Без десяти столетий новый бог
из римского подвала Палестины
выходит, спотыкаясь о порог.
Чужой народ ложится подле ног,
целует руки дева-магдалина -

пока ещё распутна и грешна,
а дом её - оплёван и обруган.
Господь идет, но поступь не слышна,
идут за ним апостолы, мошна
великой новой церкви и хоругви.

И никому нет дела до того,
что с ними обнуляется эпоха,
и что потом Святейшества Его
состряпали из веры сотню войн,
и оживали чудища у Босха,
и вскрыт алтарь, и ризница пуста,
и праотцы безмолвны и бесплодны...

Мария, если б не было Христа,
какие пропадали бы места:
Вифания, Голгофа, Гроб Господень,
и чёрти что творилось бы с землёй,
где не сплелась Иудина верёвка.
Полковники ушли бы на покой,
и жив Константинопольский герой,
и ты, Мари, и ты - работорговка.

Спортивная, восемь. Жилая многоэтажка.
Кузьмич выбивалкой охаживает ковёр,
в зубах у него самокрутка, в кармане - фляжка -
заначка, удачно припрятанная. Во двор
выходят Алёшка и следом - сестра Наташка,
что нянчится с ним от рождения до сих пор.
Идут до песочницы молча. Алёшка плачет.
Алёшке семь лет, и в руке у него светляк.
Светляк не шевелится, крылья его прозачны,
но призрачным светом в ладони мерцает, как
фонарь, затухающий утром, впадает в спячку.
Несёт на ладони Алёшка живой маяк.
"Как трудно жить в мире таким маякам, Наталка!
Летает - горит, умирает - опять горит..."
Светляк выключает свой свет, и Алёшке жалко,
и взрослое что-то растёт у него внутри.

Спортивная, восемь. Песочница, выбивалка,
Заначка, ковёр, самокруткой Кузьмич дымит.
Алёшка уходит. Лишь воткнутый крест из палки
о смерти ночного фонарика говорит.

Говорит она:
"Ямы одни, обвалы,
Всё лесные чащи, моря и взгорья.
Я к тебе, мой Иванушка, запоздала,
Не пришла обручаться на день Егорьев.
Да и как тут успеть за одну неделю,
Если платье цепляют ветвями вишни.
Я бежала на звуки твоей свирели.
Я, несчастная, только ее и слышу."
Говорит ему:
"Сон мой Ванюша, свет мой,
Дважды в год я свободна от плена вишен,
На неделю меня отпускают ветви,
С каждым годом все ближе к тебе и ближе.
А пока я стою истуканом, камнем,
На плечах моих гнёзда свивают птицы.
Не обнять, не коснуться тебя руками,
Только сниться."

Просыпался Иванушка еле-еле:
Ноет старое сердце и сводит ноги.
Дважды в год он играл на своей свирели,
Чтоб не сбилась невеста его с дороги.
А в Егорьевский праздник надел обнову,
Вскипятил на печи оловянный чайник,
Помолился иконе, сказал: "Готово.
Приходи, встречаю".

Говорит ему:
"Вот мы теперь и вместе.
Здравствуй, Ванечка, здравствуй мой долгожданный.."
И лежит он, счастливый, в объятьях Смерти.
Зацелованный, бездыханный.

Пенелопа, которые сутки мой остров терзают грозы,
но сегодня Селена зажгла поднебесный факел.
Я пишу на песке, и песок отражают звёзды,
эти звёзды сияют тебе в Итаке.
Прочитай мои символы, буквы, знаки,
заучи их, пока не поздно.

Пенелопа, те знаки - дорога к родному дому,
эти символы - путь к берегам Калипсо.
Там, где сердцу всё дорого и знакомо,
ты слезами давно умываешь пристань.
Ты ждала двадцать лет, а казалось - триста.
Только я забываю здесь: где мы, кто мы.

