце красным боком
о раскалённый минарет.
Плюс тридцать пять - звучит неплохо
лишь в передрогшем декабре.

Танцует призрачный фламинго.
И стан его в балетной пачке
пылает цветом мандарина
над гладью озера прозрачной.

Его изогнутая шея
и клюв, нацеленный на пищу,
и ног изящный перешеек -
от птичьих ласт до перьев птичьих -

ласкают глаз и тешат душу,
и примиряют с неизбежным:
у Бога есть дела получше,
чем отвечать моим надеждам.

Какого-то черта смотрю
в озябшие стылые окна.
Наверное, я к январю
утрачу надежду на май.
Подмокший фланелевый шарф
которые сутки не сохнет.
Пропитанный сырью кошмар
сведет меня скоро с ума.
Погода - не минус, не плюс,
и копится морось на ветке.
Слагается сумрачный блюз
от стука моих каблуков.
Я дома найду тишину
и томик зачитанный ветхий.
Сняло бы тоску, как рукой,
лишь руку бы ты протянул...

У меня не осталось
уже никаких лоскутов,
чтобы ими латать
нашу хатку, сплетенную наспех.
Я немного устала,
и кончились свежие краски.
Досчитала до ста
и рояль извлекла из кустов.

На открытой ладони
(я радость скрываю едва)
два билета в кино
и китайский раскрашенный веер.
Но крадется по дому
недоброе -- сумрачным зверем --
и талдычит под нос --
неправа, неправа, неправа.

Иерусалимские коты
ходят беспрепятственно повсюду.
С Яффо повернув на Бен-Йехуда,
по камням ступают золотым.
Что им спор религий? Ушлый кот
мягкою тигриною походкой
обогнет старинную решетку
у Дамасских каменных ворот,
полежит в тени у медресе,
промелькнет на Виа Долороза...
Знаком постоянного вопроса -
хвост на пограничной полосе.
Тут и там - библейские врата,
зной и камни, камни, камни, камни.
До чего ж понятна и близка мне
жизнефилософия кота!

Лежу на столе в операционной. Озноб. Врачи в масках, и я - в маске равнодушия. Но кого я пытаюсь обмануть? На мониторах, яснее ясного, пульсируют мои страхи. Впадаю в зависимость ото всех, от их слов и действий. Движения людей напоминают заморский танец. Меня убаюкивают их руки. Где-то осталась другая жизнь, мне теперь неведомая. Где-то меняется погода, но не здесь. Вечный холод.
***
Написано по конкурсному заданию "Прозаическая регата"

В Европе отличный климат.
Нежарко, ну, может, зябко.
Меня от Европы клинит,
и хочется в ад, обратно -
к пустынному жару неба,
к тревожным военным сводкам.
Кто в этом бедламе не был,
ухмылкой ответит :"Вот как?!"
И ты там, в моих тетрадях,
в моих заполошных строчках.
Сидишь незаметно рядом
и прочь уходить не хочешь.
Ты носишь немодный свитер
и стоптанные ботинки,
но я без тебя, поди ж ты -
сиротская половинка.

Случайно зашёл -- перепутал места.
Он думал: "Вот выход в далекие дали!"
А там -- продавец, беготня, суета
и те, кто слона никогда не видали.
Он понял ошибку, теснился бочком,
но падали вазы, конфетницы, плошки.
Шарахался слон, задевая хвостом
столы, этажерки. Косился тревожно
на группку амбалов с мачете в руках.
Он мог бы уйти -- был бы выход пошире.

В той лавке теперь его бивни большие
лежат на витрине -- трофей как-никак.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилев. Жираф


Всё обойдется как-то
в этот сезон дождей.
Будет пылать закатно
небо в штрихах ветвей.

Выйдет жираф во фраке,
станет жевать листву
цвета шартрёз и хаки,
а иногда траву.

Будет рогатой кичкой
двигать рябой жираф
кроны дерев гвоздичных,
стебли высоких трав.

Дёрнутся удивленно
кисти густых ресниц:
на травяное лоно
падают листья ниц.

В Африке всё спокойно
после больших дождей:
сытно и водопойно.
Едем туда скорей!

Будем лежать под пальмой,
слушать шумы саванн.
Как хорошо быть пьяной
с тем, кто тобою пьян.

Растекается битум жижицей,
сохнет зелень, листы кукожатся.
Над асфальтом мираж колышется.
С плеч горелых облазит кожица.

Мне уже не до летних радостей -
ухайдокало солнце южное
то, что утром влекло, казалось бы,
но закончилось ближе к ужину.

