Сидела, ангельски-скромна,
играла «Мурку» на баяне.
Гуляла в пятницу страна,
сосед за стенкою буянил.

Но солнце село, а потом
пришли бродячие поэты.
Так голод гонит всех котов
на запах бройлерной котлеты.

Поэты стали мне читать
Воденникова, Лорку, Блока.
И всё им было – тлен, тщета.
И все читали очень плохо.

А я с балкона, нагишом,
баяном грудь прикрыв от взглядов,
сказала им: ваш мир смешон,
но вам другого и не надо.

Ваш гонор - гибель для ума,
метафоры зашли за рифмы.
Ваш мир – тупик, ваш мир – тюрьма,
портвейна гибельные рифы.

Пусть мой восторженный баян
играет рьяно и нескладно,
но вот вам город, ночь и я –
изящна, камерна, прохладна.

Закройте рты, не надо врать
что вы герои Петербурга,
Допейте и идите спать,
не то на бис сыграю «Мурку».

Ночь скрутила меня, спеленала сном,
уложила молчком в колыбель беды.
На стене под зашторенным тьмой окном
кто-то вывел углём «не давать воды».

Сон мой был как жажда, как дым-пожар:
отступление, горе, сердечный мрак.
Кто-то падал, а кто-то ещё бежал,
время сжалось пружиной, и было так,
как бывает в последний предсмертный миг:
череда быстротечных минут и дней,
склейки плёнки, разрывы, беззвучный крик,
мамин профиль и всё, что случилось с ней.

Укоризна забытых в земле костей.
Нестерпимая правда, в крови бинты.
Похоронных повесток и повестей
безнадежность. Плакаты с багровым «Ты!».
Под обстрелом, под рвущим людей огнём,
нити смерти продёргивая в прицел,
мы искали надежду и веру в Нём.
И молились тайком, кто остался цел.

Каждый брошенный в нети армейский взвод
вразнобой отзывался последним «За…»
В этот первый, для многих последний год
слёзы лились невольно и жгли глаза.
Ужас голода стал навсегда знаком,
кровь и пот пропитали страну насквозь.
Где усталым шагом, а где ползком,
вместе с теми, с кем прежде вразрез и врозь,
мы всходили на гору, где три креста
не могли уместить миллионы тел.
И гвоздей не хватало полстам из ста.
Дождь кропил нас водою, а ветер пел
про не отданный к сроку священный долг.
Но и мытари тоже стояли здесь:
между агнцев нередко случались волк
или пёс. Было тесно - ни лечь ни сесть.

Эта очередь в небо вилась змеёй,
шаг за шагом, для каждого свой черёд.
Причащались свинцом и сырой землёй,
и никто не пытался пролезть вперёд.
Здесь уже не встречались ни комья лжи,
ни репьи стыда, ни мотки страстей.
Было поздно жечь письма, точить ножи.
Было поздно гадать о цене мастей.
На пороге вечности, на краю,
нас встречал молчаливый и грустный Бог.
И когда Он руку сжимал мою
мне открылось: иного Он дать не мог.

Только этот свет пополам со тьмой.
Только эту жажду, сухой песок.
Только этот путь через кровь и боль.
Только страшный век, только краткий срок.

Когда я была хороша и мала
(ростом примерно с ножку стола)
мир виделся мне преогромным и новым -
совсем не таким безнадежно фиговым,
каким его видят ворчуньи-подруги
теперь, когда их тела не упруги,
а, как бы сказать никому не в обиду -
не самого, в целом, товарного вида.
Но что целлюлит по сравнению с кашей
в умах у Полины, Настасьи, и Маши!
Вот истинно: боги лишают надежды
(а вовсе не новой и модной одежды)
когда их мамзели достаточных лет
клянут за несчастья и множество бед.
То кошка диван изодрала когтями,
то муж в оливье провалился локтями,
то дети несносны, то трубы текут.
То там незадача, то вдруг уже тут.
А хочется к морю, и принца, и «Мазду».
Ах, сколько фантазий хороших и разных!
Глядишь – замечтались: бульон на полу,
козёл в огороде, грязища в углу.
А принцы уехали к морю с другими –
не столь беспросветно умищем тугими.
И снова вздыхают мои примадонны:
О, как обмануть мирозданья законы?
Как вызнать секреты успеха и счастья?
И, кстати, мужей разобрать на запчасти.

