Океан безбрежный - сплошная зелень,
вдалеке играют на укулеле,
и летят беспечные дни, недели,
солнце тянет к земле лучи.
Небо - цвета горького "Kюрасао",*
неспеша иду по песку босая,
волны горы мидий на пляж бросают -
хочешь жемчуг? Бери, ищи.

Тут никто вослед не посмотрит косо,
и о прошлом нас никогда не спросят,
ветер пахнет солью, водой, кокосом,
о любви океан поёт.
У тебя две родинки над ключицей,
от предательств стану тобой лечиться,
и плохое время навек умчится,
и растает на сердце лёд,

Океанский шум будет нас баюкать.
Нам с тобой пока не грозит разлука,
я зову: "ЛукА!", исправляешь: "ЛУка",
шепчешь мне: "Solo tu, solo noi".*
Наши чувства - бешенное цунами,
и неважно, что будет завтра с нами,
и какими нас заметёт снегами,
но сегодня ты только мой.
____
*Кюрасао — ароматный ликёр голубого цвета, имеет горьковатый вкус
*Solo tu, solo ni (итал.) - только ты, только мы

Вчера решил, что больше пить не буду,
ругаться матом надо прекращать.
Не стану, ни втихую, ни прилюдно,
давать соседу русского леща.
 
Пусть канут в Лету бабы, папиросы,
гармонь и баня, водка и лосось.
я не позволю тень на близких бросить,
повынимаю палки из колёс.
 
Представил, как народ мне вслед вздыхает:
"Смотрите, это -  ангел во плоти!".
Малиной станет точно жизнь такая.
Но как же скучно, мать её ети!
 
Однако, я решил, и крыть тут нечем -
слова бросать не стану на борей.
Но всё ж чужая шкура давит плечи,
И хочется ругнуться - хоть убей!

Мой первый бой страшней, чем пекло Данте.
Над нами небо цвета амаранта,
Мне очень жаль погибшего сержанта,
Лежащего ничком в седом снегу.
В чужих окопах речь звучит родная.
Я в двух шагах от ада или рая.
Зачем-то АКМ в руках сжимаю,
Но выстрелить, похоже, не смогу.

Чернеют лица, камуфляжи, каски.
Окрест грачи в снегу, от крови вязком.
Слух режут стоны ждущих перевязки,
Но из анестезии - лишь мороз.
Для многих наших станет снег могилой.
И нет ни слёз, ни крепких слов, ни силы.
Шепча чуть слышно: "Господи, помилуй",
Шагаю из окопа в полный рост.

Свистят шальные пули то и дело.
И вот моя…
«Не-дура»…
Прилетела…
Я стал душой, я выскользнул из тела,
Я вырвался из жизненных оков.

Кого теперь назначат виноватым?

...Под плащ-палатки спрятав автоматы,
Несут дары пока живым ребятам
Данайцы, облачённые в волхвов.

У тебя любовь в високосный год.
У него - гитара и рыжий кот.
Из колонок старых "Пикник" орёт,
закипает на кухне чай...
Говорите с ним о борьбе стихий,
о далёких странах и днях лихих,
Он порой ругает твои стихи,
(мог бы, кстати, и промолчать),

и котяра вторит, бесстыж и рыж.
У окна в рубашке мужской сидишь.
За дождём не видно ни дня, ни крыш,
ест глаза сигаретный дым.
Эсэмску пишешь: "Заглох мотор",
Муж не спит, не выгулян лабрадор,
(вот такой случается коленкор).

Но тебе хорошо с другим.
с тем, который слушает рок'н'блюз,
и не шепчет нежно тебе: "Люблю!"
Холодильник пуст - там лишь сыр "Дор Блю",
полбутылки вина, вискарь.
Здесь тебе с любимым твоим тепло.
Что нашла ты в нём - не понятно, но...
Сигареты, рок, и горчит Мерло.
И дыхание у виска...

С ним другой полёт и финал другой,
ты, взорвавшись, долго горишь звездой,
зацветаешь маками, резедой,
растекаешься, словно ртуть.
И тебе остаться бы до утра!
Но звенит будильник - бежать пора.
Дома будешь снова краснеть и врать,
и в тоске ледяной тонуть.

Он уже давно обещал ключи,
ты всё ждёшь - когда? Он молчит, молчит...
И опять тебе коротать в ночи
бесконечность пустых минут,
под подушку прятать свой телефон,
В голове - сумбур, в сердце - только он.

Улетая стаей на стык времён,
криком лебеди душу рвут...

Вечность – это утомительно. Особенно под конец.
Вуди Аллен

Ты входишь в зал и на стул небрежно бросаешь твидовое пальто.
Закат оконные стёкла режет лучами цвета вина бордо.
Коньяк в бокалах, мерцают свечи - привычный грёбаный антураж.
In vino veritas - крыть тут нечем, вернее, в це-два-аш-пять-о-аш.

Тебе наскучило быть шикарным, сыграв сто тысяч чужих ролей.
Но бесконечность твоя коварна: ты, как вино, не стареешь, Грей.
Меняешь женщин - одна, другая... Ну, хоть бы третья тебя ждала!
Наутро хочется, зло срывая, крушить застывшие зеркала.

Ты тщетно ищешь хотя б морщину, хотя б залысину или плешь.
Тебе завидуют все мужчины, но жизнь твоя - это полный треш:
Затянут по уши в сеть разврата, в которой места для счастья нет.
И проклинаешь тот день, когда ты у Люцифера купил портрет.

Теперь картина твоя стареет - поблёкла, трещины в ней везде.
А ты застыл, словно воск в музее, дойдя до грани "сплошной звездец".
Расколот горем наполовину, ругаешь истово чью-то мать.
Ушёл вчера твой акита-ину*, последний тот, кто умеет ждать.

________________
*Акита-ину - дословно японская собака. Акита - японская порода собак. Именно этой породы был известный всем Хатико

Расставшись с человеком на час, можешь потом разыскивать его в вечности.
(Леонид Андреев)

Город досматривал мирные сны-миражи,
Солнце светило лениво, по-зимнему блекло.
Чудо: под сердцем носила ты новую жизнь,
В шутку за это меня называя лелекой.

Помню, тогда мне и вправду хотелось летать,
Звёздные блёстки на землю горстями бросая.
Общей для нас становилась простая мечта -
Вместе встречать по весне перелётные стаи...

Я уезжал в Благовещенск всего до весны,
Ты говорила - разлука для нас не преграда.
...Город , от пыли седой, становился пустым,
Аисты в небе метались под натиском "Градов".

Был небосвод безнадёжно тяжёл и свинцов,
Громко стонала земля, разрываясь на части.
Сквозь блокпосты не прорвался. Ты едешь во Львов.
Вдребезги судьбы разбиты, расколото счастье.

Нам бы растить желторотых своих аистят,
Крепко друг друга любить до скончания века.
Кто виноват, что Христос нынче снова распят?
Крылья сложив, в безысходности тонет лелека...
_______________________
лелека (укр.) - аист

Дом был любим, всё было хорошо.
Но вот однажды на исходе лета
Пришла она. И дом своей душой
Почувствовал, что ваша песня спета.

Ведь сразу начались любовь и страсть
И прочие сю-сю и муси-пуси.
Дом всё терпел. Но вдруг она, смеясь,
Сказала: "Решено. Здесь остаюсь я".

Ты был взволнован и, конечно, рад,
Хотел быть с ней и в летний зной, и в стужу.
По окнам застучал тяжёлый град -
Дом понял, что тебе совсем не нужен.

Он звал, кричал кукушкой из часов,
Стучал калиткой! Ты его не слышал.
Стекали слёзы с потолка, но вновь
Ты огорчался - прохудилась крыша.

"Люблю тебя!" - писал он на окне.
Ты говорил, что стёкла вымыть надо.
Дом пел сверчком, просил: "Вернись ко мне!"
Ты под комод в сердцах насыпал яда.

Дом с ней тебя делить, увы, не смог.
Взметнулось пламя, и финал всё ближе.
...Наутро в новостях: "Пожар. Поджог.".
В руинах дом, и в нём никто не выжил.

Звук канонады раскатами грома приближался откуда-то из-за горизонта. Тёмноту разрывали яркие сполохи. Ночь была на редкость ясной и звёздной. Тягучий, тёплый воздух конца лета пах, почему-то, малиной и парным молоком. Если бы не эти глухие раскаты, казалось бы, что, прорезающие небо трассы-молнии - это всего лишь августовские зарницы; а дозорные - бойцы Петров и Микоша - всего лишь парни, возвращавшиеся с деревенских танцев и устало присевшие прямо на землю, чтобы дать отдых радостно гудевшим после многочасовой пляски ногам...

- Как думаешь, к утру фронт будет здесь? - спрoсил по-юношески тонким, неокрепшим голоском маленький веснушчатый Юрка Петров.

Микоша ничего не ответил, лишь поглубже затянулся самокруткой и пригладил раскошные, некогда иссиня-чёрные, а ныне уже тронутые сединой усы. Ему хотелось тишины и покоя, просто сидеть, наслаждаясь этой прекрасной ночью перед, может быть, их последним боем. Но неугомонный Петров не хотел молчать.

- Серёжка, смотри, звезда упала? Мне бабушка говорила, что когда звезда падает, кто-то умирает. Это правда?

- Глупости твоя бабушка говорила, - тоном умудрённого жизнью человека сказал Микоша. Был-то он старше восемнадцатилетнего Юрки всего на какой-то десяток лет, а рассудителен и осторожен, как проживший жизнь старик. - Если бы так, с начала войны уже не одной звезды на небе не осталось бы. А они, гляди, мерцают. Когда звезда падает, надо желание загадывать. Только молча, про себя, а то не сбудется.

"Я хочу, чтобы мой друг Сергей, остался жив в этом бою!" - подумал Юрка Петров и с надеждой взглянул в предутреннее небо.

Его мысли услышали две звезды, которые уже засыпали в предрассветных сумерках. Маленькая бледная звёздочка сказала:

- Исполню-ка я, пожалуй, желание этого мальчика.

- Глупая, - сказала та, что поярче. - Зачем? Ведь рабочая ночь уже почти закончилась. Жить так прекрасно!

Малышка с упрёком посмотрела на свою яркую подругу и, ничего не сказав, сорвалась вниз...

