Тишину душной июльской ночи взрывает телефонный звонок. Я пытаюсь сбросить оковы сна, теряя ориентацию, долго выпутываюсь из влажного кокона в который превратилась простыня, суматошно шарю рукой в поисках выключателя. Шлепаю к тумбочке в корридоре, а телефон заливается нервными трелями.
– Алло!.
– Д-а-а-а-аш... – и всхлипы на другом конце.
Я еще сонная, чувствую босыми ступнями приятную прохладу линолеума, но уже успокаиваю:
- Олюшка, что случилось-то?
- Опять накатило, Даш... Лешка приснился, мы идем с ним по берегу. Море такое теплое, зеленоватое, оно шепчет что-то свое. А мы за руки идем, а потом я увидела раковину причудливую такую, большую. Руку его выпустила и побежала к ней. Смеялась, как девчонка, бежала, бежала по самому краю воды, а волны все время хватали меня за ноги, мешали, сбивали с ритма... Я подняла раковину, прижала к уху, а она плачет, стонет... Море вдруг стало серым и холодным, ветер поднялся колючий, злой. Я оборачиваюсь, а Леши нет. Только следы на песке... Даааааша, понимаешь, только что был, еще тепло его руки чувствую, а нет. И я закричала... Проснулась, плачу, не могу успокоиться. Ушла на кухню, чтоб Катюшку не разбудить, а за окном дождь... И слезы по стеклу... Мне так плохо! Ну почему? Почему? - и рыдания в трубке.
- Олюшка, у меня тоже так было. Я понимаю, это так трудно принять и жить потом дальше. Труднее всего отпустить. Отпусти его, Оля, отпусти. Нельзя же так себя казнить...
- А я не могу! Понимаешь, не могу его отпустить. Простить себе не могу, что уехала тогда из города, что рядом не было меня. Что эта ссора накануне дурацкая возникла и я ушла к маме. Я во всем виновата... Я одна...
- Девочка моя, солнышко. Никто не виноват. Ни ты, ни он. Это случай, просто случай, или рок, или судьба - назови, как хочешь. Просто надо перетерпеть. Ради себя, ради Катюшки, ради всех, кому ты нужна и кто тебя любит.
- А кому я кроме дочери нужна, Дааааш? Кому? Кто я, что я? Лодка без мачты и гавани, кружка без ручки...
- Ты -- мать, и это твоя мачта. Ты -- дочь, и это твоя гавань. Ты -- моя лучшая подруга, и мне плевать на наличие ручки, в тебе море тепла и я согласна его пить, обжигая пальцы. Я очень, очень люблю тебя. Хочешь, приеду сейчас?
- Прости, Даш, меня дуру... Опять тебя посреди ночи подняла... Не надо приезжать, мне уже легче. Как ты там сказала? Согласна пить, обжигаясь? Я тоже тебя люблю...
Выхожу на балкон, уже не уснуть. Дым сигареты сплетается с еле слышным ночным ветерком в замысловатый танец и тает, исчезая в листве деревьев. Тополя и клены перешептываются друг с дружкой, поверяя какие-то свои тайны. Сыто жмурятся желтые звезды, на облитом темным медом небосводе. Город подмигивает им редкими квадратами светящихся окон.
– Москва, ты хоть когда-то спишь?
Это мне еще повезло сегодня. Не пришлось вылетать на пустую ленинградку и тормозить сонного частника, чтоб мчаться в Домодедово. После гибели мужа у Оли такие срывы бывают, что не всегда могу помочь словами. Даже ночевать у нее пришлось одно время, так я боялась за нее, а она боялась жить. Обнимала ее бессоными ночами, плакала вместе с ней. Отбирала упаковки таблеток. Она могла выпить, не считая, любое количество снотворного. Смотрела в ее пустые глаза и просто заставляла есть, пить, выходить гулять с ребенком. Уехала к себе, только когда она научилась засыпать без медикаментов и улыбаться проказам дочки. Сколько же мы выплакали с тобой тогда, подруга? Ой, дуры мы, дуры...