Подруги, разруха отнюдь не в клозетах!
Нет верных рецептов в российских газетах.
Не будьте унылы, как фильм о доярках.
Мир полон открытий, блестящих и ярких.
Встречайте же день с лучезарной улыбкой,
как будто златою одарены рыбкой.
Не злитесь на жизнь, не ругайтесь с мужьями –
и я буду рада за вас вместе с вами.

В пустом вагоне задремав нечаянно,
закутавшись в осенний неуют,
во сне лечу в мой город опечаленный,
на улицу любимую мою.
Там дворик за желтеющими клёнами,
там в окнах непременная герань.
Скамеечки покинуты влюблёнными,
и не понять – сегодня ли, вчера
я выпорхнула из сердечных горестей,
и, к времени прошедшему остыв,
дошла до эпилога долгой повести,
сожгла дотла все письма и мосты.
И вот теперь, свободна и бестрепетна,
смотрю вперёд, ищу маяк в ночи.
Я знаю, что без слёз судьба не верит нам.
А электричка в будущее мчит.

Поливает стены, крыши, землю, дрожки, лошадей.
Из ночной пивной всё лише граммофон хрипит, злодей.
«Па-ца-лу-ем дай забвенье!» - прямо за сердце берёт.
На панели тоже пенье: проститутку дворник бьёт.

Смех, советы, прибаутки, хлипкий плач, свистки и вой –
мчится к бедной проститутке постовой городовой.
Увели... Темно и тихо. Лишь в ночной пивной вдали
граммофон выводит лихо: «Муки сердца утоли!»

Саша Чёрный. Окраина Петербурга. 1910
.
.
.
Дождь в лицо бросает воду,
Питер прежний, но иной.
Кроют матерно погоду
проститутки на Сенной.

Город ест тела и души,
прячет в слякоти пути,
с постамента чёрный Пушкин
на ветру в ночи гудит.

Мамка хмура и сурова,
но без мамки не прожить –
много тёмного и злого,
подворотни, этажи.

Здесь не бабочки ночные,
а мокрицы, моли, тли -
вечно бледные, больные,
слишком часто на мели.

Прочь бежит осенний Невский,
отводя от них глаза.
И вздыхает Достоевский:
то же всё, как век назад.

Единственный праздник, когда календарь -
уместный подарок от свёкра.
Не в силах уплыть в долгожданный январь
селёдка, накрытая свёклой.

Настойка на слёзках и мёртвой воде,
коктейль из вранья и соблазнов -
какие серёжки теперь ни надень,
а ушки на лесть не согласны.

И пьёшь - за любовь, за успех, за мечты.
Гремят огоньки голубые.
Емели сидят на полатях печных
и небыли просят у были.

Карета стала тыквою, хотя
часы ещё двенадцать не пробили.
И туфелька хрустальная звенит
по мостовой растерянно и жалко.
Что делать мне? Идти назад домой?
Служить постылой мачехе и сёстрам?

Мне кажется, я отравлю их всех,
и брошусь вниз с моста, и туфлю брошу.
А мой отец, погоревав, продаст
историю паяцам балаганным.
И пусть продаст. Себя уже не жаль.
Пусть принц теперь найдёт себе другую,
не сказочную, может, но вполне
способную в хрусталь засунуть ноги
и танцевать, и мило щебетать.

Какой кошмар, я с туфелькой и тыквой
пойду топиться к старому мосту!

А в балагане вам потом покажут
меня в обнимку с принцем, свадьбу, пир,
и как я суку-мачеху простила.

Подружки, что бы вам ни обещали -
не верьте феям,
их часы спешат.

