Если бы не солнце, упрямо пролезавшее мне прямо в мозг даже сквозь закрытые веки, я бы безнадёжно проспал: лёг вчера поздно, будильника не слышал, а сон был такой красочный и приятный, что за его продолжение я готов был заплатить все оставшиеся у меня деньги. Хотя, по правде сказать, у меня их оставалось пугающе мало.
Я открыл глаза, взглянул на часы и в ужасе вскочил с постели, словно моего бедра коснулась гремучая змея. Мне оставалось всего полчаса! Кое-как умывшись, я запихнул в рот пару кусков мяса, едва подогретого на сковородке, и, жуя их так усердно, что у меня заболели челюсти, стал одеваться. Застегнув на запястье новенькие часы, подарок шефа за адский труд над отчётами и исправлением чужих ошибок, что чуть не привели к краху фирмы, я выбежал из квартиры, захлопнул за собой дверь и полетел с ловкостью горного барана вниз по лестнице, чтобы не тратить драгоценного времени на ожидание лифта.
Вылетев из подъезда, я чуть было не сбил с ног пожилую соседку по лестничной клетке, миссис Веллер, шедшую мне навстречу, попросил прощения и хотел было нестись дальше, но она, глядя на меня со слащавой улыбкой, какой-то странной и никогда раньше не виденной мною на её полном лице, обратилась ко мне с не менее странными словами:
- Билл, ты меня, конечно, извини, но не одобряю я твоего костюма: фиолетовый пиджак и красные брюки в голубую полоску - это и для клоуна перебор!
Я остановился как вкопанный и оглядел себя: на мне был мой обычный тёмно-коричневый костюм, в котором я всегда ходил на работу.
- Простите, миссис Веллер, но мне сейчас не до шуток, - произнёс я, изумившись странному поведению добропорядочной дамы.
- Какие уж тут шутки? Или ты на карнавал собрался? Тогда другое дело. Но алый галстук с голенькими девицами - это уж, прошу прощения, совсем неприлично.
Я поднял руку к тому месту, где должен был висеть галстук, но ничего там не обнаружил: впопыхах я забыл надеть его - конечно, не алый с обнажёнными женщинами, какого у меня никогда не было, а обычный, неброский, в мелкую полоску.
- Но разве вы не видите, миссис Веллер, что на мне нет галстука?
- Ну, и шутник ты, Билли! - сказала соседка игривым тоном, лукаво мне подмигнув.
- Простите, мне некогда, - смущённо буркнул я и побежал к автобусной остановке.
Одновременно со мной к остановке подошла Кэтрин, миленькая, застенчивая девушка восемнадцати лет от роду, низкого роста, с копной светлых, вьющихся волос, курносая и с веснушками. Наши родители дружили, поэтому и мы с Кэтрин хорошо знали друг друга. Она училась в колледже, мечтала стать крупным экономистом и пробиться в правительство или парламент, но прежде - возглавить и привести к процветанию какую-нибудь компанию. Я был единственным, кто всерьёз воспринимал её мечты, и за это она меня ценила, и я даже тешил себя надеждой, что занимаю в её сердце не последнее место.
- Доброе утро, Билл! Как ты изменился за те два дня, что мы с тобой не виделись! Нет, борода, положительно, не идёт тебе. Без неё ты более... представительный, что ли...
Я даже не стал щупать подбородок, чтобы убедиться в отсутствии у меня бороды, поскольку, умываясь сегодня, её там не обнаружил. Небольшая щетина - да, немного неряшливая, согласен, но точно не борода!
Я воскликнул обиженно:
- Вы что, все сговорились делать из меня дурака? Но сегодня же всего лишь двадцать седьмое июня.
- Кто сговорился? - Кэтрин уставилась на меня с изумлением в красивых, голубых глазах, которые, впрочем, в тот миг не показались мне красивыми. - Ты какой-то странный. Наверное, много работы, и усталость влияет на нервы. И со мной такое бывает. Особенно во время экзаменов. Тогда я тоже веду себя не совсем обычно. А бороду лучше сбрей, мой тебе совет.
- Но у меня нет никакой бороды! - Я рассердился. - Нет! Понимаешь? Нет и всё тут! Хватит этих глупых шуточек! То костюм мой, видите ли, клоунский, то теперь вот борода!
- Да успокойся ты! - Удивление на лице Кэтрин переросло в испуг. - Не хочешь сбривать - и не надо. Кто тебя заставляет? А костюм, действительно, хоть и не скажу, что из гардероба клоуна, но крайне неудачный. Одно плечо выше другого, пуговицы разного цвета, брюки на несколько тонов светлее пиджака, что тебе совсем не идёт. А галстук...
- Довольно! Остановись! - заорал я так громко, что прохожие стали внимательно меня разглядывать.
- Эй, парень! - крикнул один пожилой господин в синем плаще и с тростью, остановившийся неподалёку от остановки. Когда я оглянулся, он произнёс тоном строгого учителя:
- Дырку-то на штанах прикрой, а то как-то неловко смотреть на тебя.
- Неловко - не смотрите! - огрызнулся я, сел на скамью и, чтобы не дать возможности обезумевшим людям свести меня с ума, решил не обращать на них внимания.
Кэтрин, скорчив обиженную гримасу, отвернулась от меня, и мне стало горько и страшно.
«То ли они все разом свихнулись, - подумалось мне, - то ли я проснулся сегодня, так сказать, не весь, оставив во сне свой разум. Что за чепуха!»
Я никогда не вёл себя вздорно и вообще не мог похвастать психическими отклонениями. Напротив, все знакомые за глаза называли меня чересчур правильным, а девушки - скучным. Но, думаю, такое представление обо мне сложилось не потому, что я был сухим педантом, а из-за моей робости и стеснительности. Я просто не знал, о чём мне говорить с людьми, особенно с малознакомыми, и терялся, когда они задавали мне неожиданные вопросы. И поэтому чаще всего отвечал односложно или фразами: «Полагаю, вы правы» или «Не уверен, что это так».
Только с Кэтрин я держал себя свободно и болтал с ней обо всём, как с близким другом. Но в то утро и Кэтрин вела себя как-то странно, и мне это причиняло боль. Я даже не стал входить в автобус, который поглотил её, оглянувшуюся на меня в последнее мгновение, когда двери уже закрывались. И в её взгляде промелькнуло сожаление и как будто даже сострадание ко мне. От этого печаль в моём сердце только сгустилась, и в носу засвербело. Я сделал над собой усилие, чтобы не поддаться горьким чувствам, вскочил со скамьи и стоя дождался следующего автобуса.