Перематываю в который раз листки календаря, отматываю время назад, пытаюсь понять, почему я такая глупая. А календарь шелестит пожелтевшими, порядком истрепанными листками, и останавливается. Словно кусочек мозаики показывает, и я нанизываю эти кусочки на нить своих мыслей, наживляю иглой одиночества и боли, и собираю по фрагменту картинку.
– Дашенька, ты еще так молода, ну, зачем тебе этот крест нести? Подумай сама, такое не лечится... Он ведь убьет тебя ненароком, а у тебя дочь, бабушка-инвалид, учеба...
– Теть Мария, тут и думать не о чем... Ну, не могу я его бросить. Кому он нужен такой?
– А ты о себе, о себе подумай, дочка. Обезножил бы, рак там, это понятно, таких не бросают нормальные бабы. А тут...
– Значит, я ненормальная. И, значит, это мой крест. Не могу я так. Не могу! Я клятву ему дала...
– Какую клятву, Даш, вы же не венчаны?
– Я в кино видела, теть Маш, и когда он колечко мне надевал, я ему прошептала: « Клянусь любить тебя в богатстве и бедности, в здравии и болезни, и только смерть разлучит нас». И я ее выполню. И не надо меня жалеть! И дочь, и бабушку, и учебу – я всё потяну. И его не брошу. Люблю я его...
– Дурочка, это какие деньжищи потратишь на неизлечимого...
– И я вас очень прошу, не поднимайте больше эту тему. Я уже все решила.
А в глазах моей соседки, добрейшей и глубоко несчастной женщины, стоят слезы.
– Не губи ты себя, Дашутка... Ой, не губи...
*********
К тихим шорохам добавляется песня под гитару. Поют Высоцкого, «Балладу о любви» . Голоса чуть пьяные, но молодые, и поют с чувством. Ах, Москва, как ты красиво не спишь! И я не мешаю ведь тебе, правда? А давай, я буду тебе рассказывать, о том, что сейчас вижу и помню? Может, нам вдвоем будет легче разобраться.
В коридоре областной психоневрологический больницы стоит молоденькая девочка с грустными глазами и, нервно комкая в руках платочек, заглядывает в глаза высокому седому мужчине в белом халате.
– Доктор, скажите, это излечимо?
– К сожалению, шизофрения на данный момент считается неизлечимой. Мы можем только пытаться контролировать протекание болезни.
– А почему? От чего он заболел?
– Милая барышня, психиатрия – белое пятно в медицине. Существует несколько гипотез о причинах возникновения стойких психических расстройств. Есть гипотеза о вирусном характере, есть о наследственном, есть и из-за сильного стресса.
– Доктор, как мне жить с этим? Как помочь Павлику? Ребенок у нас, девочка, маленькая совсем. А Паша сейчас такой агрессивный, я боюсь...
– Понимаете, Дарья, при существующих правилах госпитализация психически больных возможна только на определенное время. Пока такой человек не совершит противозаконных деяний, он всего лишь два раза в году может находиться на плановом лечении.
– Доктор, ему со мной, дома, легче... Вы только скажите, ведь это лечится? Ну есть какие-то таблетки-уколы, чтобы хотя бы стабилизировать его состояние?
– Вашему мужу прописана поддерживающая терапия. И кое-что он будет получать по рецепту бесплатно. Но если вы действительно хотите как-то облегчить протекание болезни, то придется много покупать самой. "Паркопан" мы вам выпишем, а вот укольчик будет платным, три раза в месяц, но он необходим. Стоимость существенна, правда. Вы уверены, что располагаете такими средствами? У вас ведь дочь, а на пенсию мужа, вы сами понимаете... –- доктор прячет глаза, умные глаза старого профессора.
– Я найду деньги. Вы назначайте.
Мы проходим в кабинет, и он быстро выписывает пару рецептов.
