Как только ночь вползает на порог,
Ко мне приходит старый добрый Бог,
Неся траву запретную в карманах.

Выцеживая медленно слова,
Он говорит:
— tu es, pardonne moi?
Боялся, что сегодня не застану...
Рассказывай давай, чего и как...

Раскуривая скрученный косяк,
Протягивает мне его:
— Возьми, на.
Ты знаешь, я ведь сам-то не курю,
Хотя бывает, носят к алтарю...
А ты дыми.
Забористей морфина.

Затягиваюсь.
Молча, как всегда.
Молчанье между нами, как вода —
Труднее сделать вдох, но легче выдох,
И я плыву куда-то по волнам,
Уже не здесь, но до сих пор не там,
И растворяюсь в лицах позабытых.

Он говорит:
— Не бойся, я с тобой.
Пусть для друзей ты воин и герой
И что напуган, вида не подашь, но
Когда стучишься в призрачную дверь,
Не стыдно трусить, ты уж мне поверь...

Мне в первый раз чертовски было страшно...

Встаёт, ссутулясь.
Стар, высок и сед.
Уходит на слепяще-яркий свет,
Не оглянувшись на меня ни разу.

И я шагаю смело за порог —
Там ждёт меня мой старый добрый Бог,
Косяк забив травою до отказа...

что я теперь - ни два, ни полтора -
в душе засела чёрная дыра,
и вроде бы, не так ещё стара,
а вот поди ж ты -
я больше не летаю по ночам,
и крылья лишь мешаются плечам...

а хочешь, их тебе сейчас отдам?
и сплюну трижды.

не хочешь? ну тогда, давай, молчи,
покуда поцелуи горячи,
ты знаешь, тесту место у печи,
а не на крыше.

и, может, я сама ещё смогу
согнуть талант в вольтовую дугу,
ну а пока дышу и ни гу-гу,
и лезу выше...

Опять морит пропаренный июнь -
Он уничтожить, видно, на корню
Желает тех, что трезвенно не пьют,
А тех, кто пьёт развозит по квартирам.
И от жары охватывает лень,
И ум за разум, мысли набекрень,
А тень уходит с улиц на плетень,
Свою прохладу попусту транжиря.

Не терпится немедленно к воде,
Но нет ее повсюду и нигде,
И даже в телескоп не разглядеть -
Не дотянуться ни рукой, ни взглядом.
А ты сидишь, уставившись в окно,
Тебе уже, похоже, все равно,
Что свыше все дано и решено -
Мы каждый день не вместе, пусть и рядом..

И от тебя так веет холодком,
Что зябну я под этим сквозняком,
Да каждый, кто хоть чуточку знаком
С тобой, уже замерз бы насмерть.
Но припекает яростно июнь,
И я стою пока ещё в строю,
Супружий долг всё реже отдаю,
И страсть былая ёжится и гаснет.

Всухую мной проигран этот сет,
Душа застыла между "да" и "нет",
И хочется сгореть и умереть,
Несясь безостановочно на красный.
Пролиты слёзы, теплятся мосты,
Слова до омерзения пусты,
В июне мы пока ещё "на ты",
А будет ли июль - уже не ясно...

За окном, как всегда, бьется рыцарь с усталым зверем,
Умирает от похоти, жаждет камней и злата,
По-ребячьи доверчиво (даже наивно) веря,
Что принцесса юна, привлекательна и богата.
Звон меча о клыки пробудил от рассветной неги
Ту, во имя которой затеяна эта бойня.
Боже, как опостылели доблестные набеги
Избавителей - юных неистово-неспокойных.
Убивать их дракон перестал лет, наверно, сорок -
Поломает клинок и шугает куда подальше,
Разгоняя нелепых фантазий пьянящий морок
И спасая хозяйку от лести и жалкой фальши.
У принцессы ломает суставы и ноют зубы,
Ей совсем не до витязей, будь они все неладны.
Ей так хочется (может быть это звучит и глупо)
В старой башне с драконом остаться и строить планы:
Как поедут, конечно в Сукко и, возможно, в Ниццу,
Как подлечат друг другу прогревом больные спины,
Как, пока по округе он снова гоняет принцев,
Наварганит она аппетитной лапши куриной...

