Весна отцветала. Белопенная кипень вишен осыпалась, розоватые ароматные лепестки яблонь опали, абрикосы и сливы ощерились острыми завязями между молодыми клейкими листьями. В палисадниках мелькали яркие огоньки поздних тюльпанов и, слегка потрепанные по краям, короны нарциссов. Царствовал пион, взорвавшийся крупными розовыми, белыми и бордовыми шарами. Тонкий аромат цветущих пионов смешивался с запахом сирени: ее кусты расли там и тут, они громоздились кучами на газонах, шли ровными линиями вдоль аллей. Сирень никто не стриг, и ветви, густо осыпанные кистями соцветий, высоко поднимались над стриженной оградой из снежноягодника. Солнечный день грел лучами каждый лепесток и лист, гладил молодые травинки. Большая пепельная кошка разлеглась прямо у крыльца суда и млела на солнышке. Само же здание суда пряталось за пышными ароматными зарослями и утопало в них.

Районный суд провинциального городка Н-ска, лепился боком к помпезной трехэтажке милиции, но само здание суда было старым, ветхим и давно нуждалось в капитальном ремонте. Каждую весну главному судье приходила рекомендация из райкома вырубить кусты сирени, окружавшие с трех сторон ветхий домик, но девчата ( так сложилось, что в суде был почти стопроцентно женский коллектив), лишь слегка обрезали ветки, мешавшие посетителям, а сами кусты оставались и дальше. На все требования первого секретаря вырубить, к черту заросли, седая пожилая судья Галина Тимофеевна клала на стол просьбу выделить деньги на кап-ремонт и убедительно объясняла, что кусты, хотя бы чуть, прикрывают ветхость старых дверей и окон. Первый секретарь пасовал перед напором дамы и разрешал оставить сирень до следующей весны.

В тот солнечный день спокойному сну кошки сильно мешал наплыв посетителей. Они, то и дело, переступали нахалку, поднимаясь по скрипящим деревянным ступеням к двери суда. Кошка лениво открывала один глаз, осуждающе глядела на ноги прохожих, величественно перекладывала пушистый хвост и продолжала дремать. И только, когда во время перерыва из суда вылетела стайка чирикающих служащих, а следом за ними затопали громко по стонущим ступеням ноги мужиков, кошка грациозно потянулась и уступила крыльцо. Девчата вышли подышать и наломать свежей сирени в литровые банки, эти банки украшали каждый кабинет. В трехлитровой - целый ворох стоял на столе в зале суда. От аромата кружило голову. Но голоса помощниц судей были не веселы.

-- Олесь, долго еще будет заседание? А то мне в ясли надо за мелким бежать скоро, - обеспокоенно спросила у подруги высокая, статная девушка лет двадцати пяти.
-- Долго, Люб. Галина Тимофеевна вообще сомневается, что сегодня вынесут решение. Сама посмотришь сколько они совещаться будут, - ответила тоненькая, большеглазая девчушка, лет девятнадцати, с толстой русой косой за пояс.
-- Может ты меня подменишь тогда на следующем заседании? - тряхнула кудрями рыженькая Любаша.
-- Если Ирина Сергеевна позволит, конечно подменю, - покладисто согласилась Олеся, - только если заседание окончится не позже шести... У меня же сегодня смотрины...- и запунцовела от смущения.
-- Да ты что? И кто жених?
-- Да ты его не знаешь, он из Донецка, корни просто тут, бабушка жила. Приезжал к ней летом, так и познакомились. Вот нынче придет свататься.
-- А чей он? - вмешалась в разговор, неслышно подошедшая сзади Ирина Сергеевна, дама представительная, полная, с высокой грудью и грустными карими глазами под шнурочками черных выщипанных бровей. Густые темные косы она собирала в узел, на работу носила строгие платья и костюмы; вот и сейчас стояла, в сером приталенном платье, чуть прищурившись, затягивалась привычной сигаретой. Ирина слыла крутой по работе. Её вердиктов очень боялись. Хотя, она всегда выносила приговоры руководствуясь не одним кодексом, но и совестью. Но спуску давать не умела. И за первый привод могла влепить по-полной.
-- Тарасовых... - стушевалась Олеся перед глазами начальницы.
-- Каких именно? -- добродушно продолжила расспросы судья. - Тарасовых у нас чуть не полрайона.
-- Из Н..и, - назвала девушка название ближнего большого села.
Ирина Сергеевна напряглась и, понизив голос до шепота, уточнила:
-- Олеся, каких именно Тарасовых? Надеюсь не тех, дело которых сегодня слушаем?
Девушка захлопала громадными глазищами цвета осеннего утра, густо покраснела, потом побледнела и еле выдавила из себя:
-- Тех самых, Ирина Сергеевна, внук бабы Ули он...от среднего сына Виктора Панкратьевича...

Мужчины спустились с крыльца молча. Один из них чуть не наступил на сонную кошку. Тихо чертыхнулся: "Зараза! Разлеглась, как хозяйка." Трое взрослых, с ранней сединой, крупных и ладных мужчин в дорогих костюмах, явно не советский ширпотреб, три брата - Петро Тарасов, начальник шахты, давно и прочно обосновавшийся в Донбассе. Высокий, кряжистый мужик с черными кудрявыми жесткими волосами, густо пересыпанными сединой. С прямым, чеканным носом, вишневыми полными губами, под черной щеточкой ухоженных усов, волевым подбородком и совершенно неуместными и неожиданными на этом мужественном лице, большими, миндалевидными глазами черного цвета в окружении чисто женских длинных ресниц. Григорий Тарасов, средний из братьев, одесский стоматолог, ставший не так давно заведующим отделением военного госпиталя. Он был массивнее брата и ниже ростом. Большая лобастая голова почти без растительности, только венчик темно-русых волос вокруг обширного лоснящегося блина лысины. Он щурился от яркого света, который ударил в лицо на крыльце. Серые глаза в светлых ресницах недовольно глядели на мир, а полные губы, под курносым носом, презрительно морщились, словно говорили: "И что я делаю в этой дыре? Что вообще от меня, успешного, хотят эти крысы канцелярские, то бишь судейские?" И Василий, младший из братьев. Темноволосый, статью и фигурой похожий на старшего, только глаза серые, как и у Гриця, так между собой с детства они называли среднего. Цвет кожи у Василия был темнее чем у других: жизнь в тайге не сахар, даже для главного инженера крупнейшего на Дальнем Востоке золотодобывающего предприятия. Стали братья слева от крыльца в густых зарослях сирени и закурили.

-- Как думаешь, Петро, - обратился Василий к старшему брату -- долго еще нас промурыжат?
-- А черт его знает, Васыль, глаза у судьихи прям змеиные и губы поджимает. Словно мы не сыновья, словно нет у нас права на батькивську хату, - зло выплюнул слова старший. Нервно сломал сигарету, бросил под ноги и затоптал вместе с кустом молодой, светло-зеленой травы.
-- Да куды им деться-то? -- зачастил младший из братьев, -- мы ж её сыновья. Больше никого нет. Отсудим хату, продадим, поделим деньги и по домам. Для нас батько её строил, для сыновей, а не сельсовета. Мать сдурела под конец, раз отписала нашу спадщину черти кому.
Братья согласно кивали, только младший Василий грыз травинку, сорванную у крыльца и в глазах его цвета серого неба отливало синевой непролитых слез.
-- Как же так, братцы, как же мы так не схоронили мать? Как так?
-- Василь, хватит придуриваться, ты прекрасно знаешь, что мы все люди занятые, - обрубил Петр, - у меня аварийная обстановка на шахте была - метан обнаружили при пробах. Рвануло бы - и меня б под суд отдали. Грыць вообще на курорте отдыхал с женой. А ты - у черта на куличках, что-то инспектировал. Я телеграмму всем разослал, откуда мне было знать, что ты свою получишь через месяц после похорон только? А Грыць не знал ничего пока не вернулся. Да и хватит об этом. Это - жизнь.

Василий поморщился от слов брата, сплюнул изжеванную травинку. Петро с легким презрением глянул на группку "селюков", как их назвал не в меру спесивый Грыць: на крыльцо как раз поднимались ответчики: председатель сельсовета Иван Петренко, друг детства всех троих братьев, живший по соседству, Марьяна Парчун, секретарь сельсовета, и председатель колхоза Н...ки - Игорь Степанович Голуб. Игоря братья тоже знали с малолетства, старший так за одной партой с ним сидел. Иван, оглянувшись через плечо, увидел троицу и нахмурился, остановился, сделал движение, словно собрался повернуться, Марьяна едва не наткнулась на широкую спину начальства, споткнулась, ступени жалобно скрипнули, но её подхватил под локоток председатель, зло зыркнул в сторону братьев и громко сказал: "Марьяна, Иван, хватит разговоров с ними уже. Идемте." Иван еще мгновение помешкал, словно решаясь, а потом тряхнул русым чубом, ссутулился по старой привычке, при его росте под два метра он всю жизнь втягивал голову в плечи, стараясь казаться меньше, стеснялся клички "Бусёк", как и своей худобы, и ступил в дверь суда. Братья, чуть задержались, но скоро тоже поднялись.
-- Грицько, -- тихо спросил Василий, -- тебе мама писала оттуда?
Григорий пожал плечами и промолчал.

В кабинете главного судьи стояла удушливая жара, пропитанная ароматом сирени. Не спасала ни открытая форточка, ни вентилятор, яростно молотящий лопастями душный воздух.
Галина Тимофеевна замерла у окна, разглядывая буйство отцветающей весны. За кустом, осыпанным сиреневыми метелками, шел разговор её сослуживцев. Галина Тимофеевна слушала в пол-уха, думая о своём. Но что-то в разговоре её зацепило. "Тарасовы... Те самые... Из Н...ки." Рассеянный взгляд вмиг сосредоточился, губы поджались. "Эх, молодость, молодость... Устрою я тебе показательный процесс, девочка. Любые мои слова ты не примешь сейчас, отмахнешься и обидишься. Так пусть вся картина будет написана "маслом показаний свидетелей". Если и этого не хватит, значит такова судьба..."
Продолжение следует.

Тот, кто готов к войне, тот и ведёт войска.
Первый размен прошёл - выдержать до конца бы!
Выглядит всё вполне мирно, но суть жестка.
"Женский" – всего лишь пол, "женский" – не значит
«слабый».
(Danish)

Пешкою родилась - значит забудь про власть,
прямо иди всегда и никаких налево.
Конь пробежал углом, топчется черный слон,
мечется по углам белая королева.

Взяли нас в оборот. Черным опять везет.
Пущены на шашлык кони уже наверно.
К смерти труба зовет. Пешки идут вперед.
Каждой отпущен срок и героизма мера.

Пройдено полпути, мне удалось снести
обе ладьи, слона, три оплошавших пешки.
Черный король дрожит, жаждет мне отомстить.
Я ему подмигну и подразню усмешкой.

Сладко звучит в ушах грозное слово "шах",
только наперерез - первая Леди в черном.
В пятки ушла душа, лучше мне не мешай.
Рано у вас поют песню победы горны.

Просит родной король: «Не умирай, изволь.»
Значит уже пора громко ругаться матом.
Пешкою быть доколь? Трудная это роль.
Что ж, удался размен – дама не виновата.

Черный король, не блей. Ваша победа - блеф.
Вот и конец доски, сверху на шлем - корона.
Львицу не кормит лев. Все мы из королев,
Даже когда в миру носим наряд посконный.

Я заварила август, как чифирь, -
под кружкою сложив листы мечтаний.
Добавила корицу и имбирь -
для вкуса, и настойку ожиданий.

И пью, смакуя, тело он бодрит -
мой август терпкий с капелькой надежды.
Да, ошибался, старина Евклид,
сойдутся параллели в точке - Нежность.

Их неизбежно скрестятся пути,
пусть вопреки всем писаным законам.
А мы с тобою отхлебнем чифирь
из августа на солнечных балконах.

Пусть между нами - путь через года,
длиннее он ста тысяч километров.
Но я ждала, поверь, тебя всегда.
И как-то пережду и это лето...

Я заварила август, как чифирь.
Устала я давно от вкуса чая...
И вижу из Москвы твою Сибирь,
глотаю время и шепчу: "Скучаю..."
............................................................
И блистательная пародия на мою графомань от Людмилы Буйловой.

Шутка

Ты ошибался, мудрый Архимед,
Но истина моя всего дороже, -
Я, если погружаюсь в интернет,
То вытеснить меня никто не может.

И был ли прав бродяга Диоген –
Непревзойдённый мастер эпатажа,
Его жильё - свобода или плен -
Вопросом любопытных будоражит.

О, Пифагор, здесь нет ничьей вины,
Но мозгу, закипевшему под солнцем,
Не хочется зубрить твои «штаны»
И свойства целых чисел и пропорций.

Сократ, Платон и даже Гиппократ
В одном флаконе чувственных гармоний,

…Пока смакую свой конгломерат,
Пока чифирю август на балконе…

Небо угрюмое прямо над крышами,
рыхлое серое в пятнах заплат,
летней зарницей зигзагами вышито.
Полон теней закат.

Крыши расплющены. Крестики-нолики
окон прищуренных в дымке огней.
Там за окраиной, узкая, помните?
Тропка земли черней.

Там, за окраиной старого города,
скорбно ладони сложив на груди,
те, кто в тридцатые умер от голода,
те, кто войной убит.

Дальше от выхода, прямо под липами,
те, кто моложе. ...Я помню их всех.
Звезды погасшие росами выпали
в мягкий замшелый мех.

Ждите, родные, друзья, неизвестные,
знаю, что с вами не быть мне одной...
Рядом с возлюбленным стылое место мне
жизнью отведено.

Небо лоскутное прямо над крышами.
Зыбкое пятнышко - голубь? листок?
Поздней зарницею крестиком вышито,
бурым - под цвет крестов.

Он грустит, услышав запах роз.
Ей жирафы видятся в округе…
Так они всю жизнь прожили врозь,
вдалеке от счастья и друг друга.
(Светлана Пешкова)

Он - акула пера, холостяк и фатальный красавец.
Остроумен, умен и язвителен: жало - язык.
И работа ему беспокойная вредная нравится -
он к спокойному ритму в свои сорок семь не привык.
Худощав и высок, из породы борзых (не афганских:
наших русских борзых борзописцев), фетиш их - релиз.
Он не верит в линейность и носится только кругами,
забывая про небо, всю жизнь исповедуя риск.

У нее, не спеша, вырастают в кадушке лимоны,
а под окнами - сад, и весной в нем поют соловьи.
Облака ранним утром ей шепчут, что в ливни влюбленные,
доверяя подруге мечтанья-надежды свои.
А еще у нее - трое солнышек мелких по лавкам,
и крутиться приходится без выходных круглый год.
Ей хотелось бы встречи с веселым не глупым и ласковым,
но давно проворонен счастливый в судьбе поворот.

Пусть его - только вверх, по пути, что спиралью закручен.
А она просто хочет один раз в году передых...

Жаль, у этих двоих ничего никогда не получится,
как не выйдет коснуться у двух параллельных прямых.

Мне нужно в ноябрь.
Сегодня. С билетом поможешь?
Я дорого дам. Хочешь, сердцем тебе заплачу?
Чего ты молчишь и нахмурился? Выглядишь строже...
Мне нужно... Я плачу? Ну, если и плачу, то чуть.

Любимый, пойми,
без тебя я рассыпалась в крошки...
Мне нужно - туда, где белеют на солнце снега.
Хоть душу возьми. Вот держи, я кладу на ладошку.
Не смейся над глупой, я - еле стою на ногах...

Мне нужно, поверь,
прилепиться листочком морошки
к стеклу на окне твоему. ...Быстро смоют дожди?
Тогда - в твою дверь поскрестись заблудившейся кошкой.
Ты впустишь, конечно, и больше не будешь один.

Да буду я ждать!
Что такое тоскливых полгода?
С билетом никак? Понимаю, пытался - не смог.
Но хочется так... окунуться в твою непогоду,
и май подарить, и ромашкой пробиться у ног...

Мне нужно в ноябрь...

Значит, поздно любить? Значит, близкую ждать беду?
К равнодушному небу взывать и терять друзей?
Если мне разонравится ждать, я сама приду,
мне не поздно, я верю предчувствию – быть грозе!
(Люся Мокко)

Седина - серебристая соль непролитых слёз.
Сеть морщинок у глаз это тени моих улыбок.
Ветер капли дождя на открытый балкон принёс,
небо крыши расплющило черной агата глыбой.

Может поздно уже мне беспечно любить, летать?
Может поздно латать, молью траченые, надежды?
По плечам соскользнули неспешно мои лета -
поменявшись снаружи, внутри я осталась прежней.

На мятежное сердце нельзя наложить оков,
да и что для него нелюбови твоей запреты?
Разум - верный советчик умолкнул и был таков:
с ним, конечно, надёжно, но пресно и беспросветно.

Не намаялась, видно, бедовой душою всласть.
Не намучилась так, чтоб хотеть лишь угрюм-покоя.
Значит, шалому сердцу дана надо мною власть,
жаль, безвластна совсем над судьбою и над тобою.

Экспромт на стих http://litset.ru/publ/29-1-0-18411

Надежды тают понемногу, как в снег уложенный асфальт…
Ох, эти русские дороги, людей, машин и шины жаль.
Грунтовки с буро-желтой глиной, в которой вязнут трактора,
и конской силой, не былинной, их клячи тянут под ура.
А в лобовое, срикошетив, прицельно щебень дробью влет.
Куда же лезешь на "порше" ты? На танк, газуй, гляди вперед!
Такого тихого раздолья, дубрав, урманов, гор и рек,
где ветер бродит в чистополье, как неприкаянный абрек,
с похмельною кривою рожей: такие на Руси ветра;
и охраняет бездорожье кикимор с лешими парад,
найдешь ли где? Вот то-то. В корень учили старики глядеть.
А ты все о комфорте спорить, простор не любит быть в узде.
Тут умирающие села и вымершие - не музей.
Не просто быть меж них веселым... Гроза на небе чертит "Z".
Домов остовы скорбно небу печной трубы грозят перстом.
Смешались в кучу быль и небыль, приняв на грудь пять раз по сто...
А в заболоченных оврагах бомжуют стаи домовых.
Живут они своим укладом, но воют изредка, как выпь
среди ракит. А вы - дороги! Дороги - это крах всему.
Бесплатный транспорт - наши ноги, коль жить не можем по уму.

Не суди, не вини, не ругай: мне уже не исправиться...
Написала тебе, только письма куда отправлять?
Между веток черемух зарянкой исполнена здравица:
звуки ломки и звонки, как шарики из хрусталя.

Письмоносиц не жди - набираю послания мысленно,
провожая одну и встречая другую зарю.
Ночью прачка-гроза громыхала - атлас неба выстиран.
Я в отмытую синь окунаюсь, плыву и парю...

Мне весна воробьем постучалась в окно и чирикнула:
"Исскучалась, поди? Не звонит и не пишет? Беда."
Солнце встретили птицы восторженно звонкими криками.
Вот бы так и зимой, и в распутицу пели всегда...

Исскучалась до зуда в груди, исцарапалась памятью.
Изучила короткие письма твои наизусть.
Обреченности кофе остывший неспешно глотками пью...
Без тебя я пуста, и к счастливой себе не вернусь.

Посвящается всем потомкам замученных и убитых и тем, кто помнит эту дату.
http://www.newtimes.ru/articles/detail/97279
.
.
.

Задран подол у мамы, а ноги - в алом1
Головы деда и братьев - в тандыр горой.2
Маленькая Арминэ по тропе бежала:
«Господи Иисусе, спаси! Укрой!»

Дед научил, что вера подобна коже –
Цвет не изменишь и никогда не снять.
И говорили: «Бог нам всегда поможет» -
Ласково улыбаясь, отец и мать.

Ветер стегнул в лицо, вышибая слезы,
Ноздри, дрожа, втянули прогорклый дым.
Время пришло такое: для жизни – поздно.
Поздно и не рожденным и молодым.

Маленькая Арминэ добежала, ранясь
Острой осокой, к водам Мурат3 реки.
Сон был коротким - приснились отец и мама,
Братьев глаза – потухшие угольки.

Липкою тьмой затянуто редколесье.
Ветер хрипато рыкнул: «Вррраги! Беги!»
Турки отца пытали, на крест повесив,
Месяц подковой на небо скользнул с ноги.

Тихо вздыхал Немрут4на огни Харберда5.
Волны Мурата от крови людской красны.
Девочка на армянском молила бегло:
«Боже, пускай приснятся другие сны…»

Мать ей успела шепнуть: «Доберись до дяди…
Помнишь, большое озеро, светлый дом?»
Трупы неслись по двое речною гладью,
Сладко смердело смертью и злом кругом.

Дни не считая, девчушка брела вдоль Цовка6.
Ей было восемь и очень хотелось есть…
Драное платье, подвязанное веревкой,
А из богатств – один лишь нательный крест.

Бабушка Арминэ, что грустишь под вишней,
Пряча углом платка на лице тату?7
Ты оказалась в списке у смерти лишней –
Взята в гарем ребенком за красоту.

Ты не дошла тогда, но бежала позже –
Полуживая. Окончился твой кошмар…
Бабушка Арминэ, мы с тобой похожи –
Вера и для потомков подобна коже.
Выжжен на сердце в багровой резьбе хачкар.
.
.
.

1 Во время геноцида армян в 915ом массово насиловали женщин на глазах детей и мужей.
2Многих армян сжигали заживо в кострах и тандырах. Особенно часто женщин и детей.
3Река Мурат, Мурад, Арацини - восточная притока Евфрата, называемая еще Восточным Евфратом. По свидетельствам очевидцев в период геноцида армян воды реки часто были красными - буквально. Иногда связанные по два трупы( именно так топили живых и сбрасывали замученных турки) забивали реку в некоторых местах так, что вода текла по стронам от обычного русла.
4Немрут -вулкан в Турции недалеко от Харберда.
5 Харберд - город в Турции, ранее в нем жило большинство армян.
6Цовк - Озеро Цовк (Гёлджик) расположен к юго-востоку от города. В озере также находился небольшой остров, где когда-то была резиденция Католикоса, в том числе и для НерсесаШнорали.
7 Тату ставили на лицах маленьких девочек из которых делали сексуальных рабынь. В такое рабство девочек брали от пяти лет.

24 апреля. 2015

Густеет небо. Август. Ночь темна.
Крыльцо облито мягким лунным светом.
Присело на ступеньку рядом лето,
как я – босое и почти раздето,
на голове – вихрастая копна.

Умолк хорал лягушек на пруду.
Беззвучно звездопадом брызжет небо.
Белёсый месяц прячется за вербу.
Во мне в такие ночи плачет ведьма,
забывшая исконную волшбу...

Ещё немного – тьмы падёт оплот:
лучи пробьются сквозь тумана кокон,
с небес раздастся дробный конский цокот,
а следом - песнь Денницы ясноокой,
что за поводья новый день ведёт.

И лето, задремавшее на час,
зелёным взглядом одарит спросонья,
осыпав луг росою, словно солью,
уйдёт неспешно вдаль по чистополью
и осени свои права отдаст.

В сентябрьской позолоте пектораль,
такая же, как я носила в прошлом
поверх рубахи и понёвы с прошвой.
Рассыпаны во мраке знаний крошки,
и я гляжу сквозь тёмную вуаль.

Давно века свернулись берестой,
Где Русь живых богов встречала радо.
Забыты веды, сказы и обряды.
Ушли Перун и Макошь, только Лада
осталась в каждой женщине простой.

Шестнадцатое марта. Двадцать лет,
как я играю в жизнь. И, знаешь? верят.
Легко сказать: "Нельзя копить потери",
когда могу лишь помнить и жалеть...

В тот день упали наземь небеса,
и мы ходили в облаке, как боги.
Иным казался мир без линий строгих.
Застыло «время счастья» на часах.

Я помню вечер, перетёкший в ночь,
твой смех и голос. Каждую минуту…
Туман густел, мерцая перламутром,
напрасно тьму пытаясь превозмочь.

И, "поволокой рамы серебря",
вплывало небо сквозь проёмы окон.
Кисейной занавески крылья, взмокнув,
дрожали в мутном свете фонаря.

…К обеду пласт просевших облаков
В рулон свернули, вознеся на место.
Звонок.
Два слова.
Свод небесный треснул…
Провал.
Колокола звонят по ком?

Кого хоронят? Почему я тут?
Кресты, погост и свежие могилы.
«Камаз», на встречной…»
Господииии…
Убили.
Но как же? Солнце есть, цветы цветут…

Мои года колодой стёртых карт
рубашкой вверх на стол судьбы сложили.
Приход весны - подарок тем, кто живы.
Коты орут…
Проклятый
месяц
март.

Стих написан на годовщину смерти. Прошу воздержаться от критических замечаний, личное это... Я не смогу адекватно реагировать на критику по данному стиху.

Не уходи… Нам было хорошо.
И главное тут - «хорошо», не «было».
Прижмусь к тебе, лицом уткнусь в затылок,
Запутав пальцы в кудрей мягкий шелк.

Не разбивай тончайшее стекло
Надежды ярко-розового шара.
Нам честность, как ни странно, помешала
быть вместе: правда тоже метит в лоб...

"Не исчезай… Исчезнуть так легко…"
Дверь заскулит не смазанной завесой,
И ровно в полночь, в битом молью кресле,
проснется в темном зале черный кот

Несбывшихся мечтаний и надежд:
в зрачке его мерцает обреченность.
К проклятью рока как бы ни при чем мы -
у нас с тобой все порознь, вне и меж...

Вползет туман, сырым заполнив дом.
Огонь в камине, захлебнувшись, гаснет…
Есть общее одно у нас несчастье,
Что отложили счастье на потом…

А на балконе наглый воробей
решил напиться из "напольной" лужи.
Я с осени еще просила мужа:
"Окно не закрывается. Забей."

Да только незакрытое окно
впустило зиму к нам гостить надолго...
Она пришла промозглой, мерзкой, волглой,
по цвету - черно-белое кино.

Таращили высотки бельма глаз
и пялились на снег солоноватый:
наш дворник по утрам махал лопатой
и сыпал соль горстями каждый раз.

Насытились московские дворы
и тротуары снежно-грязной кашей.
Погода не морозная, не наша...
А луж - хоть запускай мальков и рыб.

Но перезимовали. Солнца б нам,
точней весны - тепло, цветочки, почки.
Темней беды глаза у старшей дочки.
А солнца нет ни тут, ни там... Война.

Втроем столовались они нередко.
Снимали приватный зал.
На чай, как обычно - гора объедков.
Их каждый в обслуге знал.
Банкир разведен, разбежались сразу.
Политик давно вдовец.
Вояка - замечен в амурных связях,
но кончился в нем самец.
Был спор - неизменен, а тема - в радость:
Кто Бога поймал за ус.
Банкир похвалялся своим окладом,
политик - что «златоуст»,
А значит, друзей и врагов хитрее -
Набита деньгой мошна.
Рычал генерал, на глазах зверея:
«Зачем эта спесь нужна?
Коль выясним, кто же из нас успешней,
Он станет счастливей всех?»
Банкир, отрывая у краба клешни,
Смеялся, что есть, мол, грех:
"Просторы люблю, прикупил поместье.
А в нём и фонтан и сад.
Вы, если чего, приезжайте вместе,
Гостям буду очень рад».
Политик вещал про старинный замок:
«Из окон гляжу на Грац!»
Друзей генерал расстрелял глазами,
Желая загнать на плац.
Он остров купил: небольшой, но все же…
«Построю еще дворец -
Лет пять, если Марс или черт поможет,
И службе придет конец».

Их Бог примирил (или рыба фугу).
Финал назовем судьбой.
Ушли к праотцам три «заклятых друга»,
Не взяв ничего с собой.

Вечер раскинул сети, закат маня.
Солнце закутал в кокон,
и снег пошел.
Как в круговерти жизни ты без меня?
Знаю, тебе ни плохо,
ни хорошо...

Все как всегда - крутил колесо судьбы,
белкой мотался и падал
под вечер с ног...
Что ты сегодня видел, там где ты был?
Вялую зелень,
впитавшую жаркий смог.

Рысьи глаза блеснули из под чадры.
Только во взгляде ее
интереса нет...
Что-то шептал журчаще тебе арык,
может быть сказку,
которой три сотни лет?

Камера барахлит, объектив в пыли.
Тени на фото, как будто
навел углем.
Может быть пару лучших и мне пришли?
В фокусе - терминал твой
и самолет.

Пусто в твоей квартире, в моем дому...
Дьявол чертит по жизням
разлук межу.
Каждый из нас нажил только бед суму.
Ты не ко мне вернешься,
пусть я и жду.

Доброго вечера, друг мой таинственный.
(...Нет, это слишком лично...)
Здравствуй, ну как там под кипарисами?
(...Вроде вполне прилично.)
Я по твоему совету уехала,
встретили очень мило...
Только Москва вместо шубки меховой
серостью удивила.
Знаешь, тут лица серы и улицы,
ветер плюется злобно.
Клен под окном весь иззяб, сутулится,
словно на месте лобном...
Я зацелована и обласкана..
(...Надо писать, не надо?)
Будни уже, сыт не будешь сказками.
(...Там у тебя все ладно?)
Трудно сказать...(о другом ведь хочется...
Гордость - хлыстом по пальцам.)
Ходит бой-френд мой довольным кочетом.
Я же лицо страдальца
спрятала, улыбаюсь ласково,
что-то опять готовлю.
Мысли свои вытираю ластиком,
скоро тебя не вспомню...
(Хватит себя уже мне обманывать!
Да и тебя не стоит...
Каждую ночь в серебристом мареве
хрусткое: "Помнишь?"-
стонет...)
Странно, все звуки во мне приглушены,
словно стена из ваты.
Я тишины беспросветной слушатель...
(Может черкнешь мне, как ты?)

Понимаю, что я говорил о себе невпопад,
Что в эпохе другой мы могли бы поверить надежде,
Но взлетев над собой, мы не станем беспечны, как прежде,
А виновник всему этот странный ночной снегопад.
(Альберт Б)

Не нужны мне слова - суть читать я умею меж строк...
Нынче время не то, чтоб рискнуть и беспечно влюбиться.
Я письмо отсылаю почтовой тебе голубицей.
Ты впусти ее ночью в свой серый, холодный острог.

Напои ее чаем, а нет - из под крана водой.
Обогрей ее чуть - сквозь мороз и метель прорывалась.
Не спеши отвечать, пусть нам времени выпала малость,
но надежд не оставил декабрь холодный, седой.

Понимаю, что ты говорил о себе невпопад...
Понимаю, что я о себе очень много сказала...
Я открыла балкон, и снежинки безжалостно жалят.
Но виновник не ты - этот странный ночной снегопад.

А утром написал тебе письмо
о том, что я сегодня – третий лишний,
о заячьих следах под старой вишней,
наскучившем вневременном затишье
и призраке в бабулином трюмо.
(Альберт Б)

Крещенье. Подморозило едва.
Двенадцать блюд готовить я не стала:
полрюмки водки, тонкий ломтик сала.
В Москве мне дня и ночи вечно мало -
кружится от волнений голова...

Прищурившись, глядела долго в ночь,
мерещилось величие Софии,
продрогший, но всегда красивый Киев.
...Какие времена сейчас лихие!
И не помочь. Ничем нам не помочь...

А утром на эмейл пришло письмо
о домике, где снег засыпал крышу.
О том, как Васька испугался мыши!
Орал в чулане, опрокинув лыжи,
и долго успокоиться не мог.

Я вижу зримо - милое лицо,
лепные скулы, тонкий нос орлиный.
Забытые в подрамниках картины,
густые тени в маленькой гостиной
и вязь узоров теплых изразцов.

Твой палец, обводящий вензеля
тиснённые на книге пропылённой,
скрип половицы и ответный - клёнов,
всхлип ветра между веток оголённых,
и спящая озябшая земля.

В стекле окна блестит узорный лёд,
часы и те стучат, как будто с ленью,
а на стене ковер, на нем олени -
все в этом доме кажется нетленным,
тут времени совсем иной полёт.

Ты смотришь пляску бликов на углях,
дрова объяты дымкой сине-алой.
Вздохну тихонько: "Выглядишь устало.
Вон муза на кушетке задремала,
и вам с котом пора поспать. Приляг..."

Я нашепчу сюжет для диво-сна:
бежишь по бесконечному перрону,
и заполошно каркают вороны,
а ты несешься, как заговорённый,
купив билет до станции Весна.

Прошу, оставь немного на потом себя самой, хоть горстку мелких крошек...
Судьба дарит любви затертый грошик, ошибочно считаемый рублем - тем самым неразменным, что навек, и никогда нельзя его истратить. Но преходящесть подлым Геростратом сжигает храм.
Так проклят человек.
Танцуешь нынче на углях босой, забыв про все потери и утраты. Пускай на стопах россыпь алых крапин, но танец твой небесно-невесом. Я буду рядом, а точней - внизу, в руках моих зажата парусина, а где-то у подъезда воет псина, покойника почуяв, иль грозу... Твое упорство изменить финал любимой сказки сердцем понимаю. Сама вчера в полет срывалась с края, ныряя в небо цвета молока. А нынче стала ведьмою морской и боль твою всей кожей ощущаю. Ты сражена древнейшею пищалью*, направленной на нас мужской рукой. Боюсь я одного: когда придет и твой черед в асфальт небесный падать, я не смогу в тот миг с тобой быть рядом - поймать тебя, смягчив лихой полет...
И ты тогда три истины поймешь: перины туч по твердости - алмазы, и падать в небо - это падать наземь, рубль неразменный - просто медный грош.
Вкруг бездны не расставлено оград. Ладони парусину алым красят. Была русалка, а теперь карасик лежит в колодце темного двора...
Я на коленях ползаю вокруг, тебе помочь пытаюсь приподняться."Давай, подруга, ухватись за лацкан." Но плачешь ты в кольце холодных рук.
Не знаю, как и чем тут поддержать, ведь я Ассоль, что схоронила Грея
и алый парус отрывала с реи при помощи столового ножа. Я Герда, что дошла, но не смогла расколдовать слезой горючей Кая. И хмурый Воланд вечность не пускает туда, где Мастер и тумана мгла...

Финал у сказки трудно поменять -
слова пророчеств в записи нетленны. Ладони волн качают хлопья пены -
все, что осталось нынче от меня...

Пищаль* - старинное название огнестрельного оружия.

My WebPage

Тавтограмма

Мажу мольберт мятой,
мелко мелю мел.
Моря матрац мятый.
Месяца менестрель.
Морока масть - мрачно.
Мая мечты - мираж.
Мёд, Малибу, мачта...
Может, маэстро, марш?
Мол, мирабель, мохито.
Мокро. Мастика. Миг.
Мнится - мистраль, Маврикий*,
мглисто-мерЕнгов мир.
Мысленно мну мулатку -
манговый мёд- милЯс.
Мира мелка мапа.
Мерзкий монарх- Марс.

Разворачивать фантики слов, попытавшись добраться до сути,
склеить заново сердца стекло, что дрожит меж рассохшихся рам.
Помолиться у темных крестов, вросших в землю в степи на распутье,
скоротать беспросветную ночь и зарею разлиться с утра.
***

Бой проигран, мой враг - я сама. Лик судьи безучастен и строг.
Набралась я грехов, не ума... Жизнь уходит в песок по минуте.
Мне осталось всего ничего, лишь, усевшись на старый порог,
разворачивать фантики слов, попытавшись добраться до сути.

У Фемиды весы одолжить, чтоб слова обнаженные взвесить,
отделяя от лжи - мелкий мак неприглядных, но искренних правд.
Подниматься туда, где светло, паутиной веревочных лестниц.
Склеить заново сердца стекло, что дрожит меж рассохшихся рам.

Собираться, едва рассветет, приголубив ладонью крыльцо.
Все кто в доме - стареющий кот, прикорнувший на пестрых лоскутьях.
День свернулся сухой берестой. Мне отрадно, светлея лицом,
помолиться у темных крестов, вросших в землю в степи на распутье.

Постигая в тиши суть вещей, понимаю врагов и прощаю.
Озаренья замочная щель, но ключей не успеть подобрать...
Дай мне силы тоску превозмочь и прими в белокрылую стаю,
скоротать беспросветную ночь и зарею разлиться с утра.

В нашем старом саду воцарилась зима,
и мороз-стеклодув бубенцами украсил
ветви сонных кустов, что сплетает в гамак
хмурый северный ветер в промерзшей кирасе.

Под озябшим окном толчея воробьев -
атакует рябину нахальная стая.
Солнце нынче дарит неразменным рублем -
пуст безликий аверс, но слепит и сверкает.

Бесподобный денек! Я, под вечер, пройдусь
по хрустящему снегу на лыжах, без палок.
Проложив полосу до беседки в саду,
отрясая с ветвей пыль небесных опалов.

А потом пронесусь меж кустов до реки,
там ракита, склонясь, тянет вмерзшие косы.
Наступившая ночь, на ладонь угольки
мне насыплет под шум бронзовеющих сосен.

