Может быть не стоит ОЧЕНЬ ждать…
Вёсны в февралях приходят редко.
Лишь сосулек хрусткие конфетки
в полдень так сияют. Благодать

солнца и тепла уже к шести
на снегу распнёт жестокий холод,
и застонет, валенком расколот
толстый лёд. Рассыпав конфетти

запуржит низовка. Словно тать
вновь мороз крадётся темной ночью,
март холодный Сретение пророчит.
И страницы снежные листать

вплоть до Пасхи будет северок,
щеки разжигая зло и ярко…
Но однажды -солнечным подарком
теплый зайчик прыгнет на порог

И под утро почву вскроет сныть,
разольёт река шальные воды.
И земля забудет непогоды,
или постарается забыть...

Запах тёплой земли и полынных степей, 
у ворот талый плен воды. 
Топит клювик шальной, озорной воробей - 
прямо в луже сидит. Орды
воробьиной налёт, почернела с утра
снеговая густая твердь. 
"Чик-чирики. Чик-чик. Всё, пожалуй пора! 
Смерть зиме, ведьме злобной - смерть!!!" 

А наутро сковал землю белый мороз - 
талой нет под окном воды. 
Все казалось - уже… все казалось всерьёз, 
пара дней - и взорвет сады
кипень нежных цветов, закружит по утру
лепестковый дурман-пурга. 
И собьёт с трав росу и пройдёт по двору 
царь-девица - весна нага.

...Так всегда в январях - все игра и обман, 
спрячет солнце в карман зима. 
И к закату падёт на тропинки незван
снег мучнистый. Так в закромах
по сусекам скребли и сметали в подол 
хлеб последний - лишь живу быть... 
Но в ивовых кустах... Неужели щегол? 
"цийее-пьюлию- плить-по-пить"...

Оставь мне ноябрей
Рыданье дождевое…
С подгнившею листвою
На тропках. Не согрей,

Не полюби, не вспомни
Что было лето красным…
Кричи в тоске, неясыть!
Как мокрый воробей

Я от тебя укроюсь
Под вехой, под застрехой,
Снег полотном в прорехах
Прикроет грязь дорог.

Ноябрьский поезд скорый,
Срывая листья с рельсов
Умчится...Был мне форой
Засохший лепесток

От крошечной ромашки
Что ты крутил меж пальцев,
И, провожая с танцев,
Пьянел, смелел, игрив.

И воротник рубашки
Так рвал в порыве страстном,
Но ноябри опасны -
Убийствами любви.

Оставим прошлое в истоках
теплейших полноводных рек,
где нет продажных и жестоких,
где слово это - "человек"

так потрясающе прекрасно,
все о любви, всё из любви!
Где сердце мелом ярко-красным
рисует мальчик. Где чернил

под утро не хватило даже,
всю ночь писавшему письмо
для вас любимой. И бумажный
конверт от слёз промок. Немой

восторг от арии Татьяны
метался от шикарных лож
к партерам. Дамы без изъянов
к парчовым рукавам вельмож

Всё льнули, от любви шалея,
глотнув Шабли совсем слегка...
И в теплых липовых аллеях
постель из муравы мягка...

Оставим прошлое, зачем нам
высот свободных бюрюза,
наш мир компьютерно-системный
с приставкой каменной "эрзац"

для всех бессмысленно статичен,
как скрин компьютерной игры.
И устрашающе привычно
пусты весенние дворы

Мы провожали себя. Наш вокзал
крышей касался неба,
кто-то смеялся, а кто-то рыдал,
и ни один там не был.

Словно листали старинный альбом -
лица внутри туманны.
Пряжа тропинок сбивается в ком
к лесу. Небесной манной

падают сны. Путь для всех предрешен -
прошлое безвозвратно.
Сладок заката клубничный крюшон
В тучах тяжелых, ватных.

Грянет гроза, гребни вздыбленных волн
слижут песок с причала,
Улиц ручьи побегут под уклон,
спутав следы сначала,

Враз апельсиновых рощ рыжий всплеск
кистью дождя закрашен…
…Вот и еще кто-то в дымке исчез
из вереницы нашей.

Я и не верю в свой путь в никуда,
в вечную тьму забвенья.
Там – за закатом цветет резеда
В травах лугов весенних.

Солнышко ярче, жемчужней луна
и бирюзовей воды -
и отраженье до самого дна
звездного небосвода.

Белыми перьями шит мой наряд.
Крыльев уже не прячу.
Но в ангелочков своих бесенят
вряд ли переиначу.

Злится, ведьмачит пурга-карусель,
март провожая. Вьюжит…
Щедро плеснула молочный кисель
в солнечный вермут в лужах.

Днём разливался оранжев и свеж,
хоть зачерпни - напиться!
Вечером стало без тёплых одежд
холодно. На ресницах
.
бисер снежинок. И ждёт за окном
чашка с горячим чаем.
Мама! опять мне о ком-то родном
грустно грачи кричали.

Звали любимых из дальних сторон.
Вторил им лес тоскливо.
Видишь - беру свой привычный разгон,
что мне терять, красивой!

Снова под белой коростой вода
пленницей в льдины бьётся.
Ель над рекой, как усталый солдат,
дремлет. Назавтра солнце

крыши согреет. Заплачет зима
и зазвенит капелью.
Птичьи следы, словно строчки письма
к ночи сотрёт метелью.

Сегодня опять этот сумрачный день -
в полшаге от февраля…
Плотнее сугробы, где редкая тень
все тает. Острее взгляд -
я вижу узор кружевных облаков
сквозь серую вату туч.
И там, возле школы, пацанчик, рисков -
без шапки. Совсем потух
пылающий диск, завтра снова мороз.
Зима! Этот крест навек.
Из труб, как из тоненьких папирос
дымок извитой. На снег
ложатся искристо иголочки льда -
смущенный “привет” весны.
Спешит. Ах, девчонка! И так молода -
ей козни разрешены.

А я… Распахнув на минутку пальто,
ослабив удавку-шаль,
присяду на лавку. Не знает никто,
как труден мне стал февраль.
Как снег налипает на провода,
как давит свинцовый свет.
И мутно хрустит луж замерзших слюда.
И все - суета-сует…

Но, где-то в груди сладко ноет - не зря
пахнёт ветерок резедой.
Дождусь. И последние дни февраля
истают, стекут водой.
И синьку плеснет на сугроб у окна
какой-то маляр чудной.
И будет весна… точно БУДЕТ ВЕСНА!
Влюбленной, смешной, шальной…

Был апельсиновый сад
осенью ярко-оранжев.
К югу, казалось , летят
ласточки-листья. Меланжем
тёплым струился песок,
ноги босые лаская.
Сок, слаще сахара, стёк
бочки, наполнив до края…

Был апельсиновый сад
чуть припорошен, как пухом
тихим снежком. У оград
таял, чернел и разрухой
веяло. Эта зима
новой подвержена моде -
плачет дождём, но сама
знает, что срок на исходе…

Был апельсиновый сад
весь в молоке флердоранжа,
К счастью, у весен преград
нет. И победным реваншем
падал горячечный луч,
воспламенив цветом травы…
Сок стал чуть пьян и шипуч,
вкуса любовной отравы ...

web site gif

Снова солнце нырнуло в море,
темно-рыжим мазнуло стены.
Горько плакали на заборе
розы. Солнцу простить измены
невозможно...сгорает сердце
ярко алым огнем изранив.
Их шипы - словно заусенцы
вместо ткани цепляют камни...

И ложатся ночные тени
плотно-плотно, почти свинцово
на волну, всю в барашках пенных.
Тонкой кисточкой прорисован
след твой в белых песках, исполнен
он из льдинок, как "вечность" Кая.
Небо -поле из незабудок -
нежным атласом расцветает...

Так много истин, знаешь, мне не надо!!!
...я ненавижу истин медный блеск!
Я не логична, кистью винограда
все падаю в неумолимый пресс.
Он давит, давит... Как же неумело
ты оборвал связующую нить.
Предательство? Да нет, не в этом дело,
ведь не любя, нельзя и изменить.
В Москве все так же - новогодний морок,
все тот же дождь и улицы пусты.
Твоя логичность, выстроенность полок,
твой стройный ум так душат. Травести
тебе близка, вы с ней почти похожи,
без поводка не можешь ты!!! Вот б...!
Я ж - в том костре со снятой нежной кожей,
но зло вернется. Ведь как знать... Как знать...
Пусть ты опять - невыносимо нуден!
Тебя читаю триста раз на дню.
Ты для меня всегда был неподсуден,
но умерла во мне вдруг инженю.
Так много истин... я их тоже знаю,
чужой души необъяснима суть.
И снег вдруг выпал, только тает...тает...
Сhris Rea поёт. Мне точно, не уснуть...
Вновь в небе расцветает новогодье,
оно неверно, как в домах огни.
Смешно в сети мне мыкаться с любовью,
но мопанаре яд в моей крови.
В твоей стране шелковицы тенисты,
а у меня январские дожди.
Ты вечно прав, но только время истин
к тебе придет. Немного подожди...
***
...Не жди его, оно свинец и глина,
верней земля, та что в горсти и вниз...
Тебя хранили, видно в формалине,
пророк мой лживый, вечный акмеист.
Мои стихи, всё так же неуклюжи,
в моей душе все те же облака...
А у тебя коньяк и вкусный ужин.
И так все просто, так же жизнь легка.
***
Сейчас, я знаю, ты меня читаешь.
Не признавайся, ладно. Бог с тобой.
Ты заблудился в череде пристанищ...
постой со мной. Тихонечко постой.
Я помню всё, но правда реже, реже,
твой тихий смех опять пронзает сеть.
И только сердце – режет, как же режет
Январский дождь, метели круговерть....

Мапанаре -страшная тропическая змея

Переродиться б... опять...в сотый раз...
Сбросить обноски эфирного тела,
Все поменять, ох, как все надоело!
... Мухами меченный иконостас
Смотрит с укором десятками глаз -
Что? Захотела, небось, измениться,
Глупая, странная птица-синица,
Мечешься вечно, тебе не указ
Неба высокость, торжественность лет,
Даже столетья тебе не преграда,
Тело меняешь, как будто наряды,
Раз, вместо шляпки - дурацкий берет...

Что там, под кожей, что дали взамен?
Душу прикрыть бы на время, хотя бы...
Ночь обнимает прохладным хиджабом
Тело у ног превращается в тлен,
И растворяясь в туманных мирах
Я принимаю забвенье лекарством,
Даже не морщусь...мне сладко расстаться
С телом тяжелым, как сотня рубах...

Не поступают так с друзьями…
Хотя, ты вовсе и не друг…
Я всё на "ты" , но между нами
замкнулся бесполезный круг.
“ВЫ”, словно плоская подошва
с холодной, мертвенной ступни...
Мы в нашем недалеком прошлом,
как клен с рябиной. Но дерзни:
скажи! Взгляни! Мне пальцы знобко
сожми, да так, чтоб в жилы - жар.
Чтоб так, как раньше - я - чертовка,
А ты... Да ладно, ты украл
такое что-то - там где, вены
впадают в душу, как ручей…
Не поступают так, мой верный,
Мой арлекин, мой шут, ничей.

… Любви пустой сосуд. Насмешка…
Но, впрочем, мы смешны давно.
Орлянка… Я- орел. Ты - решка...
Скамейка в парке. Снег. Вино
не отогрело, замутило,
смирило ,может, с тем, что есть.
Смирило с тем, что было. БЫЛО -
Любовь. Достоинство. И честь…

Неужели кончилось зима?
Лишь вчера, казалось - света нет…
Лишь вчера среди метельных штор –
в пламени свечи
Колыхалась тьма. Но лед взломав,
неуклюж, смешон, слегка нелеп
Южный ветер, всем наперекор,
мир обнял в ночи…
И к утру стал волглым серый снег,
днем зацвел фиалкой старый пруд,
Синим светом пал закат в саду,
тропки прочертил…
Словно спящий, маленький ковчег,
посреди затопленных округ -
Плыл наш дом у Бога на виду,
и что было сил
Я ждала весну! Я дождалась!
День последний вытек, словно ртуть,
День последний выпал из гнезда
маленьким птенцом.
И кружит последний снежный вальс,
провожая зиму в долгий путь
И звенит промокшая звезда
тонким бубенцом…

Как-то знаешь, зиму разорвав
На обрывки, пахнущие снегом,
Грянул юг! В нем жесткая листва
Вдруг сложилась, как конструктор "Лего"
В миллион обманчивых картин:
"Пальмы", "Цвет магнолий", "Зелень лета"...
Был намотан странно серпантин
На цветок увядшего букета,
Что стоял на столике в кафе...
Билось море в ржавый столб причала,
Не пьяны, но будто под шафэ
Мы брели по грустному вокзалу,
В сумках мандариновый угар,
Сладкий запах пряностей и чачи,
Проводник - сутул и сухопар
Пожелал нам мира и удачи...
А Москва укутана в снега,
Так красиво и бело - до боли...
И душа, раздевшись донага,
Ёжится ... ей холодно и колет
Эта бесконечная метель,
Это взгляды "мимо", бег прохожих.
...на Садовом метров десять ель
Вся в шарах, на лУны так похожих...

Всё вечно - осенью зола становится золой.
Перегорел мой мир дотла и дождь, как дьявол злой
вбивает жухлые листы в густую чернь земли.
И красных астр большие рты кричат - "Ах! Забели
её снегами, бог скупой! Смотри, как страшен цвет.
Земля не может быть золой, ей так к лицу букет
весенних яблонь, что белы, снегов твоих белей.
Она не выдержит хулы бессмысленных дождей".

Но дождь и дождь и дождь и дождь и снова дождь с утра,
и ты забудешь и не ждёшь, черна земли зола.
Но только рыжий тонкий штрих рябинов и смущён
в окно заглянет...дождь притих. С еловых, синих крон
спадёт холодная вода под солнышком паря.
Так норовиста и гнеда лошадка октября...

Кончилось лето, ты видишь - кончилось
Лета всегда кончаются.
В небе закаты арбузно - сочные
Речку зажгли. Красавица
Так и горит. Кто-то злой чёрным пламенем
Берег спалил, обуглились
Травы до пепла и вот реют знаменем
Листья на зябких улицах.

Кончилось лето...ты веришь? Кончилось
Подлое до предательства.
Август с июлем мне вечность прочили
Выдали обязательства
Греть душу вечно...но , блин, обманули ведь,
Нет их, как будто не было...
Сыплет мой сад на дорожки сухую медь -
Речка светла, как зеркало.

Кончилось лето...я знаю - кончилось
Глупое, безвозвратное...
Свет пронизал словно шпагой рощицу
Тучи - комочки ватные.
Так - каждый год засыпаю. Окуклившись
Бабочкой сплю, убогая...
Лето вернётся!...теперь же - обуглились
Травы от ветра злобного...

Но как-то однажды - совсем не понадоблюсь я...
Я стану ненужной, пластмассовой - кудри из пакли.
Меня зашвырнут на чердак равнодушно - не так ли?
Там буду валяться средь книг и чужого белья...
Там буду смотреть в небеса застеклённым зрачком,
считая по пальцам всполохи мелькающих вёсен.
Меня стать живой никогда и никто не попросит,
ну, может, отправят (мешаю) в тот угол пинком.
Я стану послушной, податливой, как пластилин...
Стеку, расплывусь на полу разноцветною лужей,
пытаясь запеть - вдруг исторгну крик глупо белужий -
Никто не услышит меня до патлатых седин.

И вдруг. Распахнется скрипучая дверь чердака!
И кто-то, смеясь, прокричит - глянь, там пупсик-старуха!
В немодной одежде. Мышами прокушено ухо,
и держит смотри-ка чего-то. Как сжата рука!
Я правда держала, так крепко. Не помню вот - что...
Блокнот? Может фото... цветок...иль травинку из книжки?
Где кто-то писал так красиво -"С любовью Иришке"
Забыла... не память теперь, просто, блин, решето.

Так просто - однажды я стала совсем не нужна.
Такая беда всем присуща. Особенно куклам...
...Смотри - за окном осень тучами синими вспухла,
И дождь лупит прямо в стекло, словно дробь из ружья...

Потихонечку тает лето...
На губах горьковатой сладостью
остаётся. Ещё согрета
я лучами его. И радостны
мне последних деньков щедроты...
Август где-то болит меж рёбрами.
И опять этот странный кто-то
светло-серыми и недобрыми
смотрит в душу... вернее пишет ей...
Где ж берёт слов проклятых патоку?
Но кислит из варенья вишенье,
и знобит - на веранде завтракать -
больно ветры уже холодные,
больно солнце уже несмелое,
И под утро гремит щеколдою
Тот, что грел мою простынь белую...

Тихонько и небрежно мальчик Май
перебирает прядки у березы...
Сидит он в сердце у меня занозой!
А вроде прост... нет, в общем, тайных тайн -
вот там - цветок... А там пырей-трава
всем показала остренькие пики,
трусливые цветочки земляники
от ливня всё укрыться норовят
под лопушиный добрый мягкий лист.
Но дождь так беспощадно норовист,
что все смешал с землёй. Всё - грязь и лужи.
Лишь одуванчик от воды жемчужен,
и ждет пушистости, как ждут любви.

И я всё жду чего-то... Странных снов,
где в чёрных чащах вдруг гугукнет филин,
где на полянках те, кто "жили-были"
танцуют в хороводах. И пунцов
Закатный луч. Рассвет же - нежно ал.
Пугливые пылинки, как принцессы
в тумане смутной утренней завесы
танцуют вальс... Чадит уже мангал...
И мы с тобой устали, пили мало -
так, по фужеру. Я тебе сказала,
что все остыло где-то там, внутри...
Ты улыбнулся: "Вот бы закурить,
как бросил, что-то стал я уязвим..."