Грохот стих и сияющий рыцарь ворвался в замок,
Потрясая отрубленной мордой седого зверя
И увидел старуху, стоящую слишком прямо,
Неживую от горькой кручины своей потери...

твой день устал
по городу таскать
июльское безжалостное солнце
и вдруг остыл.
поникшие кусты -
дождя подзапропавшего питомцы
слегка шуршат,
и листьев аромат
разносится сухим вечерним ветром,
а за тобой,
пугая худобой,
иссохший месяц смотрит неприметно.

тебе плевать,
мерещится кровать
и хлёсткий душ холодный - прехолодный,
но дом далёк -
на выселках залёг,
где стаяли асфальтные полотна.

вокруг темно
и светлое окно
рисуется порталом в зазеркалье -
за ним уют
и кофе подают,
с любовью лепят сочные хинкали.
ты там чужой.
с тяжёлой головой
минуя заоконную истому
идёшь вперёд,
сам чёрт не разберёт
куда, тоскливой горечью ведомый

твоя тоска
понятна и близка
любому дому, каждой подворотне.
не счесть потерь
у города.
теперь,
ты
станешь для него иногородним.

беги, беги,
сбивая сапоги,
распугивая диких серых кошек,
в ночную тьму,
где, судя по всему
спасения найти уже не сможешь...

Да, этот год прошёл катком по нервам...
Меня с работы выперли, во-первых -
Теперь мой стаж трёхлетний зверски прерван
И денежек не светит ни шиша.

А во-вторых жена - стервоза Юлька,
Заначку всю спустила на бирюльки,
И как-то ночью, кажется, июльской,
Сбежала к морю - воздухом дышать.

Уже прошло, по-моему, полгода,
А ей всё не хватает кислорода...
Я всё в квартире пропил (тьфу ты) прóдал
Начну на днях от голода сдыхать.

Надежды нет...Она ушла к Армену,
Как только уловила перемену
В моих делах. А я сидел согбенно -
Покинут всеми, грязен и лохмат.

Соседи (в-третьих) кляузы катают.
Им дела нет, что я хожу по краю...
Подумаешь, верёвка бельевая
Случайно к ним упала на балкон
Одним концом. И кто-то в полумаске
(Надеюсь не поверит этой сказке
Наш участковый) спрыгнул без опаски
И вынести хотел магнитофон.

И будто бы сосед (очкарик рыжий-
Одни мослы, залысины, да грыжа)
Возню с верёвкой якобы услышал
И разглядел меня наверняка.
И будто бы я дал ему по роже,
Что на меня нисколько не похоже...
Но даже если так, ну предположим -
Зачем соседям вмешивать УКа?

Сегодня я решил вполне серьёзно,
Презрев тоску и страх религиозный,
Назло житейским и соседским козням
Повеситься на первом же суку.

Смастрячил петлю - ой, как жить охота!
Да что я завожусь с пол-оборота?
Я холостой и каждый день - суббота:
Живи, цвети, порхай, бухай, ликуй!

Домой влетает - румяный жаркий,
Из носа капля, на шапке дыры
И говорит, мол, люблю Тамарку
Из двести двадцать восьмой квартиры.

- Люблю и точка. Давай подушку,
У них подушек на всех не хватит
Не дашь - я ночью возьму втихушку
Из вашей с папой большой кровати.
Ведь спать я, мама, у Томки лягу,
Не думай только, что я предатель.
У них, ты знаешь, живёт собака,
Тамарка даст мне её погладить.

И это, право, смешно и глупо,
Но сердце ёкнет (несильно, вроде)

- А ты в детсаде расскажешь, в группе?

(Эх,несмышленыш. И боль уходит)

- Ну что ты мама, ведь это тайна!
Ты тайны, мама, хранить умеешь?
Не проболтайся, смотри, случайно.
Ну, где подушка, неси скорее!