Пенелопа, у грота Калипсо живут дельфины,
а в моём - только осы и шершни свивают улья.
Я писал каждый день на блестящих дельфиньих спинах,
черепаховых панцирях и плавниках акульих.
Я писал каждый день, как мы плыли домой, тонули,
если мы не тонули сами, то нас топили.

Пенелопа, покинуть Огигию не под силу,
здесь и ветер, и скалы, и волны Калипсо служат.
Я пишу на крыле гусыни пером гусыни
той, что завтра рабыни тебе подадут на ужин.
Пенелопа, кого ты теперь называешь мужем,
кто зовёт Телемака сыном?

Вечером людно в трактире на побережье,
Гостеприимен трактирщик, шустра обслуга.
Был интересен рассказчик, да только прежде
Звали его сумасшедшим по всей округе.
Впрочем, ходила молва, что бедняга болен
Корью, чумой ли, высокой температурой.
То он, бледнея, беседовал сам с собою,
То подавал чашку чая пустому стулу.

- Нет, вы представьте: её не существовало!
Нет, вы подумайте: не было, в самом деле!
Как же она, беспокойная, танцевала!
Как же она уставала к концу недели!
Я же ходил за ней, словно заворожённый,
Я же ей волосы гладил жемчужным гребнем,
Только её и блаженный не взял бы в жёны -
Не было места ей ни на земле, ни в небе...
Странность была в ней одна, я не знал причины.
Прятала спички и свечи, что были в доме.
Ночью однажды нашёл и зажёг лучину,
Что было дальше - совсем ничего не помню.
Этой же ночью исчезла она бесследно.
Морок растаял. Как будто мне всё приснилось.
А рыбаки говорили, что прошлым летом.
Девка похожая в озере утопилась.
Слухи ходили: покойница колдовала, -
Не отмолили беспутную, не отпели.
Нет, вы представьте: её не существовало...
Только подумайте: не было, в самом деле.

В парке скамейки вросли в позвонки друг друга.
Кашляет колокол. Птичье многоголосье
слышится вне, в отдалении, с неба, с юга.
Что-то апрель с февралем заигрались в кости,
птицы сбиваются в стаи, летят по кругу,
птицы летят и не помнят: домой ли, в гости.

*

Если их двое, то, Господи, дай им вечер,
скажем, в апреле, на том самом месте, в восемь.
Им - одинаково разным, случайным встречным -
дай повидаться единожды. Пусть он спросит:
"Долго до осени?" Пусть она скажет: "Вечность",
если он спросит про вечность, ответит: "Осень".

Дальше пускай, как положено: дети, внуки..
Осень придет незаметно с листвою рыжей.
Бывшая девушка станет седой старухой,
вскоре она вдруг поймёт, что старик не дышит.
С церкви закашляет колокол - глухо, гулко,
только они ничего - даже собственный вздох - не слышат.

**

Нет. Всё не так. Ты, конечно, лишишь их речи.
Он не успеет спросить, далеко ли осень;
в восемь она позабудет про слово "вечность".
Кружатся птицы - продрогшей весне не гости,
Только скамейки врастают друг другу в плечи.

"Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня -
Я тебя, а ты меня..."
Д. Оруэлл "1984"

Я мог бы забыть твоё имя, но было вшито
оно в мои кости, аорту, гортань, кадык.
Клянусь, я молчал, и мой голос молчал. Язык
кричал твоё имя, как грешник кричит молитвы,

срываясь с Эдема: не помня земного слова,
охрипший, он вторит беззвучно: "Христе! Христе!"
И как от греха отрекаются на кресте,
я тоже отрёкся от плоти твоей и крови.

И тем, распинающим порознь нас, мог ответить,
что я никогда не ступал на твои следы. -
Как просит иссохший источник глоток воды,
я так же просил их развеять тебя по ветру.

И тем палачам, поделившим меня на части,
я мог бы соврать, что не знаю твоей души,
но, как продают безделицу за гроши,
я продал тебя.
Я предал тебя.
Я счастлив.

