не ходи не ходи за моря не ищи нигде
там тяжёлое небо ветра дожди холода
а у нас июль и плывут облака по воде
и всё слаще и ярче и ягода и звезда
слаще ягоды губы а волосы гладкий шёлк
замирает сердце от тихих бессвязных слов
оставайся здесь если так далеко зашёл
от добра не ищи добра птицелов
жизнь пульсирует жилкой сиреневой у виска
словно стрелка секундная тикает хруп да хруп
оставайся на ночь охотник на век на века
под цветущими липами бражничать мёдом губ

Дождь начинал и осторожной лапой
ступал за каплей капля по траве.
Он крался, шелестел, шёл тихой сапой,
шил крестиком по липовой канве,
по листьям клёна гладью, тонкой ниткой,
ещё не ливень, но всё рос, и рос,
и плющил венчик мокрой маргаритки,
и лепестки срывал с разбухших роз.
Он матерел,
не замечая стёкол,
пытался в дом ворваться сквозь окно,
стучал по крыше, молниями цокал,
и громом рвал набрякших туч сукно.

И был небесный кубок переполнен…

Дождь уходил по купам влажных лип.
Сад просыхал и слёз уже не помнил,
с последней каплей смолк последний всхлип.
Стелил туманы тихий летний вечер,
лоснился луноокий синий вол.
И был необъясним, но безупречен
Божественного лада произвол..

Над Нескучным садом чашу небосвода
опрокинул ливень, смыв июльский зной.
Я стою на суше, погружаясь в воду,
мир перевернулся - море надо мной.
Словно Посейдону слишком скучно стало
в океанских далях разгонять шторма,
и его квадрига мчит куда попало,
падая волною сверху на дома.
Я в объятьях ливня задохнусь от счастья -
поцелуй сорвал он с губ моих, шутя…

И всю ночь зарницы мне в окно стучатся,
остриями молний по небу чертя

Рисую дом, рисую сад
и деревянную беседку,
в плюще облупленный фасад
и дранки выцветшую сетку.
Тропинку, сосны, облака,
стрижей над шифером замшелым,
подсолнух жёлтый, тонкошеий,
от зноя сгорбленный слегка..
И, не сдержавшись,
на краю,
карандашом, вполоборота
себя
в утраченном раю.
В клубничных кущах огорода

Вот выпрямилось лето в полный рост,
макушкой мшистой задевая звёзды.
Из прочерков вся тайнопись берёсты,
а день велик и всё же собран в горсть,
и все его минуты сочтены,
они текут меж пальцев тёплым ливнем.
И времени река нетороплива,
и в этих водах мы растворены

Пари́т июньский пряный полдень,
плывёт слоями влажный зной.
И купы лип, дремоты по́лны,
струят в прорехи свет резной.
Край неба выхвачен зарницей
и громыхает вдалеке.
А лето жёлтое синицей
сидит беспечно на руке.
Пари́т
и день от зноя тает,
как сладкий квас перебродя.
В траве купавка золотая
вся в ожидании дождя.
Текут минуты, в дни сливаясь,
меж пальцев летний день бежит.
Жасмина изгородь живая
благоухает
и стрижи
с утра снуют, кромсая неба
лазоревое полотно.
Наполнен воздух сонной негой,
всё замерло, раскалено…

Шуршатшуршат в стеклянных колбах
пески барханами секунд.
Господь сочтет осталось сколько,
пока с горсти его стекут

Как оглушает ночью тишина,
пока не заиграет птичья флейта…
Чуть отвернёшься – вмиг сгорает лето,
но долог день, в котором я одна.
Как тесен мир и горница мала -
коробка специй с привкусом цикуты.
Спеша, часы разбились –
посекундно
струится время на пол со стола -
как сахар сыпется песком Саха́р,
в часах стеклянных собираясь горкой.
Ложится день лимонной коркой горькой,
пикантной рифмой на сухарь стиха.
Мускатным утром солнечный шафран,
бисквитный полдень, пахнущий ванилью.
Закат окрашен цветом кошенили,
а тёплый сумрак - терпкий майоран…
Вечерний час приправлю имбирём,
душистый тмин добавлю по крупинке.
Сухой анис и ягоды коринки
перемешать - испытанный приём.
Залить вином, поставить на огонь -
в горячем гроге ароматы лета.

