давай отбросим церемонии
объединим архипелаг
в огромный остров и утонем там
в любовных праведных делах
давай уйдём в леса ближайшие
попартизаним от души
я знаю милая ты та ещё
взрывать готова и крушить
патриархальные обычаи
где даже с шашкой наголо
мы станем верхом неприличия
и обязательно назло
взлетим над нашим одиночеством
не выбирая путь и бой
и пусть тобой мой день закончится
и ночь закончится тобой

***

я наблюдаю горький катаклизм,
моя харизма вышла погулять,
и я как жук иголками унизан
ложусь в твою гербарную тетрадь.

не больно мне, а только недвижимо,
пришпилен рот - слова внутри горят,
и рвётся крик,…она проходит мимо,
как солнце в середине января.

а рядом богомол и богомолка
шурша клешнями веруют в любовь
их прижимает лишь одна иголка,
а это лучше множества свобод.

и я с надеждой жду начало ночи,
быть может ты на кухне день-деньской,
для нас двоих иглу с улыбкой точишь
чтоб вместе быть в "гербарии" со мной.

восторженность уходит в лес молиться.
что раньше убивало - не вредит.
не хочется ни славы, ни столицы,
и никакого бога впереди.

не пишется, да что там – не живётся,
как в прошлом, как обычно, как всегда,
и нет там ничего на дне колодца,
и некому заглядывать туда.

гремят не скороспешные трамваи,
безличные прохожие снуют,
желания, возникнув - умирают
увидев для кого они живут.

а за окном рисуясь суетливо,
танцуют тени падая на снег,
и в мире нет несчастных и счастливых
и к сожаленью мира тоже нет

Не думаешь, что кончилась зима,
Окно не открываешь и не смотришь,
Как оживают люди и дома,
Течёт вода в реке и подворотне.

Ты просто растворился в местной лжи,
О том, что снег навечно лёг на землю,
Что всё вокруг замёрзшее лежит,
И ничего другого не приемлет,
Иллюзией считаешь мир вокруг,
Картиной, нарисованной однажды,

Не замечая, как ты сам, мой друг,
Становишься картонным персонажем.

Терялся мир и Рим и иже с ним.
Терялись все - голодные и сытые.
Дома терялись, потерялся нимб
У Бога, а у дьявола копыта.

Всё исчезало, таяло вокруг,
И только мы с тобой на сеновале
Теряя память, совесть, веру, слух,
В объятиях друг друга не теряли.

Я перееду в город и умру.
В трамвай погрузят душу поутру
И он, гремя на стыках старых рельсов,
Отправится в известный всем маршрут,
Откуда не придут дурные вести,
Как и туда, наверно, не придут.
А все каменья, собранные мной,
Тебе подарит кто-нибудь другой.
Моей душе, прижатой локотками
Испуганных душонок городских,
Ненужны будут собранные камни,
Как телу причитания твои.

Моя деревня с первой буквы К,
Не город О, и не столица М.
Дома не подпирают облака,
И жители не жаждут перемен.
А просто проживают день за днём,
Благодарят за то что им дано:
За хлеб и соль, за то что дождик льёт,
И снег идёт, и нет войны давно.

Она его настигла в декабре.
Могла и раньше, но мешало что-то -
То у него война, парад-алле,
Любовь, семья, дорога и работа.

Была в июне близко – он писал.
Подумала: «Ну что же, пусть закончит
Роман в стихах» – рукой по волосам
Погладила - как будто не нарочно.

Он ничего совсем не ощутил.
«Сквозняк», - подумал, дверь закрыл плотнее,
И написал свой самый лучший стих.
И вымарал – ни капли не жалея.

Она вздохнула и ушла одна,
Оставив в доме запах льда и ветра,
А в декабре вернулась, тишина
Шла вместе с ней сквозь снег на километры.

Он ждал её, а сердце вверх и вниз
Качало кровь в какую-то каверну.
Они обнялись,
падал долго лист -
тетрадный лист…
И не упал, наверно…

У тебя - и на одной струне – звучит и переливается.
А когда ты молчишь, кажется, речь - пуста.
Бессловесность, как музыка, настоящая, огневая.
Бессловесность – река, без набережной и моста.
Не забыть бы, сказать главное, но вряд ли смогу я,
Вряд ли найду слова – музыкой им не стать.
Хотя иногда кажется, вот она - речь живая,
Плещется, переполняет, радостна и чиста.