– Сколько вам лет, Даша? Двадцать? Решение принимать вам, но мой совет, как врача, бегите от него. Разводитесь, уезжайте на край света, спасайте себя и дочь. Никому не давайте нового адреса. И устраивайте свою жизнь. Вы очень молоды для того, чтобы так жить...
Доктора – циники? Из-за стекол очков на меня смотрят мудрые глаза, полные жалости.
– Не надо меня жалеть. Я не могу его бросить... Поймите, я потом простить себя не смогу.
– Девочка, глупая девочка, тип протекания болезни Павла таков, что периоды депрессии будут чередоваться с агрессивной фазой. А при шубовидном типе, вся агрессия направлена на близких. Вы ведь отдельно живете?
– Спасибо, доктор, но я всё решила, – сказала она, не ответив на вопрос..
– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что это может, при его физическом здоровье, длиться годами, десятилетиями? Он и убить может!
– Спасибо, дура я, наверно, не смогу его бросить... Так сколько ампул надо ему вводить в месяц? Три? А приблизительную стоимость вы не скажете?
Доктор, замявшись, выводит на листке блокнота число с двумя нулями и символ доллара.
– Сколько??????? До свидания, доктор, я найду деньги.
Девочка уходит, твердо цокая ободранными каблучками старых сапожек. И лихорадочно просчитывает, ГДЕ вообще можно столько заработать?
Неужели это была я?
*********
Ночь выключает последние квадраты окон. Утихают звуки автомобилей. Допет Высоцкий. Москва распласталась от жары в объятиях теплой июльской ночи. Я теперь знаю, когда ты засыпаешь, мой город. И как ты красив во сне, разметавшись в кипени деревьев, вытянув руки-аллеи, обласканные ветерком. А календарь моих прошлых дней выдает следующую страницу-пазл.
Киевский рынок в Москве в начале девяностых для многих украинцев стал чуть не единственным способом содержать свои семьи. Стояли тут в основном мужчины, потому, как товар был очень тяжелым: мешки колбасы, сумки мяса, круги желтого сыра. Но встречались и женщины с отчаянными глазами. Этот рынок стал и для моей семьи тогда той самой соломинкой. В ту зиму морозы стояли лютые, не спасала никакая одежка. И голос моей подруги, подвизавшейся на тяжкий труд челнока из-за безнадеги, казался тоже льдистым и колючим.
– Ну и дура ты, Дашка! Сколько ты еще так выдержишь-то? Зачем тебе этот техникум? Ну, подумай сама, у вас в роду НИКТО руками не зарабатывал! Доучивайся в своем столичном вузе, и вперед, бумажки перебирать.
– Ксюш, я Пашку не могу на весь день бросать... Сама знаешь, он тихий-тихий, а потом взрыв – и может быть что угодно... Я окна не успеваю вставлять, на дверь рукой махнула, пусть висит себе на одной петле... Чуток приведу в порядок квартиру и на дому буду заказы брать. Сама приоденусь... может быть.
- Но ведь бросаешь ведь! Сейчас-то он с кем?
- У свекрови, я его на время поездок сюда, всегда к маме отправляю, что бы сердцем не болеть еще за бабушку и дочурку.
– Да ты посмотри, как ты выглядишь! Красивая же баба! – я стыдливо вспоминаю шпильку на юбке. Вот пошить пошила, а замок пока вставлять не умею. Улыбаюсь застенчиво.
– Ксюш, у Паши уже три месяца не было агрессивной фазы, помогают лекарства-то, и медицина не стоит на месте, вдруг еще год-два, и научатся лечить эту шизофрению? А я и так похожу в чем есть.
– Почем колбаска, девонька? Откудово?
– Украинская, сырокопченая, вы попробуйте.
Покупатель отходит, и подруга начинает снова гундеть:
– Даааааааш, ну вот объясни мне, почему ты такая дура?
– Вах, какой дэвушка! Пэрсик прям!