Я подарок приму, донесу, обогрев,
разукрашу в саду ими лозы и туи.
Вдруг на призрачный свет, по вечерней заре,
ты вернешься, родной, в деревеньку глухую...

Я неквапом повітря в долоні наллю
і ковтатиму спрагло, як воду.
Серед ночі коти так волали - Люблю,
я такого не чула ще зроду.

Зрозуміти б, -- здається мені, чи таки
ця весна не проста, особлива?
Повернулись, нарешті, додому шпаки,
а вночі розпустилася... слива.

Так, та сама, що всохла тому пару літ...
Все зрубати її я хотіла.
Шкодувала голубки гніздо у дуплі.
Зранку вийшла, а слива -- вся біла...

Стало млосно... Напевно, свою сивину
зафарбую, й повірю у знаки.
Та в долоні черпатиму шалу весну,
безнадії змиваючи накип.

*******************************************************

Этот воздух я чЕрпаю ковшиком рук,
жадно пью, как холодную воду.
Нынче ночью коты так орали вокруг,
я такого не слышала сроду.
Вот пытаюсь понять, то ли блажь у меня,
то ли эта весна необычна?
Вновь запели скворцы посредь ясного дня,
и цветущими ветками тычет
слива старая, та, что усохла давно...
Я срубить её долго хотела...
Но голубка давно обжила в ней дупло.
Утром вышла, а слива вся в белом...
Захлебнулась... Наверно, свою седину
я закрашу, уверовав в знаки.
И в ладони весны окаянной черпну,
чтобы смыть безнадежности накипь.

Громыхнуло где-то впереди. Витек сразу присел и направил локаторы, усыпанных конопушками ушей, в сторону звука:

- Противопехотка, - констатировал со знанием дела.
- Слышу, что не гаубица, - устало юморнул, прихрамывавший капитан.

Они бежали по зеленке почти двое суток. Вошли туда с группой разведроты N-ского мотопехотного полка, для рекогносцировки местности будущего марш-броска, и бездарно напоролись на засаду. В перестрелке, в первые же минуты, потеряли почти весь личный состав и вдвоем пробивались назад, отстреливаясь одиночными выстрелами от наседавших на пятки "духов" - экономили боекомплект. До блок-поста оставалось всего ничего, преследователи увязли в бою возле соседнего села - похоже, внутренние разборки между тейпами, и шансы у двух случайно уцелевших возросли в разы. Тем более, что у каждого осталось по последнему патрону - для себя, а вода в единственной фляге закончилась еще вчера. Капитан Иван Горелов, не услышав больше ни звука, негромко отдал приказ младшему по званию:

- Сержант, только осторожно. Глянь, что там.

Витек послушно пополз вверх по насыпи, маскируясь за каждым чахлым кустиком пожелтевшей, запыленной травы.
Горелов на минуту замер, а потом последовал за ним. Оставаться совсем одному хотелось еще меньше, чем рисковать.

Он лежал, в быстро увеличивающейся луже крови, на обочине с оторванными ногами, тяжело привалившись на вышедший из строя, в результате взрыва, АК. Раздробленный приклад, незаменимого во всех войнах мира автомата, скорбно выглядывал из-под спины. Мальчишка, а это был именно пацан лет двенадцати, заметил их почти сразу и ощерил мелкие зубы, словно крысенок.

Витек тихо присвистнул:

- Ема е... дите совсем же! Б*дь! - и, услышав сиплое дыхание Горелова, обратился каким-то бесцветным голосом: "Товарищ капитан, разрешите оказать первую медицинскую помощь?"

- Нафига, сержант? Он не жилец.

- Товарищ капитан! - в голосе всегда спокойного радиста зазвучал металл. - Разрешите оказать ребенку первую помощь!

- Да ну тебя нах, - зло сплюнул Горелов - оказывай, раз придурок. Тоже мне дите нашел! Он что тут в бирюльки игрался? У него АК, б*ять, а не пукалка из деревяшки.

- Даже если так, он ребенок. Я пошел. - И короткой перебежкой понесся к истекающему кровью пацану.

Горелов не спешил следом. Внимательно осмотрел тропу вверх и вниз, и только убедившись в том, что на звук взрыва никто не спешит, полу согнувшись подошел к мальчишке.

- Ну, что сученок, настрелялся по "гяурам"? - спросил, глядя в обжигающие ненавистью глаза. - Шок у тебя, не больно, да? Думаешь к Аллаху своему в рай попадешь теперь?

Витек Криворученко ловко затянул жгут на одном обрубке ноги и начал расстегивать ремень, чтобы стянуть второй. На капитана только раз зыркнул исподлобья и опять занялся перевязкой.

- Так чего молчишь, выкидыш? Не нравится вот так подохнуть? - Горелов чувствовал, что его несет, но остановиться уже не мог, так достала его до печенок эта война, кровь, грязь, смерть. Недолгие запои до полусмерти после очередных зачисток. Тяжелое похмелье и крики во снах чеченских баб и детей. Почему-то матерые воины, убитые в честном бою, ему снились редко. А вот бабы каждую ночь отчаянно визжали и проклинали на уже понятном языке врагов. Особенно запомнилась одна девка, в "успокоенном" выстрелом из гранотомета доме. Боевики там отстреливались до последнего, и их никак не удавалось выкурить. Пришлось выжечь. Девка лежала у самого порога, даже в смерти прикрывая ладонями огромный, словно разбухший, как у жабы, живот и смотрела обугленным лицом вверх. И так же скалила зубы, как этот звереныш.

- Долго тебе еще? - Горелов нагнулся к раненому, то ли помочь, то ли еще раз, но уже вблизи, глянуть в его черные глаза с расширенными зрачками.

Внезапно пацан выгнулся в руках Криворученко и резко вздернул грязный кулак. Последнее, что увидел Горелов была, блеснувшая в лучах заходящего солнца, чека от гранаты.

- Сучий сын! - потонуло в грохоте взрыва.

**********

- Их двое, - доложил Гавриил с безмерной усталостью.
- Знаю, - Михаил ответил коротко, сочувственно кивнув.
- Один точно наш. А вот второй... Это ведь его последняя попытка?
- Не нам решать. Отче? - мгновение растянулось надолго.
- Да, я тут.
- Гавриил спрашивает об участи второго. Там ведь последняя попытка?
- Капитан?
- Ну да, он.
- И сколько на нем?
Гавриил задумался, производя мысленный подсчет:
- Сорок восемь, если считать не рожденных детей тоже.
- Сорок восемь... - протянул голос.
- Так отдавать? - не утерпел Михаил, - сучий сын же!
- Пока он им еще не был. Вот пусть попробует. - Ответил Голос, и оба Архангела покорно кивнули.

******
- Стоять! Черт тебя побери! Стой, кому сказал! - надрывая горло орал Иван.
А в голове лихорадочно мелькали мысли: "Не успеть! Да и не задержать его так надолго..."

Петька Хомяк даже не оглянулся на предостережение. Только что они так здорово поиграли с ребятами в казаков-разбойников. Мамка отварила картохи. И сытое пузо довольно урчало.

- Мам, я воды принэсу и можно знов на пустырь?
- Аха, ток не барыся тамочки! Батя скоро придет, а в хате воды нэма. - Женщина с улыбкой наблюдала за подросшим сынишкой, бегущим к колодцу в конце огорода.

Их небольшой городишко уже несколько месяцев не сходил с экранов всего мира. И вот, наконец, появилась надежда на возвращение прошлой жизни - жизни где не стреляют, где есть работа, магазины, аптеки, школы и прочие учреждения, которые казались такими привычными, а теперь воспринимаются сродни манне небесной. Их семья отказалась эвакуироваться, решив переждать лихие часы, благо, погреб глубокий и в огороде все уродило, так что голод не угрожал. Да и муж - электрик на местном РЭУ не мог бросить все и просто оставить соседей без света. Кто если не он ремонтировал бы трансформатор и восстанавливал подачу энергии? Да, в масштабах города он мало, что мог сделать. Но чем мог, как говорится...

Мария и Степан Хомяки всегда были вне политики, им что "белые", что "красные" на одно лицо. Лишь бы жить давали. Все эти "Майданы" и прочие революции их мало интересовали, пока город не погрузился в самую пучину событий. Закрылись предприятия и организации, банки, за ними следом аптеки, школы и детсады. Большинство магазинов зияли выбитыми дверьми и пустыми полками. По улицам ходили толпы вооруженных небритых людей в мятом камуфляже. А потом началось АТО, постоянные взрывы и обстрелы, гибель знакомых. Массовый побег почти всех соседей. Начался ад. На волне агитации в самом начале Степан и Мария еще верили в грядущие перемены к лучшему, но с каждым прожитым днем все чаще вспоминали прошлую жизнь. Сытую и спокойную, особенно в сравнении с последними месяцами.

Заполошно лаял приблудный пес, которого Мария подкармливала тайком от мужа, в надежде, что когда-то большая и сильная собака отъестся и станет охранять двор ночами. Днем же, завидев хмурого Степана, пес благоразумно прятался в бурьяне на пустыре, что начинался сразу за их огородом. И только убедившись, что хозяин надолго покинул дом, несмело подходил к крыльцу, ожидая скупой подачки. Есть ему хотелось всегда.

Белая футболка сына почти скрылась с глаз матери за ветками молодой, но разложистой яблони, что склонились долу под весом плодов. "Будет из чего вареньица наварыты," - подумала Мария.

- Ты чого? Здурив чы шо? - удивилась вылетевшему пулей псу, что бросился вслед Петьке, словно на пожар.

Что-то жуткое было в этих скачках внезапно умолкнувшего зверя. "Господы! - перекрестилась женщина, - точно волчара. Хоть бы дитя нэ покусав!"

Петька по дороге, на бегу, сорвал большое яблоко и смачно хрупал, размахивая ведром. Тропинка заросла бурьяном - невиданное дело в прошлое лето да и во все предыдущие на его короткой памяти .

"Дур-р-р-рак! - глухо рыкнул Иван и понесся со всех ног за убегающим пацаном.- Куда пр-р-р-решь! Не успеть... Б*ть! Не успеть же!"

Развесистая крапива, разросшаяся вширь из-за небрежно скошенных верхушек, почти прикрывала тропинку, больно жаля ноги. Вот и колодец. Знакомый сруб с оборванной цепью, к которой теперь заново прикрепляют ведро каждый раз - иначе сопрут. Петька прибавил шагу, насвистывая привязавшуюся мелодию. За спиной, наконец, установилась тишина, приблудный пес заткнулся и только мать что-то раз выкрикнула. Но, наверно, ничего важного, раз не повторила.

Иван бежал, как никогда в жизни - большими рывками преодолевая сразу по метру. Задние, недавно кое-как зажившие ноги, перебитые во время обстрела, еще давали о себе знать и при каждом прыжке отзывались острым уколом ослепляющей боли. Бежать и орать он не мог. Мир вокруг был пропитан запахом беды. И все, чего он хотел слилось в одну мысль - успеть первым!

Петька услышал приближение собаки за миг до столкновения спиной с худым грудаком нападающего. От неожиданности он выронил ведро и откатился в сторону. Но пес, вместо того чтобы закончить начатое и впиться в беззащитное горло, перепрыгнул парня и за пару скачков достиг колодца.

Тонкая капроновая нить была почти незаметной. Тут, в самом конце огорода, у рядов деревьев до самого обеда сохранялась тень. И травы еще не до конца обсохли, потому поблескивание паутинки просто терялось в море других бликов.

"А дальше что? - Лихорадочно думал Иван, - привлечь внимание пацана? А если не поймет? Если заденет? Да и напугал я его... Нет. Теперь не поможет, да ребенок же совсем. Не поймет... Хорошо, что граната, а не к мине прицепили - радиус поражения небольшой. Не должно сильно зацепить пацана. ...Б*дь! Неужели опять?"

Петька, решив, что пес испугался больше его самого, вскочил на ноги и не отряхиваясь побежал вслед обидчику, занеся над головой ведро:

- Вот я тебе, сучий сын! Будешь знать как сзади нападаты!

Иван поднял исполосованную шрамами морду к небу и тихо завыл, обеими лапами, с размаху, наступив на растяжку.

Грохот взрыва в этот раз он не услышал.

Солнце погасло летом. Стал осязаем мрак.
Наши умы ослепли. Чудится рядом враг.
Тех, кто уже замерзли, сбрасываем в овраг.
Господи, сохрани нас!

Мир погружен в пучину вязкого киселя -
лопнул безумья чирей, и катафалк землян
в корке корост усохших. Мы же все - тлен и тля...
Выстрели! Сделай милость!

Выстрели, враг безликий. Я не могу дышать...
Горло сдавило криком. Ближе еще на шаг -
бездна, сверлящим взглядом душу мою круша.
Мамочки, как мне страшно!

Долго глядели в пропасть и упустили миг -
ужас запутал тропы, в кровь нашу гнев проник.
Смяло лавиной страха. Сумрачен Божий лик,
копотью лик закрашен.

Мы разучились видеть. И ненавидим свет,
чёрный для нас - обыден, чёрный - любимый цвет.
Прокляты. Жить кротами будем сто тысяч лет.
Поздно. Молиться поздно.

Я соскребаю с мукой бельма ненужных глаз.
Боже, позволь не вскрикнуть! Свяжут, как в прошлый раз.
Поршнем иглы по венам впрыснут бездумья газ.
Больно...
Я вижу звезды!

Я - жертва взрыва. У меня сорвало крышу и забросило на Луну. А все почему? А потому, что шестнадцатая весна, и у него глаза зеленые! Представляете? И рядом с ним у меня крылья за спиной. Крыша! Ты слышишь меня? Никогда, никогда не возвращайся!
****

- Ма, чем она лучше меня?
- Ничем, дочурка. Ничем. Просто любовь в юности - майский ветерок. Он подхватывает тебя, как пушинку, подбрасывает к небу, и ты паришь, и видишь мир с высоты. Но потом ветер пропадает. А ты между небом и землей, висишь, не понимая, что делать дальше.
- А потом падаю. И расшибаюсь насмерть!
- Ну что ты? Разве пушинка может разбиться? Просто она еще не знает, что ветерок не один на свете.
- Никогда! Я больше никогда не буду любить! Все мужики - сво!
****

Утро не задалось. Вначале сбежал кофе. Ненавижу, когда он так делает! А потом сломался каблук, и маршрутка уехала без меня. Стою и реву.
- Девушка, я могу чем-то помочь?
Белый "БМВ". "Чертов мажор!" Опустилось стекло и...

- Мама, ты видела когда-то глаза цвета неба? Они синие-синие!
- Думаю, да, доча. "Ты опять летишь, моя пушинка. Счастливого тебе полета."
****

К черту! "Не так стала, не так глянула, не так повернулась". Пошел он к черту. Не в деньгах счастье.
- Мама, а ты никогда не хотела развестись с папой?
- Убить? Да. Развестись? Нет.
- Но почему у меня не получается вот так - понимать и прощать, любить и дышать кем-то долго?
- Сложный вопрос, масик... Говорила моя бабушка:" Замуж надо выходить не за того с кем тебе хорошо, а за того без кого не можешь жить..."

****
- Доченька, алло! Ты слышишь меня?
- Мама, ой прости меня пожалуйста... Просто Паша утром попал в аварию. Мама, его оперируют сейчас. Ты прости, я не могу говорить... Я... Мам, ты за меня не волнуйся... Да, восьмой час операция идет... Не знаю, я ничего не знаю... Нет, не надо приезжать... Приедешь? В "склифе" мы... Я не плачу... Не плачууууууу... Конечно, все будет хорошо... Мам... Ну о чем ты? Я не помню, вроде ела... Иллли это было вчера? Какккое прилечь? Мамма! Я в норме. Я де-держусь. Честнооооо... Мааам, я не могу без него... Не знаю как буду жить, если... Мамочка, приезжай скорее... Пожалууууйстаааааааа....
****

- Мааааам, ты благословишь нас?
- Конечно. И дело не в том, что вы любите друг друга. Ваше чувство уже проверено на прочность. Ты такая молодец, Дашка! Поставила парня на ноги.
- Мама, да если бы не ты... Когда сказали, что его шансы ходить ничтожны, я выла почти час.
- А потом утерла сопли и решила бороться за него. Так ведь?
- Но что мне это стоило...
- Прощания с юностью. Зато, ты стала женщиной.
"Лети, моя пушинка. Ты выстрадала и доказала свое право на полет."

Августеет лето,
запечатав в соты
пригоршню рассветов,
жаворонка ноты
средь небес линялых
в мареве от жара.
Медвенеет вечер
в зареве пожара.
Сентябрится утро
дымкою тумана.
Небу стало трудно
рассовать в карманы
пригоршню теплыни,
дней погожих грошик.
Горечью полыни
пахнут лета крошки...

Вот и август пришел, а под руку с ним зной бесноватый.
Небо в мареве выцвело, воздух спрессован и густ.
Сеть морщин на лице у земли без вины виноватой,
шепот тихий: "Воды!" - из до крови растресканных уст.

Жар стреножил ветра, пыль за возом лениво клубится.
Цепь стогов золотистых вдоль собранных в жатву полей.
Средь увядшей листвы безголосая серая птица -
как тут петь, если в горле клокочет расплавленный клей?

Палисадник мой сер - припорошен горячим дыханьем.
Нет дождей уже месяц, и кажется все мы в аду.
А ночами, в поту, устаю я от слез и метаний -
на востоке зарницы беззвучно пророчат беду.

"Она прошла, как каравелла по зеленым волнам,"- пропела я мысленно при виде этой "каравеллистой" высокой женщины, с размашистой, почти мужской походкой. Поблескивая яростно глазами, незнакомка стремительно пронесла по коридору своё большое ладное тело, с высоко поднятой головой и упрямым подбородком, и скрылась за дверью приемного кабинета, хлопнув ею перед онемевшей от такой наглости очередью. Почти сразу из-за хлипкой двери раздалось возмущенное:
- Климакс, говорите? Возраст? Пора подумать о старости? Он зашевелился, ваш климакс!
Все ожидающие вместе со мной в очереди приема к гинекологу, дружно прыснули. Так мы и познакомились с Ольгой, уже на выходе из поликлиники, когда обе побежали сдавать анализы. Я пришла встать на учет, а она выяснить причину шевеления "раннего климакса".

- Понимаешь, Настя, когда дни не пришли, я даже не всполошилась. Я ведь поздняя мамаша, очень долго лечилась, чтобы забеременеть. За обоими сыновьями отлежала все девять месяцев с подшитой маткой и поднятыми ногами. Угрозы замучили... О беременности даже не подумала. Но пошла к врачу, мало ли, может при климаксе попить что надо, чтобы легче проходил. С моей-то гинекологией! Для меня ведь материнство каждый раз сродни подвигу было. Врач осмотрел мои трубы все в спайках, яичники с поликистозом и диагностировал климакс. Потому, когда вчера вечером я отчетливо почувствовала шевеление ребенка, чуть с ума не сошла. Старший-то в этом году школу заканчивает уже. Да и мне таки сорок пять, не девочка. Но муж! Нет, я никогда не смогу понять мужиков! Вовка, услышав о прибавлении в семействе, сгреб меня в охапку и на землю час не спускал. Носил и приговаривал:"Оля! Счастье-то какое! Мы назовем его Егором в честь деда моего! Он тоже последышем был." Тут я не выдержала:" Ну уж нет! Хватит с меня мужского царства. Раз Бог дал еще раз счастье материнское испытать, то пусть это будет девочка. Моя Наденька!" - и, запрокинув голову, счастливо рассмеялась.

А потом оказалось, что мы живем почти рядом. Ольга с мужем и своими мальчиками недавно получили квартиру в соседней девятиэтажке. Им повезло, это была последняя девятиэтажка в нашем городке, которую построили и заселили бесплатно. Но в тот момент мы обе об этом не знали. И Ольга радовалась своей малогабаритной "однушке" в панельном доме так, словно получила хоромы. Конечно им, семье с двумя детьми, обещали в скором времени "двушку", и очень извинялись за то, что смогли выделить всего лишь каморку. Но для семьи, ютившейся больше десяти лет в общежитие, и это жилье казалось удачей. Я очаровалась этой парой сразу, просто влюбилась в них. Ольга такая веселая и заводная, всегда полна идей и движения, напоминала мне своей суетой броуновское движение. Точнее, вся ее квартира напоминала ее. И даже степенный, малоразговорчивый Володя, с редкой национальностью - комяк, совершенно не вносил своей медлительностью дисбаланс в этот оазис бурной жизни. Несмотря на большую разницу в возрасте между нами, семья Оборовых приняла меня за свою почти сразу. Младший сын Ольги именовал меня, шутя, "тетя-торт", за умение быстро выпекать в каждый визит что-то вкусное из сладкого. Старший, высоченный красавец Леха, пытался убрать брата из кухни каждый раз, когда я входила туда с желанием побаловать чем-то любимых мужчин подруги. Буквально через пол часа всю квартиру заполнял аромат пирога или торта, и мы садились пить чай. У Оборовых собираться за одним столом давно стало традицией, а чаепитие напоминало древнюю церемонию, но, совершенно особенную. Чай тут всегда заваривал Владимир, добавляя какие-то травы. Пили его неспешно, из блюдец, по-купечески. Вся эта энергичная семейка притихала, Владимир доставал бутылку домашней наливки, махонькие стопки. Наливку он именовал бальзамом и делал ее тоже сам. Благо, братья и сестры из далекого Урала регулярно присылали посылки с травами и корнями.

- Вов, а откуда у тебя эта тяга к корням и травам?

- Ой, Насьтён, так я же комяк, понимаешь? - смешно окая, отвечал хозяин дома, - не из города я. У нас нравы древние, потриорхальные. Колдуны водятсо до сих пор. В детстве пришел к нам колдун пришлый. И что-то не поделили они с нашим, вот пришлый и отобрал речь у нашего колдуна. Пять лет тот лаял, аки пёс, когда скозать чего хотел. А я мольцом совсем был, раз и посмеялсо над стариком. Тот меня проклял, и я, как в сказке русской, семь лет на печи пролежал. Ноги отняло.

Говорил он неспешно, веско роняя слова. А речь его на слух казалась эдаким перекатыванием гальки морской волной. И я почему-то верила в этот странный рассказ. Тем более, при широченных плечах и огромных лопатоподобных ладонях, при длинных руках и крепком богатырском корпусе, ноги Владимира выглядели сильно искривленными и не пропорционально короткими .

- А я думала у тебя просто рахит был в младенчестве.

- Ну что ты? На наших травах да отварах, на парном молоке, кокой рохит? Семь лет я отлежал, а потом мать отмолила меня. По скитам ездила, в ноги отшельникам бросалась. Один смилостивилсо и дал травок. Отпоили меня, стал ходить. Но над колдунами и сам потом не смеялсо и другим не позволял.

Отхлебываю чай, задумавшись. Представляю себе эти леса дремучие бесконечные, зверей диких, на дымок деревеньки выходящих непуганными. Слышу лай псов. Мне чудится, что после такого рассказа я попала в сказку. Во что-то первозданное и непонятное.

- А как вы познакомились? - любопытствую, пригубив дивный бальзам на травах диковинных.

- Не как, а где, - вмешивается Ольга, любовно мазнув взглядом по лицу мужа.

Я всегда поражалась духу этой семьи. Прожили мои Оборовы на тот момент уже почти двадцать два года вместе. Скоро собирались серебряную свадьбу отмечать, но чтобы так муж на жену глядел, а жена на мужа, да через столько лет, я еще не видела. Они постоянно норовили коснуться друг друга. Владимир, из-за деформации ног, был пониже Ольги, но в моменты радости всегда кружил ее на руках. Да и Оля признавалась мне, что в постель и ванную она до сих пор на своих двоих не ходит. Признавалась, лукаво улыбаясь и по-девичьи краснея. А я тихонько завидовала, по-белому, и мечтала, чтобы и у меня вот так было через энное количество лет - вот такое горение, желанность, такая не придуманная любовь.

- Мы познакомились в Анадыре, - продолжила рассказ Ольга. - Мне исполнилось тогда двадцать два годика, я окончила техникум кулинарный и попала по распределению в столицу Чукотки поваром. Где-то через неделю, впервые на танцах, и встретила Вовку. Ух, и не понравился мне этот коротышка! - сверкнула глазами и рассмеялась.

Владимир хмыкнул в ответ:
- Я на танцы сильно бухой пришёл. Гляжу стоит цаца. Высокая, тонкая, глазищи - во, как у совы. Неприступноя вся из себя. Подошёл, хотел задеть чем, из себя цоревну эдокую вывести. Еле пробилсо к ней. Народу в клубе - не протолкнешьсо, а я хоть и известный хулиган в округе, но все же сильно пьян. Иду и гляжу, как она всем парням, кто подходит от ворот поворот даёт. Бровку вскинула, глоза холодные, губы, чисто вишни спелые. Точно цоревна. Подошёл и, молча, руку протянул.

- Да, да, подходит ко мне, эдакий увалень. При этом сильно пьян. Морда вся у него в шрамах, на пальцах наколки, ворот расстегнут, чтобы купола, значит, показать. Печатка массивная на пальце. Весь из себя такой брутальный. Пьянючий, коротышка, глаза наглые, но так и прет. И руку мне протягивает. Я ему и выдала: "С пьяными не танцую".

- Ога, ога, мол не по Сеньке шапка, не в коня корм, - заокал Владимир. - Ну я от наглости такой этой пиголицы и рассвирепел, прижал её к стене, за плечи лапищами обнял и... Понимаешь, Насько, одурел я тогда сразу жо. Запах ее вдохнул, а она молоком пахнет, молоком и землянииикой. Такой чистотооой, такой свежостью, что утро раннее.

- Он меня за плечи как сжал, да как тряханет, вроде и легонько, но сила-то у него медвежья. Меня еще ни один мужик так не хватал в жизни! Возмутилась ужасно! "Ты, - говорю, - лапы свои сыми!" А он мне вдруг прорычал, да так жалобно в ухо, жалобно и властно:" Моя будешь." Музыка как раз утихла и я четко услышала этот полушепот- полурык. И, знаешь, испугалась даже. Столько силы было в этих словах. Столько надежды и какой-то затравленности, что ли...

- Ну да. Я ж когда Олю прижал тогда, грудками своими твердыми она в меня упёрлась, сосками встопорщонными чуть грудину не просверлила, веришь, я такого возбуждения никогда до этого не испытывал. А тут еще запах её. Одурел я совсем тогда и сразу решил - моя. Не быть мне Оборовым, ежели она кому другому достанетсо.

- А потом? - выдохнула я, преисполненная любопытства - так живо и смачно, в деталях рассказывали мне ребята о своем знакомстве.

- А потом? - опять рассмеялась Ольга, - а потом Вовка два года спал на коврике у моей комнаты в общаге.

- Это как? - совершенно опешила я.

- Молча. Он решил меня измором взять. Представь, Насть, я из хорошей семьи, как это называется. Единственная девчонка, три брата еще. Все три моряки-офицеры, мы же Крымские. Парней у меня всегда было - ух. Не знаю чем я их брала, красавицей никогда себя не считала. Но проходу не давали.

А я гляжу на разрумянившуюся Олю, на ее бесовские серые глаза, черные брови вразлет до самых висков, на прямой, чуть крупноватый, нос, полные губы. На густые волосы с легкой сединой на висках, русые, курчавые слегка. Да, не красавица, но столько в ней энергии и какой-то необузданной силы. Высокая, ладная, грудастая, длинноногая. Вся - порыв, движении, смех и искрометный юмор. Не женщина - амазонка. И начинаю понимать такой успех у мужского пола.

- Ну вот, я ему от ворот поворот да в категорической форме. Вовка ведь сидел, шесть лет отмотал. Дело давнее, Насть, вспоминать не будем. В Анадыре много судимых тогда было. Да почти все, если честно. Особенно из тех кому за тридцать. Я себе такой радости не хотела. А мамка моя точно прокляла бы за выбор такой. Вот я и уперлась, ни в какую. "Оближешься"- так и швырнула ему в лицо.

- Задела она меня тогда, ой задела, - хмыкнул Владимир.- Но я жо мужик! Скозал - моя, значит ни один к ней не подойдет больше. Быстро всем объяснил что по чом - пару носов сломал, ну и мне в очередной раз поломали. - Вовка улыбнулся, показав крепкие зубы.

А я быстро глянула на его перебитый, весь в шрамах, кривой многострадальный нос. Глубоко посаженные серо-зеленые глаза, кустистые белесые брови на выпуклых надбровных дугах. И совершенно не гармонирующие с верхней частью лица полные, чувственные, хорошей формы губы над упрямым подбородком с ямочкой. "Не красавец, - мысленно констатировала, - но что-то в нем есть. Эдакая звериная сексуальность. И...запах. От него, как говаривала моя бабушка, мужиком пахнет".

- В общем, два года кроме него меня никто на танцы не приглашал. Всех ухажеров, зараза, отвадил. Есть приходил только в мою столовку, быстро всем дав понять, что кому хочется крупных неприятностей, тот пусть рискует на меня глянуть. Это был кошмар! Вечерами - я с работы, а это чудо уже караулит под дверью столовки. Убегать пыталась, так он всех девчат и зав-столовую чем-то подкупил. Я в черный ход, пока он у двери стоит центральной. А ему уже доложили, что я сбегаю, и он меня догоняет и молча рядом идет. Точно пес. Проводит до общаги, до самой комнаты, ложится на коврик и несет вахту.

- И что, вот так два года?

- Даже чуть больше. Ольга, она ж упрямоя. Все от счастья свово отбивалась. Но и я осаду держал насмерть. Так и скозал:" Свалишь на свою Окраину, я за тобой. И жить буду в пёсей конуре там у твово дома. Но никого к тебе не подпущу. Так и знай."

- Если честно, я такого не ожидала. Ну, думаю, пару дней продержится и уйдет. А он караулит и караулит, провожает и провожает, лежит и лежит у двери. Я в кухню там, или в душ, да в туалет даже иду, переступаю. Девчонки все в общаге его жалеют, подкармливают, меня стыдят. Комендантша не выгоняет. Веришь, я его тогда сама колдуном считала. Коротышка-коротышкой, не красавец ни в одном месте, а всех баб и девок очаровал. Хватило меня, правда, аж на два года. А потом жалко стало его, да и совесть замучила. Гляжу на него и такую нежность испытываю, щемящую, знаешь, до слез прямо... Да и себе призналась уже, что давно не на коврике видеть его хочу. Из упрямства, чисто, оборону держала. Опять же, выхода не было совсем. Он бы не отступился, а мне еще год надо было отработать тут. Чувства смешанные такие - еще гордость бурлит, ведь измором, в прямом смысле слова, взял. Но уже и понимаю, что родной он мне стал. Сколько мы с ним разговоров поразговаривали в длинные ночи! Всю душу открыли друг другу. Да и не за обладание телом он псом "работал" подле меня. Кто ж за это дело так долго бороться будет? В общем, взяла на работе бутылку вина, выпила с горла её в комнате. Товарок не было никого в ту ночь, все поразъехались, как-то, одновременно. Выпила для куража, ну, и позвала его. Дала, так сказать, доступ к телу... Сердце-то давно у него было.

- Да, ребят, вот это история! А что, в комнату ты его не пускала?

- Неа, он, правда сам туда заходил. Бывало, что не успел с работы своей меня встретить. Бывало, что и догнать не смог. Так что, не раз я из комнаты вышла, вернулась, а на моей кровати лежит это чудо. Лежит и смотрит глазами собаки побитой:" Ооооль, может хватит кочевряжитсо-то? Я ж от тебя не отступлюсь," - смешно скопировала говор мужа Ольга.

- А ты?

- Гнала его к чертовой матери на его коврик. Он упрямый? А я не лучше!

- Ну вы даете... Не жалеешь теперь о том, что так долго ломалась?

- Я? Нет. Настя, пойми ты, не было бы этого приручения тогда, Вовка в жизни бы не стал тем кем он сейчас есть. ...Я тогда выпила, открыла дверь и говорю: "В общем так, Оборов, ты меня знаешь, сказала, значит так тому и быть. Если я тебя хоть раз, слышишь? Хоть раз в жизни пьяным увижу, ты ко мне пальцем не коснешься! Если ты хоть раз, хоть раз еще драку начнешь первым и, упаси бог, сядешь по новой - ты меня никогда не найдешь. Понял?"

- Ох...Вот это ультиматум!

- Вот тебе и ох, Настёна, - приобнял меня за плечи Владимир, - доступ к телу она мне таки дола, но и условия были, я тебе скожу. Стоит надо мной, в одной ночнушке, а фонарь за окном ее комнатушки, и ситчик этот всё ровно, что нет его, чисто кусок тумана вокруг тела. Я лежу и не дышу почти. И запах земляники и молока. Нега токая розлилась, сказала бы - в окно прыгни, я бы прыгнул. А этаж седьмой! А она, и просит-то не много, в общем, просит просто детство из опы выковырять да мужиком стать. Но ее мужиком, понимаешь? Да что мне эта водка да спиртяга? Драки эти, мольчишеские, в общем, зобавы. Кому что доказывать еще надо? Вот она - рядом, женщина моей жизни. Я и скозал:"Согласен, Оль. Моя Ольга!" И сгреб ее в охапку. - Вовка, увлекшись рассказом, так сказал это Ооольга, словно свое неповторимое "О" из сердца вынул. Так ёмко и властно, истово и протяжно, стонуще прозвучало имя жены. У меня аж горло перехватило.

- Ой, ребят, не знай я вас так хорошо, вовек бы не поверила! - шмыгнула я носом.

Вовка задумчиво почесывает макушки куполов на волосатой груди в глубоком вырезе домашней майки. Улыбается.

- Знаешь, Настён, пришлось бы мне лежать у ее двери еще пять годков, я бы сдюжил. Люба она мне была, да и сейчас люба. Нет для меня бабы краше да слаще, чем Олюха моя.

И я вдруг почувствовала себя впервые лишней на этой кухне - такими взглядами обменялись эти двое счастливцев. Такими, словно в мире остались только они вдвоем. И вселенная сузилась до этих двух лучей из любящих глаз. И мне показалось в тот миг, что нет ничего невозможного для этой пары. Нет препятствий и испытаний, которые они не смогли бы преодолеть. Потому, что все можно превозмочь вместе. Не рядом, как у большинства, а именно вместе. Когда сердца в унисон и не то, что жизнь, а каждый глоток воздуха делится на двоих.

****

Беременность у Ольги протекала тяжело. Сказался возраст и долгое пребывание на северах. На седьмом месяце у нее наступила полная блокада сердца. Оле поставили кардиостимулятор. От искусственных родов она отказалась. "Как можно? Как? Это же часть его! Понимаешь, Насть? Это же дар Божий, он же уже чувствует и ощущает меня. Ну и что, что не планировали? Ну и что, что сердце у меня больное? Зато большое, и туда все уместятся. Да и не могу я не рискнуть, Насть. Не могу, Вовка он же, как мальчишка рад. Будь что будет, но я ребенка не убью." Операцию на сердце делали под местным наркозом. Но как ей рожать врачи не знали. Обычных родов она бы не выдержала. Наркоза при кесаревом сечении - тоже. Вокруг Ольги собрался целый консилиум врачей со всей Украины. Вовка пахал сутками, но оплачивал все, что требовалось. Его любимая балансировала между жизнью и смертью, пытаясь родить ему ребенка. Многие, но не я, советовали тогда им избавиться от плода. Вероятность благополучного исхода была слишком мала. Но я знала Оборовых и понимала, что они будут бороться до конца.

- Насть, я всю жизнь о девочке мечтала... Рюшечки, бантики, оборочки... Красииииииво. Да и не привыкать мне к трудным беременностям. А эта - точно последняя. Мой последний шанс девчонку родить. Я так хочу ее... Мою Надюшку.

- Оль, все будет хорошо. Вот увидишь, - успокаивала и подбадривала подругу, мысленно держа пальцы крестиком.

Я носила легко. Родить должна была в срок и сама. Потому, много времени тратила на семью друзей. Поддерживала мальчишек и Вовку в трудный для них период. Пекла непременные торты, для настроения. Убеждала, что все окончится благополучно. И почему-то свято верила, что и это испытание Оборовы переживут и превозмогут.

И потому, в день когда Оле делали кесарево сечение под местным наркозом, ждала радостных новостей. Вздрагивала при каждом телефонном звонке. Знала, что Вовка непременно сообщит мне об исходе. Но когда, наконец, телефон разразился звонком, внутри у меня все оборвалось. Звонок, почему-то, показался тревожным.

- Алло.

- Настьоооон, в общем, - знакомо заокала трубка, - у Оли все хорошо. Сын у нас. Нодюн, - натужно пошутил, но севший, совсем не радостный голос пугал все больше и больше.

- Вов, не томи душу, в чем дело?

- Настён, может ты знаешь, что это? Слово такое мудрённое... Гидроцефолия. Оно ведь лечитсо, да? Только правду скожи, я деньги нойду, если лечитсо.

У меня отказали ноги, и я сползла по стенке, суеверно прижав ладонь к животу. К сожалению, я знала об этой болезни достаточно, чтобы понять всю трагедию друзей.

- Вов, я сейчас прибегу, ты где? Дома?