под новый год из нашей двухэтажки
летят к чертям и люди и букашки
и отряхнувшись лапками суча
ползут по снегу в новые жилища
от бога дальше и поближе к пище
букашки люди воя и сверчя

а дом без паразитов хорошеет
становится и выше и теплее
в подъездах пахнет мятой с чабрецом
в окошках свет на крыше птицы свищут
и в мире нет ни праведных ни лишних
есть только мы и новый год и дом

Уезжает от тебя – гонит лошадей.
Вдоль дороги степь и горы – по две стороны.
Уезжает от тебя, - приезжает к тебе.
То ли морок, то ли ворог, то ли вороны
Заворачивают путь, закольцовывают.
Не уехать, не уйти – снова в прошлое
Возвращают каждый раз – чувства новые,
И слова опять о ней все хорошие.
Равновесие в душе... - равновесие?
Ничего и близко нет! - всё приснилось мне -
Слева горы, справа степь, в перекрестие
Смотрит кто-то в небесах – но мешает снег.

За мороженым ореховым
мы идём.
Светофоры не помеха нам
под дождём
И под снегом против ветра
и против всех
Мы идём легко одетыми
в прошлый век.
А вокруг людское полчище:
все спешат.
Под зонты, под крыши хочется
им сбежать.
И в глазах у них тревожинки
смотрят вслед:
За каким таким мороженым
в дождь и снег?
Мы смеёмся, мы счастливые,
мы летим
За мороженым за сливочным,
за любым.

думала, я останусь,
буду восхищаться твоими песнями,
отпаивать чаем, когда ты в депрессии
и, улыбаясь, слушать – как я скушен, неинтересен.

ты ошибаешься.

я ближе к нагану, чем к урагану,
а тем более - к барабану.
это твои друзья порывисты, грОмки и пустотелы.
для меня любовь – не простое дело,
и я не хочу, что бы она гремела.
для меня она – точка, за которой одна лишь вера,
и нет обмана.

ты смотришь через окно и думаешь – он вернётся,
на коврик ляжет в прихожей, вымолит два прощенья.
твоё сердце почти не бьётся, оно спряталось в подреберной щели.
ты берёшь гитару и тебе так поётся,
как никогда не пелось.

Здравствуй друг, ну и как там живётся в твоих палестинах?
Тётя Клава всё так же тебя называет мастиффом?
Подобрела, наверное? Хочется в это поверить,
Но не верю. Прости. Расскажи лучше, как там у Мэри?
Всё такая же светлая девочка с тонкой улыбкой?
“Мона Лиза” я в детстве её называл с восхищеньем.
Дай ей счастья, судьба - или кто там стоит у калитки,
Сторожа закрома, где хранятся любовь и терпенье.
А у нас продолжаются серые нудные будни.
Нынче даже зима не порадует выпавшим снегом
И вокруг никого, с кем хотелось бы выйти на люди.
Был хороший сосед, но вчера его взяли на небо.
Здравствуй, друг, расскажи мне про самое синее море,
Как купается в нём заходящее солнце, и ветер,
Захмелевший от брызг, с парусами отчаянно спорит.
Расскажи хоть о чём, чтоб не думать о жизни и смерти.

Кажется, что эта жизнь – последняя.
Небо близко - руку протяни,
Рукавом зацепишь солнце летнее,
Речка по камням вдали звенит -
Благодать! и хочется понежиться,
Все, что было раньше позабыть.
Горы, нахлобучив шапки снежные,
Морщат скал застенчивые лбы,
Будто и сказать им что-то хочется,
И спугнуть, не хочется никак -
Человека в этом одиночестве,
На вершине мира в облаках.