"Уходите, слоны, навсегда из моей груди"
Павел Полозов.

Грусть приходит, но не одна,
Грусть приводит с собой слонов.

- У тебя, - говорит она, -
Слишком много чужих углов.
- У тебя, - говорит она, -
Что ни комната - пустота.
Где должно быть окно - стена,
Вместо мебели - маета.

- Погоди, - говорю, - молчи.
Не трубите, слоны, - прошу, -
Не гасите моей свечи,
За собой не тащите шум.
Не топчите моей груди,
Не трясите мою кровать.
Под ребром человек сидит,
Он боится без света спать.
Будет ночь для него светла,
Пусть он добрые видит сны...

- Ты куда, - говорю, - пошла?!
И куда вы пошли, слоны?

Выбегала Грусть из дверей,
Улетали слоны во тьму:

- И без нас тут полно гостей,
Слишком тесно в твоем дому.

Стать истуканом, столбом, молчальником,
битым сервизом, кипящим чайником,
инеем на стекле.
Жить на орбите, в звезде Юпитера,
только не в Омске, Москве и Питере,
только не на Земле.

Время-портной одевает ряженых
в мёртвое: в сплетни, в понты, в бумажники,
в голые короли.
Мне бы небесным висеть стеклярусом
или ходить на крыле, под парусом,
только не у земли.

Насмерть во мне воевали воины,
в каждом - дыра, пустота, пробоина,
лезвие бердыша.
Выдай мне меч и кольчугу медную,
тесную,
чтобы, убив последнего,
я не смогла дышать.

Мир совсем обессилел, лишился стыда на треть.
Я давно бы истлела, но нечему тут гореть,
Я давно бы себя прокляла, но осудит Отче.
Я давно бы кричала, но в рот набрала воды,
Потому, куда хочешь, меня веди,
Распинай, где хочешь.

Я давно не вижу ни фронта, ни сна, ни тыла.
Расскажи, как сияет моё светило;
Расскажи, как в апреле цветет июль.
Мне живой вариться в акульем брюхе,
И никак не скосит меня старуха.
У нее, как всегда, не хватает пуль.

Посмотри мне в глаза, у зрачка добывают медь;
Там все сыты и счастливы, нечему там болеть;
Небесами в бездонных лужах играют дети.
Я давно всё забыла, свои замела следы.
Я тебя не нашла, но сегодня тебе водить.
Отыщи меня, если сможешь, на этом свете.

Накануне в детсад номер восемь ввозили тайны
В запечатанных скотчем коробках и полых трубках.
"Там, наверное, чашки для кукол и новый чайник", -
Так подумала девочка Вика из старшей группы,
Что смотрела в окно, с подоконника ноги свесив,
Вопреки наставлениям няни - презлой старухи.
Улыбались фарфоровым блюдечкам куклы с кресел,
Возмущенно кипел старый чайник с оббитым брюхом.

*  *  *

Воспитатель зовет ее безобразницей. 
Вика больна бездельем, приговаривает: 
" зе-ле-но-гла-зый ангел"
 и сминает шёлк стрекозиных крыльев,
словно лист гофрированной  бумаги.
Воспитатель срывается: 
"Лучше сходи за мелом!".

Мел большими брусками хранится в подсобной части,
во вселенной, где собрано все от угля до досок,
у угрюмого дядьки-завхоза.
Он же - сторож, маляр и плотник,
сантехнических дел мастер,
хронический алкоголик,
никогда не имевший семьи и дома,
Ростислав Ростиславович Малиновский,
чья фамилия важно заканчивалась на "-скай", 
и никак по-другому.
Ростислав был беднее церковной мыши, 
но владел Артефактом: ключом от Двери,
за которой хранилось Нечто Незримое Глазу Чужому.
Вероятно, сюда же складывали секреты.
Если к Двери подкрасться ближе,
слышно, как трёхголовый Цербер
жутко клацал зубами, звенел трёхпудовой цепью,
беспокойно расхаживал по паркету.
Впрочем, если к Стене прислониться ухом,
и зажмурить глаза, 
и представить, к примеру, площадь,
то подчас не поверишь слуху:
там, за дверью, газетчик ломает плоскость
помещений детсадовского подвала.
"Свежий номер!"- кричит зазывала,
и волочет копытами лошадь,
и стенает молитвами пастырь.
Словно здесь ни подсобки, ни Ростислава
отродясь не бывало.
Только Дверь, отворённую настежь,
Вика не представляла ни разу,
вероятно поэтому тайное,
неподвластное общему глазу
от нее ускользало.