А утром в небе жаворонка флейта
и ровно в полдень солнца медный гонг

Неслышным шагом ночь пришла,
укутав тонкой шалью плечи
черней вороньего крыла,
и гасит поздних окон свечи.
Туман сползает вдоль реки
полупрозрачной поволокой
и пароходные гудки
по берегам слышны далёко.
Роса ложится.
По стене
лоза взбирается под крышу.
И на небесной пелене
золо́тной сканью месяц вышит…

Ты дремлешь. Ночь к пределу ближе.
Коптит фитиль у ночника.
Волна песок прибрежный лижет,
и не насытится никак.
В ветвях невидимая птица
зовёт кого-то - спать пора.
Июньской ночью сладко спится.
Словно отлит из серебра,
сияет сад. Окно открыто.
Поспи, а я тебе спою
про лес и про кусток ракиты,
как в детстве - баюшки-баю.

Волчок улёгся под бочок.
Звезды зажёгся огонёчек.
Затих за печкою сверчок.
Спокойной ночи...

Плывут по небу облака -
фрегаты, каравеллы, барки
над летом нестерпимо жарким.
И лень им ливнем истекать.
Скупясь, несут свои клубы,
воды бесценные запасы.
И так размыты их анфасы,
и так их профили грубы,
как будто плотник их рубил.
Был плотник стар, топор не точен,
глаз не остёр и жест неточен.
Он врал, что корабелом был!
Врал, про кораллы и шторма
и про огни святого Эльма,
но всё не мог припомнить, шельма,
голландца парусный формат.
Он путал числа и века,
пил ром…
Под ним в свои пределы
по небу плыли облака -
фрегаты, барки, каравеллы…

Здравствуй!
Конечно, здравствуй.
Куда спешить? -
вечер допишет день, подведёт черту.
Мы на пороге ночи и слов гроши
можем потратить на вечность и суету.
Разговориться, грим вытирая с лиц,
разоружиться, бросить ненужный щит.
День прогорел, отыгран у жизни блиц.
Ночь холодней, поэтому не спешит.
Голос устал, он стелется, словно дым,
в бархатном тембре пряча волненья дрожь.
Красться, круги сужая, нам нет нужды.
(Голос устал, поэтому так хорош)…
Будем откладывать партию вновь и вновь,
чтоб, избегая побед, не сыграть вничью,
не изменяя ни опыту, ни чутью,
не принимая бессонницу за любовь.

Тремор дыханья - неспешной беседы фон.
Полночь бескрайним пространством во тьме лежит.
Сердце - большой барабан…
И слегка дрожит
в пальцах холодных оплавленный телефон

Мельтешат в луче пылинки.
Утра летнего лубок -
молоко свернулось в крынке,
в простоквашистый клубок.
В кухне солнечные пятна,
тесто всходит, бродит квас,
запах сдобный, хлебный, мятный,
в серебре оклада Спас.
Тает пенка на варенье,
млеет лето от жары.
Домовитость и смиренье
часть причудливой игры.
Тихо скрипнет половица,
тюль вспорхнёт от сквозняка…

Я такая мастерица -
белый свет держу в руках.
Я в него добавлю дрожжи,
будет свежий белый хлеб.
Будет вечер, будет дождик,
будет ужин на столе.
Тёплый хлеб и тёплый вечер,
взгляд, исполненный тепла.
В небесах ночник засвечен
тонколунного стекла

Я верю - осени не будет,
когда вокруг такое лето.
И я не сплю с ним до рассвета,
пока над речкой ива удит
на блёсны звёзд русалок стаю.
Луна на блюдце неба тает,
ночь ускользает словно полоз
в камыш, где сумрак застоялся…

И скажет в трубке тихий голос –
проснулась? Я едва дождался

Люблю тебя - твердят колёса.
Ночь бездонна.
Летит вагона колыбель в тревожный сон.
И любопытный глаз луны – зрачок лимонный,
всю ночь качается вагону в унисон.
Люблю тебя, люблю тебя – светло и горько,
на стыках рельсов незатейливый рефрен.
А за окошком, обгоняя, катит в горку
июнь веснушчатый в бейсболке набекрень.

Я еду в лето, ветерок листает шторки,
моей пустой тетради белые листы.
Люблю тебя – звучит колёс скороговорка.
Не может быть, чтобы её не слышал ты

вечерний час горчащий чай
в моей любимой тонкой чашке
висит над скатертью букашка
на нитке лунного луча
и кошкой ластится покой
и время стелется пластами
и лето тёплыми перстами
считает звёзды над рекой

Александр Сергеевич, здравствуйте!
Вашему креслу
на сутулую спину кладу свою руку с восторгом…
Для меня неожиданно детство сегодня воскресло
в Вашем маленьком домике в центре вселенной просторной.