Солнцеворот во тьме перешагнув,
декабрьский мир несмело льнёт к окну,
заглядывает в комнату людскую,
о будущем гадает, ворожит,
в который раз надеется ожить,
и о былом нисколько не тоскует.

А в комнате – обычные дела.
Здесь кошка Муся тройню родила:
двух сереньких и беленькую кроху.
Усатый папа смотрит на котят,
но памятно по мусиным когтям -
злить маму опрометчиво и плохо.

Кукушка из часов кричит «пора!»
и ёлку наряжает детвора,
а с полки улыбается столетний
домашний ангел из папье-маше.
Тьма отступает, тёплый свет в душе
от часа к часу ярче и заметней.

Безлюдный бар «Русалка и моряк»,
петляющая к берегу дорога.
Оливы на ухоженных полях
и грозди винных ягод у порога.

Мы были там - тогда, в эгейской тьме,
где лепестки на скатерти желтели,
где ты опять не смог поверить мне,
и наш роман ужался до недели.

Теперь ни винограда, ни маслин.
Здесь север, друг (не жалуйся, держись там).
Здесь из асфальта рельсы проросли
и прогремел трамвай, побитый жизнью.

Живём, порой грустим, растим детей.
Все прощены, и никого не жалко.
В стеклянном шаре - тихая метель.
И в ней моряк, и море, и русалка.

Перехожу на красный улицу,
задорно цокаю копытцами,
а надо мною тучки хмурятся,
старушка смотрит с укоризною.

Весна промчалась - будто не было:
уже июнь и свет полуночный.
Как кстати лето нас проведало,
а то всё мрачненько да буднично.

Мой кот сидит на подоконнике,
и мельтешенье голубиное,
и тётисветины поклонники -
ему глядение любимое.

Такими праздниками скудными
мы разбавляем краску серую,
и в чудеса сиюминутные
наперекор науке веруем.

От исхода не легче, последние корабли
покидают порт в ореоле охрипших чаек.
Столбовые дымы растворяются там, вдали.
Билет на чужбину как выстрел во тьму случаен.
И всё, что мы родине прежде отдать могли -
мы отдали – без громких слов и печалей.

Мы теперь беглецы: спасены, свободны, потеряны.
Совершенно не так, как ещё недавно хотели мы.

Который год у времени в плену
я думаю о небесах и птицах.
Ни в чём свою не чувствую вину,
и понапрасну не желаю злиться.
Что жизнь моя? Минута на пути,
из вечности и в вечность перебежка.
Мне лень бежать, я не спешу идти.
Я нимфа, а совсем не Белоснежка.
Не то, что гномы мне не по душе, -
я просто их порой не замечаю.
Я думаю о важном, и уже
на шутки из травы не отвечаю.
Мне дорог мир, в котором я живу,
любовники и добрые подруги,
мой кот Манчестер, сказки наяву,
и в краске перемазанные руки.

Друзья мои, цените каждый час.
Я первая порадуюсь за вас.

Лейтенант, подскажите, который час?
Неужели война до сих пор идёт?
Я не плачу – песчинка попала в глаз.
Гороскоп обещал нам хороший год,
урожайный, щедрый. Но только вой
в каждом доме, где вместо помолвки - гроб.
Стойкий юный солдатик – он был живой,
был рождён, чтоб любить, а не в землю чтоб.

Лейтенант, объясните, за что мой сын
должен быть в чьей-то дальней стране убит?
Не смотрите теперь на свои часы,
память многое стерпит, и Бог простит,
но не я – слишком страшно смотреть в глаза
тех ягнят, что проглотит убойный цех.
Стрелки судеб нельзя открутить назад,
помолитесь теперь за себя и всех,
кто за гонор державы ловил свинец,
умирал на руках медсестёр, крича,
кто вставал к расстрельной глухой стене,
кто свой долг и погибель не различал.

Лейтенант, подскажите, который век
плачут матери возле могил детей?
В мире столько несхожих идей и вер,
но в напрасной войне и в чужой беде
не получится счастья стране добыть -
ни сегодня, ни завтра, ни к январю.
Будут слёзы, и снова - гробы, гробы.
Вы простите, я страшное говорю.