Экзамен. Утро. Усталый, бледный.
Не спал бедняга, решал задачи.

- Ты, помнишь, мама, Петрову Лену?
Она от страха всё время плачет,
Не сдаст дуреха, помочь бы нужно.
Она придёт к нам позаниматься
Литературой? Ну, знаешь, дружба.

Ах, как ты вырос, уже шестнадцать!
И сердце ноет чуть-чуть сильнее.

- Конечно милый, я буду рада...

Алея, пятна ползут по шее,
Живот от страха поёт рулады.

- Давай, ни пуха.

Смеётся: "К чёрту! "
В окно помашет - тебе отрада.
Рюкзак, смотри-ка, совсем истертый.
Купить бы новый.
Да, надо, надо.

Две пачки за ночь... Курил, работал.
Три дня не брился - оброс, как леший.

- Мам, можно кофе? Так спать охота.
Я бутербродов пока нарежу
Ты, знаешь, мама, я тут подумал,
Что если вскоре нас станет трое?
Нужна не очень большая сумма
И можно свадьбу тогда устроить.
Она?
С работы, вы с ней похожи -
Легко краснеет, когда психует...

Озноб неспешно ползёт по коже
Способность мыслить снося вчистую.

А сердце просит дырявой шапки,
Штанов промокших на батарее,
И чтобы снова румяный, жаркий:

- Мам, дай подушку, давай скорее...

Купол небес проблесково-синий, рвется морозом к тебе и мне,
Мы угнездились в глухой России, где-то на материальном дне.
Мы притерпелись к разбитым окнам, серости пыльной немых витрин.
Пусть от соседей всё время мокнет грязными пятнами ковролин –

Мы к ним не ходим – не любим мата и не транжирим пустых угроз,
Наша одежда всегда измята, цветом махровым цветёт невроз.
Прошлое тенью роится бледной, в будущем – тихий тоскливый мрак.
Вроде, я где-то играл в Nintendo, но не уверен, что это так.

Видимо были (не помню точно, но ведь должны быть) отец и мать,
Кажется, было светло и прочно – весело жить и легко дышать –
Крепли мечты, вызревая в планы, страсти в душе пробивали брешь,
Мы, впопыхах позабыв о главном, с ходу влетели куда-то меж.

Там и застряли – ни до, ни после, в душных тревогах теряя сон,
Мы заблудились средь пары сосен, канули/сгинули в унисон.
Где? Доискаться не хватит силы – может, ты знаешь, но вот молчишь.
Отзвук видений давно остыл и уши забила тугая тишь.

Бытность втихую кроша на части, множим реальности, как грибы,
Наше семейное псевдосчастье прочно засело в частице "бы".
Мы бы сбежали куда подальше, бросив к чертям беспросветный быт...
"Мы бы" звенит неприкрытой фальшью, вечной занозой в душе сидит.

Прячем глаза, закрываем уши, глушим тревоги пустой попсой...

Мы непременно... Когда-то... Лучше...
Завтра... Во вторник.. К восьми ноль-ноль...

ИЛИ

Ты - отуплённая жизнью клуша,
Я - беспробудно бухой герой...

Пролетают недели, годы, проплывают, как сон столетья.
Нарушая закон природы, не умею, увы, стареть я.

Изменился родной Коллóди и всё больше меня пугает:
Раскурочен пустой колодец, за окном дребезжат трамваи,
Выдыхают бензин машины, выгоняя людей с дороги,
Задевая хвостом вершины, пролетают по небу дроги.

Только в старой моей каморке всё, как будто бы жив Джепетто -
Высыхает в шкафу махорка, за окном полыхает лето.

Только море, как прежде сине, только небо, как прежде ясно,
Я мечтаю порой о сыне и в тоске по любви погряз, но
Не приходит в моё окошко голубая, как волны, фея,
Лишь восьмая по счету кошка охраняет очаг, старея.