Здесь, как прежде - Кащей и русалка, дубы и анчары,
и летит Черномор, и старуха грустит над корытом,
и царевна в хрустальном гробу…
И стихов Ваших чары
не утратили силы.
И в сказку калитка открыта.

И смотрю я с холма на сосновую рощу и берег.
И душой отвердевшей легко и небольно мягчаю.
Мне, как маленькой девочке, до́смерти хочется верить,
что Вы просто ушли погулять и воро́титесь к чаю….

Дожди местами, облака легки..
На долгий летний день, парной и тёплый,
роняет пух седой косматый тополь
и ветер катит мягкие клубки.
Но вот уже гремит издалека,
сверкает грозно чёрной тучи кромка,
внезапный вихрь кленовый купол скомкал,
посад сорочий напугав слегка.
И ливень пал, весь мир застав врасплох,
весёлый страх струя по водостоку..
И так же вдруг ушёл стеной к востоку,
оставив мокрых крон переполох.

И снова тишь да гладь, да птичий гам.
И зреет завязь яблока на ветке.
А летний день остался нам навеки,
разостлан на просушку по лугам..
У нас стрижи гнездятся под стрехой,
у нас июнь, у нас дожди местами.
И дуги радуг встали над рекой
непрочными прозрачными мостами

Всю ночь лил дождь. На водосточных флейтах
играл июнь, не отнимая губ.
Остановилось время на бегу,
любуясь благодатной негой лета.
Смывал поток все сны мои и яви,
и музыка лилась через края.
И на крыльце, у фонаря роясь,
неслышно мельтешили духи нави.
Сирень ложилась ниц, ломая ветки,
вобрав весь дождь в лиловый сноп кистей.
И становилось лето всё густей,
медвяной дрёмой мне слипая веки

Вечер спускается, сглаживает углы.
Тень примиряя со светом, смягчает грань.
Кошки серее, у страха глаза круглы,
за занавеской угадывается герань.
Над закипевшей черёмухой, у воды,
над соловьиным бельканто, в ветвях сосны
виснет пластами туман, словно белый дым,
словно плывущие в детство цветные сны.
Дачные окна пунктиром, тепло тропы,
за день нагретой и пыльной уже слегка.
Через штакетник шиповник, его шипы
цепкие пальцы, хватающие рукав.
Поздних прохожих шаги, электрички шум,
в небе темнеющем тонкой луны латунь…

Повремени, моё лето, я не спешу.
Всё накануне и завтра с утра июнь

Нас увлечёт игра в любовь,
где будет выигрыш не важен,
где будет проигрыш не страшен
и произволен выбор слов.
Игра без правил, без пощад,
почти без шанса отыграться.
Мы друг за другом станем красться
и расстоянье сокращать.
И будет близость как пожар,
где мы, сгорев, золою станем.
И нашим выжженным гортаням
в последнем крике
куража
едва ли хватит.
Game is over...

Я не останусь до утра.
И длинный перечень утрат
пополнится ещё на слово -
на жаркий выдох у плеча,
затем поспешно смытый в душе…
Ну а сейчас -
в бреду, шепча,
друг друга мы в объятьях душим -
два равнодушных палача

Всё устроить так, что не надо лучше,
даже если придётся начать с азов...
По колени в мае ходить и слушать
соловьиной страсти полночный зов.
И по горло в реку войти в июле,
и смотреть как мальки мельтешат у ног.
И не помнить дни, что давно минули.
У дверей полевой посадить вьюнок,
он завьёт крылечко, и бросит семя,
и взойдёт на будущий год, весной,
поползет, цепляясь усами всеми,
укрывая веранду в июньский зной.
И над крышей вечер накрошит звёзды,
заклубится туман над рекой парной.
Час ночной для снов и бессонниц создан
и окутан таинственной тишиной.
Полыхнёт зарница за дальним лесом,
маттиола запахнет ещё сильней...
Мы начнём с азов самым долгим летом,
прошагав сотню лет по его длине.
Будут годы плыть как большие рыбы,
воды вечности вспарывая хребтом...