Кто родился и рос здесь - давно привык
не желать даже пяди чужой земли.

Дай вам Бог,
чтобы к маме вернулись вы.
И своих солдатиков
сберегли.

Мой одноразовый Икар приносит мне купон в солярий.
Но нет, броня моя крепка - я загораю в Заполярье.
И топик липнет на соски, но если снять, то выйдет спорно -
от тёплой колы и тоски бегу, как девственница в порно.

Подруги спорят и шумят, но, шило выменяв на мыло,
под слоем кремов и румян не могут скрыть всего, что было.
А было - тошно и смешно, и романтично, и паскудно –
вся жизнь - как цирк передвижной, «Титаник», и под койкой судно.

Цветы, мерзавцы-женихи, надежды, свадьбы, ипотеки,
Наивно-жалкие стихи, и Капулетти, и Монтекки.
Джульеттин жребий - борщ да щи, да сын в детсад, да баба с возу.
Хорошей рифмы не ищи, пиши отважным матом прозу.

И если твой «Титаник» в рейс идёт под бодрые фокстроты,
а твой Икар растаял весь, как мёд протёк сквозь счастья соты –
держись, на долю не пеняй, подруг не слушай, будь счастливой.
Спиши ошибки на меня, и айсберг - пусть проходит мимо.

Однажды звонкая Монетка
попала в тесный Банкомат
но тот Монетке был не рад:
- Трр-бррр, куда ты влезла, детка?
Я полон крупными деньгами,
мне мелочишка ни к чему.
- Прости, стальной мой друг - ему
монетка говорит стихами -
- ведь оба мы из слуг, и круг
наличных задержать не вольны.
Мечи рубли, как сом икру,
мне тоже щёкотно и больно
в твоих железных потрохах,
но я смиренна и учтива.
а ты, мой друг, спесив - не диво
что пострадал от дурака,
который без лукавой цели
засунуть был меня горазд.
Тут Банкомат мигнул и - р-раз! -
Монетку выплюнул из щели.
Так, мигом поднята, попала
Монетка в мягкий Кошелёк:
- Сегодня радостный денёк! -
Монетка Кошельку сказала.
- Когда зазнайка Банкомат
меня отверг и оземь бросил,
я поняла: с железкой врозь мы,
а ты мне будешь милый брат.
- Всё так, любезная сестрица -
ответил добрый Кошелёк -
кто брезгует, тот недалёк,
а мне твой звон всегда сгодится.
Моей хозяйке больше ста,
она любой монетке рада.
Бумага - вздор, в металле правда!

Тут Банкомат затих и встал.

Вот так, в погоне за большим,
мы малое совсем не ценим.
Мораль сей басни не для денег,
но для людей: бывает, им
для счастья надобно немного,
но, медью брезгуя, бедны
подчас становимся и мы,
и нет нам жребия иного.

И вот - внезапно умерла,
почти не осознав утраты
всего, что было с ней. Дела
безвестно сгинули куда-то.
Лишь мысль о том, что высота
и холодна, и безразлична,
чуть искажала эллипс рта.
Земля под нею непривычно
как будто таяла, текла
за край пустого окоёма.
И звёзды крошками стекла
в покое тёмного объёма
едва мерцали. «Вот и всё.
Как будто сплю, и сны мне снятся» -
мелькнуло быстрым карасём.
Ей захотелось засмеяться,
но смеха не было, и слёз
не стало вместе с тщетным прочим.

И в холод непроглядной ночи
её в ладонях кто-то нёс.

Широка страна моя родная –
много в ней и нефти и зверья.
Ангелы и спутники над нами,
а под нами – мать сыра-земля.

Запретили митинги и пляски,
мюзик-холл и ёлочный базар.
Завтра референдум по Аляске –
лоси и медведи вроде «за».

Страшно здесь, и хаты ставят с краю -
временно, на долгий тёмный век.
Я другой такой страны не знаю,
где так больно выжат человек.