- Нешто я дома буду, если Оля моя рожает? В больнице в облости. Олю ведь только что кесорили. Я с приёмного покоя звоню, попросилсо. Ты только скажи, Настён, это ведь лечитсо?

- Дай мне буквально час. Один час, Вов. Я все, что можно найти об этой болезни скажу тебе. Дай мне час! - а сама лихорадочно взглядом искала тапки и рвалась с трубкой у уха бежать к соседке.

Мне повезло, соседка - врач от Бога, оперирующий гинеколог, кандидат наук, постоянно ездящая по консилиумам разным, и в курсе очень многих медицинских новинок.

Вбежала к ней, к счастью, Анна отсыпалась после тяжелой операции - застать ее днем дома - большая удача. С порога зачастила, от волнения ухватившись за стену:

- Ань, беда...

- Что-то с ребенком? Насть, встань немедленно!

- Меня ноги не держат, знаешь Олю Оборову?

- Знаю, конечно, случай очень трудный. Это я ей направление в область давала и сопровождала до больницы. Что там? Что-то на родах произошло? Да говори же!

- Скесарили ее, под местным наркозом. Вовка специалиста ажно из Киева оплатил. Операция же редкая...

- Ну? Она, ребенок жив?

- Аня, гидроцефалия лечится? Она вообще лечится? Хоть где-то? Раньше ведь умерщвляли у нас таких деток, я читала об этом...

- Твою мать! - я впервые услышала от мега-интеллигентной Анны непечатную идиому.- Погоди! Погоди, дай от шока отойти... Не дай Бог, конечно, такого диагноза никому. Погоди... Где она сейчас? В центральной областной?

- Да...

Анна порывисто бросилась к телефону и набрала номер:

- Олег Степанович? Это Анна, у меня там под стеклом на столе телефоны, глянь, пожалуйста, дружочек. Да, да, телефон Никиты Александровича Зари нужен. Да, да, того самого. Записываю... - Аня прямо на зеркале вывела губной помадой номер. И тут же набрала его:

- Никита Александрыч, это Анна Горчакова, да, да, та самая. У вас сегодня рожала женщина с полной блокадой сердца. С кардиостимулятором. Кесарево под местным наркозом. Вы ассистировали? Это хорошо, значит в курсе. Да, я знаю о диагнозе. Ни в коем случае! Есть метод лечения! Разработку применяют и вполне успешно в Германии. В Израиле? Не знаю, но могу узнать. Выезжать к вам? Да кто меня отпустит? Отпустят и это не обсуждается? Хорошо, выезжаю...

Я присела на пуфик в углу и комкала подол домашнего платья в руках, мучительно хотелось кусать костяшки пальцев.

- Успокойся, Настюха. Это дорого им обойдется, но лечение существует! Так и скажи ее мужу - пусть землю роет, но деньги найдет.

- Сколько?

- Ну ты даешь, мать! Откуда же я цену знаю? Насколько я в курсе, на Украине этот метод еще не применяли. Я сейчас пару звонков сделаю на работу и мотаю спасать ребенка твоей Ольги. А ты сопли подотри, тебе нельзя волноваться! Все будет хорошо!

- Ты обещаешь?

- Вот же дурочка. Я обещаю сделать все, что смогу. Слышишь? Я обещаю тебе, сделать все, что в моих силах.

- Спасибо. Аня... Спасибо...- я заревела вслух, внезапно поверив, что все будет хорошо.

Лечение малыша вылилось Оборовым в копеечку. На один двухмесячный курс шло более трех тысяч долларов. Таких денег у нас в то время заработать, казалось, не реально. Средняя зарплата в регионе была меньше сотни долларов в месяц. Владимир сумел их добыть. Он научился практически не спать, мотался по всей Украине, и, наверное, установил рекорд по количеству квадратных метров уложенной плитки за сутки. В тот период, период отчаянной борьбы за жизнь ребенка, мне все время казалось, что над семьей Оборовых сам Бог держит ладонь. Сейчас, когда Никитке уже одиннадцать, тот сумасшедший год нечеловеческого напряжения, кажется не таким и страшным. Ведь все преодолели, выстояли, отвоевали ребенка у смерти. Но тогда, когда Ольга не выходила из больницы, а у редко бывающего дома Вовки, глаза, казалось, провалились до середины черепа, а цвет лица стал нездорово-землистым. В тот год, такой тяжелый для Оборовых, когда я разрывалась между своей семьей, дочкой, маленьким сыном, рожденным в срок и здоровеньким, и семьей подруги, я впервые поняла, что настоящая любовь может победить и превозмочь все абсолютно. И даже сделать чудо. Чудо под названием жизнь.

***

- Наааааасть, мы дома уже. Только что вошли, парни с братом знакомятся. Вовка кудахчет, как наседка! Носят его по всем углам тут, умора! Все хорошо. У нас все хорошо, "тетя-торт"! Все позади, Настюша. Спасибо, что за пацанами моими приглядела. Спасибо тебе за все, Настен.

- Слава Богу! Олюшка, как я рада! Слов нет, как я рада!

- Тебе спасибо, что "на уши" всех подняла. Что Анну Георгиевну упросила. Это она нашла специалистов в Германии, препараты все. Тут у нас это первый случай полного излечения от гидроцефалии. Первый, Насть! Да не реви ты, молоко пропадет! Крестной пойдешь?

Задним фоном слышался окающий говорок:
-Вот это тебе рюшочки. Вот это тебе оборочки. Додумолось мамко наша мужика Нодюшкой обзывать! Кокой ты Нодюн, а? Егор ты!

- Никита он! Оборов, вот когда ты будешь вынашивать и рожать, тогда и станешь называть детей. А пока на твою долю только пятнадцать минут удовольствия, а мне - все остальное, имя выберу я. Никита Владимирович и точка.

- Это когда это я в четверть часа уложилсо? Обижаешь, мать.

А я прижимала трубку к уху и ревела уже взахлеб. От счастья.

- Вы его, что, не записали еще?

- Неа. Не до того нам было, Насть. Да и на счет имени еще спорим. В общем, ты крестная. Побежала я к хлопцам своим. Ждем в гости!

PS Никиту Оборова крестили Егором. Не знаю сколько времени и где именно спал старший Оборов в этот раз, но своенравную жену, сумел таки переубедить.

Шо, чикса, порамсим? Да вижу, шо не шмара.
Марух я за версту почую, без понтов.
Шо смотришь? Я - жиган, и вот моя гитара,
и для тебя всю ночь петь песни я готов.
Блатные, ну и шо? Иных я не научен -
Этапы, Колыма, побеги и тюрьма.
Но я тебе пою, ты всех тут, цыпа, лучше.
И от тебя жиган сошел совсем с ума.

Снег сухо поскрипывал под сапожками. Тропинку замело, утром, конечно, все расчистят, но сейчас Галина пробиралась к дому, ласково подмигивающему желтыми глазами окон, по свежей пороше. Спортивную сумку и чемодан забросила на крыльцо, а сама замерла, боясь постучать. Стояла, а рука с побелевшими костяшками висела в воздухе, мелко подрагивая. Так и не отважившись, спустилась с крыльца и пошла вокруг дома. "Как давно я тут не была... Ждут ли меня еще? Нужна ли я?" - странные и страшные мысли бились пойманными птицами в ее голове. А снег все скрипел и скрипел под ногами. Обошла вокруг дома, заглядывая в окна. Увидела бабушку, что-то вышивающую, с очками опустившимися на кончик носа. Вот в комнату влетел худенький белокурый мальчик. "Сынок, Матвейка...- обмерла Галина, прижимаясь лицом к заиндевевшему стеклу. - Вырос как! Большой совсем стал. Помнишь ли ты меня еще? Простишь ли?" Мальчишка выбежал из комнаты, а Галина развернулась к порогу. Проходя мимо вспыхнувшего квадрата окна, заметила клочок бумаги прилепленный к стеклу. Детским размашистым почерком на тетрадном листе было что-то написано. Женщина присмотрелась, поняла, что читать надо не привычно слева направо, а наоборот и сложила буквы в слова. Вдруг ее затрясло, и она повалилась, кусая губы, на колени прямо в снег и тихонько завыла, обхватив голову руками.

***

Семья Галины была самой обыкновенной - мама медсестра и отец электрик на "военном" заводе. Кроме Гали где-то, казалось в параллельном мире, жил ее брат Пашка. Пашка родился на двенадцать лет раньше сестры, и между ними пролегла вечность, с точки зрения узкого детского взгляда. Да и брат довольно быстро покинул родительское гнездо. После армии остался где-то в Сибири прапорщиком. Приезжал домой редко, а обзаведшись семьей, стал отделываться открытками к праздникам. Жизнь Галины родители разграничили тесными рамками, за нарушение которых следовало немедленное наказание и посчитали,что на этом воспитательные функции окончены. Да и некогда им было заниматься ребенком. Мать, вечно замотанная между работой, домом и селом, где доживала, категорически отказывающаяся переехать к детям, бывшая школьная учительница бабушка Нина. Отец, все чаще и чаще прикладывающийся к бутылке, безропотно выполнял приказы жены. И Галя никому ненужная на этом празднике жизни, разве что в качестве бесплатной рабочей силы. Лет в десять она уже умела управляться по дому, как заправская хозяйка, а в двенадцать - постигла все тонкости сельского хозяйства. В пятнадцать же мучилась пониманием своей некрасивости и никчемности. Разглядывала себя перед зеркалом - среднего росточка, широкоплечая, без намека на талию и с чуть обозначившейся грудью, голенастая и нескладная. Белесые волосы торчат, как солома, глаза - серо-зеленые в обрамлении почти бесцветных ресниц, выглядят как грязноватые лужи после дождя в пучках усохшей травы. Совершенно не аристократический курносый нос, толстые и слишком бледные губы. От этой картины пропадал аппетит и сон. Плавание, на которое записалась, чтобы хоть как-то улучшить внешние данные, только расширило плечи и придало им покатость, как и спине. Видно, не тот вид спорта избрала девчонка. Еще и мать подливала масла в огонь: "И в кого ты такая косорукая да кривомордая удалась? Пашка у нас красавец и умница, а ты, как говорится - в семье не без урода." Галя глотала слезы и старалась угодить строгой матери, как могла. Только в воспитательном реквизите самых родных людей все пряники причитались Павлу, на долю Галины остался лишь кнут. После развала Союза мать и отец внезапно потеряли работу и переехали жить в село. Галина осталась доучиваться в городской школе. Это решение дорого далось сверхбдительным родителям - просто в селе не было средней школы. Иначе бы Гале вовек не вкусить ранней самостоятельной жизни. И кто знает, как бы сложилась ее судьба потом? Только в шестнадцать, строго опекаемая девчушка, стала единоличной хозяйкой трехкомнатной квартиры и внезапно поняла, что мир совсем не так сер и безрадостен, как ей казалось.

Сразу появились друзья, которых отродясь у Галины не было - трудно дружить с кем-то, если сама себе противна, каждый миг расписан, а на школьные мероприятия не отпускают, подозревая во всех смертных грехах скопом. В квартире вечерами собирались веселые компании, лилось ручьем дешевое вино, шли по кругу сигареты, а затем и "косячек". На расстроенных гитарах ломающиеся голоса пели песни Цоя, Высоцкого и "Битлз". Соседи в начале пытались жаловаться матери, когда та приезжала, а потом попривыкли. Да и Галина сумела как-то обуздать друзей, объяснив им, что "халяву" прикроют. Матери же клялась и божилась на коленях, что больше никогда, что это был последний раз. Мать, отхлестав дочь по щекам и наоравшись всласть, закрывалась с безучастным папашей на кухне и долго "снимала стресс". Лилось все тоже вино, затем водка, а на утро Галину перед школой посылали за пивом. Девчушка поняла, что от разрухи и беспросветности мать вместе с отцом "упали на стакан". Визиты родителей становились все реже, требований все меньше. Дочь их больше не волновала. Вскоре и Галина перестала считаться с ними. Тем более, что у нее появился свой луч света. Галина влюбилась.

Черноволосый красавец Руслан ворвался в ее жизнь неожиданно и промчался со скоростью кометы, оставив след навсегда. След в виде белокурого мальчишки - сына, которого Галя родила в неполные восемнадцать лет. Однажды после попойки, уже после окончания школы, утром проснулась рядом с незнакомым парнем, рассмотрев его поближе поняла, что он очень даже ничего. Гость желания покинуть гостеприимные апартаменты не выявлял. Стряпня Галины ему пришлась по вкусу. Деньги у него были почти всегда. Чем не жених? Да и рассмотрев пятна на простыне, девушка испытала такой стыд, из-за первой близости в беспамятстве, что пообещала себе больше так не пить.

Правда, попойки и веселые компании в доме не прекращались. И кто знает, чем бы все окончилось, если бы не баба Нина, внезапно нагрянувшая после особенно веселой пирушки. Вошла она без звонка, открыв дверь своим ключом, молча переступила через сплетенные тела, валявшиеся на полу. Отодвинула длинную мужскую ногу в рваном носке клюкой и тихо и внятно сказала перепуганной Галине:"Я вернусь через час, и мы сделаем вид, что ничего не было."
Через час квартира оказалась пуста и блестела чистотой. Что-что, но убираться Галина умела, да и после каждой пирушки жилье практически вылизывала - материнская школа давала о себе знать.

Бабуля вернулась, держа спину так, словно кол проглотила, обвела орлиным взором квартиру, одобрительно кивнула. Заметила и ботинки Руслана под вешалкой. Вздохнула.

- Чаем тут гостей поят, а, Галчонок?

Галя спешно поставила чайник, достала заварку, сахар, печенье. А потом начался долгий разговор.

- Кроме меня, Галинка, почитай, никого у тебя нет. Моя вина, что Ольга, мать твоя, без стержня оказалась. Трое их было у меня. Два сына и дочь – последыш. Чудом часть деда твоего в сорок четвертом именно через наше село шла. Вот так и появилась мамка твоя. Трех ночей нам хватило. Не случись этого, я бы тогда умом тронулась. Во время боя за соседнее село при артобстреле нашим же снарядом накрыло погреб. Меня только контузило, а сыночков схоронила. Дед твой так и не узнал об этом. Болела я сильно, не до писем было. А попрощаться он не смог вырваться. Сам погиб через месяц уже в Польше, а я почуяла дитя под сердцем. Всю жизнь потом на Ольгу и положила. Баловала. От себя кусок отрывала лишь бы у нее все было, как у людей и даже лучше. А червячок в ней и проглядела. Так вот бывает - слепа материнская любовь. Спилась мать твоя, я их отселила от себя в дом сестры моей. Помнишь Евдокию? Болела она очень последние годы, я почти все время рядом была. Преставилась намедни, а детей Бог не дал. Вот я и приехала оформлять наследство. Дом там крепкий еще, хоть и довоенный. Я же с этими забулдыгами жить не стану. И тебе потерять облик человеческий не позволю. Ты вся в мать мою - уникальной красоты душевной была женщина. И с железным стержнем внутри. И у тебя он должен быть.

- Душевной... Лучше бы телесной, - шмыгнула носом Галина, переваривая исповедь бабушки.

- Дура ты еще, Галка. Там где душа светится, там и лицо красиво всегда. Это тебе Ольга втемяшила, что ты не красивая? Не отвечай, знаю, что она. Ох, бабы в роду нашем расцветают поздно. Но когда это случается, то светятся изнутри. Вот как ты сейчас. Любишь его? - и кивнула на дверь спальни.

- Не знаю, наверное...

- Молода ты еще, да и времена смутные наступили. Но ничего, справимся. Ты только помни, дочка, если вся жизнь твоя черным-черна, значит родилась перед рассветом.

- Но почему мама меня не любит? Никогда не любила?

- Не желанна ты. Павел тот из нее крови вволю попил еще до рождения. Не носила - мучилась. Ты же, словно знала, что нельзя о себе заявлять. Ни тошноты, ни дурноты. Да и дни у Ольги шли, пока ты не заворочалась. А потом поздно стало. Я как увидела, что она решилась на убийство дитяти, так и пошла к главврачу, обещая по судам затаскать всех, если не родит. В те времена преждевременные роды вызывали только по медицинским показаниям, а за деньги ток втихушку. Рисковать лучшим гинекологом главврач не стал. А Ольга помыкалась, помыкалась, ища в области специалиста, да то ли не нашла, то ли денег не хватило, только ты родилась в срок. Прости ее. Прости, Галинка. Она одна росла, вот и решила, что дитя должно одно в семье быть. Да и трудно с двумя-то, а Ольга привыкла сызмальства к комфорту. Простишь?

- Не знаю... Я беременна, ба...

- Раз Бог дал - рожай. Вот тебе мой совет. Не бери грех на душу. И в войну рожали. Запомни - от судьбы не уйдешь, что на роду написано, тому и быть. Чем твой жених занимается-то?

- Ой, да я не знаю, ба...

- А жениться он будет?

- А надо? - раздался голос Руслана от двери.

- А это вам решать. Я Нина Ивановна, бабушка Гали.

- Приятно, так сказать. Руслан.

Так и познакомились.

За те пару дней, что Нина Ивановна оформляла наследство, Галина с Русланом сходили в ЗАГС и по справке о беременности их расписали. Чем занимается новоявленный муж внучки, баба Нина выпытать так и не смогла.

А Галина и сама не знала, да и не интересовалась никогда. Деньги Руслан давал. А то, что ночами пропадал частенько по своим мужским делам, так Галя же видела, что не по бабам шлялся. Женским чутьем чуяла - дело не в зазнобе. Муж добывал деньги. Когда за Русланом пришли и повязали прямо в квартире, Галина не могла ничего понять. На суде она пару раз теряла сознание, слушая перечень преступлений мужа, самым невинным в списке выглядели квартирные кражи. Хулиганка с нанесением повреждений средней тяжести и разбойные нападения, а по народному гоп-стоп, Галю эти новости просто убили. Баба Нина весь суд держалась рядом.

- Ой, до чего ж ты наивная у меня, Галинка, до чего доверчивая. Как же ты так ничего не проверила? Как же не любопытствовала?

Галина всхлипывала, размазывая слезы по опухшему лицу:

- Люблю я егоооо.... Потомуууу и верилаааа...

Руслану дали пять лет строгого режима. Срок оказался у него не первый. А через месяц Галина родила сына. Пока лежала в роддоме баба Нина схоронила ее отца и мать, угоревших в доме, ставшем им гробом. Схоронив единственную дочь, Нина Ивановна сама слегла с инфарктом. И Галя долго разрывалась между грудным Матвеем и больницей. А потом, когда Нина Ивановна пошла на поправку, а Матюше уже исполнилось полгода, в ее дом опять пришла беда.

В этот раз в виде пары бритоголовых мордоворотов, требовательно позвонивших за полночь и показавших расписки Руслана. Сумма долга для Галины показалась нереальной. Она хватала воздух ртом и прижимая руку к набухшей молоком груди, пыталась удержать выпрыгивающее сердце.

- У меня столько нет. Вот сто гривен есть - берите, а больше ничего нет. Я же только на пособие живу и с огорода. А деньги Руслан большие в дом и не приносил никогда. У меня нет. Понимаете?

Бритоголовые понимать отказывались. Но предложили вариант - выезд на работу за границу. В Испанию. Визу и прочее они оплачивают, Галя работает официанткой и с зарплаты отдает долги за визу, дорогу и долги Руслана. Ребенка к бабе Нине они отвозили втроем, к мужу на свидание ее не пустили. Прижали угрозами так, что Галина словно во сне подписывала бумаги и через пару дней уже стояла в аэропорту. Сквозь вату в ушах она услышала название рейса и удивилась. "Абу-Даби это же не Испания?" Заметив просветление в ее взгляде бритоголовый приказал выпить из термоса чая. После глотка Галина опять потеряла интерес к происходящему. Она и еще пять украинских девушек безвольными куклами вошли на борт самолета, держащего путь в ад. Именно им стали для девчонок пресловутые Эмираты.

В себя Галина пришла в вонючем и пыльном пикапе, трясущемся по ухабам. Очень болела грудь, по блузке расползалось большое пятно. Через решетку в окне мелькали пустынные пейзажи. Дальнейшие месяцы для Галины превратились в череду непрерывного кошмара.

-Ла пута! Ты грязный ла пута!* - цедил сквозь зубы мелкорослый итальянец с маленькими поросячьими глазами.
Галина глянула в это "зеркало души" и содрогнулась от ужаса - столько безумной злости и похоти в них плескалось.
- Я не шлюха! Никогда ею не была и не буду! Ублюдок! - зло швырнула в лицо и не заметила, когда он замахнулся и нанес удар. За неосторожные слова выплюнула зубы.
- Ты грязный ла пута и ты будешь делать,что я сказать! - повторил итальянец.
Галина глотнула кровь, попыталась вытереть губы, забыв, что руки сзади связаны.
- Я не шлюха! - прохрипела сипло, и опять голова дернулась от удара.
Итальянец улыбался, ему нравилось мучить.
- Я твоя хозяин, шлюха. И твоя первый клиент, - и расстегнул молнию на брюках.
- Никогда! Слышишь? Никогда этому не быть!
- Ну и дура, - вдруг совершенно без ярости и акцента выдал на русском новоявленный хозяин и кивнул в сторону пятерых мордоворотов-арабов, бесстрастно наблюдавших эту сцену с замызганных диванов в углах комнаты.

Руки Галины развязали только для того, чтобы привязать к лодыжкам. Одежду сорвали.
- Ори, шлюха! Ори! Это заводит! - приказал ей араб, сжимая грудь так, что из нее молоко чвиркнуло струей.
И Галина закричала, закричала от боли, унижения, страха, перетекающего во всепоглощающий ужас. От бессилия загнанного в ловушку зверя, от безнадежности и невыразимой муки, разрываемого тела. Ее насиловали трое суток. Насиловали до тех пор пока она распухшим языком перестает шептать:" Я не шлюха..."

Пришла в сознание в большой и грязной комнате, битком набитой девушками и женщинами разного возраста. Оскверненное тело ломило от жара и била крупная дрожь. Мучительно болели твердые, налитые свинцом и нестерпимо горячие, изукрашенные кровоподтеками, с искусанными в кровь сосками груди. Губы глубоко растрескались из-за мастита и кровоточили при попытке что-то сказать. Сорванное горло только булькало, голос пропал. Девчонки в комнате сообщили охране, что их товарка пришла в себя. Большинство девушек тут из стран Азии. Они сидят на полу и продавленных топчанах безучастными куклами. Но две украинки и русская девушка, тоже недавно попавшие сюда, пытались ухаживать, прикладывают холодную влажную ткань к синякам и пересохшим губам. Поили, вытирали блевоту. Галю рвало при попытке что-то глотнуть. Но уже на следующий вечер она приступила к работе. Иначе ее просто замордовали бы. Повторного урока ей не пережить.

- Ты кто? - спросил "папа", так все именовали итальянца, держащего этот бордель.
- Ла пута, - выдохнула Галина.
- Громче! Я не слышу!
- Я ла пута! - захлебывается девушка.
- Умница, - констатирует "папа",- будешь хорошо работать, бить и учить больше не станем. А теперь сделай папе хорошо...- и ухватил Галину больно за волосы, оттянув голову назад.

"Я не шлюха! Я не шлюха! Я не шлюха! Боже, за что мне это?!!"

Со временем пришло отупение вместе с понимание, что ей не победить. Бесконечная череда стертых, словно ластиком, лиц клиентов. Боль от побоев, за малейшее непослушание, смрад и опять боль. Выжить и не сойти с ума помогла наивная в этой ситуации вера в то, что она непременно вырвется. Что она нужна бабушке и сыну, а значит обязана выжить даже в аду. Выжить и не сломаться. "Ты - вылитая моя мать - женщина невероятной душевной красоты была. Красоты и силы. В тебе тоже должен быть стержень, - повторяла Галина, как заклинание слова бабушки, кусая губы и давясь рыданиями: - Господи, если ты есть, помоги мне вырваться отсюда... Боже, не прошу тебя ни о богатстве, ни о счастье. Мне ничего не надо, только позволь мне выжить и не сломаться! Просто видеть сына... Я хочу домой! ...Сыночек, Матвейка, мама непременно вернется... Мама вернется... Обещаааююю..."

***

Этот клиент ничем не отличался от предыдущих. Разве, что совсем не мучил. Во время оргазма мужчина вдруг простонал:

- Сладкааааааааая.... Хорошооо...

Галина вздрогнула.

- Ты русский? Ты наш? Вытяни меня отсюда. Что хочешь для тебя сделаю. Всю жизнь Бога молить за тебя буду, ноги мыть... Только вытяни. У меня там , дома, сын... И я беременна. И не хочу рожать этого ребенка. Не могу. Не знаю от кого даже...

- Охренеть. Ты откуда, сестренка? - глухо выматерился мужчина, услышав нехитрую историю Галины. - Черт, даже не знаю, как тебе помочь. Суки! Уроды! Я понимаю еще если добровольно, но вот так и наши же. Суки! Так, вот моя визитка, отсюда мне тебя не вытянуть, прости. Визитку спрячь. Или запомни номер. Запомнишь? Если вырвешься, может, что и придумаю, только я не обещаю ничего. Ясно? Не факт, что я еще буду тут тогда. Так, что поспеши. Но если карта ляжет в масть, я постараюсь. Обещаю. Еще и беременна! ...Суки!

Через три дня ночью пикнул сотовый клиента и он передал трубку опешившей Галине.
- Это тебя, - сказал на русском и подмигнул.
На дисплее светилась целая инструкция.
- Справишься? - спросил незнакомец.
- Должна.

Два дня ушло на то, чтобы отломить от зарешеченного плафона под потолком тонкую проволоку. Прокалив над зажигалкой, Галина ввела импровизированный крючок в себя и взвыла от адской боли. "Пробил я тут по законам все. Попытайся вызвать аборт. Начнется кровотечение. Тогда они отвезут тебя к госпиталю. Им неприятностей с трупами не надо. Да и по законам шариата аборт у них запрещен. И товар ты для них использованный. Там в госпитале на тебя откроют дело, допросят. Но ты не парься. Я оттуда тебя вытащу, ты только молись. Молись, чтобы не истекла кровью. Нам должно очень повезти, чтобы все получилось. Очень. Но другого пути нет." И Галина рискнула. Ее даже не били, обнаружив в луже крови, просто засунули в чем была в багажник авто и потом выбросили перед воротами госпиталя. А через пару дней незнакомый санитар на каталке вывез ее на автостоянку. За рулем сидел Петр. Он выполнил свое слово и вывез Галину из страны. Вывез вместе с контрабандными товарами, через пустыню. Все путешествие Галина была обколота снотворным и успокоительным. Когда приходила в себя, Петр колол ей сильные антибиотики и пару кубиков еще чего-то, умоляя держаться. Галине иногда казалось, что ее опять ждет новый виток ада. Просто бордель будет в другой стране. Но вскоре от постоянной боли и слабости ей стало все равно, лишь бы дорога когда-то окончилась. Как она попала в страну серенад и корриды вспомнить потом так и не смогла. "От судьбы не уйдешь,"- крутились в голове бабушкины слова.

- Галчонок, ты прости. Но в Россию мне пока не по пути, тем более на Украину твою. Но тут, в Испании, в храмах нашим помогают с жильем и работой. Ты уж как-то прорывайся. Поверь, я сделал все, что мог. Авось, при моей жизни на том свете зачтется. - И Петр исчез из жизни Галины.

***

Готические шпили храма пронзают выцветшее небо, колеблющееся от марева. Солнце стоит в зените и на улице этого провинциального испанского городишка совершенно безлюдно. Галина бледной тенью входит в дверь костела, крестится дрожащими пальцами и бухается на колени. Так и ползет, не поднимая глаз от мозаичного древнего пола.
- Господи, спасибо, что ты есть. Спасибо за чудо избавления, Господи. Святая Дева, спасибо, что не оставила меня своей милостью, что жизнь мою никчемную хранила все это время. Я не знаю, чем мне отблагодарить вас... Молю только, сохраните мне сына и бабушку. Храните их, это все, что у меня есть... Для себя мне ничего не надо. Только добраться домой. Просто добраться домой, помогите мне еще в этот раз и я никогда ничего больше не попрошу... Пожалуйста. Я не умею молиться... Пожалуйста... - Галина не видела уже ничего из-за ручьев слез. Она стояла на коленях в проходе между лавок и истово молилась, как умела. Будучи католичкой, никогда раньше не посещала храм, потому просто не знала, как надо.

Высокий худой падрэ замечает новую прихожанку из двери. Ее поведение кажется странным и не логичным. Бледная, очень худая светловолосая женщина почему-то ползет на коленях по проходу и о чем-то истово молится, периодически целуя пол в глубоких поклонах.

- Встань, дочка. Ты разговариваешь по испански?
- Я украинка. Юкрейнин, падрэ. Я не понимаю по испански, немного по английски, немного по итальянски, и по арабски...
- Я падрэ Алэбэрто, служитель этого дома Господня, немного понимаю по русски. Ты хочешь исповедоваться?
- Да, падрэ, очень...Примите мою исповедь, - сотрясаясь от рыданий шептала Галина, целуя руки священника.

Падре Алэбэрто понимает по русски достаточно, чтобы прослезиться в конце горькой исповеди женщины. Выслушав до конца сбивчивый рассказ, от подробностей которого шевелятся волосы на голове, решает помочь ей. И, накормив беженку, приказывает оставаться в храме до его возвращения. Сам же идет к старому и очень близкому другу за помощью. Так Галина попадает в ресторан дона Антонио. Сорокалетний одинокий мужчина взял изможденную тусклую женщину поломойкой и посудомойкой за символическую плату в двести пятьдесят евро в месяц, еду и кров. Галина долго не может поверить в свое счастье. Даже это место со смешной зарплатой, махонькая комнатка с узкой кроватью, но всегда чистым бельем, вкусная еда кажутся ей чем-то бесценным. Быстро поправившись - Петр знал чем ее колоть в пути, Галина буквально летает по маленькому ресторанчику, наводя ослепительный блеск. А вскоре, ловко помогает на кухне повару Хуану и потрясает его украинской, диковинной тут кухней. Как ни странно, но эта еда приходится по вкусу многим. И Галина скоро меняет должность поломойки на помощника повара. А еще через месяц, напевая и порхая по кухне, впервые замечает долгий и тягучий, как патока, взгляд хозяина. Замечает и мгновенно умолкает, скукожившись. "Господи, только не это! Только не приставай ко мне! Я не переживу!" - молят ее глаза. И Антонио, зная историю девушки от падре, все понимает. Его ухаживания можно назвать ласковым медленным штурмом.

Вдовец при живой жене, с двумя малолетними сыновьями на руках, дон Антонио давно перестал надеяться встретить женщину, способную покорить его сердце. Слишком он любил свою француженку Жаклин. Слишком разуверился во всех женщинах скопом, после ее измены и бегства с заезжим жиголо. Но Галина, с сияющими глазами и неизменной ласковой улыбкой, хлопотунья Галина, так не похожая на холенную фарфоровую статуэтку Жаклин, умевшей только полировать ногти. Крепкая, ладная, налившаяся женственностью, битая жизнью украиночка смогла сделать то, что не сумели другие. Пусть более красивые, ухоженные, с нормальными судьбами. Через год падре Алэбэрто тайно обвенчал, в обход всем существующим законам, дона Антонио со своей протеже. Еще несколько лет пошло на бюрократическую волокиту с документами Галины и получения гражданства, поиска непутевой жены, официального развода, оформления сыновей на отца. Жаклин, бросившая мальчишек, разысканная с помощью частного детектива, продала таки право на детей за кругленькую суму. Антонио решил, что это наиболее быстрый выход из создавшегося положения. Регулярные визиты в местные салоны красоты и шопинги в дорогих магазинах сделали свое дело - Галина не узнавала себя в зеркале. Высокая огненно-рыжая кошка, с миндалевидными глазами изумрудно-зеленого цвета, с длинными ногами и высокой грудью потрясенно глядела ей в глаза и не казалась знакомой. Антонио стали завидовать, а на его жену оглядываться. Галина гордилась ошеломляющим эффектом своего перерождения, но больше всего рвалась домой - к Матюше и бабушке Нине. Да и развод требовалось оформить, Антонио жаждал соединиться с любимой женщиной узами не только церковного, но и мирского брака. Сыновья мужа стали называть ее мамой почти сразу, столько невыплеснутой любви обрушила она них. Но каждую ночь ей снилось один и тот же сон - старый дом, почему-то всегда зима, белый-белый снег и улыбка сына. Сына, лица которого она уже не помнила.

И вот, наконец, все документы собраны. "Как меня встретят дома? Ждут ли еще? Примут ли, узнают ли? Нужна ли я им вообще? Как они там без меня? Господи, я ведь знаю, что ты есть, что ты не оставил меня даже в аду. Дай мне силы донести этот крест. И даруй надежду прощения за грехи мои... Аминь."

Снег сухо поскрипывает под сапожками. В квадрате вспыхнувшего окна желтеет бумажный листок. Размашистым детским почерком на нем написано письмо к Святому Николаю, (именно ему пишут письма дети на Западной Украине. Именно он - украинский аналог Деда Мороза.) На вырванном из тетради листке в клетку чернеют, тщательно исправленные красной ручкой, строки: "Святий Миколай, благаю тебе - поверни мені маму. Я її дуже, дуже чекаю. Обіцяю бути завжи, завжи хорошим. Ну будльласочка..."*

* ла пута - путана, проститутка по итальянски.

* : "Святой Николай, прошу тебя, пусть вернется моя мама. Я очень-очень ее жду. Обещаю быть всегда, всегда хорошим. Ну пожалуйста..."

- Сволота! Уроды! - раздалось, как гром среди ясного неба.
Я аж вздрогнула. Дело даже не в том, что у нас дома не матерятся. Все же, когда любимая команда пропускает мяч в чемпионате по футболу, или молоток подло мажет мимо гвоздя по пальцам, муж и не такое может выдать. Но сегодня телик выключен, благоверный сидит у компа, и такие страсти совершенно не вписываются в атмосферу уютного семейного вечера.

- Гондурасы, уроды долбанные! - и целый шлейф непечатных идиом.
Я задумчиво переворачиваю последнюю партию котлет, прислушиваясь к буре в кабинете. И чего он?
- Бух! Дзинь-дзинь! - что-то шмякнуло в стену и рассыпалось.
Пепельница? Да что там, блин, происходит? Вытирая руки о фартук, торопливо иду на звук.
- Любый, что случилось?
Перекошенное лицо, непрерывный поток матерных выражений, осколки пепельницы, ( это таки была она), на ковре у стены.
- Даш, ты ток глянь, чо они пишут!

Смотрю через его плечо, судя по всему лит-портал, мне пока неизвестный. Сайтов теперь в сети, как блох на дворовом псе. На странице последний рассказ дражайшей половины. На мой предвзятый взгляд - гениальный, как все у него. Слава Богу, редакции считают почти так же, во всяком случае, печатают его опусы регулярно. Нагнулась, читая комменты. Обалдеть! Такого за долгие годы в сети я еще не видела. И дело не в мате. Хотя сайт, где разрешено комментировать матом я тоже пока не встречала. Мою половинку планомерно размазывали по полоске комментариев, приписывая ему нетрадиционную ориентацию, сомневаясь в наличии мужского достоинства, и обвиняя в геронтофилии и педофилии - одновременно. И все это почти одними идиомами. Утешая, одной рукой приобняла за плечи, второй крутанула колесико зажигалки, заметив, что сигарету он просто ломает в пальцах.
- Покури, и остынь. Дай я почитаю спокойно.

"Вот же неймется ему! Далась эта виртуальная слава - покорить сайт, покорить сайт! Не все сайты заслуживают чести работ гения!" Но ему этого не говорю. Нечего травмировать и так всклоченного мужика. Костя затягивается, сворачивает сайт, на меня не глядит. Еще переживает.

- Кость, ужин готов, давай, любый, покушаем, а потом и поговорим. А лучше кино поглядим.

Муж хмуро кивает, тушит сигарету в чашке из под кофе и покорно идет на кухню. Я быстро копирую ссылку на сайт и пересылаю себе в агент. Любопытно потом более детально почитать. Женщина я или где?

Ужинаем молча, что для нас не характерно. Любый все еще дуется, хорошо, что не на меня. Я его темперамента до сих пор боюсь. Хотя уже семь лет вместе. Неужели уже семь? Надо же, как время летит. А кажется только вчера я впорхнула желторотой пичужкой на новосозданный лит-сайт, совершенно не умея писать, но с кучей энтузиазма! Быстро разобралась с функционалом, нашла ленту комментариев, и потопала комментить. Тогда хвалили один рассказ, прямо дружные бабские овации шли. Зашла из любопытства, начала читать и... попала. Оказывается, так тоже бывает, когда читаешь, а кажется, что сидишь за одним столом, пьешь душистый чай и просто разговариваешь. Глаза в глаза. Доверительно и интимно. Вынырнула из рассказа и тут же пошла на другие его работы. Комментить хотелось не очень. Да и некогда особенно было - читала. Боже, как я читала. Не выдержав, с непосредственностью лопоухого щенка, начала таки писать отзывы. Восторженные и искренние. Захлебывающиеся, переполненные эмоциями. Читала всю ночь. Утром пошла работать с не выспанными, покрасневшими глазами и дурацкой улыбкой. Весь день носила в себе кусочек расплавленного солнца. А вечером, войдя на сайт, обнаружила письмо в личке с мягким приказом добавиться в "аську". Повелением от автора шедевров. Только добавилась, он сразу трямкнул, словно ждал. Константин Игнатов, маститый редактор сайта, прозаик от Бога, он оказался жестким и мягким, теплым и льдистым, противоречивым и понятным. Наша первая беседа продлилась шесть часов, мы нахохотались и даже успели поругаться пару раз и помириться. Время не бежало - летело.
- Сорьк, Дашут. Надо идти, дела. Спасибо за беседу, сто лет не встречал столь достойного собеседника, - попрощался Костя и "аська" погасла.