...Покатилась звёздочка, и Юрка улыбнулся. Ему хотелось верить... Он ещё не знал, что его желание исполнится, когда на рассвете, в бою, он закроет друга своим телом. Как не знала и яркая звезда, что ей суждено будет упасть с первым лучом солнца и последнем вздохом маленького героя.

Золотая пора - молодость! Летящая, легкая и невозвратная! Время, когда все еще впереди, и каждый день приносит радость. Когда пирожок с повидлом, купленный на Минском вокзале кажется самым вкусным на свете лакомством. Время, когда звезды горят ярче, друзья звонят чаще и никто не называет вас по имени-отчеству. Как жаль, что молодость так быстро проходит. Как обидно, что ее нельзя вернуть, хотя бы ненадолго. Правда, должен сказать, что вопрос о невозможности кратковременного омоложения очень спорный. Я сам был свидетелем такого вот мгновенного превращения малоподвижного, вечно недовольного и жалующегося на болячки старика в прыткого, стремительного юношу. Но обо всем по порядку.

Два первых года после окончания мединститута мне посчастливилось работать в Минском военном госпитале. Почему посчастливилось? Во-первых, в ту пору мы с од6им из моих бывших однокурсников снимали квартиру на проспекте Машерова в доме, который находился почти рядом с госпиталем. Но, главное, потому, что иметь дело с дисциплинированными военными людьми легче везде, а тем более в больнице. В ту пору я был молод, неопытен, но решителен и уверен в себе. Я ужасно гордился своим врачебным званием, обожал белый халат и чувствовал себя чуть ли не спасителем мира. В терапевтическом отделении госпиталя работать было несложно и приятно. Основное количество пациентов составляли военные пенсионеры. Отставники - народ особенный: умные, воспитанные, немного "громкоговорящие", целеустремленные и привычные к трудностям. Мне было интересно разговаривать с ними, слушать рассказы об армейской жизни, наблюдать, как стойко они переносят неприятные стороны лечения. Особенно нравился мне Иван Кузьмич, полковник-пенсионер. Он называл меня Андреем Михайловичем, строго выполнял все мои назначения и держался с достоинством. Но во время ночных дежурств был моим самым замечательным собеседником. Сколько интересного и полезного я узнал для себя, слушая его.
- Андрюша, - говорил он мне. - Возраст - ничто, если человек молод душой.
А был Иван Кузьмич уже далеко не молод. Но, если бы не медицинская карта, я бы никогда и не подумал, что этому стройному, статному, белозубому человеку с офицерской выправкой и копной темных, лишь слегка тронутых сединой волос уже за семьдесят. Проведовать полковника приходили три женщины. Одна - полногрудая, седая, уверенная в себе дама - жена Ирина, вторая - блондинка лет сорока, как сказал мне Кузьмич - коллега по работе. Но при это он, почему-то, смутился. А третья - совсем молодая девушка с красной сумочкой. Я думал, внучка. Но полковник лишь загадочно улыбнулся и сказал: "Подруга". Вот таким был Иван Кузьмич. Одним словом - настоящий полковник.

Однажды вечером, во время моего дежурства, когда мы, по обыкновению, болтали с ним, я, подмигнув, спросил:
- Иван Кузьмич, и как же Вам удается сохранять такую замечательную форму?
- А я "Эликсиром молодости" пользуюсь. Друг из Монголии привез. Помогает исключительно. Особенно в этих делах, - и он сделав характерный жест руками, достал из кармана пижамы небольшую плоскую коробочку.
- "Эликсир молодости?" - удивился я, разглядывая ее. Открыв коробочку, я увидел там желтоватого цвета мазь с сильным запахом, по которому я безошибочно узнал вьетнамский бальзам "Золотая звезда". В пору моей молодости это было любимейшее народом лечебное средство. Кстати, я тоже пользовался им для ингаляций. Настоянный на эфирных маслах, бальзам - отлично помогает при простуде.
- Да это же...- хотел назвать я, но Иван Кузьмич остановил меня, подмигивая и слега кивая головой куда-то в сторону.
Я обернулся и увидел стоящего за шкафом отставного майора Протасевича, вечного нытика и жалобщика. Тот жадно ловил каждое слово полковника и, вытянув шею, старался рассмотреть чудотворный "эликсир". Я понимающе кивнул и спросил:
- А как им пользуются?
- Очень просто, - ответил полковник, - нужно втереть бальзам в определенные точки на теле, например, за ушами, под коленями, на висках, на ступнях - и омоложение обеспечено. А действует эликсир очень интересно: помазал за ушами - слух улучшается, под коленямя - ноги совсем как молодые бегают, виски - память цепкой становится. Достаточно всего один раз использовать - и все как новенькое работает.
- Что вы говорите! Какое замечательное средство! Да это же переворот в медицинской науке! - едва сдерживая смех, восхищался я.

За спиной раздался легкий шорох. Протасевич отделился от стены и тенью мелькнул в свою палату. Вскоре отправился отдыхать и Иван Кузьмич. Я раскрыл книгу и, кажется, задремал над ней.

Разбудил меня нечеловеческий крик, раздавшийся из седьмой палаты. Я, находу протирая глаза, бросился туда. В дверях меня сбил с ног человек, метеором понесшийся по коридору по направлению к туалету. Я поднялся, отряхнул халат и вошел в комнату. Иван Кузьмич и другие больные недоуменно смотрели на пустую кровать Протасевича.

- Что случилось? - спросил я.
- Не знаю, - ответил полковник. - Мы уже спать легли, свет погасили. И вдруг Протасевич как заорет, с кровати вскочил, забегал по палате, переворачивая все на пути, потом с воем вылетел вон. Как с цепи сорвался.

Я уже хотел было бежать за Протасевичем, но полковник вдруг окликнул меня:
- Андрей Михайлович, подождите. У меня бальзам "Золотая звезда" из кармана пропал...

Я закрыл лицо руками и опустился на ближайшую кровать.

Одному Богу известно, какую часть тела пытался "омолодить" Протасевич, но "Эликсир молодости" оказался действенным - еще долго отставной майор, как молодой, с воплями носился по этажу, пугая женщин и вызывая зависть у пожилых мужчин.

Это первый рассказ из цикла под условным названием "Рассказы молодого врача"

_____________________

Произошло это давно, еще в мою бытность студентом, в далёкие перестроичные годы. Я тогда как раз учился на четвертом курсе мединститута и по ночам, как это водится среди бедных студентов-медиков, поддежуривал в одной из городских больниц, которая расположена в Минске на тихой улице имени вождя мирового пролетариата. Деньги были очень нужны, и меня не остановили ни недостаток сна, ни отсутствие личной жизни, ни даже смешное слово "медбрат". Ровно в 20.00 я вбегал, запыхавшись, на второй этаж, где находилось терапевтическое отделение, находу натягивал белый халат и, кивнув на прощание уже одетой в пальто дежурной медсестре, плюхался на стул и раскрывал журнал назначений. Больных в отделении было не так уж много, и я моментом управлялся с раздачей лекарств и другими процедурами. В десять часов, обычно, в палатах гасили свет и приглушали лампы в коридоре. Я усаживался за стол на медсестринском посту и раскрывал учебник по акушерству и гинекологии. Скоро сессия и именно экзамена по геникологии я боялся больше всего. Зав. кафедрой профессор Евгения Эзраилевна Гельфанд - бабушка Дженни, как мы ее называли - была самым строгим экзаменатором в нашем университете, и сдать ей экзамен было неимоверно трудно. Понятное дело, что я совершенно не успевал что-либо выyчить, поэтому на ночных дежурствах при тусклом свете настольной лампы пытался ухватить то, на что не находил времени днем.

Вот так проводил зимние ночи студент-медик. Какие это были ночи? Сказать по правде - долгие и скучные. Белые стены коридора, поцарапанный стол, скрипящий стул, тусклый свет лампы, надоевший учебник не приносили в мою жизнь радости. Но была на нашем этаже одна замечательная комната - ординаторская или докторская, как ее с уважением называла работавшая со мной санитарка тетя Зина. К счастью, тяжелых больных в отделении в то время не было и мне частенько удавалось вздремнуть в "докторской" на честерфилдском кожаном диване, неизвестно каким образом попавшим в обычную городскую больницу. Говорили, будто его подарил один английский бизнесмен, который попал на лечение в нашу больницу с вoсполением легких после того, как попробовал нырнуть в прорубь в Крещенскую ночь. Диван был темно зеленой кожи, стеганый и очень удобный. Да и вся "докторская" отличалась чистотой и уютом. Здесь и пахло совершенно по домашнему - сигаретным дымом и бутербродами с колбасой. Мысли об отдыхе в докторской всегда поднимали мой уставший дух.

И вот, как гром среди ясного неба - докторскую решили переоборудовать в палату для VIP-пациентов. Мол, честерфильдский диван как раз подходит для депутатов и олигархов, чтобы им удобно было лечиться. Об этом мне с горечью сообщил молодой врач Дима. Мы частенько болтали с ним на ночных дежурствах. Мне нравился этот невысокий жизнерадостный толстяк с замечательным чувством юмора и способностью подражать голосам известных людей.

- Представляешь, Андрей, - сказал он, развалившись на "честерфилде" и закуривая сигарету. - Докторскую закрывают.
- Как закрывают? А где же мы...
- "А нечего на дежурствах спать" - так главврач сказал, когда заведующий отделением Иван Петрович пошел к нему с просьбой оставить ординаторскую на нашем этаже, - вздохнул мой будущий коллега. - Так прямо и сказал: "Незачем в терапии ординаторская, какая от нее польза?"
- Нет, так нельзя. придумали тоже - VIP-палата. А как же быть медперсоналу? - кипятился я. - Надо докторскую защищать.
- Ты думаешь? - неуверенно сказал Дима. - И как же это сделать?
- А вот так... - начал я.
Мы еще долго сидели и строили планы по спасению "докторской"...

В 10 часов утра в кабинете главврача больницы раздался звонок.
- Здравствуй, Семен Павлович, - раздался в трубке голос самого Генерального секретаря, который главврач ежедневно слышал по телевизору и радио. - У меня к тебе дело.
- С-с-слушаю, - заикаясь сказал главврач.
- Сейчас к тебе придут товарищи с одной просьбой. Ты уж им не откажи - дело государственной важности.
- К-к-конечно, - заикаясь промямлил главный. - Жду.
- Ну, я на тебя рассчитываю, - сказал голос.
Семен Павлович замер по стойке смирно с трубой в руках.