Я учусь за всё говорить спасибо,
ничего не откладывать на потом.
Притворяться слабой и самой лучшей,
собираться быстро, идти легко.
Быть с тобою рядом на всякий случай
и на крайний случай недалеко

Проплывают белые корабли,
над лазурной бездной их ветер гонит.
Иногда один из них вдруг утонет,
не достигнув края сухой земли.
Иногда, крутой заложив вираж,
превратится в пену, в клочки тумана.
Галеонов длинные караваны,
словно в сизой дымке парит мираж,
горизонт бушпритами рассекая,
вечным румбом следуют зюйд-зюйд-вест.
Впереди то Лира, то Южный Крест,
позади стеклянная гладь морская
отражает марево парусов -
шёлк фирманов с тюркскими письменами,
лёгких снов, что вечно плывут над нами,
меж времён, созвездий и полюсов.
Разметал муссон корабельный строй,
разлохматив в хлам кливера и гроты
баснословные здешних мест широты -
в летнем небе севера звёздный рой.

Долог путь флотилии кочевой
в голубом пространстве необозримом.
Облака, небесные пилигримы,
в полудённом море над головой

Не лезьте в пекло поперёк отца,
На простоту довольно мудреца,
Глупцам в ней места нет и путь заказан.
И даже, если в доме не свистеть,
Всех денег заработать - не успеть..
Метаморф

*
Меня встречали по уму
и провожали по одёжке.
Ходила по кривой дорожке
и зарекалась на суму.
И смолоду не берегла
ни честь, ни платья кружевного.
И это повторила б снова,
когда б опять прожить смогла.
Что толку мерить сорок раз -
в руке поместится синица.
На мягком ложе жёстко спится,
а коготок в меду увяз.
Не стану саночки возить.
Что мне в чужом пиру похмелье!
Аукну и моё безделье
соломку бросится стелить.
Ты - горизонта окоём.
Но сколь верёвочке не виться,
свет клином для тебя сгустится
здесь, в тихом омуте моём

2007

Всё бесполезно. Ночь идёт на убыль,
помялось платье, тает волшебство.
Шептать «люблю» мои сухие губы
устали, не добившись своего.
В борьбе с цветами победило тленье -
как сердца стук паденье лепестков
звучит.
Окно становится светлее,
и аромат жасминовых цветков
утратил чай зелёный в тонкой чашке,
остывший, как объятия твои.
Слова, написанные на бумажке,
теряют смысл, свободны и ничьи.

Никто не в силах удержать любовь.
Она глуха, слепа и своевольна -
захочет и уйдёт.
Но как же больно
мне ранит душу звук её шагов

2009

Пойду гулять туда, где шмель гудит,
где стебли трав искусной гравировки.
Где хрупкий шар земной прижав к груди,
пасутся смирно божии коровки.
И встречу вечер на своём пути,
и пропаду в его зрачках лиловых.
Он соблаговолит меня впустить
в свой тайный мир, понятный с полуслова.
Там тишины тревожа чуткий слух,
играет ветер тоненькой осокой,
тропинка вьётся сквозь росистый луг
и безмятежен взгляд звезды высокой.

Туман прольётся тёплым молоком,
и луг его впитает понемногу.
И подорожник мокрым языком
лизнёт мне ногу

Убегаешь от себя? Всё никак не убежишь…
Одиночество весной поглощает без остатка.
Из гостей идёшь домой, а так хочется остаться!
Но зовёт твой дом пустой – ты ему принадлежишь.
Вечер тёплый как щенок засыпает, лапы вверх…
Ты опять бредёшь один, поводя плечами зябко,
под надменным взглядом звёзд - еле видная козявка,
и петляет путь к себе между лет, как между вех.
Между лет и между зим, между вёсен...
Кровь в аорте
гонит в замкнутом кругу плазмы пламенную страсть.
Синтезируешь любовь в хрупком сердце как в реторте,
не решаясь – всё отдать или что-нибудь украсть…
Ветер в сумерках притих. Май влюблённым миром правит.
Вечер, ласковый щенок, тёплым боком греет грудь.
От морей моей любви ты, привычно пряча грусть,
всё бредёшь за миражом по пескам своих аравий

Mon Amour лихой стрелок - за стрелой стрела в десятку.
Опустел его колчан, все пути замкнулись в круг.
Как бы вдруг не понесла карусельная лошадка,
мне на гриве у неё не разжать озябших рук.

Что подстёгивать судьбу, у неё свои порядки -
если жизнь аттракцион, заплатите за билет.
Не устанет никогда карусельная лошадка,
но на ней не ускакать от погони прошлых лет.

Мы излечимся не вдруг от любовной лихорадки,
одиночество вдвоём - у него характер крут.
Не догонит никого карусельная лошадка…
Год за годом – новый год, закольцованный маршрут.

Музыканты разошлись, опустела танцплощадка,
замедляет карусель свой размеренный галоп.
Не доскачет никуда деревянная лошадка,
зря пришпоривал судьбу, всё равно не помогло.