Поднимаю удивленные глаза, стою в тулупе мужском и валенках, пуховый платок накручен по- бабьи. Лицо, искусанное морозом, алеет спелым помидором .
– Это вы мне?
Грузин напротив в длиннющем кожаном пальто оценивает мою колбасу, валенки, тулуп, лоб и щеки, в выбившихся из-под платка кудрявых прядках. Вижу, как другие кавказцы идут вдоль рядов, собирая дань. А у меня-то денег считай и нет. Тележка поломалась прямо на перроне. Хлипкая попалась какая-то:всего четыреста килограмм, а колесо отвалилось.
Полдня по сумке таскала. Десять сумок в каждой по сорок килограмм. Один «орел» хотел помочь, поднял одну, крякнул и сбежал.
– А хочешь, нэ будэшь платить?
– Я натурой не даю, джигит.
– Вах, какой гордый. За пять мынут тэбя не убудет! – и глаза смеются напротив.
«Дура ты, Дашка, эх дура...»
– Если ты такой быстрый, то я лучше деньгами, – рынок грохнул от хохота, засмеялся и джигит.
– Иса, с этой мзду не бэри. Я вэчером подъеду, бэлый Волга у мэня, в рэсторан поедем, одэну тебя – картинкой будэшь. В шесть вэчера вот там стоять будэт моя машина, – и ушел дальше вдоль рядов, приглядывая за братками, взымающими дань.
А вечером мы убегали с подругой с рынка, чтобы раньше уйти, чем подъедет «запавший» джигит.
– Дура ты, Дашка, могла бы жить в шоколаде, дочь бы забрала...
– Идем, товарка, нам еще билеты на поезд брать.
А ведь выдюжила тогда всё, и учебу закончила с красными дипломами, и никто не голодал. И на треклятые ампулы хватало. Не было только денег на одежду для себя, на косметику, белье, духи. Как же их хотелось тогда, этих маленьких женских радостей! До сих пор не понимаю, где силы взяла? Как не сломалась?
**********
Светлячок на конце моей сигареты, наверное, единственный огонек на фасаде. Под балконом наливаются яблоки в старом саду. Северное Тушино довольно зелено. Хороший микрорайон, спальный. Пахнет, как дома. Я ведь давно живу на два дома. Один там, где вода вкусная, и яблоня стучит в окно, когда ветер играет ее ветками. Другой тут, под прокопченным небом, в сумасшедшем городе, похожем на восточный базар. А я ведь тебя, Москва, не сразу полюбила. Ошеломила ты меня, сбила с толку. Свела с ума разноцветьем, тысячами лиц и сотнями языков. Испугала шальным ритмом жизни и учила, как барыня слугу нерадивого, прикладывая лицом об асфальт. А теперь вот лежишь распластанная, уставшая, разомлевшая, бесстыдная и беззащитная. Такая красивая, такая родная... Стану ли я для тебя родной когда-то?
Шуршу пожелтевшими листками календаря времени. Этот листок я помню до последней минуты: кладбище, ветер, что наотмашь бьет по лицу, мой алый старенький плащ, который совсем не греет, испуганные глаза дочки, прижимающейся ко мне. Мама нервно крестится и шепчет: « Посмотри, люди перед нами идут, там ветра нет... Говорили, а я не верила... Так всегда, когда идешь первый раз к самоубийце...» А ветер сбивает нас с ног, срывает мой вдовий платок, но в метре перед нами люди идут, не пригибаясь, и в полуметре за оградой ни одна веточка не шелохнется. А возле могилы уже толпится Пашина родня, поскрипывая дорогой модной кожей.
– Где вы-то были то эти четыре года? Где вы ВСЕ были? – крик замерзает на почерневших губах. Трое суток не могу ни спать, ни есть, ни пить... А перед глазами его пальцы. Пальцы у Пашки были замечательные, длинные, породистые, нежные. И рука с ладонью крепкой и узкой, странные руки для крестьянина. Он так шутил все время: «Я Пашка-крестьянин». И гнул он этими руками подковы, и сворачивал в узел мельхиоровые ложки и вилки. А потом, после лечения, сил не было даже половик выбить.
