Вот (как всегда) мне опять не хватило времени
разобрать стихи и стереть, наконец, плохие.

«Лия, купи диплом, пока не беременей!»
– написала некая Диля какой-то Лие.
И прислала мне – по ошибке. Бедная Лия
нарожает деток, ласковых и хороших.
Диля расстроится, будет слёзы лить крокодильи,
и учить Лию жизни. А дипломы станут дороже.
Дети вырастут, Лия купит в кредит котёнка.
А второй кредит – на диплом – уже не осилит.
Будет работать на трёх работах подённых,
вносить свой вклад в индустрию большой России.
Потом-то, конечно, дети Лию прокормят
(даже свозят на отдых в Кемер), но не в этом дело.
Явятся к Диле – спросить в непечатной форме:
«За что ты, Диля, так сильно нас не хотела?»
Беру свой айфон, набираю ответ капслоком:
«Рожу, а потом всерьёз возьмусь за учёбу!»

Нет, не судьба мне писать стихи о высоком.
Никакой романтики, точно, сотру их к чёрту.

Суда-то и не было, всё было наспех и срочно:
с нами велели управиться за полдня.
Сверяли по спискам и ставили крестик в строчке.
Вязали руки, потом вели исполнять.

И мы заполняли собой темноту траншеи,
в позорную смерть уложенные ничком.
Палачи не жалели уточек-серых-шеек,
не различали синих и белых воротничков.

Нас заровняли землёй, тяжёлой и влажной,
в нежном июне над нами взошла трава.
Страна прокляла нас, и было стране неважно
виновны ли мы, или новый нарком кровав.

А потом случилась война, и нас не хватало -
в окопах, цехах, институтах, госпиталях.
Страна задыхалась, сражалась, и кровь глотала.
А мы распадались безвестно в её полях.

Помните нас - обречённых, живых, наивных.
Позабытых невест, неслучившихся женихов.
Божью пшеницу, побитую страшным ливнем.
Не-героев романов, поэм, дневников, стихов.

И снова улетели птицы,
и листья облетели с лип -
трепещут веточки-ресницы,
и город на ветрах охрип.

Пустынный двор, укрытый тенью,
вечерних окон жёлтый ряд,
снежинок нежное цветенье
на бледной клумбе ноября.

На гибель строчки обрекая,
кормлю тетрадками камин.
Как обмелевшая река я
в осоке страхов и обид.

Всё отдала - и всё осталось,
и всё умножилось во мне:
осенней нелюбви усталость
и память тёплая о ней.

Озябший голубь на балконе
клюёт размокший серый хлеб.
А мне бы счастья и покоя.
И мне бы крошечку, и мне.

...и я не хочу уже выбивать мишени.
Винтовка к плечу как скрипка прислонена.
Вы верите мне, полковник? Да неужели
на этом огне сгореть повезло не нам?

А мальчики гибнут. Безропотно, лихо, страшно.
Посмертной любви поцелуи так холодны...
И нет ни войны, ни мира, и всё неважно.
Лишь слёзы невест и щемящая боль родных.

Пусть в сердце моём виновато, темно и зыбко,
и ангел в трубу апокалипсиса трубит -
я больше не снайпер, зато у меня есть скрипка.
И мы с ней поплачем о тех, кто убит, убит.

Свой адрес позабыв и выронив ключи,
стою в чужом дворе во времена чужие.
Не помня, где и с кем мы жили и дружили,
я в зеркальце гляжусь, а зеркальце молчит.

Спасибо, что не врёшь, непрочное стекло,
ответ мне ни к чему, да я и не спросила.
Так много дней меня незнамо где носило,
счастливых, сладких дней, но время истекло.

Часы мои не спят, и мне теперь не спать.
Зачем я им нужна, Алиса в Зазеркалье?
Вели учёт минут, секунды засекали,
а мне – бежать, бежать… и снова, и опять.

Ах, зеркальце, прошу, моих не выдай слёз,
ведь я забыла всё, любви и боли кроме.
Не вспоминай меня, тревожный белый кролик.
Всё не всерьёз теперь, но плачется всерьёз.

По рёбрам дали у калитки,
чтоб боль пронзила до кишок.
И как на казнь вели к молитве,
надев на голову мешок.
Сейчас - распутница под стражей
угрюмых бдительных сестёр.
А раньше - просто девка Саша.
Худа, бледна, язык остёр.

Наш летний вечер вспоминала,
мышиный писк и сеновал.
Мне было мало, мало, мало,
и киль до дна не доставал.
Конечно, я кричала «хватит»,
и почему-то - «каннибал»,
пугала братьями и батей,
но ты не слушал и любил.