ни сигареты, ни водка, ни дождь с утра
могут не вылечить, если пришла хандра.
вот и пою и вою донос пишу
сам на себя строчу – разве я не шут?
птички притихли, замерли поезда
в недрах земли скопилась беда, вода?
господи, ты прости, я не знаю сам,
что говорю, стенаю, веду базар.
просто хандра вороной всё кар да кар!
жаль не Нерон, а то бы зажёг пожар,
не Бонапарт, а так бы я взял Москву...
и заглушил навсегда свою грусть-тоску.

Эта дорога из битого кирпича
В Рим не ведёт, и даже в Москву и Киев.
Эта дорога для тех, кто решил начать
Жить по-другому в майские выходные.

Кто-то бульдозером ловко ломал свой дом,
Кто-то киркой работал над отчим кровом -
Рушили всё, что дорого, чтоб потом
Строить дорогу в светлое и иное.

Пыль поднималась в небо до самых звёзд -
Звёзды в пыли смотрелись не очень ярко.
Выл под забором старый и глупый пёс -
Жалко ему людей, а себя как жалко!

Надо менять привычки под старость лет,
В лес уходить проситься к волкам позорным.
Нет, он не сможет (ведь сердце не партбилет)
Его не сожжёшь, не сменишь кульком попкорна.

Вот он и выл, а люди всё шли и шли
Битый кирпич скрывал и траву и ямы…
Эта дорога и в дождь сквозь года пылит
В разное время, в разных чудесных странах.

:::

Идут дороги вверх по всей Руси
А мастера привычно кроют матом
(под музыку Шопена, Дебюсси)
Рабочих нерадивых – так и надо.
Ведь завтра в небеса пойдёт толпа
Простых и неподкупных ревизоров,
И если не понравится асфальт
Всё кончится анафемой. С позором
Всё ДРСУ разгонят и сгноят
В каком-нибудь небесном Магадане,
Где солнце светит 10 дней подряд,
А триста пятьдесят печёт и жарит.
И трудятся рабочие за страх,
За совесть тоже, но не так красиво.
Призывы пламенеют в облаках –
«Земля плохое место для России!»
«Дороги на земле для дураков!»
И что-то там ещё в таком же роде…
Очнулся я без крыльев и оков
В ботве галлюцигеных лопухов...
И не в раю, а дома, в огороде.

разлинует трава
облака на небе
я лежу в той траве
как больной в аптеке
возле капель сердечных
в стеклянных колбах
мне бы их под язык
но они на полках…
я наверное умер
и умер зряшно
подо мной облака
и поют и пляшут
все в полоску
одно лишь
в сплошную клетку
не поёт и не пляшет
под сильным ветром
лишь качается в небе
как чайка в море
в каждой клетке его
человеки спорят
о свободе любви
о надежде с верой
к ним спускается ангел
а пахнет серой.

У всего есть край, у живых есть смерть,
И не нужно петь, если голос хлипкий.
Если страшно жить, а нам страшно ведь -
Умереть, упасть в этот морок зыбкий?
За окно смотрю, там несут овёс,
Точит нож мясник, улыбаясь мерзко,
В его песне – свет, в его взгляде – пёс.
Отвернись, живи: здесь не наша местность.
Мы с тобой уйдем, потерпи пока -
Видишь, над горой облака недвижны?
Там мы будем жить, там течёт река...
Лишь бы мы вдвоём оставались,
лишь бы...

сегодня пишу про всякие разности, сложности,
а надо мной небеса не скрывают своего величия.
и я уже не отличаю качество от количества,
и уже не знаю где хорошее и где плохое -
шизофрения или раздвоение личности
начинается не с молитвы –
когда ты сам говоришь с Богом,
а когда тебе, убогому,
кажется,
что это он разговаривает с тобою.

Какие твои годы – у них ни точки, ни запятой.
Вот доживи сначала до завалящего препинака –
До первой бездны заполненной пустотой,
До первой вещи, над которой ты будешь плакать.
И не смотри на меня - как будто я слаб умом,
В твоей книге у слов ещё меняются окончания,
Вот когда будет написано десяток-другой томов,
Можешь ходить вся такая усталая и печальная.
А сейчас живи, родная, не считая страниц,
Не мечтая по вторникам, чтобы пришла суббота.
В твоём прошлом нет ещё кладбищ и нет больниц,
А обязательства не прочитываются как свобода.