Черeз полчаса в кабинет главврача вошел высокий бородатый мужчина в клетчатых брюках и странного покроя пиджаке. В руках он держал старомодную шляпу котелок. Рядом с ним суетливо семенил маленький кругленький человечек в темных очках и с густыми усами.
Позади бежала секретарша главного.
- Семен Павлович, - испуганно прошептала она в ухо главному. - К Вам какой-то иностранец. Я не поняла откуда он - говорит на незнакомом мне языке. Но с ним переводчик.
Главврач изменился в лице, подхватился со своего места.
- Садитесь, товарищи. Я вас слушаю.
Бородатый гость заговорил на каком-то непонятном наречии. Главный в недоумении смотрел на него, но переводчик знал свое дело. Он начал переводить тонким, почти женским голосом.
- Это йоркширский диалект, - объяснил он, недоумевающему Семену Павлович и продолжил - Мистер Шерман Холмсон, узнал, что в вашей больнице находится честерфильдский диван, принадлежавший ранее самой английской королеве. Королева уже стара и очень хочет получить диван обратно. Мистер Холмсон послан для переговоров. Все уже согласовано с МИД и вашим правительством. Получено добро на транспортировку дивана. Дело лишь за Вами.
- Да, конечно, забирайте, - закивал головой главврач.
Иностранец улыбнулся и затараторил что-то.
- Мистер Холмсон благодарит Вас от имени английской королевы и всего английского народа.
С этими словами оба гостя поднялись и вышли за дверь.

Диван увезли в этот же день. Он теперь стоит в холле медуниверситета, как подарок от неизвестного благотворителя. А какая же VIP-палата без честерфильдского дивана? Так и осталось помещение "докторской". Диван туда поставили обычный, слегка просиженный. Но по ночам там по-прежнему можно поспать, а днем - отдохнуть и покурить. Все терялись в догадках, кто были эти двое странных иностранцев и сокрушались о потере замечатетельного дивана. Мы с Димой лишь вздыхали и незаметно улыбались – что диван по сравнению с сохраненной "докторской".

Сытник и Соли

Есть на западе Беларуси красивейшее место, где на берегах реки Ошмянки раскинулась деревня. Там прошло мое детство. Жизнь поносила меня по разным краям, но нигде еще не встречала я места, где июльские вечера так сладко пахнут липовым медом, где так нежно шуршат под ногами опавшие листья, где снежинки не превращаются в слезы на горячих щеках, потому что знают - впереди еще много ярких, нарядных, неповторимых вёсен. И пусть я не часто приезжаю на мою малую родину, но в сердце навсегда осталась любовь к белорусской деревне с необычным названием Солы. Существует множество версий, почему Солы назвали именно так. Но об этом можно почитать в исторических справочниках. А вот того, о чем я расскажу, нет ни в одной книге. И, наверное, потому жители деревни считают это истинной правдой. Хотите узнать, почему Солы назвали Солами? Тогда слушайте.

Все началось в один из субботних вечеров первого года перестройки. В мае. Как раз зацвела черемуха, наполнив ароматом всю округу. "К похолоданию", - сказал мой дедушка. И точно - к вечеру сильно похолодало. Мы сидели перед нашим маленьким черно-белым "Рекордом" и смотрели балет "Щелкунчик". Танцоры кружились по сцене под завораживающую мелодию "Вальса цветов". И вдруг наш уютный покой был нарушен громким стуком в дверь. И, не спрашивая разрешения, в квартиру ворвался сосед-украинец Данила Ситник.
- Людвигович, - закричал он, махая газетой перед носом моего ошалевшего от шума дедушки, - я тут наследство получил от дядьки из Америки. Вот - в газете написано.
Дедушка надел очки и быстро пробежал глазами по строчкам.
- Так это, вроде, не тебе наследство. Тут пишется "Даниэль Сытник".
- Так Даниэль - это Данила по-ихнему.
- Так Сытник же, а ты - Ситник, - с сочувствием вздохнул мой дедушка.
Сосед пригорюнился, но потом неуверенно сказал:
- А может они там ошиблись?
- Это врядли, - усомнился дед.
Огорченный Ситник понуро поплелся домой.

А наутро в деревне появился смешной человечек в клетчатых брюках и полосатом пиджаке, совершенно не похожий на местного жителя. Его мгновенно окружили сольчане. Человечек оказался представителем одного итальянского графа, утверждающего, что Солы являются его частным владением, настоящее название которого – Соли. Soli по-итальянски значит "единственные". Адвокат с пеной у рта доказывал, что деревня принадлежит его клиенту. А кто там буквы перепутал, его не касается.
Женщины начали причитать - "а што ж з намi беднымi будзе?", а мужчины - доказывать, что букву в названии никто не перепутал. Что Солы всегда назывались так. И тут, в самый разгар спора, появился неудавшийся наследник миллионов умершего в далеком Сан-Франциско Майкла Сытника. Узнав, в чем дело, он вдруг сказал:
- А ведь адвокат прав. Букву-то действительно перепутали. Это в моей фамилии буква "ы" должна быть, а ее вместо этого в название деревни поставили. Вот и получилось, что я - Ситник, а деревня Солы. А правильно наоборот: Сытник и Соли.
Тут народ совершенно разозлился и прогнал адвоката. Тот еле успел запрыгнуть в проходящий поезд.

Никакой итальянский граф в деревне так и не появился. И остались Солы Солами без графского титула, а Ситник - Ситником без американского наследства. Но до сих пор жители верят в дворянское происхождение своей деревни и часто произносят ее название на итальянский манер - Соли. Да никто и не возражает. Ведь наши Солы - единственные на свете.

Губы горят земляничным пожаром -
не тронь.
И щёки - словно прозрачный фарфор:
ударишь и разобьются.
Ночь прошла,
звёзды гаснут на небе,
словно кто-то, одну за другой,
стирает их мягким,
смоченным в бледный утренний свет,
сотканным из предрасветных сумерек
платком.
Но бесполезно пытаться стереть
с бледных щёк и уставшего тела
следы прошедшей ночи.
Ночью звёзды горели так ярко,
и было тепло от их света.
И вовсе не больно.
Небо казалось так близко!
А сейчас...
Утро.
И стыдно взглянуть в глаза маме...

Солнце чуть позолотило черепичные крыши домов. С улицы веет утренней прохладой. Я стою у раскрытого окна и осторожно вдыхаю прозрачный воздух. За окном шумит розовый океан - цветут сакуры. Ещё несколько дней назад на деревьях были только коричневые набухшие почки. И вдруг - чудо! Весеннее солнце и тёплый дождь разбудили природу и она начала шептаться с лёгким ветерком, игриво покачивая едва зазеленевшими ветками берёз. Я слышу гул - там, вдалеке, Северное море лениво перекатывает свои холодные волны, язык которых понимают лишь белые чайки. Они с криком снуют над волнами, восхищаясь морем и весной.

Порыв ветра приносит с собой волнующий знакомый запах. Сердце замирает. Я пытаюсь вспомнить, но розовые цветы нашёптывают мне: "Зачем вспоминать? Посмотри на нас - разве мы не красивы? Разве это не то, о чём ты мечтала?" Зыбкое видение исчезает, как будто испугавшись этого навязчивого шёпота.

Маленький листик опускается на подоконник и, с любопытством задрав вверх носик-черенок, заглядывает в окно.

- Иди сюда, малыш, не бойся. Откуда ты прилетел?
Я протягиваю руку, листик смело взбирается на мою ладонь... И вдруг, как удар током, толчок где-то в груди. Наверное именно там находится душа. Становится радостно, тепло и легко. Ладонь согревает маленький зелёный огонёк.

Я открываю глаза и выглядываю в открытое окно. Там медленно катит свои волны Свислоч. На набережной старушка в лиловом берете кормит голубей. Зелёные кроны деревьев сплелись между собой в причудливый узор. Издалека доносится музыка. Я прислушиваюсь - мягкий баритон поёт: "Полымя ружовых верасоў..." * А воздух пахнет - теперь я узнаю этот запах - Родиной. И сколько бы ни нашёптывали мне сакуры тайное заклинание, сколько бы ни золотило солнце черепичные крыши, точно сошедшие с иллюстраций к книжке о Карлсоне, сколько бы ни кричали чайки над серебристыми морскими волнами, сколько бы ни играл ветер сине-жёлтыми флагами, за моим окном всё равно - Минск. Родина маленького зелёного листика, спящего на моей ладони, и моя Родина...

__________________________________________________
* "Полымя ружовых верасоў..."(белор.) - "Пламя розового вереска...": cтрочка из известной песни, исполненной популярным белорусским певцом Виктором Вуячичем.

Он проснулся внезапно, он сел на кровати. Взволнованно
посмотрел на обои на стенах и мебель не новую.
Все, как будто бы, прежнее - зеркало, стол поцарапанный,
стул без ножки и несколько книг из коллекции папиной,
на столе на вчерашней газете остатки от "пиршества":
кильки с хлебом - закуска людей не привыкших к излишествам,
на полу у стены - ряд бутылок пустых из-под "Рислинга",
дым столбом в холостяцкой квартире.
Он в прошлое мысленно
перенесся, пытаясь понять, почему он почувствовал,
будто что-то не так - ощущается чье-то присутствие,
сердце бьется быстрей, но не как от синдрома похмельного.
Теплой, мягкой и очень уютной вдруг стала постель его.
Сквозь немытые стекла оконные солнце лучистое
пробивается робко, бросая в него аметистами,
рассыпая по стенам осколки разбившейся радуги.
Он не может понять почему это все душу радует.
Он как сытый довольный котенок мурлычет и жмурится.

А снаружи играет на скрипке знакомая улица,
струны ветра звучат переливчато в темпе адажио.
Наконец вспоминает он - было такое однажды. Но
он боялся признаться себе в этом чувстве непрошенном,
а тем более другу сказать: "Мой любимый, хороший мой".
Все иначе теперь: в их любви от несчастий спасение.

Лучик солнца скользит по любимым ресницам Арсения...

А солнце светило, катилось вниз лучами с покатых крыш.
Одни говорили - вперёд стремись, не бойся, чего дрожишь?
Построишь свой дом и родишь детей - ну что может лучше быть?
А мне так хотелось в рассвет лететь, оставив комфорт и быт,
припасть к родниковой святой воде, где струи, как лёд, чисты,
на солнце до боли в глазах глядеть и падать лицом в цветы.