Мой город коротал последний день –
на лавочках в тени дремали тётки,
смеялся мальчик, словно от щекотки,
трамвай бежал к заливу и воде.

За шахматами мялись старички –
пойти конём ли, пешкой ли прикрыться?
Был полдень, зной, на загорелых лицах
скрывали скуку тёмные очки.

Не пели птицы, спрятались коты,
но никому не думалось о скверном.
Приморский южный город: рынок, скверы,
песчаный пляж, шезлонги и зонты.

Никто не ждал, не думал.
А волна
вдруг выросла из моря,
сжала, смяла -
и всё, что прочно целый век стояло,
в минуту уничтожила она.

И, к человечьим жизням холодно,
беспечный город море поглотило.
И пленных не было.

А солнце так светило,
как будто было с морем заодно.

Вот мой мирок - оранжевый желток
в скорлупке беззащитной и непрочной.
И мир вокруг прекрасен и жесток.
Часы спешат, но смерть приходит точно.

Вот коммуналка, страсть и нищета.
Вот новый дом, работа и достаток.
Но ты не тот, и я уже не та,
и выжечь нелюбовь пора настала.

Я выжила, но не осталось сил
сквозь темень недомолвок пробираться.
Вот комната, где ты меня любил,
вот дворик мой, где было мне семнадцать.

Разбогатеть - и сердцем обнищать,
стеречь запас заслуженного счастья.
Пойми меня, услышь моё «прощай».
Не возвращай меня, не возвращайся.

Лодочка моя, лодочка,
надежда моя последняя -
плывёшь, как по небу облачко,
спасаешь меня с наследником.

Не золотом, тусклым оловом
блестит иконка нательная.
На кольях верные головы,
а всё, что было - потеряно.

Король стал кормом для воронов,
страна в жестокой усобице.
Кто ждал, чтоб честно и поровну -
горячей кровью умоется.

Плыви, плыви моя лодочка
в тени прибрежного ельника.
Храни меня и ребёночка -
пустого трона наследника.

Случайно встретились в толпе
на том земфировском концерте -
и словно хор во мне запел:
«любовь, любовь до самой смерти!»

Как мы дурачились вдвоём,
кормили уток сдобной булкой,
бросали мелочь в водоём
и целовались в переулке…

Но что-то треснуло потом,
и разлетелось на осколки,
как будто страшный молоток
разбил копилочки на полке.

И весь накопленный запас
тепла, взаимности и счастья -
в тот день рассыпался из нас.
И стали мы – обломки, части.

А кто кого приворожил,
хирургу надо мной не важно:
от точки джи до «будет жить» -
окно, прыжок пятиэтажный

И если выжившим в любви
на память – страхи и увечья,
то мне - ту би ор нот ту би.
Трубач трубит,
а врач грубит,
но всё же лечит,
шьёт и лечит.

И снится мне: нема и холодна,
я жду рассвет над крышами Парижа.
Но темень туч спускается всё ниже,
и кажется – сегодня я одна
молю о солнце в этой тишине,
когда бульвары спят, и воздух влажен,
и нет надежды вырваться, и даже
нет никого, кто вспомнит обо мне.

А ведь когда-то я была живой,
весёлой, очарованной стихами,
но стала за грехи – унылый камень,
заплаканный водою дождевой.
Не одолеть отложенную смерть
уродливой горгулье Нотр-Дама,
не выдохнуть простое слово «мама».
Не вытолкнуть из сердца.
Не посметь.

Как крыса раздобревшая домашняя
всё важное укладываю в башню я.
А башенка кренится, да не падает -
не в Пизу, нет, поедем лучше в Падую.

Попляшем там камаринской с коленцами,
под граппу вспомним гавелов с валенсами.
Задружимся с туристами и местными,
и пожужжим «фиатами» и «веспами».

Распробуем студентов из Болоньи мы,
слегка взгрустнём, читая «Аполлонию» -
радары на Родари не настроены,
но пусть добро вплетается во строки нам.