Когда тебя хотят убить, не шлют бомбардировщики,
Не надевают сапоги на армию солдат,
А говорят, что нет любви, что нет её и, в общем-то,
Она лишь выдумкой была, наверное, всегда.

Когда тебя хотят убить, не ищут в недрах трещины,
Чтобы столкнуть тебя туда и навсегда забыть,
А говорят, что нет любви, что нет любви обещанной,
Она лишь в снах твоих жила меж абы да кабы.

Когда тебя хотят убить, то не лишают воздуха,
А говорят тебе - лети, и дарят два крыла!
Но знай, что в мире нет любви и по воде, как посуху,
Давно не ходят, извини, такие вот дела.

Я выпаду из всех календарей, надену френч, улыбку шесть на девять и удалюсь куда-нибудь, надеясь не встретить декабрей и январей. Я жажду лета, солнца и тепла, желаю тел без фиговых листочков, пальто и шуб, красивых и не очень такие брат нескромные дела. И там я буду жить и наживать любовниц, жён, детей как можно больше, там ведь не надо думать, что жевать и что творится в штатах или польше, там нет домов - сплошные шалаши и море рядом - только свистни громко, появятся и волны для души, и соль для раны, если станет горько от ностальгии по крутым снегам, по каждодневной думе о погоде, вот только френч - зачем он нужен там? - Не нужен, да. Но пусть лежит в комоде.

Ночной вокзал. Холодная еда.
И пассажиров толпы в никуда
Ждут отправленья поезда, и скука
На лицах отражается ничьих,
Ненужных лицах - ведь никто в ночи
Не провожает их стрелой из лука.
Не провожает песней и слезой,
Не шлёт проклятий, не кричит «Позор!»,
Не предлагает кров и кровь навеки.
Лишь чемоданы щерятся в углах,
Себя, увидев в пыльных зеркалах,
Упитанности радуясь, как дети.
Ночной кукушки голос прозвучал,
Что прибыл поезд, и толпа ничья
Рванула на перрон и растворилась
В вагонах безразличия и сна.
Мне жалко только Петьку-пацана -
Ему ещё любимая не снилась.

Март на исходе, а кота всё нет…
Где бродит он, усатый недотёпа?
Последний во дворе растаял снег,
Пора менять одежды, мысли, обувь…

Но у старушки всё идёт не так,
Всё валится из рук – посуда бьётся.
Сходить к гадалке, чтоб наверняка
Узнать, когда проклятый кот вернётся?

Но неудобно вроде – засмеют,
Не принято в деревне о животных
Кручиниться, животное - не друг,
Не муж, не брат, не враг, если угодно.

Ну да, всё так. Но в жизни у неё
Из близких никого и не осталось!
А он мурчит, как будто бы поёт…
И тоже одинок, а ведь не жалок.

Старушка спит, ей кажется - на грудь
Запрыгнул кот - ну вот и он вернулся!
Какой тяжёлый стал, что не вздохнуть…
И к завтрашнему солнцу не проснуться.

Лето.

Жужжит пчела, летают птицы, ползёт в траве жучара сочный, а мне не надо торопиться - я не у дел остался срочных. Я отдыхаю на природе (природа не таких терпела), и счастлив даже где-то вроде, и улыбаюсь неумело, пока меня никто не видит (рыбёшки - те не в счёт, канешно), и никаких таких событий на горизонте не забрезжит.

Зима.

Диван, газета, кружка пива, жужжит жена и телевизор, я всем внимаю терпеливо, ко всем внимателен и близок. Пусть за окном мороз под сорок, а в небесах кометы мчатся, я не у дел остался скорых сегодня ровно в семь пятнадцать. Со мной давно всё приключилось - любовь, надежда и разлука, они во мне видать почили и разменялись там на буквы, слова, катрены(вот же ж гадость!), потёрлись, выцвели, поблёкли и мир вокруг давно разгадан - и дальний мир, и недалёкий.

Эпилог.