Другие спешили мне дать совет: неважно, что стар жених,
богаче, чем он, и в столице нет, не нужно тебе других.
А я улетала в ночную даль за яркой большой звездой,
и ласковый ветер, смеясь, играл ноктюрн для меня одной.
Молочные реки луна лила - пытаясь кошмары смыть,
два чёрных вороньих моих крыла окрасила в цвет зимы.
Пусть белой вороной зовут меня, но я не вернусь назад,
я - ветра дыхание, свет огня, летящая вдаль звезда!

Тихонько луну на ночной волне качает речная гладь...
Сегодня приснилась ведунья мне и стала во сне гадать.
Неважно, что скажет расклад Таро о бренном моём пути.

...Ты просто за белым иди пером, и сможешь меня найти.

Лето пахнет апельсинами и мятой,
Дождь выстукивает ритм по старой крыше.
Двадцать первый год.
Всё просто и понятно:
Проживаем лето, полной грудью дышим.

Наслаждаемся июньской замляникой!
(Позже будет запах липового цвета.
Ароматом груши август в дом проникнет,
Околдует нас прохладой предрассветной).

Тишина. Не лают местные собаки.
Даже рыжий кот Сержант устал мяукать.
Далеко ещё до вьюги цвета хаки,
Но февраль уже готовит нам разлуку.

И не будет горю ни конца, ни края!

..."ТУ" по стылой полосе взлетают плавно.
Говоришь: "Вернусь!" Но я предполагаю,
Что у дьявола на нас другие планы.

Лето ступает по лезвию бритвы -
Прочитать отходную молитву?
Осень качает права.
Болит голова,
подбираешь слова,
но не спеши, тише, тише -
это не просто капли по крыше:
осень стреляет в спину лету
из дождя-пистолета.
Вспышкой света
полыхнет на секунду зарница.
Не злиться!
Успокоиться. Не видеть холодные лица.
Как они друг на друга похожи.
Поможет
лету выжить дыхание ветра. По коже
капли бьют. Лету холодно, больно!
Довольно!
"Ухожу... Дай покоя..." - шепчет осени.
Дождь и ветер подбросили
поседевшие вмиг листья - в небо осеннее.
Нет спасения.
...Колокола. Воскресение.
Отпевают ушедшее лето: безвременно
отошло. Безвозвратно надежда потеряна -
не успели исправить былые ошибки.
Осень скалится в наглой улыбке:
"Опять?
Бесполезно, друзья, обвинять
в преднамеренном летоубийстве меня."

От огня
остаётся лишь пепел, размытый слезами.
Мы сами
наше лето убили. Помолимся. Вечная память...

Он любит на байке по трассе мчаться, курить "Лаки страйк", пить вино с горлА.
Ей пишет по-прежнему в личном чате о том, что неплохо идут дела.
Что новый Харлей - это просто чудо. Что слушает Арию и Раммштайн...
Она представляет: из ниоткуда, он едет туда, где не будет тайн,
где всё до предела легко и просто: дорога и ветер ему не лгут.
И с неба сорвавшись, шальные звёзды сияют ромашками на лугу,
и маками вдоль полосы алеют - дурманит цветочная круговерть...
И всё-таки ехать нельзя быстрее, чем Ангел-Хранитель готов лететь!

Мерцает экран, ей всю ночь не спится. Тревожно до дрожи. И не спасёт
ни фильм о любви, ни глинтвейн с корицей, ни даже уютно урчащий кот.
Она бы могла по дорожной ленте с любимым умчаться за сотни миль!
Трепал бы ей кудри бродяга ветер, и пел бы "Die Sonne" усталый Тилль*.
Расстались друзьями… Судьба такая - ждать редких звонков, продолжать любить.
Он мчится по звёздам, скользит по краю... Но тянется к сердцу от сердца нить.
Мелькают события, трассы, лица. И поздно уже повернуть назад...
Но с ним ничего не должно случиться - ведь Ангел-Хранитель и кот не спят.
___________________
”Die Sonne” (солнце) - песня группы Раммштайн
*Тилль Линдеманн - солист группы Раммштайн

Бог смотрит на землю растерянно, - знал же, ой-вей,
Безумно опасна толпа агрессивных людей.
Оставил бы лучше Адама и Еву в Раю.
Понятно же было – их дети друг друга побьют.
Сегодня дерутся потомки, забыв про родство…
За что же дубасят друг друга Иван и Петро?
Да так озверело, что всё утопает в крови.
И что не поделят соседи – Махмуд и Давид?
И надо же было мне сдуру Адама изгнать!
Ну, яблоко съел – что с того? Нужно было смолчать –
Пусть лучше б сожрал все созревшие фрукты, нахал,
Чем войны плодил и конфликты вокруг разжигал.
Адама и Еву вернул бы я в Рай, без проблем,
Раскаявшись, люди нашли бы дорогу в Эдем.
Но дети пошли в безалаберных мать и отца.
Я очень устал их любить и прощать без конца.

Но так ли невинен был замысел Бога-Творца?..

Зачем ты в корзину швыряешь завтрак
И в злости на кухнe крушишь посуду?
Ты знаешь и сам, что наступит завтра.
Сейчас предскажу тебе то, что будет:

Уйдёшь, хлопнув дверью, ключи оставив
На полке в прихожей - у телефона.
Рассыпав случайно кошачий гравий,
Разбудишь блондина - кота Антона.

А я - эсэмэску тебе вдогонку:
"Куда ты умчался? А ну - вернись-ка!
Ты совесть имей - покорми котёнка!
Купи: нам коньяк, а Тошуле - Вискас."

Вернёшься, конечно. Меня обнимешь,
Котейка прижмётся к тебе, мурлыча.
Дороги сойдутся в знакомом Риме -
Уютном, до боли в груди привычном.

...И снова - по кругу, часы мелькают.
Ты - физик, я - лирик, мы спорим часто.
И знаем, что это - любовь такая,
Так выглядит, видимо, наше счастье.

Ты терпкий коньяк наливаешь в sniffter*,
Сгребаешь в охапку кота Антошу.
Я быстро пишу, подбирая рифмы,
И снова выходит, что ты - хороший.
_______________
*Sniffter (англ) - бокал для коньяка, в котором коньяк согревается теплом ладони

Она приходила ко мне только ровно в двеннадцать,
снимала жакет, оставаясь в рoскошном шемиз.
Оставив у двери шевретовые абаркасы,
шла прямо к камину, за ней шлейфом плыл Fleur de Lys.

Потом мы неспешно шампанское пили из флютов,
и таяли мелкие льдинке на тонком стекле.
И нам хорошо было вместе, тепло. Абсолютно
легко и красиво играли мы этот косплей,

С тобой - селадон я, а ты - фамм фаталь. Это чудо,
что встретились мы! И тогда не попали впросак -
я помню в тот вечер мы ели вкуснеешее крудо
из свежей микижи, и блюдо венчал портулак.

Потом каждой ночью - Ламбруско, клубника с креметтой,
полёт сумасшедший до бледности утренних звёзд...
Когда же и как потерять умудрился я это?
И где же искать мне тебя, мой родной алконост?

***
...Мы встретились как-то случайно на маленькой пьяццо,
а может быть где-то на полной людей Плац Пигаль.
Всё было напрасно: я ждал, но ты ровно в двеннадцать
ко мне не пришла. С'est dommage, è un peccato - как жаль...

5

У супруги твоей на ногах ботфорты,
От нее терпко пахнет сигарным дымом
и "Потерянной вишней" от Тома Форда.
Ей неважно насколько она любима.

Ты спешишь к ней, лишь только пробьёт двенадцать,
Задержаться боишься в чужой постели.
Ты не сможешь с женой никогда расстаться,
Не для этого шёл ты к заветной цели.

Автослесарь, а позже - эскорт услуги,
По ночам - стриптизёр. Старой сказки сиквел.
Если ты опоздаешь на миг к супруге,
То тебе от души настучат по тыкве.

Не получишь ты галстуков от Диора,
И не будешь водить Шевроле Камаро,
Потому и молчишь, словно мыши в норах,
Если их до утра стережёт котяра.

А любовь к той, другой, как сквозная рана.
Ты ругаешь себя - глупый, жадный олух!
В сказке жить замечатель..., но как ни странно,
Горько плачет в подушку ночами Золух.

Жена Иуды. На шее бусы,
на семь засовов закрыты двери.
Её любимый убил Иисуса?
Она не может, не хочет верить -

Иуда даже щенка не тронет!
Сипит за окнами черный ветер,
швыряет градины, как патроны...
Сомкнулись пальцы на пистолете,

всего лишь выстрел - позор смываем.
Себя? Его? Всё закончить разом!
Жизнь ожидалась совсем иная:
как на Ютубе в онлайн-рассказах.

Смешно Иуде: "Какая малость!
Зато на шее твоей - рубины".
Курок взведён. Ждёт стальное жало.
Минута кажется слишком длинной.

Пускай все думают, что он понял,
что он, раскаявшись, - в сердце пулю!
Беретта словно срослась с ладонью,
жена Иуды дрожит, ссутулясь.