Но сегодня Дверь не была закрыта.

Из картонных коробок выглядывали портреты.
От невзрачных слуг до людей великих,
от любой страны до любого века:
Морды, головы, профили, лица, лики.
Воплощения зверя и человека.
Здесь и няня, и воспитатель, и даже Вика,
из картин взирают бесцельно, совсем безлико.
Вика пятится прочь, в момент онемев от крика,
Но Дверей больше не было.. Угол картины восковый
приобрел филигранную подпись такого рода:
" Одна тысяча семьсотъ перваго году.
Ростiславъ Ростiславович Малиновскай.".

*  *  *

В детский сад номер пять постучался посланник Божий,
говорил, что остался без дома и горько плакал.
Он на-все-руки-мастер, электрик, маляр, художник...

Уползал под окрашенный плинтус бескрылый ангел

...кнопка обратного времени существует:
пульт воскрешения мертвых, возврат утрат.
Фельдшеры больше диагноз не говорят,
предпочитают лечение на живую,
тут и делов-то: часы отмотать назад.
Пульт, укрощающий время, доступен многим.
Каждое утро в любом уголке Земли
дно покидают пропавшие корабли.
Так у русалки рыбак отнимает ноги,
так суицидник снимает себя с петли.

Будущим летом устроим себе привал
там, где однажды сначала случилось Слово.
Страшно охота увидеть Его живого
и расспросить, кто Его Самого создал.
Где обитает начало других начал,
и почему не спасает от ножевого
тех, кого приручал.

Дорогой мой дневник*, мне не хватит ни строк, ни слов
рассказать о комоде, буфете, кровати, кресле,
что ведут, наступая на горло с восьми углов,
ритуал ежеутренней заупокойной мессы
сокровенным мечтам, и желаниям, и т. д.
Жизнь пинает под дых и вставляет в колеса спицы.
Я, ей-богу, отменно умею о том молиться,
даже знаю, какой звезде.

Этим летом подъезды выплёвывают жильцов
в половине шестого. Трамвайная сортировка
превращает десяток затылков в одно лицо,
проверяет билеты и делит по остановкам:
Мукомольный, Большая Сенная, Девятый Вал.
Проходные заводов заманивают зарплатой,
словно мух - в паутину. Становится непонятно,
как ты здесь выживал.

Дорогой мой дневник, я не знаю, зачем пишу.
Может быть потому, что ночами совсем не спится.
Я давно отдаю предпочтение шалашу,
продаю журавля, покупаю в кредит синицу,
но бюро ништяков закрывается на учет.
И, витая в мечтах, облаках и небесной манне,
я давно бы свалилась на землю, но Бог исправно
подставляет свое плечо.
________
Стихотворение написано после прочтения С.Фрая "Теннисные мячики небес", откуда,собственно, и появилось обращение к "дневнику"

О подобном пишется рано утром
Под горячий кофе вприкуску с хлебом,
Под отчет и графики со счетами,
Где, устав шептаться, притихли стены,
И в привычном ритме спешат минуты.
Я смотрю на небо и вижу небо;
Я смотрю на камни и вижу камни;
Я смотрю на тени и вижу тени.