А за окном уже пунцовела заря, шерстко облизывая с края неба алым языком мутную накипь. В тиши майской ночи засвистели пичуги, просыпаясь и приветствуя новый день. А я сидела оглушенная и расплющенная внезапно свалившимся счастьем. Таким нежданным и совершенно невероятным. Тридцать восемь, только-только зализала раны после гибели мужа. Решила посвятить себя дочери. Кому я нужна с ребенком и громадными долгами? Да и мне ведь никто уже не нужен. После смерти Олега, такой нелепой - банальная авария, отказ тормозов, остались огромные кредиты, взятые мужем на развитие бизнеса. Огромные по любым меркам. И все, что наживалось десятилетиями, пришлось продать, и то не хватило. Фирма через юридическую лазейку перекочевала к совладельцу. И как водится - лучшему другу покойного. Как вспомню, аж вздрогну. А ведь Олег тебе верил, Паша. Верил больше чем мне. Даже когда ты меня на Кипре зажал в фойе ресторана, сминая и слюнявя, он поверил тебе, а не мне. Тебе, уроду! Ты выгнал нас из дома, отобрав все, выгнал буквально на улицу. Сказал:

- Сама приползешь.
- Хрен вам, Павел Андреич, большой и толстый, да прямо в зад. Не дождетесь.

Как его морда лица тогда перекосилась! Как он нас потом искал! Слава Богу, нашел не сразу. К тому времени я уже успела встать на ноги, прикупить домик под Москвой. Открыть свое дело, погасить все долги, выкарабкаться, вырваться и почти забыть. Почти... Тебе не икается, Паша? Нет? А должно бы. Помнишь, как ты нашел таки нас? Да? Приехал один - эдакий рыцарь печального образа с оскалом беззубого шакала, и охрана спустила тебя с лестницы. Москва тебе не уездный Мухосранск, в котором ты царь и бог. Ты потому нас и найти так долго не мог. Целых три года. Мой фиктивный брак, ради гражданства, дал мне еще и новую фамилию. И ты лажанулся, Павлик. Ты лажанулся, так и не добившись от моей мамы нового адреса. Представляю себе ваш разговор, после которого мой братик прицелился из табельного ПМ в твою башку и пригрозил убить. Я знаю моего брата, и как он может говорить. "Мне за тебя, урода, даже срок не дадут. Ты вооружен, сука, квалифицируют самообороной. И я найду хоть десять свидетелей того, что ты среди белого дня приехал к нам в дом, угрожал, и размахивал пукалкой. Уйди с глаз моих, сморчок. Не смотри, что я мент, за сеструху я тебя порву нахрен по твоим б*ским понятиям. Усек?" Мама потом рассказывала этот момент и умоляла не приезжать даже в гости. "Сиди там, Даша, сиди в своей Москве. Вернешь все долги, закроешь чертовы кредиты. Цепляйся там и сиди. Мы как-то сами будем звонить к тебе и придумывать, как встретиться." Эх, горькие девяностые! Сколько же я вас в себе носить буду. Господи, жизнь, как плохой сериал.

- Кость, чай, кофе? Успокоился?
- Кофе, Даш. Ну нафик эти сайты. По кофейку и кино глядеть будем.
- Ток не эротику, чур!
- Эт почему не эротику?
- Знаю я, как ты глядишь её - максимум сорок секунд. Я детектив скачала.
- Ну детехтиву, так детехтиву, как скажешь, родная.

То ли фильм муторный, то ли просто мысли уже настроены на другое. Лежу, уткнувшись любимому в подмышку, соплю, а сама ностальгирую. Все годы после смерти Олега как-то скомкались и спрессовались в одну серую ленту, которая закручивалась серпантином, петляла, завязывалась узлами и напоминала мерзкого гада. Трудно даже выбрать какие-то запоминающиеся моменты-узлы. Безрадостно все было. Даже первые победы в бизнесе утешали мало. Все сразу переводилось на примитивные бабки. И минусовались долги. А потом махонький бизнес, которому все пророчили быстрый крах, умудрился пойти вверх. Покупка своего угла, нормальной машины. Дочка внезапно подросла и выскочила замуж. Когда? Когда она выросла? Только вчера чирикала воробушком все время рядом. В школу отвезу, из школы заберу - и на офис. А тут взяла и упорхнула. В Киев. Познакомилась с ним летом на экскурсии в Крыму, и, бросив учебу, выскочила замуж. Зять хороший и внучка-солнышко, но, Боже мой, как же все быстро вышло. И вот я одна в четырех стенах. И бизнес на мази, времени уже не отнимает, как раньше. И так хотелось заполнить чем-то эту внутреннюю сосущую пустоту. Так я начала писать. Неумело, но искренне. Глупо и наивно. Просто писала о пережитом, увиденном, пропущенном через себя. Судьбы друзей и собственная. Мне так хотелось успеть запечатлеть мир моими глазами. Мир, рухнувший в девяностом, анархию прежде всего в умах, становление, выживание. Так и попала на литературки. Семь лет назад, уже семь. Кто бы подумал, что там и судьбу свою встречу?

***
- Даш, у тебя не жизнь, а хрень полная. Ты не жила, а выживала. Что ты видела вообще?
- Кость, не наезжай. Жизнь не выбирают. Кысмет, понимаешь?
- Понимаю... Но тебе нужна стабильность. А стабильность - это я. Если ты, Дашка, на йоту такая как в переписке - сгребу в охапку и никому не отдам. Слышишь?
- Дурак ты, Игнатов. Точно дурак. Ты меня в глаза не видел, ты понятия не имеешь какая я на самом деле. Кто ж так на слова западает? Я не верю в вирт.
- И я не верю. А вот тебе я верю.

***
Надо же, вся переписка в голове до сих пор. Ну, может не вся, но главное - помню. И слова, и болезненно-лихорадочное ожидание встречи. И сомнения. Костик, как же я мучила тебя тогда недоверием, соплями по всей аське размазанными. И ревностью. Да, знай я в ту ночь, когда мы впервые уединились в виртуальном формате, что у тебя целый гарем на литературках - я бы фигушки тебе открылась. Не знала. И слава Богу! Узнала потом, читала, кусая губы и давясь слезами, посвящения тебе. Какие песни! Наверное, твой Магадан никогда не воспевали так долго и яростно.
- Да, Кость? Ой, я это вслух сказала?
- Дашка, опять в прошлом копаешься? Ну зачем? Я же твой, твой и рядышком. Ну иди сюда, дурашка, вижу же, что глаза опять на мокром месте. Чудо ты мое...
Уткнулась в него, прижалась. Мамочки, за что мне такое счастье?

***
Утром таки зашла на тот сайт. Функционал примитивный, допотопный - ни лички, ни возможности вносить правки. Да и сами тексты добавляются только после одобрения редакции. Я надеялась, что при таком подходе, качество работ должно быть существенно выше, чем на большинстве литературок сети. И совершенно обалдела, увидев обратное. Дас, такой графомании сейчас не сразу и найдешь. Все же, если ты на сайте годами, то всех авторов знаешь почти в лицо. Кое кого и совсем не почти. Москва, как Рим, - все дороги ведут к ней. Ну и само-собой уже известен уровень каждого - и в десятках конкурсах сразилась, и попикировались всласть в комментах. Так что, на явную бездарь нарываешься уже крайне редко. Но это там, где ты уже народ знаешь. Тут же я потыкалась по всем новым работам. Ну и обалдела. Дас... Обнаружила, что ряд работ админы сайта отбирают в отдельные рубрики. Обрадовалась ужасно - половину авторов там знала по другим литературкам. И работы мужа тоже там нашла. Надо же, вроде разбираются в литературе. Решила зарегиться. За эти семь лет бабьего нежданного счастья, я привыкла уже прикрывать спину любимому. Да и интересно было, что находят люди на портале, где говорят матом. Где большинство авторов дадут фору матерому форумному тролю. Если честно, я не встречала и тролей настолько хамовитых и быдловатых. Те, обычно, действуют тоньше - просто выносят культурно мозг. Но тут о культуре речи не слышали даже редакторы, как я быстро поняла. Будь я даже портовым грузчиком во хмелю - озадачилась бы. От, якобы, женщин, такой мат! Нет, не виртуозный, именно грязный, с переходом на личности. О, этот виртуал, он, оказывается, может будить столько эмоций! Прямо, как у меня семь лет назад. Только эмоций других...

- Доброеутророднаялюбимая! - выпалил Костя в трубку,- ябезумнососкучился! - говорил он быстро, словно торопился все сказать, и слова звучали слитно.
А я, обняв себя руками, раскачивалась березой на ветру, прижав трубку к уху плечом.
- Чем будешь заниматься сегодня, ненаглядочка моя?
- Как всегда - работа, дом, кухня, попишу может чуть...
- Я скучал. Знаешь, пару часов назад только попрощались в аське, а я скучал. Ты почту уже открывала, роднушь?
- Нет еще. А что там?
- Почитаешь потом. Я полночи твоей строчил.

И этот хмель, этот бред у нас продолжался полгода. Самых длинных моих полгода в жизни. И самых коротких. Я почти не спала. Кто не поверит, что можно практически не спать, тот не любил. Я и ела-то не помню что и как часто. Похудела ужасно. Костя все рычал:" Не худей - это места для поцелуев. Я уже скоро..." Это скоро растянулось неимоверно. Игнатов лихорадочно сворачивал бизнес, решал свои проблемы с законом, он был под следствием. До сих пор не знаю деталей, что-то связанное с налогами. Но не смотря ни на что, вырывался ко мне в сеть каждый день, точнее каждую ночь по Москве. Наши свидания были ровно в два. И продолжались, обычно, до четырех, шести утра. А будил он меня в восемь по телефону, и на почте часто ждало послание пересыпанное ласковыми глупостями. От матерого, седого мужика с краев северных, все это казалось сказочным и бесценным. Да я и жила тогда им по сути. От звонка до звонка, от встречи в "аське" до встречи, от письма до письма. Да и не жила - горела. А потом он прилетел...

****

Алёна опустила уставшие руки с клавиатуры на точенные колени. "Что там дальше? Как зафиналить? Неужели кто-то это будет читать? Да, еще бы портрет моей Дашки дать, да Костю описать её ненаглядного. Штампы выполоть - скорее всего там их хватает. И придумать встречу... Скажи мне, мудрый Пегас, долго я еще буду в "бронеливчике"? Долго еще буду писать исповедальную прозу? Хотя, о чем это я? Тут - половина фантазии. Выдумки. Ох, дура я дура..."

- Мааааааам, - подкрался сын сзади. - С добрым утром, а ты чего, не спала еще?
- Утром? Ох, Сашуль, прости... Вот начала вчера вечером писать рассказ новогодний и увлеклась...
- Ну ты даешь, ма! Нельзя же так! Или ты опять своего любого караулила в "Агенте"?
- Саша, что за вопросики с утра по раньше? Или твоя мать не имеет права на личную жизнь?
- Имеет, имеет. Ток все у вас так странно и стремно, прям "Калина красная" отдыхает. Дашь почитать?
- А то. Ты ж у меня любимый критик и первый читатель. Читай, чего уж? Я сейчас что-то на завтрак сготовлю.
И Алена наконец покинула рабочее место.

"Караулила. Слово-то какое. Седьмой день уже в сеть не выходит... Что там у него? Опять буран и оборвало провода? Вышку, к черту, поломало? ...Или?" От этого - или - внутри женщины похолодело. Это в ее рассказе Константин был просто под следствием и откупился. Это в придуманном мире - муж разбился на машине, а не просто спился и ушел к такой же алкоголичке. Это там был Кипр, а не банальные Кимры. Вот только лучший друг и долги списаны с натуры. И битва за само право дышать и существовать - тоже настоящая. Но не такая, чтобы сделать из этого рассказ. Проза жизни скучна и обыденна. А сама жизнь похожа даже не на Дашкин серпантин, а на комок змей серого цвета - комок обид, боли, предательств, непонимания, с узлами разочарований и утрат. Или огромного ненасытного питона, заглатывающего её - Алену. А драмы куда горше и страшнее придуманных да написанных. Игнат Кабанов сидел. Сидел в краях северных, под Хабаровском, по статье довольно серьезной - превышение необходимой самообороны. И сидеть ему еще предстояло долгий год. Точнее, год без недели. А Алена его ждала. Ждала глупо, почти без сна, строча ему в день десятки страниц писем, благо, темп набора у нее на зависть многим секретаршам. В рассказе очень много взято из жизни: и знакомство на литературке, и переписка, и то сумасшедшее горение, что она испытывала уже полтора года. Да-да, полтора года мотать срок вместе с человеком, которого никогда не видела. Сомневаясь временами, но больше веря, по-бабьи, глупо, но веря - отчаянно и трепетно. "Какая же я дура... Мамочки, какая дура!" Яичницу пожарила на автопилоте, все время думая, почему Игнат не выходит в сеть. Где-то на подсознательном уровне с самого их знакомства, когда у обоих буквально снесло крышу и забросило со скоростью света в далекий космос, так, что не отыскать. С того самого времени, когда Алена потеряла покой и сон, в ней зудела тонкая заноза страха - вдруг это обман? Разводка? Просто так мужик время убивает? Вдруг у него таких, как я, вагон с тележкой? И самое страшное - вдруг он меня не любит? Последний вопрос-сомнение неизменно выдавливал слезы и вызывал мелкую дрожь. Конечно, бывало всяко за это время - и внезапные шмоны, и проверки, когда отбирали все, и Игнат по пару дней не мог выйти в сеть или дать даже короткое смс. Но, обычно, он предупреждал заранее о своем исчезновении. А тут - просто исчез. "Агент" еще в первые сутки выдал свою коронную фразу - превышен лимит сообщений для отключенного контакта. И Алена писала уже на почту. Писала и плакала, молясь, чтобы и в этот раз пронесло, и все у любимого было хорошо.

- Мам, спасибо, вкусно. Я там почитал...
- И что скажешь?
- Сыро еще все, ма... Он что, пропал из сети? Да?
- Сына, лучше не спрашивай... Ты на Новый Год дома будешь?
- Ма...
- ?
- Я не хотел тебе говорить заранее, но мы с Полиной решили поехать за город на все выходные.
- Куда?
- Ну, мы там с ребятами из группы кемпинг снимаем. Бильярд, боулинг, сауна. Ма, ты чего? - Сашка приобнял мать, заметив, как она побледнела.
- А деньги? Это же дорого, наверное, сколько?
- Да, не очень, ма. Всего двадцать тысяч.
- Сколько? - Алена рухнула на табуретку, теребя в руках фартук. - Откуда же их взять столько, сынок?
- Так у тебя же были деньги, ма. На стол столько не пойдет, да и кого кормить будешь? Опять одна да Мурка...
"Господи, как ему сказать? Как?"
- Сыночка, Саш, я... Игнат... В общем, он уже неделю, как пропал из сети, и я решила лететь...
- Чего? Мам! Ты с ума сошла? Когда?
- Рейс через три часа, я потому и спать не могла...
- И как ты его там искать будешь? Где? Не, ма, ты точно рехнулась!
- Возможно, сынок. Но я просто сойду с ума иначе... Понимаешь?
- Нет, не понимаю. Ты себя не на помойке нашла? Нет? Мужик должен сам все решать! Он, а не ты! Он же тебе сказал - никаких свиданок и передач. Ты спятила, мать...
Алена затряслась от слабости и обиды. В голове тяжело ворочались обрывки мыслей и воспоминаний.

- Родная, нельзя нам свиданий. Как ты не можешь понять? Если я сейчас с ума схожу, то как я потом тебя отпущу? Я же сбегу к черту! Понимаешь? Я глупостей натворю! Потерпи, милая. Потерпи. Поверь, все у нас с тобой будет. Просто не может не быть. Я всю жизнь тебя, глупую, искал...
- Я не могу без тебя, Игнатушка. Я просто не могу уже ждать вот так - мечту, фантом. Я хочу быть с тобой, твоей стать...
- Дурочка, какая же ты все таки дурочка у меня, Аленушка. Поверь, я знаю, что говорю. Потерпи, родная. Я тебе обещаю, клянусь тебе, блин, я совсем не умею говорить такие слова... Ну, не плачь...

Из оцепенения вывел голос сына:

- Мама, давай логически порассуждаем. Допустим, ты полетишь. Не дергайся! Допустим, ты его там найдешь. Но кто среди ночи вам устроит свидание? Ты же прилетишь туда черти когда! Первого января! Новый год по его времени отпразднуешь в самолете. Ты понимаешь, что будешь торчать при морозе минус тридцать под зоной и ждать у моря погоды?
Алена всхлипнула.
- А ты подумала, что ты ему никто? Что тебя просто не пустят к нему на свидание? Мама, - Сашка присел возле ног Алены и взял её ладони в свои, - Мам, не делай ты глупостей. Если он тебя любит, если вам судьба быть вместе - он сам все решит и прилетит к тебе. Сколько ты уже ждешь? Год? Больше? Осталось меньшая половина срока, отмотаете уже как-то...
Капли слез падали на руки, губы Алены дрожали. Она внезапно вырвала ладони и молча ушла в комнату.
- Сдай билет, Саша. Успеешь еще сдать. Вот и будут тебе деньги на праздники...

****

Сашка умотал через час - счастливый, хотя и чуть встревоженный. Готовить что-то особенное Алене не хотелось. Хотелось просто прилечь и выреветься, а еще лучше - поспать. Но новый год с пустым столом - дикий моветон, даже если празднуешь одна. И Алена поставила холодец, механически накрутила фарш, нажарила котлеток, потом задумалась и решила сотворить голубцы. Очень уж Игнат их любит. "Игнат, Игнатушка, где же ты пропал? Как ты там? Жив ли? Будешь ли ты отмечать этот горький праздник? А ведь обещал, что этот Новый год будет последним у нас врозь... Любый мой..." Алена поймала себя на том, что опять плачет. Отварив все нужное для салатов, решила прилечь. Где-то там на краю земли люди уже усаживались за столы, начиная провожать старый год. Включила телевизор, диктор бравурно сообщал, что на Дальнем Востоке одиннадцать вечера, и через час Новый год начнет свой марафон оттуда через всю Евразию. Незаметно для себя Алена уснула. Снился Игнат, совершенно не похожий на себя на фотографиях - исхудавший, слегка не бритый, почему-то в легкой джинсовой куртке и берцах. Он бежал к ней, размахивая, по мальчишески, длинными руками. И что-то кричал. А вокруг бесновалась метелица, и большие хлопья снега залепляли глаза. Ветер отрывал звуки от губ и швырял их в пустоту. И тревожно гудели-звенели провода.

- Какие ты...ишь..еты...
- Чтоооооо?
- Какие ты люб..веты?
- Я не слышу тебяяяяяяяяя!
- Цветы любимые какие у тебя? Все спросить забывал...- вдруг голос прорвался через помехи и буквально вонзился в ухо.
И буря утихла. Снежинки большие и очень красивые медленно планировали в воздухе. Но почему-то не таяли.
- Я? Я тебя люблю... А цветы могут быть какие угодно. Хотя... Больше всего я люблю ландыши.
- Ландыши?
- Да, они пахнут надеждой... Ты мне снишься?
- И ты мне тоже...
- Какой странный сон... Я в него почти верю... Но мне можно, я же дурочка...
- Знаешь, Аленька моя, дурой быть намного труднее чем умной - циничной стервой, знающей, что по чем. Я, может, и люблю тебя потому, что ты дура, дурочка... Моя дурочка. С Новым годом тебя. С новым сча... Абонент находится вне зоны действия сети. Перезвоните позднее.

А снег все падал и падал.

***
Алена внезапно проснулась. За окном кто-то разрядил ракетницу и в еще светлое небо взлетела рукотворная звезда. Телефонная трубка почему-то была прижата к уху. "Наверное, это когда снилось, что Игнат звонил я её взяла..." С тех пор, как в её жизни появился Кабанов она все время спала с телефоном, боясь пропустить звонок или смс от него, когда сон все же сморил, а в сети милый так и не появился. "Надо же, разрядился. Опять забыла на зарядку поставить." - посетовала на беспамятство женщина. "Так, трубу на зарядку, а я на кухню." После странного сна ей стало легче. Словно и правда поговорила с любимым. Словно, он на самом деле поздравил её. Словно, в эту ночь ей не быть одной, а кормить и любоваться, как ест самый дорогой человек. Работа на кухне спорилась, салаты уже разложены по тарелкам и сдобрены майонезом. Голубцы протушились, пора разливать холодец и ставить картошку. Пока она отварится, как раз время привести себя в божеский вид. "Для кого?" - поймала себя на мысли Алена и судорожно вздохнула. В эту ночь она будет представлять рядом его - любимого и желанного. Представлять, как он неспешно пробует её стряпню, комментирует вкус блюд, нахваливая. Как его взгляд ползет от сверкающих серо-зеленых глаз вниз, по подбородку, шее, заглядывает в узкое треугольное декольте, останавливается на топорщащихся сквозь ткань сосках. Алена сглотнула и чуть не порезала палец ножом, механически скользящему по клубню.
- Ох, - выдохнула женщина, - мне лечиться пора...
Надевая новое струящееся зеленое платье из шелка, поняла, что при таком покрое и глубине выреза на спине, бюстгальтер сюда никак. Почему-то стало стыдно, хотя её второй размер нареканий внешним видом не вызывал и мог пробудить зависть даже у девушки. Соски, коснувшись холодного шелка, сразу же напряглись. Алена поежилась от ощущения неги и томления, окутавших её. "Я точно схожу с ума..."

***
- Ален, и что, ты уже три года одна?
- Ну да...
- Я не об этом... У тебя в плане секса ведь были мужчины? Только не ври мне! У красивой бабы их не может не быть.
- А чего тут врать? По началу были... Но Москва - уникальный город, Игнат. Если ты хочешь иметь секс каждый день, нужно завести семь любовников, если их будет всего пять, то чаще чем пять раз в неделю секс не жди.
- Нормально ты про маааасквичей так, Аль. Ржу сижу.
- Так вот, поняв это дело, я просто завязала с любовниками. Видишь ли, слишком унизительно слышать постоянные отказы в близости - то голова болит, то слишком занят, то устал - сил нет. Да ну их в пень. Мне проще вообще быть одной, чем слушать этот бред.
- Понятно... Хотя и странно. Строго наоборот с мужской точки зрения выходит.
- Это потому, Игнатушка, что вы, мужики, все больше поговорить любите об этом деле, а не заниматься.
- Во как ты нас приложила, Ленк, ну чо могу сказать? Распинаться, что я не такой не стану - вот встретимся тогда и разведем рамсы.
- Обожаю, Кабанов, когда ты со мной корчишь крутого урку. Или как там у вас называется? Матерого?
- Прости, родная, это я так, не переключился, видать. Прикалываюсь я. Но приеду - не отвертишься, так и знай.
- Ты только будь, любый. Я точно уворачиваться даже не попытаюсь. Только будь...

***
Перед полночью, принаряженная и даже успевшая окрасить волосы: ей почему-то захотелось пепельно-русые прядки сделать медово-рыжыми; Алена быстро раскрошила сигарету "Вог" - его любимую марку, приготовила ручку и зажгла свечу. На все про все у неё было, аж двенадцать секунд. Написать, сжечь, глотнуть. С этой мыслью она и ждала наступление Нового года. Что-то говорил по телевизору президент, о том, что кое-кому стало жить лучше. Алена хмыкнула, вспомнив анекдот, что президент даже фамилии этих кое-кого знает. Потом первое лицо, наконец, откланялось, и весь экран заполнила Спасская башня.

- Бом!
"Написать. Сжечь. Глотнуть."
- Бом!
"Тут хоть бы написать успеть... Бумага такая тонкая, рвется... Надо было гелевую ручку брать.."
- Бом!
"Господи, Господи, лишь бы успеть..."
- Бом!
"Чего ж ты так моргаешь? Гори, свеча, гори! Нашла время шипеть и кукситься!"
- Бом!
"А пепел еще горячий... И вкус странный, горьковатый... Горько-сладкое счастье мое... "
- Бом!
"Чем ты пахнешь, любимый?"
- Бом!
"Ну и глупости в голову лезут..."
- Бом!
"С новым годом, Игнатушка. С последним годом врозь... Надеюсь... Верю... Жду..."
- Бом!
"Я так люблю тебя... Господи, я так тебя люблю..."
- Бом!
"Счастья тебе... Со мной или с другой, просто будь счастлив!"
- Бом!
"Только пусть сбудется..."

***

Москва словно выдохнула всей грудью, в небо взлетели тысячи ракет, сжигая темноту. Зашипели хлопушки, забухали петарды. Город ликовал, пережив еще один год. Противный зуммер вплетался в вопли хмельной столицы - кто-то яростно нажимал кнопку домофона. Этот звук и вырвал Аленку из странного забытья.

- Кто?
- С Новым годом! Вы из триста тридцать седьмой?
- Ну, и?
- А мы из триста тридцать восьмой. Откройте дверь! Чет не пускают нас, походу у них там дым коромыслом, не слышат.

Алена вспомнила, что к соседям приехала родня откуда-то из краев дальних. И нажала кнопку домофона. Услышала, как натужно заурчал лифт, поднимая гостей. Как шумно выгружаются они на площадке. Как гости стучат кулаками и непрерывно звонят в дверь соседей. А там громыхает музыка, отчетливо слышная из коридора. Женщина хотела глянуть в глазок, но постеснялась: "Словно подглядываю, дожила..." Гости все молотили и молотили в дверь соседа, начали звонить уже и к ней. Алена открыла дверь, механически отметив в зеркале, что выглядит она шикарно: взбитые медовые прядки оттеняют зелень глаз, подчеркнутую цветом платья, высокая грудь пикантно топорщится, тонкая талия плавно переходит в линию бедер и дальше начинаются ноги, кажущиеся на высоких каблуках длинными, как у модели. "Ой, как вызывающе! Надо будет переодеться, зря платье покупала. Куда я в нем пойду?"

- Ну, чего буяним?
- С Новым счастьем! Хозяйка, не открывают нам. Пусти на балкон.
- Куда? - опешила Алена, разглядываю трех крепких детин неопределенного возраста, со следами перенесенных жизненных бурь на помятых лицах.
- На балкон! Мы оттуда перелезем.
- Еще чего! - возмутилась женщина, - а больше вам ничего не надо? У меня лоджия, застекленная, не перелезть по ней.
- Да ну? - промычал самый крупный детина, почему-то глядя не в глаза, а на грудь и плотоядно ухмыльнулся. - А может, хозяйка, к себе позовешь? Ты ж вроде как разведенка. А я парень северный, ты не гляди, что на медведя похож, пожалеть умею и отжалеть тоже.
- Чего? Я тебе пожалею! Больно надо! Пошел вон! - Алена еще бы вопила, но детина вдруг обнял ее, сдавив так, что почти выдавил воздух из легких и присосался в жестком до боли поцелуе.- Может передумаешь? - выдохнул в горящие губы.
- Пошел вон! Козел!
- Зря ты так, зря... - насупился мужик.
К счастью, в это время дверь триста тридцать восьмой таки открыли. И два друга потянули третьего от негостеприимного порога.

- Урод! - выплюнула Алена, яростно оттирая губы.- Ненавижу! Все вы уроды! Все! И платье еще измял, гад...- женщина чуть не плакала от жалости к себе и бессилия.
Срывала платье, словно оно грязное. Куталась в махровый розовый халат и все еще терла губы, чувствуя себя оскверненной и оплеванной. Выключила телевизор и забилась в угол дивана, поджав ноги. Праздник был окончательно испорчен.

В дверь опять позвонили. "Новоявленный ухажер вернулся? Ах ты паскуда! Вот я тебе жалилку-то укорочу! Ты у меня огорчишься, что на свет с яйцами уродился!" Не помня себя от гнева, Алена ухватила не початую бутылку вина со стола за горлышко, и распахнула дверь.
- Вернулся? Слушай, что я тебе скажу, козел!

Одуряющий запах весны и надежды внезапно ударил в лицо, словно огромной мягкой лапой. Он был так неожидан и так головокружителен, что Алена задохнулась, вперив глаза в ворох ландышей. Она никогда еще не видела столько этих чудесных цветов в одной охапке. Ведро, может даже два ведра весенних первоцветов как-то умещались в огромных мужских ладонях-лопатах.
- Ох...- выдохнула Алена и мотнула головой, отгоняя наваждение.
- Это почему это я козел? Вот как ты дорогих гостей встречаешь, Аля... Не знал, не знал, что такой нежеланный тут...

От этого голоса по коже Алены побежали мурашки, руки опали плетями, выскользнувшая бутылка глухо бухнула об ковролин коридора, а ноги предательски подломились.
- Аль, ты чего? Я же пошутил... Аля!

Водопад ландышей сыпался и сыпался. В ушах звучал голос Игната, его руки подхватили с пола, и, сминая цветы, куда-то несли.
- Ты чего, махонькая? Я еще три часа назад прилетел, ландыши твои искал. Я же тебе по телефону сказал, что лечу, ты не слышала разве? Я же сказал: "С новым годом, с новым счастьем, родная. Хоть счастье у тебя не очень-то новое, а староватое и потрепанное. К ночи буду в Москве." Я же сказал...
- Игнааааааааат.... - всхлипнула женщина, - А я желание загадала, как ты мне рассказал так и сделала - на папиросной бумаге, всего четыре слова... И я успела! А телефон... Я спала тогда, мне казалось, что звонок приснился. И телефон разряжен оказался. Нет, в начале абонент вне зоны действия сказало... Но я думала, что сплю. Мне снился ты... Ты бежал ко мне, а тут буря... Любый, это ведь ты? Мне ведь сейчас не снится?
- Дурочка моя любимая. Это я, я, твой Кабанов.
- Но как? Я наверно просто сошла с ума... Ты не можешь тут быть!
- УДО, родная, УДО. Неделю назад, как раз две трети срока. Я сюрприз хотел сделать, но эти ландыши, их почти невозможно найти в Москве в это время. Но я сумел!
- Боже мой, лучше бы я сказала - орхидеи!
- Эт да, их тут - валом. Но ландыши!
Они оба смеялись и плакали от счастья.
- Игнатушка, ты плачешь?
- Да? Я не умею плакать...
- Но вот же, вот, ты плачешь!
- Это от счастья, любимая, это от счастья... Я ведь тоже, когда летел, желание загадал...
- Ты тоже?
- Ну да, всего четыре слова.
- Какие? Я загадала тоже четыре - я хочу быть с тобой.
- А я - я буду с тобой.

Серый серпантин жизни вдруг начал разворачиваться, словно огромная змея, он извивался огромным полозом, меняя кожу с тускло-стальной на золотистую. И, когда Москва, наконец, устала от веселья и уснула, огромный узловатый комок землистого цвета вытянулся в тонкий золотистый луч, уходящий из окна обычной московской квартиры в небо.

Вино они нашли утром на том же месте, где Алена его выронила. Оно так и лежало на усыпанном ландышами ковролине, дожидаясь своего времени. Времени когда его будут пить из одного бокала.

***

Просыпалась Алёна тяжело, сон все не хотел отпускать, нежно, но цепко придерживая за плечи руками. Руками Игната... Вспомнив, что сына нет и можно еще поваляться, она уже совсем решила провести полдня в кровати. Но хотелось пить. Растворим ложку кофе в кипятке и добавив полкружки молока - она любила именно такой, а-ля латэ, села за комп и механически тронула мышь, экран внезапно ожил. "Надо же... Я комп вчера отключить забыла," - успела подумать, наблюдая медитативное хаотически-ленивое движение мыльных пузырей на заставке. Квадратик конверта бился в правом углу испуганной бабочкой. "И кто это меня поздравить решил? Неужели Игнат смог в сеть выйти?" Алена лихорадочно защелкала, промахиваясь курсором мимо конверта. Потом, кусая губы, ждала прогрузки "Агента", даже не взглянув на имя адресата.

"Здравствуйте, Алена. Очень прошу дочитать это письмо. Простите, что в такой день... Меня зовут Мария. Я тоже "невеста", "любимая" и "единственная" Игната Кабанова. И тоже ждала его, три с половиной года ждала, что совершенно глупо и неоправданно расточительно в моем возрасте. Да, мне уже пятьдесят два... Это Вы еще молоды. Как я сейчас Вам завидую... Простите, что причиняю боль.

Нас, ждавших ИК, много, Алена. Вот электронки других "ненаглядочек". Очень прошу, поверьте мне. Любые доказательства я Вам предоставлю, как и все мы, "согаремницы", по первому требованию.
Вы сейчас задаетесь вопросом не розыгрыш ли это письмо? В своем ли я уме? И кто я вообще такая? Вы прекрасно меня знаете, Алена, по литературной тусовке. Мой ник.... "

У Алены поплыло перед глазами, в горле запершило. Слезы капали на клавиатуру, и весь мир, казалось, рушился на глазах.

"Кабанов умелый аферист. Всех нас он держал на коротком поводке. Гениально пробуждал страсть. Наверное он и Вам писал нечто подобное? "Дальше шли куски писем, так до боли похожих на те, что получала она сама.
"Узнаете? Думаете сейчас - зачем ему все это было надо? Я сама пытаюсь найти ответ на этот вопрос... Еще не до конца мне верите? Он ведь тоже просил у вас фотографии-ню, в знак доказательства полного доверия и чувств? Так вот, эти фото, и наши тоже, потом гуляли по всей сети с глумливыми комментариями. Нет, он не мне их высылал, другим девочкам. Помните Ваше фото в душе на фоне розовой плитки? Вы еще голову там склонили чуть и так лукаво глядели... Полубоком стояли. Помните? Так коммент под фото, от "лада" нашего общего был - "худосочная кляча". Поверили? Только не плачьте, ради Бога! Под моим вообще он написал - "свинопузая".

Алена, если Вы дадите мне свой скайп, я добавлю Вас в конференцию "жен" ИК. Там вы получите все доказательства и кучу подробностей этой мерзкой разводки."

Алене казалось, что потолок ее квартиры внезапно упал и она оказалась под обломками. Дышать было нечем да и не за чем. Волна стыда накрыла ее с головой. "Боже мой, Боже мой... - твердила она, вместо молитвы, - я ведь верила ему... Я ему больше, чем Богу верила!" Она механически набрала логин скайпа и подкурила сигарету с фильтра. Даже сразу не заметила, только сильный запах жженной бумаги привлек ее внимание. Удивленно покрутила в пальцах испорченную сигарету, перевернула, горящий фильтр обхватила губами. Боль обожгла, но Алена не выплюнула ее источник, чувствуя, как фильтр тухнет во рту. Зажигалка никак не хотела разродиться огнем. Колесо противно скрипело под пальцем, наконец удалось затянуться. Две затяжки и все... Даже не закашлялась, хоть не курила уже много лет. "Надо же, я ведь для него купила сигареты. А пригодились самой," - механически отметила, пытаясь вернуть себе способность к логическому мышлению.

Через час общего "праздника", допив из горла бутылку шампанского и искурив пачку "Вог", Алена отключила скайп и компьютер. Еще три дня она занималась похоронами себя самой, жалея и оплакивая. Потом надела маску "у меня все хорошо" и старательно пыталась ввести сына в заблуждение, но, кажется, он догадался. Каждую ночь ей снился толстый питон серого цвета, что обвивался вокруг нее и душил склизкими кольцами. Тогда она просыпалась и долго плакала. Финал рассказа Алена дописала только через полгода, затем набрала в "Агенте" и скайпе статус: "Дорогие штаноносцы и нормальные, кои по слухам встречаются, мужчины, очень прошу свои сюси-пуси и прочие элементы обольщения приберечь для других дур. В вирт я не верю!"

В тот момент ей казалось, что она стала выгоревшей пустошью, лишенной возможности любить и вообще что-то чувствовать. Но уже первая весна, после перенесенной душевной встряски, доказала ей обратное. Порадуемся же вместе за ту силу жизни и желание любви, что есть в наших женщинах. За их неописуемую наивность и жертвенность. За то, что они именно такие - глупые, но искренние. Может, именно потому феномен славянок века пытаются разгадать мужчины всех национальностей и рас.