На крик сбежались сторожихи.
Ты улизнул, забыв пиджак,
а мне доской меж глаз вложили,
и разум мой во тьме лежал.
Ты струсил, да. И будешь проклят,
и отлучён от добрых дел.
Страдает женщина и мокнет,
а ты - «увлёкся, не хотел...»

На что мне извинений ворох,
когда я жертва там и здесь?
«Дала развратнику и вору,
пустила скромность по рукам...»
Но вот вам, сёстры, жмитесь крепче:
кадило с цепью у меня
под ветхой спрятано одеждой.
Молитесь... Хватит мне пенять!

Избила тёток и сбежала,
по ржи объехала посты.
Сожгу к хорам свои стишата
и пропуск в женский монастырь.

Смотрелись друг в друга и трогательно молчали,
в зеркале ночи любовно отражены,
связаны вместе радостью и печалью,
клятвами крови и клятвами тишины.

Обнявшись, молчали – и было, о чём молчать нам.
Никого не винили, и нас никто не винил.
Запечатали память бестрепетности печатью.
И желтел торшер, и негромко звучал винил.

Трубы затихли, и умерли все герои,
хлопья снежинок ложились на тротуар.
Новые боги хотят человечьей крови,
а у нас вместо крови – мерло и пино-нуар.

В феврале каждый день уныл, каждый час неровен.
Не смотри на часы, это время не знает сна.
Время тихих надежд и влюблённых сердец в Вероне.
Но ещё две недели – и будет весна, весна.

Когда ребёнок наш раздумывал и медлил,
и не было войны,
и мы летали в Рим –
под окнами был сад, в дверях скрипели петли,
и были мы вольны,
и миг неповторим.

Но свет сменила тьма, всё гуще, погляди-ка,
очнись же, мой Орфей,
проснись, открой глаза.
Зачем ты шёл в Аид за глупой Эвридикой?
Бессмысленный трофей,
и не вернуть назад.

Всё кончилось стыдом, едва знакомым раньше:
мышиный сеновал,
залатанный уют.
Негодное суют, и тычут: выбирай же.
Но выбор здесь так мал…
Бери уж, что дают...

И вот в конце смотрин, в предвестии начала,
кому в подарок смех,
кому – драконий глаз.
И всё переплелось, взвилось и зазвучало.
Но разобрали всех.

И мальчик выбрал нас.

Была юна луна, любовница поэта.
Нас город отпустил на два июньских дня.
Мы съехали с шоссе и разбудили лето.
И я была с другим, и не было меня.

Я помню ты тогда сидел напротив Тани,
и звёздочки зажглись в созвездии моём.
Ты пел про тёмный лёд, и что-то про "Титаник",
но что мне эта тьма, и что мне этот лёд?

Хотелось убежать. Но я не убежала.
Пошла с тобой к воде от жаркого костра.
Ты закрывал мне рот и нежно гладил жабры.
И ночь была пьяна, и пряна, и остра.

И было всё для нас балтийской зыбкой ранью:
и дюны, и песок, проспавшие весну.
А мой другой сидел и скучно лапал Таню
(совсем без огонька, а лишь бы не заснуть).

Кто выкупан в любви - того не портит сажа.
Крепчайший "Голуаз" пригрев от головни,
вела "Титаник" в порт дрянная нимфа Саша -
под вымпелом твоим, под вымпелом твоим.

На завтрак - кружка молока
и кукурузных хлопьев горстка.
И в самолёт, и - в облака
из дымной тьмы Магнитогорска.

«Побег от мелкой суеты
в воздушный мир надчеловечий» -
так написал об этом ты,
и я поверила, конечно.

Толпятся горы под крылом,
уральский край морозом скован.
Как зимний бог глядит пилот
на мир, покорный снегу снова.

Нам принесут зелёный чай,
кино затеплится в экранах.
Коснёшься пальцами плеча -
и я пойму: нужна, желанна.

Июль безоблачен и щедр,
жара прогрела сердце города,
Доспехи шерстяных вещей
почти забыли битвы с холодом.
Я в лёгком платьице хожу,
но каждый час страдаю-мучаюсь,
себя в себе не нахожу,
и вижу милого по случаю.
А с кем он, где – уже и знать
не хочется, не надо, лишнее.
Была волшебная весна,
но всё закончилось, не вышло, и
«я ужинаю, извини».
Горчит растерянности кашица.
Но ложка вдруг по дну звенит.

Ведь я его любила, кажется.

Так всё и было –
таблетки, врачи, больница,
на экранах приборов мерцало «конец игры».
Вроде легчало, но к ночи опять накрыло,
снилась царица-щука с зубастым рылом:
«если опять на речку пойдёшь топиться –
не пугай моих рыб».