Прекрасный Рим, античные развалины -
сюда таджиков строить не позвали бы.
Затем на юг, до самого Неаполя -
с улыбкой (чтоб любили, но не лапали).

Прими нас в гости, милая Италия,
пусть будет так же радостно и далее.
Ах, родина Петрарки и Калигулы,
продли нам апеннинские каникулы!

Вот я стою на коленях, уставясь в яму -
в яме поэты, священники, доктор Кох.
Конвой равнодушен, могильщики мрачно-пьяны,
над ямой лишь мы и убийцы, и грустный Бог.

Бог милосерден, невидим, привычен к боли,
а мне бы - хоть слово напутствия в этот час,
когда в барабаны наганов ложатся пули,
и нового утра не будет для бывших нас.

Я помню гимназию, танцы и реверансы,
вокзал Царскосельский, поездки на Острова -
наивность простительна, мудрость - не книги в ранце.
Но пули – лекарство от памяти в головах.

Елагинский парк, летний вечер - ведь было, было,
но где я теперь, и в кого превратились вы? -
подлец и палач, а когда-то я вас любила.
Теперь пусть вас любят расстрельные эти рвы.

Когда-то Фон Арьен, а ныне чекист Фонарьин -
вы продали душу, но дьявол не заплатил.
Всё меньше людей рядом с вами, всё больше тварей,
и ров нам на всех один, и конец один.

Пока вы здесь целитесь в стриженый мой затылок,
я жду, и из горла выходит последний пар.
Стреляйте уже, чтобы я навсегда остыла,
не нюхала больше в бараке зловонных нар;

забыла плакат, где рабочий, багров и молод,
готовится насмерть забить старичка в пенсне,
а над дамой в шляпке воздет рисованный молот:
вот молот, товарищ, убей их – куда ясней?

И к молоту - серп, а крестьянина - в жертву, в жатву.

Соловецкий ветер, проволокой звеня,
дышит морозом, а мне нестерпимо жарко.

Казнь без вины так обидна,
нелепа, жалка.

Вшей только жалко -
погибнут здесь без меня.

На отпуск планов громадьё:
порыться в древнем и трофейном,
Мы разгоняемся портвейном,
но вместо спа нам ковш с бадьёй.

Скрипит замочек навесной,
ломается заветный ключик;
Скайсканнер тормозит и глючит,
когда влетаешь в крымский зной.

Автобус в Коктебель кряхтит,
водитель Макс татухой светит.
Мы все умаялись, как дети,
и нагуляли аппетит.

Пусть босоножки велики
(зато с безумной распродажи),
есть платье ситцевое даже -
чтоб снять, и вместе за буйки.

Привычка к озорству стара:
кто пилит сук, кто ямы роет.
Сними меня на Полароид,
пусть поперхнётся Инстаграм!

Запишу в тетрадочку пророчество - может, пригодится на суде.
Номер вместо имени и отчества, да статья одна на триста дел.
Я горда, поэтому не каюсь тут, про берёзки русские не тру.
Дети откромсали крылья аисту, всюду только мир, и май, и труд.
В ноябре Октябрьскую празднуют, навещая куклу Ильича.
Жизнь, люблю тебя, такую разную - глажу по натруженным плечам.
Мне б занюхать корочкой арбузною, выглотав казённую до дна.
Правда - не газета всесоюзная, правда на растопку не годна.
Солженицын образумит пьяного, коль жениться - главное из дел.
Блок недалеко упал от яблока, и Гагарин в рай не долетел.

Спозаранку бабы тронут вилами - ты жива, товарищ, или всё?
Триста снов, как дым над Фермопилами, в каменное небо унесёт.

За несколько часов до вылета,
до расставания навек,
сижу, за МКАД столицей вылита,
на шереметьевской траве.

Шумит шоссе, взлетают лайнеры,
алармы тоненько звенят.
Главой в печальной книге Вайнера*
запомни, милый друг, меня.

Не улетающей в Америку
беглянкой от постылых драм -
запомни солнцем, ветром, берегом,
джинсовым клёшем от бедра.