Кода за Любой закрылась дверь, Изотов решил обойти дозором владенья, пусть и не свои, но желание чем-то помочь странной спасительнице, было настолько сильным, что он буквально физически чувствовал зуд в руках, давно отвыкших от нормальной мужской работы по дому. Машинку - старенькую "Подолку" нашел быстро. Разобрать и собрать заново оказалось делом четверти часа. Благо, масленка лежала тут же, в желобке, куда обычно кладут нитки и наперсток. Смазанная машинка заработала, как новая. Изотов проложив ровную строчку по куску ткани, довольно улыбнулся, понимая, какое подспорье для женщины этот нехитрый механизм. Плеснув воды в таз, обмылся по старой привычке до пояса, еще раз полив шампунем волосы. Утром, при Любе и лютой грымзе-свекрови постеснялся почему-то. Ополоснувшись и отфыркавшись, как большой пес, мужчина обтерся и продолжил свои изыскания. При обходе комнат, кухни и коридора отметил разболтанность большинства дверец. Подумал, куда бы он складывал в этом доме инструмент и довольно быстро нашел пыльную коробку. "Ну, спасибо тебе, хозяин. Спасибо, хорошее наследство", - перебирая плоскогубцы, набор отверток, молотки и прочие железяки, прошептал Изотов и принялся за дело. В его руках все удивительным образом спорилось, в жилистом теле плескалось столько силы и ловкости, что через пару часов все дверцы в старой мебели были укреплены ровно и ладно. У телевизора отпаялся один проводок, ремонт занял пару минут, благо, и паяльник в доме имелся. Изотов осмотрелся в поисках работы, но желание курить пересилило этот порыв. Подкинув дров, накинув замызганную, но теплую и еще крепкую фуфайку, висящую на гвозде у двери, и прихватит пять гривен, оставленных на сигареты, вышел во двор. Зима ударила белым по глазам, на миг ослепив. Ночью выпал снег, он засыпал все почти на полметра, набросал шапки на деревья в саду, украсил куполом крышу сараюшки. И выглядел еще таким первозданно белым и чистым, таким нетронутым, что совсем не хотело думать о чем-то темном, грязном и плохом. Казалось, мир и тот прихорашивался перед праздником. Рэкс, которого не держали на привязи, подошел, обнюхал, смешно чихнул и уселся рядом, не сводя глаз.
- Что, псина, оставили нас вдвоем с тобой? И чем мы, мужики, займемся?
Углядел большую фанерную лопату и быстро расчистил дорожку к калитке. "Утром Любонька не успела, видать",- отметил он и поймал себя на этом - Любонька, почувствовал невыносимое желание закурить. - Сколько ей? Тридцать? Тридцать три? Выглядит молодо... Но дочка большая уже почти. Пять лет вдова, - вспомнил он дату на казенной бумаге, лежащей почему-то сверху всех документов. - И судя по всему, совсем одна. Если не считать эту старую грымзу. Мужика точно нет. Я бы увидел мужскую руку в доме. Дров, что ли, еще наколоть?" Изотов шел вдоль улицы, приглядываясь, как тут живут люди. Пес увязался следом. Словно охранял. Улица, а скорее проулок, прижимался к железнодорожной колее заборчиками и огородами. В одну сторону он упирался в кладбище, Изотов разглядел ряды запорошенных могил и венков. Другой стороной выходил на перекресток, недалеко от него стоял маленький магазин. В него и вошел мужчина, оглядел полки и миловидную, молодую продавщицу, подмигнул ей лихо и улыбнулся, заметив выступивший румянец на её щеках.

- Мне пачку "Беломора", красавица.
- А нету. С наступающим вас.
- А что есть?
- Вам покурить?
- Нет, пожевать. Покурить, конечно. И тебя с наступающим.
- Может "Прима"?
- Лишь бы не прима-балерина, не люблю худых, - пошутил Изотов, расплачиваясь за покупку.

Закурил сразу на крыльце. Странное дело, но тут, на отшибе, почему-то даже среди дня было очень тихо. Такая осязаемая тишина, с легким поскрипыванием снежка, оттененная ленивым побрехиванием замерзшего пса где-то у крайней хаты. Чириканьем наглых воробьев, что расселись, нахохлившись, на ветках рябины. Звяканьем колодезной цепи, и жалобным кряхтением короба. Вроде и не тишина вовсе, а вот услышал он именно её. Ту самую тишину маминого двора, засыпанного снегом. Тишину зимнего утра перед школой, когда единственным звуком, громким, как выстрелы, кажутся собственные шаги. "Любонька, - покатал во рту имя, вздохнул. - Надолго ли эта сказка будет? Уходить надо. Надо. Своих бед у бабы по горло, а тут я свалился, подарок небес прям. Уходить. А куда? Куда идти? И что я ей предложить могу? Ей! Это ж не баба - золото. Я о такой и в лучшие времена не мечтал. И она ведь не выгонит, но и не позовет... Некого звать! Кто я? Бомж - ни кола, ни двора. Что я ей предложу, что? Да и о чем я вообще?" - и зло сплюнул. Вспомнилась почему-то черноокая Марьяна. Как все было у них в первый раз. Пили с парнями, праздновали удачную сдачу курсовой. А жил он тогда, как лучший студент на курсе в "двушке". Сосед на практике, сам в комнатушке остался. После пьянки в душ пошел, отфыркивался, долго смывал с себя накопившуюся усталость и переживания. Вошел в комнату, а на кровати лежит голая Марьяна. "Долго же тебя ждать пришлось, " - обиженно поджала губы, а он стоял оглушенный, не веря глазам своим. Давно заглядывался на девчонку, но даже мечтать не смел, что вот так - сама придет и предложит себя в ослепительной наготе и атласной гладкости юного тела. А потом, да что потом? Даже Любане не признался обо всем. На седьмом месяце беременности Марьяна умотала к маме своей, там и приключились преждевременные роды. А он на практике был и никак вырваться не мог. Приехал через три месяца, увидел сына и столько нежности щемящей почувствовал к этому комочку. Так баловал потом, место жительства не обсуждалось - Украина. Жене рядом с мамой легче будет. Распределение, работа, развал Союза, бизнес, первая своя квартира, ремонт, обустройство, мебель - все для него, для роднули, наследника. В тот день, когда его мир рухнул, Марьяна заполошно визжала:" Ты идиот, Изотов, идиот! Не от тебя Ромчик! Не от тебя!" А он бил и бил с размаху плечом в дверь с одним желание - придушить гадину, отобравшую в один момент все надежды и мечты. Потом в длинные ночи в тюрьме и на зоне сопоставил все, понял, что сын точно не от него. Но и отказаться не мог от пусть не кровинушки, но бесконечно дорогого человечка, точно ни в чем не виноватого. Изотов опять зло сплюнул, раздавив яростно окурок. "Любаня точно сама не придет... Она не такая. Чистая баба, редкая. Да и не обманула бы она вот так, не использовала бы. Дурак! Стою и думаю черти о чем! Ноги её вижу, грудь, притронуться хочу, измять. Хочу ее! Когда у меня была женщина последний раз? Надо же, не помню... А такая? Такой и не было за всю жизнь. Думал, таких и не бывает. ...Да какое я право имею вообще о ней мечтать? Сука я. Сука, как есть." Рядом что-то забухало, громко и задорно, разрушив наваждение. Раздался противный писк пилы, впивающейся в дерево, сочный мат.

- Ити твою за ногу! Вот же, ёпть! Ганька, бросай свои салаты нахрен! И так эти тазики ток свинья съест! Помоги лучше, затупилась пила, блин! Ток двуручная осталась!
Изотов прямо через сугроб подошел к забору, захотелось глянуть на горлопана. Мужичок, толстый, но не обрюзгший, а просто из квадратных, чуть заплывших жирком, с неправильными чертами - слишком маленьким носом, прячущимся в складках щек и глазами-буравчиками под насупленными бровями, явно, строил баню. Тридцать первого. Один. Не порядок - решил Изотов и поздоровался:
- Добрый день, хозяин. Помощь нужна?
- А чож не нужна? - ответил мужичок, цепко оглянув новоявленного помощника, - ты чей будешь? Чот не помню такого...
- Изотов я. В гостях тут. У Любани.
- У Любки Процючки что ли? Гость? Хм... Чего стоишь? Калитка слева, топай сюды. Будем баньку доделывать, фигня осталась! - заметив, что Изотов замялся, веско добавил, - не баись, мужик. Не обижу, заплачу.

Мужика звали Дмитрий Олегович, он и был хозяином магазинчика, где только-что отоварился Изотов. Владелец магазина новым русским себя не считал и собственный дом и двор благоустраивал сам. А помощников перед самым Новым годом нанять не смог, так, что вожделенный подарок для себя любимого - настоящую белую русскую баню, не успевал завершить в срок, что и стало причиной плохого настроения. Жена его, Ганна, увидев, что незнакомый мужик споро работает с пилой и топором, выглянула во двор, и махнула рукой, успокоившись, - больше муж её теперь дергать не станет. За работой прошел остаток дня. Рэкс поскучал, поскучал и куда-то отбыл по своим собачьим делам. Хозяйка покормила работников в большой и светлой кухне, быстро заставив стол тарелками с закуской. Борща тут не подавали. Хозяйке было не до обычных блюд. Крошились салаты. Действительно, тазиками. На сковородах и в кастрюльках что-то скворчало и булькало, и только Ганна знала, что и когда переворачивать, снимать и подкладывать.
- С области, говоришь? - продолжил разговор Олегович.
- Ну да, - поддержал беседу Изотов.
- А надолго, эмм... в гости?
- Как карта ляжет, - попытался ответить честно Изотов.
- Ну, дай Бог, чтоб легла правильно, - хитро улыбнулся хозяин, смачно припечатав рукой пышную филейную часть супруги, проходившей мимо.
Та замахнулась полотенцем, блеснув глазами:
- Руки убери, старый охальник! Гости у нас!
И столько было потаенного смеха в этой фразе, столько тепла вылилось на неказистого лицом мужичонку от этой статной, красивой бабы, так прозвучало по домашнему это - гости, что Изотов закашлялся.

В баньке осталось примастерить дверь да собрать полати, и можно было топить. Каменка сложенная на совесть, словно просила уже жара да ковшик кваску на раскаленные камни. Пахло в срубе смолой, свежеобтесанной древесиной и чем-то незыблемо древним, чем-то настоящим, вечным, как жизненный уклад, семья, любовь. Изотов работал быстро и аккуратно, заново привыкая к ощущениям шероховатости древесины, упругому сопротивлению её под рубанком и пилой. Техканью шляпки гвоздя под ударами молотка.
- Откуда работу по дереву знаешь?
- Батя любил с деревом заниматься. Сельским он был. А дед в наших краях - известным краснодеревщиком. От них у меня это - люблю я дерево, запах его, пластичность и неуступчивость, умение вытянуть из сердцевины красоту в него заложенную.
- Эк ты выдал-то - красота в деревяшке. А откуда родом, ты ж не хохол?
- Да, я русский, сибиряк сам. Но так жизнь сложилась, попал вот сюда.
- Да вижу я, что ты попал, парень... - Олегович выразительно глянул на наколки по пальцам, и багровеющий синяк на лбу, но не стал расспрашивать.

Часов в восемь, пока курили в сумерках, Изотов заметил, как Светка, увязая в снегу тащит, смеющегося, запыхавшегося Андрейку, прижимающего большого мишку к груди. Рядом с ними чинно ступал Рэкс. "Ах, вот ты куда бегаешь. Встречаешь - провожаешь всех. Умница, пес. Ай, умница. Черт, это что же получается, я для тебя тоже свой? Фигасе раскладец..." Пес повернул голову в его сторону и казалось всем видом извинился, прости, мол, дети, сам понимаешь. Ты уж как-то сам, без меня. Изотов понимающе кивнул, поймал себя на этом и улыбнулся.
- Твои? - уточнил зачем-то Олегович.
- Мои...- кивнул Изотов, опять закашлявшись.
- Любка - баба справная и чистая, знаешь, таких сейчас днем с огнем. Набедовалась она. Все вроде при ней, ток кому этот гемор нужен по временам нонешним? Дом хлипкий, а ртов хватает. Ты это, не обижай её.
Изотов глянул исподлобья на словоохотливого соседа и промолчал. "Знал бы ты мужик, кем я вчера еще был, да что вчера? Кто я и сейчас есть. Вот только отмыт, да вши вывести успел... Перекати-поле я. А вру ведь - мои... Блин!"

Расплатился Олегович хрусткой купюрой, которую Изотов давно и в руках не держал.
- Бери-бери, пока то да се, в общем, если остаться надумаешь - у меня поработаешь. Дня три попразднуй и приходи. Работы - тьма, а такой работник на дороге не валяется. Ну и с наступающим тебя, Изотов. Имя-то так и не назовешь?
- Называй меня по фамилии, Олегович. Не люблю я если по имени.
- Ну, как скажешь. Если чего брать будешь у меня в магазине, скажи, что я велел по закупке дать тебе. Не всегда так будет. Но сегодня праздник, так, что иди, прикупи что для стола. Любка на свои копейки, чай, не особо к изыскам привыкла. И, это самое, детишкам конфет не забудь. Конфеты от меня, скажешь Людке - продавщицу мою так зовут. Пусть насыплет свежих и побольше.

Изотов выбрал мандарины, прихватил гроздь винограда, ананас, пару гранатов. Подумав, взял еще по полпалки разных колбас, баночку икры, маленькую, но икры, бананов детишкам и пакет молотого кофе, забеспокоился, что денег не хватит, но продавщица успокоила его:
- Берите, что надо. Я запишу вас, - и достала толстую тетрадь из под прилавка.
Изотов отдал все заработанное, оставив только на сигареты. Особенно обрадовался качественному алкоголю. Шампанское "Надежда", водка, бутылка закарпатского вина.

- Вы не думайте, Олегович "паленки" не берет. Все у нас качественное. Магазинчик маленький, да на отшибе, если будем "туфту впаривать", сами понимаете - окна побьют да и морду лица, - приговаривала Людка, взвешивая да укладывая в пакет снедь.
А Изотов глядел на эту гору продуктов, и хотя чувствовал, с непривычки, боль во всем теле, был счастлив. Почти абсолютно счастлив. "Мои, блин... Мои..."- вертелось в голове заевшей пластинкой. За порогом магазина его ждал Рэкс. "Ахренеть, пришел встречать. Вот же, и как понял где я?" Так и дошли до дома вдвоем. Изотов на пороге отломил кусок колбасы и скормил грозному псу с рук. "Ешь, ешь, бродяга. Признал меня, однако. Спасибо, друг..."

Люба ступила в дом, тихонько прислонив дверь. Впервые её никто не встречал. Из детской комнаты доносился смех, сопение, какой-то стрекот, судя по всему, все собрались там. Не раздеваясь, только разувшись, чтобы снега не нанести, женщина босой подошла к раскрытой двери. В центре комнаты, сидя прямо на домотканом коврике, сгорбился её гость, рядом, зажав в кулачке плоскогубцы, завороженно таращил глаза Андрейка. Гость что-то крутил в руках, Люба присмотрелась - старый паровозик, давно поломавшийся, и потому забытый маленьким хозяином. У длинных ног Изотова красовалась череда откуда-то извлеченных и заново поставленных на колеса машинок, кукол, исцеленных от одноручия и одноглазия. Светка рядом за столом крутила ручку старенькой машинки, придерживая пальцами ткань.

- Вот так, видишь, Андрюш, сердце больное у твоего паровозика было. Сердце в машине что?
- Мотол, - проявил чудеса эрудиции малыш.
- Вот именно, сердце в машине - мотор, а в паровозике твоем механика простая, вот тут просто надо подтянуть, тут смазать и - гляди!
Паровозик, поставленный на пол, от легкого толчка поехал.
- Ох, - выдохнул Андрейка, - я зе тоби помиг, плавда?
- Конечно помог, Андрейка, без тебя, признаюсь, и не справился бы.
Светка хихикнула при этих словах, Но Изотов глянул делано грозно, чуть насупившись:
- А вам, барышня, мы слово пока не давали. Мужской разговор у нас.
- А то, куда нам с нашим рылом да в калашный ряд, - съязвила, посмеиваясь Светка.
- Ну, такую морду лица рылом назвать - это перебор. Это вы самокритичны слишком, девушка, - парировал Изотов, хитро поглядывая на разрумянившуюся девчонку. - Андейка, ты чего замер? Давай сложим наш инструмент и вперед играться.

Тут Изотов, то ли почуял что, то ли просто случайно заметил хозяйку, прислонившуюся к косяку. Шаль Любаня почти размотала, и она висела влажной тряпицей почти до пола. Изотов так и вел взглядом от вязаных вручную носков, обхвативших тонкие лодыжки, по икрам до горизонтальной линии строгой черной юбки, выпуклости живота, двух налитых холмах груди и остановился взглядом на губах.
Так и замерли. Женщина, давящаяся слезами, бегущими по щекам к уголкам рта, и мужчина, сидящий на полу, с нервно подрагивающим кадыком.
- А я уже дома...- прошептала Люба.
- С наступающим, Любовь Ивановна, - хрипло ответил Изотов.
- Мам! - разрушила напряженность минуты дочь, - а мне мой Мишка мишку подарил! Гляди!
- Ярмолюк что ли? - уточнила Люба, чувствуя, как её отпускает внутри мелкая дрожь. "Господи, словно не мой дом, словно картинка из прошлой жизни, или чужой жизни... Даже не думала, что вот так соскучилась за вечерами, теплыми, семейными вечерами..."
- Ну конечно, кто ж еще?
- Красивый мишка и большой такой. Дорогой наверно.
- Ток я его Андрюшке отдам, - насупилась Светка.- Что я маленькая, что ли, с игрушками играть?

Люба улыбалась, видя, что подарок пришелся дочке по душе, и в ней сейчас борется желание порадовать брата и собственнические инстинкты. Победила любовь к братишке. - На, Андрюш, это теперь твой мишка.
- Это теперь наш мишка, - уточнила Люба, - наш талисман. Пусть он принесет счастье в дом...- и быстро развернулась, чтобы никто не увидел слез, опять набежавших на глаза. Чтобы не видеть пристального взгляда серых испытывающих глаз. Глаз, которые мерещились ей весь день. "Боже мой, что я творю?"

Изотов грациозно, как кот, перетек в вертикальное положение и последовал за ней. Молча помог раздеться, продемонстрировав вместо зияющей дыры в стенном шкафу заново прилаженную дверцу. Но Люба только механически отметила произошедшие изменения в доме. Она боялась, что мужчина почувствует крупную дрожь сотрясающую её от его прикосновений.

- Я крючки нашел, так что вот теперь отдельный у каждого есть крючок на вешалке.
Люба оглядела привычную планку и пересчитала крючки. Их было пять, вместо трех.
- Спасибо. Ты бы отдохнул, избит ведь сильно.
- Разве это сильно? По голове приложили просто. А побить силенок не хватило толком. Я уже, как огурчик. Завтра могу и уйти... - и наткнулся на взгляд Любы, которая быстро обернулась к нему.
- Хочешь - уходи, держать не стану. Но пока ты мой гость.
- Нас гость, мама, - заявил Андрейка прижавшись к ноге Изотова. И когда подкрался?
- Ану, кыш из коридора, тут из двери тянет,- срывающимся голосом сказала Люба.
- Да, прости, хозяйка, руки до всего за день не дошли. Там чайник надо поставить, ты же озябла вся...

На кухне что-то грохнуло. Вся троица мигом побежала на звук. Это Светка, пытаясь повесить новые, только что подрубленные ею занавески, опрокинула горшок с цветком с подоконника. Замерла, прижав к груди полотнище ткани и испуганно взирала на бедствие внизу.
- Ох, - Любка видела только этот кусок струящегося шелка.
- Мам, я нечаянно...
- Да бог с ним, с цветком, пересадим завтра... Ты ткань где такую взяла?
- Где-где, в магазине. Я домой пришла, а тут машинка на столе, рабочая. И никого нет, пока Андрейка чай пил, я копилку разбила. Аккурат на занавески хватило. Точнее на одну, но там ширина три метра, я разрезала и... Мам, ты чего плачешь? Не угадала с цветом? Да? Ты же любишь зеленое...

Люба бредила этими шторами уже три года. Каждый раз замирая у прилавка с вожделенными рулонами польской жатки, тонированной, с дивными перламутровыми переливами. Она представляла себе эти шторы на своих окнах, как бы преобразилось её жилье с этими живыми, трепещущими от любого дуновения, крыльями тропических бабочек. Представляла, как солнце лучами пронзает насквозь их, и лучи вбирают в себя цвет и проникают в жилище золотисто-изумрудными клиньями. Как пылинки пляшут в перекрестье этих цветных лучей и как не хочется двигаться и даже дышать, от страха потревожить это чудо.

- Это мне? Это ты мне подарок такой решила сделать? Мне? Правда?
- Мамммм...- Светка спрыгнула кузнечиком с табуретки и подбежала к матери, обняла её, та судорожно прижала черноволосую голову дочки к груди:
- Спасибо... Это моя мечта... Спасибо, доча.

Изотов бесшумно продел последнее кольцо через петлю штор, и все замерли, любуясь благородным мерцанием струящейся ткани.
- Ох...- выдохнула Люба и пошла гладить нежданный подарок.
Она чуть не зацепилась за табуретку. Шла, как сомнамбула. Потом нежно провела пальцами по шелковой глади и опять выдохнула.
Раскрыла шторы и опять задернула. Свет от лампочки отражался от переливчатого полотнища, а легкий сквозняк рябил его легкой зыбью. Казалось, они дышали. И вся кухня преобразилась от этих чудесных штор. Светка собирала черепки и сметала землю, а Изотов, подперев косяк, ждал.
Люба, совершенно оглушенная от того, что одна её мечта так неожиданно сбылась, повернулась к нему, встретилась глазами и впервые не отвела их. Изотов ощутил физическое тепло от этого взгляда, ему показалось, что Люба что-то ему шепчет, нет, она зовет... И, повинуясь, сделал шаг.
- Ой, а это что? - отрезвил его голос Любы.

На столе на белоснежной скатерти в тарелках красовалось что-то немыслимое и ею, Любой, точно не наготовленное. Бутерброды с красной икрой, нарезка колбас и ветчины, тарелка с тонкими ломтиками сыра, горка маслин, большая плетенная ваза, в которой Люба раньше хранила лоскуты, полная фруктов.
- Мамочки, откуда это все? - Люба растеряно переводила взгляд с дочки на сына, потом пристально посмотрела на Изотова.
- Да я тут подхалтурил малость, у Олеговича. Баньку помог ему доделать, ну вот кой-что перепало к столу.
- Аааааа, ясно... Спасибо, Изотов... Имя-то скажешь?
- Запамятовала?
- Уху, я же волновалась очень, думала, что ты сильно избит и не до бумаг было дело.
- Бывает. Я живучий. Вам помочь, девоньки, или сами справитесь?
- Сами-сами! - замахала руками Светка, с любопытством поглядывая на мать и странного гостя, ей показалось, что тот и не гость вовсе, что он тут живет. Жил всю жизнь. Ну или не всю, но точно давно. "А может мамка его оставит? Вон как Анрейка тянется к нему... Опять руками ногу обхватил и жмется. А тот его гладит все время по голове, гладит и гладит... Дети они же чуют людей. И Андрейка никогда цыганским не был. Дичился чужих, а тут - не отходит даже."

Изотов шел в комнату смешно потягивая ногу, за которую держался малыш, так и не отпустив штанину.
Люба следовала за ними и наблюдала эту картину, слышала тихое чертыхание гостя:
- Андрюш, да отпусти ты меня, ну? Ну, что ты в самом деле, видишь, тут я, весь тут. Никуда я пока не денусь. Вон скоро за стол уже...
- А - пока - это долго? - глаза сына с надеждой поднялись к лицу мужчины.
Любка сглотнула ком, у Изотова дернулся кадык. Он, не оглядываясь, переступил порог и щелкнул дверью. Дальше разговор Люба не слышала.

Нащупала, не включая свет в коридоре, пакеты, отнесла на кухню.
- Мама, это что?
Светка споро вынимала из пакета Глушенко бутылку коньяка, пачку конфет, завернутый в газету кусок балыка, банку черной икры - литровую(!), еще что-то...
- Это? Это новогодний подарок... Ну помнишь, я тебе про бабульку рассказывала? Емельяновну, помнишь? Так вот сын её приехал сегодня, из Тюмени. Вот это гостинец нам на Новый Год.
- Маааааааам...- Светка совершенно растерянная достала скомканную бумажки, - ма, это же доллары...
На ладони дочери лежало сто долларов. Настоящих, всамделишных, Любына месячная зарплата.
- Это он уронил, наверное, это не может быть мне...- изумленно разгладила на столе женщина невиданную купюру.
- А это что? - опять спросила Светка, доставая со дна пакета обычный конверт.
В нем лежала аналогичная купюра, только уже ровненькая и не смятая.
- Я не знаю, ей Богу, - чуть не плача от волнения забожилась Люба.
Кроме купюры в конверте лежал листок, вырванный, по всей видимости, из блокнота:
"Спасибо вам за маму, Любовь Ивановна. Она мне все рассказала, только вы к ней тут по-людски относились. Спасибо, сестричка, звони если что надо будет. Для тебя, пока я тут, на материке, все сделаю."
- Мааааааам, ох нифигасе отблагодарил! Да ты у меня крутая, ма! Это же какие деньжищи!
- Ой, неловко как! - прижала Люба руки к пылающим щекам.- Я же не ради денег... Мне же её просто жалко стало... Ну, что он в самом деле? И еще эти доллары потерял в моем пакете, да и это очень много! Да и не беру я за уход никогда. Что же он ? Я же... Я...
- Хватит, мама. Нормальный мужик, это его мать, отблагодарил, как мог. Если не уверена, что все тебе, тут телефон есть, позвони от теть Зины.

-Да, да, я сейчас и позвоню. Может это ошибка, может он ищет эти деньги... Да и миру поздравить надо и бабушку твою. Нехорошо мы с ней утром попрощались. Я сейчас, я мигом! - уже с двери прокричала Люба, закручивая шаль.

У соседей дверь никогда не запиралась. Люба могла заскочить в любое время и ей были рады. Кругленькая, румяная Зина заворковала с порога:

- С Новым годом, Любонька! С новым счастьем! Ты позвонить?

- Аха, и вас с Новым годом, Зина Михална. Счастья вам да по больше, пусть и старого, оно привычнее.

Зина кивнула и вернулась на кухню. А Люба быстро начала набирать номер с бумажки.

- Все мне? Да не надо было... Да оставлю уже. Я же не за деньги... Есть, слушаться приказов. С Новым годом вас!

- Мира, с Новым годом тебя и мужа и маму. Что? Ты беременна? Счастье-то какое! Да, да, конечно, я давно тебя попросить хотела, все же она твоя мама, я невестка, и мне тоже жизнь налаживать когда-то надо. Есть ли у меня кто-то? Не знаю... Как это не знаю? Ну, вот и так бывает. Но скорее есть, чем нет, точнее почти есть. А за вещами мамы после праздников, да хоть завтра, да в любой день. Скажи, пусть не обижается на меня... Спасибо, Мир. Спасибо. С новым счастьем тебя, вас...

Зина слышала только обрывки разговора соседки, но искренне порадовалась за нее.

- Спасибо, Михална! Я побежала. Еще раз с Новым годом вас!

- И тебя, Любонька, нового тебе счастья, но навсегда, - почему-то перекрестила в спину её Зина.

Любаня вбежала в дом, метнулась на кухню.
За окном что-то громко хлопнуло и даже через новые шторы стали заметны две разгорающиеся звезды, выпущенных ракет.
- Новый Год скоро! Мама, давай быстрее нарезать все и разогревать! Одиннадцать уже!

*
За стол сели без четверти двенадцать. Даже Андрейка умудрился не уснуть. Он пришел, держась одной рукой за ногу Изотова, второй прижимал к груди новоподаренного мишку.
Изотов ловко открыл шампанское, наполнил бокалы. Глянул на Любу вопрошающе, плеснуть, мол, Светке чуть, или не надо?
- Рано мне еще, - решила сама Светка. - Компотика налейте и все.
Люба с Изотовым перемигнулись, пряча улыбки.
- Ну, хозяюшка, поднимай бокал. Надо старый год проводить... С тебя тост.
- Ох, не ждала я не гадала, что у меня вот таким Новый год будет. Что за столом будут гости, пусть даже один гость... Что стол так ломиться будет. Я, словно кино гляжу сейчас, мелодраму про сбывшуюся мечту... Гляжу вот на шторы эти, доча, Светик, спасибо тебе. На Андрюшку... - Люба заметила, что даже за столом сын, усадив мишку на колени, не отпускает руку Изотова и задохнулась...- в общем, спасибо вам всем за этот праздник, за то, что вы у меня есть. Пусть старый год уходит с миром, а новый будет лучше...

Изотов, левой рукой поднял свой бокал, не посмев вытянуть правую из под детской ладошки. Андрюшка уплетал за обе щеки лакомства, пытаясь тайком покормить и мишу.
Люба увидела это из-за застящего глаза полога слез и улыбнулась. И от её улыбки разлился свет над столом. Все словно окунулись в тепло этой улыбки и застенчивого взгляда. Двух взглядов - испытывающе-потрясенного худого мужчины и решительного, но стесняющегося - хозяйки дома. Только вилки цокали по тарелкам.
- Без пяти! Наливай! - выкрикнула Светка.
Изотов наполнил опять бокалы, не забыл плеснуть компота и Андрейке. Встал.
- С Новым Годом вас...нас... С новым счастьем, как говорится, - в горле запершило, и он кашлянул. - Спасибо, что вы просто есть. Знаете, я же почти в сказку поверил... Как в детстве. И мне кажется, что я сплю... И не хочется просыпаться. Спасибо, что спасла меня, Любонька, что в дом притянула и что выхаживала, и за вещи спасибо, я тебе все верну. Честно. Ты не думай, я все верну... Точнее расплачусь...
- Зачем ты? Праздник ведь... зачем? Какие счеты сейчас? Ты гость нашего дома. И не надо, не надо больше ни о чем... Я прошу тебя...
- Спасибо, Люба, Любаша, надо же имя такое у тебя - Любовь, и шампанское "Надежда", я точно в сказку попал. Счастья тебе, Люба, счастье всем в этом доме и в этом мире. И пусть все мечты твои, Любонька, сбудутся.

Чокались, а руки у Любы и Изотова дрожали. "Хрень полная! Я же так поверю. Я же поверю к черту, что это не сон. Что она, что Андрейка, Светка, этот дом, стол, жизнь нормальная существует. Я же поверю... А потом? Что потом? И, что я ей могу предложить? Да и посмею ли? Она...Она такая, я впервые в жизни чувствую, что могу заплакать. Это я! Сижу вот, жую, вкуса не чувствую, таращусь, как болван последний, и понимаю, что не хочу, не могу уйти... И так до скрежета зубовного хочется поверить, что она - мой подарок, подарок судьбы... Блин, патетика. Как баба размечтался, сопли распустил, идиот, тебе ничего не светит! Отключить бы мысли нахрен..." Дети быстро наелись, не привыкнув к такому изобилию, осоловели. Изотов отнес Андрюшку в кровать и не успел даже рассказать сказку, как малыш уснул, но еще долго не отпускал его руку. Мужчина сидел у изголовья детской кроватки и все не мог вытянуть свою ладонь. Сидел и думал...

- Мама, мы с девчонками к елке. Ты только не волнуйся, со мной Миша будет. И мы ненадолго.
- Знаю я ваше ненадолго... После елки куда? К Мише или Нинке Зыряновой? Её родители опять вас потчевать собрались, как в прошлый год?
- Мам. У Нины родители врачи, интеллигентные люди. Нам там даже вина не дают пить. Просто ты же знаешь маму Нины: "Чем по подворотням обжиматься, да подъездам туберкулезным, лучше у нас на глазах." -смешно скопировала интонацию Зыряновой Света. Перед глазами Любы так и стало лицо врача их туберкулезного санатория Ирады Демьяновной.
- Так отпустишь?
- Да куда мне деваться? Иди уже. Только не до утра. Если что - в дом не пущу. Так и знай.
- Я тоже тебя люблю, мам, - и Светка, чмокнув мать в нос, упорхнула собираться.
Скоро хлопнула входная дверь за егозой. "Ой, возраст такой у неё. Глаз да глаз надо... Подросток, полдевушки, как у нас говорят... Любовь еще у неё первая. Ох, ты боже мой..."
- Чего вздыхаешь так тяжело, хозяюшка? - донеслось вкрадчивое из-за спины.
- Да, это я так, о своем о женском...
- Не бойся, от жизни защитить еще никому не удалось ребенка. А девчонка она правильная, и чистая, как ты... С такой не забалуешь.
- Думаешь?
- Уверен.
- Хорошо если так... Я ведь так помню себя в её годы, точнее, чуть позже... Как шалость во мне полыхала, как я бегала на свидания к отцу её. И ведь до свадьбы не удержались мы... Глупые оба были, молодые. Может не забеременей я тогда, сразу же, и не было бы свадьбы... Перегорели бы. Борис ведь служил, далеко на Дальнем Востоке. Уехал бы, забыл... А так, месячные не пришли, я сразу всполошилась. Медсестра ведь, понимала... Вот и сказала ему, что может быть и ребеночек. А он... Сразу в охапку, закружил... А назавтра и расписались. Вот так и вышло у нас с ним.
- Ты, что ли девочкой ему досталась?
- Ну да, а как иначе?
- С ума сойти. А сколько тебе годков было тогда?
- Девятнадцать.
- Да... А после него, что, вообще никого?
- В смысле?
- Ну, никто не ухаживал, клинья там не бил?
- Почему же? Ухаживали... Да только я как-то не умею чтобы без чувств, я неправильная, не современная, Изотов. Дура, ты же сам сказал.
- И ты все пять лет одна?
- Почему одна? Дети, Рэкс. Кошка еще была - Мурка, да уже с неделю как пропала... А теперь вот ты...появился.
- Люб, я работу нашел. Можно я пока все устаканится поживу у тебя? ...Что ты сказала?
- А кто тебя гонит? Живи. Дом хоть и небольшой, но всем места хватит. Я к детям топчан переставлю. А ты в моей спальне. Пока так, в зале свекровь живет, сам понимаешь. ...Не расслышал?
- Понимаю. Люб...
- Что? - одними губами ответила, чувствуя его руки на плечах. Пальцы Изотова подрагивали. - Что?
- Повернись ко мне...- шепотом.
Люба почувствовала, как дрожит, сотрясается каждой жилочкой, от этого шепота в ухо, теплого дыхания от которого щекочут завитки шею и пламенеет мочка.
- Мне уйти? - хриплый вопрос.
За окнами опять грохнули ракетницы, торопясь и догоняя друг друга рванули в небо огни. Ночь осыпалась брызгами. Слышались крики празднующего народа.
Мужские руки сжимают хрупкие плечи, тепло от них бежит по коже, пронзает мышцы, и концентрируется давно забытой тягучей пульсацией внизу живота.
- Уйти? - в макушку, прижавшись губами.
Руки уже не дрожат, они лежат по-хозяйски, легонько поглаживают, спускаются вдоль по спине, обхватывают талию, оглаживают бедра. Мягко разворачивают женскую фигурку. Голова у Любы кружится, перед глазами сыпятся и сыпятся звезды фейерверка. Она, обернувшись, уткнулась губами в мягкую шерсть свитера на груди. Медленно поднимает лицо. "Будь, что будет..." А вслух выдохнула:
- Не уходи... - и закрыла глаза.
Сильные руки вмиг подхватывают и куда-то уносят. Требовательные губы изучают, а пальцы торопливо снимают одежду.
- Любонька, не бойся ничего, у меня никого не было три года, клянусь...
- А я и не боюсь тебя, и вообще уже ничего не боюсь...
Распластанная, с разметавшимися по всей кровати волосами, отдающими в свете огней за окном медью, она была сметена и смята давно забытой волной до боли острого наслаждения. Насытившись, Изотов подходил к форточке, быстро делал пару коротких затяжек и возвращался, чтобы все начать заново. Сладострастное истязания губами и жадными пальцами, сплетение рук, ног и языков, тихие стоны, быстрые и нарочито медленные прикосновения. Перед глазами Любы кружился безумный калейдоскоп. И мир взрывался феерией пьяных радуг. И она падала и падала прямо в небо. ...Уснули они только под утро.

*
- Мам, - разбудил Любу голос сына. Она лежала на широкой кровати, заботливо укрытая, в спальне еще пахло тем неповторимым запахом плотской любви, который бывает только после особенных ночей.
- Что, сынуля?
- Мам, а дядя Боля тепель не на пока, а навсегда останется? Мозно я буду называть его папой?
Комнату наполнил аромат свежезаваренного кофе.
Люба в мгновение полностью проснулась и, привычно, как всегда делала при сильном волнении, подтянула колени к груди. Так и замерла. Прислушиваясь к себе внутренней. В тихой истоме залюбленого тела, к вялому щекотанию, не привычных в последнее время бабочек внизу живота. Ответ задерживался, и сынуля серьезно хмурил бровки, терпеливо ожидая его. Когда Борис вошел в комнату Люба и не заметила. А может стоял давно? Он сложил руки на груди и символизировал собой атланта, подпирающего косяк, словно он упал бы, стоило ему двинуться с места. Его глаза впились в ее, а тишина густела. Андрюшка начала топтаться, ускоряя мыслительные способности мамы. Он забавно нагнул голову к плечу и таращился глазами хитрого галчонка. Когда он понял ответ, Люба не уловила. Но понял он верно.
- Рискнем, Изотов?
- Пока не выгонишь, я буду с вами, - Борис пытался иронизировать, но голос предательски сорвался и слова прозвучали торжественно, как клятва.
Это был первый кофе в постель за жизнь у Любы и самый вкусный.