Но буду жить! Неторопливо в себя заглядывать под вечер, а вдруг во мне поспеют сливы - не сакура дурацкой речи. А просто сливы... или груши, а может быть, и авокадо, и я запреты все нарушу и побегу как лань по саду…к себе, тому, кто в прошлом сгинул в деревне маленькой у речки…опять слова, мечты, картины…и крыть мне нечем.

(временно, на конкурс))

У художника дома жена и цветок герани
А точнее, не дома герань – а стоит в веранде
Есть ещё сын в другой стране от первого брака
Но они не общаются, всё получилось как-то
Неправильно, но ничего уже не поправить
Он понимает, что жизнь проходит и он не вправе
Обращаться к богу, писать Дед Морозу – поздно
Как под землю лезть, так и взлетать на воздух
Вот и выходит он на улицы и рисует жизни
На асфальтовой бездне города рисует мысли
А когда приходят дожди под руку с ветрами
Он возвращается домой, к жене…а говорит с геранью.

(временно, на конкурс))

Толпа хохочет, бесится толпа -
Ну и урод, алкаш, наверно, - точно!
Зачем тебе художник создавать
Такое непотребство и на площадь
Его нести, как будто божий дар,
Как будто выбирал чего похуже,
Куда потом засунешь сей товар
Когда вдохнёшь в него святую душу...
Создатель молча слушал и терпел,
А руки трепетали над рожденьем…
Он думал, боже, сколько ж глупых тел
Успел создать я в день шестой творенья.

Веруем, что первый человек пал в раю и что отсюда распространился первородный грех преемственно на все потомство так, что нет ни одного из рождённых по плоти, кто бы свободен был от того бремени и не ощущал следствия падения в настоящей жизни. (с)

родился виноватым и пошёл
тихонько становиться человеком.
он думал, человеком хорошо
идти и жить под этим чистым небом -
не то, что быть каким-то муравьём,
ни в чём не виноватой божьей тварью
и принимать хитиновым плечом
за благо всё, чем родина одарит,
а человеком грешным и святым,
с рождения запятнанным рожденьем,
растить в пустыне райские сады
и разрушать взращённые в эдеме.
вот так он жил и всё куда-то шёл,
то плача, то смеясь, за всё в ответе.
но, даже умирая – «хорошо..»
шептал он ухмыляющейся смерти.

линия тишины на моей руке
глубока – заглянешь, и никакого дна
не обнаружишь – это такой макет
пустоты в серых полутонах.
вот и смотри, но только поберегись!
там, в глубине, птицы мои парят.
вмиг заклюют - для них все слова – враги!
и враги, кто словами этими говорят.

***

Да не плачь, не плачь - ты уже убит,
И Иртыш тебя волочёт к Оби.
Твои слёзы - капли в его воде,
Нет тебя нигде и её нигде.

На твоих ладонях такая гладь -
Ни холмов, ни борозд, ни тёплых дней.
Научил бы кто-нибудь умирать,
Чтоб не плакать страшно вот так по ней.

Не мешают слова говорить,
Потому что их нет.
Человек ещё юн, и не знает, что ходит под Богом.
Он рычит, и рисует на серой пещерной стене,
Что ещё не назвал, но уже осознал и потрогал -
Не руками, а чувством, возникшим под шкурой в груди.
Эти образы рвутся на свет через тёмную пропасть
Бессловесности снов и по камню вот-вот полетит
Мамонтёнок, как птица, и солнце нанижет на хобот.
В горле режется стон, но уже не похожий на вой
Одинокого волка, на клёкот орла непохожий…
Это просто слова возвращаются с неба домой
По слогам
и звучанием пробуют мир осторожно.

**

Скажу – дорога, - и блеснёт асфальт,
Забытая - скажу, - трава полезет.
Из песен трудно выкинуть слова,
Особенно ещё не спетых песен.
Вот и молчу, а вдруг скажу не то -
Подумаю про свет, а ляпну – темень,
И захлебнётся местность пустотой,
Не будет человека и растений.
И не проси меня сказать – любовь,
Я это слово выдумал с похмелья -
Давным-давно, ещё до нас с тобой,
Ещё до света в первый день недели.