Но всё пустое. К девяти утра
жарища, солнцем залита веранда,
сирень такая - ну Прованс! Лаванда!
И эта мутность, что была вчера
лишь воровски крадётся по углам,
А запах кофе яростен! И мути
нет места в доме. Что она по сути -
туман? Простой туман...Напополам
разрезана лучом горячим турка,
колокола звонят над храмом, гулкий
трезвон стоит над спящею рекой.
И всё равно - в душе такой покой,
что я себя, ночную, вдруг забыла...

...А день в заботах. Сколько в нём всего,
здесь вам не город, тут ни грамма фальши,
здесь жизнь такой вдруг стала настоящей,
притворства нет. Ведь обмануть кого?
Щенка, кота? А может этот куст,
что от кистей цветущих горд? И кочет
сидит под ним до перышка промочен,
но всё ж орёт дурниной. Ладно, пусть -
на то петух... Но, к полночи, опять,
когда затихнет дом, все лягут спать,
меня потянет, знаю, к чёрным чащам,
где ручеёк таинственно-журчащий
проложит тропку к тем, кого любила...

Что-то есть настоящее в мире...ну, может, луна,
что похожа на диск расколовшийся...ну её к бесу.
Я давно не Мальвина. Я севшая жопой принцесса
на горох под матрасом. Сижу вот чудна и чумна.

Что-то есть настоящее в мире. Раскрывшийся лист
на березе, что в поле стоит, уцелела от ветра.
... Я брела и брела, чтобы цель отыскать - километры,
Мне казалось - всё хрень! Только крест, что над храмом - пречист...

Что-то есть настоящее в мире... горланит петух,
От росы индевеет трава и искрится бесценно.
Может ты мне подскажешь, что выбрать взамен? Может цену
мне назначат за небо, где полог вдруг заревом вспух?

Что-то есть настоящее в мире... взошедший салат...
Он зелёный, он яркий! Ты знаешь, как цвет лечит душу?
Ах, не знаешь? Так просто - сядь рядом, прижмись и послушай
в эту ночь соловья. Ты поймёшь всё... ты будешь не рад,
что не знал настоящего. Вечно копался в пыли,
что-то по'рхал, искал. Что-то грёб под себя, да всё мимо.
Ты похож на паяца! А я? Ну, на старого мима!
Хорошо, что понять это вовремя нам помогли...

Снова рисинки слов в стихотворную брошу похлёбку,
И прибавлю огня. Что-то больше почти не кипит...
Мой бумажный очаг не для мяса - для каш и морковки,
И надел поварской идиотский колпак мой пиит.

И за окнами ночь не рожает детёнышей звездных,
Ей по силам теперь лишь фонарный искусственный свет.
Я не знаю - прошел словоток мой в крови? Сколько крестных
Мне назвать, чтоб из тыкв получилось побольше карет.

Знаю, знаю -всегда ровно в полночь спадают одежды
Превращаются в сор бриллианты, а кони в мышей.
И принцессы стоят и не там и не здесь...где-то между,
А средь строчек тугих бродят тени стандартных клише.

Только рисинки слов разбухают, слипаются в комья
Есть любители, есть стихотворной такой размазни...

...А весенний мой сад из цветов разноцветных исполнен,
И кричат соловьи... и весь мир от их криков звенит...

Нежному солнышку сил не хватило -
билось об тучи до поздней зари,
и покатилось... А вроде - Светило!
Свет и тепло обещало! Смирив
злую гордыню надену галоши,
тёплый платок повяжу поплотней,
и за калитку - негадан, непрошен
ты ли, мой любый? На нашей войне
нет победивших и нет побеждённых.
Нет никого. Поле боя в цвету,
средь мать-и-мачех смешной жеребёнок
носится, глупый... Свою наготу
прячет душа. Ей весной не до жиру -
не опоздать бы к безумью садов.
Почки набухли. Ну что ж... будем живы...
К яду зимы лишь любовь антидот.

Мне трудно вязать ныне пряжу из строчек
Свивать бесконечную вязь,
Мне эта весна, как кукушка пророчит
Сто жизней... откуда взялась
Такая прозрачная, хрустская свежесть
В пустых сухостоях души?
В длинноты из слов я бросаю небрежно
Себя...на куски раскрошив.
И белые птицы весенних прилётов
Клюют и клюют...и клюют
И ветер играет в шуршащее что-то,
И штора, надув парашют
Врывается в ночь, бьёт крылами. Так сладок
И нежен ночной аромат.
Пытаюсь писать. И пытаюсь не плакать
От птичьих безумных рулад...

В черно-серой земле жизни вроде бы нет...
И ладонь не приемлет тепла.
Но распят на снегу фиолетовый свет,
И сугроб у забора безглав.
Тени так коротки, но закаты длинней,
Запах талой воды, как вино...
И не вижу совсем пробегающих дней,
Впрочем это немудрено.
Я весной не похожа сама на себя,
Может птица, а может быть мышь,
Звезды в небе, как стая смешных жеребят
Чуть коснулись оттаявших крыш.
И внутри, где-то сразу под левым ребром
Тянет сладко и больно, слегка,
Вроде эту весну выжег кто-то тавром
Тот, смотрящий всегда свысока...

Мне бы просто - к реке, чуть примять сухостой,
И вдохнуть, и услышать, и спеть...
Стать глупее стократ, бабой-дурой простой
И счастливой потом умереть

Сегодня солнце! В кои веки! Рада
земля ему. И тает грязный снег.
На кладбище за новенькой оградой
подснежников пунктир. И человек
Склонился низко над могилкой. Горький…-
сгребает листья, поправляет дерн.
Он ждет. Он точно знает - как и сколько,
и он готов… Пасхальный перезвон
ему не слышен. Только гомон грачий,
и ветерок шуршит средь старых лип.
И пахнет так… (как будто с ней… на даче…)
Дым трав и прели, что сегодня жгли

Это даже не ты… Не узнать, не принять, не поверить,
Отраженья твои как ловить в стихотворном стекле?
Плоскость строчек пустых затянул, словно пустоши вереск
Кружевной словотал равнодушно-тягучий, как клей

Это вовсе не ты. Бродит в строчках бормочущий некто
В черной шляпе с ту­льёй, макинтош на су­тулых плечах.
Серый сумрачный цвет не взорвать даже солнечным спектром,
Отраженным стократ в суматошных апрельс­ких ручьях.

Ну зачем в них не ты? Как тебя я безумно искала
В этих строчках. Века! Миллионы прошедших веков!
Я у лунных ночей отнимала тебя. Насмерть жалил
Бесконечный поток изощрённо-изящных стихов...

И теперь здесь не я. Яркий отблеск кудрей стал белёсым,
Ну еще бы... бродить и искать сотни лет нелегко.
Побираться, ловить и клевать слов изысканных просо,
...Мне б, как преданный пёс лечь у ног рыжим, малым клубком...

А сердечко стучит. Молоточком под пальцами прямо
Сколько нежных ударов – так много, что не сосчитать…
И насмешливых лиц : «Посмотрите, звериная мама»
…Я б и птичьей была… Если б только умела летать.

А предательства нет, не бывает в сердчишке собачьем,
Там ни зависти нет, ни бессмысленной, гаденькой лжи.
Скачет рядом со мной мой ушастый и ласковый зайчик,
И московский апрель по замерзшим аллеям кружит

[img][/img]

Если растереть в ладонях ромашку
Она пахнет остро и больно. Детством…

Я помню - ветер с речки пах арбузом,
Вода была густа, как мармелад,
У края огорода кукуруза
Шуршала сухо. Дикий виноград
Увил навес над стареньким крылечком.
Да так, что даже в полдень - холодок…
“Страстные ведь”, ворчала бабка, - “Неча!
Огонь туши. И на, надень платок!”
Из кухни пахло сладко, свежим тестом,
Дышала печка жарким, жадным ртом,
Пасхальный завтрак, радостный, воскресный,
Рушник, свеча, с цветами решето
(Цветы из тонкой, крашеной бумаги),
Цыплят пуховых яркий хоровод
И крашенки, пурпурные, как стяги,
Стащил одну и катит хитрый кот…

***

… Я видела сегодня – двор. Там печка…
Верней труба! Не тронут волглый снег.
Звериный след черней, чем человечий,
Да что там будет делать человек…

Свой дом искать в безвременье развалин?
Ловить разбитых окон мертвый взгляд?

… В малиннике мелькнул платочек мамин.
Там детство возвращается назад...

Немного отдохнула от зимы.
Подставила лучам горячим кожу.
И как - то неприятно и тревожно.
Как будто солнце дали мне взаймы…
Как будто яркий, предвесенний свет
Мне, нищенке осенней, дали ради
Похоже, Бога. Ну, ещё в награду
За глупость и терпенье. Каберне
Слегка кислит. А луч лежит на дне,
Искрит, играя в облачке осадка.
Какая ж ты, зима, была не сладкой,
Дерьмово-горькой. Дрянью, как по мне.

Зато сейчас я чувствую, как пес -
Он тает чертов снег, питая травы,
И мартовской хлебнув до слёз отравы,
Себя пускаю, дуру, под откос.

- Открой окно и прыгни! Чёртов март
внизу сугробы бросил, как перины!

- Ах, милый, нет! Март злой и слишком длинный,
Что я к нему добавила бы "гранд...
В гранд-марте кошкам нечего ловить,
И я уже до хвостика замёрзла.

И спит на печке кошка, в нежных грёзах
даёт коту... надежды смутной нить.
И о любви, чуть дергая ушком,
поёт. Вернее - ласково мурлычет...

...Но сыплет снегом март. И так трагичен,
Пунктирный след, оставленный котом.
И бесполезный близится закат,
В нем нет любви, он траурно-печален,
Под светом звёзд вдруг кошки замолчали,
Кто кроме марта в этом виноват?

Но! Диск луны похож на жаркий шар!
И кто-то лапкой тронул вдруг задвижку,

... Я промолчу - останется интрижка...
И рыжий хвост, похожий на пожар.

На днях мне попалось на глаза, ну просто возмутительное стихотворение. Невозможно было удержаться, чтобы не поделиться с вами, дорогие поэты, своим возмущением.



С чего это сад роняет янтарь? Он что – ювелир, страдающий возрастным склерозом, который бредет и рассеянно роняет ювелирные украшения? Это же САД! Он может ронять только яблоки. Ну сливы, на худой конец. Или лимоны. Но не цедру, автор! Как может сад ронять цедру? Если только прилетели какие-то птицы, выклевали полностью лимон. Вот тогда сад может цедру уронить. И тем не менее, вопрос – какая щедрость может быть при бросании цедры? Это пищевые отходы, они совершенно и так никому не нужны!



Опять на сцену выступает лимон! Тут уже яснее, кто-то церемонно скушал этот пресловутый фрукт и побрызгал соком на листву. Осталась цедра. Логика появляется какая-никакая. А то, я думала, автор ее лишен напрочь. Кроме того, стихотворец приплел красивое слово «марена», явно не читая толкователи, ну хотя бы ту же Википедию. Марена - растение из которого получали ЯРКО-КРАСНУЮ краску. А что будет, если смешать ярко-красный и желтый краситель? Правильно. Будет именно тот цвет, который хотел показать нам незадачливый поэт. Но он, явно не нашел рифмы к слову «Оранжевый», или не смог подогнать его под размер стихотворения. Поэтому вот так вывернулся из положения, насмешив читателей.



Ну тут уж - совсем понесло нашего незадачливого автора. Он, наверное, не представляет как можно "заслезить" иглы! Это же травма глазного яблока, гарантированная травма. И он явно ее получил, потому что решил, что его этажерка стоит за жердями. Причем жерди установлены редко, так как «кто-то» легко через них хлынул. Прорвав шлюзы в жалюзи. Дорогой автор, вы видели когда-нибудь жалюзи? Наверное нет, так как решили что в них устанавливаются шлюзы. Вас кто-то обманул, честное слово.



Здесь я просто возмущена! Ягоды рябины осенью имеют оранжевый цвет! А сурьма? Какой? Может, конечно, автор и имел в виду черноплодную рябину, я допускаю. Ну так это неразумное расточительство кидать такой полезный фрукт (извините, ягоду) под ноги. Она является ценным лекарственным сырьем, её надо бережно собирать, сушить и, затем, принимать от высокого давления. А не пачкать ею ковры. Про трепещущие курсивы я даже говорить не желаю. Похвально, конечно, украшать свои произведения красивыми образами, но надо же меру иметь. Вы представляете себе трепещущие курсивы? Я – нет! Это явные последствия травмы глаза, и автору необходимо больше заниматься своим здоровьем, гулять на природе, а не смотреть в экран. Именно от долгого написания неудачных произведений курсивы могут начать трепетать.



Автор явно не имеет привычки перечитывать свои творения. Иначе бы он не писал такие странные стихи. Кто погружен в отделку? Бригадир маляров. Он, конечно, может быть и мелким, у них небольшая заработная плата. Но зачем же об этом писать в лирическом произведении об осени?

Я не могу больше разбирать подробно все безобразие этого безответственного произведения, но если вы внимательно и вдумчиво прочтете следующие строки, вы поймете мое возмущение.
Чего стоит, например, это:



Зга загробная! Что это, дорогой стихотворец! Поясните же мне, наконец!

Черной ночью белым бело небо пало тяжело.
Между прочим, между делом двор по окна замело.
Черной тонкой филигранью тени яблонь на снегу,
и румяной хрусткой ранью я напиться не могу.
Пахнет кофе чем-то нежным - сливки, может быть ваниль.
Эта радостная свежесть, снежно-бисерная пыль!
Предвкушенье, предвесенье, почек тоненьких озноб
на испуганной сирени, кем-то брошенной в сугроб.
И к одиннадцати - солнце! Искр веселых кутерьма.
Обезумел кот и трется. Тоже не сойти б с ума
от хрустально-звонкой сини,
От весны - на волосок.
Пару дней всего и хлынет талых вод сплошной поток...

Широкая река вальяжно несла темную воду, аккуратно скользя среди пологих берегов, густо поросших луговыми васильками, таволгой и странными цветами, похожими на укроп, но пахнущими по вечерам нежно и сладко..
Водный гиацинт боязливо выглядывал из легкой волны, чуть покачивался, его пушистые головки рябью покрывали зеленоватую у берега воду и тоже пахли - свежестью и арбузом.

В этом году выдалось потрясающее лето! Жаркие, сухие дни с горячим, совсем южным ветерком, и теплые, чуть влажноватые ночи, плотно пропитанные луговыми ароматами редко радовали эту северную землю. Дачникам огромного поселка, притулившегося на берегах, не верилось в неожиданно нагрянувшее счастье. Они ошалели от тепла и безделья, купались в беззаботной, курортной лени и томлении.
Толпы загорелых, стройных - молодых и не очень людей с утра до вечера тянулись к дикому пляжу, поросшему мягкой плотной травой, и яркие, разноцветные пятна до позднего вечера украшали берега тихой реки.

Чуть поодаль, слегка в стороне от пляжа на небольшом склоне, поросшем пижмой, стоял огромный дом. Богатые ворота с вычурными вензелями были всегда закрыты, и лишь изредка из них выезжали чёрные машины с тонированными стёклами. Зато маленькая калитка, выходящая на противоположную улицу, открывалась довольно часто, выпуская маленькую женщину с бидоном и корзиной.
Возвращалась она часа через два, сгибаясь под тяжестью. Бидон явно был полон парным молоком, и из корзины, по-деревенски накрытой белой салфеткой тянуло ароматом свежевыпеченного хлеба. Женщина устало ныряла внутрь увитого плетями роз двора, и почти сразу её суетливая тень мелькала в длинном, вытянутом вверх окне рядом с балконом.

А на балконе, обращенном к реке и отсвечивающим слюдяным блеском застекленных рам на вечерней заре, стояло кресло-качалка. Днём оно почти всегда пустовало, но каждый вечер, держась за специальные перила, набитые вдоль стен, и с трудом волоча подгибающиеся, слабые ноги, к креслу брел человек. Пряди темных волос были небрежно откинуты назад, болезненная худоба и длинные, узловатые в суставах руки придавали ему вид пугающий и странный. Неприятное впечатление усиливали острый взгляд маленьких глаз и уши, хрящеватые, вытянутые, как у летучей мыши. Он был практически глух и наполовину слеп. Вернее, он видел, но зрение служило ему странную службу, оно полностью поддавалось его воле, становясь острее или почти отказывая, в зависимости от его желания.
Человек тяжело опускался в кресло, и ловко управляя рычагами, подтягивал непослушное тело поближе к окну.
Там, вдали, на той стороне реки, тоже был небольшой пляж. Пляж казался бы совсем пустым, если не считать изящной, одинокой фигурки, каждый вечер тонко, как карандашный рисунок тонированную бумагу, украшающей равномерную зелень берега.
Женщина была блондинкой, насколько можно было понять, рассматривая силуэт, размером с куклу, в лучах заходящего солнца. Она всегда приходила поздно, когда на берегу практически никого не было, снимала широкий, темный балахон и тихонько, как- то изломанно и немного неловко, спускалась в воду. Она долго плавала, то теряясь в тени прибрежных кустов, то появляясь на солнце, то исчезая в тени кустов. Яркая белая головка казалась игрушечной, узкие нежные плечи влажно отливали, тонкие руки плавно и так красиво раздвигали плотную толщу воды, что человек не мог оторвать глаз. Он чувствовал, как что-то сладко тает внутри, но тревожно замирает сердце, если речная, редкая волна становится чуть выше.