Свекровь, фыркнула на прощание и, пожелав Любе вечером после работы войти в пустой дом, где все вынесут, а лучше - сожгут и сам домишко, засобиралась к любимой доченьке помочь с салатиками.

- У нее справлять буду. Не с бомжами же мне сидеть за столом. Да и выжрет он все за день с голодухи и еще дружков - таких же вонючек приведет. Вот праздник будет! - выплюнула и хлопнула дверью.

Люба поежилась, сглотнула болезненный ком, вздохнула.


- Хозяйка...- донеслось неуверенное из-за спины.

В дверях стоял Изотов, переминаясь и казалось боясь сделать шаг.

- Доброе утро, как там тебя зовут?
- Изотов я. А звать меня не надо, не велико счастье, чтоб аж звать.
- Слышал, значит? Эх, ну что мне сказать? Прости бабу глупую, мать она мужа моего покойного, детям бабушка. Сам понимаешь...
- Понимаю. Свекровь значит. Ма-ма, - это мама он так и сказал по слогам, вложив столько сарказма, что Люба опять прыснула.
- Ну, мама не мама, но не чужая нам, - ответила, внезапно посерьезнев . - Ты завтракать будешь со мной?
- Еще спрашиваешь. А что у нас на завтрак?

Люба дернулась, едва не выронив ложку от этого - у нас. Изотов заметил и сделал шаг назад.

- Прости, Любаня, сглупил. Не то вырвалось.
- Да все нормально... Есть картоха запеченная в мундире и сало домашнее соленое, а есть и борщ, но я его тебе на обед оставить хотела.
- Картоха с салом? Царский завтрак! - бодро, пытаясь шутить, заверил Изотов и ступил к столу.


Только сейчас Люба его и разглядела толком. Высокий, под метр девяносто, худоба, под нормальной одеждой, уже не так бросалась в глаза, выглядел просто стройным и жилистым. Волосы темно-каштановые, ночью казались светлей почему-то, может из-за ранней седины. Нос крупноватый, но для мужчины в самый раз, губы словно вырезаны - правильной формы, темные, заветренные. Глаза серые, глубокие, и неожиданно длинные и густые ресницы, оттеняющие их глубину. И ямочки - на подбородке и при улыбке на левой щеке. Не то, что красавец, но очень интересный мужчина. Люба смотрела, как он ест. Как красиво держит в руках вилку, накалывая кружочки огурца, сдобренные постным маслом и украшенные тонкими колечками лука. Сама она пила чай, смешно прихлебывая и кусая маленькие кусочки от подсохшей краюхи черного хлеба, щедро намазанного яблочным повидлом. А Изотов, поглядывая на неё, неспешно чистил шелуху, посыпал рассыпающуюся белую мякоть солью и отправлял в рот - кусок картохи, кусочек сала, картохи - сала. Хрустел ядреным огурцом, нахваливая:

- Сама солила? Ух, хороши, прям бабкины.
- Сама-сама, кто ж еще? Ты ешь, ешь, этого добра у меня в подполе целая бочка. А еще капустка есть. Ой, чего ж это я? Надо было тебе и капустки достать! - и метнулась к двери.
Изотов поймал её за руку, но в этот раз сжал не больно, бережно, памятуя ночной инцидент.
- Не суетись. Мне хватит. Ты сама почему не ешь?
- Да я не хочу... Я редко завтракаю.
- Зря. Похудеешь так, вся красота пропадет.

Люба опять не удержалась от смеха.
- Ой, красавишна, пятидесятый размер одежды. Ой, красавишна! - и мысленно оглядела себя, наверное, впервые с дня смерти мужа.
Невысокая, ладная, чуть полноватая, но нигде ничего не выпирает и не болтается складками. Пышная грудь прикрыта сверху тонкой тканью свитера. Над V -образным вырезом длинная шея без следов морщин, острый подбородок, полные часто смеющиеся губы, лукообразные, уголки чуть вверх приподняты и кажется, что она постоянно улыбается. Аккуратный носик, задорно вздернутый, большущие глаза цвета расплавленного золота, конопушки по щекам и высоким скулам. Косища рыжевато-русая перекинута через точенное плечо. Высокий выпуклый лоб - папкин, по которому разметались два крыла бровей. Разметались широко, до самых висков, словно вот-вот взлетят. Пара завитков выбилась над ушами и просвечиваются на свету. Любка опустила взгляд на тапочки - розовые, грязноватые, расшлепанные, со следами оторванных помпонов. "А ножки у неё- объедение," - завершил одновременный осмотр Изотов, оценив плавную линию икр и тонкие лодыжки. Благо, Люба сидела за краешком стола, и вся её ладная и гибкая фигурка была доступна просмотру, даже ножка, отставленная чуть в сторону и отбивающая нервно такт розовым поношенным шлепанцем. "Красивая, " - резюмировал Изотов, сглотнув, а Люба перехватила его оценивающий взгляд и густо покраснела.


- Мне бежать пора. Вижу, вещи мужа почти впору пришлись. Вечером, если будет время, я тебе штаны подгоню, а то болтаются. Машинка, правда, поломалась у меня. Вот такая я хозяйка - все почти не работает. Я вручную подгоню. А ты пока в шкафу в комнате поищи ремень. Правда, джинсы вроде на ремне не носят, или носят? Борис не любил ремни с джинсами... Но там есть. Ты погляди потом, ладно? И куртка есть его, покопайся. Мне правда некогда. Борщ в холодильнике. Только дверцу хорошенько прикрой потом, там резина прохудилась, надо прикрывать сильно. Хлеб на столе в пакете. Чай сам найдешь по ящикам и сахар. Да, не забудь подкладывать дров в печь. Если не лень из тепла выходить - уголь принеси, найдешь за дровницей он у меня, под навесом.

- Сделаю.
- Скотину я покормила уже. Но если Звездочка орать будет, воды теплой дай, может пить захочет. В обед соседка придет подоить её, не волнуйся, она своя.
- Да чоб я волновался?
- Ну это я так... Салаты и прочее не ешь, пожалуйста, это к столу. Новый Год же.
- Не трону, я ж с понятием.
- Ну вот вроде и все. А, еще... Я деньги на сигареты тебе положила на тумбочку. И вещи твои сожгла, прости, такое не стирают уже. Ладно, убежала. Опаздываю.
Изотов кивнул, все время пытаясь контролировать лицо, которое все время меняло выражение, то от стыда, то от сочувствия, то от щемящей нежности к этой странной, глупой и чертовски красивой бабе.

Стоя в дверях, наматывая шаль вокруг головы, Люба добавила:
- Я буду не раньше десяти, подработка у меня. На вокзале ЖД. Светка сама приведет Андрейку из сада. Присмотри, чтоб покормила его. Борщ разогрейте. Вот так совпало, видишь, Новый год средь будня-полудня. У Светки вечер в школе и табеля раздают. И у Андрейки утренник, к нему я отпрошусь с работы. Но надо будет вернуться под конец дежурства. А потом на ЖД. В общем, не скучай...- и оборвала фразу, услышав её. Тут же зачастила, - книжки бери любые, их много у меня, телик правда не работает, радио послушай... Ой, совсем опаздываю. Ушла...
Изотов перехватил её взгляд - мятущийся и неуверенный.
- Любань, - сказал в спину, - может я уйду? У тебя и так проблем хватает...
- Не смей! - яростно топнула ногой Люба уже на пороге. - Не смей! Праздник сегодня. Все имеют право по людски отметить. И...куда ты пойдешь? Останься, хотя бы на праздник, а там, может что и придумаем...


"Блаженная, - не озвучил мысль Изотов долго глядя на обледеневшую изнутри возле ручки входную дверь. - Точно блаженная. И ведь не дура, жалеет... Черт! Жалеет меня по-бабьи... Вот же... Есть еще такие, оказывается. А я тоже дубина стоеросовая! Мыла меня, тут еще дети в дверях, стыдно так, придуриваться пришлось, что в отключке еще... Хорошо - не догадалась." - и поморщился, что-то попало в глаза, одновременно в оба. "Что там она про машинку сказала?" - начал взглядом обводить помещение.

*
Люба весь день не могла собраться. Настроение у всех в хирургическом отделении было приподнятое, праздничное. Пахло мандаринами из выданных профкомом подарков детям. Мандаринами и шоколадом. По коридорам больницы развешены гирлянды, поверх нарубленного лапника, кое где красовались и игрушки. Больные почти не жаловались. Многих отпустили домой. К тем, кто не мог еще покинуть больницу, толпились родственники и друзья. Ни о каком приемном часе речи быть не могло - праздник наступал. Наступал, мелодично позвякивая стеклянными игрушками, бубенцами на тройке, которая уже катала по дороге, белеющей под окнами, гуляющих. Наступал в запахах, в улыбках больных и коллег. В звонках телефона - сегодня много было междугородних звонков. Наступал в слезах Емельяновны - бабульки из седьмой палаты, дождавшейся таки сына из Тюмени. Емельяновна упала месяц назад, прямо у себя в доме упала и поломала шейку бедра. Долгая операция, германский протез сустава, оплаченный сыном. Сбивчивый голос в трубке через помехи: "Сестренка, у неё никого кроме меня нет. Ты пригляди за ней. По совести пригляди, я потом отплачу. Клянусь. Только чтобы все было тип-топ с мамой. Обещай мне, сестренка." И Люба обещала, самолично потом меняя постельное белье под лежачей, скандаля, чтобы заменили промокший матрац. Контролируя санитарок, которые без доплаты не хотели подносить судно. Люба и сама подносила. Разминала старое тело, смазывая намечающиеся пролежни. Регулярно переворачивала больную.


- Ну и чего ты с ней носишься, Люб? - ворчала старшая сестра отделения. - Её сын, что, с луны свалился? Надо было прилететь и оплатить за уход, а так, как всем.
- Контракт у него, Марь Пална, нельзя ему вышку свою бросить и так сумел вырваться хоть позвонить. Да и разве дело в деньгах? Она же живая душа... Ей же больно...
- Ну да, она душа, а ты со своими двумя на копеечную зарплату кто? Хорошо хоть тетка мужа дом на тебя переписала, а не на него, так бы твоя "добрая" свекровь тебя с детьми на улицу выгнала. Тебя кто-то жалел? Что ж ты-то так всех жалеешь? Дура ты, Любка.
- Может и дура, Марь Пална, но я иначе не могу, не умею... Да и не хочу иначе.



*
Люба забегала после утренника в отделение, еще улыбаясь картине одетого в гномика Андрейки, громко читающего стих:
Здластуй, здластуй, новый Год.
Я холосым был весь год.
Подалил мне самолет
Дед Молоз.
Слусал маму, помогал,
с детками всегда иглал.
Не болел и не чихал,
и подлос.

Пятилетняя кроха так старалась, так смешно шепелявила. Люба покрыла поцелуями курчавую макушку. Заглянула в карие с поволокой глаза - чисто Бориса, сгребла в охапку это чудо.
- Умница мой. Мамина гордость. Хорошо прочитал, не сбился! - а сама увидела уже румяную с мороза Светку, прибежавшую тоже послушать брата.
- Как у тебя?
- Мам, я его домой отведу и в школу. Вечер на шесть у нас.
- Как на шесть? А Андрюшка? У меня же дежурство на сутки, еле на ночь отпросилась, и Ирина приболела, еще помыть полы на ЖД. Я и так разрываюсь...
- Так он с бабушкой побудет.
- Ушла она... К Мирке ушла, к тете Мире. Я тогда его на работу возьму.
- Так пусть с дядей побудет, ну тем, что ты спасла вчера.
- Ну, что ты? Ну как же можно? Заберу с собой. Что ж ты мне раньше не сказала, ты ведь знала, что вечер у вас поздно будет... Как же я теперь?
- Мам, я не хотела... Ну, боялась, что не отпустишь...


Люба, кусая губы, глядела на уже почти взрослую тринадцатилетнюю дочь. Андрюшка, не вникая в проблему, тянул её к елке показать Деда Мороза, в которого переоделся завхоз дет-сада Митрич.
- Ой, Господи, горе мне с вами... Андрюшенька, сынок. Ты иди в хоровод пока, мы сейчас со Светой все порешаем и я подойду ближе. Хорошо?
Постреленок попрыгал зайчиком к детям. А Люба опять перевела взгляд на Светку.
- И ведь к соседке не отведешь его сейчас - там же тоже готовятся они. Что же делать?
- Ладно, мам, не парся, заберу, значит в школу.
- А он не будет тебе мешать?
- Нет, конечно, да и подруги все его знают. Не волнуйся.
- Ой, доча, может лучше я на работу?
- Нет, моя вина. Я и решу. Мааааам, да не волнуйся ты так, я пригляжу за ним.


Быстро одев сына после утренника, Люба еще мелко дрожала от волнения. Но бег трусцой к больнице выветрил из головы страхи. Помнился только веселый гномик, в сшитом вручную из старого тряпья костюме, щедро украшенном мишурой, барабанящий в центре зала смешной стишок. " И подлос!" В дверях отделения с размаху налетела на громадную спину.
- Простите, ради бога, с наступающим вас!
- Бог простит, - пророкотал глубокий бас, мужчина развернулся и обдал Любу добродушным взглядом. - А вы, наверно, и есть та самая Любовь Ивановна?
- Она самая, - подхватила дурашливый тон Люба.
- А я Петр Глушенко, сын Евдокии Емельяновны.
- Ой! Как хорошо, что вы успели! Как она ждала вас! Вот радость же... Ой, спасибо, значит у Емельяновной тоже будет сегодня праздник!
- Это вам спасибо, Любонька, за маму, - и огромный похожий на медведя мужик вдруг облапил маленькую женщину и, приподняв, сдавил в объятиях.
- Спасибо, сестра. Мама мне уже доложила обстановку.
Люба задохнулась, быстро замигала, чувствуя, что сейчас расплачется. И даже не поняла, когда в её руки впихнули тяжеленный пакет.
- Что вы? Не надо... Я ведь не за вознаграждение... Что вы? Я же от чистого сердца... Зачем вы так?
- Цыц, женщина! Какая на фиг награда? Это мой новогодний подарок для вас и детей. Отказы не принимаются!- рыкнул "медведь", и Люба разулыбалась в ответ на эти смешные команды. Так потешно делал грозный вид очень счастливый человек. - А мамку домой отпустили на денек. Так, что я сейчас её забираю.


И, не дожидаясь ответа, пока Люба удивленно смотрела на пакет оттягивающий руку, вошел в седьмую палату, а потом бочком, уже собранную, одетую Емельяновну, румяную и сияющую выносил на руках, бережно прижимая ссохшееся тело к груди.
- С Новым Годом, Любонька! И спасибо тебе, душа живая, за все, - кивнул ей.
- И вас с Новым Годом, Петр, и вас, Емельяновна. С новым счастьем!
Емельяновна от избытка чувств не могла говорить и только прижималась к сыну и мелко крестила его и Любу, замершую в дверях ординаторской, и свивающие с потолка гирлянды, и еловый лапник, источающий нестерпимый хвойный аромат.
- С новым Годом...- прошептала Люба в спину Петру Глушенко и размашисто перекрестила вослед.


Дальше все события смешались в одно - поздравления коллег и больных, суета вокруг. Опустевшее отделение, бег к вокзалу, быстрое мытье полов. Поздравления кассирши, и переданные ею Любе два подарка для детишек. Домой она спешила уже с двумя пакетами. Обошла стороной место, где Ленин в прошлый раз попытался её пришибить, погрозила статуе пальцем. Ильич хитро подмигнул в ответ. Любаша остановилась, тряхнула головой, отгоняя наваждение. "Точно схожу с ума..." Рэкс, ожидавший Любу, как всегда, у больницы, басовито гавкнул на бывшего вождя. Женщина опять подняла глаза на статую. И впервые провела мысленную траекторию от указывающего пальца вдаль - линия легла аккурат вдоль моста к её дому. "Думаешь?"- мысленно спросила у изваяния. Ленин кивнул. "И чего только с усталости не привидится, " - перекрестилась Люба и бочком, бочком повернула на дорожку. Два пакета оттягивали руку, пакет от Глушенко так и не удосужилась открыть. Небо густо осыпанное веснушками звезд было безоблачным и каким-то праздничным. Мороз игриво покусывал, но не обжигал. Торжественная луна в золотой ризе плыла по фиолетовому морю, которое скоро расцветят огни фейерверков. С такой тяжестью на мост Любе взбираться совсем не хотелось. Да и Рэкс уже протиснулся между вагонами, выбежав на привычную тропку. А вот и дом. Странно, но по всему фасаду горел свет...

- Вжик!
Просвистело мимо уха, и холодный воздух ударил в лицо пятерней, сбив дыхание.
- Бух!
Огромная сосулька - не меньше метра длиной, украшающая ледяной бородой вытянутую руку Ильича, обрушилась в паре сантиметров от Любы.

- Гав! - злобно и одновременно испуганно тявкнул Рэкс.

Сколько Люба себя помнила, памятник Ленину жался на пятачке слева от железнодорожного вокзала. Когда-то его постамент подкрашивали, и обновляли позолотой буквы и даты. Но вот уже пять лет никому до изваяния нет дела. Как и уцелел? В соседнем райцентре все памятники вождей революции давно сбросили, а у них вот остался, как дань памяти или уважения к прошедшей эпохе. Хотя какое уважение? По весне какие-то недоумки забросали постамент и самого вождя тухлыми яйцами, а ей - Любе пришлось отмывать, по приказу станционного начальства. Маленький парк, окружавший памятник и здание вокзала, давно зарос и превратился в почти непроходимые заросли. Зато отремонтировали и расширили строение, и когда хулиганье оторвало водосточную трубу, начальство, ничтоже сумяшеся, приказало водосток удлинить, дабы отвести потоки вод небесных от фундамента и стен обновленного вокзала. А то, что он теперь оканчивался аккурат над указующим перстом Ильича, никого не волновало. В последние дни оттепели сменялись морозами, и на руке Ильича наросла хрустальная лохматая друза синеватого, мутного льда. Именно тогда, когда Любаша, отпросившись чуть раньше времени с работы, - Новый год же завтра, бежала домой, и срезая путь, проносилась под памятником, Ильич прицельно сбросил импровизированный снаряд, промахнувшись всего на пядь.

- Матерь Божья, совсем осатанел что ли? Чого ты в людей кыдаешься? - спросила Любаша у каменного Ленина, попытавшись разглядеть ответ в выражении хитрых глаз под козырьком неизменной кепки. Ильич сделал вид, что ничего не произошло и продолжал указывать пальцем в сторону соседнего райцентра, гневно так указывать, словно там - за извечным рубежом, разделяющим запад и восток, скопились его враги, точнее враги всего трудового народа. Любаша передернула плечом, погладила по голове присевшего у ног огромного пса - помесь алабая и кавказкой овчарки, подобранного ею еще лопоухим щенком, и продолжила путь. Дома не топлено толком, дети совсем малые, главное, чтобы баба Нина не разрешила им вытащить из холодильника и слопать все приготовленное к новогоднему столу. Соседка расщедрилась - резала кабана, дала Любе и её двум проглотам пару кусков почеревинки, сала и даже кусок мясца на кости. Это мясо Люба умудрилась разделить на "сто тысяч" порций и сготовить несколько блюд. Как бы ни жила она бедно после гибели мужа, но новогодний стол всегда был щедрее, чем в обычные дни. "Эх, Боря, Боря, хороший ты мужик был... Мало я ценила тебя тогда, не понимала своего счастья... Вернуть бы все - не так бы вела себя, жалела бы, берегла..."- зашептала вслух Люба, утирая набежавшую слезу, рукавом застиранной куртки со сбившимся синтепоном. Погрозив кулаком Ильичу:
"Зря не сбросили тебя - супостата!" - продолжила путь домой.

Рэкс держался рядом с хозяйкой, охранял. Любаша решила не рисковать больше, ей показалось происшествие знаком свыше. И потому вместо того, чтобы привычно пролезть между вагонами товарняка у складов и выйти на знакомую, ею же с Рэксом протоптанную тропку, ведущую к улице, она начала подниматься по редко хоженым ступенькам железнодорожного, металлического моста, подсвечивая дорогу мутноватым лучом фонарика. Рэкс бежал впереди, лихо преодолевая сразу по несколько ступенек. Но, поднявшись наверх, пес почему-то замер, ощетинился и грозно зарычал. Внизу приближался скорый поезд, не останавливающийся на их станции. И женщина не могла расслышать, что происходило на мосту. Бухая о чугун ступенек, Люба никак не могла понять причину странного поведения верного друга. Но когда её глаза сравнялись с уровнем мостового покрытия, а луч фонаря, заложив пируэт, осветил картину происходящего, из горла помимо воли вырвался вопль:

- Вы чего творите, ироды??? А ну, кыш! Кыш, я сказала! Милиция! Милиция! Помогите! Убывають!

Рэкс, поняв этот вопль, как приказ к действию, бросился на двух мужиков, пытавшихся сбросить на рельсы третьего. Тот хоть и связанный, но сопротивлялся, пытался лягаться, что-то мычал. Вид у всех троих был неказистым, это Люба успела разглядеть, надвигаясь хмурой тучей на несостоявшихся убийц. Точнее помесью торнадо и цунами. Татей, как ветром сдуло. Рэкс не был научен впиваться в горло и просто бросался сбоку, пытаясь сбить с ног мужиков и потрепать за штаны и полы обветшалых курток. Он еще чуть преследовал вопящих и матерящихся по- черному мужиков, но когда те кубарем скатились со ступенек вниз, вернулся к хозяйке. А Любаша уже осматривала спасенного, морщась и прикрывая варежкой нос - жертва произвола невыносимо воняла, что особенно чувствовалось в промороженном воздухе.

- Бомж, что ли? - не понятно у кого уточнила Люба, пытаясь отлепить от рта горемыки кусок скотча.
- Бо...- выдохнул мужичонка и провалился в забытье.
Судя по всему, на прощание, его успели таки приложить головой о перила моста.

Как Любаша бежала домой за детскими санками, как, с помощью Рэкса, стаскивала тяжелого взрослого мужика со ступенек, как грузила на сани и волокла домой, опустим. Важно то, что дотянула, не бросила замерзать избитого, тощего, бородатого мужика на стылом чугуне старого моста. Дотянула, выслушала оханье Нины Кузьминичны, свекрови, оккупировавшей комнату в доме вдовой невестки младшего сына, и кое-как уложила бедолагу на низкий топчан в дочкиной комнате.

- Мама, а это кто? - полюбопытствовала тринадцатилетняя Светка.
Люба пошарила по карманам мужика на предмет документов, но нашла только замызганную донельзя справку об освобождении из мест лишения свободы. На черной от грязи, с обломанными ногтями, руке мужика красовались и, положенные в таких случаях, наколки.
- Кто-кто? Я откуда знаю? Видишь, человек в беду попал. Придет в себя - сама расспросишь.

" Мамочки, кого я в дом притянула? Скорее бы он на ноги встал и ушел по добру по здорову, да беды не натворил..." - думала Люба, ругая тихонько себя за доброту и осматривая мужичонку на предмет повреждений.

Спасенный давно забыл, что такое вода и мыло. Одежда на нем залоснилась и с трудом снималась. "Ох ты, Господи... Если не обтереть, хотя бы, я же под таким слоем грязи и не увижу, что с ним. да и антисанитария, упаси Бог от нательных вшей еще. Надо таки обмыть и переодеть во что-то чистое. ...А били его не раз, судя по всему. Могут быть застаревшие раны... Ох, ты, бедолага. Досталось-то как тебе по жизни. Ой, Господи, что ж ты испытываешь нас все и испытываешь на прочность? Нечто мы повинны во всех грехах смертных?" Любаня нагрела воды, плеснула в таз и решилась помыть гостя, как это возможно в таком положении. В отмытом виде, а Люба смысла грязь не только с рук и лица, но раздела бедолагу до пояса и даже попыталась снять штаны, но заскорузлая веревка, замерзшая на морозе, в тепле оттаяла, стала мокрой и узел никак не распутывался; потому женщина, просто отрезала обе штанины по самое немогу, заметила, что мужик без нижнего белья, хмыкнула и отмыла его ноги, насколько смогла. Мужик оказался вовсе не страшен, не старше сорока, а то и моложе. Худоба не скрывала правильного телосложения. Наколок на теле было немного, но кто он и что по этим тюремным письменам Люба определить не смогла. Судя по дыханию, бомж просто спал. Обморок прошел. Женщина ощупала мужика на предмет переломов, не обнаружив оных, попыталась померить температуру. Но передумала, попробовала ладонью лоб - холодный, укрыла его старой периной и ушла кормить детей. Светка и Андрейка топтались на пороге все время пока мать возилась с нежданным гостем. Нина Кузьминична что-то бухтела на кухне, гремя сковородками и кастрюлями. "Господи, что же я творю? Но не бросать же его там было... Или станционная милиция загребла бы. Или насмерть замерз бы. А он все же человек... жалко. Вот не вылезло бы мне это "жалко" боком теперь. Как там в справке написано? Изотов вроде? Отбыл срок по статье... Какая там статья? Ой, да откуда ж мне знать, что эти номера значат? Лишь бы не убийца, не насильник. И не вор... Уху, в идеале невиновный ни в чем, принц из сказки, Дед Мороз, блин. Подарок судьбы!" - рассмеялась Люба от своих мыслей. "Подарок" в это время застонал, громко выругался и опять затих. "Снится, что ли ему что плохое?" - Люба наклонилась, вглядываясь в заросшие черты. "Побрить потом надо, где-то на глаза попадалась кисточка мужа да станок, старый правда, но уж какой есть."

Кормила малышню привычной и давно опостылевшей жаренной картошкой на постном масле - так у них в доме принято было называть подсолнечное, а сама все время прислушивалась. Но гость больше не стонал. "Крепко приложились тебе, бедолага, - поймала себя на мысли, вспомнив багровый кровоподтек, украшавший лоб мужика. Что вам-то делить? За что тебя убить пытались? Ведь не зря же аккурат под скорый подгадали. Эх, жизнь..."

Дети никак не хотели улечься спать, Люба им уже и "Русалочку" перечитала по сто первому разу, и "Снежную королеву", сама чуть не уснула, а те все возились. Но наконец притихли, и женщина медленно встала с отчаянно скрипящего старого дивана. Пока грелась вода, подбросила в печь дров. Долго искала мужнин помазок, еле нашла, упрятанный почему-то в аптечку. Её открыла в поисках зеленки, или перекиси водорода и ваты. Надо было уже толком осмотреть спасенного и обработать кучу ссадин и ран, да и побрить. Избит Изотов был знатно. Все его тело покрывали рубцы и мелкие шрамы. Любаша обработала каждый, смазала. Спящий пару раз прошипел сквозь зубы, но не проснулся. "Вымотался поди...Ох..." Взбила помазком пену, нанесла её нежными движениями на русую курчавую бороду, поднесла бритву и вскрикнула от острой боли. Бомж перехватил её кисть в сантиметре от лица и смотрел прямо в глаза. Смотрел пристально, словно давно не спал. А глаза у него были того глубоко серого оттенка, который Люба всегда называла - цвет осеннего неба.

- Прости, хозяйка, - просипел хрипло, отпуская руку, - спросонку я. Не разобрался, что к чему. Это ты меня на мосту отбила у Хлыста и Севы?
- Не знаю я никаких хлыста и севы. Но на мосту была я. Бриться будешь, или разговоры разговаривать, пока вода остынет?
- Буду, но сам. Зовут тебя как? - спросил, а сам попытался сесть.
Видно было, что ему это далось с трудом.
- Люба меня зовут. Любовь Ивановна.
- Ивановна? Любаня значит, - протянул гость. - Дура ты, Любаня.
- Это еще почему? - возмутилась женщина.
- Кто бомжей подбирает да в дом тащит? Тебя ж так когда-то изнасилуют, убьют и ограбят.
Люба внезапно прыснула.
- Чо ржёшь? - недоуменно глянул мужик, - зеркало-то есть? Я на ощупь плохо побреюсь.
- А как тут не рассмеяться? Ежели убьют, мне по-моему уже ровно будет - ограбят или нет.
- Аааа, ну да, смешно сказал... Значит мысля про изнасилование тебя не возмутила.
- Хи, - опять прыснула Люба, впервые осознав, что она совсем молодая женщина, и сейчас в доме с практически голым незнакомцем, чуть жутковатым еще, но они смеются, как старые друзья. А точнее бранятся, как супруги. Поймав себя на этой мысли Люба покраснела и внутренне скукожилась. "Господи, я, таки, точно дура!"
Изотов пытался бриться на ощупь, а сам не сводил с неё глаз. И было что-то такое в его взгляде - затравленное, ждущее, и в то же время горькое, что Люба внутренне сжалась еще больше. И резко встала с края топчана, чтобы принести зеркало.
- Ты куда?
- Зеркало же просишь, я сейчас.

Брился Изотов долго. Остервенело скреб тупым лезвием щеки. Бритва мгновенно забивалась длинным курчавым волосом. Люба нашла ножницы и неумело остригла бороду и усы, дело пошло быстрее. Спасенный представился Изотовым, имя женщина постеснялась переспросить. После бритья мужик выглядел уже совсем не страшно - ровный нос, красиво очерченные губы, упрямый подбородок с неожиданной ямочкой, внимательные и уставшие серые глаза под длинными и густыми ресницами. Правда на левом веке они были сильно обожжены, видать прикуривал на ветру.
- Есть будешь?
- Если угостишь... И спасибо тебе, Любаня. Добрая ты, хоть и дура.

Пока Изотов поглощал яичницу с луком, успел скупо рассказать, кто он и откуда. Точнее Любаша клещами вытянула из него нехитрую историю - русский парень встретил в институте украиночку, влюбился, женился. По окончанию ВУЗА получили распределение на Украину. А через пару лет рухнул Союз. Изотов пошел в малый бизнес - открыл кооператив. Дела быстро пошли в гору, через год-два он стал собственником нескольких магазинов. Так как с налогами мутил, как все, в общем тогда, имущество переписал на жену и тещу. В один совсем не прекрасный день, приехав на работу, обнаружил незнакомые морды. Качки быстро ему рассказали, что он теперь тут не хозяин. Когда вернулся домой - замки уже поменяли. Жена объяснила, не открывая дверей, что полюбила другого, а он - Изотов - свободен. Когда попытался выбить дверь - вызвала милицию. Дверь до прибытия наряда Изотов, таки, выбил, лучшего друга, который и оказался тем самым, кого встретили и полюбили - избил. Если бы не подоспевшие менты, наверное, убил бы. А потом и жену. За нанесение тяжких телесных повреждений, получил три года. Еще повезло, судья понимающий попалась. Отсидел от звонка до звонка. Вернулся полгода назад. Друг оказался хреновым бизнесменом - магазины уже принадлежали другим хозяевам. В квартире, которую он купил в свое время, жил, любил и был предан - хозяйничали незнакомые люди. Соседи ничего не могли, или не захотели рассказать о судьбе его бывшей жены и сына. На работу не брали, да и какая особо работа сейчас есть? За пару дней спустил жалкие гроши, оставшиеся от зоновской зарплаты, опустился, стал бомжевать.

- Вот и вся история, - подытожил Изотов свой горький рассказ.- Спасибо, Любаня, такой вкусной яичницы сто лет не едал. Прям, как маманя моя готовишь.
Любка всхлипнула.
- А на мосту за что тебя убить хотели?
- Послушай, хозяйка, ты живешь в своем мире, пусть выживаешь, но все же боль-мень по-людски живешь. Не лезь туда куда не надо. Поверь, есть вещи которые ты просто не сможешь понять. Не хмурься, Любаня. Человеческая жизнь не для всех ценность... У бомжей так вообще ценности не имеет. Блин! Не поймешь же!
Люба решила не лезть в душу, да и не важно уже, что там могло случиться - не случилось же.
- Если хочешь, помойся толком, ванны в дому нет правда. Но есть большой таз и ведро вон, мочалка. Да, и еще, мыла я два дам, второе- дустовое, насекомых надо бы вывести. А одежду я мужа на тебя подгоню. Вот и будет у тебя новогодний подарок.
- Спасибо, что не гонишь в ночь на мороз, - тихо сказал Изотов, пряча глаза.
" Мамочки, он плачет что ли?"- обмерла Люба и быстро метнулась за полотенцем, мылом, шампунем и расческой. Пока мужчина плескался, фыркая и постанывая от давно не испытанного наслаждения, Любка пошарила по полкам, нашла мужнюю майку, трусы, чуть потертые, но еще приличные джинсы, сорочку и свитер. Толстый и теплый, она же его и вязала когда-то. Свитер был совсем новый, не надеванный. Собиралась подарить Борюшке на Новый год. Собиралась, да не вышло. "Вот и пригодился подарочек..." Уснуть не могла долго, ворочалась и тихо плакала. Вспоминала...

Утром пришлось выдержать серьезный разговор со свекровью.
- Ты умом тронулась, Любка, или просто дура? - насупившись, наступала старуха. - Борьки нет уже пять лет. Понимаю, ты баба молодая. Тебе мужик нужен. Но не бомжей же подбирать? Зачем ты его в дом приволокла? Зачем вещи ему сына моего отдала? Ты еще оставь его, с тебя станется. А про детей ты подумала?
Любка молчала, яростно помешивая кашу для младшего.
- Чего молчишь? В рот воды набрала? Позорище! Вонючку притащила, бомжа подзаборного. Как людям на глаза теперь показаться?
- Он тоже человек, мама. Пусть встретит с нами Новый Год хоть, а там посмотрим...
- Что? В моем доме? Бомж? На Новый год? Только через мой труп!
- Дом, мама, это не ваш. Мой это дом, и все в дому - мое. Вы свое отдали любимой доченьке. Сыну за все годы, что мы вместе были, мстили за меня - не помогли ни рублем. Так, что хозяйка тут одна - я. И мне решать кому тут где сидеть и спать. Я понятно выразилась?
- Твой дом? Это дом моего сына! И я имею не меньше прав на него, чем ты - потаскуха!
Люба вздрогнула, как от удара. Она давно привыкла сносить ненависть свекрови. Невзлюбила её та в день знакомства и так и не изменила мнения. Ни, когда Любка родила ей внучку, как две капли воды похожую на свекровь. Ни, когда выхаживала, да так и не выходила тяжело раненого в перестрелке Бориса. Ни, когда будучи беременной хоронила его сама на последние сбережения, продав все украшения, что ей подарили родители и муж за годы брака.

Свекровь поджимала и без того тонкие губы и кивала, повторяя неизменное: "А я предупреждала сына, что не принесет ему счастье эта девка." Вся вина Любы заключалась в том, что она родилась в селе, а не в городе. Что в семье двух учителей никогда не было особого достатка, зато родилось аж трое детишек. Что Любаша так и не осуществила свою мечту стать врачом, а выучилась всего лишь на медсестру.
- Не пара она тебе, Борис, - по-змеиному шипела бывшая директор школы Нина Кузьминична Процюк, - не пара.

Борис меланхолично пожевывал фильтр сигареты, делая глубокие затяжки, и молчал на все мамины выпады. Привык он. После развала Союза из армии демобилизовался, поработал год в школе военруком, но поняв, что на эту зарплату семью не прокормить, пошел работать в милицию и довольно быстро сделал карьеру. Ранили его уже старшим опер-уполномоченным УГРО. Любящая мамаша не дала ни рубля на похороны единственного сына, переписала квартиру дочке, вышедшей замуж "как надо". Но не погнушалась напроситься жить к нелюбимой невестке, чтобы не мешать дочурке. Правда, пенсию относила "бедной Мирочке", а сама нахально объедала невестку и внуков, существующих на нищенскую зарплаты мед-сестры и копейки за подработку Любы на железнодорожном вокзале поломойкой. Пока жив был Борис, Люба еще видела в доме иногда сестру мужа. После смерти брата, Мирочка ни разу не проведала мать. Даже когда та болела, и Любка разрывалась между ею, двумя детьми и работой. Чего натерпелась она за эти годы, что вынесла - не пересказать, да и надо ли? Бремя жизни у каждого свое.

Здравствуй... Боже, как глупо звучит это здравствуй, здрав будь... Давай я начну с начала?

Привет, Саш. Как ты там?

Опять глупо... Наверное и костей уже нет, боюсь даже представить как... А в душу бессмертную не верю. Или верю? Нет, не хочу верить, ведь какая участь, если верить в неё, для тебя? Вот то-то же...

Просто привет.