Застыло время: решайся, ну же!
И грянул выстрел. Аmor et morte*.
Срывает бусы убийца мужа,
ревёт и всё посылает к чёрту,

и уповает на Божью милость,
и вспоминает цветы и звёзды.
Ведь женихов-то двенадцать было!
Но выбор сделан, и поздно, поздно...
_______________­­­­­___________

*amor et morte (лат.) - любовь и смерть

Я опять одна посреди пустой площади. Поднимаю голову и смотрю вверх. Темно-синее небо, с розовыми прожилками заката так недостижимо высоко. "Что привело меня сюда? Зачем я здесь?" Ни звука, ни движения. Но я сама знаю ответ...
- Где ты? - кричу я в пустоту, которая окутывает меня мягкой ватой тишины.
И вот, наконец! Легкое дыхание теплого ветра доносит до меня звук колокольчика. Это твой смех разливается серебряной трелью.
Ты паришь над землей. Легкий, как воздух. Закат вплел в твои светлые волосы розовые прядки, а небо отразилось в глазах синевой необычайно красивого оттенка. Я протягиваю руки, но не могу дотянуться. Ты смеешься:
- Лети ко мне, не бойся!
Пытаюсь сказать, что не умею летать, но вдруг взлетаю!
- Я иду, я лечу , любимый! - кричу я.
- Любимый, любимый, любимый, - повторяет эхо, как будто разбив мой голос на множество мелких осколков.
Ты ловишь мою руку, сжимаешь ее в своей, и мы летим. Вслед за теплым ветром, вслед за закатом, вслед за нашим прошлым...
- Родная, пора просыпаться, - слышу я голос. Он не звенит колокольчиками, он мягкий и нежный. Ты отпускаешь мою руку.
- Не уходи! - кричу я и ... просыпаюсь.
- Я здесь, я никогда не уйду, - шепчет другой мужчина, склоняясь надо мной. - Я всегда буду рядом.
Я смотрю в наполненные любовью глаза коньячного цвета и понимаю, со мной тот, кого я люблю. Уже люблю. Я чувствую, как за спиной вырастают крылья. Я взлетаю и медленно кружу по комнате. В милых глазах нет удивления. Только любовь и нежность.
-Знаешь, я ведь тоже умею летать. Только не знал об этом до тебя.
Он взмывает под потолок и мы вылетаем в окно, навстречу теплому утреннему солнцу, навстречу нашему будущему.
- Ты свободна. Лети, любимая, - слышу твой голос и, оборачиваясь, ловлю пронзительно-грустный синий взгляд.
Ты исчезаешь в золотых облаках. Я смотрю в глаза моего мужчины и понимаю - ты отпустил меня. Прощай любимый. Спасибо...

Утром здесь тихо. Устали кружиться вихри,
небо раскрашено розовым - солнца прихоть.
В передвижном зоопарке жираф, слониха
спят. Снится им африканский простор саванн.
Там всё красиво, там ясный рассвет игриво
тёплыми бликами солнца, как львиной гривой
гладит и греет спокойно, неторопливо.
Там даже воздух другой - он тягуч и прян,
льётся потоком.

Но время опять жестоко -
cтёрты из памяти сны о земле далёкой...
А зоопарк заполняет привычный рокот -
от нестерпимого шума не отдохнуть.
Запахи, звуки приносят животным муки,
лев умирает от влитой в еду самбуки,
больше не может несчастный гепард мяукать -
от сигаретного дыма сдавило грудь.
Мы их не слышим - молчат и грызун, и хищник,
тихо страдают пантеры, медведи, мыши.
День в зоопарке пронзительной болью дышит,
разве возможно всё это не разглядеть?
Мерзко и гнусно... Горят термолампы тускло,
мир нереален - решёткой и стенкой сплюснут...

Только мне кажется, что, улыбаясь грустно,
cмотрят животные в клетки на нас, людей.

(неизвестные подробности создания овечки Долли)

В жизни учёных нет радости средь трудодней -
Всюду препоны: не ешь, не кури и не пей!
Ведь, если снова голодный и мысли чисты,
Новое слово в науке сказать сможешь ты.

Вилмут* не пил, и работал всегда допоздна -
Из дрозофилы пытался сварганить слона.
Был одиноким, как водится в стане "светил".
Армстронга только послушать порою любил.

...Друг из Нью-Йорка с бутылкой приехал к нему.
"Я отговорки, - сказал он, - сейчас не приму.".
Только ведь скучно в безмолвии виски вкушать -
Музыки лучшей и шалостей просит душа!

Песню о Долли загадочной Армстронг хрипел.
Грустно до боли мужчинам без девичьих тел:
Праздник без леди - не в радость, и сердцу не мил.
Вилмут немедля к пробиркам своим поспешил,

Что-то пипеткой накапал, к спиртовке поднёс:
Выйдет конфетка-девчонка, с копною волос.
Но, палки-ёлки, напутал бухой с утреца,
И вместо "тёлки" ему строит глазки... овца.
______________________

*Ян Вилмут - создатель первого клонированного животного - овечки Долли

Ещё одна бессонная ночь. Сколько их уже было! Холодные, чёрные, наполненные невообразимыми душевными терзаниями. Эти кошмарные ночи сменяются днями, пронизанными острым солнечным светом, нестерпимым для выцветших от непрекращающихся слёз глаз. В свете дня ещё больнее. Сердце разрывается на части. В воспалённом сознании рефреном крутится одна фраза, состоящая из противоречивых слов: "Убить!.. Невозможно..."

Тело устало, до ужаса устало! Оно хочет покоя. Как и голые деревья за окном, застывшие в оцепенении, не в силах сопротивляться серому плену декабря. Я лежу на диване. Мёртвая тишина липким туманом обволакивает мозг и лишь маленькая голубая жилка на виске продолжает пульсировать, с болью отсчитывая минуты до "Убить!".

"Невозможно..." - робкими толчками отдаётся где-то внизу живота. Тёплые волны нежности накатывают на меня, но я пытаюсь остановить их, строя холодную стену из воспоминаний.

В то ясное, тёплое августовское утро я, как обычно, отправилась побродить в лесу. Есть что-то притягательное в августовском межсезонье, когда уже чувствуется приближение осени, но тёплые дни, прогретые насквозь лучами медового cолнца, не позволяют поверить, что природа начинает постепенные приготовления к ежегодному умиранию.

Я шла по знакомой тропинке, купаясь в тёплом, как парное молоко, воздухе, пахнущем грибами и тающей на солнце малиной. Лес был до краёв наполнен звуками, как будто всё живое стремилось как можно полнее прожить последние тёплые дни. Жужжали шмели, кружась над последними переспелыми бордовыми ягодами земляники, трещали в ветвях деревьев вечные спорщицы сороки, тенькали лесные синички, выставляя на показ свои голубые шапочки, берёзы шелестели длинными зелёными волосами, в которых уже отчётливо видна была "седина" - жёлтые осенние пряди. Лёгкий ветерок нежно прикасался к моим щекам, обдавая их своим тёплым дыханием.

И вдруг безотчётная тревога иглой вонзилась в сердце. Вроде всё было по-прежнему, но в дыхании ветра появилось что-то чужое. Быстрее застрекотали сороки, засуетились в напрягшихся ветвях синицы, гудком сирены зазвенели шмели. Ветер крепчал. Берёзы склонились в подобострастном поклоне перед тем, что появилось из ниоткуда, закрыв собой солнце. Я подняла голову и с ужасом увидела над собой огромные перепончатые крылья и безобразную борадавчатую морду. Из пасти вырывались языки пламени, вперемешку с клубами чёрного дыма. Я замерла в ужасе. Длинные когти впились в мои плечи и земля медленно начала уходить из-под ног. В глазах потемнело и меня поглотила тёмная бездна.

Тёплый луч нежно коснулся лица. Я открыла глаза. Высокая трава вокруг тихо нашёптывала что-то. Камень, на котором я лежала, был согрет солнцем и отдавал тепло моему ноющему телу. Я села и осмотрелась. Кругом ни души. Куда ни кинь взгляд - равнина, покрытая высокой, пожелтевшей травой. Далеко, у горизонта виднелись подёрнутые серой дымкой горы. Из ран на моих плечах сочилась кровь, платье прилипло к телу. Я встала на ноги. Голова закружилась и я чуть не упала. Но вовремя подоспевший друг-ветер подхватил меня, помогая удержать равновесие. Я потрогала плечо - царапины от когтей вспухли бороздами разорванной кожи. Но что заставило меня содрогнуться от ужаса и отвращения - по ногам алой струйкой стекала кровь. Господи! Ну как же так? За что? Почему?

Прошло уже почти четыре месяца с того злополучного дня. И больше трёх месяцев с момента, когда я осознала, что во мне зародилась новая жизнь. Три месяца борьбы с самой собой, борьбы с человеческим достоинством, борьбы с материнским инстинктом. Вся боль, весь страх выразился всего в двух словах: "Убить!.. Невозможно..." Сколько раз я была на пути к принятию решения - убить! И сколько раз это измученное материнское "невозможно" не позволяло разуму взять верх над чувствами. А сегодня маленькое существо впервые робко постучалось в моё сердце.

Что там, внутри меня? В редкие минуты сна мне видится маленькая бородавчатая мордочка с огромными, синими, как море, глазами, обрамлёнными пушистыми ресницами. Маленькая ручка тянется ко мне, открывая перепонки между когтистыми пальцами. Изо рта вырывается тлетворное огненное дыхание, а в звуках, вылетающих из гортани, улавливается щемящее: "Ма!" Я с криком просыпаюсь. И в очередной сердце твердит: "Невозможно..." Но в голове вновь мелькает отчаянная, безыходняя мысль: "Убить дракона!"

Луч закатного солнца по крышам легко скользил,
Вспыхнул бликом рубина в бокале киндзмараули.
Вдруг стемнело, и всё стало цвета густых чернил -
Видно, старый фонарь, задремав, темень прокараулил.

...Ей не спится - подвинуто кресло, балкон открыт,
Старый клетчатый плед, прядь седая подколота стильно.
Кто она? Баба Лиля. А раньше была – Лилит,
И летала порой, растворяясь в закате чернильном.

Разбивала сердца, (возраст - плюс, как сказал Бальзак).
И сводила с ума фиолетовым платьем от Гуччи,
Аметисты в ушах и фиалковый свет в глазах,
Превратившийся позже в закатный рубиновый лучик.

Жизнь прошлa, как минута. И нужно ещё успеть
Всё, что знает она, сохранить, передать, приумножить.
Ночь плетёт фиолетовой нитью большую сеть,
И Лилит понимает, кто стать демоницею сможет.

Шаг во тьму - и последний красивый ночной полёт,
Из окошка в мансарде негромко звучит Тесса Вайлет*.
И седая Лилит, приземлившись, легко идёт,
Внучку Лилечку нежно целует. И вдаль улетает…
____________
*Тесса Вайлет (Tessa Violet) - популярная у детей и подростков певица. Violet (англ) – фиолетовый

5

Человек полдуши достаёт, говорит: "Бери,
потому что царапает что-то и жжёт внутри,
где-то слева болит, метрономом стучит в ночи,
не давая уснуть, одинокой совой кричит.
В половине души сострадния нет нигде:
Я - писатель - в рассказах убил миллион людей,
соблазнял и калечил, развратом травил умы.
Я пособником был и всё делал на благо Тьмы.
Но достигнуть я так и не смог никаких вершин,
хоть писал день и ночь - резал насмерть, давил, крушил.
А поэту бездарному рукоплескал Парнас.
Так обидно - не ценят таланты теперь у нас!
Ты же – Князь мой, охотник за душами - забирай!
Без неё я легко на Парнас попадаю - в рай.
Забери полдуши, я устал от неё вконец!"