Не испугаю.
Хотя я ещё тоскую
по тому, кто согрел меня,
но остыл и насмерть замёрз.
Буду, царица, теперь объезжать Тверскую
область твою за много окольных вёрст.

Больше не плачу.
Никаких теперь белых платьев,
никаких купаний в полнолуние на реке.
Приплывают рыбки,
плавники подставляют: гладь их.

Строка обрывается,
не прочитанная никем.

Когда наш теплоход
ушёл от морвокзала,
и чайки поднялись,
крича ему вослед,
«десь осинь лубако» –
мне девочка сказала.
Смугляночка, дитя
недавних смутных лет.

Я растрепала ей
всю кукольную чёлку,
шепнула ей: «На дне –
дельфиньи города.
Там будут рады нам,
хорошеньким девчонкам,
но мамам возвратить
не смогут никогда».

Малышка расцвела
коралловой улыбкой:
«Давай возьмём с собой
зефир и молоко!
Дельфинов угостим,
и будем жить как рыбки».

И стало страшно мне,
и стало глубоко.

Опять пытаюсь что-то написать,
рукой затёкшей подпирая щёку.
Но правда рушит замки из песка,
и за мечты пора платить по счёту.
Как странно доверять слова письму,
когда самой себе уже не веришь.
Бросаться в омут слухов, сплетен тьму…

А ты – упрямый мальчик.

Ты умеешь
выигрывать жестокие пари,
страницы дней стихами прошивая.

Не слышать плач и глупости мои.
И не любить меня,
пока жива я.

Перрон снежинками покрыт –
как пудрой сахарной присыпан.
Охранник, злой от недосыпа,
глядит на скорый поезд в Крым.
Под острым взглядом на бегу
тревожусь, рдею, холодею.
Вокзал галдит, самонадеян,
а люди вещи стерегут.
Им ждать места и поезда,
теряться в строчках расписаний.
Они уже не помнят сами,
где в зимнем небе та звезда,
что бережёт от пустоты,
и от отчаянья спасает.
Звезда горит, не угасая,
под нею я, под нею ты,
и город весь, и новый снег;
вокзал, пути, вагоны, дети –
сейчас в её волшебном свете,
как будто в добром зимнем сне.

И надо бы, но как-то не к лицу
бежать с букетом свадебным к венцу,
когда тебе не руку и не сердце,
а предлагают «чтобы по-людски» –
билет в театр скуки и тоски,
где после драмы никуда не деться.

«Констанция, вам пишет Д’Артаньян,
немного безлошаден, в меру пьян,
курьер в доставке писем и подвесок.
В тылу Париж, в осаде Ла Рошель,
всё хорошо, и будет хорошей!»
Нет, шевалье, мерси, идите лесом.

Из трёх напёрстков выберешь один:
без шансов, одевайся-уходи,
и все свободны, как при коммунизме.
Наивности с мечтательностью смесь.

А тот, кого ты так любила здесь,
давно женат...
на собственной харизме.

Вы присядьте, хватит на ноги пялиться.
Я б носила брюки – но так без премии.
Распишитесь здесь, на работу в пятницу.
Инструктаж пропустим, не хватит времени.
Вот и всё, вы в рабстве до марта месяца.
И хороним. Шутка. Не надо хмуриться.
Что с лицом? Упала с карьерной лестницы.
Лучше жить под лестницей, чем на улице.
А дипломы? Надо же, даже красные.
Без дипломов мы не берём, не жалуем.
Нет, читать не будем, мы верим на слово.
Я б с дипломом встала, да убежала бы.
Мы искали битых, а вы убитые.
Но ведь надо как-то закрыть вакансии.
Как писала Золушка папе в Твиттере:
«Порешила сучек, чтоб не проказили».

Ничего, освоитесь, вы способные.
Истреблять вампиров и ведьм – прикольно ведь.
Это дело нужное, честь особая.
Ждём в Ночной дозор, приходите с кольями.

Был вторник, чёртов холод и трамвай.
– Давай забьём на школу? – А давай
(мы всё равно не сделали домашку).
За ворот куртки снега намело.
Не продают кадарку и мерло
(– А ваши где родители? – А ваши?)

В подъезде пахнет кошками и мхом.
Допить, заесть, не думать о плохом
(неопытные руки грудь сжимают).
Почти не дышим, слух настороже.
Залаял пёс на третьем этаже
(я вздрагиваю, значит – я живая).

Потом курю с бесчувственным лицом,
качусь под горку пятым колесом
(а думаю про ёлку и про рыбку).
В наушниках – Ванесса Паради.
Хочу стихами плакать прекратить
(и расписаться скомканной улыбкой).

Фонарь мой волшебный, нежданный подарок мне.
Хожу здесь с тобой под солнцем, душа поэтова.
Ищу человека (в себе бы найти, да нет).
Но всё не напрасно, и я не спешу поэтому.