Я скучаю. Очень. Шестнадцатого марта тебе бы исполнилось сорок пять. Я не праздновала, далеко была, не смогла дойти на могилку. Прости... Как кстати дата прощенного воскресенья. Она всегда после твоего дня рождения. И каждый раз первый у кого прошу прощения - ты.

А знаешь, время, которое должно быть лекарем, очень лениво... Все еще остро помнится и болиииит... Такой ноющей, сверлящей болью за грудиной. И она, эта боль, постоянна. На каждом выдохе и вдохе. И мысль: " За себя и этого парня." За тебя, Саша... Налюбиться за двоих не получилось, намучиться - вышло. Ну, хоть что-то за двоих смогла. Прости... Я опять не о том. Давай с начала?

Привет, любимый.

Двадцать шестого марта ровно семнадцать лет с дня твоей смерти. Катюше тогда четыре всего было. А сейчас она высокая и красивая с твоими удлиненными, фантастическими глазами с поволокой и такой же ямочкой на подбородке, с твоей улыбкой, но моим голосом. У тебя родился внук. Тоже Саша. Нет, я не верю, что он унаследует твою судьбу и твой проклятый ген. Нет. Имя выбрала дочь, наплевав на все суеверия. Она любит тебя. Да, я не рассказала ей. Правильно сделала? Я тоже так считаю. Нечего ребенку знать, как выглядит ад. Для неё ты - папка, любимый и потерянный. Просто - папка. А для меня?... Эх, трудно понять даже теперь, кто ты для меня...был, а был ли? Или остался? Опять не то...

Привет, Сашулька.

Я так и не выполнила своё обещание. Помнишь? Ты просил березку посадить на могиле. Но твоя мама залила все бетоном, а в узком ложе на твоей груди могут укорениться только цветы. Я их много понасажала. Цветут до самых морозов. У тебя там красиво... Правда. И ряд давно уже не крайний и запах разложения доносится только порывом ветра с нового кладбища. Да, там где ты лежишь, это старое. Уже старое. Я скоро приду к тебе с букетиком гербер, как обычно. Ненавижу эти цветы, они мне кажутся мертвыми и потому очень уместными для могил. О внуке уже рассказала... Зять? Да, Катюше повезло, он хороший. Правда-правда, очень похож на тебя в его годы. Такой же крупный, увалень и работяжка. Вот только улыбка не твоя... А глаза серые, как у тебя. Странно, да? Она выбрала мужа, похожего на отца.

Как я? А что я? Живу. За двоих, как договаривались. Счастлива? Это с половиной сердца? Шутишь? Что значит, мы не так договаривались? Живу как умею, как могу. И нечего меня мучить расспросами. Хочу к тебе...Насовсем... Давно хочу. Двадцать шестого марта будет семнадцать лет как хочу. Знаю, ты меня ждешь и встретишь, хоть я и не верю в бессмертную душу. И в ад не верю. Нечего тебе там делать, слышишь? И я не реву! Не подглядывай! Я не реву... Это так, просто так, назови моросью или дождем. Тебе больно, когда я плачу? А мне больно, когда дышу... Прости меня. Жди меня. Я уже скоро, скоро... Вот дела переделаю, сына на ноги поставлю, детям помогу чем смогу, внука, с твоими серыми миндалевидными глазами с поволокой, потетешкаю и... мы встретимся. В березовой роще, там где никогда не бывает зимы. Где каждую ночь поют соловьи. А над тропинкой растет та самая яблоня, и она всегда в цвету. Именно там, мне так часто снится это место и ты, улыбающийся и молодой, идешь торопливо навстречу. Правда, я теперь старше тебя. Гораздо старше. Но это ведь ничего? Ты ведь не разлюбишь меня за то, что я так мало похожа на ту Наташку? Не разлюбишь? Ну ответь мне! Я ведь волнуюсь...Глупая, говоришь? Аха, "каким я был, таким я и остался"...( Смеюсь).

До встречи, моя единственная любовь, мой суженый, мой незабвенный. Я уже скоро...

Твоя поседевшая Барабашка.

Мне бы наглядеться на тебя,
в желтых струях долгого дождя,
в жгучую недельную метель,
в раннюю жемчужную капель.
Мне бы наглядеться на тебя...

Прикоснуться к сердцу твоему,
и когда ночами не усну,
и когда грохочут поезда,
у которых нет пути назад...
Прикоснуться к сердцу твоему...

Мне б напиться сласти нежных губ,
и когда неистов ты и груб,
и когда откажут тормоза,
и плывут в дыму твои глаза...
Мне б напиться сласти нежных губ...

Мне б впечататься в тебя клеймом,
слиться телом, сердцем и умом.
И подкожно глубоко врасти,
так, чтоб не посмел сказать:"Прости..."
Чтоб не смог меня ты отпустить...
И в меня впечатался клеймом.

Обычный ресторан. Испания, фиеста.
Паэлья - рис, шафран, хамон на тонком тесте.
Подвижна листьев тень, в пыли немного окна.
Я пью неспешно день... Маслины в соке мокнут.

Коррида за стеной. Толпа охрипнет скоро.
Там выплюнул загон быка на пикадора.
Налипла бурым кровь на жала бандерилий*,
танцует матадор, капоте полы - крылья.

Потом войдет сюда, разбитый и усталый...
Потухшие глаза... И взгляд мазнет по залу.
Вся жизнь его прошла в агонии мулеты.
А я с утра ждала, казня себя за это...

Обычный ресторан. И кормят тут, как надо.
Безумный наш роман под свист nord-este pardo.
Тягучий херес и бифштекс давно остывший.
Прошепчет он:"Прости, нет матадоров бывших".

НОРД-ЭСТЕ ПАРДО (исп. nord-este pardo —серый норд-ост) — северо-восточный ветер штормовой силы на северном побережье Испании, сопровождающийся пасмурной погодой с низкой облачностью.

Третьи сутки ты в коме. Длинное тело вытянулось на всю кровать. Грудь еле вздымается, тени от ресниц неподвижны, крылья носа не подрагивают. Весь опутанный трубками, катетерами и датчиками. В углу монотонно жужжит аппарат, отмеряя пульс и рисуя диаграмму работы мозга. Твои черты чуть заострились, и ты, словно тут и не тут одновременно. И от сумасшествия меня спасает только твоя бледность, обычная бледность, а не жутковатая восковая желтизна, как бывает... Как уже было, помнишь?

* * *

... Высокий молодой мужчина ползёт по раскалённой мостовой среди волн зловония от разлагающихся помоев и... трупов. Лошадь, загнанная до смерти, пала еще вчера. Сил идти уже нет. Ноги перестали слушаться, и он, цепляясь ногтями за края истертых временем камней брусчатки, бросает тело вперед, с каждым рывком теряя силы, но приближаясь, приближаясь к цели.

Вот и дверь, до боли знакомая дверь обычного дома, прилепившегося сбоку от другого, так строят, когда места мало, а людей много.

С размаху грудью он бьется в эту дверь, руки опадают плетями, до кованной дверной ручки не дотянуться. Перебрасывает непослушное тело через порог, цепляясь за торчащий из него гвоздь полой длинной рубахи. Еще рывок, и вваливается в душный зев комнаты, точнее, комнатушки. Убогой комнатушки со следами былого достатка. На комоде коптит огарок свечи, лампада у статуи Девы Марии в углу потухла. Молитвенник валяется на полу, упав страницами вверх, четки, которыми она всегда закладывала страницу, порвались и рассыпались по полу. И только обрывок нити показывает, что она читала последним.

«Domine Iesu, dimitte nobis debita nostra, salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent. Amen».*

«Милая, родная, что же ты молилась только обо мне? Почему не просила о себе, о вас?» — задыхается мужчина и, отшвыривая молитвенник, делает последний рывок.

На большой кровати, срубленной на совесть из крепкого дуба, лежит молодая темноволосая женщина. И он ползет из последних сил в надежде, что успел. Маленькая фигурка застыла на боку, прижимая к обнаженной груди их сына - трупик младенца, которому она пыталась засунуть сосок в уже отвердевший рот. А сейчас её руки, тонкие руки с длинными пальцами, вкус каждого из которых он знал, обнимают мертвое тельце.

Порывом ветра в распахнутую дверь доносит гул колоколов, скрип телег, собирающих мертвецов на улице, клубы жирного дыма от сожженных покойников. И все-все в этом проклятом городе пропитано сладковатым смрадом дыма. Дыма и смерти.

Отчаянным усилием воли он цепляется за изголовье кровати и подтягивается к жене. Она лежит совершенно неподвижно. Но он надеется, надеется до последнего. Горячими, спекшимися губами касается её руки. Она обжигает холодом. И он сползает с кровати с диким воем на пол.

Плотные шишки под мышками уже открылись и источают кровь и гной. Ему осталось пару часов от силы.

Чума.

Он скакал более недели, узнав о том, что город навестила черная смерть. Мчался от самых гор, надеясь, безумно надеясь успеть, спасти..… Не успел. Жена была на сносях, когда дела потребовали покинуть её ненадолго. Всего на месяц - два. Оказалось — навсегда.

Тонкий стилет вытянут из-за голенища сапога, быстрый удар в сердце отбирает победу у чумы, даря ее все той же смерти. И восковая бледность покрывает вмиг заострившиеся черты.

« Любимая, я иду к тебе...»

*

Какой это был век? Шестнадцатый? А город? Париж? Наша первая встреча и первое расставание... Ты так и не нашел меня, там — за гранью... Господи, как я могла забыть? Как мы могли это забыть?...Мне кажется, или у тебя вздрогнули веки? Ты слышишь меня, милый? Ты видишь то, что вижу я? Можно, я тебя поцелую, как в тот раз? ...Ты помнишь?...

...Хрупкая девушка в белом батистовом платье, с разметавшимися по плечам прядями длинных черных волос, бежит по коридору большого дома. Бежит неровно, частя ногами, хватается за стены одной рукой. Другой прижимает к груди таз с водой, на плече — порванная на полоски отбеленная ткань. Вода из таза расплескивается, и девушка кусает губы и прибавляет шаг, иногда замирая на миг, чтобы отдышаться. Её лоб покрыт испариной, вздохи не глубокие и торопливые. Временами её пошатывает, но решительное выражение точенного лица, показывает, что она дойдет любой ценой до цели. Вот, наконец, комната. Их комната. Врач уехал с утра, обещал вернуться к обеду. Папенька и маменька почили еще третьего дня. Слуги — кто умер, кто разбежались в страхе. Весь край объят свирепой эпидемией. Но Он должен жить! Он должен! Она же просто не сможет без него... Ты слышишь, Боже?

Девушка кусает губы до крови, чтобы не разрыдаться вслух. Шаг, еще шаг... Таз бряцает медью о мрамор туалетного столика.

— Милый, родной мой... Это я. Сейчас, сейчас я оботру тебя. Сейчас тебе станет легче. Ты выздоровеешь, ведь ты такой сильный. Я знаю, ты не покинешь меня. Не бросишь...

Он шевельнулся, застонал хрипло:

— Не подходи ко мне! Ты должна жить! Хотя бы ты! — все его силы ушли на этот рык раненного зверя.

Шаги приближаются, и прохладная пахнущая лавандой рука, кладет кусок намоченного льна на пылающий лоб. Она подносит чашку к его спекшимся устам и почти насильно вливает отвар. Коричневатые струйки сбегают по судорожно вздрагивающему кадыку, оставляя мутные следы на воспаленной коже.
— Зачем? Зачем ты делаешь это?
— Молчи... Я тоже больна. Мне уже нечего терять. Я останусь с тобой, пока смогу ухаживать... Пока смогу помочь...
— Уходи... Ты молодая, ты должна жить... Я сам, сам...
— Молчи...
На его лице давно просохшая ткань, заскорузлая, в дурно пахнущих пятнах. Она размачивает её, чтобы снять.
— Не смей! Не смей глядеть на меня такого... Не смей, любимая... Не надо тебе меня таким видеть... — хрипит он, пытаясь помешать её действиям.
— Глупый. Я ведь люблю тебя. Я сердцем тебя вижу...

И снимает повязку. На том, чем стало его лицо, — узнаваемы только губы. Кровь и сукровица из десятков язв превратились в ужасную маску. Мягчайшими движениями она обтирает каждую до боли любимую черточку. Мужчина вздрагивает и затихает, его рука, сжимающая её локоть, внезапно обмякает. Жилка на виске, трепыхнув в последний раз, прекращает биться. Она еще механически обтирает родное лицо, не поняв того, что произошло. Вдруг её ладонь застывает. Дикий вой вонзается в сизое, словно застиранное небо, из раскрытого окна спальни.

— Неееееееееет! Боже, за что??? Меня забери! Меня! Но его оставь!

Маленькая женщина сползает на пол и долго, скукожившись, бьется в рыданиях. Затем, цепляясь за простыню плохо слушающимися пальцами, вскарабкивается на кровать, закрывает глаза мужа и целует в губы. Ложится рядом, обвивает пылающими руками и замирает, шепча, как заклинание одну фразу: « И только смерть разлучит нас...»

Их так и находят. Дядя, приехавший из дальнего поместья, и его слуги. И хоронят вместе, не посмев разжать её объятий.
— А барыня-то беременна была... — мелко крестится приземистый рябой мужик над могильным холмиком.
— Царство небесное голубкам, — шепчет барин, утирая слезу. — Пусть хоть там будут вместе... Чертова оспа! Им жить бы да жить еще!



*

Боже мой! Как же страшно я тогда умирала, одна, в пустой усадьбе. Как хотелось пить! Но я не могла уже встать, разжать рук не могла. Боясь потревожить твой покой, боясь оторваться от тебя даже на миг... Я надеялась, что эти объятия приведут тебя ко мне..… там — за гранью... Но ты опять не нашел меня...

Солнечный луч несмело вырвался из-за туч и скользнул по твоему лицу. Можно, я проведу пальцем по губам твоим? Можно, как тогда? Ты же помнишь?

...Канонада утихала. После артобстрела на позицию зашли истребители, штурмовики и бомбардировщики. Днепр вспенился от разрывов мин, бомб и снарядов. Там, за бурлящими водами великой реки, — её город. И маленькая перемазанная грязью девчушка неумело молится, представляя купола Софии. Молится не за себя — за ребят, ставшими ей давно родными. За её названных «бать» и «братцев» и, конечно, — за Него. Высокий лейтенант сумел покорить сердце мед-сестрички, сам не догадываясь об этом. Что-то увидела она в глазах его такое, что сразу и безоговорочно поверила.

Почему мужчины стыдятся своих слез? Почему им, чтобы вылить боль нужно побыть одним? Она не знала. Но когда после особенно жаркого боя заметила, как он отошел от части в сторону леска, пошла следом. И, прислонившись к березке, долго глядела, комкая в руках косынку, как он, стесняясь своих слез, плачет, не вытирая их. Как воет раненым псом, катаясь по траве. И только после того, как он утих, закурив и успокоившись, вышла из темноты. И так много было в её взгляде, что заматеревший старшой все сразу понял.

Она провела по его губам кончиками дрожащих пальцев, и мир внезапно взорвался, рассыпавшись на отдельные кадры:первые её объятия за недолгие восемнадцать лет, первый поцелуй солоновато-горько-сладкий — вкуса пота, гари и его губ, и ночь, которую теперь ей никогда не забыть. И утро, когда она проснулась и долго любовалась на его профиль, боясь пошевелиться, так как его пальцы запутались в прядях её распущенных темных волос. А завтра, нет уже сегодня, они войдут в её город! И после боя она приведет его в Софию, прикоснется коленями к древним плитам храма и выпросит у Бога право принадлежать её лейтенанту, только ему и навсегда. Ведь совсем не важно, распишет их комбат потом или все это случится уже после войны. Не важно. Она перед Богом возьмет в мужья его — самого родного, самого сильного, смелого, отчаянного и бесконечно любимого.

Но это будет позже. Осталось всего лишь ничего — переплыть Днепр и взять с боем Киев. Вот и канонада утихает, понтоны наведены под непрерывным обстрелом. «Спасибо вам, мальчики», — шепчет она, понимая цену, заплаченную за это.

— Всем на понтоны! — орет комбат, и его приказ дублирует каждый командир роты, взвода, отделения.

Медсестричка запрыгивает на один из них почти последней. Её хрупкое тело, словно случайно, пытаются прикрыть собой сразу десяток сильных мужских тел. Но она юрко пробирается в центр, понимая, что отсюда лучше будет видеть кто ранен и сможет помочь.

— Как ты, дочка? Твой Киев воевать будем нынче! — ободряюще орет, пытаясь перекричать гул обстрела пожилой сержант-сибиряк.

Она кивает радостно и встревоженно одновременно. По воде зачпокали первые пулеметные очереди с того берега. Их жужжание начало сливаться в один непрерывный звук. Вот начали падать наши ребята на передних понтонах. Некоторые прямо в воду. И она рванулась помогать - удержали крепкие руки:
— Не смей, сестренка! Ты закреплена за нами!
Она еще рвется во вспененные воды, уже окрашенные алым, но видит, как, охнув, вдруг присел старшина, заваливаясь набок. И ползет к нему, зубами разрывая пакет. Не успев толком перевязать сквозную рану бедра, замечает, как побелевшими губами шепчет молитву солдатик, удивленно разглядывая оторванную по локоть руку, болтающуюся на лоскуте гимнастерки. Рывок к нему: « Тихо, тихо, родненький... Тихо, тихо... Сейчас жгут наложим и еще на свадьбе твоей потанцуем. Все будет хорошо...»

Из распоротого осколком живота взводного пульсирует, вылезая, серая змея кишок... « Ох, родной... Потерпи, ради Бога, потерпи... Я сейчас, сейчас...»

Завеса огня такой плотности, что кажется чудом, что хоть кто-то еще жив. А только середина Днепра. Алого от крови Днепра. Грохот разрывов перемежается стоны и вопли раненых.

Внезапно тряхнуло, это мина разорвалась совсем рядом, подняв вал воды, их понтон бросило на край второго, оба вздыбились, и раненые, мертвые и живые бойцы посыпались в пенную пучину. Пальцы соскользнули, и она падает туда же, в последний момент поймав чью-то руку. Он! Значит, он был на том понтоне. Случайно? Их взгляды на миг впиваются в зрачки друг-друга, словно тайная морзянка сердец звучит в ушах:
— Не ранен?
— Не бойся, только царапины...
— Я осмотрю?
— Ребятам помогай и... Себя береги...
— Я не успела тебе сказать...
— Что?

Взрыв оглушает, ударной волной отбрасывает два понтона, и они опять занимают привычное горизонтальное положение. Все, кто может плыть, гребут к ним. Сестричку подхватывают, как котенка, за шиворот и подбрасывают вверх сильные руки.

— Держись, дочка! Вон уже берег.

На понтоне едва треть от тех, кто был при посадке. Причем, из разных взводов и даже рот. В воде мешанина из трупов, раненых и живых. Некоторые пытаются стрелять прямо на плаву. Шквал немецкого огня не утихает.

— Боже, сколько же их? — шепчет перепуганная девчонка и опять ползет к бойцу, разрывая пакет зубами, и бинтует, бинтует, бинтует жуткие раны.

Бой идет вторые сутки, все, кто смог доплыть, зацепились на том берегу и пытаются удержать его любой ценой. Ряды наших редеют. Раненых некуда относить, и они лежат вперемешку с трупами и живыми, стреляя, пока не теряют сознания или умирают. Многие скончались от шока. Перевязочные материалы закончились. Медикаменты на исходе. А она устала бояться. Сил нет даже вжимать голову в плечи при звуке мины или снаряда, а пули жужжат как мухи, надоедливо и противно. Пару раз и ей досталось уже, кое-как наложила перевязку: «Спасибо, что не в живот... Господи, лучше я, чем он! Слышишь, Отче? Меня забери, только оставь ему жизнь!»

Как он выжил в этом аду, одному Богу известно.

— Силен мужик, почти без царапин, — уважительно отметил комбат, похлопав по плечу.
Из его роты осталось в живых только трое. Усталость навалилась внезапно настолько чудовищная, что трудно даже дышать. Она сплющила его, пригнула к земле, вырвала из легких лающий кашель до рвотных позывов.

«Где она? Где ОНА?»

Он полз вдоль окопа, наскоро отрытого ими под непрерывным огнем. Неглубокого и наполовину залитого водой. « Вроде тут её ребята дрались... Вроде тут я видел её в последний раз...»

Она лежала, раскинув руки, словно птаха, маленькая и неподвижная, даже в смерти прикрывая тело пожилого сержанта-сибиряка. Лейтенант зачем-то стащил с неё пропитанную кровью пилотку и высвободил длинную косу. Запутавшись в мокрых от крови прядях, затряс её за хрупкие плечи, заглядывая в глаза, поцеловал в губы, не веря в то, что эта сломанная кукла — его женщина. Та самая, которую встретил так поздно и полюбил так горячечно.

« Прости, любимая, я не успел... Не уууууспеееел!»

Он выл и рычал, бросаясь на тех, кто пытался отобрать её у него. Безумца пришлось связать и оглушить, чтобы похоронить девушку.

А потом поседевший лейтенант дошел до Берлина. Майором дошел. Вся грудь в орденах, а глаза стылые-стылые. А встретил её опять на японской границе. В Маньчжурии. Осколок гранаты черкнул по яремной вене, и жизнь выходила толчками, и таяла стыль в глазах.

« Милая, родная... Я иду к тебе...»



* * *

Ты помнишь? Я так хотела, чтобы ты выжил... Так просила Бога сохранить тебе жизнь. А ты упорно искал смерти. Все время искал... Но она обходила тебя стороной долго, словно боясь заглянуть в твои глаза. Она-то точно знала, что ты опять не сможешь найти меня — там... Нас там найти. Ведь ты уже догадался? Ты плачешь? Не надо... Не надо плакать! Может, в этот раз все у нас получится. Ведь должно же быть хоть раз все хорошо! Господи, в чем же мы согрешили так, что ты все время нас разлучаешь, как только мы находим друг друга? За что ты наказываешь нас из века в век? Почему, почему, скажи, почему мы не можем быть вместе? ...Боже, а можно в этот раз, он и я просто ...будем? Можно?..

— Дарья Александровна! Ну нельзя же так. Третьи сутки без сна. Вы уморите себя. Я вам гарантирую, что все будет хорошо. Выживет ваш Василий, выживет. Состояние стабильное, ему просто нужно прийти в себя. Ну зачем вы так плачете? Ведь не молоденькая уже, а как девчонка, честное слово. Ну хватит, хватит, вот возьмите платок, — бурчал, делая грозный вид, врач, смешно коверкая слова с легким кавказским акцентом.— Идите, прилягте. У меня в ординаторской прилягте, раз не можете отойти от него далеко. Ну, что вы в самом деле?
— Вы не понимаете, доктор... Вы ничего не понимаете... Я ждала его целую вечность...
— Ну конечно, конечно... Кстати, вы хорошо сохранились, — неловко шутит хирург, мягко выпроваживая меня за дверь.

Я устало улыбаюсь и вытираю глаза протянутым платком, а мысленно шепчу тебе: « Ты ведь вспомнил, милый?» И внезапно слышу родной бархатистый голос: « Здравствуй, любимая... Кажется в этот раз я таки успел»...

— Доктор, он пришел в себя! — кричит медсестра из-за двери его палаты, а я внезапно сползаю на обмякших ногах по стене и проваливаюсь в никуда.

* О, милосердный Иисус! Прости нам наши прегрешения, избавь нас от огня адского, и приведи на небо все души, особенно те, кто больше всего нуждаются в Твоём милосердии. Аминь.

Звенят колокола, и звуки в небо
гвоздем...
Как долго я спала... Проснулась вместе
с дождем.
И суетно ищу тебя в безликой
толпе.
Сечет шрапнелью град, покой распяв
на столпе...
Ты снился по ночам, но был неистовый
шквал...
Как громко ты кричал! Как сильно ты меня
звал!
Надену я перчатки, буду в черном
пальто.
Хотела роз охапку, поняла, что
не то...
В руках дрожат мимозы - ненавижу
их цвет!
Не пролитые слезы, застят пологом
свет.
Найди меня, мой Мастер, хоть бушует
гроза.
Узнай меня без маски по печальным
глазам.
В лицо бьет ветер свежий, я готова
взлететь...
С метлою не удержит золоченная
клеть.
Окно открою ночью, нанесу
щедро крем.
Увижу бал воочью, где огонь, дым
и тлен.
Уйдем оттуда вместе, а во след дикий
вой!
Сожмешь нательный крестик ты горячей
рукой...
Звенят колокола и звук крошит
небеса.
Что нам молвы смола, коль ты нашел меня
сам?
Мимозы ветку бросим посреди
мостовой.
Растреплет мои косы ветерок
озорной.
Узнай меня мой Мастер средь иных
Маргарит.
Налей в бокалы счастья, и душа
воспарит...
И где-то мы вдвоем допишем странный
роман,
Горстями будем черпать предрассветный
туман...
И что для нас с тобой хоть Воланд, хоть
Бегемот?
Повенчаны судьбой, те кто любовью
живет.
Всю жизнь тебя ждала...
Найди меня...
И узнай...
Звенят колокола...
Зовут нас в ад или
в рай...

Сюжет не нов,
мазки прозрачной акварели.
Картинки снов
под скрипы старенькой качели.
Песок, песок...
Он пятки ласково щекочет.
И голосок:
" Ты в сказку старую не хочешь?"
Тогда изволь -
вот море синее без края.
Бредет Ассоль,
в подол ракушки собирая.
Небес казан
кипящим маревом заполнен.
Испит нарзан
мечты, что шепчет - верь и помни.
А где-то Грей
атлас тюками покупает.
Лети скорей!
Мир моря страшен и бескраен,
и волны в борт,
но там вдали в линялом платье -
дрожит любовь,
все ждет тебя, твои объятья!
Горчащий бриз
рвет парус трепетной надежды.
Паденье вниз,
не в небо, как бывало прежде.
Бредет Ассоль,
и чайка захлебнулась криком.
Белеет соль
на мачтах, что торчат у рифов...

Сорваны ногти - цеплялась так за горизонт.

Жадно вдыхая грозою разлитый озон,

снова раскрою надежду, как маленький зонт,

и полечу, словно Мэри, пить золото солнца.

Руки в крови, но губу прикусила - молчу.

Если орать, то меня препроводят к врачу.

Западный ветер поднялся, и к счастью лечу,

чтобы лучом в твою явь проскользнуть сквозь оконце.

Горло саднит - видно помнит вчерашний пломбир.

А подо мной лоскутами разбросанный мир,

градом внезапно мой зонт пробивает до дыр,

странно, но в резком пике тоже есть своя прелесть.

Падаю в небо - мне нынче закон нипочем.

Нежность пульсирует в теле горячим ключом.

Ты расчехли поскорее большущий сачок,

с ним выходи на лужок, где дурманящий вереск.

Боже, как страшно смешенье земли и небес!

Вроде у цели - речушка и маленький лес.

Нынче с тобой мы пройдем на бесстрашие тест.

Западный ветер с утра, так лови свою Мэри!

Кто-то решил, что лететь мне по небу с зонтом

в поисках тех, кто грустит вместе с рыжим котом.

Чтоб рассказать им красивую сказку о том,

как нелегко нам любить, и в мечту свою верить.

Заболела внезапно в мае,
безнадежно, неизлечимо...
И причину я понимаю -
очень хочется быть любимой...
Потому не ищу лекарства
и от жара внутри сгораю.
Обещала судьба полцарства
за осколок из сердца Кая...
Потому я, ломая ногти,
на скалу из надежд взбираюсь.
Сбив до крови босые ноги,
и стегая злодейку-жалость
я бреду. Небо близко-близко -
чуть рукою его касаюсь.
Ветер холоден и неистов,
но до цели осталось малость.
Выгорая до тла, полышет
сердце бедное на ладони.
Дождь горячий стучит по крышам,
ночь мятежная грозно стонет...
Я дойду, донесу до Кая
свет души моей в полной мере.
И осколок внутри растает,
если оба мы в это верим...

Его назвали Матёрым. Редко кто из волков получал личное имя, известное всей округе. Многие похвалялись тем, что встречались с ним сам на сам и остались живы, но большинство просто повторяли рассказы других охотников. А Матёрый был фантастически везуч. С тех самых пор, как во время особенно удачной охоты приезжие "шишки" смогли окружить целую стаю и перестрелять злобно скалящихся из-за флажков зверей. Тогда крупный трехлетка сиганул над веревками с яркими лоскутами и был таков. После он умудрялся обходить все капканы и ловушки. Несколько лет лучшие охотники пытались поймать его, но тот умел разгадать их уловки. Именно неуловимость этого крупного, уже пятилетнего зверя, с чуть более светлым окрасом, чем у местных волков, и большой лобастой головой, стала вызовом для всех, умеющих держать ружье в округе. Нет, Матёрый не охотился в людских угодьях. Он не резал скот, не подходил близко к поселку, не задирал псов. Но сам факт, что какой-то зверь умнее тебя - возбуждал. И на Матёрого охотились все - от мала до велика. Для мужиков шкура этого волка, с рваным ухом и следами от клыков на морде, казалась самым ценным призом. Но пока эти непонятные, плюющие на расстояние огнем двуногие звери, расставляли силки и капканы, рыли ямы и готовили приманки, Матёрый просто пытался выжить.

Зима в том году выдалась морозной и лютой. Несколько недель секло колючей крупой. Все дороги и тропы засыпало. Снега намело под коньки крыш, сугробы закрыли окна, и только тонкие струйки сизоватого дыма выдавали присутствие жизни в этом Богом забытом углу. За время бурана Матёрый сильно оголодал, и как только первые лучи блёклого солнца прорвались через муть облаков, вышел на охоту. Обостренный слух не выдавал наличия поживы. И волк мощными рывками двигался вперед по хрупкому, но с каждой минутой твердеющему насту. Местами проваливаясь по шею, долго барахтался в сыпучей крупе, но сильными лапами вырывал себя из плена и шел вперед, прислушиваясь к каждому звуку. За день удалось поймать только пару полудохлых зайцев из последнего летнего помета, но их сладковатая теплая плоть лишь раздразнила, не насытив. Он тщательно вылизал снег в каплях крови. Крупное тело требовало более существенного прокорма. И требовало уже. Сейчас. Немедленно. Голод неумолимо гнал все ближе к людям.

Бык Митяй не оправдал надежд председателя и так и не вырос в огромного самца-производителя, при этом отличался подлым, бодливым нравом. И если бы не предстоящий перед самым Новым годом визит начальства, давно был бы пущен на мясо. Но именно им собирались угощать проверяющих. И Митяй доживал последние дни, меланхолично пожевывая жвачку. Время от времени он косил налитым кровью глазом на дверь, ожидая Петровича, поселкового скотника, единственного из всех колхозников не боящегося трехцентнерного бычка с норовом победителя корриды. Время от времени Петрович, пьяный "в дым", изгонялся с помощью ухвата и такой-то матери из родной пятистенки, и тогда ночевал на ферме. Зачастую рядом с Митяем. Странно, но вредный бык никогда особо не противился соседству и даже облизывал пьяную рожу скотника, прижимался к нему теплым боком и грел до утра. В эту ночь Петрович ночевал дома, но Митяй был не один.

Ближе к вечеру худющая и злющая бабка Семёниха привела к нему свою такую же тощую и престарелую коровенку, в надежде, что Митяй осеменит её кормилицу. За короткий зимний день большую часть дороги вдоль села расчистили не полностью, и последние метры упертая бабка проторила буквально грудью, а Зорька, нехотя, помогала хозяйке. Как только Зорьку затолкали вглубь загона, Митяй сразу же приступил к делу, чем вызвал у бабули слезы умиления. Но после того, как довольный бык спрыгнул с коровенки, та насмерть уперлась, отказываясь проделать по морозу путь домой. Не помогло ни хлестание бечевкой, ни увещевания и угрозы. "Черт с тобой, шаварногая! - зло сплюнула Семёниха, - ночуй, знатся туточки, завтра Петрович придет, прогонит до дому..." Так Митяй получил на целую ночь в пользование бедную корову. Оглядев уже более внимательно зазнобу, бык грустно вздохнул и опять попытался запрыгнуть на худую спину. Зорька после ухода хозяйки воспротивилась такому насилию и попыталась уклониться. Митяй пыхтел и наседал на непокорную. Все это закончилось хрустом и выломанной рогатиной в загоне. Так бык впервые обрел свободу. И воспользовался ею в полной мере! Вскоре, поломав и сокрушив все, что смог, переполошив коров, запрыгнул на всех, кого догнал. Подустав и пресытившись, Митяй в последний раз взбрыкнул и случайно угодил в хлипкую дверь, которую благополучно сшиб с петель. А узрев доселе невиданное звездное небо, как угорелый, ринулся прямо в снег на улицу.

Ближе к полуночи Матёрый подошел к поселку. Никогда еще зимой он так не рисковал. Но что-то звало его сюда в эту ночь. Голод? Чутье охотника? Кто знает, что происходило в голове зверя, но когда он, переминаясь и запутывая след, подошел к длинному зданию фермы, Митяй как раз выпрыгнул из дверного проёма и понесся прямо на волка. Серый аж присел на задние лапы от вида такой горы мяса, спешащей прямо в пасть. Но, быстро оценив шансы, собрался и бесшумно прыгнул. Охота вышла не долгой. Сбитый с ног внезапным ударом сбоку, бык не успел даже замычать, как по его глотке полоснули острые клыки. Митяй еще бил в судорогах копытами, булькал разорванным горлом, выдувая пузыри, а волк уже вырывал из него брызжущие кровью куски и жадно заглатывал. Насытившись, волк прихватив солидный кус, отошел в сторону тайги. Раздутое брюхо требовало найти убежище и отлежаться.

Проспавшийся к утру сторож, увидел учиненный погром, расчлененную тушу на залитом кровью снегу и внезапно протрезвел. К обеду охотиться на волка вышли все мужики поселка. Ловили его до самой весны. Но ни одна ловушка, ни один капкан, даже живой козленок, пожертвованный председателем на святое дело, не дали результата. Матёрый оставался цел и невредим, только заимел плохую привычку озоровать в сараях поселка, каждый раз возвращаясь с добычей. Он не боялся ни выстрелов, ни ошалевших от волчьего запаха натасканных псов, ни людей, пытающихся любой ценой прекратить эти набеги, больше похожие на откровенный грабеж. И только весеннее солнце и подтаявший снег отбили у него желание тащиться в столь небезопасное место. Волку хватало добычи и в тайге. Охота, даже в одиночку, стала почти всегда успешной. Матёрому везло. Но с каждым днем, а особенно ночью, сильное тело наполняла непонятная истома. И он часто выходил на поляну и выл, глядя в звездное небо. Именно этим воем Матёрый выплескивал странное томление. Именно так звал...

С каждым днем становилось все теплее, снег еще лежал местами в низинах, ноздреватый и спрессованный в грязно-серые пласты, но из под него уже бежали во всю мутные ручьи. Почки на деревьях набухли. В воздухе ощутимо веяло чем-то новым и неизведанным. Пахло весной. Пахло любовью. Пахло гоном. И в ту ночь когда Матёрый, наконец услышал ответ, он пробежал все расстояние за каких-то пару часов. Он спешил. Он летел, мощно отталкиваясь задними лапами от еще чуть мерзловатой земли, и покрывал каждым шагом, больше похожим на прыжок, несколько метров. Когда солнце только-только позолотило краешек неба, Матерый впервые увидел её. Волчица стояла на небольшом пригорке, вырисовываясь на фоне иссиня-фиолетовой предутренней темноты серебристой статуэткой. Она повернулась всем телом к бегущему волку и внимательно глядела на зверя. Глядела пристально, словно взвешивая и оценивая. Её золотые глаза не мигали, пасть подрагивала от скрытого напряжения, время от времени показывая в оскале крепкие клыки. Откуда она пришла? Почему одна? Наверное Матёрый не стал задавать себе эти вопросы. Он просто шел на её запах, на взгляд золотистых глаз. И будь рядом с нею хоть тысяча самцов, она все равно была бы его. Он знал это. Чувствовал всей своей волчей сущностью. И вместе с первыми лучами солнца волчица призывно рыкнула, предлагая себя. Она кусала Матёрого до крови за загривок, трепала за уши острыми зубами, но не отвергла, и зверь терпел, ласково поглядывая на шалунью. Снежная зима не пожалела её. Шерсть на волчице местами свалялась, тело казалось слишком худым. Но время гона подсветило изнутри глаза цвета растопленного золота, придало бархатистость рычанию, превратив серошерстую в воплощенный соблазн. Матёрый был сражен и покорен. С тех пор они всегда охотились вдвоем. Из пятерых щенков Золотоглазой за лето выжило трое. Волчица со временем и сама заматерела, покрылась новой блестящей шерстью, её мышцы окрепли, а тело налилось. Матёрый откровенно любовался своей избранницей, а после охоты вечерами долго играл со щенками, уча их охотиться и выживать в этом мире. В такие моменты в его мудрую лобастую голову приходили неспешные мысли о волчьем рае. Но лето сменила дождливая осень, затем пришла зима. И когда снега опять замели всю округу и взгляд волчицы погас от сосущего голода, Матёрый привел свою семью к поселку.