Запомни руку, беглость почерка,
запомни всю меня такой -
как самолёт с усталым лётчиком,
пропавший в мае над тайгой.

И пусть растрачены влечения,
и сердцу холодно в груди -
татуировкой на плече меня
носи, храни, не выводи.

*Роман Георгия Вайнера «Умножающий печаль»

Там, где чайки клокочут
над Литейным мостом,
нескончаемой ночью
вдох считают за сто.
Там, где нимфы стареют
и отстали часы,
ледяных параллелей
неприкаянный сын
ждёт восторженных дочек
у дворцовых колонн.
Ящик выблюет почту,
выдаст сдачу Харон.
Развезёт нас без звука
по привычным местам.
В полуночную муку -
я сама и ты сам.
Только кофе и память,
только память и грусть.
Нас без счастья оставят,
ну и пусть, ну и пусть...
Нам в попытке недавней
никуда не успеть.
Как Лаэрт или Гамлет
кормишь ранами смерть.
Там, где слёзы Офелий
моют невский гранит.
Где над нашей кофейней
буква К не горит.

Дитя реки, сестра прекрасных лилий,
под водной гладью мирно обитаю.
В тумане снов, в плену недвижных линий
и в отраженьях облаков витаю.
Юна, наивна, вечно одинока,
вокруг меня лишь сонм блестящих рыбок.
Постель моя - у родника истока.
Свет солнечный здесь призрачен и зыбок.
Я - волшебства забытая частица,
последняя из нимф, речная сказка,
которая лишь детям ночью снится.
Со мной мои любовь, и страх, и ласка.
Я - тихий плеск в тени плакучей ивы.
И дни мои как сны неторопливы.

Мой сын, я остаюсь совсем одна,
недолгое и грустное прощанье.

За морем ждёт великая война.
За ней – Аид, и вечное скитанье
по мрачным каменистым берегам,
среди теней, отправленных тобою
во тьму. И в жертву эллинским богам
я приношу тебя своей рукою.
Тебя, мой сын. И слёз уже не лить,
не стало слёз, я выплакала море.
Соль жжёт глаза. И рвётся, рвётся нить.
И в сердце материнском - только горе.

Ты жив ещё, мой мальчик. Ты герой.
Сияет шлем на солнце, и прекрасен
твой облик перед страшною порой,
когда рассвет, безжалостен и ясен,
тебя уже навеки заберёт,
и ветер паруса твои наполнит.

Плыви, Ахилл, в последний свой поход.
Пусть берег твой таким тебя запомнит.

К Лебёдушке-красе Гусыня раз пришла,
и разговор с ней завела
как будто дружеский,
но с нотками лукавства:
- Смотри-ка, кумушка, ты перьями бела,
белее снежного убранства,
в движеньях плавна и осанкой горделива -
ну просто дива!
А я сера, невзрачна, кособока -
всего и прока,
что на жаркое и паштет.
Твоя ж судьба не такова, о нет -
ты за помещичьей усадьбой
в уютном озере пленяешь взор людской,
и ходишь парой, точно свадьбой
с супругом-лебедем прекрасным.
и ясно,
что ни заботой, ни тоской
вас с ним судьба не наделила.
Как было б мило,
когда бы я такой родилась!

- Ах, кумушка, скажи на милость,
кто виноват в твоей беде? –
Лебёдушка в ответ ей молвит -
- Пшеном твои корыта полны,
совсем не так у лебедей:
нас держат впроголодь нарочно,
чтоб стройность стана сохранить,
а сторожат и днём и ночью,
и в озере нам вечно быть.
Игрушки мы, лишь для забавы
нас кажут дорогим гостям,
хоть нам такое не по нраву.

Ты говоришь, гусят растят
чтоб в страшный час свернуть им шеи?
Я это горе разумею,
но вы вольны и улететь
с гусями дикими отсюда -
не будет худа,
когда вы выстроитесь в клин
и, обманув судьбу-злодейку,
спасётесь.
Пусть наш господин
отныне ест одну индейку.