Крупиночка правды – важнейшая из литот.
Иван Афанасьич, уймитесь, слушайте «Валенки».
Большого поэта заедает актив ЛИТО,
Питон доедает без хлеба поэтов маленьких.

Работай во мне, генератор света и тьмы,
фонарь озарений из лавки правды и вымысла.
Когда бы не свет, я была бы строга с детьми,
когда бы не тьма, я размякла бы и не выросла.

Роман в предчувствии зимы,
в ненастной бледной акварели.
От холода укрылись мы,
затеплились и разгорелись.
Не разменяли на слова
застёжки сломанный замочек,
порыв дразнить и волновать
над ужасом всего того, чем
заполнены сомнений рвы,
тревог угрюмые траншеи.
Где хочется от страсти выть,
целуя впадинку на шее.
Где личный выбор предрешён
и растворён в желанном общем,
где недолюбленное жжёт,
а недосказанное ропщет.
Где свет луны желтит проём
окна, где ночь без многоточий,
где нам дописывать вдвоём
роман, который не окончен.

Особенность детей воды и вил,
выпускников лицея вечных грабель –
трагедии, где фарс и водевиль,
где с Гоголя шинель снимает Бабель.

Когда стихи давно не воробей,
и не вернуть отпущенного слова,
рак Веничке не свистнет, хоть убей,
и поезд в Петушки доедет снова.

В апреле в старом парке тает снег:
озимый мусор, слякоти засилье.
Встаёт из грязи хмурый человек,
с качелей детских спиливает крылья.

Раскачиваясь, меркнет мир в глазах,
до боли, слёз, до умопомрачений.
Взлетаем к небу, падаем назад,
скрипят по нам бескрылые качели.

Я на новую жизнь получу отрывной талон,
единичкой в очередь встану с прямой спиною.
Заплатить мне нечем. Пусть мир расплатится мною
за морошку и клюкву стихирных моих болот.

Что мне деньги мои – ни любви, ни счастья на них
не купить, всё только одёжное да съестное...
Впрочем, книги. От книг я пьянела ещё весною,
а сейчас мне уже не в радость даже они.

Завяжу со стихами. Сопьюсь. Но это потом.
Где-то там в небесном издательстве Чарльз Буковски,
обложив лейкемию матом по-стариковски,
выпивает и бережно гладит своих котов.

Из трёх путей какой ни выберешь –
везде обман и западня.
А польза для здоровья в рыбе лишь,
и той хватает на два дня.

Свекровь теперь такая нервная,
прям плотник с новым долотом.
А мне по шёрстке гладить некого,
но я нежна, как моль в пальто.

Стихи выходят непечатные.
Не надо сказок и поэм,
рисуйте комиксы с зайчатами.
А я пока пальто доем.

Вслед за негромким плеском -
рябь по речной воде.
Звон комариный, сосны,
бледный как вечность вечер.
Тщетны крючки и леска,
север не для людей.
Рано ловить, но поздно
прикармливать, да и нечем.

Мир невесом и зыбок,
как жертвенные стихи.
Август звёздами плачет,
звёзды падают в реку.
Стайки проворных рыбок
отважны, светлы, легки,
как будто нельзя иначе
ни рыбе, ни человеку.

Нимфы - такие нимфы,
глазищи да чешуя.
Облюбовали остров,
скалист и необитаем.
Сети темны, как мифы,
но не ловится ничего.
Вот разве что катер, сёстры,
на винт меня намотает.

Июньский бал, дворец гостями полнится,
и женихи доспехами звенят.
Сто рыцарей, их шлюхи и любовницы.
Все жрут и пьют. И смотрят на меня.

Теперь на королевство часто зарятся:
с тех пор, как короля сожрал дракон,
я всем мила, хотя и не красавица.
И каждый рыцарь метит высоко.

Один кричит: я лучший мечник Дании,
Меня сам Гамлет очень уважал!
Другой ворчит: свежо твоё предание,
рассказывай кухаркам и пажам…

И тут же – брань, в лицо перчатка латная.
Один убит, другой уж без руки.
Ну, женихи! Повздорили – и ладно им.
Моя рука достанется другим.

Сэр Персиваль трясёт в хмелю сединами,
и говорит, что нужен круглый стол,
что рыцарь и супруга – плоть единая.
Плоть? Хм, на вид ему примерно сто.

А вот и молодой с глазами рьяными:
фамильный меч Айфонг и конь Тойот.
Стоит, дыша духами и туманами,
а дура с королевством не даёт.

Завидуют немытые поклонницы,
но клеить женихов пока нельзя.
А королева замуж не торопится.
Дракон, к столу, тут жирные князья!