По утрам спокойней, практичней, тише,
И стихи не просятся /ну и ладно/.
Утром даже Бездна - уже не бездна.
Что вчера кричало, рвалось, болело,
Стало цельным, сильным, почти неслышным.
Открываю кран, и вода прохладна;
Запираю двери ключом железным;
Раздвигаю шторы - вокруг светлее.

Никаких тебе вариаций прочих,
Тайных смыслов, поисков чаш Грааля.
Рукавами больше не машет ветер,
Не кивает, словно болванчик, город.
Ты не знаешь правды, но знаешь точно:
По утрам тебе никогда не врали, -
Тем, кто ищет свет, не хватает света;
Тот, кто горя ждет, не желает горя.

Господи, отсуди его у меня, пожалуйста, отсуди.
Не давай мне отныне рыдать у него в груди,
не давай мне отныне стучать у него внутри
тем истошным звоном,
глухим набатом.
Отче, пусть он приносит мне боль и страх,
Не давай мне родиться в его стихах,
Не давай мне шептаться в его губах
Словом незнакомым,
Случайной мантрой.
Отче, мы практически идентичны, мы так похожи,
Обожги его, изувечь – поменяюсь кожей,
Стану его клеткой, слюной, оголённым нервом,
Заключительным выдохом, вдохом первым.
Господи, разведи нас, не дай нам сбыться,
Чтобы нам не сторчаться, не свыкнуться, не сжениться;
Чтоб не быть двухголосой двуглавой двукрылой птицей.
Отче, спаси нас от нас самих.
Отче, и если не быть нам счастливым, живым, влюблённым,
Разлучи навсегда нас - друг к другу приговорённых.
Ныне и присно.
Во веки веков.
Аминь

Время стирает грани передо мной. Скоро и я стану старой, выцветшей, неживой. Нет, в новой жизни не надо небесной манны. Эй, Всемогущий Городовой, легче крути колесо сансары и пой. Сделай меня одуревшей и пьяной от бриза; от солнца - полуслепой; пропитанной илом и солью морских глубин. И если тебе по силам, мой Господин, если такое возможно, сделай меня одной из ундин с фарфоровой нежной кожей, с косами цвета льна /словно сошедшую с полотна Лейтона Фредерика/.
***
Риф из кораллов, красного сердолика и янтаря - мой новый дом, где уютно и хорошо. Я забываю, что было "до": смог и неон городов, бархат и шелк модных платьев, любимый карминовый кардиган.. Да, и шкаф платяной, скрипучий диван, кот, потерявший нюх, - атрибутика старости, период полураспада, время, когда Ты был глух к мольбам, моим ярости и смирению, моему ожиданию ада.
***
Я забываюсь.. Голос мой звонкий и чистый зовет маринистов и рыбаков, на стыке ночи и дня ищущих пристань или маяк.
Господи, сделай так, чтоб они проплыли мимо меня.

"Высоко, высоко, высоко в холмах, высоко на сосне, на помосте она считает ветер старой рукой, считает облака со старой присказкой: ...В целой стае три гуся..."
К. Кизи "Пролетая над гнездом кукушки"

Вот твоя комната - банка для мотыльков, где с каждым утром опять наступает вечер; время - никчёмный доктор, а если лечит, то в основном кнутом..
Вот твоя койка, где надо лежать пластом, а лучше - крестом, врезаясь в ладонь стигматом:"Ну же, побудь хоть разок солдатом, не ощущающим ничего."
Ну же, побудь хоть разок, как все: мёртворождённым, тусклым и идентичным, с голосом птичьим - кукушкой в чужих часах. Слушай, ну кто так рисует страх? Страх бестелесен, а значит, он безъязычен; страх безразличен, а значит, он - пустота.
Вот твоя бухта с окнами на закат, с небом на горизонте червонной масти. Волны у мола свои разевают пасти, словно хотят живьём тебя проглотить. Море бурлит и плюётся кроваво-красным, будто со вспоротым брюхом кит перебирает в агонии плавниками /брось острый камень, чтобы его добить/.
Время когда-то приносит свои плоды, время наносит на раны бесцветный пластырь. Кто-то прозревший возьмёт тебя за запястье: "Вот твое счастье, поди его, разгляди.." Он остаётся совсем один. Ты же хохочешь, безумный и безучастный.
И прижимаешь крепко счастье к своей груди.