Я давно подогнала все загадки под разгадки.
Подниму пустой колчан убежавшего стрелка,
распрягу и отпущу карусельную лошадку.
Ей самой не развязать на уздечке узелка

Всё меньше скромных обелисков
вдали от суетных столиц.
Тех, что неброско и не близко
стоят без надписей и лиц.
Всё больше пышных юбилеев,
речей, искусственных венков.
Но сердцу скорбному милее
холм в обрамлении вьюнков.

В земле под травами густыми
лежат в покое испокон
сестрички с ликами святыми,
словно сошедшими с икон.
Мальчишки в блёклых гимнастёрках.
Полвзвода – вместе навсегда.
Реестр фамилий полустёртых
венчает строгая звезда.
К ней припеклась кровавой коркой
в железо въевшаяся ржа.
Но обелиск стоит на горке,
осанку гордую держа

Майских гро́мов робкие угрозы,
первых гроз весёлые басы,
на скамье забытый томик прозы
растрепался, влажный от росы.
И плывёт туман с реки.
Под вечер
в блёклом небе первая звезда.
Тёплый день парит, ленив и вечен,
а зимы не будет никогда

Меня разбудит звук карандаша,
которым Бог дописывает утро.
И грифель трёт в серебряную пудру
свой острый нос, тихонечко шурша.
Непостижим Господний произвол,
и арамейский древний слог, и почерк.
А шар земной, как тополёвый ствол,
наполнен всклень елеем клейких почек.
Того гляди, часы сорвутся в бег,
в весенний гон, стрелой влетая в лето,
отщёлкивать его короткий век
по циферблату солнечного цвета...

Парит в луче пылинкой чудный сон
как в давнем детстве, неисповедимо.
Плывёт над миром колокольный звон,
ложась на ветки тёплым белым дымом

Этот поезд уходит на Мальту? Безлюдный перрон,
в полумраке путейских огней расплываются точки.
Это сон - как последняя сказка больного Перро,
где не вычеркнул цензор из текста жестокие строчки.
Это сон. Ты в нём так же настойчив, и так же умён.
Или глуп и влюблён, как мальчишка с седыми висками.
А во сне - у приснившихся нам не бывает имён,
чтоб, очнувшись от грёз, мы друг друга в Сети не искали.

Как-то - вдруг, неожиданно я повзрослела. И этой весной
поняла, что нельзя ничего отдавать безвозмездно.
И теперь я боюсь, что никто не захочет тягаться со мной
в этом танце на тонкой верёвочке - прямо над бездной.
Я, конечно, глупа и меня обмануть, словно пальцами – щёлк!
Беззаботно смеющийся клоун в рискованном сальто,
даже на ночь я редко снимаю с себя poker face. И ещё,
я недавно узнала, что поезд не ходит на Мальту

2009

В телефонной трубке молчат миры.
Не гожусь я, видимо, для игры,
где ходы продуманы в мелочах…
Два игральных кубика на ключах -
к ним замок найти бы. И дверь к замку -
я вернусь опять к своему райку.
Чтоб в мундштук серебряный честерфилд,
чтоб плеснуть в стекло виноградный спирт.
И подсвечник медный за ручку взять,
фитилёк затеплить.
Да мне нельзя…
От миров молчащих звенит в ушах.
Значит вновь – гарде!
Королеве шах.
Вечер, бредни бренди как мир стары...
Королева временно вне игры

2011

Верность не стоит мессы.
Лишь восемь букв,
при многократном повторе лишённых смысла –
пара слогов, в окончанье свистящий звук,
тонкий как нить, неделим как простые числа.
Верность решений и выверенность стихов,
где сочетание слов тем верней, чем проще.
Верность невольная вынужденных тихонь
белые флаги несбывшихся снов полощет.
Верность не стоит времени.
Тех минут,
что так приятно потрачены на измену…

Верность из жалости лютой - меня минуй.
Если не можешь убить нас одновременно

2011

Я люблю под вечер побыть одна,
терпкий бренди сумерек лить в бокал…

Золотую голову в створ окна
полнолунье сунуло. Расплескал
всю свою сиятельность – гость ко мне,
мой дружок полуночный светлолик.
Ни любви, ни истины в бренди нет -
в хрустале расплавленный сердолик.
Мы с луной приятели много лет,
нас пьянит бессонница, а не спирт…
А зари вечерней растаял след
и давно за окнами город спит.
В эти ночи быстрые, словно взмах
чёрно-белых крыльев весенних сов,
золотыми искрами блещет тьма,
яркозвёздным бисером вещих снов…
На исходе времени май. Теплынь.
Всё бледней и тоньше лицо луны…