Потом женщина выходила, распускала волосы и садилась лицом к реке.
Она слегка разводила ноги, и, в выемках желтого купальника, человек явно видел нежную розовую кожу с темнеющим по краям пушком. Он видел изгиб поднятых рук и белую упругую выпуклость чуть ниже тонких лямок. Он чувствовал, как ее тело пульсирует и хочет его, зрение становилось острее и уже каждый ее волосок, выгоревший от солнца сиял, как будто напитанный хрустальным светом.

Резко отвернувшись к стене, человек стонал. Потом он сжимал свой упругий, набрякший низ, то самое, немногое, что еще было живо в его умирающем теле, делал пару-тройку судорожных движений и горячая волна обжигала вялые ноги.
Через пять минут мужчина раздраженно звонил в колокольчик. Тихая, молчаливая прислуга, тенью скользила на балкон, поправляла, обтирала, увозила его в душ.
Так продолжалось каждый день, целый долгий летний месяц, и мужчина совсем обессилел. Его огромная комната была набита карандашными набросками, незаконченными эскизами, статутками. Они лежали на столах, висели на стенах, были разбросаны повсюду. Везде царила единственная модель.
И только на стене, напротив кровати, небольшая законченная акварель светила в полумраке темной спальни, золотистыми, искрящимися волосами изящной женщины в желтом купальнике.

Кончалось лето. Все холоднее становились ночи и вода в реке начала остывать. Уже и так почти свинцовая, она стала тяжелой и густой, как мармелад и уже не манила к себе купальщиков. Женщина появлялась все реже и художник почти слег.
Однако, не смотря на полное отсутствие сил, голова его работала ясно. Он чётко отдавал себе отчёт, в каком направлении начал двигаться и чем это закончится. И тогда он придумал план. Идеально вышколенные слуги беспрекословно выслушали распоряжение.
Две недели ушло на подготовку. За эти две недели, мужчина так обессилел, что почти не мог встать с кресла. Он непрерывно рисовал тонко отточенным карандашом одну и ту же картину - маленький пляж с холмом и тонкую фигурку. Количество листов всё увеличивалось, они плотным слоем устилали пол, кровать и стол, но никому не позволено было их убирать.
Наконец все было готово. Комната с решетками на окнах, гардеробы с одеждой, белая лошадь, огромный толстый слуга, лимонного цвета лимузин... Все ожидало свою хозяйку. И час настал.
Ночью, в маленькую калитку втолкнули испуганную, замотанную в покрывало женщину. Ее протащили в спальню, впихнули и закрыли дверь. Белые, они оказались совсем белые, а не золотые, волосы рассыпались, странно угловатая фигурка, ломано-неуклюже повернулась. Он поднял лампу и направил свет прямо ей в лицо.
На него смотрела морщинистая женщина, лет шестидесяти, с красными вспухшими глазами.

Он замер и перестал дышать....

- Знаешь, я потерял Нить... А ведь держал её, крепко, аж пальцы резала. Скользкая она, все выскочить норовила, но я держал. А потом - раз! ...Мне кажется - я нарочно её отпустил.

- Нароооочно? И как ты без Нити? Без неё же ничего разглядишь, все ведь мутное. Да и идти по Нити надо. Тебе зачем её дали? Ты помнишь КТО тебе её дал? Как дорогу к Истине без неё найти-то?

Двое, один - высокий, почти прозрачный, с тонким грустным носом, в белесом балдахине с непомерно длинными рукавами и торчащими из широкого ворота угловатыми крыльями и второй - маленький, крепкий, похожий на воробья, с залихватски выглядывающими из прорех грязноватой рубахи белыми перьями, сидели на краю. Они болтали ногами, хотя Мастер сто тысяч раз им говорил, что так не делают. Не по чину!

- Так я вот думаю, а зачем к ней идти-то к Истине? Кто решил, что она истина и есть?

Тот, что похож на воробья, вдруг вскочил, дернул косматыми крыльями и взлетел, очертив круг над Бездной, потом приземлился на самом тонком, совсем хрустальном участочке Края, подняв вихрь серебристых искр. Из дырки в большом кармане, прошитом крупными неровными стежками, высыпалась парочка разноцветных шаров. Они подпрыгнули, скользнули вниз и растаяли в прозрачном воздухе

- Повезло кому-то, так, даром шары привалили. Что ж - курочка по зёрнышку, яичко к обеду, - воробей хихикнул, даже чирикнул слегка.

Грустный посмотрел вслед растаявшим шарам и вздохнул:
- Тебе вот сюда (он похлопал воробья по лбу, потом пригладил ему лохматый вихор)
- Не доложили! А сюда...(он ткнул друга в грудь тонким, ломким, как ветка, пальцем)
- Переложили. Тебя плохо сделали, ты слишком много думаешь. То, что ты вообще можешь думать - уже брак. А тебе просто считать надо. И цвета различать. А ты ещё чууууувствуешь. Сочуууувствуешь... Предчуууувствуешь... Хоть скрывай, что ли. А то век будешь розы поливать у Мастера и мух гонять. Воробей!

Маленький отпрыгнул, вихор дернулся и снова встал торчком:

- Просто считать - люди в баранов превратятся. А они ЛЮДИ! У них тут (он ткнул Белёсого тоже, только палец у него был крепкий, твердый, такой, что тот отшатнулся, охнув), - знаешь, как горит! Прикоснешься, обожжёт!

- Так ты, что? (Белесый побледнел и стал сероватым, почти слился с небом) – Ты, что ТУДА ходил? Трогал их? Ты что?

Воробей медленно поднялся, покряхтел, как старичок и бросился вниз. Он летел камнем и только, почти у самой Тверди, нехотя расправил крылья. Подлетел к окну и завис огромным мотыльком, трепыхаясь в смутном свете приглушенных ламп, пробивавшемся из комнаты,

Там, на больничной койке лежала Алька. Худенькое лицо, усыпанное конопушками, выделялось на белоснежной подушке болезненно и странно, мелкие капельки пота блестели росинками, рыжие косы разметались, свесившись до самого пола. Худощавый темноволосый парень в свитере с оленями, промокал ей лоб и поминутно поправлял сползающее одеяло. Воробей прижался носом-клювом к стеклу, нос расплющился, как у двоечника, подсматривающего за девчонками. То, что у него клюв - только казалось, у него был настоящий, мягкий, детский носишко.

- Ну да... ну да... Истина ему. Какая Истина! Кто её мерял, Истину эту. Как её мерять? Чем? А у неё - вон как горит!

И вправду, под тоненькой тканью Алькиной рубашки, прямо на груди, что-то светилось, вроде огонечек свечи. Тихонько сияло.

Он оторвался от окна и взмыл к небу, прочертив прямую линию в ночном тумане.

***

- Мам, давай, постарайся. Надо пересесть на коляску.

Мама не справлялась. Её большое, тучное тело совсем не подчинялось ослабевшим рукам. Да ещё одышка... она хватала воздух ртом, пот градом тек по лбу, стекал по груди. Отец поминутно вытирал её полотенцем, но этого хватало ненадолго. Наконец, втроём, мы пересадили её на каталку и повезли в рентген-кабинет.

- Ну, держите крепче. Надо хотя бы несколько минут ей постоять прямо.

Я подставила маме спину, чтобы она смогла опереться. Но она оттолкнула меня сильно и раздраженно, собралась в кучку и, уцепившись за поручень, врезанный в стену, выпрямилась.

- Куда ты лезешь! Я ж тебе так позвоночник сломаю. Отстань, я сама!

Врач быстро защелкал кнопками и заорал:

- Что стала! Быстро! Давай в подсобку!

Когда я подскочила к маме, было ощущение, что она, прямо стоя, потеряла сознание. Но держалась, вцепившись побелевшими пальцами в вытертую до сияния железяку. Потом, посмотрев на меня невидящими глазами, рухнула в подставленное кресло...

- Ну, не знаю, тут воспаление, конечно есть, но больше хронь. Что там могло такую остротУ дать? Ну, нечему просто. Не знаю...

Доктор водил мышью по экрану, приближал, удалял снимок, похожий на карту какой-то неизвестной местности. Чмокал по-щенячьи губами, снова что-то ворчал.
- Короче - воспаление напишу, антибиотики проколят. Должно помочь, но ничего не обещаю...

Я вошла в палату тихонько, думая, что мама спит. Но она не спала... Полусидя, опираясь на высоко поднятые подушки, она читала какую-то тетрадку, исписанную детскими каракулями. Она тяжело дышала, периодически закашливаясь, но читала внимательно, слегка прищурившись, близко-близко поднеся страницы к глазам. Отец массировал её вздувшиеся, как шары ступни, в палате было по-домашнему спокойно и мирно. Я залезла на кровать с ногами, она потрепала меня по спине.

- А, Ирк. Выкарабкаюсь, не бойся. Сейчас такой уколище влупили, с поллитра. Скоро капельницу принесут. Мне уже лучше. Иди.

***

Перевозку больных всё же вызвали, хотя мама держалась уже совсем молодцом. Всю дорогу она заглядывала в окно и рассказывала нам, как она обожала раньше бродить по Москве и с каким удовольствием собирается на дачу. Но только надо для детей заключительный праздник организовать, без этого ну никак никуда не поедет. У меня, наконец разжалась внутри до боли сжатая пружина и стало рядом с мамой так же спокойно и хорошо, как раньше. Мигом забылись её нападки, раздражённые и часто несправедливые слова, которыми она вдруг, не с того хлестала меня пару последних лет. Я понимала - это болезнь, страх и отчаянье, но всё равно - обижалась. И тут вдруг, всё это, наносное, схлынуло, стало светлее и легче. И главное, появилась надежда.

***

В березе, что росла конце соседнего участка, точно образовалась дырка от моего взгляда, так часто я бросала его на дорогу, нетерпеливо и нервно, встав на цыпочки, пытаясь разглядеть хоть что-то, сквозь запыленные кусты. Вот-вот должна была подъехать наша машина, Толя вёз моих родителей на дачу. Они перебирались на всё лето, а я должна была отработать еще немного и тоже побыть с ними. «Наконец, я ей диету нормальную организую, готовить сама буду, может хоть немного похудеет, всё дышать легче. А там, только начни... В институт питания её запихнем, ничего, заставим. Справимся! Ей с нами еще лет пятнадцать жить, это минимум! Она ещё у меня гулять начнет. С нами, на лугу» - радостные мысли теснились, толпились, как овцы, толкая друг друга.

Совершенно потеряв терпение, я судорожно натянула парадные шорты, выскочила на улицу, и, надрав ворох маминых любимых желтых сурепок, долго подпрыгивала от нетерпения на обочине. Совсем как в детстве... Когда ждала поезд...

Аромат маминых духов хлынул из машины волной. Тяжело опираясь на палку и папину руку, она постояла перед крыльцом и мне, вдруг, показалось, что она просто не сможет подняться по ступенькам. Но она поднялась, отдуваясь присела к своему любимому столу на веранде, потрогала пальцем керамическую лошадку, которую раскрашивала в прошлом году. Поправила вазу с розами. Улыбнулась.

"Ничего",- подумала я, - "Ничего..."

***
- Что ты сверху вопишь, спускайся. Взяла привычку оттуда кричать. Хочешь сказать чего, иди сюда.

Я стояла рядом с мамой, и ранний утренний свет чуть брезжил через тонкие занавески. Отец, совершенно ошалевший, бегал по комнате, перекладывая какие-то вещи, лекарства, что-то роняя. А мама смотрела мимо меня, куда-то на лестницу и подзывала меня рукой, тем, самым ласковым жестом, который я помнила с детства. И чуть заваливалась набок, пыталась удержаться, но всё заваливалась, заваливалась…

***

Синие до черноты тучи прижались к земле так плотно, что придавили дома. Дома по - жабьи пластались по земле и испускали жар. Этот жар плыл вдоль размокшей дороги, трава парила. Я бежала по пустой улице куда-то, у меня разъезжались ноги, но я должна была успеть. Я бежала и бежала, падала и снова поднималась, пар врывался мне в лёгкие и обжигал, я задыхалась, сердце колотилось в горле, и я почти не помнила, почему и как я оказалась в Толиной машине. Мы гнали по шоссе, мне казалось ещё немного и скорая, увозившая маму, появится впереди, мы её догоним, и я всё поправлю, ужас закончится и все вернутся домой. И за ужином мы хрястнем бутылочку дорогущего шампанского, (золотистую башенку, торчащую из сумки, отец показал мне втихаря, хитро улыбаясь). А потом, может, сыграем в лото...

Телефон зазвонил, затрепетал в кармане. Я выхватила его, папин номер высветился ярко в предгрозовом мареве. Он что-то сказал, но я не осознала слов, вернее я не смогла сложить слоги в слова. Резкая боль ударила мне под ложечку, я, наверное, сложилась пополам, потому что Толя резко свернул на обочину, остановив машину.

… Дальше я помню только папину руку, ладонь, на которой лежали два кольца и серьги. И мысль, назойливо сверлящую мне мозги:

"...Как они сняли кольца..."

***

Полная старушка в мамином платье и шикарном мамином платке, лежавшая в гробу, мамой совсем не была. У неё были твердые холодные руки, мраморно-серые, неровные щёки, провалившийся узкий твердый рот. Только рыженькие бровки домиком напоминали маму, но я не могла на них смотреть, потому что сразу возникал спазм в горле и начинался кашель.

В бликах огромного количества свечек, толпы проходящих людей были похожи на накатывающие валы темной воды. Одинаковые лица мелькали, одинаковые голоса гудели.

«Как много людей», - тупо думала я, - «Они все не поместятся в зале. И сколько мест я заказала – восемьдесят или девяносто... Или сколько…».
Только какой-то визг, детский надрывный, не давал моему сознанию провалиться. Я тряхнула головой и всмотрелась. Девочка, маленькая совсем, стояла с другой стороны гроба, хватала старушку за руку, и тоненько, как зайчик, повизгивала.

***
Эпилог

Тихий ветерок, скорее, не ветерок, а так, нежное дыхание шевелило тончайшие занавески. Розовый аромат сегодня был таким насыщенным, что даже заглушал запах чая, что Мастеру не нравилось. Он любил, как пахнет чай по утрам, когда лучики солнца попадают в чашку и дробятся золотом на границе темной прозрачной жидкости и белого фарфора. А тут... розовое варенье какое-то.

Он хлопнул створкой, опустил щеколду. Утро было такое росистое, что алмазики воды унизали раму окна и даже чуть брызнули на руки. Мастер еще раз поморщился, поёжился, сел в кресло, удобно расположив чашку на широком деревянном подлокотнике. Раскрыл альбом, полистал... красивые фото Его. Он, вообще, очень хорош. Не зря люди...

В этот момент распахнулась дверь, и на пороге возник тот, кто похож на воробья. Он был встрепан и очень взволнован, перья на крыльях топорщились ежиными иголками. Одной рукой он безуспешно пытался втянуть за собой мешок, набитый чем-то разноцветным, а другой стискивал тоненькую, белую ручку женщины.

Женщина смущенно потупилась, белое платье развевалось, обтягивая нежное тело. Медные волны густых волос падали почти до пят стройных ног.
Потом она, вдруг, подняла глаза и улыбнулась. Глаза были большие, ярко-зеленые. Смеющиеся светлые бровки домиком. А в рыжих, длинных ресницах запутались солнечные лучики...

Пожилая аптекарша смотрела на меня сквозь очки, этак - в прищур, раздраженно. Её можно было понять - выносить из подсобки уже пятую трость и смотреть как это взлохмаченная, похожая на ворону, дура выставляет их в ряд и сравнивает оттенки – тут терпение надо адово.

- Женщина! А женщина! Вы скоро? Мне смену считать!

Я не обращала внимания на всяко-разные посторонние звуки. Ну, во-первых - потому, что "женщина", это не ко мне. Я к "девушке" привыкла, причём - столько лет тому назад, что уж и не сосчитать. А во-вторых, мне было плевать на поздний вечер и даже на ночь – так меня поглотила это сложнейшее дело. Я ведь выбирала трость королеве!

- Женщина! Я к вам обращаюсь. Это палка! Для инвалидов! Это не аксессуар! Вам, может еще инкрустацию подавай? Брильянтами? Так делайте заказ! С предоплатой!

Тётка резко стукнула чем-то в своей будке, как будто стеклом об стекло, аж тренькнуло, и выскочила в зал. Я мельком глянула на ее покрасневшее лицо, поймав злобное выражение маленьких, черненьких глазок - пуговок. Так, наверное, в психушках смотрят на безнадёжных психов, ищущих в своей палате что-то, видимое им одним.
Но долго думать о ней я не могла и отвернулась, тем более, что одна из палок ну очень привлекла моё внимание. Такая красивая...

- У мамы пальто серо-голубое, шуба золотисто-коричневая. Значит эта, светлого дерева, точно подойдёт. И нахлобучка отличная, позолоченная. Как раз мама такие ботинки купила - на заднике золотые полоски.

Я разговаривала сама с собой, совершенно не замечая, что тетка медленно звереет. И только загоревшийся от её взгляда затылок, наконец отвлек меня от увлекательного занятия. Я потянула выбранную трость к кассе, уворачиваясь от пуль, которые летели из аптекаршиных глаз в мою бедную голову.

- И без сдачи! Я уже деньги собрала!

Тётка смотрела мимо, непримиримость её позиции была очевидна и несгибаема. Я с ужасом рылась в кошельке. Мысль, что мне не хватает именно на эту трость с золотым набалдашничком, не хватает совсем чуть-чуть, каких-то рублей, вдруг лишила меня гордой независимости и всяческой уверенности. Я по-собачьи смотрела на размытое лицо, отражающееся в стёклах уже погасившей свой свет витрины, и, наверное, тихонько поскуливала, потому что аптекарша вдруг сжалилась.