- А ты? – Гусыня говорит.

- Увы, он крылья нам подрезал.
Такие сильные на вид,
а нашего не держат веса.
Бог в помощь, кумушка, лети,
ищи себе счастливой доли.
Живи с гусятами на воле.
Прощай, счастливого пути!

- Ты знаешь, - мямлит ей Гусыня –
я дальше тына не хожу.
Летать учиться страшно ныне.
Я лучше годик погожу.

__________________________

Какая басня без морали?
Но я в морали не сильна.
Скажу вам так: уже едва ли
гусыне воля суждена.

Вот так и люди -
счастье близко,
да лень подняться не даёт,
и страшным кажется полёт:
уж лучше смерть,
но чтоб без риска.

«Август семнадцатый… Лето моё, куда ты?» -
пишет в блокнотике девочка - «I need love».
Всадники осени трут имена и даты,
листья сентябрьские в воздухе оседлав.

Август уходит, как странник-корабль из порта,
пристань пустеет, до мая осиротев.
Девочка лечит неврозы стихами, спортом,
ищет ступеньки в нагугленной пустоте.

Часики тикают, тыква - почти карета.
Бал приближается - свечи уже горят.
Фея придумала смелый лайфхак, но это
всё суета, кастинг мошек для янтаря.

К чёрту ваш бал! Но спасибо, добрая фея -
детство закончилось, сказки сданы в утиль.

Девочка входит в осень, сливаясь с нею -
выбор себя,
выбор счастья,
выбор пути.

Самолёт ныряет, предсмертно ревёт, дрожит.
Алый отсвет на лицах, аварийный режим.
Крик плещется в горле, и очень хочется жить.
Но понимаешь - отсюда уже не выйти.

Подробности жизней проносятся, как в кино –
детство-школа-работа-вырвались-в-отпуск, но
у кого-то не дальше школы... Потом темно.
Стюардесса воет – сколько осталось выть ей?

Жалеешь о том, что исправить уже нельзя:
поменять билет, как хотела, на вторник взять.
В предпоследний миг обнимаешь в мыслях опять
дочку и сына, ему ещё нет пяти.

Потом ждёшь удара, невыносимая мука.

А где-то бабушка гладит внучку и внука,
говорит им: тише, уймитесь, ну-ка.
Мама уже летит.

Май, месяц грёз и ливней грозовых.
Реки спокойной плавные изгибы.
Мышам раздолье - сколько в поле их?
Мне хочется мечтать ночами, либо
из влаги обездоленных прудов
соткать тумана плотную завесу.
И бережно набросить мой покров
на поле меж околицей и лесом.

Так шепчут нимфы средней полосы
знакомым жабам, карпам и тритонам,
ночной сове в жемчужинках росы,
и комаров звенящим легионам.

Довлатов продолжает пить -
запой привычен и обыден.
И новый день как гвоздь забит
в безвестность, равную обиде.

Вот, перевязаны тесьмой,
ложатся рукописи в ящик.
Зима сменяется весной,
а будущее - настоящим.

Над рубинштейновским двором
снежинки в небе график чертят:
там жёны, дети, Бог, порог,
хмельные ангелы и черти.

И ничего не отменить -
ни русских бед, ни русской речи.
И снова - быть или не быть?
Но оправдать свой выбор нечем.

И от друзей бежать готов,
и хочется остаться с ними.

А сердце кончится потом,
и Герман-младший драму снимет.

Декабрь несёт в мой мир мороз,
сменяя выцветшую осень.
Метельный хор многоголос.
А люди... Сладко ли спалось им?
Как снег, летят на спящих сны
с небесной пасмурной изнанки.
Без снов ночной покой уныл.
Во снах - детишки, гомон, санки.
На тёмный утренний бульвар
вползают первые трамваи.
И дворник, чистя тротуар,
гадает - много ли навалит
к рассвету снежных конфетти
из прохудившегося неба?

А снег - летит, летит, летит.
И превращает город в небыль.