Жестокий год, зловещий дым из труб,
эпоха, марширующая мимо.
Я обнимала младшую сестру
и отвлекала куклою любимой.

Никто не знал, чем кончится зима,
никто не ждал ни милости, ни чуда.
Последний день, холодный каземат.
Нам не уйти,
не выбраться отсюда.

Мир замерзал на полпути к весне,
и ветры облака на части рвали.
Ныл колокол, и шёл прощальный снег
над сёстрами,
их куклами
и рвами.

Новый год, карантинная сказка,
вот уж гости пьяны через край.
Кто доел оливье через маску,
тот и уксус допьёт, - убирай!

Я Снегурочку спиртом протёрла,
я перчатки гостям раздала.
Не хозяйка, а вредная тётка,
роспотребнадзиратель стола.

Понимаю, всем страшно и худо,
так устали, что только держись.
Но нам нужно почувствовать чудо,
и вернуться в нормальную жизнь.

Дед Мороз в респираторе весел,
и привиты олень и премьер.
Сердце требует танцев и песен!
Только кто же доел оливье?

1.
Любовный шок в наивной наготе:
садиста не разжалобишь стихами.
Нож-бабочка порхает в животе,
и красное на кафель вытекает.

Но всё - не как обычно в этот раз:
прильнув, он длит жестокую потеху,
а я ему вонзаю спицу в глаз,
и мстительно смеюсь последним смехом.

Казалось – ангел. А на деле – орк.
Безумие, ножи и мертвечина.
Судмедэксперт: «везите трупы в морг».
А ведь какой завидный был мужчина!

2.
Звонил учитель, ужинали в шесть
на Миллионной, рядом с Эрмитажем.
Сказал в сердцах: ну, знаешь, это жесть –
дипломная же короткометражка.

Не Тарантино, не Суини Тодд,
не демоны, вспорхнувшие из ада.
Снимай про Дедмороза, Новый год…
Нет, Саш, забудь – про Новый год не надо.

- Wow, dead my rose! Тротил и «Новичок»,
лапландский вирус, мёртвые олени…
Как горячо! Но Ленин ни при чём.
Хотя… А почему бы и не Ленин?

3.
Мой первый «Оскар»: декаданс и дичь.
Кощунство, снято словно бы в вебкаме:
святой водой ошпаренный Ильич,
и Крупская с отросшими клыками.

Живёшь в раю средь яблочных огрызков,
в квартире съёмной, как чужие зубы.
Обои в застарелых винных брызгах,
и «Огонёк» с обложкой «Вести с Кубы».

Там молодой Фидель в военной форме,
А здесь поэт в обличии Адама.
Его не бьют, а иногда и кормят.
Видать, гадалка счастье нагадала.

Сидишь унылой Евой с чашкой чая,
И с каждым днём мечтать всё тяжелее.
А как там Бог? Не пишет, не скучает.
И даже Змей порой тебя жалеет.

...но кто не желал революции – пусть умолкнут,
пусть головы их будут врозь с телами теперь.
Свободный народ не кричит «пожалей их» в окна,
но равному равный напомнит: «молчи и верь».
И они умолкают, мертвея и холодея, -
нож гильотины узок, тяжёл, багров.
За плечом Робеспьера вспыхивает Вандея,
не принимая омытых в крови даров.
Новое время не терпит старых хозяев,
короля с королевой не вспомнит, не оживит.
Сомнение - грех, и дорога для негодяя –
на страшную площадь из плена Консьержери.
За страхом роится зудящий комар измены.
Пьянеет от крови парижская дрянь-толпа.
О, Франция, труп твой сейчас достают из Сены:
синий мундир, белый шарф и красный колпак.

Бо, я не верю, молюсь, но не верю.
Вот я стою за распахнутой дверью.
Жалко бренчу по карманам ключами,
словно пришла за чужими вещами.

Бо, мне так нравилось быть беззаботной
в доме, где шёлк мой, и долг мой, и кот мой.
Жить без печалей, любить нараспашку,
печь пироги или гладить рубашку.

Бо, это более странно, чем страшно -
звать тебя. Если просить, то ты дашь, но
это не будет на пользу, не будет...
Что мне с того, что советуют люди?

Бо, возвратись в этот мир ненадолго.
Просто приди за неотданным долгом.
Просто пройдись от роддома до кладбищ,
мимо всего, что назначено нам лишь.

Бо, может быть, ты простишь человека -
смарты от Apple, ботинки от Ecco.
Пусть даже этих страстей не остудишь,
знаю, ты точно простишь, не осудишь.

Бо, я ведь даже не знаю твой адрес...
Здесь на конверте лишь нимб твой и абрис.
Если без индекса - примут же, точно ведь?