И ложатся звёзды в траву-полынь,
и желаний призрачных сны полны

Гвалт воробьиный, первой капели капли,
снег ноздреватый, хрупкий, с каймой сурьмяной.
Ночью на стёклах иней чертил пентакли,
утром их слижет влажный язык тумана.
Всё повторится - марта арбузный запах,
синий лоскутик неба с обмылком лунным.
Это всегда ожидаемо и внезапно -
дождичек робкий, проталин глазные лунки.
Тает снежник, оголяя берёз колени,
сбросил оковы льда материк газона.
Реки меняют русла и направленья,
всё так непрочно, зыбко, демисезонно.
Всё так воздушно, брызжуще и слепяще,
празднично, беззаботно, легко, воскресно.
Словно открыт большой музыкальный ящик,
а из него капели звучат отвесно.

Что бы тебе подарить, всё и так твоё.
Чем бы тебя задобрить на всякий случай..
Я иногда усложняю тебе житьё,
в робкой надежде это житьё улучшить.
Мир с новой строчки написан, лежит в горсти
Господа, что весною слегка рассеян.
Я не устану тебе говорить – прости,
сколько осталось вёсен и воскресений

Ведь я и до тебя жила,
не отделяя зим от вёсен,
не замечая лет
и осень
мне отражали зеркала.
Не таял снег на волосах
и в тишине тонули звуки,
дожди играли на бузуке
ноктюрн о северных лесах,
в которых жил ты до меня,
лыжнёй расчерчивая вечность.
И время так же быстротечно
шло горлом, губы кровеня.
Дни одинаковы след в след,
и в одиноких наших странах
не столько сложно, сколько странно
искать кого-то в чаще лет.
Я до тебя жила, давно
кормя бессонницу стихами…

Моим губам твоё дыханье
недостающее звено -
чтоб на цепочке часовой
качнулся шар земной брегетом,
чтоб нам с тобой на свете этом
бродить по мокрой мостовой,
жить в захолустном городке,
сидеть над речкой в лунный вечер,
там, где каштановые свечи
мерцают.
Чтоб рука в руке
отары звёздные пасти,
и слушать ветра окарину,
и без греха и укоризны
лежать у Господа в горсти

2015

он говорит ночь говорит - ночь
он говорит звезда и глядит в небо
он говорит будешь моей женой
будешь моей водой молоком хлебом
будешь моей просто моей мной
даже меня не будет а ты будешь
он говорит птицей моей ручной
он говорит душу мою пригубишь

Меж молчаньем и словом морщинка раздумья легла
как дорога в ущелье по краю зияющей бездны.
Мне апрельская ночь свои сладкие сети сплела,
если я в них увязну, то в снах беспробудно исчезну.
И на грани забвения, той, что незрима почти,
между явью и дрёмой, на кончике лунного блика
пару строк запоздалых, невнятных, как воду в горсти
я пытаюсь сберечь до утра…
Сон вползает улиткой
и стирает из памяти слово за словом строку,
но потеря уже не имеет большого значенья.
Засыпаю…
По стрелкам беззвучно секунды текут,
разжимаю кулак и слова увлекает теченье

ОН

- В вас не осталось ничего людского,
искусство слов в искусственных словах.
Холодных пальцев шёлк, сугроб алькова,
волос солома – пёстрый срам вдовства.
Ко всем потерям сердце равнодушно,
язык остер, а ум ещё острей,
ему любить - диковинно и скучно,
как извлекать жуков из янтарей.
У вас в глазах обугленная бездна
зрачка,
вокруг - зелёное стекло.
Улыбки лук изогнутый любезно,
солёных слов несметное число…

ОНА

- Я состою из карамельной лавы.
Мне нет греха в соломенном вдовстве.
Вот, холод рук - от сердца, здесь вы правы,
а бред стихов от ветра в голове.
Мой цвет волос – осенний, тёплый, рыжий.
Не берегу обид, не помню зла.
Я в списке ваших бед себя не вижу -
меня там нет, я не из их числа.
В моей улыбке никаких подвохов.
Добавить соль в слова – улучшить вкус.
Со мной вам плохо, без меня вам плохо -
Я, словно край обрыва, вас влеку…

*
Мы незаметно стали островами -
два разных мира под одной луной.
Где я любима, но уже не вами,
вы нелюбимы, но уже не мной…