Тихий месяц, худея, виснет, табурет осветив трехногий,
Я мечтаю уйти из жизни.
Я, наверно, один из многих.

Набежали седые тучи, тормоша и давя друг друга.
Повалюсь на топчан скрипучий и мечты побегут по кругу:

Будто я - настоящий мальчик, а не выструган из полена,
И от солнца всё жарче, жарче.
Тело гладит морская пена.
Будто дома отец и мама поджидают меня к обеду...

Деревянное сердце в шрамах.
Нет вопросов и нет ответов...

Рыжий кот привалился к печке
И лениво следит вполуха
За топтаньем по дому вечным
Неуёмной своей старухи
(То поставит варить картошку,
То подкинет дрова в горнило),
Завела б лучше, ведьма, кошку.
До чего б веселее было.

Ишь, взялась протирать да чистить.
Шуганёт - убегу из дома -
Лето ма́нит весёлым свистом
Птиц - неловленных, незнакомых.
За окном проползает речка,
Там поди рыбаки (и рыба!)
Там свежо, озорно, беспечно,

Здесь - старухи седая глыба
Занимает две трети хаты
(валерьянкой пропахла хворо)...

Вот зажить бы уже богато,
Только где ей - загнуться впору...

Вдруг и правда?

-Эй, как ты, бабка?
Ты скрипи уж. Привык я что ли...

И котовье сердечко зябко сводит смутным предвестьем боли...

Декламация - Юрий Яворовский



Восемь суток творили заклятья и жгли костры,
Почернела от жертвенной крови земля окрест.

Были души пожухлы...

Атáмы, как боль остры,
Отправляли богам непорочных своих невест.

Песнопений унылых навеки прошла пора -
Молодые без меры пускали друг другу кровь.
Пусть закончилась главная битва ещё вчера,
Но кругом залежалось досы́та чужих грехов.

Стариков провожали всем скопом в последний путь,
И сочились прозрачные капли из глаз пустых.

Не смотри, не жалей, не зови, не люби, забудь,
Попирая линялые лики былых святых.

Восемь суток цеплялись за жизнь и творили смерть,
Восемь суток шептали заклятья и жгли дома,
Восемь суток пытали на прочность земную твердь -
Оставалась она равнодушна, глуха, нема.

А на утро девятого дня воцарилась тишь,
И погасли костры, и омылась дождём земля.

Никого не осталось...

Лишь остовы ветхих крыш
Утыкаются в небо, на части его деля...

лев самуилович айсберг
идёт на работу, как на праздник
каждый день, не исключая выходных.
это там, у них,
можно субботу и воскресенье валятся в постели -
а для него это всего лишь конец недели.
надоели
тунеядцы и поверхностные лежебоки.
вот лев самуилович человек трудолюбивый и глубокий -
работает настройщиком -
всегда пешком
с чемоданчиком
ходит по разным адресам -
и к нам,
и к вам -
всё сам.
придёт - разложит:
шпацейзен, хорейзен, колизвар,
а позже
демонстрирует свой богатый репертуар -
бах, бетховен, моцарт и даже пярт.

только слушателей нет как нет -
всех съел интернет,
зачем им вообще инструмент?

три раза в месяц ровно в девятнадцать ноль-ноль
(учёт и контроль)
лев айсберг обедает с розочкой михельсон.
не то, чтобы сильно влюблён,
просто show must go on -
хочется изредка чувствовать себя мужчиной -
посидеть чинно-блинно,
напополам оплатить счёт -
а как же ещё?
может быть, даже проводить до подъезда -
прогулки вместо
и скорее бежать к себе домой,
с глаз долой.

дома никто не ждёт.
был кот -
радовался айсбергу,
да ушёл на радугу.

лев медленно проходит в комнату, заводит старую песню пугачевой
и молча стоит у окна,
глядя на
своё отражение из-за занавески холщовой,
пряча печали под темной водой забвения.
это удаётся более-менее,

но в отражении тонкие руки протягивают ему стакан молока,
слышится голос родной издалека:
- лёвушка, голодный, сынок?
изнемог?