Наконец автобус подъехал, и я с облегчением вошёл в него, надеясь уехать прочь от странных происшествий, внезапно и в таком количестве свалившихся на меня.
Но на первом же перекрёстке автобус увяз в пробке.
- Похоже, это надолго, - сказал молодой парень девушке, сидящей рядом с ним, оглянулся и, увидев меня, удивлённо распахнул глаза, и насмешливая ухмылка перекосила его смазливое лицо.
- Смотри, смотри, кто сидит сзади! - зашептал он девушке, слегка толкнув её локтем.
Девушка тоже оглянулась и смерила меня удивлённым взглядом.
- Ну и ну! - сказала она и стала что-то тихо говорить своему спутнику.
Мне их внимание было неприятно. Наверное, так же чувствовал бы себя голый человек, если бы ни с того, ни с сего в его ванную ввалилась компания незнакомцев. И мне захотелось поскорее выйти из замкнутого помещения, где и остальные пассажиры, не скрывая наглого любопытства, начали разглядывать меня как какую-то диковину. К тому же я понял, что хоть и опоздал уже в офис, но, если продолжу сидеть в автобусе, зажатом в застывших потоках машин, то точно доберусь до работы только к обеду. Я встал и направился к выходу.
- Прошу вас, откройте дверь, - сказал я водителю.
- А повежливее нельзя? - обиженно, но с достоинством произнёс он, вопросительно глядя на меня. - Если я простой водитель, это не значит, что на меня можно рявкать.
- Я не рявкал на вас, а попросил открыть дверь. Я очень спешу и не могу больше ждать, когда рассосётся эта пробка.
- Слушай, ты! - Водитель вдруг покраснел, и в его глазах загорелся гнев. - Если ты ещё раз назовёшь меня козлом, я выброшу тебя сквозь закрытую дверь!
- Правильно! Что этот тип себе позволяет? Ругается среди приличных людей, как в кабаке! - поддержали его двое на переднем сидении, но я даже не взглянул на них.
- Ты откроешь эту чёртову дверь? - крикнул я, чувствуя, что ещё миг - и я брошусь на водителя с кулаками.
- Это уже лучше, так бы сразу и сказал, - пробурчал он уже дружелюбнее. - А то хулиганят здесь, а я должен терпеть.
Двери открылись, и я с облегчением вырвался наружу. Пропетляв между застрявшими автомобилями, я зашагал по тротуару, намереваясь минут за двадцать преодолеть расстояние, что отделяло меня от офиса.
Эту часть пути я проделал без происшествий, не считая брезгливого замечания какого-то парня: «Помылся бы хоть, грязная скотина!» Но я не был уверен, что эти слова относились ко мне, и поэтому, хоть нервы мои были уже на пределе, не стал тратить время на выяснение отношений с невежей.
Поднявшись на лифте на девятый этаж, я тут же поспешил к мистеру Шульцу, своему шефу. Я должен был явиться к нему больше часа назад, и от страха у меня подгибались колени, когда я вошёл в кабинет и увидел его недовольную физиономию, ещё более сухую и морщинистую, чем когда бы то ни было. Перед ним сидел Брюс Парсонс, пятидесятилетний неудачник, которого обскакал даже я, молодой, да ранний, за что он относился ко мне с нескрываемым пренебрежением.
Я робко поздоровался и подошёл к столу. Бросив на меня безразличный взгляд и сухо мне кивнув, мистер Шульц продолжал прерванную моим появлением беседу с Парсонсом:
- Где же он задерживается? На звонки не отвечает, паршивец. Я весь уже извёлся. Через четверть часа встреча с представителями «Метал Бразерс», а все тонкости знает только он. Если этот проклятый Шон не явится, почитай, всё пропало. Такой контракт провалится ко всем чертям! А мы и так на волоске висим... Боже, когда кончится эта чёрная полоса! - И он схватился руками за голову.
- Но я здесь! - сказал я, ставя к столу ещё один стул и садясь рядом с толстяком Брюсом.
Шеф уронил руки на стол и бросил на меня сокрушённый взгляд:
- Простите, сэр, что вы сказали?
- Я здесь, мистер Шульц.
- Я вижу, что вы здесь, но не знаю, кто вы такой.
- Вы что, тоже решили поиздеваться надо мной? - спросил я, сжимая дрожащие кулаки. - Всё утро со мной происходят невероятные вещи, из-за них-то я и опоздал. Думал, хоть здесь ко мне отнесутся по-человечески...
- Послушайте, - перебил меня шеф, - либо вы говорите, кто вы такой и что здесь делаете, либо покиньте мой кабинет: мне некогда выслушивать всякую галиматью.
- Я... - У меня сжалось горло, и я понял, что попал в беду, и всё же попытался прорваться сквозь мембрану полного и всеобщего непонимания простых вещей, которые одному мне в это утро казались очевидными. - Я, мистер Шульц, и есть Уильям Шон, начальник третьего отдела.
- Вы смеётесь надо мной? - взревел шеф. - Парсонс, вы знаете этого человека?
- Впервые вижу, - прохрипел Брюс, злобно покосившись на меня, и мне показалось, что он-то как раз меня узнал.
- Но я, действительно, Уильям... У меня... У меня есть свидетели для подтверждения моей личности.
- Да на кой чёрт мне ваши свидетели? Я что, ослеп? Я же собственными глазами вижу, что вы никакой не Уильям! Даже если предположить, что за ночь вы успели сделать себе пластическую операцию, то, уж извините, такой живот отъесть никак не сумели бы. В вас же килограмм сто пятьдесят, не меньше... Так, постойте, не Стивен ли подослал вас разыграть меня? Вот паршивец! Передайте этому старому скарабею, что, хоть он и мой давний друг и в университете мы были с ним не разлей вода, но, если он не прекратит свои дурацкие шуточки, однажды я так подшучу над ним, что мало ему не покажется. Вот так и передайте. А сейчас извините нас, нам некогда. Прощайте. Вот весельчаки!
Последнее замечание он сделал, глядя на Парсонса, и я понял, что делать мне в этой конторе больше нечего. Я медленно поднялся со стула и хотел уже уходить, но тут в кабинет впорхнула Сандра, секретарша мистера Шульца, с толстой папкой в руке. Увидев меня, она улыбнулась и подала мне свою миниатюрную ладошку:
- Здравствуйте, мистер Пински.