А вещи всё хранят любимый запах...
Рука не поднимается отдать.
Alkhat. Однажды

Надежда, как неверный блик свечи,
метанья, заполошные поездки
и тон, фальшиво бодрый, неуместный,
и внутренний блюститель - "не кричи!",
когда за загородкой-занавеской
сновали бесполезные врачи -
всё кончилось.
Последние слова
застряли в горле неизбежным комом.
Ненужное сочувствие знакомых,
как перестук кладбищенских лопат,
бесцельное скитание по дому
и треск успокоительных цитат -
пустая трата времени и сил.
Впустите тишину, задвиньте шторы!
Я мамин шкаф открыть смогу нескоро.
Привычный вид вещей невыносим:
знакомые расцветки и узоры.
Но это больше некому носить.

Подари мне простые радости!
Я на жемчуг совсем не падкая.
Кто-то скажет об этом: "Странности!"
- и закатит глаза украдкою.
Берег моря поделим надвое,
из песка понастроим крепости,
общий мост возведём параболой,
чтобы было, куда наведаться.
А в палатке, поближе к вечеру,
утомлённые солнцем вроде бы
мы, под звуки прибоя вечные,
вдруг свою создадим мелодию.

2012 г.

На витрине - мощной ратью
брюки, юбки и плащи.
Мне бы - маленькое платье
цвета спелой алычи.
А к нему - воздушный шарфик -
чтоб с оттенком божоле...
Я б терзала струны арфы,
от успеха захмелев.
Анемоны и ромашки -
где ни сядь и ни ступи...
Понимаю (что тут скажешь?) -
мысли глупые, тупик.
Жаль, на арфе не умею,
и пора сдавать отчёт.

На витрине платье реет
беспокойным кумачом.

…я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано…
Сервантес

Чернеет вечер на глазах,
сползает в ночь тяжелой шторой,
тесьму полночного декора
на шпили храмов нанизав.
А белый день придёт нескоро.

Крадётся тень за фонарём,
дробясь о камни и бордюры.
Трясёт лохматой шевелюрой
безмолвный город-монохром,
взойдя помпезно на котурны.

Но Дон Алонсо начеку -
перековав доспехи наспех
(и наплевать, что курам на смех!),
разносит темень на скаку
и мажет небо белой краской.

Я отправляюсь налегке, а путь неблизкий...
Наш терем буднично одет в тысячелистник,
впечатан в жухлую траву, в сукно полыни.
Там только призраки живут, но дом поныне
хранит и стены, и очаг. Дом нами занят;
он - наш потертый чемодан воспоминаний.
Торчат нелепо по углам соски заклёпок,
воздушных замков купола видны из окон.

Где вечный ветер теребит деревьям кроны,
там дружелюбный недруг-быт развёл влюблённых.

Возможно, это блажь - вернуться к старым стенам.
Там прошлое моё и память, и тоска.
Я - жалкий персонаж комедии нетленной,
печальный скоморох, растяпа и простак.

Страшусь я перемен, взглянуть назад не смею.
От прежних оплеух ещё горит лицо.
Понурый Гуинплен оплакивает Дею,
а сонмы потаскух лобзают подлецов.

И ты туда же, Брут - меня бичуешь плетью?
Так это был урок? Но больно до сих пор.
Инстинкты коль не врут, плеть вовремя заметь я,
завёл бы, видит Бог, другой я разговор.

Теперь я не такой. Сам черт, поверь, не брат мне.
И твой тумак помог получше громких слов.
Бояться мне на кой? Я поверну обратно.
Решимость - не порок. Я ко всему готов.

Мечталось лишь о легком флирте -
бокал вина, поклонник, лесть,
полуулыбка Нефертити;
ловить момент - сейчас и здесь.
Скрывать волнение под маской
острот, как тело под чадрой,
и наслаждаться безопасной,
всепоглощающей игрой.
И вдруг - глаза поднять не смею,
чтоб не сорваться и не пасть.
Вползает в душу дерзким змеем
неожидаемая страсть.
Мы делим яблоко на части,
Эдем безлюден и тосклив.

Змеится шёлковое платье
в тени раскидистых олив.

Было здорово до войны:
беломраморные слоны
с верхней полки на этажерке
наблюдали со стороны,
как живется обычным смертным.

Папа часто меня смешил,
и дурачился от души,
и на маму смотрел лукаво.
А сестричку просил: "Спляши!"
Мы кричали ей: "Бис!" и "Браво!"

А потом - сорок первый год.
Немцы в город войдут вот-вот.
И уже не смешно, а страшно.
Папа сразу ушел на фронт;
помню запах его рубашки.

Мы теплушками на восток
добрались - кто успел, тот смог.
Похоронка - бедой - вдогонку.
Мы всё ждали - а вдруг придет! -
и не верили в похоронку.