и он делает шаг навстречу...

"Нет, никогда я не променяю моря на вашу душную, пыльную землю!"
Беляев "Человек - амфибия"

Волна звала...
Манила в глубину
И преданно тебе лизала руки,
Пытаясь успокоить, убаюкать,
Прохладные объятья распахнув.

Сулила безмятежность и покой,
Безмолвие и тьму морской пучины —
Тревоги там пусты и беспричинны,
и лишены всесильности мирской...

Там нянчат жемчуг устрицы на дне,
Неприручённо плавают дельфины,
Там горе весит меньше вполовину,
А счастье разливается втройне...
Там жизнь проста и истины просты,
Понятно и знакомо всё до боли...

И ты шагнул, лишаясь силы воли.

А жабры ныли, требуя воды...

Почти нырнул,
Забывшись и забыв...

Но на земле - чужой, сухой и пыльной,
Благоухая мёдом и ванилью
Живёт Она.

И как морской отлив
Ты отступил,
Терзаясь и любя
Её и море...

Замер отрешённо...

И мир стекла и железобетона
С усмешкой хищной поглотил тебя...

"Это Склисс, он ничей! "
Кир Булычёв

У кого-то собаки, кошки, пауки на худой конец,
Муравьи, тараканы, мошки - в каждом доме есть свой жилец
Есть приют у мышей летучих, у подвальных огромных крыс,
А ко мне прилетел сквозь тучи худосочный нелепый склисс.
Я таких не видала, честно, и не ведала, чем кормить...

Нам в квартире бывало тесно и тогда мы в окошко - фить -
Выше крыш и быстрее ветра, как была я тогда смела!
Из обрезков сукна и фетра сшила нечто взамен седла,
За него уцепившись прочно, широко распахнув глаза
Я летала. И днём, и ночью я была однозначно за.

Так весна пронеслась и лето, зажелтился в окне сентябрь,
Склисс - девятое чудо света, был прожорлив и очень храбр -
За едой вылетал за город, пасся много часов подряд,
Не боялся чужих заборов и костров, что в ночи горят,
Ни свирепых собак дворовых, ни сердитых чужих людей,
Всем казалось, что он - корова. С каждым днём становясь наглей,
Склисс летал по лугам и весям, все поля обглодал вокруг.
Он, наверное, тонну весил - мой всегда ненасытный друг.

И однажды, объев ковыль и подъедая с полей стерню,
Тихо сбросил чудные крылья! (До сих пор я себя виню -
Витаминов нехватка, может, или слишком плохой уход,
И сейчас это чувство гложет и расслабиться не даёт).
Потерял - не заметил даже и неспешно побрёл попить.
И осталась лежать пропажа, приминая густую сныть.

Да, реальность, увы, сурова - для полётов велик живот...

И в деревне теперь корова у бабули моей живёт...

перелицевали Ване рубаху,
слава Аллаху,
теперь наряжен,
в плечах косая сажень.
штаны, правда так себе,
а сапоги, покамест и вовсе на столбе -
а ну-ка достань-ка!
сможешь ли, Ванька?

исподлобья глядит, сопит.
хорош, паразит!

штаны подтянул повыше
и полез... на крышу.

куда же ты, милай?
такой громила --
морда с решето,
проломишь ведь крышу-то!

даже ухом не ведёт, будто не слышит,
лезет всё выше, выше,
вот уже и на трубе, дурень - мозги набекрень,
того и гляди продырявит курень.

встал на цыпочки, как цыган перед цыплятами,
(ну что с вами делать с такими, придурковатыми?
слезай, расшибёшься!)

а он, знай себе красуется, мол, хорош я?
девки рты пораскрывали,
промеж друг дружки развели трали-вали,
жених-то вызрел, как арбуз на бахче,
пускай, не в парче,
но рубаха -
ах! а?
красна, хороша - хоть посылай за свахой.