- Ладно! Давай сколько есть. Я на той неделе в смене, занесёшь. Бродят здесь... Вороны...Палки им подавай… По ночам…

***

- Всё ж таки ты деревня, Ирк. Ну куда ты красоту-то такую припёрла, я тебе что, цыганка? И так стыдобина с палкой ходить, а тут ты ещё. Ты мне костыль бы расписной под хохлому приволокла. Поспокойней-то не было чего?

Мама, согнувшись в три погибели, опираясь большим животом об край раковины, мыла посуду. Она уже не могла распрямиться, так болела у неё спина, и всё делала - или сидя, или наклонившись, в упор. На даче теперь везде были мощные деревянные ручки, и я сама, с удивлением замечала, что с удовольствием цепляюсь за них, даже не думая, просто так, для подстраховки.

- Мам, я старалась. Ну честно, под ботинки твои.

- Да не лезут мне на ноги уже ботинки эти. Хочешь, забери. Тебе подойдут... Ты мне грибы в беседку поставила? Иди, ставь. И нож положи, тот, мой любимый. И цветы. Ты мне цветов нарезала? Я менять в вазах буду. Побольше нарежь!

Я с трудом взгромоздила здоровенный тазище с грибами на стол, поставила кастрюлю. Чистить грибы, упругие, пахучие, только что принесённые нами из леса - было любимым маминым занятием. А я обожала сидеть рядом. Мама почти не видела, один глаз, тот самый, в котором лопнул сосудик, ослеп, второй, относительно здоровый был близоруким, но она не падала духом. Я, втихаря дочищала не прилиппшие листики и иголки, так чтобы она не заметила и не обиделась. Но она замечала:

- Ирка, зараза, отвали от грибов, …твою мать!

Тут она смущалась, прикрывала рот ладошкой:
- Ой. Прости уж за плохой французский... Что ты там порхаешься, как курица? Подумаешь, пару иголок не заметила. Всё равно промывать будешь. Не лезь, прогоню.

Это меня пугало, потому, что не было большего удовольствия, чем сидеть рядом с ней в беседке, смотреть, как полными нежными пальцами в кольцах, она медленно и плавно перебирает грибы, глядя мимо. Но главное - слушать. Меня завораживали её рассказы. Мне всегда казалось, что она прожила не одну - сотни жизней. Теперь я понимаю - так оно и было....

- Ты, когда от мужа ушла, да ещё в этот свой Мухосранск уехала, я долго прийти в себя не могла. Просто сидела оглоушенная и в стенку смотрела.

- Маааам. Ты опять. Это Москва твоя - Мухосранск засранный. А у нас в городе - фонтаны, чистота... тротуары моют каждое утро, как в детстве. Розы везде, воздух...

- Коровы гуляют, куры... Овцы…

Мама продолжала точно в моем тоне, она умела поймать интонацию, делала это мастерски. Улыбнулась:

- Ты мне в детстве как говорила: "Я утром дояркой буду, а вечером -актеркой". Теперь, вишь, немного до твоей цели….

Она меня всегда поддразнивала, правда теперь мне уже хватало ума не обижаться.

- Так вот, я тогда Галине позвонила. Теть Гале, в смысле, тетке твоей. Рассказываю, она молчит. Как язык проглотила. А потом, громко так, басом: "Вот б....ди!". И трубку бросила!

Мне было смешно до слёз, тётя Галя матом не ругалась, и если это было правдой, то, значит, возмущению тётки не было предела.

- Потом звонит сама, плачет. Я ей говорю: "Галь! А что ты во множественном числе-то? Ленка твоя приличная, мужей не бросает." А она мне - " Все равно б...и!". И опять трубку бросила. О! Как ты её потрясла!

Толя стоял сзади и хохотал. Мама погрозила ему пальцем и поднялась, цепляясь за деревянную ручку.

- Помоги дойти, Толь. И краски мне купите в городе, деньги на телевизоре.

Мы ехали в машине и всё хихикали. Представить нежную, очень образованную мамину сестру, ругающуюся матом, это всё равно, что представить Ленку, её дочку, не ругающуюся.

- Слушай, а краски ей зачем, не понял.

- Так она художницу свою запрягла с детьми заниматься. Они теперь керамику лепят, та обжигает, потом все вместе раскрашивают. Всю квартиру уже залепили, наверное, сюда нагрянут. Надо ведрами краску покупать, чтоб на всех!

***

Было уже довольно поздно, когда мы приехали из города. Летом темнеет только к десяти – пол-одиннадцатого, поэтому еще только смеркалось, и двор был укутан тем особенным золотисто-розовым светом, который бывает в теплые вечера на севере. Всё было погружено в благостную тишину и только из сарая, где папа устроил мастерскую доносилось «шварк-шварк». Я знала, что оттуда его не дозваться, поэтому мы купили маме автомобильный клаксон, и она трубила им в форточку, когда папа уж совсем «терял совесть» и не подходил к ней «целый час».
Но сейчас клаксон молчал, папа, судя по его замусоленному виду и уставшему лицу шваркал в сарае далеко не один час, и что-то здесь было не так.

- Пап! Мама где? В абаме?

Абамой нашу летнюю, длинную как сосиска, украшенную множеством мелких окошек кухню, прозвала мама. Увидев великолепное строение, она хмыкнула и бросила; «Ну, барак! Прям барак абама!» Так и пошло…

Папа выскочил, как чёртик из табакерки и вприпрыжку бросился к кухне, я за ним. Но, судя по выключенному свету, мамы там не было, можно было и не бежать. В доме её тоже не было, и, рванув на поиски в разные углы сада, мы обшарили все закоулки. Вроде мама была бабочкой и могла спрятаться под листик. Но её не было нигде! Обалдевшие, присели на лавку.

- Пап, она может на улицу вышла?

У меня колотилось сердце, я вообще не понимала, что происходит, куда могла испариться женщина, которая даже по двору ходит не очень. С палкой! С золотым набалдашником!

- Да ты что! Она без меня даже до абамы идти не хочет, какая улица!

- Я сейчас кроссовки надену и по улице пробегу. К соседям! Мало ли что, может за ней зашли и в гости утащили…

Одним махом, вроде мне только – только стукнуло пятнадцать, я влетела на второй этаж. Надо сказать, лестница у нас довольно крутая, но тут, я её даже не заметила.

Там, у входа в комнату, на полу, сидела мама. Она упала, видимо уже преодолевая последнюю, самую высокую ступеньку, и сейчас, с трудом переваливаясь на бок, пыталась подтянуть отлетевшую палку.

Я, наверное, сказала вслух именно те слова, которым безуспешно всю жизнь она меня пыталась научить. В этот момент мама, наконец, дотянулась до палки, села и погрозила ею мне.

- Я и сама бы встала! Только палка отлетела… А у тебя пыль на полу!

В маленькой квартирке было полутемно. Я топталась в тесной прихожей, пытаясь внести посильный вклад в этот тарарам, который случился в маминой жизни из-за меня. То, что она для нас сделала, имело огромную цену, я это понимала, и чувство вины сжимало сердце до физической боли.

Переехав из своего дворца в так, скажем прямо, небольшую по размерам квартирку, мама нас спасла. Вернее, нас спасли обе мамы, только благодаря их помощи у нас с Толей теперь была небольшое, недостроенное гнездышко на самой окраине далекого Н...ка. Для нас четверых (а с нами жила ещё дряхлая кошка-Мурка, приехавшая в плацкарте вместе с Толиной мамой) после съёмной конуры с газовым монстром - это были хоромы!

А вот мама... Королева моя.... Здесь...

Но мама совершенно не комплексовала.

- Ирк! Ты аппарат телефонный сняла? Я ж тебя просила, овца ты беспамятная. Давай, беги за ним, пока ему ноги не приделали.

Я вздрогнула и рванула за аппаратом. Как я могла забыть? Это же основной мамин рабочий инструмент, она обожала именно этот, и не желала менять его ни на какой другой.

Майское утро было таким радостным, каким оно, на удивление, нередко бывает в Москве, вечно погрязшей в непогодах. После ночного дождя лужи сияли на солнце, и по ним плыли желтые пятна пыльцы. Офигевшие от вдруг грянувшей весны воробьи, размохнатившиеся, как клубки мохера, ныряли в воду, очертя голову. Это утро превратило и меня в радостного, беззаботного воробья, и я, перескакивая через лужи, запрыгала по асфальту, как будто мне не стукнуло ... ужас сколько. Столько не живут!

- Мам! Я отвоевала твой телефон! Тетка та противная, скупщица квартир сраная, его отдавать не хотела. Если б не Толя!

- Да и хрен бы с ним. Новый уж давно пора купить.

- Давай купим. Я куплю!

Мне так хотелось сделать, хоть что-нибудь, этакое, красивое, благодарное-благодарное. Но мама останавливающе подняла руку, и я снова почувствовала себя первоклашкой.

- Кастрюль себе купи, купилка. А то вон, мою выпросила. Ладно уж, возьми и вон ту, с блестящей ручкой. И сковородку возьми, что ли. Ты ж кухарка у меня. Сельская. Совсем селО стала.

Я и не скрывала, что мне небольшой, тихий, спокойный городок нравился намного больше судорожной, безумной Москвы-купчихи, но, почему-то обиделась.

- Ты, мам, не понимаешь чего-то... Знаешь какой у нас лес вокруг. И розы! У меня розы у дома будут цвести. Представляешь?

- Представляю!

Мама уже рассеянно смотрела на меня, потому что настал час икс. В дверь звонили, пришли дети. Они нашли нас и здесь. А мой сеанс закончился.

- И Ирк! Там коробка здоровенная такая, со слоном, на балконе она стоит. Так вы её не трогайте. Это для Галины саратовской подарки, да для внука её вещей набрала. Пусть так и стоит, не распакованная. И гречку отдельно сложи, все десять пакетов, отец вчера по дешёвке достал. Галька жрёт, она любит.

- Мам! Опять! Папа тащить будет, тяжесть такая! Они что, на рынок не могут сходить?

- Ты что, не помнишь, какой мужик у неё а? Козел! Она сама с рынка всё прёт, надрывается. Да и денег нет не хрена. А ей микроэлементы надо, с её - то сердцем! Там ещё и сестре лекарства купила, не забыть бы только, блин. У той тоже, с глазами чёрте чего. Так она лекарства не берёт, натурой лечится, дурында. Но, ничего, я ей всё равно их всучу. Выпьет, как прижмёт!

Я смотрела, как мама, с трудом, цепляясь за нерасставленную пока, массивную для этой квартиры мебель, шла в спальню, и думала: " Откуда у неё столько душевных сил? Как она умудряется не забывать ни о ком? Почему эта толпа народа, постоянно вертящаяся вокруг, вся, целиком и полностью, помещается в её сердце?"

Она обернулась на пороге спальни и посмотрела на меня так - "внутрь", как называла это баба Аня, цепко и жёстко

- Вот что! Ты Машкиного Ваню прими, не выпендривайся. Я понимаю, он ведет себя, как придурок. Фигляр. Но Маша - твоя дочь. Она мечется, и хочет вас познакомить и стесняется его, дурочка. А он, знаешь, не идиот. Просто такой... Недолюбленный...

Меня тошнило от вида этого Вани, но Машка-то, действительно дочерь. Хоть и дурная!

- Я приму, мам, не волнуйся, куда деваться. Они ведь заявление подали, знаешь?

- Вот-вот. И свадьбу им сделаем. Платье помоги ей подобрать, она вон – толстуха какая.

Машка не была особо и толстой, так, полненькая... Но маме нравилось, что внучка поправилась вдруг и стала так похожа на неё. Она улыбалась при этих словах той самой своей, потаённой улыбкой… И я не стала спорить.

***
Абсолютно не майская жарища зажала в огненных тисках мой крошечный провинциальный городок. Пыльная по-июльски листва мертво торчала на деревьях, и не было даже намёка на ветерок или хотя бы какой-то сквознячок. Даже от реки, в которой маслянисто замер, кажущийся неподвижным фонтан, пахло не свежестью, а баней, в которой только что парились. Это если у нас здесь, в дальнем загороде, где сосны забредают прямо на площадь - такое, то что творится в Москве! Хорошо, мама с отцом уже уехали в свой Саратов, но вот нам предстояла встреча! С будущим зятем!

Пузатенький автобус, пыхтя, подкатил к остановке и выплюнул распаренную толпу, взлохмаченную и утирающуюся. Оттуда тоже пахнуло жаром, но уже не банным, а печным. Мы с Толей стояли, крепко взявшись за руки, как два старых дурака, всматривались в людей напряженно, где-то даже испуганно. У нас ведь тоже, получалось что-то вроде смотрин...

Машу не заметить было трудно, ярче и красивее брюнетки, не было, наверное. во всем городке и окрестностях. Пышная, не полная, а именно пышная, с длинными, распущенными волосами, которые она красила не просто в черный цвет, а в цвет воронова крыла, с огромными глазищами, подведенными точно и умело, она привлекала все взгляды, и явно гордилась этим. Посадкой головы она была потрясающе похожа на бабку, держала её высоко и надменно и только слегка сутулые плечи напоминали отца.

Но вот за руку она держала ...образование... Странное создание, худое, но довольно плечистое, имело маленькую сухонькую головенку с длинным плешивым хвостом и резкие черты истощенного личика. Казалось, красивая молодая мама тащит уродца – сына - ну вот так ей не повезло. Я стряхнула наваждение и подалась навстречу. Будущий Машин муж, на глазах изумленной Н…кой публики, преклонил колено и поцеловал мне руку. Толя стоял и смотрел на это молча. Но глаза выпучил сильно...

…Обед подошёл к концу, Ваня спокойно мыл посуду на кухне, Машка вытирала её своим любимым полотенцем с цыплёнком. Я уже примирилась новым членом нашей семьи, смотрела, как он быстро и ловко шурует в раковине красными, распаренными от кипятка руками, быстро по-птичьи встряхивая головой, и думала: "Наверное, это рок... такая судьба у нас... что ли...".

Кого-то он напоминал мне гортанным коротким смешком и взглядом этим, странным, серым, быстрым. Этим острым чувством - резкой сумасшедшинки, пряной и пьяной. И я знала, кого…

***

Новость о смерти Галины, оглоушила по-настоящему. Даже не столько новость – сколько мамин голос, которым она говорила со мной вчера. Мы мчались по осеннему шоссе так, будто за нами гналась стая волков. Уже темнело, черные деревья мелькали, сливаясь в одну сплошную линию. Толя гнал, но я не вякала, как обычно, я тоже чувствовала это желание - гнать! Лететь! Быстрее! Не опоздать! Наверное, потому, что в мамином голосе опять был слышен страх. Тот самый, почти животный, совершенно не свойственный её бойцовскому характеру и живой, искрящейся натуре.

Ровный гул шин не успокаивал, как обычно, а раздражал. Мы молчали, говорить не хотелось, но я понимала, что нас гнетет одна и та же мысль. Но она была такой бОльной, что мы оба запихивали её в самый дальний угол сознания, запихивали трусливо и понимали это.

Саратов снова ворвался в мою душу огнями огромного моста, отблесками бесконечной воды и запахами степного воздуха, напитанного чем-то таким, от которого сладко сжимало под ложечкой. Точно, как в детстве. Я обожала эту землю, но сейчас она мне показалась серой и тоскливой. Наконец мы, муторно петляя по узким дачным проулочкам, подползли к воротам. Папа стоял у калитки, он был похож на маленького сгорбленного старичка, ищущего что-то в сумерках на пыльной дороге. Таким растерянным, потерянным даже, я его увидела впервые.

- Плохо, голяп. Мама что-то прям...

Я влетела в зал. Посредине почти пустой комнаты, среди коробок и сумок, , собираемых явно наспех, сидела мама. Под длинными, свисающими полами белого халата, наброшенного кое-как на такую же длинную рубаху, почти не видно было ножек стула и мне показалось, что она парИт, как привидение. Всколоченные волосы, бледные, мягкие какие-то щеки, дрожащие синеватые губы. Без украшений, не грамма косметики – она не позволяла себе такого никогда. Захолонуло сердце, я подскочила, сжала ледяную руку.

- Мам! Ты чего?
- Ирк! Она так же, как Ритка. Галька умерла так же. Точно так же. Я следующая.
- Мам, не дури, а! Она больная была, давление до небес. Ты-то! Что уж, совсем? Всё под контролем, давление приличное, такие врачи у тебя.
Я не находила нужных слов, выражалась междометиями, но она меня и не слушала.
- Я уезжаю отсюда, Ира. Я не могу здесь. Тут мёртвые они, все… Все мертвые…Борька, брат помер, Ритка. Теперь Галина… Смерть здесь

Закрыв глаза, мама продолжала сидеть, покачиваясь. Подошёл муж, положил руку её на плечо.

- И правильно, Ангелина Ивановна. Что вам теперь делать тут!. Мы там, у нас дачу купим. Дом построим. Хоть какой! И будем жить все вместе. И детям вашим туда ездить будет легче и друзьям. Ирка розы разведет. Хризантемы. А?

Мама посмотрела на Толю, как маленький ребёнок, которого погладили по голове.

- Сделаем веранду с камином. Туда моя художница приедет, я ей заплачу. Ей всё равно, дурочке, деньги нужны. А так, не берет ведь.

Там, где то, в глубине маминых, вдруг потухших зеленых глаз, появился огонёк. Тот самый...