Через пару несытых лет
прилетело письмо-привет:
"Ваш супруг и отец не сгинул.
Он обласкан, обут, одет
И живет при своей любимой".

Ты сидел такой притихший,
невозможно одинокий,
рядом с трактором и мишкой,
замирая от тоски.
Я тебя просила: - Слышишь?
Потерпи совсем немного.
Скоро вечер. Ты не слишком
и соскучишься. Беги!

Заставала в той же позе,
словно время не сдвигалось
в этой комнате ни разу -
ни на час и ни на день.
Мне б работу сразу бросить.
Завернувшись в одеяло,
мы читали бы рассказы,
сочиняли дребедень.

Недетсадовский ребёнок,
не по-детски опечален,
ты не бил капризно ножкой,
чуждый хитростям любым.
Cитуация знакома.
Мне начать бы всё сначала.
Вот тогда бы ты, возможно,
и теперь меня любил.

Самой вкусной была мура* -
каша из топора.
И суп всяко-всячный смачный
готовился на удачу -
вдруг получится. На ура!
принималось любое блюдо.
И "затируха" оттуда -
из времен тотальной нужды.
Хотелось есть, без балды.
И свёкла казалась чудом.
И отруби, и крапива -
без особой альтернативы -
шли в ход. Только дайте, дайте...
И в школе не о диктанте -
мысль о еде - курсивом.

А после была весна.
Но выскобленный до дна
котёл после каждой трапезы -
как времени знак, царапина -
на долгие времена.
----------
*диал. кушанье из хлеба, покрошенного в воду или квас; тюря

В этот дом приходит вечер
сквозь окно на чердаке,
опускается на плечи
старых платьев в сундуке.
Здесь не скрипнет половица,
не метнется чья-то тень.
Дремлет в кадке дряхлый фикус,
золотарника желтей.
Заткан плотной паутиной
деревянный метроном.
И бежит непоправимо
время к ночи за окном.

Пряди россыпью вдоль спины,
шоколадного цвета пряди.
Мы впервые с тобой одни,
нас от близости лихорадит.
Ты несмело ведешь рукой
по извивам застёжки медной...
Как от нас еще далеко
ощущение - все мы смертны.

Снова день - через много лет.
Мой диагноз, деленный на два.
Ты ерошишь неровный след
нервных ножниц невольной жатвы:
"Знаешь, очень тебе к лицу
эта гладкая безволосость".
И становится недосуг
сокрушаться о нехорошем.

Слабый свет под абажуром
чертит плавную дугу.
В заоконье ищут дуры
с кем дудеть в одну дуду.
Только здесь, у монитора,
вдруг осмыслю, что к чему:
с монитором можно горы
виртуальные свернуть.
Только комп, родной и близкий,
в состоянии понять -
однозначно, по-фрейдистски -
необычную меня.
Мой восторг и наказанье -
помнит, где была вчера...
Он общаться не устанет,
и бранить не станет зря.
Мне почти всего хватает
в мониторовом окне...
Что ж за дура я такая,
если всё неймётся мне?

"Валентинку" Валентин
мне принес. Какой кретин!
Я ему который год
намекаю на приплод.
Сенька к празднику любви
шапку с парой рукавиц
притаранил. Вот те на,
не иначе - с бодуна!
Моисей пришел с кустом,
и поджег его притом.
А затем пришел Федот -
оказалось, что не тот.
Мне букет прислал Емеля,
и трындел о том неделю.
А Макар пригнал телят,
но хотел за них деньжат.
Вот на кой мне мужики -
болтуны и тюфяки,
жмоты, психи, дураки?
Сдохну с ними от тоски!

Мелькают пёстрые платочки,
и чей-то шарик рвется ввысь.
И папа маленькую дочку
несет сквозь праздничную жизнь.
Мигают окна магазинов,
а двери приоткрыли рты.
Мне хорошо, и сверху видно -
с надежной взрослой высоты -
людское море...Мягко щурясь,
мой папа смотрит в объектив...

Я раньше времени проснулась,
его о главном не спросив.

Неприкаянный, сонный, снотворный -
самый лютый двенадцатый брат.
Вот, не верится: где-то "бонджорно"
с теплой южной веранды кричат
крутобоким и смуглым девахам...
А у нас воет песни февраль
бесприютным котам и собакам,
и рядится в доху Борменталь.

Парусиновые туфли, парусиновый навес.
Аромат грузинской кухни и восточный продавец.
Кляксы спелого граната - на руках и на лице,
и на юбке полосатой - давним летом, в Туапсе.
Наждаком шершавит кожу раскалившийся песок.
Всё уйти никак не можешь, молча пьешь на посошок.
Жарко дышишь мне в затылок, вдруг уходишь, торопясь...
Там любовь у нас случилась, а другие скажут - связь.