Бо, здесь на почте ужасная очередь.

...выезжают погулять, серых уток пострелять,
руку правую потешить, сорочина в поле спешить,
иль башку с широких плеч у татарина отсечь,
или вытравить из леса пятигорского черкеса...
(Александр Пушкин)

Сыну и дочке читала ветхие книжки -
как внучка за бабки пристраивалась, пыхтя.
Терему полный дестрой устраивал мишка.
Эвакуировались хотя б?

Сказки густы, горемычно-многостраничны.
Лисьи посулы фатальны для колобка.
Царевна, пересчитай-ка свою наличность -
от кокошника до лобка.

В сказке в гробу полежишь – поверишь в несчастье.
Жадные гномы косплеят богатырей.
Добро с кулаками становится злом при власти.
И ни окон нам, ни дверей.

И был апрель.

И поезд -
тёмен,
гремящ,
полуночен,
устал -
качал людей в тревожной дрёме,
и полустанки прочь листал.

Все спали.
Ночь гляделась в окна,
белело детское плечо.
Салфетка под стаканом мокла,
и ложка звякала ещё.

А я сидела между спящих,
трезвела,
чаем налита,
искала смыслы в настоящем,
не видя в прошлом ни черта.

Вертела пальцем подстаканник
с инициалами жэ-дэ,
твердела сердцем в честный камень,
в пути от станции Эдем.

Гордячка Ева без Адама
(купите яблок - рубль ведро).
глотала чай поверх «Агдама» -
ничьё,
отдельное ребро.

И что бы ни говорила я -
не слушай меня, не слушай.
Земля зарастёт могилами,
и ужас заселит души.

Двадцатый век нераскаянный
по людям тяжко ступает.
Здесь в братьев целятся каины
и в муках грех искупают.

Бипланы влетают в зарево
как оводы в накомарник.
Начавшееся в Сараево
не кончится здесь, на Марне.

Бедный солдатик,
ты думаешь, что я - ангел...

А я - стюардесса смерти,
траурница в окне.

И участь не выбирают
в огне переднего края.

Поэтому,
умирая,
думай
не обо мне.

Прошла зима, весна не началась.
Безвременье, пора хандры и лени.
Я знать не знаю, где ты ночевал,
с кем водку пил под вечные пельмени.

Наш город – как Эдем наоборот:
замки ворот, промёрзлых улиц темень.
И кажется – ты рядом, ты вот-вот,
а сплю одна, как будто сплю со всеми.

Я февралём безропотно дышу,
и платья для июня примеряю.
А тиканье часов – напрасный шум,
и март на тишину его меняет.

Казалось, больше ничего
нам не осталось друг от друга.
Не отводя предплечий от
клавиатуры ноутбука,
я била буквами строку,
рубила письма на абзацы,
уже не веря, что смогу
счастливой быть, а не казаться.
Слова впечатались в листы -
как птички в снег, не отогреть их.
И в первых строчках снова ты,
а где же я? В четвёртых, в третьих?

Как будто в этот страшный год
в пути от поезда отстала.
Казалось – больше ничего.
Но что-то всё-таки осталось.

«Титаник» скребёт ледяную стену,
но люди пока не чувствуют гибели -
оркестр ещё не ушёл со сцены,
Мэри окликает стюарда по имени.
Стюард несёт рогалики к чаю,
Какая-то дама требует рейнского.
Мэри с удивлением замечает,
что скорость падает ниже рейсовой.

Час спустя - спускают последние шлюпки.
Вокруг беготня, истерики, паника.
Дама с рейнским прячет хрусталь под юбку.
Мэри уже не уйти с «Титаника».
Машины стучат бесполезной сталью,
тщеславие - поршни, наивность - топливо.
И Мэри шепчет: я тебя не оставлю,
непотопляемый мой утопленник.

Я - во власти модного поветрия.
Собираю странные гербарии.
Развлекаю деток геометрией.
Но саму себя смогу едва ли я
изучить научно-обоснованно:
нимфы - не компьютерные вирусы.

Из реки смотрю я зачарованно
на цветенье лилий и папируса.

Выжимая сто десять по зимнему серпантину,
думаю: с милым страшно, с чужим противно.
Бог не подсказывает, молчит.

Авторадио шелестит заказной любовью,
врёт, что сегодня здесь подойдёт любой мне,
в этой страшной вьюжной ночи.

Знаю, принцессы не пахнут и не потеют,
а рыцари всё отгоняют от них злодеев,
копят баллы в личный зачёт.

Но такой подход не всегда приносит победу:
из дворца сбежала и снова за счастьем еду,
не набила шишек ещё.