Второе уже… Ты вроде совсем не рад,
Тебе б ноябрей, седых и холодных ветров,
Тебе ни к чему срывающий сердце март,
Что рвет перикард до ран в пару сантиметров,
Что путает ритм до синусовых скачков,
Мешает писать изящные мадригалы,
Ты смотришь в окно устало, из под очков,
Вдавив, как червя, в хрустальный стакан сигару…
И профиль так остр - уже обелиск почти,
Такие тверды земной безнадежной твердью,
Им эта весна до мозга костей претит,
Ведь патины слой скрывает всю хрупкость меди…

А я… Распахнув все створки, вдыхаю март,
Безумие, синь закатов и запах талый,
Ворону пригрел. Ты даже не виноват,
Что душу твою, она как серьгу украла.

Тихонько тумблер переключен кем-то,
И белый свет стал нежно-голубым.
И стало много голубого света,
И тени глубже. Кружевнее дым
От жарких труб каминных. Пламенеет
Скрывая в тучах страсть хмельной закат…
Мне бабкину достать бы душегрею,
И валенки, и разноцветный плат,
Где вишенье так сочно и округло,
разбросано среди капризных мальв…
И за калитку. Алых губ упругих
Не пожалеть для лЮбого. И шарф
Ему поправить, не замерзни, милый
Тебя потом не отогреть совсем…

Тринадцатое скоро… На могилу
Куплю букет ярчайших хризантем,
Вот только снега намело по крыши,
Вернее по кресты…пройти невмочь…
Смеется мама с неба, если слышит
Как кликает весну и детство дочь…

Я зашла в электричку. В пустом вагоне еле брезжил утренний свет, и в полутьме темные контуры сидений казались нарисованными карандашом. Кое-где сидели люди и их силуэты тоже, почему-то не воспринимались, были неживыми, нереальными. Пробираясь, как слепая, я подползла к самому, на мой взгляд, уютному окошку и подвинув кем-то забытую игральную карту с едко усмехающейся дамой пик, села. Ехать было почти полтора часа, стоять всю дорогу на каблуках в моём прискорбном возрасте, да еще в пять утра трудновато, и я подумала, с трудом слепляя в резиновый ком разбегающиеся сонные мысли: " А чо..., повезло мне. Хорошо, что конечная станция. И надо было, дуре с Толей на машине ехать... Но в четыре утра...сдохну точно".

- Куда зад свой распялила? Не видишь, карта лежит тут? Наглые ваще, молодые, карту сбросила. Каракатица, полудурка кусок!

Я открыла глаза. Огромная черная баба, в берете и мохнатом шарфе "назло весне", завязанном толстым узлом, нависла надо мной тяжёлой тучей. От бабы воняло луком, она тыкала в меня сумкой и брызгала слюной. Я ничего не понимала - что она орет? Карты какие-то... какие карты?

Окончательно прозрев, я увидела - действительно, по всем ободранным сиденьям. были разбросаны игральные карты. Они аккуратно белели в полусумраке вагона, силуэты дам-королей были расплывчаты, но всё равно, я заметила, что тот крайний король, вроде бубен, укоризненно покачал головой...

В голове тоненько зазвенело, но было не до обмороков, потому что баба уже спихивала меня с моего места, одновременно пытаясь подсунуть скинутую карту. Я встала, собрала манатки и молча перешла в другой вагон. Там картинка была той же, правда людей набралось побольше, человек десять. И карты были разные, явно из разных колод. И у каждой колоды был свой предводитель, типа туз. Каждый туз сидел гордо и держал руку на груди, вроде Наполеона.

Я прошла в середину вагона и скромно встала в проходе, цепко вцепившись в поручень и, стараясь ни на кого не смотреть. Я уже поняла смысл этого пасьянса, и мне было почему-то стыдно...

Ярко вспыхнул свет, в вагоне стало почти уютно. Народ прибывал, все друг с другом здоровались, что-то говорили, смеялись, постепенно рассаживались, поднимая карты и сдавая их тузам. Кто-то доставал бутерброды, пахло кофе и, почему-то самогонкой. Белые карты постепенно сменялись темными кепками и лохматыми шапками. Мне уже было интересно, этот фарс напоминал какую-то детскую игру, смешную и нелогичную. Но картинка была слажена, подогнана, как единый механизм и только винтик - Ирка не поместился в стройную схему. Дурацкий лишний винтик выпал и переминался с ноги на ногу в модных тесных туфлях, нервно дергал плечом, стараясь уменьшить боль от врезавшегося ремешка тяжеленной сумки, и дико, до одурения, хотел спать.

- Девушка, у вас перчатка выпала.

Противный мужской фальцент выдернул меня из сомнабулического состояния, я дернулась, подломился каблук, но какое-то чудо удержало моё тулово от позорного падения. Реальность вернулась, я осмотрелась. Почти весь вагон был забит, в проходе томилась толпа таких же везунчиков, как я, но пара-тройка мест до сих пор белела картами. Один из тузов медленно оглядывал толпу, стоящую в проходе и, вдруг, его томный взгляд остановился на мне.

"Вот ведь, красота, она и в электричке красота",- гордо подумала я. Он поманил меня пальцем, поднял карту и показал на сиденье. "Блииин, так собак подзывают, ещё свистнул бы", - неприятная мысль меня кольнула, но так сжало левую ногу и заломило бедро, что я заискивающе улыбнулась, помахала хвостом и протиснулась к благодетелю. Я бы поклонилась ему поясно, но толпа мешала и я плюхнулась так, неблагодарно.

Электричка успокаивающе пела своё тутук-тутук, в вагоне было тепло и влажно, запотели окна, пахло едой, перегаром и духами, всё это расслабляло, усыпляло и я снова задремала. Однако совсем провалиться в сон мне не удалось. В вагоне вдруг что-то случилось. Резко меня толкнув, соседка - блондинка, которая только что мирно красила пухлые губы термоядерной помадой вдруг вскочила и сиганула через меня к выходу. Народ массово снялся с насиженных мест и суетливо начал пробираться к выходу. По платформе мимо остановившегося поезда неслась толпа. Причем неслась быстро, стуча кабуками и толкаясь. Я испугалась, вцепилась в сумку и собралась рвануть тоже. Похоже пожар где-то, странно, что не объявляют!

- Не боись, девочка. Эт зайцы. Первый раз, что ль едешь? Вон и шляпку потеряла...

Насмешливая бабуська напротив никуда не торопилась. Фыркнула, поправила платочек

- Плащик беленький свой, вон напачкала. Ты курточку купи, тут все в курточках. А то не настираешьси, ведь, в пылюке то... А то и шляпку сыми. Не любят тута фиф, лыбются, дурни. Беретку возьми в лектричку. Сподручней в беретке то...

Я вдруг будто издалека увидела среди озабоченной и усталой серой смурной толпы белую идиотку на шпильках и в дурацкой шляпе.

Я помню её до сих пор...

***

Просто жутко трясло от страха. Я не спала всю ночь, и, в свете мутноватого ночника, разглядывала Толино спящее лицо. Как мы заявимся к родителям? Как будем себя вести? Ладно бы - молодые, а то ...придурки престарелые...

Всё это неприятно елозило в моем мозгу, щекотало шершавыми лапками, беспокоило колюче, почти реально ощутимо. Я гнала его, смахивала, а оно лезло, лезло.

***

Мама, конечно, оттаяла. Правда ей понадобился для этого год. Долгое, тяжелое безвременье, когда я совсем не слышала её голоса, узнавая о ней только через Машку и отца тянулось бесконечно. Но, после беспросветного молчания она позвонила сама.

- Ну что? Ты жива ещё, моя старушка?

Она говорила едко, но уже слышались те самые, смешливые нотки мамы - девчонки, которые я обожала.

- Мам... Я приеду. А?

- Так давно б приехала уже. Тут мать-престарелая, больная одна, без дочки чахнет. А дочь в самые ...пеня забралась. Не вылезаешь, наверное совсем из своей Нахапетовки?

- Почему Нахапетовки-то? Н-к - большой город! Между прочим, замечательный! Мне очень нравится[

Я с гордостью назвала свою новую малую родину, небольшой уютный городочек дальнего подмосковья, где мы обосновались с мужем и его матерью. Обосновались, сняв квартирку в трёхэтажном, дико воняющем кошками кирпичном доме, окруженным заросшими картошкой огородами, но тем не менее, очень мне нравившемся.

Правда на нашей кухне жил монстр, гудевший синеватым пламенем через ободранную дыру в эмалированном пузе. Выглядел монстр жутко, гудел устрашающе, на выходе давал еле теплую водичку, и то, когда никто кроме меня на всех трёх этажах не включал краны. Монстра я боялась, как огня, с дрожью во всём теле, подносила спичку к его брюху и отпрыгивала козой назад, прячась за дверной косяк. Но это было единственным, что не очень меня устраивало в новом жилье. Зато, на балконе цвели крокусы.

- В воскресенье, ага? Мам? В это.

- Давай. Я тебе пальто купила. Белое и кожаное. Длинное, по пят, как ты любишь. Правда, ты теперь, наверное больше в телогрейке...

Я представила себя в белом кожаном в электричке и мысленно фыркнула:

- Маааам...

Я тянула это "маммм" в нос, как в детстве. Я чувствовала себя четырнадцатилетней шкодливой девчонкой, точно как та, глупая, толстая, некрасивая, притащившая блохастого несанкционированного котёнка, и спрятавшая его под диван.

- Вот те и маммм. И этого...как его. Приводи, чего уж. Папа там резюме его почитал, ты, небось, подбросила? Подполковник...с Украины... Чего он жрет-то? Сало, небось? Хохол! Здоровенный, гад, Машка говорила...Бабник!

- Ни с какой он не с Украины! Во Владивостоке жил сто лет, да во Вьетнаме! Ты ж читала! Ты и сама хохлушка... бывшая.

- Хохлы и евреи бывшими не бывают! Ладно, приводи, сказала же. Посмотрим.

Я не сразу положила трубку, прижимала её к щеке, тёплую, и слушала резкие, короткие гудки отбоя.

***

Палец никак не слушался, но я всё таки заставила себя нажать на кнопку. Звонок прозвучал стеснительно, но всё равно пробрал по позвоночнику. Я вздрогнула и краем глаза увидела, что Толя усмехается слегка, этак в усы. Я понимала, каково ему, и эта неловкая усмешка не то что разозлила - взбодрила меня. Я нажала кнопку уже увереннее, и тут дверь открыли.

На пороге стоял папа. Растерянный и смущенный, одетый в парадную рубашку, ненавистные джинсы и новые тапки, он топтался, пытаясь встать боком, потому что размеры мужа явно были для него неожиданными. Я подождала пока они разойдутся, сталкиваясь животами, и тоже проскользнула.

Мама сидела королевой за столом, как всегда шикарная, большая, яркая в своем японском кимоно, расшитом маками. В комнате плыл аромат духов и индийских благовоний, к которым она пристрастилась последние годы, всё это смешивалось с запахом еды от царски накрытого стола и действовало одуряюще.

Я подошла, мне так хотелось прильнуть и заплакать, но она указала мне рукой на стул, рядом с собой.

- Похудела и пострашнела! На обезьяну стала похожа. Давай, знакомь!

Толя подошел, встал рядом. Она протянула ему руку и медленно сказала, близоруко вглядываясь:

- Нуууу... не могу сказать, что сильно рада тебе, дорогой зятёк... Посмотрим. Руки мойте и за стол!

***

Третью бутылку я приносить не хотела насмерть. К ночи рассказы о морях-океанах гудели в моей башке, как корабельные рынды, но у наших моряков, вдруг нашедших друг друга в городской пучине, истории не иссякали и бились в наши с мамой неокрепшие головы штормовыми накатами.

- Ириш, принеси там баночку какую, закусить.

Папа раскраснелся, забыл про свою аритмию и молодецки ляпал рюмку за рюмкой, стараясь не отставать.

- Cейчас, я принесу, сиди...

Мама еле встала, но я, с удовольствием заметила, что она оперлась на Толино плечо и тот перехватил её руку, помогая.

- На-ка. Попробуй вот давай. Иркина тетка прислала, из Саратова.

Аккуратненькая баночка, туго набитая маленькими перчиками источала такой аромат, что даже мне захотелось один, но мама отодвинула банку локтем.

Толя жахнул рюмку и бросил перчик в рот.

- Вкусно?

Она спросила тем самым "вредным" голосом, который я, как облупленный, знала с детства и всегда ждала следом за ним какого-нибудь подвоха.

- А то! Класс!

- Ещё бери. Кушай.

Муж браво закинул ещё пару перчинок, чуть побагровел и зажевал хлебушком.

- Как ты это жрёшь-то, господи!

Мама недоверчиво покрутила банку и, зацепив перчик вилкой, сунула в рот.

Картину эту было не описать словами. Чихая, плюясь и матерясь, мама выскочила из-за стола и, как молодая, ринулась в ванную.
Папа, выпучив глаза от такой неожиданной прыти рванул следом, захватив полотенце.

Я с ужасом наблюдала за этой сценой. Толя толкнул меня в бок и сочувственно покачал головой.

...Сейчас я думаю - наверное тогда, именно в этот момент, родилась их дружба.

Мамы и моего мужа...

Изломанность худых и нежных рук,
надменность глаз египетски зеленых,
и запах… Так от течных, томных сук
Пахнёт зазывно, кобелей влюбленных
Повергнет в шок, введёт в блудливый раж…
…И талия тонка, как карандаш,
И плечи цвета жемчуга морского.

Помеченность невидимым клеймом -
Дурацкая игра предубеждений.
А кто из вас, ханжей, не заклеймён?
… На тонкой коже тает отсвет медный,
там всходит солнце, бросив луч в окно.
Но солнце ей претит уже давно -
оно желто’, и глупо, и убого.

Предутренняя тошная тоска,
Неряшливость неубранного зала.
В сигарном плотном мареве резка
любая фраза. Ты ему сказала
такую глупость! Что-то о любви!
Он поднял бровь: ”Ну-ну, поговори,
Для истеричек лучше нет предлога”

Бессмысленность пушистого манто,
Безжалостность в холодном взгляде: “Место!‘
Ей дан ангажемент. Но в шапито,
Она то блядь, то сука, то принцесса,
И, в общем, поняла уже итог,
Но шею давит строгий поводок,
Привязанный к колонне у порога…

Всплеском в сердце струится вдохновенье воды,
Ни сбежать, ни укрыться... Не свернуть с борозды...
..,Хлынет, сдавит, как спазмом, до краёв и взахлёб,
Чем-то схожий с оргазмом стихотворный озноб.
Бьют дрожащие пальцы мимо клавиш и вне,
И бредут, как скитальцы, неподвластные мне.
Прокричу. Кто услышит? Все поэты - лгуны…
Но касается крыши свет бродячей луны.
Но касается сердца, истерзав ровный пульс
До секунд, кварт и терций...До зеро... Не боюсь
Остановок и сбоев. Лишь бы не не-мо-та,
Чтоб корабль без пробоин. Чтоб была не мертва
Эта кровь. Пели б струны, жег, вскрывая нутро
Скальпель строчек безумных. Кожу вырвав тавром

***

Бес смысленное

Бесконечные зимы без конца, без начала -
Дробность лаковых чёток в равнодушной руке.
Черно-белые фильмы, городских улиц затхлость,
идиотская кротость в беспросветной тоске.

Безуспешность попыток, бесполезность скитаний,
в трубах серная копоть, в парках гнёзда ворон,
Кроны лип косолапы. И венец мирозданий -
серый город - Некрополь. Город - Пигмалион.

Всё вздыхает, вдыхая жизнь в людей-изваянья,
дым уносит сигналы беспощадным богам.
Только небо стихает, небо страшно и тайно.
Небо Город украло, дичью бросив к ногам.

Розовая вода

В диких ущельях в объятиях скал
озеро спит во льдах.
Бьются форели о берег - мелка
розовая вода.
Вылив закат свой огнём из ведра
небо упало вниз.
Запах муската, и старый Ходар
Тёмной грядой навис.

Гаснет, мерцая, созвездье Ворон,
лиственницы в цвету.
Девами будет навек покорён,
тот, для кого сплетут
нежный венок из туманов и роз,
бросят, вскричав - лови.
Что им насмешливым - всё невсерьёз,
всё подавай любви.

Ну, а шаманке как жить, пораздав
всю красоту младым?
"Айиля, послушай, к закату в развал
хлынет поток воды!
Встанешь, и руки, подняв высоко,
смело подставишь грудь!
Будешь, как розовое молоко -
если туда шагнуть.

Верь мне, не бойся, шаманка не врёт,
нет у любви цены.
Старый янтарь знает всё наперед,
даже девичьи сны.
Просто подставь кожу худеньких плеч
струям из хрусталя,
Айыы с небес призываю, сберечь
маленькую Айиля.

В чёрных ушельях, в объятиях скал -
розовый водопад.
Злобную шутку кто-то сыграл,
и не вернуть назад
деву. Свет лунный в ущелье проник,
воздух тяжел и нем,

Ветер уносит чаячий крик
"Тэ! Тэ - тэкэ"
- "зачем".

-Ходар - красивейшая гора Якутии
- Лиственницы цветут - один раз в два-три года лиственницы покрываются красными шишками, похожими на розы,
Айыы - бог судьбы по якутским поверьям

Всё обретается вне...
В белом мерцающем цвете,
Но хризантемовый снег,
Тихо прошепчет о лете,
Запах так яблочно-густ,
Хвойно-прозрачно прохладен...
Снежный и радостный куст
Кем-то спасен в снегопаде
От переменных ветров,
Рвущих Московию в клочья...

Видно к зиме не готов
Тот, кто к зиме приурочен...

- Знаешь, как чудно, Ир. Я даже ничего не поняла! Стою у доски, руку подняла, чтобы мел стереть, а она - рука, в смысле, просто деревянная. Начала опускать - падает, как бревно. И щеку повело, вроде онемела. Глаз задергался. Да глаз -то у меня давно, я бы и внимания не обратила. А вот рука...