***

Всё, говорит, - вода, говорит - ветра
Воздух густой такой, что не лезет в горло.
Море, земля, трава… Говорит – трава.
Горько, пустынно, страшно и снова горько.
Сядет за стол, и слов не найдёшь к нему,
Будто клубок гремучий стихийных бедствий.
Буду я жить, проживать, говорит, в дому.
Буду я петь, напевать тебе на ночь песни.
Взгляд его страшен, света в нём нет. Ни зги…
Падаю в омут тёмного царства страсти.
Я умираю, наверное, помоги
Господи!...
Он отвечает – Здравствуй!

****

Вымысел, а всё-таки цепляет:
Спрячешь книгу, выбежишь во двор.
Воробьёв испуганная стая,
Чикчирича, сядет на забор.

Постоишь, закуришь сигарету,
Ветром вытрешь мокрые глаза.
Мимо прожужжит, прощаясь с летом,
Полосато-жёлтая оса.

И такая грусть тебя накроет -
Вот они, и вечность, и покой -
Никакая выдумка не стоит
Голубого неба над тобой .

*****

Пишешь, думаешь – трафарет, клише,
Жуть банальная, и никто не сглазит.
У других, у той же знакомой Ж,
Не стихи - фейерверки, а М - блажен,
Настоящий классик.
И становится пакостно на душе,
И бросаешь, нА год, а то на два,
Сочинять, зароки даёшь навечно.
Но внутри накапливаются слова,
начинают снова в тебе сновать…

Врут, что время лечит.

портвейн порты открыл,
и из тебя выходят
и ангел-семикрыл,
и чёрт на вездеходе,
эсминец, и корвет,
и колокол бумажный,
и Клара, и кларнет,
и мат пятиэтажный.
усталый виртуоз
гитары с микрофоном
хрипел в него взасос:
«Трава, трава у дома…»
и в сигаретный дым
новозеландской скуки
ростовские сады
протягивали руки,
а где-то поутру
пьянейший вдрызг мессия,
целуя кенгуру,
шептал: «Моя Россия…»

Над городом, в 13.46
Пойдут дожди и солнце скроют тучи,
И диктор в новостях благую весть
Объявит от какого-нибудь Гуччи.
В 13.47 раздастся стук,
В квартире на углу у патриарших...
Часы тик-так на стенке пропоют,
И звук сползёт по стрелкам не совпавшим.

И тут же время - в прошлое, назад…

Вот с пола лист поднялся полусонный
И вылетел в окно как стрекоза,
И снова зажелтел на ветке клёна.
А в раковине из сковороды
взлетают вверх, друг друга, догоняя,
искрящиеся капельки воды,
с собою звук паденья, забирая…

13 - ровно. Время вновь назад.

Вкатились тучи в город незаметно.
На 5 этаже дробь 50,
Окно открылось от порыва ветра,
И маленький желтеющий листок,
Кружась, упал на пол и быстро замер
А тишина, с испуга юркнув в стол
На книгах прилегла, как на диване.

В 13. 47 раздастся стук…

У востока лицо узкоглазо и губы в шербете,
На коленях полынь, а в руках шевелится камча.
Восседает в арбе, как король в золоченой карете,
И везде вдоль дороги костры, барабаны стучат.
Поднимает лицо и глотает дожди, чтоб напиться.
Дарит небо ему табуны неприкаянных звёзд.
Никуда не спешит, и поэтому волен, как птица,
И поэтому слышит, как солнце в тумане встаёт.
А когда первый луч, заплутав среди спелых колосьев,
Прикоснётся к нему, запоёт на морщинах его,
Остановит арбу и домой потихоньку вернётся -
На десятый этаж, в тридевятое царство своё.

Нас не делили языки, традиционные уклады
И даже вера и любовь не выступали против нас,
Но тут вмешались чудаки, которым ничего не надо -
Не шоколада, ни конфет, а только маленькую власть.

И мы на стаи и стада свой двор границей разделили,
Пошли на митинги толпой язык чесать и водку пить.
Свобода жгла как геморрой и пали несколько Бастилий,
А вместо них мы возвели другие храмы на крови.