...Отражаются в озере Гончие псы, Стрелец,
тихо падают листья, прозрачные, словно свет.
Человек ожидает - ответа всё нет и нет...

Я - как острый клинок, голубой металл,
До крови леденящий ладонь эфес,
Незаметная, как восковой опал.
Раньше ты обо мне ничего не знал,
А со мной прежний ты - навсегда исчез.

Мне не нужен был ключ, я вошла легко -
Нараспашку была у тебя душа.
Зря её ты не запер на семь замков,
А теперь к неизбежному будь готов -
Мир изменится, станет трудней дышать.

Ты откроешь глаза и увидишь вдруг,
Что карьера соседа взметнулась вверх,
Что прекрасно устроились все вокруг,
Жизнь твоя - неизменный порочный круг...
Жизнь других - восхитительный фейерверк!

И, заставив тебя ненавидеть, я
Разожгу свой огонь, чтобы ты не смог
Разорвать между нами живую связь.
Знай, меня называют Invidia
И навечно в тебе мой стальной клинок.
______________________________

Inv’idia (лат) - зависть

Горят фонариками зимой синицы и снегири.
Тебе шесть лет, ты уже большой, мне меньше - на целых три!
Я в шубке кроличьей - колобком, мы лепим вдвоём снежки,
Кладёшь мне пряник в карман тайком - ведёшь себя “по-мужски”.

Снежинки падают за окном - красиво и не спеша.
Мне восемь. Любим с тобой вдвоём на мёрзлый узор дышать,
Январь - художник, за каждый штрих дадим ему высший балл,
Он, знаешь, только для нас двоих картину нарисовал.

Тебе семнадцать. Метель, мороз, за окнами нет огней.
Ты стал басить и курить всерьёз, а я - с каждым днём смелей.
Тугая сладость горячих губ... И сердце оборвалось...
Ты был неловок и нежно-груб, касаясь моих волос.

Мне - восемнадцать! Опять зима, и снегом укрыто всё.
Читаем вместе с тобой Дюма, Цветаеву и Басё.
Молодожёнам не страшен снег, когда на душе тепло.
Ты шепчешь: “Вместе теперь - навек, нам сказочно повезло!”.

...Морозный ветер трубит-зовёт! День Д* нас врасплох застал.
Ты молча гладишь плечо моё, я плачу, шумит вокзал.
Гудок - и поезд ушёл в туман. Как жить без тебя, скажи!
Сегодня зимний закат - багрян. Сугробы - как блиндажи.

Письмо! Февраль, наведя прицел, мне льдинами грудь пробил,
Седею - снег на висках осел, на жизнь не осталось сил.
Слова, как пули в бою, свистят: “Не верю! И буду ждать!”.
...Мне тридцать, сорок и пятьдесят.

Тебе - двадцать пять.

________________

*День Д - общепринятое военное обозначение дня начала какой-либо военной операции

мы летим с тобой, голубая птица,
в край далёкий тот, что давно мне снится,
и, быть может, в чужой дали
мы вдвоём своё повстречаем чудо.
ты почувствуй - ветер принёс оттуда
аромат пино и шабли.

а пока парим над ночным арбатом,
слышишь, пахнет кофе и чаем с мятой,
видишь, охрой горят огни.
а потом на север! ты не разбейся,
задевая шпиль у адмиралтейства,
и взлететь повыше рискни.

посмотри, степенно плывут озёра,
и леса о чём-то с ветрами спорят.

...горьким дымом запахло вдруг -
там, под нами, скорбно идут солдаты,
по земле, где память отцов распята,
где не знаешь, кто - враг, кто - друг.

и, заплакав, шепчет мне птица счастья:
- нам судьбой начертано - возвращаться,
верю, будет от бед спасён
край, где снова сладко запахнет миром*,
и обнимут мальвы под небом мирным
терракотовый террикон.
__________

* Миро - в христианстве: освящённое ароматическое масло, используемое в таинстве миропомазания, в православии также и для освящения вновь построенного храма.

С нежностью смотрит отец на сынишку Касыма -
Рыжие волосы, глаз голубых необъятность.
Как под неистовым знойным февральским хамсином*
Мог появиться столь юный пророк - непонятно.

Страх он внушает и женщинам в чёрных абайях*,
И старикам, и мужам - тем, что хочет сказать им,
Мальчику тайны грядущего Бог открывает.
Быть поцелованным солнцем - и дар, и проклятье.

Пальцы зажаты в горячей отцовской ладони,
Мальчик бежит, спотыкаясь, теряя бабуши*.
Смотрит вокруг: - Та собака ребёнка не тронет,
Надо сказать, чтоб её не убили!
- Послушай,

Тот бедуин собирается выкрасть рубины.
Если возможно, давай мы его остановим!
- Старый Саид на суде оклевещет невинных.
Предупредим их?
Становится взгляд васильковым...

К сыну склонившись, отец произносит устало:
- Дай нам Аллах невредимым добраться до дома.
Просто давай помолчим...
- Это сам рыжий дьявол! -
Люди кричат. - Берегись! Он Ибли́сом* ведомый!

Их окружает толпа, сквозь неё не пробиться,
Камень тяжёлый зажат в кулаке хананея*.
- Папочка, папа, скажи им, тот парень - убийца!
Падает небо, и рыжее солнце тускнеет...

__________
*Хамсин - сухой, жаркий местный ветер южных направлений на северо-востоке Африки и в странах Ближнего Востока, дующий обычно с февраля до июня.
*Абайя - длинное традиционное арабское женское платье с рукавами
*Бабуши - кожаные арабские туфли без задников
*Ибли́с — название сатаны в исламе
*Хананей - представитель одного из арабских племён

Нас ветром уносило на обрыв,
мы падали с него, но, воспарив,
ныряли вместе в облачную вату.
Ты был красив, а я была юна,
ни полуправды, ни полутона
нас не смущали в давнем том когда-то.

Но время шло, и зарождалась тьма,
я даже не заметила сама,
что стрелки изогнулись и провисли,
и ржавчиной покрылся циферблат.
Ты говорил - никто не виноват,
и нам ещё везёт в каком-то смысле,
y нас есть дом, машина - все дела.

А мне летать хотелось досветла:
с обрыва - вверх, лицом и сердцем - к звёздам,
увидеть то, что упустили мы,
Зажатые в тиски комфортной тьмы.

- Летим со мной, пока ещё не поздно,
туда, где сладок день, а ночь нежна!

Но ты остался, я лечу одна,
a время замыкает круг устало.
Крутой обрыв, и я опять стою
под облаками, прямо на краю.
Прыжок… Но разве там, внизу, начало?

Улетаешь, мой ангел? Останься! Куда летишь,
задевая подбитым крылом черепицу крыш?
И совсем не заботясь, что будет с тобой потом,
забираешь ты только свой старый мольберт с холстом,
акварель, нашу музыку, летний рассвет, кота
(осторожно - смотри, переноска не заперта,
кот расстроен, напуган, он может легко сбежать).
Не забудь леопардовый плед и стихов тетрадь!

Я тебя отпускаю... Слова, будто крупный град,
"виноват" злым рефреном в моей голове стучат,
канонадой гремят, не дают мне совсем уснуть,
я курю и стараюсь отвлечься хотя б чуть-чуть.
Но, чтоб боль успокоить, не хватит мне сигарет,
не поможет коньяк позабыть, что тебя здесь нет.
...Дождь холодный пошёл, застучал о сухой карниз.

Выбегаю в подъезд, по привычке зову: "кис-кис",
перевесившись через ехидный оскал перил.
Неужели (я помню, что дверцу закрыть забыл)?..
Кот вернулся! Я верить и ждать до конца готов:
прилетишь ты - не могут жить ангелы без котов!

Мы все неразрывно повязаны - тесен мир.
Увидеться надо? Экрана коснись слегка,
нажатием кнопки завесу приподними,
и станет теплее на той стороне звонка.
Всё есть в отношениях наших: любовь и страсть,
и радость, и боль, и забота самих Небес.
Мы видимся каждую ночь и болтаем всласть,
по Скайпу у нас неплохой безопасный секс,
по Вайберу пьём лимончелло, едим инжир,
ты слушаешь Моцарта, мне по душе "Раммштайн".
Мы вместе на разных диванах с тобой лежим,
и нет априори у нас друг от друга тайн.
Хоть странный серьёзный роман длится много лет,
но статус "влюблён" на "всё сложно" не сменим мы.
Две яркие точки в холодной сети Инет,
две жизни, которые кто-то нам дал взаймы...
Прогресс ненасытен, он рот разевает свой,
мы в нём исчезаем - песчинки, ничья, ничей...

Я б всё отдала, чтоб однажды порой ночной,
пригревшись, спокойно уснуть на твоём плече.

Невидимый друг

Осень… Сердитый Карлсон стучит в окно:
- Ну же, Малыш, просыпайся! Давай играть!
Яблоко падает в небо, еще одно… Тысяча яблок! Малыш продолжает спать. Доктор раздвинул шторы, впуская свет:
- Эти таблетки помогут его мозгам. Надо же, дом на крыше! Типичный бред…
Взрослые верят только своим глазам.
Папа и мама решили, что лучше так (друг-невидимка с моторчиком – лютый треш). Хочет собаку? Нормальней любить собак.
- Карлсон вернется, док?
- Никаких надежд.
Грустный замерзший Карлсон глядит в окно – мальчик-с-моторчиком в полном расцвете сил. Он бесконечно старался, старался, но…
Стар и простужен. И друг про него забыл.