Я отражаюсь в чайнике.
Сначала,
не замечая в суете питья,
что vis-a-vis лицо гидроцефала
с улыбкой Буратино - это я.
Ну что, уродец маленький, налей-ка,
разбавь мой горький чай своим теплом.
В окошко птичья слышится жалейка,
я коротаю вечер за столом.
Мы так похожи, мой дружок блестящий,
в никелированном лице мои глаза.
Ты не такой как я, ты настоящий,
тебе доступно то, что мне – нельзя.
Ты поделиться рад теплом и страстью,
рот до ушей - блестишь и даришь свет…
(Вот в этом месте надо бы о счастье,
но мне писать про счастье - смысла нет.)
Noblesse oblige - лирической поэтке
писать «люблю», но кто поверит ей?
Как на коробке яркой этикетке,
как слову welcome у чужих дверей.
Но хорошо, что есть хоть кто-то близкий,
кто ждёт меня всегда и чаю даст…

Наверно, этой путаной запиской
о чём-то я просить пыталась вас

Разнообразен выбор слов
в моём пространном арсенале -
о чём ни напишу -
в финале
с любым рифмуется «любовь».
И чем тоскливей без неё
в моей депрессии гормонной,
писанья зуд неугомонный
всё больше падок на враньё.
Плесну из прошлого глоток,
на строчки поделю похмелье,
любви прошедшей злое зелье
тяну, как истинный знаток.
И то, что сердце так пекло
ещё совсем-совсем недавно,
привычно кажется забавным,
как только время истекло.

Я у Астарты не в чести -
когда успела впасть в немилость?
За то, что ей служить ленилась,
теперь повинна пост блюсти.
Но всё длиннее дни весны,
и набухают жизнью вербы.
Ах, только б мне хватило веры,
что нет ни в чём моей вины.
Амур уселся vis-a-vis,
смеётся, маленький невежда…
О, не оставь меня надежда
на милосердие любви!

2010

О, меченосец золотой!
О, бог аквариумных рыбок!
Твой самый тихий океан -
тонкостеклянный хрупкий храм.
За иллюзорною чертой
текучий мир в нём нем и зыбок
в хитросплетеньи медиан –
то шар, то параллелограмм.

Я принесу на твой алтарь
большую ра́кушку с карибов
и попрошу взамен –
любви
того, кто в душу мне запал.
И оживится глаз янтарь
обожествлённой мною рыбы,
прохладный ток её крови,
воспламенит спины опал.
Восстанет гладь воды волной,
послушной рыбьему веленью,
и ослепительно блеснёт
хвоста струящийся атлас…

А тот, кто был всему виной,
проснувшись, смотрит с удивленьем -
как за окном его плывёт
луны янтарной рыбий глаз…

Когда-нибудь не станет нас
и всё, накопленное нами,
уже с другими именами
сменяет форму и окрас.
Коль ничего мы не возьмём
с собой в недальнюю дорогу,
быть может, и не спросят строго
с души, нам выданной взаём.

Там, где не будет нас уже,
там всё останется как прежде,
с любовью, верой и в надежде
на пункт отсрочки в платеже.
Без нас уже весенний гром
разбудит почки на сирени,
и птичьи первые свирели,
и бор сосновый за бугром.
Там будет музыка летать,
там будет Григ грустить о лете,
и липы сонно лепетать,
и плющ в окно закинет плети.
Где нас уже не будет, там
сентябрьский дождь пойдёт сторожко
и будет ластиться дорожка
к сырым осиновым листам.
Там будет снег валить всю ночь,
весь день и даже всю неделю,
и на печи дремать безделье
и в ступке тишину толочь...

Ещё не разомкнулся круг,
жизнь протекает по спирали.
Пока две пары наших рук
à quatre mains не доиграли

À quatre mains [a katʁ mɛ̃] – фортепьянная пьеса в четыре руки

Знаю, где-то и мне полагается собственный рай.
Королевой счастливой и голой гулять бы по раю!
Чтобы реки молочные тёплые – хочешь, ныряй,
или просто попей молочка.
Королеву играю
и осанку держу - до немыслимой боли в спине.
И толпу озираю поверх и не стыдно ни капли.
И пускай мой единственный зритель не любит спектаклей,
только я королева и всё разрешается мне.
Милый рай, из-под снега тюльпанов торчат язычки,
и брожу я одна, и корона сползает на уши…
Я тебе не звоню, хоть так хочется крикнуть - послушай!...
Ты не слышишь. Поэтому я надеваю очки
и пишу эти грустные строчки, как будто прошу,
понимая, что мне от тебя ничего и не надо…
Засыпает тюльпаны апрельским шальным снегопадом.
Я снимаю корону, стыжусь и одеться спешу ...