- Так вы знакомы? - обратился к ней шеф, ещё раз измерив меня взглядом.
- Это мистер Пински, из ремонтной компании, - защебетала Сандра, тоже меня не узнавшая, хотя ещё вчера строила мне глазки, из-за чего я пребывал в сомнениях, поддаться ли мне её чарам или продолжать лелеять надежды на Кэтрин. - Мистер Пински, когда вы пришлёте к нам на склад бригаду сантехников? Трубы капают всё сильнее. Вчера напрасно ждали вас, и сегодня миссис Притчетт два раза уже звонила.
Я не стал отвечать на вопросы Сандры, а просто вышел и направился к лифту, понимая лишь одно: намеренно ли эти люди издеваются надо мной или находятся под действием какого-то волшебства или наркотика, распылённого над городом, но, в любом случае, своей работы я лишился. И не видать мне ни вожделенного жалованья, ни отпуска через месяц... Голова у меня закружилась, перед глазами поползла белая муть, по телу пробежал озноб. С трудом войдя в лифт, я опустился на корточки, прислонился спиной к стенке и долго так сидел, тупо глядя на бегающих по коридору служащих. Я больше не понимал, зачем явился в этот офис, да и офис ли это вообще. Я не был уже уверен ни в чём: ни в том, что меня зовут Биллом, ни в том, что мне двадцать пять, ни в том, что я вообще живу на этом свете, в мире людей, которые не хотят признавать за мной право быть психически здоровым человеком.
Наконец в лифт вошла стройная девушка в строгом костюме и, сочувственно взглянув на меня, спросила:
- Мистер Шон, что с вами? Вам плохо?
- Значит, вы меня знаете? - устало произнёс я.
- Кто же вас в нашей фирме не знает?
- Кое-кто не знает, - печально ответил я и медленно встал.
- Вам на первый? - спросила девушка.
- Будьте добры.
Пока мы опускались, мне в голову пришла мысль проверить незнакомку: может быть, хотя бы она не замечает во мне ничего необычного и видит меня точно так же, как и я себя?
- Послушайте, мисс...
- Мисс Круз, - она мило мне улыбнулась, чуть покраснев.
- Послушайте, мисс Круз, вы не скажете, какого цвета мой галстук?
- Странные вы задаёте вопросы, мистер Шон.
- И всё же не могли бы вы ответить мне, какого цвета мой галстук? Понимаете, я поспорил с друзьями, назвал один цвет, они - другой. Редкий цвет, и не все знают его названия...
- У вас обычная чёрная бабочка. Бархатистой ткани свойственно несколько менять цвет под влиянием освещения.
- Спасибо, - разочарованно буркнул я и, когда лифт остановился, выскочил из него с облегчением.
Я покинул здание, мирок, к которому прикипел душой и которому отдал несколько лет жизни. Я связывал с ним лучшие надежды на будущее, но он отверг меня так просто и бесцеремонно, увидев во мне чёрт знает кого, но только не меня. И даже девушка в лифте... Как же её звали? Как странно, я никогда не забывал имён, но эти люди довели меня до такого состояния, что я просто шёл по тротуару, глядя под ноги, и судорожно пытался вспомнить имя девушки из лифта - так пойманная рыба хватает ртом бессмысленные глотки воздуха.
«Да, эта мисс Как Там Её увидела на мне несуществующий галстук, но она, по крайней мере, не приняла меня за толстого водопроводчика и отнеслась ко мне с сочувствием».
Я так привык к более-менее предсказуемому поведению людей, так привык получать от них пусть внешние, пусть не всегда искренние, но такие ожидаемые знаки расположения и внимания к своей личности, что был ошеломлён и подавлен безумными словами и поступками всех, с кем сталкивался в то утро.
«Может быть, я сплю? - не раз посещала меня мысль, а когда я вышел из офисного здания, она прочно засела в голове. - Но если я сплю, есть ли смысл беспокоиться? Какая тогда разница, что я делаю, куда иду, кого встречаю, какой бред слышу из уст знакомых и незнакомцев? Всё равно же я проснусь - и вселенная вернётся на круги своя... Лишь бы не проспать на работу, ведь от меня в этот день зависит очень многое... Но как разумнее всего мог бы поступить во сне человек, уставший от непонимания ближних и от потрясений, порождённых этим непониманием? Конечно же, вернуться домой, лечь в мягкую постель и хорошенько выспаться!»
И я пешком, чтобы больше не ругаться со странными водителями, направился к уродливому дому в уродливом дворе, где я жил на пятом этаже и где каждый день видел из окна окружающее меня уродство, и мечтал переселиться в другой район. Но теперь мне было всё равно, в каком месте я живу: это было место, где ждал меня спасительный покой.
Подойдя к дому, я с изумлением увидел, что в моём окне не было не только стёкол, но и рамы, а у подъезда стояла пожарная машина.
Сломя голову я бросился на свой этаж и остолбенел, увидев взломанную дверь и ощутив противный запах гари.
«Боже ты мой! - подумал я. - Кажется, я забыл выключить газовую плиту. Хотел подогреть на сковородке мясо, но передумал, а газ не выключил... А у сковородки - деревянная ручка, вот она и загорелась... Вот я осёл!»
Я вошёл в свою квартиру и расстроился ещё больше, хотя всего несколько минут назад расстроен был до предела. Видимо, у страданий не бывает границ. Меня встретила закопчённая коморка, похожая на разгромленную кузницу. Лишь обугленные обломки и кучки мокрой сажи напоминали мне, что когда-то они были моими вещами.
Дверь распахнулась, и в квартиру влетел запыхавшийся мистер Эрн, домовладелец.
- Ох уж мне этот Шон! - злобно зарычал он, бросив на меня рассеянный взгляд. - Я заставлю его заплатить за ущерб, нанесённый мне и моим жильцам! И больше не сдам ему даже подвала! Простите, я так взволнован, - обратился он ко мне. - Вы из страховой компании? Сами посмотрите, пожар произошёл по вине жильца. Так заявил и пожарный инспектор. Газ он, видите ли, забыл закрыть! Ах, он, паршивец!
Не узнанный домовладельцем, я вышел из потерянной навсегда квартиры, медленно спустился по такой знакомой, но уже чужой лестнице, пересёк двор и побрёл по улице, сам не зная куда.