а Ваня наш тем временем раскачался,
сориентировался по галсу,
да как прыгнет... мимо столба.
ба!
знать, чья-то ворожба
не иначе,
дерьмо собачье!

цел, ли ты, Ванюша?
столпились, клуши.
да что ему будет?
разойдитесь, люди.

встал, отряхнулся - смотрит - порвал рубаху.
со страху
сел и заплакал
наш Геракл -
слёзы размазывает кулачищами -
будем опять, говорит, мы нищими.
В рваной рубахе кому я нужен,
без сапог к тому же,
нет, мол, никогда не стать мне мужем.

вон и девки разбежались кто куда.
эх, беда.

смотрит - одна не уходит, всё с Вани глаз не сводит,
влюбилась, вроде.
да это ж Настасья
век не видать теперь без неё Ванюше счастья.
посмотрел на неё - зарделась, словно маков цвет.

ох, как ломит хребет!
не сломал ли?
крутанул salto mortale -
вроде, нормально.

оглянулся - нет никого!
волшебство.

только маменька бежит, голосит
рыдает навзрыд:
"Ванечка, сыночек мой ненаглядный! "
смотрит - живой здоровый,
а вот обнову
порвал изрядно:

"домой поди, стоеросина,
да сиди там теперь до осени! "

и пошёл он, не скрывая печали...

домой? едва ли -
сбежал к свет Настасье
искать любовь и согласье.
и пошли у них с тех пор шуры-муры.

бабы дуры
не потому что дуры, а потому что бабы...

ну, Ваня красивый хотя бы...

Воет метель заговорами на беду -
Жадно чума собирает людскую мзду,
В глину кладёт не взирая - кто стар, кто млад,
Не сосчитать на студёной земле заплат...

Крошечный домик на грани добра и зла –
Травам и зельям воистину несть числа.
Собраны/сварены в засуху куцых лет,
Дабы не дать им в осенней земле истлеть...
Мёртвыми зимами дышат угли́ в печи.
Сколько молитвы иконам ни лепечи –
Мутен рассвет и морозяще - крут закат,
Бледные руки берёз на ветру дрожат,
С хрустом ломаются, плотью вскормив огонь
В тихом приюте от долгих ночных погонь.
Брошен в очаг можжевельник, горит шалфей –
Благоухающее аutodafé.

Чёрным по белому пишет посланья ночь -
Все эти зелья могли бы тебе помочь,
Все эти травы могли бы тебя спасти...
Только закрыты навеки сюда пути.

Слухи ползут по деревне, как хворь худы:
Если пойдёшь - до полуночи жди беды.

Мать говорила, что был, мол, один смельчак -
Вышел на поиски в чащу и там зачах,
После пришла в наши земли лиха чума -
Так что не вздумай ходить проверять сама.

Вьюга заноет, развеяв надежду в прах -
Страхом и болью твой дом до нутра пропах.

Тихо поплачь и ложись, помолившись, спать.
Тихо мольбы у иконы бормочет мать,
Тихо сгорают берёзы, делясь теплом,
Тихо стирается грань меж добром и злом. ..

Бессонница мотает на клубок
Тугую нить несбывшихся желаний.
Рассвет, всегда бесцеремонно ранний,
Выталкивает дрёму за порог.

Пора вставать.
Хлебнув некрепкий грог,
Надеть когда-то праздничное платье.
С тревожным ожиданием не сладив,
Пойти на берег.

Настоявшись впрок,
Подняться на лысеющий утёс,
Подобный мысу тлеющей надежды,
Давным-давно застрявший где-то между
Пролитых и невыплаканных слёз.

Смотреть на море
До линялых глаз,
До высохшей потрескавшейся кожи.
И помоги, всемилостивый Боже,
Предсказанному сбыться в этот раз.

***

Впитавшая душой морскую соль,
Выискивает алое на синем,
Судьбу доверив дьявольской пучине,
Стареющая девочка...

Сегодня дождь, и завтра, и вчера...
Потом - быть может град, а может вьюга,
И давят депрессивно вечера
Промозглой тьмой охватывая туго.