Запомнить правила игры.
Смириться с тем, смириться с этим -
не из русалочьей икры
растут твои земные дети.

Вставать нагой на самый край,
тревоги заносить в анамнез.
Со смертью в дурака играть,
чтоб проиграла вновь она мне.

И невесомым мотылькам
завидовать в июньский вечер –
их жизнь печально коротка,
но их полёт над нами вечен.

Грустить, читать твои стихи,
не вспоминая даже имя.
Стихи легки, как мотыльки,
и летний воздух светел ими.

Работать. Не бояться. Не болеть.
Варить овсянку детям. Мыть посуду.
Читать стихи. Мечтать. Смотреть балет.
Не знать, что смерть поблизости, повсюду.

Не раскисать, когда в груди горчит,
когда надавит страх тяжёлой лапой.
Не верить, что не справятся врачи,
что смерть придёт за мамой и за папой.

Любить. Творить. Не видеть в новостях
причины жить, от ужаса немея,
Не говорить «мы все умрём» гостям.
Не превращать в поминки юбилеи.

Не ждать беды, не злиться на судьбу.
Вдыхать в детей уверенность и смелость.
Пусть все напасти сгинут и уйдут.
Пусть будет всё, как снилось и хотелось.

(неканонический, неправильный сонет, не пытайтесь повторить в домашних условиях)

Не только звёзд таинственная свежесть,
но даже льда нетающего власть
присутствуют меж нас. И много реже
мы видим сны, где город только часть
от целого. От странного паренья,
от вечного движения во мгле
к теплу. И цену личного горенья
мы платим без раздумий. И игле
господней не осилить наших платьев:
их шили для безрадостных балов.
Творить богинь и плечи целовать им -
вот участь мальчиков, пленённых прахом слов.

И всё же, звёзд бесчисленные тайны
для нас ни в коей мере не случайны.

Из новых стихов - ненастье весеннее,
остывший эспрессо, велосипед.
Я помню: ты сравнивал Блока с Есениным,
но не позволял говорить о тебе.

Я думала, нас запомнят поэтами.
Но ты поэтом себя не считал.
Мы жили словами, и были поэтому -
тщета любовная, тактильная нищета.

Нам слишком хотелось дойти до крайности,
до ручки, до финиша пасты в ней.
И ты не заметил, как заигралась я
в сонеты свиданий и простыней.

Пишу «ничего, такое случается».
И рву, и бросаю писать стихи.
Ведь жизнь - не поэма, она кончается
Таким прозаичным, простым таким.

Глаза твои заплаканы, ладони все изодраны.
Ступай по снегу босая на все четыре стороны.
Неси любовь и ненависть, дари любому встречному.
Оставь в оврагах прежнее, возьми с собою вечное.
И если звезды падают в озера бледно-синие,
то нет тебе ни памяти, ни родины, ни имени.
И нет тебе раскаянья, и нет тебе пророчества.
И спать тебе без милого, и звать тебя без отчества.
Что сделано, то сделано, что сказано - услышано.
И всё, что было велено, огнём на теле выжжено.
И всё тебе дозволено теперь за волю вольную.
И солью слёз просолена тропа твоя окольная.
И я немало вынесла, но всё ж не столько, милая.
Судьба твоя без вымысла как в зиму роща стылая.
Воротишься - увидимся, а нет - тогда помолимся,
во сне с тобой обнимемся, и вечностью укроемся.

От великих побед и от долгих походных бед
отрывается муж хитроумный и правит к дому,
на родную Итаку, где времени словно нет,
где всё будет, как было, не может быть по-другому.

Море сонно вздыхает, корабль идёт домой,
постарел и устал сын Лаэрта и Антиклеи.
Столько долгих лет состязался с судьбой самой,
но на сердце уже чуть-чуть, но всё же теплее.

Что теперь ему Троя, кровавая круговерть,
мёртвые воины, золото и каменья? -
Зевс всемогущий, за что ты нас так? – ответь.
Горькая участь, и надо ли жить по ней нам?

Как мне вернуть истреблённых войной друзей?

Боги тратят людей, а потом к новым войнам копят.
С каждой новой Троей в Аиде ещё тесней.

Обол для Харона заначен, но тут же пропит.

Герою - урок, а жене - несомненный профит:
навоевавшийся Одиссей
в тысячный раз
возвращается к Пенелопе.

В каждой стопке текилы как в море себя хороня,
властно щёлкая пальцами «дай мне!» над барною стойкой,
проигравшийся принц продаёт по дешёвке коня,
и полцарства не жаль, и принцессу не жалко нисколько.

Здесь расплата за гордость - заточенный нож под ребро.
Воры чувствуют кровь, даже если она голубая.
Я вас выкуплю, принц, вот, возьмите моё серебро -
настоящее, куплено в отпуске в лавках Дубая.