Мы сидели с мамой на большой, удобной кровати, застеленной абсолютно белоснежным бельём. В этом госпитале всё было так - по максимуму, в маминой палате на одного больного был даже телевизор. Поток народа у неё и здесь не иссякал, половина сотрудников госпиталя были мамиными родителями-учениками, шли чередой и сейчас мы с ней попали в редкую минуту затишья.

- Мам! Я тебе сто раз говорила - худей! У тебя микроинсульт ведь, не больше, ни меньше. Хорошо- снова обошлось. Повезло тебе, а ещё вон и ноги у тебя такие, и с глазом... Глаз - это диабет! А диабет, это вес твой дурацкий. И не надо на меня так смотреть!

Мама смотрела зло, вернее, защищаясь. У неё всегда, когда я заводила свою песню про вес, глаза становились чужими, а лицо закрытым, вроде как опускали заслонку.

- При чём тут диабет! Это нервы. Всё из-за вас! И хватит!

***

С глазами вообще всё случилось неожиданно, как обухом по голове, среди полного благополучия, белым днём. Это произошло года два назад. Отец позвонил мне в понедельник на работу и сообщил, что мама поранилась кисточкой от туши и они едут в поликлиннику. Окулист районного дворца здоровья, увидев, залитый кровью, вспухший мамин глаз, с ужасом выпер её в первую глазную, что в центре Москвы, на Маяковской. Там сделали анализ крови. У мамы был сахар - восемнадцать! Практически, предкома. Она жила с таким сахаром несколько лет. И ничего не чувствовала. И если бы не лопнул сосуд в глазу...

Сахар, конечно, снизили, но написали это страшное слово - диабет! Мама хихикала, называя себя сладкой женщиной, отец отнимал у ней булки, выдерживая шквал негодующих реплик. Я понимала, какой домоклов меч навис над нами, старалась не думать, периодически заводила разговор о диетах, выдерживая такой же шквал. Мама не признавала компромиссов, продолжала жить, как жила. Глаз у неё не видел совсем, она снимала очки и подносила всё, что хотела рассмотреть близко к лицу и беспомощно-близоруко щурилась.

"Качество жизни нельзя нарушать!", говорила она громко, воровски таща очередной рулетик с орехами из пакета. Я проклинала того идиота, который научил её этой фразе, и старалась отодвинуть пакет подальше.

***

В палату опять заглянули, потом кто-то вперся, потоптался на пороге и смылся в коридор. Это явно был очередной спиногрызик, я сразу узнавала мамино выражение, оно бывало таким только тогда, когда ей попадался на глаза ребенок. Она смотрела на детей особенно, этот взгляд, такой проникающе-любовный, ни с чем нельзя было спутать. Болезнь не смогла изменить её характер, и я жадно вглядывалась в мамино лицо, пытаясь понять, откуда берётся эта сила. Сейчас, здесь, на больничной койке сидела не потерянная, возрастная, толстая тетка, пережившая инсульт. Передо мной сидела моя королева - вся в духах и туманах, в шелковом, расшитом яркими птицами, кимоно, с длинными, чуть мерцающими сережками, и массивным кулоном - рыбкой на шее. Она подвела глаза, и подрумянила щеки, но рука её не слушалась, линия оказалась толстой, неровной и прерывистой, а лицо слегка пятнистым.

- Ир. Я тут что-то никак... Помоги.

Мама говорила смущенно и неловко тыкала меня расческой в ладонь. Она не могла причесать затылок, не поднималась рука, а попросить - стеснялась. Она никогда никого не просила. Даже меня...

- И вот еще. Там Галка, ну, тетя Галя, тетка твоя. У неё на работе проблемы, денег нет. Ты там возьми у меня в ящике, отправь. Да побольше возьми, не жадюжничай. Сама знаешь, как она...что она...

Я знала. Тетю Галю давно бросил её муж - красавец армянин, она тянула дочку одна и никогда не жаловалась. Они были похожи в этом с мамой. Гордячки. Казачки...

***

Cамое ужасное в этой истории было - это сказать! То что я натворила, оно уже неисправимо, но меня это не пугало, я за себя совсем не боялась. А вот как сказать им? Маме? И, особенно, отцу...

- Голяп. Ты давай, веди себя хорошо. Маму не расстраивай, она, видишь, как болеет. Так что, вы там, с мужем, между собой, поговорите, а при ней - не ругайтесь.

Папа говорил тихо, и даже стеснительно, непривычно прикрывая рукой рот. Я видела, что он переживает наши постоянные ссоры с мужем, переживает сильно, ему неприятно говорить со мной на эту тему, у него краснеют уши и лакированная аккуратная лысинка покрывается испариной, но он всё же продолжает разговор.

- Ты вот с ним помиришься, а мама переживать будет. Хорошо, обошлось. А не дай бог опять случится.

***
Бог нас миловал в этот раз, мама поправилась. Причём поправилась настолько, что совсем не осталось следов от этого нарушения, всё стало на свои места. Она вышла на работу, правда работать стала чуть меньше, убрала нагрузку. Да и папа всё чаще и чаще стал её провожать. Вдвоём они дружно брели по улице, взявшись за руки, медленно, не спешили. О чем-то переговаривались тихонько. Иногда папа наклонялся, поправляя на больной маминой ноге сползшую повязку.
Зато в доме количество детей увеличивалось в геометрической прогрессии. Они приходили и уходили, на всех полочках у мамы были разложены карандаши,тетрадки и тетрадочки, пластилинчики, краски и книжки.

- Господи, чё это с тобой. Ну, дают!

Из темного коридора на нас с Машкой напало страшное существо со вздыбленными веревочными волосами и выпученными глазами. Я чуть не померла со страху, Маша заорала трубным басом. К счастью, у чудовища оказался голос отца, он сдернул маску и подхватил внучку, закружил её по прихожей.

- Это мы маски народов Африки тут с ребятками изучаем, маме привезли. На мне демонстрация происходит. Как я тебе?

- Все дети у вас от такой демонстрации описаются. Вон, Машка, смотри как нервно дергается, напугал. Демонстраторы!

Мне нравилось всё это, хоть я и ворчала. От мамы никогда не знаешь, чего ожидать.

***

Сказать маме о случившемся со мной я так и не решилась. А как расскажешь, что после пары шутливых фраз и голубого ласкового взгляда огромного, как слон, Анатолия, нового сотрудника, я вдруг растаяла шоколадкой на жаре. Что в моей голове что-то щелкнуло и вместо спокойного, тупого равнодушия последних лет, ровного, похожего на гул, вдруг зазвенело что-то неуверенное, красивое, мелодичное. И от этого красивого сломались мои логичные и точные, словно штангенциркуль, мозги. И что я начала творить такое, от чего у меня самой волосы вставали дыбом.

Я сидела в пустой, малюсенькой шкатулке-квартирке, на самом краю моего привычного мира. Я даже не знала, раньше, что существует этот город на карте дальнего подмосковья, и что в нём тоже живут люди. Для меня вообще, подмосковье существовало, только как место, где живут дачники... Оказывается нет...

Всё, что произошло до моего волшебного перемещения сюда, я почти не помнила. Где-то в далёком далеке, остались разъяренные и одновременно жалкие, как у побитой собаки глаза мужа, растерянные Машкины, заплаканные свекрови. И чувство бешенства и провала, так бывает, когда вдруг решаешь сделать последний шаг перед полетом в пропасть. Тупо всплывало, что я швыряла какие-то манатки в сумку, перемешивая колготки с лифчиками, никак не могла справится с идиотскими бусами, намотавшимися на туфли. Те самые туфли, новые, классные, которые мы с Толей покупали вдвоем, глупо хихикая и толкаясь, словно одуревшие от гормонов школьники. Еще помнила, что я безуспешно пыталась содрать старинную икону со стены. Икону мне подарила мама, благословив ею мой такой печальный уже юбилей. Но икону муж содрать не дал, оттолкнув грубо, неловко, так, что я чуть не свалилась со стула.

"Икону не возьмешь! Обойдешься", - рявкнул он, непривычно, жёстко. "Это моя! Это мама..." - вякнула было я, но заткнулась, посмотрев в лицо дочери и зачем-то сунула в сумку здоровенный набор ложек-вилок, видимо в компенсацию. Их мне тоже подарила мама. На тот же юбилей.

Потом мелькание поселков за окнами Толиной машины, гул в голове, засранный подъезд чужого дома в чужом далеком городе. И вот я одна. Пустота, тупое равнодушие. Нет даже слез. Полуразвалившася мебель. Моя сумка, набитая вещами. И странный, похожий на старинный, эбонитовый телефон, в трубке которого мутно отражалась тусклая лампочка.

Я медленно сняла трубку и покрутила лопнувший диск.

- Ир! Я не хочу с тобой говорить! То, что ты сделала - это подлость! Ты не думала, что так можно убить?

Мамин голос зазвенел и прервался на высокой ноте. Резко долбанули по ушам гудки. Я осторожно положила трубку и легла на проваленный диван, закрыв глаза.

Наверное, я бы не встала с него уже никогда, но, вдруг, с ужасом вспомнила, что забыла сигареты. И кофе. И где эти сраные ключи от этой сраной квартиры?

Словно кожа мадам из надменной богемы
Нежен, гладок и прян лепесток хризантемы.
Хрупко стебель дрожит, чуть касается края
Тонкой вазы-межи. И грустит, увядая,
Листик - чёрен, и волгл. Бесконечено осеннен
Только ветер, как шёлк.
И в окне - предвесенье…

И уносит предутренний ветер страх и боль, смыв порывом апрельским
Но в аду приоткрытых дверей промелькнула и скрылась душа.
И свиваются легкие петли, к небесам протянув арабески,
первый лучик льёт мёдом елеи на часы, что беззлобно спешат.

И нет боли, нет боли, нет боли!
Только звук - бьётся стрелка о стрелку,
попадает свихнувшийся Кролик,
в белой лайки перчаточный плен.
И в прицелах бесстрастных моноклей
видно - тонкая, слабая венка
рвет висок. Я кричу, но оглохли,
все кто слышал меня. Гуинплен
улыбается страшно и лживо,
поправляет края одеяла.
Необъятный и потный загривок
весь унизан цепями крестов.
Эта ложь слаще всяких наживок,
я по-рыбьи с крючка их срывала!
Но надежда, как птичка пуглива,
и бессильна для тех, кто ГОТОВ!

И уносит меня. Мотылёк я,
что прижат ветерком к влажным стёклам.
Раскачался фонарь кособокий,
разбросал тени рваным тряпьем.
Я пришла и ушла одиноко,
кем-то строгим предписаны сроки.

Так кричат безутешно сороки,
и оконный так чёрен пролом.

-Что случилось, мам? Что?

Я не перевариваю ночные звонки. Понятно, что их мало кто любит, но я ненавижу их особенно сильно, больше всех. Наверное потому, что за всю мою жизнь, ночью мне звонили всего лишь пару-тройку раз, не больше. И звонила только мама. И только из-за беды...

Когда среди ночной тишины раздался звук телефонного звонка, я заполошно вскочила, бросилась, очертя голову, как олень, попавший в западню, сама не зная куда, сбила какую-то мебель. Судорожно шаря в темноте в поисках трубки, я медленно соображала, где нахожусь, сердце колотилось у подбородка, и я долго не могла разобрать мамины слова. В ушах стоял ровный гул, вроде где-то далеко шёл поезд в тоннеле.

Голос у мамы дрожал. Моя железная леди редко позволяла себе такое, а тут не справилась, не совладала...

- Папа?

С ужасом ожидая ответа, я боролась с гулом и старалась удержаться, вцепившись в стенку.

- Нет, Ирк. Рита умерла...

Стыдное облегчение нахлынуло, я вздохнула. Папа жив-здоров, мама тоже, слава Богу! Я даже не сразу поняла, о ком мама говорит. "Рита...какая Рита... А, господи! Жена же, дядь Борина. Что это она, здоровая была, как лошадь..."
Мама вдруг озвучила мои мысли:

-Она ведь такая здоровенькая была всегда... Знаешь, страшно мне, Ир.

Я почти не удивилась, мы часто думали в унисон, иногда я даже путалась, где её мысли, где мои. И сейчас я просто кожей чувствовала её страх, черный, безысходный. "Мам", - я было хотела сказать что-то успокаивающее, но она перебила меня:

- Ладно, я утром позвоню. Сейчас папа с Борькой в больнице, я тут одна сижу. Сердце давит. Лягу.

- Мам, ты корвалолу давай, накапай. И Галину позови, пусть с тобой переночует.

Галина - третья из "дачных мадам", как называли нашу золотую троицу мужчины. Красивая, толстая не безобразной, рыхлой полнотой, а упругой, белой, той, что называли "кровь с молоком" женщина управляла своим небольшим хозяйством легко, почти незаметно. Правда в её хозяйство входил и муж, худой, маленький, очкастый дядька, с вредным взглядом и нудным жужжащим голосом. И вот с ним у неё не получалось. Он мог спокойно уехать, например, с базара если Галина задержалась на минуту, и тогда ей приходилось тащить неподъемные сумки самой. Или он мог устроить жуткий скандал из-за десятиминутной задержки обеда. Ел он по часам, берёг желудочно-кишечный тракт. Правда это не мешало ему вжбанить литра полтора пива на халяву у гостеприимной мамы. Но халявное пиво тракт не портило. Только улучшало.

- Галина сейчас прибежит, её дятел мужиков повёз.

Мама уже немного успокоилась, говорила ровнее.

- Да у Гальки самой давление триста! Ты же знаешь!

***

Действительно, Галина при всей своей жизнеутверждающей внешности была очень нездоровой. Я сама была свидетелем, как прибежав к маме, вся взмыленная, она шмякнула на стол здоровенную миску соленых огурцов, разом махнула стакан ледяной колодезной воды и упала на стул, обмахиваясь газетой, как веером.

- Сёдня двадцать банок закрутила. Маловато, но чего-то голова кружится. Гель, давление что ль померь, а?

Мама, нахмурившись, достала аппарат, приладила на белую красивую руку.

- А что не пятьдесят? Или сто? Сама ж, говорила, тридцать банок не закроешь, день зря прошёл.

Она внимательно и в прищур посмотрела на стрелки. Накачала ещё. Потом ещё. Потёрла вспотевший лоб и гаркнула:

- Вов! Скорую давай! Быстро.

Влетел папа. Галина смотрела на эту беготню недоуменно.

- Чего вы всполошились -то? Сколько там?

- Двести восемьдесят у тебя! На сто шестьдесят!

Мама почти кричала.

- Быстро ложись! На лавку прямо!

Галина встала, усмехнулась.

- Да если бы я по такому поводу всё время на лавку ложилась, я б так на лавке и лежала всегда. Все лавки бы пролежала до дырок.

И, не обращая внимания на окаменевших зрителей, ловко вертанулась на ножке, и павой отчалила к воротам.

- Миску из под огурцов не забудьте мне вернуть, доктора хреновы...

***
Я положила трубку и долго сидела, тупо глядя в стенку. Надо бы поехать, но тут и так проблем море. Машка в институт готовится, свекровь вон кашляет, как коклюшная, денег нет не фига. Да ещё это...с тем... зачем я...? А! Хочется закрыть глаза и больше не открывать никогда, а тут ещё похороны. От моего присутствия ничего не изменится, ртом на поминках меньше. Да и Рита эта... Мне ни о чём...

***

- Знаешь, Ирк, мы дружили очень. Я мало таких людей имела в жизни, чтобы вот прямо в душу, знаешь ведь. Там, в ней, всё дети больше. А тут...Хороший она человечек была, Рита. Козлу только досталась.

Мы с мамой сидели на кухне и, как в детстве, пили чай. Теперь уже я таскала им сладости, мама всё меньше и меньше выходила из дома, только на работу и обратно. Вес давил её, превращал медленно и безжалостно сильное, стройное тело в огромный, неповоротливый капкан. Она всё понимала, но не признавалась, не сдавалась. Да ещё и ноги... С каждым годом ноги у неё становились всё более отечными, вздутая кожа стала нависать над туфлями уродливыми складками, несмотря на ежевечерний и ежеутренний папин массаж.

- Пить ещё Ритка, дурочка стала... Я уже отнимать у них начала. Этот гад Борька зашился, а самогонку гнал, ради искусства. Рецептики подбирал...искусник, сука...

Я вдруг подумала, что если не смотреть на маму, а просто слушать, никогда в жизни не поймешь, что ей - столько лет. Я вообще, её всегда представляла только в одном возрасте. Такой, какой она была тогда, когда мы пели про васильки. Веселой, ладно, сильной. И только такой. Я такой её вижу и сейчас… В своих снах.

Мама тяжело встала, достала из холодильника батон и масло. "Мам!. Опять хлеб!” , было вякнула я, но она предупреждающе подняла руку, так как она делала всегда, с детьми.

- Ну и вот. Мы с Ритой окна мыли. Ну, вернее, я снизу ей всё подавала, а она легкая, как молодка, по лестнице - туда-сюда. Белка прям. Потом занавески притащила, сама всё постирала, мне не дала. "Сиди уж, со своими ногами", - крикнула на меня даже, - "Не лезь".

Я смотрела, как мама говорит. У неё появилась новая манера разговора, совсем несвойственная ей, той, резкой, быстрой, красиво-рыжей. Тягучая манера, медленная. Совсем мне не нравящаяся, похожая на паутину. Она тянула слова, чуть прикрыв глаза.

- Потом, бутылку достала. Я ей говорю - " Ритк, может вечером, что ты прямо среди бела дня?" А она, так посмотрела на меня странно, бутылку поставила. "А и ладно", - говорит, - "После баньки, тогда". Отец баню ей натопил, аж до жути, она так любила. Первая всегда шла. Борька за ней...