Как же любил ты меня, Пашенька. Как называл ласково " барабашкой", поддразнивая: " Дашка- барабашка". Как ласкал, вознося на вершину блаженства. Как жалел...А дочку-то нашу, доченьку, ведь ни разу не обидел, не прикрикнул даже, когда был полностью неадекватный. И лицом светлел, когда она тянула ручонки к папке. «Не углядела я тебя, Пашенька, не было меня рядом, когда была нужна... Отпустила к маме в гости... У тебя просветление было, и зрачки нормальные, а не как ушко тонкой иглы. И говорил ты, как раньше, и даже, такая теперь редкая улыбка появилась, когда уходил... Ой дура я, дура!»
Пить я смогла на пятый день, есть на седьмой, дышать через раз и плакать через месяц. Летать так и не научилась потом. Видать, крылья вырвало с корнем. Только шрамы остались и боляяяяяяяят. Даже во снах уже не летаю.
*********
– А замуж я вышла через два года. Ты слышишь меня, Москва? Это я тебе исповедываюсь, ты ведь такое повидала, может, что присоветуешь?
Спишь, сладко посапываешь, зацелованная ветерком. Ну, слушай... Я честно пыталась снова летать. Дура потому что, ну, да ты уже знаешь. Вышла не потому, что любила - после Пашки я уже любить не могла. Он любил...А мне согреться хотелось. Да и надеялась, что оживу, на чувства его отвечу... Сына родила, вот за него, за кровиночку мою, мужу буду век благодарна. Непременно вас познакомлю.
Только все лопнуло, как мыльный шар. В один миг, так тоже бывает. Не хочу вспоминать, скажем так- не сошлись характерами. И осталась я одна с двумя детьми на руках. И пришла к тебе. Без любви пришла, прости. Но полюбила... И ты из барыни превратилась в мачеху, а потом и в подругу. Вот коротаем ночь с тобою вместе. Только ты и я. А я листаю и листаю календарь. Всё пытаюсь понять, ну вот почему я такая дура? А теперь на мне весь род: мама старенькая, дочь, сын. Тяжело... Без крыльев-то тяжело. Тыкаюсь, как слепой щенок в теплые руки, всё пытаюсь сердце свое на ладошке подарить. Странный подарок, правда? А мужа жалею, пропадает он теперь совсем. Почти бомж. Ты вот ругаешь меня, а я денег ему опять дам. И крышу дам над головой, ну не могу я своих бросать. Понимаешь? Он женщину нашел, далеко, в Сибири, дай Бог ему счастья. Не смогла я ему крылья дать, пусть даст другая. А я подстрахую, я теперь поняла, что нельзя нам без крыльев-то. Без любви нельзя. И если тепла в душе хватает, чтобы обогреть весь мир, то его надо греть. Просто так, не ожидая ответа и взаимности. И принимать уроки жизни с благодарностью.
Утро прочертило две полосы по сонному бархату неба. Такие большие алые полосы, словно крылья. И ты просыпаешься, мой город. Просыпаешься в алом зареве. Открываешь разноцветные глаза светофоров, начинаешь заводить моторы. А ночь рассыпается росинками по стеклам витрин. Ты встаешь, не стесняясь своей наготы, быстро накидывая на себя цветные платья шуршащих реклам. Начинаешь раздавать команды и давать пинки для ускорения. Нахально светишь в глаза солнечным зайчиком и орешь благим матом на заспанного грузчика. А за спиной у тебя крылья рассвета. И я понимаю, что ты – моя подруга, немного шальная, но добра к тем, кто любит тебя, и себя, и саму жизнь. А крылья? Да, ты права, я их просто сложила. Но распрямлю, и полечу. Вперед, ввысь!
Летят лишь те, кто не боится падать. А дуры ни черта не боятся.