Фея её быстротечного детства имеет крылья
Алые – цвета красивого платья подружки Лены.
Надя страшится того, кто живёт в подкроватной пыли,
Тени его в полумраке зловеще ползут по стенам.
Август был душным и жарким, распахнуты настежь окна,
Зноем пропитаны спальни, как солью – морские волны,
Иссиня-чёрные тучи плывут, грохоча, с востока.
«Я не боюсь», - шепчет Надя, - «ни грома, ни туч, ни молний».

Леший из маминых сказок похож на братишку Павла
И умирал так же странно, на шее стянув удавку.
Шёл третий год с той поры, как второго отца не стало.
Ёлок не стало, подарков, кота и соседа Славки.
Небо, темнея, шкварчит, словно сало на сковородке,
Наденька слушает, как за окном завывает ветер.
Алые крылья от сказочной феи лежат в коробке.
«Я не боюсь», - шепчет Надя, - «ни боли, ни зла, ни смерти.

Разве бывают чудовища, спящие под кроватью,
А у грозы разве есть, как у зверя, клыки и когти?»
Злое таращит слепые глаза из угла палаты.
Утром обычно приходят сиделка в цветастой кофте,
Мама с гостинцами, доктор и третий усатый отчим,
А за окном небосвод бирюзовой подёрнут плёнкой,

Призраки прячутся в стенах и ждут наступленья ночи.
Ровно в четыре не станет в соседней палате Ромки…
Осень из Надиных дней не имеет оттенков алых,
И под кроватью чудовище больше не скалит зубы.
Злое таращит слепые глаза из угла устало,
В лапах когтистых сжимает весы, имена и судьбы.
Осень приносит с собой в заоконье промозглый холод,
Дождь , нескончаемый кашель и небо в свинцовых латах.
Изредка в рёбрах тревожно у Нади опять заколет,
Тени из Надиных страхов закружатся по палате.

Чудо из ангельских ампул любые болезни лечит,
Ужас проходит, и Надя в подушку уже не плачет.
«Даже не вздумай бояться фантазий», - она прошепчет.
Осень у Нади волшебные сны в одеяле спрячет.
Вечер за окнами зреет и светится перламутром,
И подкроватное чудище Надин покой лелеет,
Щерится Злому, отчаянно верит: наступит утро,
Если на небе для Нади у Бога найдётся фея.
__________
Автор ключевой фразы "Фантазия, лишённая разума, производит чудовище" - Франсиско Гойя

А потом были бабочки.
Джон Фаулз "Коллекционер"

"А Я говорю вам: любите врагов ваших..."
(Матф.5:44-48).

Мне говорили, что ненависть не имеет тела, не имеет формы, религии или расы.
Ненависть четырёхстенна, на самом деле. И шестигранна.
Часто приходит в образе конвоира и солдафона, часто приносит наручники и удавку. Ненависть накрывает меня плафоном и наживляет, как бабочку, на булавку.

Здесь тишину разрывает на тысячу децибелов, вакуум клети отчаянно осязаем. Кажется, я в нём оглохла и отупела. Кажется, я о себе ничего не знаю. Кажется, я о себе ничего не помню. И если бы прошлому дали имя, оно было б копией этих комнат.
Стало бы ими.

А затем были бабочки - чёрные, словно вдовы: хрупкие крылья на бархатных антресолях.
Я напишу про Вас книгу, Вы бросьте мне только слово.
Я Вам наплачу море, Вы дайте мне только соли.
Я нарисую Вам Счастье, но что для Вас значит счастье? Старые стены и лица белее хрома?
Вы мне приносите воду, бинты и пластырь.
Я умерла уже в пропасти у Джерома*.