Сергей после того, как его Люська хлопнула дверью, забрав детей и нехитрый скарб, пил почти всю осень. "Ты неудачник! - крикнула она на прощание, - ты не в состоянии прокормить даже себя! Я ненавижу тебя! Ненавижу! И не смей нас искать!" Колхоз, который верой и правдой, пусть не сытно, но кормил поселок последние семьдесят лет, дышал на ладан. Смены председателей чуть не каждые полгода только ускоряли агонию. В помещении старой фермы доживали свой век последний десяток выбракованных коров, которых даже заготовители не взяли на мясо из-за крайней худобы и старости. Петрович, выгнанный женой в очередной раз, обморозил на родном пороге ноги до ампутации. В первую ночь после выписки, как-то сумел доползти до шкафа и чиркнул старым охотничьим ножом по венам. Нашли его уже под утро остывшим. Баба Семёниха не смогла пережить смерть своей Зорьки, и через неделю её отнесли на погост. Новый председатель опять обещал, что все наладится и умотал в райцентр, покинув остатки бывшего колхоза на произвол судьбы. Серега Панкратов, честно крутивший баранку с тех пор как пришел из армии, остался без работы и возможности прокормить семью. Как-то непривычно было вот так, сразу, потерять почву под ногами. Что делать? Как жить? Исконный русский "авось" дал сбой. Но в голове все еще крепко сидела мысль, что все наладится. Сергей привык делать свою работу и получать за это деньги, на которые кое-как можно прожить. А тут в его услугах перестали нуждаться, а кроме баранки, да еще воинской специальности - снайпера, он ничего больше толком и не умел. Вначале шевельнулась мысль подзаработать охотой, но старенькая еще дедова берданка, с которой можно было попасть белке в глаз, пропала загадочным образом - то ли пропил, то ли украли. Ружьишком разжиться можно было, да только чем расплачиваться потом? И на крупного зверя в одиночку не ходят, а кому нужны в это голодное время меха? Со злостью, Сергей понял, что в поселке мужиков осталось наперечет, охотники давно "скентовались" и третьего лишнего никому не надо. Когда последние запасы были съедены, все, что можно продать-продано, а отвечать на упреки Люськи нечего, он просто запил. В ход шло все, что горит. Вначале прикладывался к бутылке тайком, но быстро вошел во вкус и начал терять человеческий облик.

В редкие дни, когда пить было нечего, пытался что-то изменить. Работа была в городе, но кое-как выплачивали зарплату только на одном заводе. На этот завод Серега пробовал устроиться пару раз. Но толстая кадровичка с бесстыжими глазами нагло сообщала, что вакансий нет. И Серега возвращался домой, понурив голову. Иногда ночами, когда из тайги доносился волчий вой, он хотел вот так же, выйти из дома и завыть дурным голосом, глядя на бельмо луны, завыть, чтобы выплеснуть всю накопившуюся за годы безнадеги печаль-тоску. А потом ушла Люська, его Люська, с которой они сидели за одной партой с третьего класса, которая, подвинутая на идейности, не разрешила Сереге перевезти их в город - и тут люди живут, кто-то должен и землю обрабатывать. "Чертова агрономша! Кому сейчас надо ковыряться в земле? Чего же я не настоял тогда?" - сокрушался Серега, размазывая скупые слезы по лицу жилистым кулаком. Запой после ухода жены поглотил все оставшиеся сбережения, да какие они были! Пальто покойного бати - местного бухгалтера, даже шинель, бережно хранимую им после армии, как память. Когда он проспался, оказалось, что в доме буквально шаром покати, а портрет его безответной, никогда никому поперек слова не сказавшей матери, обвязан черной лентой. И почему-то именно эта лента, сознание, что мать, его мать хоронили соседи в складчину, пока он беспробудно пил, отрезвило Серегу. Проспавшись, сходил на могилку, долго винился. Почернев лицом, вернулся домой и перетасовав все варианты, собрался за Люськой в соседний поселок, где уже, как лет десять осела её мать, выйдя на старости замуж.

Люськи там не оказалось. Завербовалась на Ямал. Дети нерадостно встретили папку, дичились. Теща зыркнула зло и отказалась давать адрес дочки категорически. "Канеш, - думал Сергей, - Люська у меня красавица... Найдет себе нового мужика, а им папку... Только я вот как теперь? Я как? Чисто пса выгнали..." В этом поселке он никого толком не знал, ночевать не пригласили. И потому, на ночь глядя, пошел к разбитой дороге ловить попутку. Странно, но старенький "КАМАЗ", который теперь возил не то лес, не то еще что, подобрал сразу. Немолодой, с густой сединой водитель, без лишних вопросов довез до развилки на его поселок и сунул на прощание пачку "Примы". "Покури, мужик, может полегчает..."- только и сказал молчаливому попутчику с глазами побитой собаки. Утром Панкратов собрался в город, долго месил грязь ногами пока его подобрала разбитная бабенка на "копейке". "Дочке вот подсобрала продуктов чуток, тамочки она у меня, поскребыш... Кто ж ей поможет, коли не я? А сыновья - один в Чечне сейчас по контракту служит. Деньжищ обещали - прорву. А второго тайга забрала, как утопал десять годков назад фарт ловить, так и пропал... Как там у него? Что с ним?" - пыталась разговорить пассажира тетка, но наткнувшись на его взгляд как-то сразу сникла. "Горе у тебя, милок? Да? Не серчай... А я тут, баба-дура с рассказами своими лезу..." Так и доехали. Как ни странно, но эта словоохотливая тетка подбросила Сереге идею. И поблагодарив её, он впервые за долгие месяцы, поднял голову и уверенно пошел в сторону военкомата. Теперь Серега знал, как решить вопрос и что дальше делать. "Страшно помирать, только если ты кому-то нужен..." - думал он, переступая избитый порог.

Матёрый с выводком вышел почти к поселку. Рыкнул, чтобы залегли, а сам пополз, загребая передними лапами порошу, по насту к старой ферме. У сторожа - Ивана Евдокимова, шестидесяти лет от роду, сегодня выдался неудачный день. Он был трезв, бессовестно и абсолютно трезв. И как только ночь спустилась над землей, пошел, поскрипывая снежком, в сторону дома Анютки, местной самогонщицы. Муж Анюты где-то давно сгинул, даже весточки не написав, а двое детей хотели есть, пить и одеваться. Круглая сирота Анька, не могла никуда сорваться с поселка. Её никто нигде не ждал, да и детей не было на кого оставить. Вот и перебивалась как могла. Научилась шить и вязать, и старательно стучала, доставшейся от бабки машинкой "Зингер", перелицовывая и перешивая старье за пару рублей. И гнала самогон. Отменный самогон, зерновой. Чистый, как слеза. На этих слезах и гнала, плача ночами, пока дети спят, подливая воду в старую бочку, нося её ведрами от колодца. Плакала и когда спала с местным участковым, толстым, лысым и пузатым, тем самым, что в своё время и упек её Васеньку в места не столь отдаленные на срок немаленький - вооруженное сопротивление при аресте, эта статья оказалась куда весомей украденного и проданного за литр самогона старого сварочного аппарата. И зачем он тогда с пьяных глаз начал стрелять из дробовика по милиционерам? Вот зачем? Теперь же бывший "пострадавший", время от времени приходил на её "точку", требуя штраф, или скорее компенсацию за то унижение, когда он плюхнулся в комья грязи, обмочив форменные штаны, при выстреле Василия из окна. А какой штраф она могла ему дать? Чем? Если выгонка едва окупала затраты, а на навар надо было как-то кормить и поить двоих детей. Участковый был падким на "сладкое", вот и заставил Аньку расплачиваться с ним натурой. И ведь не пожалуешься тут. Заберет, пусть на пятнадцать суток, так с кем дети останутся-то? Таньке едва десять годков, Артем еще меньше. А без мужика никак... Самогон, как жидкая валюта, шел в оплату и за дрова, и за уголь, и за подбей, приколоти и прочее, прочее, прочее, что надо делать в стареньком домишке, чтобы пережить зиму. В этот вечер участковый опять навестил Анюту, и когда сторож пришел к ней, то женщина билась в истерике, кусая в кровь посиневшие губы. Как тут было не попытаться утешить горемычную? И Иван пытался как-то успокоить бабу. " Ну чаво ты? Чаво? Истрешься шоли? Такова бабья доля..." Но от его неловкого утешения Анька только пуще рыдала, порываясь что-то вытворить непотребное.
-- Почто так со мной он? Почто, дядь Ваня? Я же токмо детей прокормить хочу... А он... А Васенька, а Васенька когда вернется, как я ему в глаза погляжуууу??? Я же его ждууууууу....
-- Да что он такое вытворят с тобой-то?
Анька только бессильно показала свежие кровоподтеки на молочно-белом теле.
-- Бьет что ли?-- насупился мужик.
-- Уууугууу...- выла в ответ женщина.
-- Вот ёпть, прости дочка... - выматерился Иван и крепко призадумался, зачем-то поглаживая еле заметную наколку на пальце.

Бесхозная ферма манила Матёрого духом теплой скотины, она пахла кровью, мясом, сытью для его стаи. И он рискнул. Серая молния волка сиганула прямо в стекло окна. Изрезавшись, Матерый не обратил внимания на это и вышибив хлипкую дверь бывшего приемного пункта молока, где только и было окно низко от земли, ворвался в длинный проход в конце которого кучно, в одном загоне, стояли коровы-доходяги. Дальше все смешалось - клацанье клыков, рычание, болезненное мычание, удары, прыжки. Стая подоспела вовремя и задрала весь оставшийся скот. Этого Матёрому никто уже не простил. Через пару дней по району прошел слух о стае волков-людоедов, так переврало "сарафанное радио" события той ночи. И все охотники собрались под зданием бывшего сельсовета. И опять лес украшали развешанные флажки, тут и там рыли волчьи ямы, куски мяса леденели на ветру и морозе в виде приманок, капканы бесшумно ждали своего часа. Хрипло лаяли псы и мерзли загонщики. Месяц охоты не дал результата. Матёрый уводил уже всю стаю от опасности. Но не покидал привычных мест охоты и время от времени его следы опять видели у поселка.

Серега переступил порог военкомата с твердой уверенностью, что нашел правильный выход. С его редкой военной специальностью военком должен был махом решить все его проблемы и дать на подпись контракт. Но степенный военком, изучив заявление и поглядев в глаза парня, прокашлялся и мягко изрек:
- Ты, сынок, не спеши помирать. С женой поругался, да? Не стоит оно того. Поверь старику, - и замахал рукой в ответ на попытку Сереги вставить слово. - Да вижу я, вижу твою характеристику. И что снайпер вижу. Вот что я тебе скажу, милок, давай до весны обождем. Не ладно там сейчас, не ладно... А у меня идейка есть.
-- Да не пережить мне зимы, майор... - честно признался Сергей.
-- Переживешь! - властно рявкнул вдруг военком. - Слушай, что я скажу... Есть у меня тут друг старый, еврей, так вот скорняк он от Бога, да и не только скорняк. И ищет он как раз поставщика. Меха ему надо, понимаешь?
-- Товарищ майор, так у меня ж это самое и ружьишка уже нет... Пропил я...
-- Это дело поправимое. Главное, добудь ему то, что надо. Заказ у него, понимаешь, а его поставщики чет "мышей не ловят". Нужны волчьи и лисьи шкуры, песец, норка, соболь. Все надо и по-больше. А с ружьем помогу.

Вечером Сергей возвращался домой хмурым, но держа за плечом хорошее ружье в добротном чехле и даже пару тысяч задатка. В рюкзаке бряцали капканы.

Первой он поймал в капкан молодую поярку. Сумел провести Матёрого, и по следу нашел раненую волчицу с перегрызенной лапой. Вторым попался уже подросший щенок. Охотничьи хитрости Серега знал от деда, заядлого зверолова. Да и деваться было некуда, иначе зиму он просто не пережил бы. И именно за шкуры волков цену тогда подняли прилично. А уж за шкуру Матерого - так втрое, было за что побороться. Он и боролся. Все попытки поймать волка на мушку не увенчались успехом. На время вожак увел остаток стати в другой район. Но Сергей знал, что волк вернется. Знал и продумывал свои ходы. Впервые на пути Матёрого возник такой враг - упорный, как пес, идущий по следу, загнанный, как и он в угол, враг, которому нечего терять. Золотоглазую Сергей заманил на приманку. Волчица не смогла устоять против запаха свежей козлятины. Голод заставил, и она поплатилась жизнью. Сергей бережно свежевал красавицу волчицу, пропуская между пальцев удивительно шелковистый мех с густой подпушкой. Он знал, что Матёрый теперь его будет искать сам. На утро следующего дня, чуть хмурясь, исследовал истоптанный снег под своими окнами и пошел по следу, все время держась настороже. Волчьи следы - совсем свежие, темнели вмятинами на белом. Судя по всему зверь никуда не спешил. Местами останавливался, то ли выкусывал снег между подушечек, то ли...ждал. Сергей шел все медленнее и не мог отвязаться от мысли, что дичью является сам. Первый капкан, установленный накануне на волка, со всеми премудростями и хитростями опытного охотника, зверь обезвредил с помощью толстой ветки. Сергей обошел вокруг, увидел где именно Матёрый откопал её, как тащил, прочертив по снегу борозду, как подходил к, казалось, тщательно замаскированной ловушке. Сергей представил даже хитрый прищур волчьего взгляда, когда зверь защелкивал скобы. Второй капкан закрыт по тому же сценарию. Волк словно издевался над охотником. "Ну, и чего ты добиваешься, а, волчара? Что доказать хочешь? Что ты умнее?" - мысленно ругался Сергей и продолжал идти по следу. Третий капкан лежал бесполезной железякой, удерживая толстый сук. Сергей рассвирепел:" Долбаный ты зверь, Матёрый! Что ты творишь? Хочешь меня рассердить? Вызов бросил, да? Хрен ты меня переиграешь, потому, что ты - волк, а я человек. Понял? И шкура твоей волчицы доказательство, что я, а не ты победил!" Следы вели прямиком к четвертому и последнему капкану. "Вон он куст, вот тропа засыпанная снегом, вот след, не может быть! Блин! Да как же?" - смешались мысли в голове Сергея, и словно со стороны он услышал хриплое:
-- Ну, здравствуй, Матёрый.

Волк лежал на измятом снегу, глядел на Сергея человечьими глазами и...плакал. Крупные слезы вытекали из его желтых глаз, вымывая тепло, и оставляя за собой только мутную стылость. Обе передних лапы зажаты в тиски капкана. Обе! Сергею хватило одного взгляда, чтобы понять, как все произошло. Матерый знал где стояла ловушка, знал точно. Но в этот раз он не искал ветку или сук, он просто подошел к капкану и засунул глубоко между зубьев обе лапы, а потом нажал. Специально. Именно так увидел цепь событий Панкратов и вслух выматерился:
- Нахрена????

Дрожащими пальцами Сергей прикурил сигарету. И вдохнул полной грудью дым. В глаза волка глядеть было почему-то стыдно. Какую боль испытывал сейчас зверь, Сергей даже представить не мог. Он смотрел на поверженного врага, все еще прекрасного, но уже совершенно не опасного.
-- Ты чего? Из-за неё? Ну ты даешь, брат.. Как же ты так, а? Это ж верная смерть... И, что мне теперь с тобой делать, а, Матёрый? - Сергей чувствовал как комок сдавил его горло, а в глазах предательски защипало.

Чтобы связать и дотащить волка до дома пошел остаток дня. Матёрый не сопротивлялся. Просто, каждый раз когда Серега останавливался перекурить, выматывал взглядом душу. И изредка пытался оскалиться. Но казалось, что его морда просто дергается в судороге боли. Только не от ран. Дотянув волка до дома, Сергей нашел старую цепь, которой когда-то привязывали быка. Цепь была кованной, тяжелой, странно, что уцелела во время его запоя. Да и вспомнил он о ней только пока тащил зверя. Хорошо, что матушка отнесла этот пуд железа в погреб и натерла машинным маслом. "Как чувствовала..."- подумал Серега и опять сглотнул болезненный ком. Хотелось выпить. Он нашел дома кусок хлеба и пачку макарон. Готовить сил не осталось. Вечерело. Сергей встряхнулся и пошел к соседке.
-- Баб, Моть! А, баб, Моть! -- проорал от хлипкой калитки.
-- Ктой-то тамочки? -- ответил старческий голос.
-- Эт я, баб Моть. Тут дело такое...

Через четверть часа, выторгованная у бабки курица заполошно вскрикнула под ударом топора. Матёрый даже не понюхал подношение. Он лежал головой к тайге и глядел вдаль, словно искал там свою Золотоглазую. "И что мне делать с тобой? - шипел Сергей, кое-как складывая поломанные кости зверю и накладывая шины.- Потерпи, браток. Подлечу тебя и отпущу... Дурак я, дурак, сам знаю каково это, когда тоска грызет по бабе своей... Прости меня, волк, прости, Матёрый..." Сергей, под честное слово, в долг взял у бабы Моти еще и козленка - лохматого и пахнущего молоком. Но даже вид живого мяса, привязанного под носом, не заставил волка встрепенуться. Панкратов понимал, что действует не логически. Понимал, что волк не будет есть, но ничего поделать не мог с чувством вины. Ему было до соплей жалко Матёрого. Он почему-то видел в нем ровню, такого же неприкаянного, как он сам, не зверя, а человека, которому нет ради кого жить... "Прости меня, Матёрый, прости, брат..." Козленок жалобно блеял, связанный и уложенный у лап волка. " Околеет до утра," - мысленно отметил Сергей, но решил все оставить, как есть. А вдруг? Вдруг в хищнике преобладает инстинкт охотника и он попытается впиться зубами в трепещущую плоть? С тяжелым сердцем Сергей заходил вечером в нетопленый дом, всю ночь слушая вой волка во дворе и охрипший лай взбесившихся поселковых псов. Чуть рассвело он проснулся, оглушенный тишиной. Мутная, тягучая мысль потревожила так и не оформившись. Накинул поверх старого спортивного костюма, в котором спал, телогрейку, Сергей выбежал на улицу. Матёрый лежал неподвижно, поджав под себя задние лапы и вытянув передние, чуть завалившись на бок. Лежал на подтаявшем под ним снегу серой, лохматой глыбой, и его глаза все так же глядели на синюю полосу тайги вдали. А в них, казалось, отображались другие глаза - цвета растопленного золота.

Эпилог.

Через неделю после вышеописанных событий к дому участкового подкатило пара неприметных легковушек с городскими номерами. Из них вышло несколько мужчин с холодными глазами и лицами без выражения и неспешно прошли в дом. Так же не суетливо вышли оттуда через час. Больше участковый никогда не навещал Анну, забыв напрочь дорогу к её дому, а почтальонша вдруг начала приносить простенькие конверты с синей печатью вверху, ровно два раза в месяц, а иногда и чаще.

Весной, приехав к теще проведать детей, которые уже не дичились отца. Сергей привез им обновки и увидел... Люсю. Она примчалась как только смогла, разорвав контракт и потеряв кучу денег. Примчалась на скупую весточку из дома:"Возвращайся, родная. Завязал. Без тебя мне не жить, Люська... Прости..."

Я не знаю как дальше сложилась жизнь у Сергея и Люси. Но в Чечню он не пошел. Страшно жить, если ты никому не нужен, страшнее умирать, если есть для кого жить.

Балкон открыла - ветер в дом,
он нынче рыжий, словно гном,
шуршал, ершился под кустом,
а мне тут скучно!

Наполню осенью жилье,
опять мне скажет:" Ёма-ё!"-
вслух одиночество моё,
сигая к тучам.

Кот зацепился за карниз*.
Куда, проказник? Падай вниз!
Твои прыжки - сплошной каприз,
не дал Бог крылья.

Давай спускайся, наплевать,
что шторы новые опять
когтями будешь линовать -
протест бессилья.

Прилип к стеклу кленовый лист,
он танцевал с ветрами твист
и слушал осени каприс*,
устал немного.

И мне хотелось полетать,
хотя бы в образе кота,
или намокшего листа
по-над дорогой.

карниз - тут в значении карниза для штор.
Каприс- музыкальное произведение

Я хочу быть с тобой... Без тебя даже летом не солнечно.
И в жару - холода, суховеи приносят дожди...
Сладкий яблочный Спас без тебя пахнет гарью и горечью.
Синекрылая птаха мечты умирает в груди...

Я хочу быть с тобой... Без тебя не поется, не пишется,
не мечтается даже... Да просто схожу я с ума.
Все читаю листы обещаний твоих, словно книжицу.
И шепчу:" Без тебя мне теперь и зима не зима..."

Я хочу быть с тобой... Целоваться весною с капелями.
Понимаешь, родной, без тебя не наступит весна...
Просто сердце мое заметет и засыплет метелями.
Да и жизнь без тебя станет болью кошмарного сна...

Я хочу быть с тобой... Закружиться с осенними листьями.
Без тебя они жухлы, их золото - темная медь...
И ветрам без тебя не получится стать гармонистами -
разорвались меха... Значит осени песни не петь.

Я хочу быть с тобой... И глотать свет рассвета расплавленный,
кутать душу в туманы, что утром над синей рекой...
И в судьбе твоё имя писать через буквы заглавные.
И упавшей звездой начертать - я хочу быть с тобой...

Послушать можно тут: http://www.chitalnya.ru/work/919371/

"Человек - это то, что он ест", - вспомнилась фраза, как только я вошла на рынок, стихийно раскинувшийся синими однотипными палатками вдоль проспекта напротив моего дома. Этот рынок был полуофициальным, график его работы я никак не могла понять и потому никогда, уходя утром из дома, не знала, увижу ли синие тенты с логотипом "Продукты Белоруссии" вечером. Логотип врал. При ближайшем рассмотрении этикеток становилось понятно, что товары почти все сугубо российские. Но цены на рынке приятно радовали, особенно на овощи и фрукты, да и не привыкла я как-то копаться в корзинах огромных супермаркетов, переворачивая продукты, и мысленно представляя сотни других рук, рывшихся тут до меня. Накатило раздражение на московских пенсионерок - это ж надо с самого утра перелопатить все стеллажи, чтобы работающий люд потом брал остатки. Но сразу устыдилась своих мыслей - у каждого свое счастье. Я, по крайней мере, могу себе позволить покупать любые продукты на рынке, где и товар получше и никому не разрешают лапать и переворачивать вкусности.

Выбрав крепкий кочан капусты, небольшой, как раз на голубцы, чтобы листья не резать, килограмм розовых помидоров, пару-тройку пупырчатых огурцов и большой пучок зелени, направилась в узкий проход между палаток. Тропинка, протоптанная ногами ленивых москвичей, наискосок через сквер, вела прямо к дому. Краем глаза зацепилась за фигурку чистенького и опрятного, но какого-то скукоженного дедка, разложившего товар прямо на ящике у ног и жалко втягивающего голову при виде грузчиков сплошь не славянской национальности. Те, пробегая мимо с металлическими тележками, косо поглядывали на старика. Ясно, места-то тут платные - московские чинуши свое не упустят, а дед явно "халявничал". Ноги сами повернули в его сторону, зачем? Я не знаю...

На ящике, покрытом чистой картонкой, возлежала зелень, головки чеснока, баночка сметаны, лоток домашних, перепачканных яиц и в целлофановых пакетах капустка квашеная да огурцы соленые. Таких дедуль и ящиков за день в Москве я видела не раз, как и их нехитрый товар. Но то ли память, въевшаяся в меня, пожалуй, на всю жизнь о том, как сама стояла в первые дни на рынке после приезда в Первопрестольную, не дала отвернуться, то ли инстинкт хозяйки - люблю домашние продукты. В общем, я стояла напротив деда и не могла уйти. Дедок же, увидев потенциального покупателя, затоптался, быстро замигал бесцветными ресницами на морщинистом, покрытом темным загаром лице и вдруг резко наклонился к торбе, приставленной сбоку ящика и полушепотом спросил: "Кролика не желаешь, хозяюшка? Утром сам бил... Теплый еще был. Ты не подумай чего, он здоровый!" И до того как я успела ответить, извлек тушку на свет божий. Будучи крестьянкой, я кое-что в мясе понимала - упитанный молодой кролик точно был свеж, тушка тянула на килограмма два с хвостиком, и судя по жирку, красиво обтягивающему мышцы в нужных местах, кролик при жизни отличался отменным здоровьем и был заклан нагло и в расцвете сил. "Дочка, ты побалуй себя, побалуй. А то глаза у тебя чисто собачьи..." - вдруг обронил дедок, быстро заглянув в душу. Я вздрогнула и заглушила постоянно бьющуюся во мне мысль: "Милые мои, хорошие, как вы там?" - словно испугалась, что странный старик может подслушать. Сторговались мы быстро, прихватив еще и сметану, довольная и чуть встревоженная, повернула-таки на знакомую тропку и, слегка увязая каблуками в раскисшей земле, пошла к подъезду. На ужин планировались голубцы, но их я всегда успею накрутить, а вот крольчатину не ела почитай пять лет, с тех самых пор, как занесла меня нелегкая так далеко от дома и пригвоздила намертво в чужом, хоть уже и почти родном городе на долгие годы.

Я люблю готовить. Любила всегда, сколько себя помню, что-то придумывала, училась, подглядывала, как стряпают мама и бабушка. У первой свекрови прошла целую школу искусства поварешки и ножа. Покупала кулинарные книги, читала, экспериментировала. Жаль, теперь совершенно некого баловать и удивлять... Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок? Черта с два! Нет, конечно, мой бой-френд (тьфу ты, слово-то какое) покушать любит, но... Есть люди фригидные, им не дано познать радости плотский любви, есть люди, лишенные слуха, они не понимают прелести музыки, есть - лишенные чувства ритма. Мне же достался уникум, для которого столовская еда и полуфабрикаты много вкуснее любых моих изысков. Все попытки приучить к домашней еде разбились об категорический отказ "жрать эту бурду". Бурда в данном случае была тушенными в сметане с томатом кабачками. Оказывается, кабачки можно есть исключительно полусырыми, обжаренными в муке и... все. А если с зажарочкой из лучка и моркови, да прослоить, да сметанки и томата, или жареных спелых помидоров, да бульона туда и притомить все, а в конце чесночка и зелени дать - это бурда. Точно та же незадача оказалась с классикой украинской кухни - борщом: фасоль, оказывается, и свекла туда не добавляются. "Мама моя НЕ ТАК борщ варила". А против такого довода не попрешь. Все попытки объяснить, тыкание носом в рецептуру украинского борща и даже слезы мои: "Я ж хохлушка! Это мое коронное блюдо!" - разбивались в дребезги об абсолютную уверенность моего мэна в своей правоте.

Добили меня таки пироги. Да, это был номер. Года три мы жили без духовки, и вот наконец сбылась мечта идиотки - мы купили новую газовую плиту с шикарной духовкой и даже грилем! В первый же вечер я завела опару и стала колдовать, радуясь, что накормлю моего москвича настоящей домашней сдобой. Пироги удались - румяные, с корочкой, тающие во рту, тесто получилось невероятно нежным, начинки - как раз впору. А начинок я наделала разных. Целый таз доверху уложила вкусняшками, источающими умопомрачительный аромат домашней выпечки. Я выставила блюдо с мясными, рыбными и капустными пирогами на стол, для себя отдельно напекла сладких яблочных. Не люблю я почему-то пирогов с соленой начинкой. И позвала к столу. Такого выражения "морды лица" я давненько не помню. Спасибо, что не плевался. Столовские и вообще общепитовские лучше. Мне это было сказано в лоб, слов не выбирая. Я боялась, что придется в качестве наказания съесть в один присест все содержание миски. Разносила по соседям и плакала. Все хвалили, просили рецепт, потом звали, чтобы глянула на тесто, все ли правильно делают. Вот только дома я больше не пекла их никогда. Для себя не больно-то и охота с дрожжевым тестом возиться, а для московского "гурмана" и подавно. Кабачки уже просто жарю и сочувствующе гляжу на поглощение полуфабриката, с ненавистью взираю на макароны и рис - единственный гарнир, который он ест. Тоскую по кашам - их в рот не берет. С содроганием каждый день размораживаю мясо - его надо три раза в день готовить. Уму непостижимо! И стыдливо прячу с глаз долой фрукты и кисло-молочку, продукты с точки зрения "гурмана" вредные и совершенно несъедобные. Но тут, как говорится, каждому свое. Лично я мясо ем пару раз в неделю, люблю каши и молочные продукты и просто обожаю фрукты, особенно яблоки. При этом - загадка природы, мой "гурман" практически строен, а я пышка.

Что-то я отвлеклась, однако. Пора переходить к кролику. Как отнесется мой сожитель к столь не общепитовскому блюду, я не знала. Уповала на то, что все же мясо, а значит, высока вероятность ужина без скандала. То, что при каждом приеме пищи мне неустанно рассказывали, какая я плохая кухарка, стало давно привычным. Расспросив соседок, я смирилась с тем, что с покойной мамой "гурмана" мне не сравниться - по отзывам задушевных подруг покойной есть её стряпню никто не мог, так как настолько плохо готовить не получалось больше ни у кого. Над моими же изысками в первое время, соседки устраивали консилиумы с блокнотиками и присылали невесток на обучение. Да только "гурман" это все замечать не желал и продолжал требовать портить, в прямом смысле слова, продукты. За пять лет, я, конечно, освоила те несколько блюд, которыми потчевала его мама, и максимально халтуря в процессе приготовления, почти смогла угодить. Жаль только, сама на меню, повторяющееся годами, глядеть уже не могла. Супчик только рисовый! Других супов в природе не существует. (Японцы у него в роду, что ли были? Так и хотелось положить в центре белой горки кружок отварной моркови - эдакий флаг Японии.) Борщ без свеклы! Щи капустные и щавелевые, да еще рассольник - вот и весь перечень первых блюд. Два гарнира и мясо в любом виде. Я его готовила тоже "не так", но тут уж, пардон, испортить дорогой продукт, покупаемый мной за свои кровные, в единственном магазине, где продавали у нас на районе охлажденное мясо, не могла.

Пока все эти мысли проносились в голове, извлекла продукты из сумки и выложила в холодильник, помыла руки и приступила к священнодействию. Тушка кролика была ловко разделана на порционные куски и помещена в чуть подкисленную воду на отмокание. Большой крымский лук, с темно-бордовыми, сочными чешуйками, почищен, как и крупная морковь. Пара долек чеснока, пучок зелени, оливковое и сливочное масло, домашняя сметана, полстакана белого мускатного вина, из специй - корица, имбирь, перец и соль-сахар. Ну и, конечно, лавровый лист, куда же без него? Пока суть да дело, почистила картошки и опустила в уже кипящую воду в кастрюльке. Никогда не варю картошку в холодной воде - бабушкина школа. Добавила в картошку чуть лучка, для аромата, и прикрыла крышкой. Пусть варится. Картошку в выходные купила тамбовскую - она рассыпчатая и вкусная. А сама извлекла кусочки кроля, обсушив полотенцем, обваляла в сухарной панировке и на разогретую сковороду с оливковым маслом. Обжарив до румяной корочки, уложила в сотейник, переслоила припущенной морковью с луком (лук полукольцами, морковь на терке), залила стаканом сметаны, пару половников бульона, кусочек сливочного масла, специи все кроме чеснока и лаврушки, и начала томить на маленьком огне. Томила часа два. Можно и меньше, но я люблю кролика буквально губами есть. За полчаса до готовности влила полстакана вина, за десять минут - положила лавровый лист, выключив, посыпала зеленью и добавила чеснок. Чеснок иначе полностью теряет вкус и начинает горчить. Увы, но у меня вкусовые рецепторы не под столовую заточены. Дважды увы, с учетом вкусов сожителя. Картошка взбитая в пюре с яйцом и сливочным маслом на кипящем молоке, млела под махровым полотенцем и плотным пледом.

Бой-френд уже благополучно пришел с работы и активно петушился из своей комнаты по поводу позднего ужина и цены, которую я выложила за деликатес. Я пропускала его слова мимо ушей, вздыхала и представляла счастливую мордаху сына, внимательные и одновременно лукавые лисьи глаза дочки, наивно распахнутые внука, задумчивые зятя. Кухню родного дома видела всю в деталях вплоть до трещинок на потолке, ощущала под ладонями клеенку, купленную мною уже тут, в Москве - не устояла от узора - саманная хата под соломенной крышей, длинный шест где-то сразу за ней, на нем колесо и гнездо аистов, у нас говорят - буськив. Плетеный тын, глечики на кольях и река на заднем плане. Увидела тогда эту клеенку и обмерла от подступившего к горлу кома боли. За работой и рутиной серых будней чувство ностальгии отступило вглубь, забилось в уголок души и не показывалось долго, пока в один момент не обдало волной, едва не сбив с ног напором, заполнило всю до донышка и выжало горькие слезы. Продавщица-молдаванка поняла сразу по моему побледневшему лицу, что мне плохо, спросила участливо: "Что с вами, женщина?" А я стояла и хватала ртом воздух. Домой уже собиралась на новогодние праздники, подарки покупала всем родным. Тогда забыла обо всем, купила эту клеенку и бережно гладила потом её, развернув на диване. ПахнУло домом. Нет, дом у меня под шифером и большой, и совсем не саманный, и тын не плетеный, и глечиков нет на кольях, да и кольев нет, как и буськив на колесе. Но вот где-то на подсознательном уровне эта картинка ассоциировалась с моей Украиной. Как я плакала в тот вечер. Как плакала...

А кролик тем временем дошел, наполнив кухню и всю малогабаритную двушку неповторимым ароматом деликатеса. Я раскладывала по тарелкам сочные ломти, с нежнейшим мясом, отделяющимся от тонких костей, взбитое в пух пюре, вдыхала аромат лакомства и знала, что есть не буду. Не хочу. За столом сидела одна, мой "гурман" вкушал ужин, не отрываясь от важного занятия - компьютера. Я ковырялась в тарелке, все еще пытаясь воссоздать картинку моей семьи за поздним ужином. Улыбалась сквозь слезы им, пыталась дотянуться через тысячи километров и погладить головушки - русую внука, черную и курчавую - сына, каштановую и шелковистую - дочки. Московский "гурман" принес пустую тарелку и буркнул: "На вкус обычная курятина, и за что ты деньги такие вывалила?" Я механически пожала плечами и пошла мыть посуду.

Звонок сотового оторвал меня от этого волнительного занятия внезапно - я не успела перетереть полотенцем тарелки.

- Алло, мама! А мы кролика сегодня освежевали. Я притомила по твоему рецепту, с вином и сметаной.
Я всхлипнула и внезапно осипшим голосом произнесла:
- Кать, я тут до Нового года и домой. Навсегда домой.
На том конце молчание, затем смех:
- Мамка! Ну и молодец! Всех денег не заработаешь! У Вани с работой боль-мень, как-то прорвемся. Я тебя тут еще замуж выдам!
Теперь уже, сквозь слезы, рассмеялась я.
- Ма, а ты чем ужинала?
- Не поверишь, но у нас тоже был кролик, с вином и в сметане. "А еще, я думала о вас весь вечер, как и весь день, как и все предыдущие дни тут..." - но этого вслух не сказала. Дочь и так все понимает. - Милые мои, хорошие, я так скучаю по вам...

- И мы тебя любим, ма. Я Мишуте сообщу, что ты уже с концами домой, он будет счастлив. Приезжай. Мы тебе пару кроликов оставим до приезда.

Мы болтали больше часа. Но еще долго в моих ушах звенел счастливый смех сына, дочки и внука. В сотейнике остывала крольчатина, посуда давно перемыта и расставлена. А перед глазами счастливые лица роднуш и долгий путь домой. "Милые мои, хорошие, я вас так люблю..."

Вновь распелась весна соловьем.
Ветки пенные чешут у ветра чуб.
А мечта зазвенела ручьем -
Где же ты?
...я тебя, милый выкричу!

Разузорился листьями клен.
Поит лето тепла полным выменем.
Пряный ладан курю у икон,
свечи жгу...
Я тебя, милый, вымолю...

Сыплет осень опалы в туман,
ветер мерит колпак - он король и шут.
Но наполнена верой сума -
Жди меня!
...я тебя, милый, выпрошу.

Накричалась, аж до хрипоты,
безответна молитва, но легче чуть.
мыслей рваных вплету лоскуты
в тихий всхлип.
...я тебя, милый, вышепчу.

Шелкотканые шали дождя,
шелестящие мокрые листья.
Провода басовито гудят,
тихо вторя ветрам-вокалистам,
(чуть охрипшим - глотали туман
рано утром над томной рекою.)
Потревожен небесный орган
криком птиц, что спешат за весною.
Мне бы с ними туда!
Мне бы ввысь!
И пристроившись к длинному клину,
полететь, как оторванный лист
на родную мою Украину.
Мне бы солнца ладонью черпнуть
и лучи заплести туго в косы,
чтоб они освещали мой путь
по холодным заоблачным росам.
Пусть босой, пусть с потертой сумой,
пусть в убогой личине паяца.
Я хочу возвратиться домой,
долететь, добрести и... остаться.