© Ирина Корнетова

Малыш и Карлсон

(Швеция, недалёкое будущее)

Папа под номером раз заставляет спать, папа под номером два принуждает есть...
Карлсон с любовью своей приставал опять. Мальчик же любит Марго из квартиры шесть.
- Слушай, Малыш, так нельзя, - говорят отцы. - Спать с Маргаретой сегодня не комильфо.
- Доктор от глупой любви прописал Глицин, выпей его, и не пялься в свой телефон.
Окна в мансарде напротив... Совсем не бред, прямо, как домик на крыше из детских снов. Карлсон - солиден, упитан, ещё не сед, он Малыша в жёны взять хоть сейчас готов.
Больше таблеток! В груди не болит совсем. Карлсон с моторчиком вовсе не так и плох!
Трудно сегодня здесь быть не таким, как все, нынче не гей - это значит изгой и лох. Общеизвестно - девчонки сейчас не тренд, даже нормальнее будет любить собак.
"Карлсон - Малыш" - очень милый семейный бренд, - папы решили, для всех будет лучше так.
Карлсон довольно окно распахнул уже.
- Стерпится - слюбится, просто прими его...

... В комнате тёмной на цокольном этаже,
тихо страдает отвергнутая Марго.

Экспромт-ответ на стихотворение Александра Оберемока (Мигова) "Самолет взлетел".

Оригинал здесь: Neogranka http://www.neogranka.com/forum/showthread.php?t=14124

I. Утром - привычная чашка кофе, фото на столике - милый профиль. Диктор знакомый о катастрофе тоном трагическим объявил: "Рейс 320 в Париж (о, Боже!) выживших нет"... Словно ток по коже: муж на конгресс полетел. За что же! Двери, балкон, холодок перил... Больно-то как, сердце рвется в клочья! Видно не зря мне приснилось ночью: чудище страшное с пастью волчей выпить пытается кровь мою... Кто ты, жестокий вершитель судеб? Горе и беды приносишь людям. Ты так уверен - талант не судят.
Дай только срок...
Я тебя убью!

II. Парень в ветровке и кедах "Конверс", рядом дворняга, с терьером помесь. Парня совсем истерзала совесть: надо же было затеять спор? Женщиной стать... Почему в Париже? Разве брюнетка красивей рыжей? Взрывы... И пламя обшивку лижет... И не забыть этот взгляд в упор. Ну и кому это нужно было? Ты сам себя мнишь "всевышней" силой. Знаешь, меня вот что, гад, взбесило: круто игру навязал свою. Псих, у тебя с головой проблемы: чем помешала девчонка-эмо?! В готы подамся, здесь нет дилеммы. Только сперва...
Я тебя убью!

III. Ждали, внучкA привезет к нам доча, только в деревне им скучно очень. Дочь говорила, в Европу хочет, вроде, в Париж или в Ливерпуль. Медленно на пол летит газета... Падает стул... - Что случилось, Света? - Нечем дышать. Валидол там где-то... Скорая, врач, у жены инсульт. Не долетел до Парижа "Боинг", дочка и внук... Умереть обоим им суждено было... Я спокоен... Лишь удержаться бы на краю... Тот, кто играет людьми, как в карты, что сотворил ты в пылу азарта? Думаешь, взрыв - это так пикантно? Сволочь, дрожи!
Я тебя убью!

IV. Темень за окнами, дождь по крыше...Сон не идет. Ты все пишешь, пишешь. Хендрикса сделай чуток потише - скоро соседи стучать начнут. Даже подружка давно сбежала. Комната, словно фрагмент вокзала, где все валяется, как попало... Ты, не шутя, объявил войну - пишешь агонию, ужас, хрипы, и, обезумев от недосыпа, бьешь поезда, самолеты, джипы; давишь чумой, как Альбер Камю. Но не забудь, ты за все в ответе: есть у героев родные, дети. Стоном проносится по планете их приговор:
"Я тебя убью!"

Я рисую любовь акварелью холодной и мрачной зимы: снег не тает под кистью, и сети на окнах рисует мороз. Сердце стонет от боли, пронзённое тысячей льдинок-заноз, мысли жаркие бьются в виске, а холодные губы немы.

Кисть устало выводит останки любви - серый призрачный дым, на морозе застывший как страшная маска без губ и без глаз. На картине моей только холод и тёмное небо сейчас. Ты замёрзнешь на ней, а когда-то был огненно, страстно любим. Синий цвет: на прощание снегом холодным в лицо мне твой взгляд. Белый цвет: отражение в зеркале - слёзы? - вода по щекам. Чёрный - плетью тоски и предательства сильный удар по рукам - на полу под подошвами краски, а в воду добавили яд. Больно, холодно, всё бесполезно - как прошлое ты ни зови. Зимних дней акварель - потускнели, покрылись туманом цвета, и метели в душе, и на сердце щемящая грудь пустота...

Но случайно добавлю я в тёмные в краски оттенок любви... Зимних чувств и никчемных страданий внезапно утихла метель: акварелью цветной я среди вьюг морозных рисую рассвет. На картине - другой, и не страшно уже, что тебя рядом нет, потому что согрела картину рассветным теплом акварель.

Ты красивый и статный, как бог Аполлон, то блондин, то природный брюнет,
сердцеед и любовью всегда окружён, для тебя невозможного нет.
Пьёшь коньяк Extra Old, устриц пpямо со льда подают, дегустатор, тебе.
Ты не любишь терпеть, подчиняться и ждать, не умеешь просить - хоть убей!
Счастлив, весел, порою немножечко пьян, к обольщению женщин готов,
и в твоих ресторанах - отменный кальян, в карте - вина из лучших шато.
Ты пестришь многоцветием ярких афиш, весь - движение, жизнь суета,
по ночам никогда не молчишь и не спишь, днём притихнешь, как будто устав.
Я любила тебя, но за жизнью другой побежала. И кто виноват,
в том, что ночью и днём вспоминала с тоской Третьяковку и Старый Арбат...
Прилетела назад, без тебя не смогла - невозможно прожить без любви.
Но во взгляде твоём лёд и черная мгла - ты сердит на свою визави.
Я в жакете Armani, в сапожках от Boss, на запястье - часы от Tissot,
но гляжу на тебя, словно брошенный пёс, понимая, что это не сон.
Ты прости непутёвую дочь, город мой, я вернулась к тебе навсегда...

Где бы ни были, люди стремятся домой. И прощают людей города...

Осколки

Неприглядная серость бьёт холодом по апрелю...
Воскресенье Христово опять постучалось в двери,
Светлый праздник покоя, но что же мне вновь не спится?
Полыхают зарницы...
Над осколками сердца пылает рассвет кровавый,
И теперь не понять, не узнать кто сегодня правый,
Кто солдат, кто защитник, а кто - просто друг мaмоны...
Слышу горькие стоны.
Это плачет земля. Нет не плачет - кричит, рыдает.
Но не слышно чириканья птиц - погибает стая
Под дождем из свинца, под ревущим белугой градом,
И кому это надо?
Кто на части порвал нашу землю и в клочья души?
Перезвон колокольный набатом покой нарушит.
У Креста совершаем о мире свои молебны.

Чёрный дым, словно креп, покрывает немое Небо...

Дотянуться рукою до трубки и диск крутить,
в телефоне гудок монотонный поёт мотив.
Через трески и шумы прорваться к тебе в ночи,
рассказать, что на дереве жутко сова кричит,
что метель засыпает дворы пеленой густой,
что постель у меня засыпает опять пустой,
что ревёт, не смолкая, прибой где-то вдалеке,
и не тает осколистый лёд в тёплом коньяке.
На окошке рисует мороз белых кружев вязь,
а по белым дверям чьи-то тени ползут, смеясь,
голой веткой согнувшийся тополь стучит в окно.
Говорю я себе - ты забыл обо мне давно,
молчалив ты и холоден, словно январский снег.
Я тону в белой мгле, и не выбраться мне вовек
из сугробов обид, недомолвок и чёрной лжи...
А на улице сотканный вьюгой ковёр лежит,
под окном иероглиф - следы на немом снегу.
В трубке снова гудки.
Не могу без тебя!
Не могу...

- Таня, привет. Это я. Да, еду. Завтра. Сейчас вот проверю почту и начну собираться. Надо же, опять турки полезли. Все пишут, пишут, фотографии шлют. И красивые же все - как на подбор. Особенно этот. Как его зовут? Таркан? Красавчик. Но я же твердо решила - только в Европу.

Хорошо, что теперь всё открыто - билет купил и катайся на здоровье, если деньги есть. А их как раз-таки и нет. Только и хватило, что на модную стрижку, льняной костюмчик, сумочку под Gucci и билет до Варшавы. Кое-что, правда, припасла на черный день. Кто их, этих женихов заграничных знает? Вдруг за свои возвращаться придется. На работе тлько неделю за свой счет дали. Вот и пришлось женихов сортировать, кто поприличнее, помоложе и побагаче.

Так выбрала, конечно. Четверых. К ним и поеду. Финн, итальянец, немец и поляк. Ага, ну точно как в анекдоте - немец и поляк. Только там еще русский был. Ну нет, русских с меня хватит. Ладно все, пойду собираться. Пока. Созвонимся.

----------------------------------------------------------------------------------------------

(Из дневника)

20 июля.

Ну вот и Варшава. Стась встретил на вокзале. Поцеловал ручку. Ужин, вино. "Рroszę, pani" - в подарок кружевное белье... Утренние лучи сквозь занавеску. Немного денег в кармане. Аэропорт. Галантный поцелуй в ручку. До свидания, Варшава...

21 июля

Вечный город из окна такси выглядит совсем не так, как по телевизору. Может, если бы помедленнее ехать... Но Массимо торопится - "rapidamente". У моего итальянца маленькая квартира в доме где-то на окраине. Окно открыто - жарко. Со двора доносятся голоса. Как же быстро говорят итальянцы! Пицца из микроволновки, немного чего-то горячительного. Per favore, segnorita. Разварачиваю презент. Они что, сговорились? Кружевное бельё отлично сидит на моей фигуре... Утро, голуби на крыше. Аэропорт, билет в кармане. Бурная итальянская речь. Прощай Рим...

22 июля

Мой прадед был в Берлине в 1945. А вот теперь и я... Клаус аккуратно ведет старенький "Фольксваген" по мокрым улицам. Я стараюсь рассмотреть что-либо сквозь пелену дождя. Ничего не видно. Ладно, совру Таньке, что гуляла по Unter den Linden. Домик у Клауса маленький, но очень аккуратный: все на своих местах, продумано и спланировано. Очень экономно. Ужинаем баварскими колбасками с пивом. Экзотика. "Bitte, fräulein" - еще не открыв пакет, знаю, что там... Дождь лил всю ночь. На взлетной полосе блики серых луж. Машу рукой на прощание. Встретимся ли еще, Берлин?