2009

Изменяясь, себе изменять, чтоб кому-то потрафить…
Трансформировав чувства в слова,
монотонно низать
их, как бисер на нитку…
Бессмысленно вечер потратить,
постеснявшись кому-то сказать – «не хочу» и «нельзя»…
Разговоров пустых и поступков тупая бесцельность
паутиной опутала, прочно связав по рукам…
Ну, зачем Вам, мой милый, души моей нищей бесценность?

Мне, пытавшейся быть беспристрастной к простым пустякам,
всё ж, даровано больше бессонной печали за смелость
обнажать свою душу при всех на забаву и срам.
И раздаривать всё, что имелось и что не имелось,
каждый раз придавая лукавства данайским дарам…

Одиночеством не тяготясь, я в него прорастаю,
прирастаю его недвусмысленной правдой скупой.
Посмотрите, мой милый, как птичьи последние стаи
пролетают, над нами, гонимые снежной крупой.
Так душа моя, вечно гонима и вечно свободна,
в разрушительной страсти сгорая, кого-то согреть.
Ну, зачем Вам, мой милый, ловить её было угодно,
если Вам не дано так же щедро и жарко гореть?

Притаилась любовь в промежутке безвременья ночи,
между вечером зимним и утром синичьем в окне…
Не понять Вам, мой милый, из этих запутанных строчек,
как ей сложно со мной и как с нею мучительно мне…

2009

Под одеялом не холодно. Не тепло.
Март предпоследней метелью стучит в стекло.
Сердце похоже на выпотрошенный живот
рыбины мёртвой, которая всё плывёт
в кухонной мойке, вкусив остроту ножа…
Под одеялом не больно лежать дрожа,
дрожь свою множить, катать её как драже.
Под одеялом в чешуйчатом неглиже
рот раскрывать, по-русалочьи бить хвостом…
Кончится март и начнётся апрель. Потом
сердце приучится к боли и заживёт.
Но никогда уже рыба не поплывёт

как тонкорунна снежная мерлушка
последний выдох инеем в стекло
цена шубейке сношенной полушка
когда в лиловых сумерках тепло
когда зима крадётся осторожно
хрустит в траве ледок её следов
уходит прочь с пустой сумой дорожной
по краю чёрных мартовских садов
за нети, млечный путь шагами мерить
на самом дне небесной полыньи
где стаи звёзд плывущие на нерест
и перелётных ангелов рои

Я скучаю, я шлю тебе этот последний снег.
Он догонит на Соколе где-то, и тихо тронет
за плечо, и напомнит - как здесь одиноко мне,
где так часто автобусов нет и совсем метро нет.
Я возьму твой огромный город,
без всяких карт
нарисую на нём ту, единственную дорогу,
по которой приедешь ты в мой чёрно-белый март,
чтобы он разноцветнее делался понемногу.
А потом подарю тебе долгую ночь. Ни зги
в ней не видно.
Весенние сны над землёй витают…
Я Снегурка замёрзшая. Ты будешь мой Мизгирь,
самый нежный, в руках у которого я растаю

2009

Как же на свете много всего – и не счесть!
Реки, леса, океаны, вершины гор.
Только зачем то и это на свете есть,
если очки мои кто-то бесстыдно спёр?
Где-то пером по бумаге ведёт рука,
где-то шуршат пустыни, цветут цветы…
Ни почитать, ни к рубашке пришить рукав -
горькая жертва безжалостной слепоты.
Чай перелился из чашки, на блюдце пруд.
Взрослая тётка беспомощна как дитя.
Кто они - те, что очки ежедневно прут?
То ли шутя, то ли мелко за что-то мстя.
Ищешь полдня - на столе, под столом, в белье,
в книге, в корзине с вязанием, на окне…
Сколько добра накопилось в моём жилье
и проживает с хозяйкою наравне.
С этим вещизмом пора начинать борьбу -
шкафчики, столики, полный комод одёж…

Хитро сверкают очки у меня на лбу.
Если не свалятся сами, то не найдёшь

её волосы пахнут дождями далёких стран
у неё на ладонях карты чужих миров
и глаза тигриные жёлтые как шафран
и зрачки холодные угли её костров
сколько их отпылало погасло в пустой груди
вместо сердца кострища выжженные круги
если увидишь эту женщину не подходи
если она увидит тебя беги

2013