Безморье давит лапами на грудь,
Высушивает жаберные дуги,
Не позволяя йодного вдохнуть,
Бессольем горло стягивая туго.
Без моря каждый год идёт за пять,
Бездушно гнёт круглеющую спину,

А там, на юге, время катит вспять,
И сверстники моложе вполовину.
Без седины, артрита и морщин,
Копчёные безоблачным июнем
Они бездепрессивно, как один,
Растрачивают прó(на)житое втуне.
У них зонты от солнца вместо туч,
Заштопаны озоновые дыры,
Волна - тепла, попутный бриз - летуч
И дважды два - один, а не четыре.
Прожаренная галька вместо spa,
И горы вместо серых небоскрёбов,
Без устали небесная крупа
Ссыпается на южных пивохлёбов.

А здесь лысеет глупой головой
Пушистый одуванчик белобрысый.

Повсюду бродят ветер ледяной
И голуби - летающие крысы...

Тонкой паутиной занавесок
Отгорожен мой привычный мир -
Всё, что вне - чертовски, сука, бесит.
Что внутри - затаскано до дыр.

Там, в глубоком сумраке, пылится
Жизнь моя в бесцельной суете,
За пределы призрачной темницы
Не сбежать (вот чёрт), не улететь.

Семь шагов - вот всё, что мне осталось -
По диагонали до угла,
Ими запредельную усталость
Я измерить так и не смогла.

Но, надежды смутной не теряя,
Продолжаю молчаливый бег -
До конца...
До жизненного края...
Свет в глазах покуда не померк...

Он был сплавщик от Бога, а может и сам был Бог,
Мог проплыть на бревне полчаса не забрызгав ног,
Остальные калечились в груде сырых стволов,
А ему несказанно (чертовски порой) везло.
И, когда он от берега к берегу шёл пешком,
Мужики, хохоча, называли его Христом.

Вместе с лесом по Гауе плыли, сменяясь, дни,
Старики говорили, мол Лайма его хранит...

Разрушались мосты и плотины давали течь,
От усталости люди ломались - ни встать, ни лечь
И сбегали в сухие ленивые города,
На века зарекаясь вернуться опять сюда,
Но в голодные годы ползли на привычный сплав,
Голод, как ни крути, неизбывно, исконно прав.

Так по кругу, по кругу - смертельно опасный ад
Перемалывал кости и жизни века подряд...

Он прошёл этот путь от начала, насквозь, до дна,
Оказалось, что смерть терпелива, хитра, жадна...

Он стоит перед тем, чьё прозванье носил всегда,
И у них под ногами, как прежде, блестит вода...

Пашка вырос под крики деда, под отборный ядрёный мат и
Мерный скрип под хмельным соседом материнской резной кровати,
Под пустые придирки бабки (бабка толстая - не обхватишь)...

Под цветным одеялом зябким Пашка часто мечтал о бате.

Батя – значит, большой и сильный, как обнимет, так кости хрустнут,
С батей можно смотреть мультфильмы, можно чипсами хрупать вкусно.
Он всегда защитит, поможет и кричать никогда не станет,
Батя помнит про Пашку тоже, просто чем-то ужасно занят.

Прикорнув под глухие стоны, под ворчание бабки с дедом,
Пашка думал тягуче-сонно: «Подрасту, - мол, - к отцу уеду.
На трамвае, что ходит ночью и бренчит колокольцем звонко.
Да, уеду. Уеду точно».
Под кроватью лежит тушёнка -
Провиант для побега важен, без него не протянешь долго...

Он пытался уже однажды, только план не продумал толком:
Убежал без еды, раздетым. Отыскали его, вернули.
Это было когда-то летом. Вроде, в прошлом году, в июле.

Пашка думал: «Теперь я взрослый, в сентябре, наконец-то, в школу.
Мне бы лодку и в руки весла, мне бы велик, что точно впору,
Я тогда бы, понятно, сдюжил и нашёл бы отца, конечно...»