Но вдруг я вспомнил, что у меня есть родители, у которых я могу найти сострадание и покой. Правда, отец вот уже год находился в особом заведении для больных синдромом Альцгеймера и вряд ли был способен помочь мне, но мама была ещё крепка и деятельна, даже чересчур, и с того времени, когда я окончил школу, поддерживала меня почти во всех моих начинаниях. Она, конечно, любила поучать, из-за чего мой старший брат перестал с ней общаться и в конце концов укатил в Бразилию, но в целом мы с нею ладили, и я всегда был рад видеть её, особенно после долгих перерывов в общении. Как раз тот день был сорок пятым или сорок шестым после последней нашей встречи, и я немного успокоился и даже почувствовал нетерпеливую радость, предвкушая спасительное свидание с любимой мамой.
Она жила недалеко, и я отправился к ней пешком, тем более что предстояло пройти через парк с вековыми деревьями, резвящимися детьми и целующимися парочками, что, как я надеялся, должно было отвлечь меня от ужасов, которые пытались разворошить мой разум, привыкший к полному порядку.
Но в парке не было ни детей, ни парочек, а вместо них встречались мне лишь пожилые дамы и господа, и каждый глядел на меня как-то странно.
- Послушайте, юноша, вы к какой церкви принадлежите? - спросил меня краснолицый старик, похожий на баварского бюргера.
- Ни к какой, - ответил я, уговаривая себя ничему больше не удивляться и не отвечать на глупости и грубости. И поспешил миновать любознательного господина.
- Но на вас такой чудной балахон и тяжёлый крест на шее, - сказал мне вдогонку старик.
- Безумны, вы все безумны! - твердил я самому себе и продолжал идти, ссутулившись и стараясь не смотреть по сторонам.
- Как ты красив! - обратилась ко мне пожилая дама, держащая на руках маленькую собачку. - Сущий Аполлон! И такой смелый: не испугался выйти на улицу в чём мать родила.
- Благодарю, мэм, - скороговоркой буркнул я.
Теперь уже я окончательно убедился, что каждый человек видит во мне нечто своё. Причём было очевидно, что остальных, по крайней мере, тех, кто мне встречался, не постигла моя незавидная участь: все свободно общались друг с другом, друг друга узнавали и явно были довольны своей судьбой. И только я, как загнанный зверь, искал, где бы спрятаться от любопытных взоров и обидных замечаний прохожих.
Наконец я позвонил в такую милую дверь, знал которую всю свою жизнь и за которой меня всегда ждали вкусная еда, тёплая постель и чувство полной безопасности.
- Добрый день, мистер Хоккинс! Прошу, входите, я заждалась уже вас, - открыв дверь, тут же затараторила мама, и я послушно вошёл. - Вот, здесь, в прихожей, проводка барахлит, а этот выключатель сломался. Ну, вы тут разбирайтесь, а я на кухню - готовлю обед, сегодня сынок должен прийти ко мне в гости.
И она ушла. А я стоял и чувствовал в сердце обиду на весь этот свихнувшийся мир. Даже родная мать перепутала меня с электриком!
Сделав над собой усилие, я внутренне встрепенулся и решил уйти. Осторожно, чтобы не наделать шума, я открыл дверь и выскользнул на лестничную площадку.
Выйдя на улицу, я вдруг осознал всю глубину адской бездны, в которой очутился. Разом исчезли недоумение, обида, возмущение, гнев, а их место в моём сердце заняла невыносимая тоска, скоро сменившаяся паническим страхом. Я прижался к запертой двери в нише какого-то здания и стал оглядываться по сторонам, как ребёнок, попавший в логово разбойников. Мне казалось, что город ополчился на меня и, если я тут же не спрячусь в узкой, тёмной норе, как затравленная крыса, то все его жители соберутся, чтобы поглазеть на меня, а потом вдруг, потирая руки от злорадного удовольствия, двинутся на меня безжалостной волной.
Но время шло, всё оставалось, как прежде, и страх стал медленно ослабевать. Единственное, что делали некоторые прохожие, - глядели на меня с удивлением, злобой или плохо скрываемым отвращением, а один дюжий мужлан, смерив меня надменным взором, презрительно плюнул себе под ноги, пробурчал что-то и поспешил отвернуться.
Так бы я простоял ещё очень долго, прикованный к запертой двери стыдом и осознанием полной беспомощности, если бы не мой желудок. Близилось обеденное время, и у меня, проглотившего с утра всего пару кусков мяса, от голода начал ныть живот и задрожали колени. Как ни страшно было мне шагнуть на тротуар, но я заставил себя сделать это и, стараясь не глядеть по сторонам, поспешил в парк, на окраине которого продавали пончики, кофе, жареную картошку и прочие удовольствия для пустого желудка.
- Будьте добры, хот дог с горчицей и кофе, - сказал я девушке, мило улыбнувшейся мне из окна торгового трейлера, и протянул ей десятку.
Ловкими движениями она приготовила один хот дог, затем второй, третий, четвёртый. Всё это она завернула в бумагу вместе с тюбиком горчицы и протянула мне, а затем поставила передо мной бумажный стаканчик кофе и положила сотенную купюру.
- Ваш заказ и сдача, сэр, - произнесла она, улыбнувшись мне ещё слаще.
- Но послушайте... - собрался я возразить и сказать, что просил всего один хот дог и что сотня никак не может быть сдачей с десятки, но она решительно перебила меня:
- Сэр, вы опять начнёте расписывать мне, какая я хорошенькая и как вы в меня влюблены! Оставьте это! В конце концов, у меня есть жених, и я не собираюсь изменять ему, а уж с вами и подавно.
Выслушав этот невероятный ответ, я пожал плечами, взял сотню и свой заказ и, отойдя от ларька, сел на ближайшую скамью. Признаюсь, хоть я и чувствовал себя вором, но не очень-то сожалел о своём нравственном падении. Вероятно, не только моё логическое мышление начало в тот день крутиться вхолостую, но и совесть приуныла и испуганно прижалась к земле. Тем более что за всё то утро впервые меня посетила радость отверженного, получившего от мира благополучных обывателей хоть какую-то выгоду.