Они сияют белизной, врастают в небо куполами
И суверенные поля рождают самый сладкий хрен.
А я хотел бы, как вчера, дружить не странами – домами,
А лучше, семьями, судьбой, как в том, неправильном, дворе.

«Осень», - подумаешь, глянешь в окно – зима.
Шубу наденешь, выйдешь во двор за снегом
И не поверишь – лужи стоят, трава
Тянется к солнцу, ковром застилает небо.
Только глаза протрёшь, не цветы – плоды
Жёлтым и красным огнём на ветвях пылают,
Яблоки, груши, айва – побежишь в сады,
Хлопнешь калиткой - наткнёшься на птичью стаю
Чёрных как ночь ворон или тех, других
Птиц, не умеющих петь, - а только плакать.
Это предчувствие, сон, и всего лишь миг.
Падает снег и цепью гремит собака,
И тишина обступает со всех сторон,
Призрачный мир под кожу пускает корни.
Курит у пристани в лодке седой Харон,
Ждёт терпеливо, спички бросая в волны.

А он хотел привычки поменять,
Смотреть и говорить хотел иначе,
Но видел за окном, как на карачках
Ползёт закат, поддатый образ дня.
Окурки на неубранном столе,
Бутылку водки, грязные стаканы,
И жирно-полосатых тараканов,
Ползущих по клеёнке кушать хлеб.
Не вырвало его, не повело
На улицу к друзьям, такой же дряни,
Он в зале сел на стареньком диване
Пытаясь думать, что произошло?
Откуда эти мысли в голове,
Зачем менять привычное похмелье,
Да и на что? А за окном свистели,
А может,пели птички в январе.
И пели так, как будто кто-то плачет,
Как будто бы и плачет и поёт.
Он жизнь хотел свою переиначить
И полюбить попробовать её.

Ты не умеешь петь, не умеешь плакать,
Врать не умеешь, борщ на три дня варить.
Ты никогда сама не вступаешь в драку,
Знаешь, что месса – тьфу, как и сам Париж.
Ты никогда не рядишь свои надежды
В яркие краски, золото и серебро.
Правда твоя находится где-то между
Прошлым и будущим - прячет своё крыло.
И, проходя в песках по барханам жёлтым,
Волны сметая тонкой своей ладьёй,
Просто живёшь спокойно, неброско, гордо,
Будто бы время песни тебе поёт
О незнакомых странах и чистых реках,
Домике маленьком, муже-богатыре…
Время – судья, а значит не лучший лекарь -
Ходит с весной в обнимку в твоём дворе.

Есть медленные люди, и для них
Слова мертвы, а песни безголосы.
Им в быстром окружении родни
Остаться в тишине не очень просто,
Им в зеркале не видно ничего -
Лишь блеск стекла, прильнувший к амальгаме.
Для них обыкновенное окно -
Текущий водопад в застывшей раме.
Они молчат не потому совсем,
Что слов не зная - говорить не могут,
А потому, что их слова, как снег
Для нас - мелькнут и обратятся в воду.

чувствую - снег,
думаю – снег.
руки мерзнут, прячутся в рукавички,
а он, растаяв, думает обо мне -
человечек, маленький, горемычный.
и утекает
капельками за порог
моих ощущений,
своих предчувствий.
собака смотрит: «Кажется перерос
хозяин философию деревенской грусти.
наверное, слишком много блох
накопилось в его подстилке, в его одежде,
вот и представляет, что он не совсем и бог,
или совсем не бог…»
и собаке становится легче,
и она подбегает, тычется мокрым носом,
традиционно радуется по разным причинам -
это космос, пёсик, это просто космос,
а мы - космонавты, – моя лохматая дурачина…

он приходит в дом её,
топчется в прихожей долго,
постоит у книжной полки,
тихо скажет “ёмо-ё”
и вздохнёт – не прочитать
за оставшиеся годы.
вяло спросит о погоде,
а в глазах лишь пустота,
будто знает наперёд
всё, что будет, и жалеет
на земле нас всех и всея,
а особенно её.
а она не знает, как
бедного его утешить -
человека без надежды,
на негнущихся ногах.