_______
* имеется в виду Сэлинджер

Мне снится небо, мне ветры и камни снятся.
Мой попугай говорит, что апреля нет;
Море просолено, как черепаший панцирь.
Как ты незрячему дашь горизонт и свет,
Как ты покажешь рыбу, песок и след,
Берег, восточный ветер, морской прибой,
Как ты покажешь рассвет слепой?

Мне снится голос, мне эхо в пещерах снится,
Мой попугай не ест, не летит, не спит.
Сны пахнут хлоркой, йодом, тоской, больницей.
Как ты оглохшему скажешь, что в нём звенит,
Как у немого узнаешь, о чём молчит,
Что за стихи бережёт у себя в груди
Рыба его, плавником разрезая дно?
Стань мне архангелом, богом, огнем, водой,
Только не уходи.

«человек, что пишет стихи, умирает в больнице,
наглотался таблеток в попытках не встретить рассвет.
суицид - это внешнее зеркало, желтые лица
отражаются глубже, сжигая рубиновый след.»
Глеб Ямайка.
http://www.stihi.ru/2015/03/06/4571

- …а вчера привезли суицидницу.
Говорят, она сумасшедшая,
то ли мать, то ли дочь главврача.
Стас Михалыч кричал:
«Ну какого лешего?!
У неё ж по хранителю на плечах!»
Персоналом было обещано
до утра её откачать.
Вообще, тяжёлых у нас – полклиники,
от их стонов трясутся стены,
а тут травятся тысячу раз на дню
да топорно вскрывают вены..
Вот теперь Михалычеву родню
доставай, как хочешь, с другого света, -
Света крестится и садится на краешек
кривобокого табурета.

- Что ты знаешь о сумасшествии?

Три ночи снились мне
сплошь покойники и кресты.
Я спасаюсь одним его именем,
вот оно: у меня в горсти.
Он мне друг, я ему нелюбимая.
Я калека, а он костыль.
Впрочем… где там пакет с апельсинами?
Угости.

Что ты знаешь о сумасшествии?

Я была там, где вьётся тропинка в ад,
где на стёклах «крестики-нолики»
пациенты рисуют в ряд.
Говорят, они параноики
и боятся всего подряд.
Это ночью. Днём улыбаются
солнцу, койке, прожекторам,
окнам, небу, собственной матрице,
лаборантам и докторам…
Дай мне нож или вилку… Какая разница…
Слишком толстая кожура.

Что ты знаешь о сумасшествии?

Семилетний мальчик теряет слух,
у него в голове грохочет, гремит и стонет.
Он идёт на цыпочках после двух
из ларька по длинному коридору.
Время тихого часа, все мирно спят
в неуюте больничных коек.
Только в мальчике демоны голосят
и ему не дают покоя.
«А-ПЕЛЬ-СИ-НЫ!!!» - взвывает над ухом голос.
Мальчик жмётся к стене и сползает к полу.
И авоська рвётся, как тонкий волос,
апельсины скачут по коридору,
и техничка бросает: «Вот чёртов псих!»
И сквозь зубы выплёвывает с укором:
«Как земля вынашивает таких?»

Что ты знаешь, дочка-сестра-и-мамочка,
о таких, кто владеет нами?
Мне на всех остальных до лампочки,
его имя – в моём кармане.
Здесь я сплю, и мне снова видится:
Бог жонглирует чудесами.
А вчера привезли суицидницу.
Говорят,
с моими
глазами.

Так начинается утро: под звон часов,
Ласковый шёпот: "Уже ровно семь, проснись".
Оле-Лукойе ссыпает в рукав песок,
Оле-Лукойе у сна обрезает нить...
В городе холодно. Память ещё хранит
Тёплые руки и сонный охрипший голос,
Но у подъезда её уже ждёт таксист
С именем Хронос.