Наевшись, я встал, спрятал оставшиеся хот-доги в карман, выбросил пустой стаканчик в урну и побрёл по парку. Но моё подкреплённое полным желудком настроение снова ухудшилось, когда я начал размышлять о том, что же мне делать дальше. Думы мои не принесли мне ничего, кроме нового приступа тоски. Любая мысль, не успев разогнаться, упиралась в несокрушимую плоскость действительности, казавшуюся мне запертой дверью с надписью: «Бездомным вход воспрещён».
Раньше, имея жильё, работу и средства к существованию, я свысока поглядывал на несчастных, плохо одетых людей с испитыми лицами, блуждающих по переулкам и задним дворам, и никогда не задумывался над тем, каково им приходится во враждебном мире. Я считал их неисправимыми бездельниками, ищущими лёгкой жизни. Я и представить себе не мог малую толику того ужаса, к какому вынужден привыкать человек, оставшийся за воротами благополучия и безопасности и постепенно забывающий, как сладок туман взаимопонимания, прикрывающий истинную разобщённость жителей равнодушного города.
Но вот я стал таким же изгоем, одиноким, боящимся всего, никому не доверяющим. Я потерял всякую иллюзию дружбы и любви, и на всём свете у меня не было никого, кому я мог бы поплакаться в жилетку.
Я бродил по парку и учился жить в пустоте, вне тяжёлого, тягучего времени, вдруг ставшего мне ненужным. Бродил и никак не мог придумать, куда мне податься и чем занять осиротевшую душу. Да и не знал, есть ли на земле место, где бы на меня не таращились люди, и без того чужие, но теперь ставшие похожими на инопланетян с извращённой логикой и каменным сердцем.
Я должен был спрятаться, сесть или лечь и, успокоившись, обо всём хорошенько поразмыслить. Конечно, спрятаться - но где? Как назло, я ничего не мог придумать. Можно было бы поблуждать по городу в поисках чего-нибудь подходящего. Правда, я не знал, что именно должен был найти, и потому продолжал гулять по одним и тем же дорожкам. А кроме того, я боялся покинуть парк. Всё-таки людей там было меньше, чем на тротуарах, а значит, меньше вероятности столкнуться с насмешками, оскорблениями или с чем-нибудь похуже.
Через некоторое время я стал замечать, что люди обращают на меня всё меньше внимания, а те, что глядят в мою сторону, остаются по большей части безразличными к моему присутствию. Какой-то парень моего возраста, задумавшись на ходу, наткнулся на меня сзади, но, казалось, не придал этому никакого значения, а просто обошёл меня и продолжил свой путь. У пожилой дамы из руки выпал носовой платок. Я поднял его и протянул ей, она машинально его схватила, не произнеся слов благодарности и даже не взглянув на меня, как будто подал ей платок не я, а ветер.
Мимо меня неспеша шла женщина, толкая перед собой детскую коляску. Вдруг от коляски отвалилось переднее колесо. Женщина испугалась, выхватила из неё ребёнка и запричитала:
- Ой, какое невезение! Что же нам теперь делать? Придётся нести тебя на руках... Как же мне сегодня не везёт!
Не долго думая, я поднял упавшее колесо, приладил его к оси, защёлкнул замок, проверил вращение и сказал встревоженной женщине:
- Всё в порядке, сударыня. Я её починил.
Но женщина не обратила на меня никакого внимания. Она меня просто не видела!
- Ой! - радостно воскликнула она. - Колесо вернулось на место! Это же чудо! Не иначе, сам боженька решил нам помочь. Скажем ему спасибо. Ложись, мой маленький, мама повезёт тебя дальше. А папа ей не поверит, когда услышит, что с нами случилось. Он ни во что не верит. Ну и пусть! Всё равно я расскажу ему о том, как ангел сошёл с небес и починил нам коляску.
Она пошла дальше, а я стоял, дрожа от страха. Утром меня хотя бы видели, пусть каждый по-своему, но видели МЕНЯ! Потом начали принимать меня за другого человека, а вот теперь случилось наихудшее: меня вовсе не замечают!
Стать для людей невидимкой - что может быть страшнее? Для них я исчез, умер! Меня больше нет! Лучше бы я оставался не понятым, всеми ненавидимым, получающим от людей лишь презрительные взгляды и замечания. По крайней мере, я был бы точно уверен, что я есть, что я такой же, как все, соучастник безумной игры под названием «жизнь».
Если бы меня видели, у меня оставалась бы надежда на то, что рано или поздно я встречу единомышленника или товарища по несчастью, такого же изгоя, и нам обоим будет не так одиноко, и мы будем вместе мечтать о лучшей жизни и искать выход из тупика...
Но кто заметит невидимку? У него не может быть ни друзей, ни врагов. Быть невидимым и есть самое страшное в мире одиночество. Не исключено, что завтра, проснувшись на скамье в этом парке, я не увижу своих ног, своих рук, своей одежды. Я подойду к зеркальной витрине - и не обнаружу ничего из того, что ещё сегодня было мною...
При этой мысли я едва не упал в обморок.
Во тьме отчаяния быстро угасал последний огонёк надежды. Чтобы не потерять его из виду и уверить себя, что не всё ещё пропало, я бросился к трейлеру с хот-догами. Нет, я не был голоден - просто решил проверить, увидит ли меня продавщица, всего час назад принявшая меня за назойливого воздыхателя.
- Один хот-дог с горчицей, - сказал я.
Но девушка за прилавком даже не взглянула в мою сторону.
Я разозлился на неё.
- Послушай, глухая тетеря! - гаркнул я, чтобы перекричать страх, который вовсю бушевал во мне. - Дай мне хот-дог, чёрт тебя побери!
Девушка принялась рассматривать свои алые ногти, как будто перед её ларьком не было никакого покупателя и никто не извергал на неё свою бессильную злобу.
- Всё, это конец, - сказал я, отойдя от ларька и уныло рассматривая ослепших и оглохших прохожих.
Но я не сдавался, не обливался слезами тоски и отчаяния, не взывал к небесам, не проклинал провидение, меня не посетили мысли о самоубийстве - нет, ничего подобного со мной не происходило. Я просто продолжал бродить по дорожкам парка в надежде придумать какой-нибудь выход из дьявольского лабиринта, который, чем дольше я пытался из него выбраться, становился всё уже и страшнее. Но я был ещё жив и, как и великого Декарта, меня утешал похожий на истину афоризм: «Если я мыслю, следовательно, аз есмь сущий!» Особенно мне понравилась вторая половина этого изречения, составленного моим испуганным и потому не полностью здравым рассудком из разных источников.