Я почти воочию представляла Саратовский вечер, запах пыли и речной свежести, сплавленный жарой в единый аромат, который меня всегда удивлял и по которому я так тосковала в противные московские зимние вечера. Веранда, пронизанная солнечным вечерним светом, отблеск стираных занавесок, расшитых люрексом, на белой кружевной скатерти, резная тень большого букета на темной деревянной стене. И смешливое, доброе лицо тёти Риты, и большое, яркое лицо мамы и такой теплый покой...

- Из бани она пришла, веселая, румяная. Опять бутылку достала, рюмашку налила и за яблоками полезла. Потом, что-то качнулась как-то, на лавку села. Смотрю, побледнела. Я говорю ей: "Ритк. Тебе что, нехорошо?" А она : "Да нет...устала я просто. Пойду, лягу". И к себе, наверх. Да легко так взбежала, быстро.

Мама уже говорила отрывисто, резко, было видно, как ей неприятно вспоминать. И страх какой-то в глазах появился. В жизни я страха в её глазах не видела. Она отхлебнула чай, отодвинула в сторону бутерброд, который за минуту до этого любовно сооружала - тот самый, из детства. Хлеб, масло, сверху слой сахарного песка. Я долила чай, снова заглянула в ей в глаза. Страх был там, он никуда не делся, от него даже зрачки стали большими, дрожащими.

- Я задремала. Чувствую, трясёт меня кто-то за плечо. Смотрю - Борька! Рожа испуганная, эта его идиотское вечное шутовство пропало сразу, смотрит с ужасом. Говорит -"Алюсь, Ритка какая-то странная. Иди, глянь." Я наверх, как птица взлетела, вроде и ноги мне подменили разом. А она... Слюна уж текла. Перекосило всю... довезли её ещё живую. Ну и ...всё.

Мы помолчали. Я отвернулась к раковине, чтоб не всплакнуть, начала мыть посуду. Мама вытирала.

- И ведь, гад. Полгода прошло, уже бабу привел. Да симпатичную, где взял только. Кобель был, кобелём и помрет!
-
Мама швырнула полотенце на стол, с трудом встала и ушла в спальню...

***

Кто-то страшной, безжалостной рукой изломал эту девочку, вывернул крошечные шарнирчики рук и ног, вернее, даже не выломал, а вывернул неправильно и швырнул свою игрушку прочь, как ненужную пластмассовую куклу. Так она и осталась сломанной. Вот, правда, ненужностью Бог не наказал её, наградил мамой и папой, любящими, преданными, замечательными. Они сидели сейчас на кухне, пили с моими крошечными рюмочками коньячок, вернее пила Света, а Лёня, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой, чуть щурил синие глаза из под больших, слегка дымчатых очков, слегка подтрунивал над поддавшими женщинами и периодически грозил распоясавшейся жене пальцем.

Девочка же пыталась ползать по огромной маминой кровати и всё заваливалась в сторону, беспомощно и жалко. Я сидела с ней, пыталась как-то её занять, но она смотрела на меня огромными, страдающими глазами, умными и всё понимающими, и всё ползла, ползла по направлению к двери. Искала своих...

Я знала эту историю. Своей обыденной жутью она обходила и оставляла далеко позади самые страшные голливудские триллеры. Я только не понимала, почему нелюдям, которым свыше доверено спасать, не отрезают руки-ноги, когда они проходят мимо беды, цинично и равнодушно. И почему, та компания выродков, которая бросила рожавшую Свету одну, позволила ей залиться кровью и залить ею своё дитя, до сих пор ходит по земле, убивая дальше... Обязательно убивая, потому что равнодушие, это тавро! Его нельзя вывести даже раскаленным железом...И они бы умерли тогда, красивая, молодая женщина с нерожденным, захлебнувшимся кровью ребенком, если бы у неё не хватило сил доползти до пустого сестринского поста и позвонить мужу, просипев: " Я умираю. Спаси меня".

- Мы схему с тобой выстроим. Она обязательно сработает! Не может не сработать! Мозг, он же, как любой другой орган, ему тренировка нужна.

Мама чуть поддала коньячку и говорила громко, возбужденно. Они со Светой разложили на диване какие-то книжки, тетрадки, яркие, странные игрушки, чудные и непривычные.

- Вот, глянь! Я привезла специально. У нас конгресс был в Швеции по таким детям. Я всё собрала для тебя, весь комплекс. Ежедневно будем работать, тут нельзя пропускать не одной стадии. А лекарства...

Мама развернула здоровенный лист, весь исписанный мелкими иностранными буквами, разгладила его.

- Не нюнь! Всё достанем!

У Светы лицо вдруг стало таким просветленным, в нем засияла такая надежда, что я даже посмотрела на окно. Солнце, что ли выглянуло?

- Ангелина Ивановна! Я знаю, что всё получится! Я знаю, что она и школу закончит и в университет поступит. Мы с Ленькой разобьемся, а её вытащим. Спасибо вам!

Лёня молча смотрел на жену из под дымчатых очков и у него был взгляд старой, мудрой черепахи.

***

- Ты что! ЕГО осуждать вздумал? Я тебя дисквалифицирую. Будешь вон, мой сад поливать, червяков с роз собирать, олух!

Мастер мер был разозлён не на шутку. Его белые пышные усы покрылись чем-то серо-пыльным, похожим одновременно и на пепел и на патину, мех на безрукавке вздыбился и он стал уже не пасечником, а злым котом. Кот держал за шкирку того, кто был похож на воробья, и потряхивая его, как нашкодившего котенка, выгребал из карманов серые шары.

- Ты о нас подумал? Тыщи! (Мастер мер никогда не позволял себе коверкать речь, а тут забылся, даже начал брызгать слюной, как торговец рыбой, у которого украли мелочь). Тыщи веков мы соблюдаем правила. ОН - неподсуден! Запомни! ОН - всегда прав! А ты что? Кто надоумил тебя швырять эти шары не вниз, а вверх? А если бы попал? Сгинь!

Те, кто распределяли шары, попрятались по углам, забились за занавески, превратились в разноцветные тени. Они никогда не видели Мастера мер таким. Это было ужасно...

А тот, похожий на воробья, сгорбился, медленно подошел к краю и заглянул вниз. У него текла слеза из левого круглого глаза, он подбирал её шершавым кулачком и всхлипывал втихаря. Потом, отвернувшись так, чтобы никто ничего не понял, прошептал вниз, глядя сквозь серое облако:

- Ты всё равно получишь свой самый лучший и яркий шар. Не бойся. Я с тобой...

Мам! Вот зачем ты тащишь-то их всех к себе на дачу? Мне кажется, они тянут из тебя что-то важное, жизненно необходимое. Силу, может. Здоровье! Оно и так у тебя... Сама знаешь!

Мама с трудом, тяжело опираясь на перила беседки, поднялась с кресла и посмотрела на меня. Зло посмотрела. Я редко видела её такой. В такие минуты её глаза вдруг выстреливали холодными искрами, а лицо становилось чужим. Сжатым, что ли...

- Я миллионы раз говорила с тобой на эту тему, Ира! Ты не понимаешь многого, потому что твоя душа постоянно мельтешит в мелочах. У тебя на глазах шоры, как у вечно бегущей, глупой лошади. А надо останавливаться, чтобы посмотреть. А смотреть надо, если хочешь увидеть. Что может быть важнее ребёнка? КАК может ребёнок отнимать здоровье? Да я и живу-то – только ради них.

Этот наш разговор был бесконечным и постоянно повторяющимся. Я видела, что мама очень изменилась, почти не занимается собой, и винила в этом её работу.

***
… В тот день, вернее, в противный, холодный ноябрьский вечер, к маме заскочила семейная парочка. Мамин доктор, лечивший её больные ноги - красивый, чуть надменный дагестанец привел жену - смешливую полненькую русоволосую красотку с яркими, смеющимися глазами. Привел знакомиться и показать дочурку.
"Ольга", - представил он жену, - "И Инночка, наша младшая". Дружная семейка вдруг осветила блеклые предзимние краски так, что мне показалось, что в окно заглянуло солнышко. И я почти не ошиблась, правда солнышко держал на руках мужчина. Солнышком оказался крошечный пупс, такой красоты, как будто его нарисовали акварелью на тончайшей, дорогой белой бумаге. Наверное, только слияние гордой крови сынов гор и тончайшей русской нежности может породить такое чудо. Мы с мамой ахнули, одновременно прижали руки к груди и синхронно сели на диван, не отводя глаз от ребёнка.

- Слушай, дай подержать! - мама даже охрипла, встала, подошла, протянула руки.

Девочка сидела так же, она не поменяла позы, не отклонилась и не потянулась навстречу. Она даже не удостоила нас взгляда своих огромных черных глазищ в тени нереальных ресниц и слегка качалась на руках отца. Мама подошла поближе, всмотрелась. Взяла красотку на руки, чуть подбросила, играя. Потом снова глянула ей в лицо, внимательно и серьезно. Села на диван, посадила ребенка на колени. Помолчала.

- Вов! Поди, а?

В комнату заглянул папа, он вытирал распаренную лысину, на плече его висело полотенце, под мышкой он держал здоровенный поднос. Папа был на хозяйстве и варил гостям пельмени.

- Посиди с ребенком пару минут. Мне с ребятами поговорить надо.

Мы с папой долго сидели с девочкой в комнате. Я, замучившись от попыток привлечь её внимание и возненавидев бренчащую, как сумасшедшая, и совершенно бесполезную неваляшку, наконец сдалась. Я никогда не видела таких детей. Наверное, таким в детстве был Будда...

Из комнаты вылетела Ольга, злая, как фурия. Смущенный доктор плёлся сзади, мама тоже казалась растерянной. Женщина схватила ребенка одним рывком и выскочила в коридор, ляпнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Мы замерли, образовалось что-то вроде немой сцены.

Молчание прервала мама.

- Не обижайся, пожалуйста. Но ты врач, присмотрись к ребенку. Я детей много вижу, я редко ошибаюсь. Сейчас ей сколько?

- Четыре месяца... немного до четырёх...

- Ну вот. Если я права, а я права, уже скоро всё будет видно. Но, что-то мне подсказывает, дорогой, что вы прячете правду сами от себя. Ольга ведь тоже врач?

Мужчина дернулся, как будто его ударили по лицу.

- Ладно, Ангелина Ивановна. Мне кажется, вы преувеличиваете. Слишком. Замнем этот разговор.

Он остановился у порога, глянул резко, как выстрелил:

- Если вы правы, мне жить нельзя. Вы вот - знаете, что в этом нарушении виноват именно мужчина? Но этого просто не может быть - старшая, Ляля, у нас здорова, вы же её знаете. Или тоже скажете - ненормальная?

Мама вздохнула, подошла, чуть погладила его по плечу.

- Не скажу.

- И те мои девочки, с первой женой, с Гульнарой? Абсолютно здоровы! Так что - вы ошиблись! Не подумали и сказали! Зря!

- Я извинюсь, если не права. Сама к твоей жене приду, с повинной. Но девочку - проверь! Вдруг ещё не поздно!

***

- Ты посмотри, у тебя постоянный стресс, мам! Сколько они уже здесь живут? Месяц? Два?

Я настаивала, несмотря на то, что видела, как мама злится. Я редко так поступала, но сейчас, когда начинала понимать, что она делает с собой, я вдруг стала переть, как танк, начавший очередную атаку. Но атака всегда успешно отбивалась сильной и, последнее время, злой волей мамы, настаивающей на свободе своих решений. Она всегда всё решала сама. Только сама!

- Отвали, моя черешня!

Фраза была привычной, не злой, но однозначной. Она всегда так говорила в качестве последнего резюме.

***

Девочка, высокая и стройная, со странным, остановившимся, но удивительно красивым лицом, ловко спустилась со второго этажа дачи, и, не, глядя на нас с мамой, открыла холодильник. Я хотела было встать, но мама придавила меня к лавке, положив на колено полную, белую руку.

- Тихо! Смотри! Не мешай ей, просто - наблюдай. Ты видишь, какая она красавица?

Я послушалась и молча смотрела, как быстрым движением перехватив черные, струящиеся волосы и умело заколов их на затылке, маленькая красотка начала вынимать из холодильника продукты - огурцы, помидоры, лук, салат, майонез. Подумала, заглянула поглубже в холодильник, сунув туда голову, достала брынзу. Расставила все на столе, ровно-ровно, отошла, посмотрела внимательно, подравняла высунувшийся огурец. Оглянулась, бросив взгляд как-то мимо, быстро подошла, и, равнодушно отодвинув мою руку, как мешающее ей бревно, достала доску и нож.

Я хотела было нож отнять, но мама меня опять остановила:

- Не лезь! Особенно, когда у неё нож. Там знаешь, какая силища. Я как-то раз с ней в машине осталась, ребята на рынок пошли. Так, думала, не удержу, машина ходуном ходила. Страшно это, Ир. Как будто дьявол в неё вселяется. Знаешь же, что я не верю в эти вещи. Но поверишь тут...

Девочка медленно и методично нарезала овощи. Ровненькие, тоненькие кусочки она колбасками укладывала в миску. Отходила, рассматривала, прищурив красивые глаза, снова подходила. И резала, резала... Мы с мамой смотрели, как завороженные, у меня было ощущение нереальности, неверности происходящего, даже свет на веранде казался нездешним, странным. Наконец, она дорезала последний огурец, швырнула нож в сторону, так что он вонзился в столешницу и запружинил, чуть зазвенев. Плюхнула из банки майонез, перемешала. Достала тарелки. Потом вдруг посмотрела на нас, резко, как будто только заметила. Мы затаили дыхание, и совсем замерли, обалдев. Наверное, сейчас я бы сделала всё, что она сказала, пошла бы за ней, как за Гансовой дудочкой. Но очарование разрушила Ольга, с силой грохнув чем-то у двери. Девочка вздрогнула и бегом пронеслась мимо, взлетела по лестнице, оставив за собой шлейф непривычного, острого в теплом утреннем степном воздухе, больного запаха.

- Представляешь, Оль. Ведь она сама сделала салат!

Мама смотрела на Ольгу большими глазами, она даже слегка побледнела от напряжения и веснушки на белой коже стали ярче, будто проявились.

- Так она много чего сама делает, Ангелина Ивановна. Может даже тесто замесить, если на неё найдёт. Откуда берётся, сама не понимаю.

- За тобой наблюдает, может...

- Да вроде и не замечала. Хотя, может, конечно.

- Хозяюшка, смотри ты. Кто бы мог подумать…

- Да уж. Беда в том, что она делает только то, что сама считает нужным и только для себя. Нас нет в её жизни, никого нет. Я всё время думаю - неужели она там одна, в своём мире? Или есть кто?

Ольга тяжело села напротив мамы, вздохнула. Она сильно изменилась за эти годы, постарела, осунулась.

- Устала я. Не могу больше. Хотела в интернат её отдать, муж наотрез. А с ней страшно становится, её мысли не предугадаешь. Да и Ляля боится её. Уже дома с ней не остаётся, говорит - старше стану, уеду от вас.

Мама молча слушала женщину, чуть шевелила губами, как всегда бывало, когда она очень хотела что-то понять.

- Вот и отдыхай! Пока нас здесь вон сколько, все помогут. И Рита так нежно к ней относится, и Борис. А уж Владимир Иванович совсем души не чает. Ей легче здесь, тебе не кажется? Живи до осени, не спеши. Успеешь в свою Москву!

На веранду вошла Рита, дядь Борина жена, молча присела, пригорюнилась, погладила Ольгу по руке.

- Всё образуется, детка. Всё потихонечку. Вон, смотри, она с Борькиной кошкой как играет. Как здоровенькая. Всё будет хорошо.

Ольга смахнула слёзы, порывисто встала и ушла к себе.

***

Я вышла во двор, опасливо посмотрев в сторону девочки, прокралась в беседку и спряталась за увивающими навесы зарослями фасоли. Я боялась этого ребёнка, и мне было очень стыдно перед мамой. Но пересилить себя у меня не получалось, поэтому я старалась по максимуму избегать контакта и оберегать от него свою Машку . Мама же, наоборот, старалась девочек сближать. Это вызывало у меня жуткое неприятие, и мы скандалили, сильно и, часто, некрасиво. Кроме того, мне до слёз было жалко Ольгу, я просто на своей шкуре ощущала весь ужас её жизни. Но и по этому поводу мы не находили с мамой общий язык - она женщину не жалела. Навсегда расставленные приоритеты делали любого ребёнка в её глазах - только правым, без нюансов и отступлений. Я этого не понимала...

***

Кто-то постучал в ворота. Мы с Машкой увлеченно собирали малину и не собирались отвлекаться от своего сладкого занятия. Машкина физиономия была уже покрыта плотным малинным слоем, но это совершенно не мешало ей набивать рот все новыми и новыми горстями, попутно разжимая мне руку и засовывая теплую мордочку в мою ладонь, хватая губами, как лошадка, особо вкусные ягоды.

Вокруг царило благополучие и нега, жаркое Саратовское солнце наконец плюхнулось за ивы, поближе к воде, и все облегченно вздохнув, занялись делами. Инна тихонько играла с кошкой, как всегда. Она тонкой палочкой прочерчивала идеально ровную линию на земле, ждала пока кошка попытается лапкой её схватить, быстро всё стирала и опять прочерчивала. Так они повторяли снова и снова, и мне казалось, что кошка тоже не совсем в себе.

Стук в ворота нарушил тишину и благость нашего вечера. К отцу, за какими- то инструментами, явились два соседа, расхристанные от жары и приличного шафэ, видно с устатку. От них за километр несло пивом и воблой, в руках старшего была миска с красивыми, сияющими в вечернем свете, как лакированные, яркими яблоками. Что пришло в их прожаренные головы, трудно сказать, но один, пока отец возился в сарае, прямиком отправился к Инне.