23 июля.

Какой странный язык. Как будто все вокруг держат во рту горячую картошку. Таня шутила - в КГБ едешь. Действительно, Финляндия - Королевство Голубоглазых Блондинов. И Юсси тоже не исключение. Высокий, голубоглазый и очень медлительный. Тщательно подбирает слова на английском. Едем в автобусе. Увидеть ничего не успеваю - засыпаю. Как же я устала. Водка "Финляндия" согревает меня и ставит на ноги. Этот тоже приготовил подарок. "Haluta, neiti" - на этот раз бельё белое. В предрассветных сумерках все кажется иначе. Почему же мне не спится? Пожалуй, правду говорят о ностальгии... Иду на пасадку. Позади остался Юсси и его соотечественники, давящиеся горячей картошкой. Улетаю из Турку. А может полететь к турку? Нет, домой!

----------------------------------------------------------------------------

- Привет, Таня. Да, я уже дома. Все прошло замечательно. Столько впечатлений. Расскажу при встрече.

Кстати, Тань, а Ваня уже из Москвы вернулся? Ой, звонят в дверь. Ну ладно, до встречи.

...Подбегаю к двери. Под халатиком - кружевное бельё.

- Ванечка, милый, как же я соскучилась.

С замиранием сердца открываю пакет. Слава Богу, в нем сковородка "Тefal".

- Французская, - с гордостью говорит Ваня.

"Надо было к французу съездить" - мелькает мысль. Но лишь на мгновение, пока я не оказываюсь в объятиях моего русского Ванечки.

Привет! Это я. Все нормально. Вчера, правда, опоздала на распродажу Гуччи. Самое обидное, что Машка Иванова сумочку классную отхватила. Я об этой сумке долго мечтала, спала и видела, как зайду в кабинет и поставлю небрежно так на стол настоящую сумку от Гуччи. Девчонки бы от зависти попадали. А сумка досталась Машке. Какой Машке? Ивановой. Ну дуре из параллельной группы. Помнишь, рыжая такая, в шмотках от Кардена. У нее папаша, вроде, где-то в Америке работает или в Африке. Вот она и выпендривается. Но на эту страшную мымру что не нацепи - все, как на вешалке болтается. Жаль, что моя сумка ей досталась. И как это меня угораздило опоздать?

Почему опоздала? Так за подарком тебе ездила. Пока выбрала - замучилась. Кстати, понравился подарочек? Что, еще не открывал? Так открой сейчас! Ага, слышу, рвешь бумагу. Я специально в два слоя упаковала. Знаю, что ты упаковку рвать любишь. Бумага красивая? Так я ж для тебя выбирала - ракеты на фоне звездного неба. Хотела подписать, как в соцсетях, и открытку вложить, так забыла твой ник. Что-то там с аэропортом связано. C космодромом? Хоть убей не помню, но точно не Гагарин. Коробочка красивая? Ну да, у меня вкус есть. Да ты открывай, открывай. Понравится, не сомневаюсь. Что там? А не скажу. Открой - увидишь. Нет, не нюхай, не туалетная вода. И не галстук. Сгораешь от любопытства. Так открывай. Не можешь? А там кнопочка справа внизу есть. На нее нажми...

Нажал? Громко получилось - даже в телефоне слышно. Ага, сердце. На пружинке. Как из коробочки выскочит, как заорет. Я сразу подумала - отличный подарок. С намеком. А ты понял, что оно говорит? Что ты все шепчешь: сердце, сердце? Ну да, сердце, красное, бархатное. Понравился подарочек-то? Ты его назад в коробочку засунь и еще раз на кнопочку нажми. Послушай внимательно...

Алло, Гагарин! Ты где? Что это там у тебя упало? И кто это так неровно дышит? Алло, алло?

Странно, гудки. Обалдел от подарка, наверное. Знаю же я, как людям угодить!

Доктор Менгеле пьёт по утрам свежесваренный кофе
с кренделями из булочной старого юде Иоффе,
на продрогшие крыши домов смотрит через окошко,
гладит кошку.
Он вчера подобрал полосатую в луже у дома.
Йозеф очень жалеет животных, а как по-другому?
Он уверен в себе, и ему не знакомы цугцванги*.
Чем не ангел?
Белоснежный халат надевает затем неспеша и
замечает, что крылья реально растут и мешают.
Он - творец, он - спаситель, он словно библейский Иосиф!
Сам приносит
жизни в жертву науке - ну разве же это не благо?
Честно-честно, он каждого лично отпел и оплакал.
Он сдувает пылинки и чистит свой скальпель неспешно -
прочь небрежность!

Ночью снились опять измождённые детские лица,
голоса говорили "ты - монстр". Только Йозеф не злится -
ведь наука не терпит ни жалости, ни ретроградства.
Но боятся
люди скальпеля, тока, уколов - в глазах дикий ужас,
крики, словно сирены звучат день-деньской. И к тому же
в голове по ночам колокольный набат не стихает -
шутка злая.

...В дверь стучится холодный февраль, скоро грянет восьмое*,
и ужасному Менгеле хочется тоже покоя.
Только вряд ли от призраков  сможет обресть  он свободу.
Поезд подан,
переполнен вагон - там и Грегор, и Герхард, и Проски*,
а кругом - молотки, топоры и дубовые доски.
В ад несётся состав, и мелькает в лихой круговерти
Ангел Смерти.
________________
*Ангел Смерти - прозвище доктора Йозефа Менгеле
* цугцванг - положение в шашках и шахматах, в котором любой ход игрока ведёт к ухудшению его позиции
*8 февраля - день смерти Менгеле
* Грегор, Герхард, Проски - псевдонимы Менгеле

От любви я твоей много счастья ждала,
Потому мне сейчас очень больно.
Ты ушёл. Тишина. Только в колоколола
С постаревшей звонят колокольни.

Только ветер шумит и кружится метель.
Заживут эти раны не скоро.
Отпевают любовь, как того ты хотел,
В старой церкви под пение хора.

Не поднять нам её, всё остыло давно,
Лишь остались минуты пустые.
И на то, что с тобой нам вернуть не дано,
Грустно смотрят с иконы святые.

Гроб закрытый в могилу опустим с тобой.
Слов не нужно, и высохли слезы.
Лишь посадит кладбищенский сторож седой
По весне у могилы березы.

Там, где в небо врастает старинный усталый маяк,
журавлиная стая курлычет, на юг улетая,
мы дождёмся с тобой декабря, золотая моя....
Жемчугами сединки горят в волосах, и не тают.
Будем пить крепкий чай. Вересковый густеющий мёд
я тебе невзначай размешаю в фарфоровой чашке.
Что бы там не сказали, любовь наша дышит, живёт,
несмотря на вокзалы, прощанья и дверь нараспашку.
Низко клонятся травы - ноябрьский ветер суров.
Мы с тобой были правы: состариться вместе отрадно.
Словно ворон седой, наш маяк - он не знает оков,
и мерцает звездой, и ведёт, будто нить Ариадны.
Снег холодный, укрой пики серых таинственных скал!
... Зарыдает прибой, ветер снежные вихри закружит,
но огонь маяка, пусть он стар и ужасно устал,
будет светел, пока на земле хоть кому-нибудь нужен.

Ты прошёл до конца ровно восемь прямых путей,
столько знал, что хватило б на тысячу заратустр.
Но слова говорил и дела совершал не те,
потому что внутри был всегда бесконечно пуст.

Ты - кусок янтаря, замерзающий в толще льдов.
Бесполезно-красивый... Без радостей, без интриг
жизнь свою проживал. Так - не Дьявол, не Саваоф,
хоть стремился к вершине, но не был ни в чём велик.

Ты идёшь на закат... Скоро время, сгорев дотла,
не оставит тебе ни малейшего шанса жить.
А сейчас что осталось? Мадеру глушить с горлА
и бродить в лабиринтах сознаний, как Вечный Жид.

Не успел до отплытия? Можешь пойти пешком,
налегке: рюкзачок и единственный друг - манул.

До краёв, словно чашу, наполнив себя добром,
загоревшись звездой, ты в янтарную даль шагнул...

Наш мир наполнен вспышками ракет.
Мы понимаем - рая больше нет,
всё катится в разверзшуюся пропасть.
Что там внизу? Немая пустота?
А, может, дверь, что крепко заперта
периодом распада изотопов?

Сегодня здесь Мамона правит бал,
в опале те, кто никогда не врал,
и кажется, что впрямь они безумны.
У власти свора бешеных собак...
А в будущем распущен Бундестаг,
Конгресс, Европарламент, Кнессет, Дума.

Нас изначально учат убивать
оружием, словами. В жерновах
гибридных войн песком скрипит планета,
идёт отсчёт последних дней, минут.
Хоть страшно в пропасть чёрную шагнуть
и, может, безвозвратно кануть в Лету,
но кнопка ждёт - нажми её. Готов
усеять небо шляпками грибов?

...Скорбящий ветер голосит в руинах,
он сохранил сирени аромат,
но знает, что дороги нет назад -
под алым небом всё неповторимо.

... А жизнь не сгинет. Через много лет
не станут люди ни о чём жалеть.
И на руинах Мирового банка,
устроив вместе праздничный пикник,
возьмутся дружно за руки они,
ромашками украсят башню танка.
И скажут предкам от души спасибо
за бомбу ту - за наш нелёгкий выбор.

Я провожаю тебя сегодня. Играет август на фортепьяно, а самолёты бегут, взлетают и растворяются в синеве. Ты, чуть смущённо смакуя виски, смеёшься - глянь, я немного пьяный. Я улыбаюсь - не буду плакать, но боль разлуки звучит во мне. Ты на прощанье меня коснёшься, царапнув губы щекой небритой, "до встречи" скажешь и безвозвратно исчезнешь в сумерках рукава. Тебе несложно - ты лишь вернёшься на проторённую ту орбиту, где дом, работа, жена и дети, а жизнь спокойна и не нова.
Возьму такси, разревусь белугой, неважно, что там решит водитель. Oкно открою, чтоб испарился знакомый запах любви - "Аллюр" . Смогу ли жить без тебя? Не знаю. Но постараюсь тебя забыть я.
Солёный дождь по щекам стекает. И я всё так же тебя люблю...
___________________
* "Аллюр" (Allure) - мужская туалетная вода.