«Аз есмь сущий!» - повторял я, и эти ветхозаветные слова как будто возвращали меня во времена простодушных патриархов, когда небо запросто заключало перемирия и союзы с землёй, когда возможно было любое чудо. Эти слова придавали мне сил и не позволяли моему охваченному паникой сердцу утонуть в трясине отчаяния.
(На какие только ухищрения не пойдёт человек, чтобы сохранить в своей душе иллюзию, которую он нежно называет надеждой!)
Так бродил я среди деревьев и гуляющих горожан, точно зверь в зоопарке, до тех пор, пока у меня не заболели ноги. И мне пришлось сесть на скамью. Моим сердцем овладело безразличие, и я больше не глядел по сторонам, не ожидал от прохожих странного ко мне отношения. Ни о чём не думая, я наблюдал за стайкой зябликов, что беззаботно прыгали под деревом.
«Наверное, и они, эти птички, не видят меня?» - подумал я. Чтобы проверить, так ли это, я должен был бы встать и махнуть на них рукой: улетят - значит хоть для них я не пустое место. Но, во-первых, мне было лень вставать, а во-вторых, я понимал: видят меня зяблики или нет - нет никакой разницы. Вот если бы я был птичкой-невидимкой, тогда, пожалуй, порадовался бы - ведь и сокол, и кошка были бы мне нипочём.
Так я и сидел, глядя на птиц и думая о том, как хорошо быть прозрачным животным и как ужасно стать человеком, сквозь которого глядят глаза братьев по разуму. Только раз поднял я голову - чтобы посмотреть на вечернее солнце, пронзавшее кроны лип, но тут же вновь уставился на землю, покрытую стриженой травой.
Вдруг словно тонкая спица кольнула меня в сердце. Я встрепенулся, краем глаза увидев худенькую фигуру, что сидела рядом, справа от меня. Вероятно, я вздремнул ненадолго и потому не заметил, как кто-то сел на мою скамью. Я повернул голову: это была молодая женщина, моего возраста или чуть младше меня, с длинными каштановыми волосами, с привлекательными чертами продолговатого лица. Одета она была роскошно: дорогое светло-лиловое платье до щиколоток, красные туфли с золотыми пряжками. Сдавалось, она только что покинула собственную свадьбу. Она глядела куда-то вдаль и время от времени слегка покачивала головой, будто соглашаясь со своими мыслями.
Несколько раз незнакомка поворачивала ко мне голову и смотрела на меня холодно и рассеянно, но почему-то я был уверен, что она меня видит. Один раз она даже пожала плечами, когда наши взгляды встретились.
Её глаза взволновали меня и показались мне знакомыми, хотя я точно знал, что никогда раньше её не встречал. И всё же меня не покидало чувство, что рядом сидит призрак старого друга, который давно ушёл куда-то вдаль по своей дороге, но оставил в иссякающем ручейке памяти отражение своей печали.
Я ощутил родство с этой девушкой, едва уловимую связь с ней. И не мог не обратиться к ней с дрожащей неуверенностью в голосе:
- Прошу прощения, но мне кажется, что вы меня видите...
Она взглянула на меня тревожно и робко. И испуганно произнесла:
- Неужели вы?.. - Она запнулась и испуганно прикрыла ладонью рот.
- Что я? Если я вас обидел, простите. Я не хотел пялиться на вас - так уж случилось...
- Какого цвета моё платье? - внезапно задала она мне вроде бы неуместный вопрос, и голос её звучал решительно и с надеждой. Но я словно ждал именно этого вопроса и с готовностью ответил на него.
- А мои волосы? - сказала она, и на её губах дрогнула улыбка. - Только не говорите, что я блондинка.
- Как можно! Ваши волосы чудесного шоколадного оттенка с золотистым блеском. Хотя, возможно, вечернее солнце придаёт им такой необычный оттенок...
Она придвинулась ко мне ближе и смерила меня сияющим взором.
- А лет мне сколько, как вы полагаете?
- Не больше, чем мне.
Она нетерпеливо заёрзала, как малый ребёнок, отбила такт ладонями по коленкам и сказала:
- Значит, вы меня видите?
- Конечно.
- Нет, я имею в виду: вы видите не старуху, не полную даму, не платиновую блондинку, а именно меня, такую, какой я сама себя вижу?
- Разумеется. - В моём сердце замерцала тусклая надежда. - Кстати, какого цвета мой галстук?
- Что, и вы тоже? - воскликнула она, и я не мог понять, чего в её голосе больше, удивления или радости. - Вот так случай!
Она обняла себя за шею, потом, всплеснула руками, вскочила на ноги и вновь села, на этот раз ещё ближе ко мне.
- Я сейча-а-ас сойду с ума от сча-а-астья! - пропела она. - Наконец-то я нашла человека!
- Прошу прощения, - прервал я её восторженные возгласы, - но как насчёт моего галстука?
- Вы, наверное, ждёте, что я начну расписывать расцветку вашего дурацкого галстука, но я не сделаю этого, потому что нет на вас никакого галстука. Ни усов нет у вас, ни бороды, ни сияющей лысины, ни бородавки на носу. Вы выше среднего роста, брюнет, с неплохим лицом, но каким-то усталым. На вас коричневый костюм и чёрные башмаки.
Я засмеялся от радости, и она тоже, и мы обнялись, но сразу же, смущённые, отстранились друг от друга.
- Меня зовут Евой.
- А я Билл.
- И давно это у тебя?
- Ты имеешь в виду всеобщее помешательство? Хотя я не исключаю той возможности, что свихнулся именно я...
- Да, да, именно это.
- С самого утра.
- Значит, ты ещё не привык, и тебе невероятно трудно. Я прошла через это два года назад и успела привыкнуть. Ты уже заметил, что люди как будто не замечают тебя? Нет, они не сядут на тебя, когда ты сидишь на скамье, они обойдут тебя, когда ты попадёшься им на пути, но они обратят на тебя внимание лишь в том случае, если ты огреешь их дубиной по голове, однако и в этом я не уверена.
- Заметил.
- Привыкай к тому, что отныне тебя для них больше нет. Весь мир будет видеть тебя, совсем не видя. И слышать, не слыша. Раньше это вызывало во мне страх и отчаяние, а позже стало забавлять. Представляешь, как это здорово! Чувствую себя хозяйкой города. Вхожу в магазин, бесплатно беру любую вещь - и никому до этого нет дела. Вот это платье я взяла сегодня в модном салоне. Стоит оно безумных денег, а я просто надела его и вышла. Не потому, что оно мне ужасно понравилось, а только чтобы развлечься. Ведь главное неудобство такой жизни - это полное одиночество, и, если бы я время от времени не шалила и не устраивала себе праздники, то, наверняка, давно бы спятила. Кстати, ты побывал уже у своих родителей?