- Привет, дитя! Яблочка дать тебе, красавица?

Ольга настороженно насупилась и двинулась было по направлению к дочери, но мама останавливающе приподняла руку.

- Подожди, Оль. Вы её совсем общения лишили, может ей его и не хватает. Не лезь, вдруг она отзовется.

Ольга промолчала, поморщилась, но послушалась. Мы смотрели, как Инна, насупившись и глядя в сторону, обошла яблочного благодетеля по кругу, и снова молча занялась кошкой. Но мужик был настойчив, так просто его было не обойти.

- Детка! У меня такие яблочки вкусные. На держи.

Он протянул яблоко девочке и подвинулся поближе. Инна резко саданула его по руке, так, что яблоко выпало и покатилось. Отошла и взяла за длинный нос большую железную лейку, стоявшую около садового крана. Яблочный дядька досадливо крякнул, вытащил из миски второе яблоко и пошел на девочку.
Ольга рванула с места, но не успела. В мгновение ока развернувшись, Инна со всей силы врезала лейкой дядьке по животу, так что он, упав на колени, скорчился и завыл. Девочка добавила ему ещё – уже по хребту, дико заорала, и бросилась прочь, ломая кусты смородины и хрусткие стебли маминых любимых циний.

***

Дядя Боря с отцом Инны еле скрутили бешено изгибающуюся, брыкающуюся девчонку. Кое-как ей сделали укол, кое-как уложили. На маму было страшно смотреть, бледная, с посиневшими губами, она глотала валокордин, который ей лили все по очереди. Наконец, все успокоилось. Мы ещё долго сидели на улице, приходя в себя. Мама держала руку Ольги, чуть поглаживая, и молчала.

Запах сухих трав, легкий и пряный, будоражил голову, будил воспоминания, горячИл кровь. У мамы на даче, которую она вдруг купила, неожиданно для всех, подобрав участок именно в тех полузабытых было, степных краях нашего детства, я всегда чувствовала что-то, то - своё настоящее, даже исконное. От этого воспоминания мне становилось и сладко и больно, больно до щипучей рези в глазах. Но я не понимала, что это... В моей, ставшей за последние годы уже совсем взрослой, голове всё было отлажено, разложено по полочкам, протёрто тряпочкой до блеска и расставлено по ранжиру. Дочь, муж, семья, школа, работа, аспирантура... Был ещё, к несчастью открывшийся, Машкин музыкальный талант! Он не давал нам ни секунды покоя, всё свободное время мы с дочкой пилили на фортепиано, я - с трудом подавляя зевоту и усталость, Машка - отвращение.

Безумств я больше не совершала. Вернее была пара-тройка, но это было так... не безумства, скорее мечты, пустые сотрясения воздуха в надежде вырваться, всплески короткими перьями, безуспешные попытки взлететь. Встречи с Сергеем на институтских посиделках, романчик с аспирантским доцентом, еще что-то, муторное. Ощущения от этого всего были похожи на ранки, на случайные порезы туповатым ножом, которые тяжело и долго затягиваются, оставляя в душе только грязь и досаду. И стыд! Перед мамой, которая смотрела мне прямо в душу своими по-прежнему, зеленущими, не потерявшими с возрастом цвет глазами, и взгляд её был похож на рентген... Она молчала...Она все понимала...Она сама была такой...

То, что у меня мамина, мятежная душа - я чувствовала. Но особенно это понятно мне стало однажды. Машка тогда еще была маленькой, года два, не больше. Была весна, в том её начале, когда еще только ощущение, синий свет и фиолетовые тени на волглом снегу, запах свежести и талой воды выдают её скрытное присутствие. Да ещё наступает легкое брожение в мозгах, странное чувство свободы мучает и манит.
Мама позвонила из автомата, голос был странным, он дрожал и срывался, я даже не сразу узнала её. Она попросила выйти на улицу и я, не спрашивая зачем, быстро нахлобучила на Машку нехитрые одежонки, накинула пальто, схватила санки, чтобы побыстрее тащить своего карапуза, и помчалась на улицу. Рядом с домом был каскад прудов, когда-то за территорией ухаживали, теперь же, среди заброшенных аллей, залитых предвесенней грязью, лишь кое-где остались недоломанные лавки.

Я издалека увидела её. Больше никто не мог иметь такую гордо посаженную, красивую голову, такую королевскую осанку большого тела. Она сидела на ближайшей лавочке, совершенно одна, среди ледяного безвременья заблудившейся весны и, казалось, больше в целом мире - нет никого! Только она. И я. И Машка. Нас трое. Всего.

Я, пролетев, как на крыльях оставшийся кусок пути, протащив за собой тяжелые санки с вцепившейся в них, и выпучившей глаза от восторга и скорости дочки, наконец плюхнулась рядом. Жадно вглядываясь в мамино лицо, я почти кричала - "Что? Мама! Что случилось?"

Но мама уже успокоилась. Она смотрела на меня с обычной, затаенной усмешкой, и только по легкому дрожанию побледневшего рта, можно было догадаться - буря была! Только нам о ней знать не обязательно!

- Что ты взбутененилась так? Неслась зачем? Я бы подождала, все равно погулять надо.

У меня пот тек по спине, несмотря на неприятный, пронизывающий ветер, я открыла было рот, но спокойный, останавливающий мамин взгляд не дал моему взрыву бабахнуть.

- Я просто соскучилась, да и время было. Когда вас ещё увижу, занятые все. Всем некогда. Пройдемся и пойдем чай пить к вам. Руку давай.

Мы долго бродили, прячась между домами от ветра. И только по холодной и непривычно жесткой маминой руке со слегка подрагивающими пальцами я понимала - не всё хорошо.

Но что тогда случилось, чего она искала, какая струна внутри неё так сорвалась - я так и не узнала. Никогда...

***
На огромной полутемной и прохладной веранде длинный стол накрыт кружевной скатертью. Кисти винограда, еще незрелого, но уже тяжело тянущего вниз упругие плети, заглядывают в окна и, кажется, просят впустить. Сонно и жарко, полудремотное состояние такое сладкое, что хочется совсем не открывать глаза, пока не сядет это всепроникающее солнце и от Волги не потянет хоть чуть-чуть живой и нежной влагой. Я совершенно превратилась в овощ здесь за две недели и, наверное, даже бы разучилась разговаривать, растворившись в вечном дрожащем и душном мареве, но... Разве там, где живёт мама - заскучаешь?

- И эта скотина лукавая, ещё умудряется Ритку обижать. Да я за неё ему всё хозяйство пообрываю, гадёнышу старому!

"Гадёныш" - это дядя Боря, мамин брат. Жизненные пути брата и сестры снова пересеклись самым неожиданным образом, и теперь он поселился здесь, на маминой даче, прихватив с собой дрессированного полосатого кота, овчарку Гиську и ...жену Маргариту. Шикарный, усатый, сексуальный, как чёрт, несмотря на немалый возраст, дядька, щеголял по дачному поселку в умопомрачительных шортах, белой рубашке, узлом завязанной на мускулистом загорелом пузе и капитанской белой фуражке. Если бы не родственные узы, я бы, наверное и сама не устояла. Бес это был, не дядька!

Маргарита была другой... Как случился их союз, я не спрашивала. Они мне казались тогда безнадежно старыми, и слово "любовь" даже не появлялось в моих мыслях, когда я думала об этой паре. Да я о них и не думала... Полная, небольшого роста, коротконогая, рыжая, как мама в молодости, но очень некрасивая тётя Рита, была принята мною как данность. Раз - и есть!

Но добрее чем она, наверное не было в мире созданий. И все выкрутасы своего красавца она принимала смиренно, и радостно. Особенно чуть приняв на грудь. А принять она любила, принимала часто. заглушая стаканом всё гадкое, что случилось в её неустроенной жизни. “Жахнув”, плакала потом, сидя в беседке, подперев по - старушечьи полную конопатую щеку и что-то рассказывала маме тоненьким, заячьим голоском.

А вот мама этого принять не могла! Гоняла она братца жутко, но он, поводя котиными усами, ничего не брал особо голову. И грянула буря!

- Какого хрена ты приперся утром, старый дурак!

Мама орала неистово. Я давно не слышала, что бы она так скандалила, и с интересом высунула голову со своего второго этажа, где минуту назад мы с мужем безмятежно загорали на "сексодроме" - большой открытой террасе, названной так неприлично с легкой маминой руки.

Картина была душераздирающей... Среди грядок с помидорами стоял дядька Боря, распаренный как после бани, с голым потным торсом и взлохмаченной головой. Голова его выглядела так, как будто через него пропустили ток, и волосы так и остались в виде антенн, стремящихся к небу. В руке он держал огромный мясистый помидорище. Мама тоже была красной, даже бордовой. Как разъяренная зверюга она сжимала и разжимала руки с длинными ухоженными ноготками, но от резкого и злого движения казалось, что это когти.

То, что она кричала, и что отвечал дядька трудно передать обычными человеческими словами. Но смысл был ясен: "Еще раз обидишь Ритку я тебе оборву...". Ну, в общем, понятно...

Хорошо, что Маша была на пляже с теткой и не слышала всех изысканных выражений, которыми обменивались брат и сестра. Тем более, что брат тоже не особо отставал, ну а уж мастер он был в этом, будь здоров.

Вокруг бегал папа, он был в отличии от остальных участников мизансцены - не красный, а белый. Периодически пытался ухватить за руку то одного, то другого, но братик с сестричкой так ими размахивали, что папины попытки были тщетными. Нам тоже неохота было спускаться, чтоб не попасть под раздачу, и мы спрятались получше, под самой толстой виноградной лозой, шатром нависающей над сексодромом.

В какой-то момент, что-то произошло. Где-то у дядьки каратнуло, и он вдруг из беззлобно отбивающегося кота превратился в озлобленного тигра, фыркнул, швырнул в маму помидором, который, видимо перед этим собирался съесть, и вихрем ломанулся за ворота, долбанув металлической створкой и проорав уже на улице : " Ноги моей здесь больше не будет!"

Кот пырскнул под дом, Гиська завыла и метнулась за хозяином, еле просунув толстое тулово в дырку под воротами. Настала гробовая тишина...

- Ну и что ты натворила?

Голос папы прозвучал очень громко, хотя было понятно, что он не кричал.
- Что Ритке скажешь? Она же сейчас прямо тут с горя помрёт? А?

Мама молча вытирала скомканной салфеткой лопнувший помидор со своего яркого сарафана и молчала...

***
Постепенно все успокоились. Зареванная тетя Рита, махнув рюмашку "от нерв", пригорюнившись сидела в беседке, но явно отдыхала душой от любимого. Огромный цветастый чайник занял половину стола, заставленного сладостями. Тихонько прихлебывая, я сидела смирно, потому что четвертая чашка уже булькала у горла, пытаясь вырваться. Но уходить не хотелось. Мама, как всегда, что-то рассказывала так, что оторваться было невозможно, я обожала это времяпровождение с детства. И вдруг она засмеялась, прервав историю.

- Слушай, Ирк! Ты знаешь, почему мы баню перекрасили?

Я с трудом вынырнула из предыдушего рассказа. Мне и вообще в голову не приходило, что баню надо перекрашивать. Баня и баня...Белая...

- Ну, для красоты, - лениво протянула я, чтобы хоть что-то сказать

- Слушай! Сижу я тут как-то весной на шезлонге. Прямо лицом к бане. Её так хорошо освещает, солнышко яркое, лучи, как прожекторы. А баня-то розовенькая была раньше, сомнительный был такой цветик. Ну, ты не помнишь...
И кажется мне, что на стенке тень мужская. Причем не просто мужик, а с этим самым, ну понимаете. Да здоровенным таким, торчащим. Аж до пупка!

- Я окончательно очухалась и заинтересованно посмотрела на маму. Отец усмехнулся, встал и ушел в сарай за арбузом, решив видно довести дело до конца, лопнув всех присутствующих, как мыльные пузыри. Тетя Рита вытерла последние слёзы и улыбнулась.

- Показалось, что ли, Гель?

Соседи, Галина с Михаилом, тоже прибившиеся на чаек, перестали дружно жевать миндальное печенье и замерли, вытянув шеи,

- Ну да...Я тоже думала, показалось... Ну, думаю, совсем на старости лет башка свихнулась, ....й вижу. Ой... простите за плохой французский.

Я хихикнула неприлично, мне нравилось, когда у мамы при мне проскакивали горячие словечки. Правда я смущалась, как девчонка.

- Потом смотрю - еще один вроде стоит, а напротив ...опа! Да хорошая такая, мясистая. Прям перед тем, вторым. А у второго тоже так, ничего. Как бревно.
Головой потрясла - не исчезает. Наоборот, чуть выше сиськи проявляются, расставленные, как у козы. Розовенькие.

Уже все перестали пить чай, уставились на маму, и в наших глазах уже можно было, видимо, прочитать явное беспокойство. Поэтому, мама не стала тянуть

- Спокойно! Я Вовку позвала, думаю надо, пора! Может скорую вызовет, а то я тут сижу на солнцепёке... Он прибегает, рассматривает тоже, а потом как начал ржать.

- Мам, что это было то? Не тяни, давай, рассказывай.

- Оказывается здесь, раньше, до последних хозяев, художник жил. Входящий в местный бомонд. Так он тут приемы устраивал, там видишь в стене веранды проем заделан? Там ниша была насквозь, оттуда лента типа транспортера выходила, блюда прям в сад выезжали. А здесь, напротив бани, шатер ставили, увитый розами. Это сейчас уже все розы сдохли, а то тут красота была, говорят, неописуемая.

- Ну, а баня, то, баня, Гель...

Тетя Рита подпрыгивала от нетерпения, напрочь забыв о своей беде.

- Ну а баня была расписана сценами из Камасутры. Смачно так расписана, качественно. Новые хозяева, те что нам продали, потом рассказывали, что маляры краснели, когда эту красоту замазывали. Вовка до сих пор на стенку смотреть боится, аж зеленеет. А я жалею. Надо было оставить...

Хитрые глаза мамы смеялись и поблескивали зелеными огонёчками в свете нежного Волжского заката...

***

- Пустиииите меня... пустииииите. Я бездомный.

От этого тоненького воя у меня волосы стали дыбом. Я выронила зубную щетку и, быстро прополоскав рот, выглянула во двор. За решетчатыми воротами, в темной, почти черной тени пыльных кустов сирени виднелись две звериные фигуры. Вернее одна - была явно звериная, острые уши отбрасывали длинные тени в свете раннего солнышка. А вот вторая... Зверь был большим, крупным, толстые лапы и мощные плечи пугали, но на нём почему-то было нахлобучено что-то вроде фуражки с козырьком. Или это причудливая игра света...

- Пустиииите же...Жрать хочууууу...

К нечеловеческому вою присоединился ещё более нечеловеческий, и этот дуэт вызывал жуть в душе и слабость под коленками. Я заорала.

На мой вопль выскочили муж и папа. Мужики ринулись к воротам, но потом что-то произошло, потому что они вдруг осели, держась за животы. Я смотрела, совершенно обалдев, как мама по королевски продефилировала мимо меня, подвинула скорчившегося Сашку и, открыв створку, ввела во двор дядю Борю. Он был в страшной серой рванине, но в белоснежной капитанской фуражке и с собачьим поводком на шее. Он радостно и бодро топал на карачках, глухо тУпая мощными коленками и вокруг него прыгала ошалевшая Гиська, с круглыми шарами вместо глаз.

- С вами не соскучишься, блин! - сообщила я почтенному собранию, неожиданно для себя, развернулась, чувствуя как противный холодок между лопатками пропадает, а губы сами-собой растягиваются в дурацкой улыбке, ушла в свою комнату и хлопнула дверью!

И пелена упала с нeба, летит мой город в пелене,
Цвет неба стал надменно-белым. Вдали, как будто бы во сне
Колокола гудели строгим, сурово-гулким нижним “до”.
Встал понедельник у порога, птенцом, покинувшим гнездо.

Ветрами бил в окно и плакал, в метелях кутал сонмы звезд,
Но не молитвы, Пастернака, читаю, хоть Великий пост
Ночь, грех и томик на коленях, ещё строка - и я пьяна,
И жадно вглядываюсь в тени на рамах мутного окна.

Но там бесстрастный мир февральский, и постный снег - вода водой,
Мой город плавает в ненастье, но пахнет ладан резедой
В той церкви, где в резном окладе так равнодушен девы лик,
И шепчет кто-то “Бога ради”. И давит горло воротник…

Но после душной, жаркой церкви прижаться к каменной стене,
Поймать в ладонь беспутный ветер, с весной побыть наедине
Смотреть, как острый лучик- спица дырявит облако насквозь,
Остановить. Остановиться. Принять в себя Великий Пост.

Озябнуть, ожидая скорый снег,
Надвинуть шубкин капюшон поглубже,
Прервать свой глупый, бесконечный бег,
Поняв, что замкнута его окружность,
Пойти, купить муки и молока,
Напечь блинов с - полметра пирамиду,
Намазать мёдом, тоненько, слегка,
И слопать парочку, (никто не видел?):
Теперь фигура, в общем, ни к чему,
Хотя, пусть будет - может обернётся
Вот тот ковбой, с собачкой. Да и муж
Смешно причмокнет... Снег! И снег! Но солнце
Совсем ведь рядом. Вот, за тучкой, там
Где смутный лес вливает тени в небо.

Простить бы, рассовать бы по углам
Своей души - обиды, злобы, беды,
Пусть по лицу не слёзы - теплый снег
Струится ласково и тает, тает...
Прощеное прощает вся и всех
И нас с тобой оно опять прощает.