Мне не жаль даже золота, только его не вернуть -
в прошлый раз было золото, помните, мой ненаглядный?
А теперь серебро, а потом только медь или ртуть.
А потом - ничего, только сталь и кровавые пятна.

Не веря в страшные прогнозы,
не отвечая на звонки,
мы платья праздничные носим -
воздушны, радостны, тонки.

Гадалка-жизнь опять обманет,
беду пророча наперёд -
мы лишь мудрей и твёрже станем
наперекор страстям её.

Пусть вихрем кружатся невзгоды -
нам светят счастья маяки,
нас ждут счастливые исходы
газетным сводкам вопреки.

Когда тебе уже не двадцать,
и детки спамят «мамка жжот» -
увы, приходится признаться,
что ты не девочка в «Пежо».
Строга, черна моя машина
немецких правильных кровей.
Но ей (и мне) дерзят мужчины:
«могла бы быть и поновей».
Но это, право, всё пустое.
Что мне за дело до мужчин?
Они тревог моих не стоят.
Есть дочь (одна) и сын (один).
Есть дом, есть кот - чего же боле?
Для сердца - нежный книжный мёд.
Для тела - Альпы, воздух, море.
Для духа - мантра «лишь вперёд!».
Случалось, костромские гости
меня вгоняли в нервный тик.
Но я не вымерзла от злости.
и впредь не стану нянчить их.

Когда мне изменяет рифма
Я суть не нимфа, а ниф-нифма.

Сидела, ангельски-скромна,
играла «Мурку» на баяне.
Гуляла в пятницу страна,
сосед за стенкою буянил.

Но солнце село, а потом
пришли бродячие поэты.
Так голод гонит всех котов
на запах бройлерной котлеты.

Поэты стали мне читать
Воденникова, Лорку, Блока.
И всё им было – тлен, тщета.
И все читали очень плохо.

А я с балкона, нагишом,
баяном грудь прикрыв от взглядов,
сказала им: ваш мир смешон,
но вам другого и не надо.

Ваш гонор - гибель для ума,
метафоры зашли за рифмы.
Ваш мир – тупик, ваш мир – тюрьма,
портвейна гибельные рифы.

Пусть мой восторженный баян
играет рьяно и нескладно,
но вот вам город, ночь и я –
изящна, камерна, прохладна.

Закройте рты, не надо врать
что вы герои Петербурга,
Допейте и идите спать,
не то на бис сыграю «Мурку».

Ночь скрутила меня, спеленала сном,
уложила молчком в колыбель беды.
На стене под зашторенным тьмой окном
кто-то вывел углём «не давать воды».

Сон мой был как жажда, как дым-пожар:
отступление, горе, сердечный мрак.
Кто-то падал, а кто-то ещё бежал,
время сжалось пружиной, и было так,
как бывает в последний предсмертный миг:
череда быстротечных минут и дней,
склейки плёнки, разрывы, беззвучный крик,
мамин профиль и всё, что случилось с ней.

Укоризна забытых в земле костей.
Нестерпимая правда, в крови бинты.
Похоронных повесток и повестей
безнадежность. Плакаты с багровым «Ты!».
Под обстрелом, под рвущим людей огнём,
нити смерти продёргивая в прицел,
мы искали надежду и веру в Нём.
И молились тайком, кто остался цел.

Каждый брошенный в нети армейский взвод
вразнобой отзывался последним «За…»
В этот первый, для многих последний год
слёзы лились невольно и жгли глаза.
Ужас голода стал навсегда знаком,
кровь и пот пропитали страну насквозь.
Где усталым шагом, а где ползком,
вместе с теми, с кем прежде вразрез и врозь,
мы всходили на гору, где три креста
не могли уместить миллионы тел.
И гвоздей не хватало полстам из ста.
Дождь кропил нас водою, а ветер пел
про не отданный к сроку священный долг.
Но и мытари тоже стояли здесь:
между агнцев нередко случались волк
или пёс. Было тесно - ни лечь ни сесть.

Эта очередь в небо вилась змеёй,
шаг за шагом, для каждого свой черёд.
Причащались свинцом и сырой землёй,
и никто не пытался пролезть вперёд.
Здесь уже не встречались ни комья лжи,
ни репьи стыда, ни мотки страстей.
Было поздно жечь письма, точить ножи.
Было поздно гадать о цене мастей.
На пороге вечности, на краю,
нас встречал молчаливый и грустный Бог.
И когда Он руку сжимал мою
мне открылось: иного Он дать не мог.

Только этот свет пополам со тьмой.
Только эту жажду, сухой песок.
Только этот путь через кровь и боль.
Только страшный век, только краткий срок.