- Увы! - Я вздохнул с тяжёлой грустью. - Мама приняла меня за электрика.
- Да, печальная история, - Ева сочувственно погладила меня по плечу. - А моя мама считает, что я мисс Борк, студентка, и что я снимаю у неё комнату. Но и она давно уже меня не видит. Представляешь себе?
- А я случайно сжёг свою квартиру.
- Значит, ты бездомный?
- Никак не могу к этому привыкнуть.
- Да, я тебя понимаю. Послушай, Билл, главное в нашем положении - ни в коем случае не отчаиваться. Тем, кого посадили в тюрьму, намного хуже.
- Согласен.
С минуту Ева помолчала, теребя ловкими пальцами шёлковый пояс своего платья, и наконец продолжила говорить:
- В отличие от тебя я ни на мгновение не сомневалась в том, что с моей головой всё в порядке. Мои мысли бежали в ином направлении. Всё происшедшее со мной два года назад я пыталась рассматривать с точки зрения физики. Или, если хочешь, научной фантастики. Читал ли ты рассказ Уиндема, где время представляет собой раскрывающийся веер?
- Читал.
- Так вот, почему бы не предположить, что вся Вселенная подобна вееру? Неожиданно он раскрылся - и я одна осталась на маленьком пёрышке, отрезанная от остального мира... Увы, подобные предположения хоть и занимали мой разум и отвлекали от оплакивания своей участи, но не дали мне ни одного ответа. Голова идёт кругом, когда думаешь об этом. И в конце концов я решила, что лучше было бы вовсе не размышлять о причинах... Хотя, если честно, нет-нет да и поймаешь себя на попытках разобраться в этой нелепице. - Ева помолчала, не отводя от меня взгляда. - А что если именно мы вызываем у людей такую странную реакцию на наше присутствие? Что-то в химическом составе наших тел поменялось, и мы превратились в некие катализаторы? Чем не объяснение? Мы с тобой выделяем особые летучие вещества, которые воздействуют на восприятие или даже на мышление всех остальных...
- Но почему тогда эти вещества не действуют на нас?
Она пожала плечами:
- Загадка... Да, я понимаю, что занимаюсь глупостями, можно долго перечислять фантастические произведения и даже обратиться к древним мифам, можно и самим выдумывать всякие теории, но всё это останется игрушками для разума. Мы как были невидимы для остального мира, так и останемся. Если однажды не случится ещё что-нибудь: например, мы снова изменимся - и вернёмся к людям...
- Или они все изменятся и войдут в наш мир.
- И это возможно. А вот ещё одна идея: что-то мне подсказывает, что, пока люди равнодушны друг к другу, время от времени отдельные неудачники будут проваливаться в пропасть невидимости. Ведь равнодушие - это тяжёлая болезнь человечества. Вроде проказы. Его тело постепенно разрушается. И мы с тобой - его отвалившиеся члены, отвергнутые больным организмом. Как тебе такая идея?
Я пожал плечами:
- Неплохо. И всё же одно обстоятельство не даёт мне покоя: почему каждый видел в нас нечто своё?
- А почему бы и нет? - уверенно ответила Ева. - Разве это так уж необычно? Вспомни: ты, наверное, не однажды считал негодяями людей, которых другие находили милыми и порядочными. Или я, например, увидев на подруге новую кофточку, поздравляла её с отличным выбором, тогда как среди моих знакомых находились критики, которые, неодобрительно качая головой, говорили о той же кофточке: «Фу, какая вульгарная!» Понимаешь, что я хочу сказать? Каждый из нас, глядя на одну и ту же вещь, на одного и того же человека, видит нечто своё, что на самом деле далеко от реальности. Нам кажется, что мы знаем истину, а на самом деле оцениваем предметы и явления этого мира, исходя из набора своих штампов, из собственного несовершенства. По сути, мы слепы, Билл! Согласен?
Я кивнул, и она продолжала:
- Понимаешь, если придерживаться нашей последней теории, о том, что мы с тобой - отвалившиеся члены человечества, то всё становится ясно: нас постепенно засасывало в некую воронку, и люди, и без того склонные видеть вещи не такими, какими они являются в действительности, видели по мере нашего удаления от них всё меньше - нас как таковых и всё больше - свои фантазии о нас... А, возможно, они сами отталкивали нас, и мы, как наиболее слабые звенья, поддались их натиску и, так сказать, «вышли из игры», были отброшены на задворки реальности - их реальности, а не нашей. Поэтому мы видим их и слышим, а они нас - нет. Мы и они находимся в одном и том же мире, но мы с тобой - вне их стереотипов. Мы уже просто немыслимы их разумом, потому что невозможны в их системе координат. Они видят то, что хотят, и то, что могут разглядеть...
Ева помолчала с минуту, указательным пальцем рисуя на скамье воображаемый круг, а затем вскинула на меня горящие страстью глаза и сказала:
- И вот ещё что я подумала: разве не то же самое происходит с ангелами? Они прилетают к людям, а те их не замечают, а тем счастливцам, кто увидел их, не верят. Мы с тобой, конечно, далеки от ангельской сущности, но зато находимся примерно в том же положении невидимок. Но так ли это плохо? Каждый, кто считается в обществе изгоем, получил бесценное преимущество: он свободен! А мы - абсолютные изгои, следовательно, получили абсолютную свободу! Представляешь себе, как это здорово! - Наверное, она заметила растерянность в моих глазах, потому что виновато произнесла: - Прости, тебе, наверное, не кажется большой удачей остаться за бортом цивилизации, а я тут восторгаюсь... И всё же, если хорошенько подумать... Нет, не знаю, как объяснить всё это, правильных слов не нахожу, ведь я не философ. Но, надеюсь, ты меня понял?
- О, да! - воскликнул я, чувствуя, как хаос в моей голове вдруг улёгся - и наступившая в ней ясная тишина тёплой волной уверенности хлынула в самое сердце. - Теперь и я всё понимаю! Эта теория кажется мне самой привлекательной, несмотря на её мрачноватый дух. Предлагаю сделать её рабочей гипотезой. Кто за?