Пашка смотрит в окно на лужи, в лужах путь отразился млечный.
Пашка пробует путь на прочность и по звёздам шагает смело,
Он дойдёт.
Он сумеет.
Точно.
Нет у Пашки важнее дела...

,

АВТОР музыки и исполнитель - Константин ShyThor


А тётя Соня курит на балконе,
Незыблема, как старый добрый Дюк,
Оглядывая в целом благосклонно
Бардак и гам, царящие вокруг,
Пуская дым в застиранное небо
И стряхивая пепел на халат
Она горда, лохмата и нелепа,
Как дворник, принимающий парад.
И если вдруг мальчишки-хулиганы
Тайком махру отцовскую смолят,
То тут же замирают покаянно,
Наткнувшись на ее суровый взгляд.

Всегда и всё увидит и заметит,
Услышит каждый шум и разговор.
И кажется, что даже дождь и ветер
Без спроса к нам не сунутся во двор.

Она вошла в пейзаж верней, чем стены
Домов кирпичных, выросших вокруг,
Она - привычна и обыкновенна,
Антоним перестроек и разлук.
Она - покой, защита, безмятежность
Коротких и счастливых детских дней
И, помня детства бархатную нежность,
Я не могу не помнить и о ней.

Поправ небрежно времени законы,
В любое время ночи или дня,
Она стоит, как прежде, на балконе
И курит,
курит,
глядя на меня...

За ду́шу вновь тянули ввысь шальные ангелы
А ты им:"Кыш! ", а ты им: " Брысь!" беззубо шамкала.
Они тащили, матерясь, крылáми хлопали,
Твоей судьбы густую вязь терзая походя.
Её уже не починить - зияет дырами,
Висит связующая нить клочками сирыми,
Не вспомнить радостей и бед - дрянцо тенденция
Вздохнет усталый терапевт - увы, деменция...

Жилплощадь рвали на куски лихие отпрыски
Ну дождались бы по-людски, не дрались попусту
Тебе и вовсе не до них, не до имущества
Дойти бы на своих двоих уже негнущихся
До кухни тёмной, кипятку хлебнуть некрепкого
И то почти невмоготу - согнулась скрепкою.

Да ты ушла бы, что бежать от неизбежного
Но вот куда тогда девать пугливо нежного -
Лохматый хвост и мокрый нос, любовь лизучая...
И вот ты терпишь на износ, потомков мучая
Усталых ангелов гоня, хандру осеннюю.

Ты, приручившая меня,
моё спасение...

Большой?
Казалось да — огромный дом,
Где двери открываются с трудом,
Где затхло пахнет деревом на кухне.
Где темнота нестрашная в сенях,
Тулуп, что брагой приторно пропах
И чешуёй — просóлено пожухшей.

Голландка на мансардном этаже
Местами потемневшая уже,
Сверчковые вечерние концерты.
Историями пахнущий сундук —
Залезть бы, да всё время недосуг —
Мы молоды, а значит мы бессмертны.

Пылинок рой, резвящийся в лучах...

Усталый дед в извечных кирзачах,
Снующий по двору с утра до ночи.
Бабуля, горделивая на вид,
Всегда поймёт, утешит, заживит —
В саду густом без продыху хлопочет.

Молочные по вкусу вечера
Щербатой кружкой прямо из ведра
Зачерпываем - свежие, парны́е.
В печи трещат поленья о былом,
А мы сидим и слушаем.
Молчком.
Как будто бы впервые.

Мне хорошо, спокойно и светло.
Настырно бьются мотыльки в стекло,
Спасаясь от прохладной летней ночи.

И, завернувшись в старый тёплый плед,
Я остаюсь с кроватью тет-а-тет,
А за окном невнятно сад бормочет.

Сегодня не припомнить этот сад,
Но старый дом, как много лет назад
Ещё стоит, храня пережитое.

Судьба нелепый сделала кульбит,
И дом дешёвым сайдингом обшит —

Чужих людей пристанище чужое...