День вертит глобус, как чёртово колесо.
Горе за нею бредёт, заметая след.
Горе дробит зеркала, просыпает соль
И распадается в сотню дурных примет:
Птица в окне и внезапно погасший свет –
Каждая мелочь являет лицо сивиллы.
Небо над городом рвётся, меняя цвет
В пасмурно-синий.

Так обрывается вечер, дрожит рука.
Горе стучится и просится на постой.
Женщина в комнате ждёт от него звонка.
Женщина знает, что он не придёт домой.
Женщине впредь засыпать по ночам одной,
И под подушку его фотоснимок прятать.
Женщине впредь быть ослепшей, глухой, немой.
Имя ей Ата.

По вечерам ежедневно который год
Женщина пьёт от бессонницы порошок.
Оле-Лукойе раскроет бесцветный зонт,
Сон мягко спустится, словно прозрачный шёлк.
Женщина знает, что вспорот у сердца шов.
Женщине снится до боли знакомый голос:
"Здравствуй, любимая, я за тобой пришёл.
Имя мне Оркус".
_____
Хронос - бог времени;
Сивилла - одна из пророчиц;
Ата - богиня безумия;
Оркус - бог смерти.

Помнишь скрип шаткой стремянки, ведущей на
старый чердак, где под утро темно и стыло?
Пахнет лавандой, соломой и нафталином.
И первый луч, источаемый из окна
/тонкий и ломкий - натянутая струна/ ,
стелется к полу и вьётся волшебной пылью.
Ткач доплетает вчерашнюю паутину.
Город за стеклами жмурится ото сна.
Так мы стояли - безмолвны и недвижимы,
словно у нас эта осень всего одна.

Помнишь дорогу из красного кирпича,
молнией раненый кедр ещё прошлым летом?
Я ловко прячу в широкий рукав конфету
и /алле-оп!/ вынимаю из-за плеча.
Ты этот фокус узнал, но смеёшься: "Ведьма,
кара тебе - острие моего меча."
....Кедр превращался в труху. Мы взрослели. Время
злее любого безликого палача.

Время научит готовить, стирать, лечить
Время заставит без слёз хоронить любимых.
Здесь невесомее боль, холоднее зИмы.
Ведьме – протапливать печь и глотать ключи,
Чтоб в её двери прохожие не входили.
Лучше останься дорогой, стремянкой, пылью.
Но не стучись.

Время мыть камни. Время считать добро. Время писать историю от руки. Вот я рисую дом и напротив - фронт, город с табличкой огненной "помоги". Город-герой, и чужак из него течёт, словно из горла хрип, на пустой вокзал. Вот я сжимаю ненависть за плечо, и у неё сегодня твои глаза.

Время пить ярость и сплёвывать горький ком. Время не слышать, не видеть, не говорить. Вот я рисую небо с таким трудом, не посмотрев, что болит у него внутри. Город-оскал, если встанешь к нему спиной, то не зевай и пули ребром лови. Где здесь аптека? Господи-Боже-мой, ты о какой всё время твердишь любви?

Время спать порознь. Время глазеть на птиц. Время вытаскивать раненых из гнезда. Город ссыпает лишнее из горсти, город рисует мёртвые города. Город штампует лица детей-сирот, чёрные окна и страшные голоса.
- Дядя Палач, если завтра мой пёс умрёт, кто ещё станет от смерти меня спасать?

После каждого камнепада и ветер тих,
что шатался фланёром у чёрных отвесных скал,
только эхо истошно вопит, точно буйный псих
или, словно какой-нибудь чокнутый маргинал,
разбивая о землю звуки, калечит их.

После сильного шторма у трюма не больше крыс,
чем в дырявом кармане матроса сухих сигар.
Если юнга считает шлюпки, и шкипер скис,
словно в покер шулеру тысячу проиграл,
то корму, как положено, клонит вниз.

После тёплого ливня не лужи, а жидкий шёлк
распадается и разливается под ногой.
Если лекарь наносит на небо прозрачный шов,
если облако вдруг изогнётся цветной дугой,
значит, всё у нас сложится хорошо.