Она весело рассмеялась и подняла руку.
Я смотрел на Еву и восхищался её жизнерадостностью, выдержкой и верой в лучшее. Я спросил её:
- Как же ты жила эти два года?
Она взглянула на меня широко открытыми глазами, которые могли бы показаться безумными, если бы не детское доверие, светящееся в них. Она отвела взор и уставилась куда-то вдаль, как и несколько минут назад, когда я впервые увидел её.
- Самое противное, как я уже сказала, - это одиночество. Первое время я чуть с ума не сошла от тоски. А мне так хотелось с кем-нибудь поговорить, обнять кого-нибудь, да и просто заняться любовью с хорошим парнем. Однажды, сидя в кафе, я увидела в окно идущего по тротуару красивого юношу. Я выскочила на улицу и пошла вслед за ним. Это был приличный район, для очень богатых. Юноша приблизился к большой стеклянной двери, и швейцар с подобострастной улыбочкой впустил его в роскошное здание, он поднялся по роскошной лестнице и вошёл в роскошную квартиру. А я, наглая, но всё же дрожащая от страха, успела проскользнуть вслед за ним. Он не обратил на меня ни малейшего внимания, подошёл к бару, позвонил и заказал бутылку шампанского. Я прошла в ванную, приняла душ и, умирая от желания, вернулась в гостиную голая, надеясь, что он заметит меня в таком виде и не устоит перед моими чарами. Но и этот трюк мне не удался: красавчик по-прежнему вёл себя так, словно он один. Сидел в кресле, слушал Моцарта и попивал шампанское. Тогда я решила действовать наглее и налила бокал себе. И выпила его залпом, о чём тут же и пожалела - голова закружилась, затошнило, и я испугалась, что меня вырвет на дорогущий ковёр. Но тошнота немного ослабла. Я пошла в спальню и нырнула в кровать, уверенная в том, что мне обязательно удастся соблазнить хозяина, когда он ляжет рядом. Но время шло, а красавчик всё не являлся, и я, одурманенная шампанским, в конце концов уснула.
А утром, войдя в ванную, где оставила свою одежду, с ужасом обнаружила того парня в джакузи, с белым-белым лицом. Его голова лежала на плече, а всё остальное тело было погружено в красную-красную воду. Я сгребла свою одежду и выскочила в коридор. Как же мне было страшно! Когда я оделась и вошла в гостиную, то обнаружила на столе лист бумаги, исписанный красивым почерком. Понятно, это было прощальное письмо самоубийцы. В нём он жаловался на непонимание близких, на предательство некой особы... Но вот что поразило меня больше всего: он упоминал призрак женщины, преследовавший его. Я подумала, не была ли я этим призраком и не послужила ли последней каплей, упавшей в чашу терпения этого несчастного? И больше не отваживалась соблазнять мужчин. И стала просто хулиганить. Это придавало мне сил сопротивляться жестоким обстоятельствам и отвлекало от тоски. Например, я садилась пописать у всех на виду. Или снимала шляпы с прохожих и бросала их как можно дальше. Или выхватывала из руки какой-нибудь дамы мороженое и ела его прямо перед её ничего не понимающей физиономией. Я обнаглела настолько, что однажды подошла к премьер-министру, когда он вышел на пресс-конференцию, обняла его и поцеловала в губы. Бедняга не мог не заметить этого. Он вздрогнул, выпрямился, и, когда я отошла от него, испуганно огляделся, посмотрел на меня - и в его глазах промелькнуло нечто вроде узнавания... Но это была лишь мимолётная искра... Или мне это лишь привиделось?
Вот так я и развлекаюсь. Плохо я поступаю, сознаюсь... Однако что мне делать, если этот проклятый мир не хочет меня замечать и какой-то злорадствующий бог или демон лишил меня возможности всякого общения?
Но вот я встретила тебя, Билл, и очень этому рада. Значит, небеса всё же не пустые! Бог любит меня! Я не просто рада - я словно заново родилась!
- А мне-то как хорошо, Ева! Теперь мне всё равно, кто сошёл с ума, я или мир. Какая разница, если у меня появился друг, такой же нормальный или сумасшедший, как и я? Послушай, ты не против, если я приглашу тебя в ресторан?
- Мило с твоей стороны! - Ева засмеялась и, вскочив на ноги, протянула мне руку. Я тоже поднялся. - Нет, Билл, не обижайся, но приглашения твоего я не приму. Сразу видно, что ты всё ещё не отвык от прошлого. Как ты представляешь себе наш поход в ресторан? Что мы будем там делать? Какой уважающий себя официант станет обслуживать невидимок?
- Прости, я не подумал об этом. А жаль, ни разу в жизни я никого туда не приглашал, да и сам, если честно никогда там не был.
- Неужели?
- Не до того было. Тяжёлая участь мелкого служащего, сама понимаешь.
- Не понимаю и понимать не хочу! Прости меня за прямоту, но, возможно, это и к лучшему, что ты выпал из той жизни, скучной и никуда не ведущей, разве что в кабинет побогаче да этажом повыше. А пойдём-ка мы сегодня ко мне домой!
- Но как-то неудобно.....
- Перед кем неудобно?
- Перед твоей мамой.
- Пустяки. Надеюсь, она и тебя не заметит. Послушай, я тебе хоть чуточку нравлюсь?
- Нравишься... Даже очень...
- Ох, как покраснел! Да, мелкий служащий Билл, буду учить тебя настоящей жизни. По твоим глазам вижу, что девушки у тебя ещё не было. Исправим и это. Ты чудесный парень, Билл, но весь в себе. Нужно лишь раскрыть тебя - и ты засияешь, как волшебный цветок.
- Как ты?
- Именно! Пойдём, что ты стоишь? Между прочим, у меня тоже никогда не было парня.
И мы пошли сквозь вечерний сумрак парка и вышли на улицу, освещённую разноцветными огнями. Нам попадались деловые люди, которые со скучающими лицами возвращались из своих контор, компании весёлых молодых людей, проститутки, полицейские... Но я уже не обращал на них внимания, как и они не видели меня. Я просто шёл, держа в своей руке тёплую ладонь Евы, и понимал, что никто, кроме неё, меня не знает. Может быть, потому, что никто, кроме неё, не хочет меня знать? А раз так, то и я не хочу видеть никого - только её. Ведь лишь нам двоим известна тайна полной свободы.
