Переходя дорогу по «зебре», пешеход верит, что на него на полной скорости не налетит гигантский грузовик. Почему он верит в это? Не знаю. Видимо, городские власти убедили его в том, что заботятся о безопасности всех, а о нём заботятся особо. Путешественник, покупающий авиабилет, и думать не хочет о том, что именно этот полёт может окончиться для него катастрофой. Я уж не говорю о парашютистах, солдатах, водолазах, змееловах... Получается, все мы рискуем жизнью, веря кому-то, надеясь на что-то, ожидая от людей или от Бога разумности, предусмотрительности и человечности. И не задумываемся о простой вещи: все мы ведём себя как дети, уверенные, что уж родители-то в беде их точно не оставят.

Но вот с кем-то из нас случается несчастье, причём на том месте, где никто не ожидал никакого подвоха, и мы начинаем искать виновных, клясть несправедливую судьбу и задумываться о том, что пора бы в устройстве этого мира что-то поменять. И лишь единицы из миллиардов жителей планеты винят в неудачах самих себя и презирают слепую веру в то, что они - под надёжной защитой, то есть сознают свой инфантилизм и пытаются бороться с ним, честно глядя на реальный мир, от которого человечество отгородилось, так и не приспособившись к нему.

Когда-то в юности и я относил себя к этим немногим. Когда мне было четырнадцать, погиб мой младший братишка Энди, смешной и милый шалун, которого я любил даже больше, чем маму. Он возвращался из школы, и вдруг налетел сильный ветер, сорвал с крыши двухэтажного магазина детских товаров рекламную вывеску, что по вечерам мигала разноцветными буквами, и этой проклятой вывеской ударил Энди по голове. Кто виновен был в смерти моего брата? Мэр города? Владелец магазина? Ветер? Или Бог? Или все они вместе? Я долго размышлял над этим и в конце концов понял, что верить нельзя никому и ничему. Порядок, установленный человечеством на земле - всего лишь театральная декорация, за которой нет ничего, кроме хаоса случайностей. Вместо того чтобы встретиться с этим хаосом лицом к лицу, попытаться найти в нём систему и встроиться в неё, мы тешим себя иллюзией защищённости и, как овцы в стаде, полагаемся на силу и справедливость общества и верим в счастливое стечение обстоятельств.

Осознав, что передо мною лишь красивые миражи, мешающие мне увидеть страшную действительность, я перестал ждать от цивилизации обещанного ею нерушимого порядка. Всё созданное человечеством для удобства и безопасности, решил я, всего лишь опиум для трусов. Меня окрылила мысль одного мудреца о том, что, если ты долго будешь всматриваться в бездну, то в конце концов бездна заглянет в тебя. Какая огромная, пугающая, но сладкая истина! Я знал, что цивилизация - лишь жалкий подвисной мост над бездной природы, и во мне нашлось достаточно силы и смелости для того, чтобы, чувствуя, как подо мною этот мостик качается и трещит и уже почти порвался, стоять на нём, перегнувшись через верёвочные перила, и глядеть в глаза бездны.

И мне казалось, что я готов ко всему, к любой неожиданности, что я сумею в одиночку постоять за себя и выкручусь из любой передряги, если не буду рассчитывать на помощь общества и его богов, а приму жестокую природу как противника, которому не стыдно бросить вызов. А если и погибну, то с достоинством одинокого храбреца, в позе романтического героя...

Но пришёл день, доказавший, что и я на самом деле такой же, как все, неразумный ребёнок. Все мои философские взгляды и принципы рухнули в одночасье.

А случилось вот что.

Когда я успешно окончил университет, мой отец решил порадовать меня особенным подарком и, зная мою любовь к дикой природе и тягу к уединению, купил мне охотничий домик в горах.

- Это твоё убежище, - сказал он, вручая мне ключи от домика. - Тебе будет куда спрятаться от суеты. Да и сейчас этот райский уголок поможет тебе прийти в себя после напряжённой учёбы. Ты так нервничал и недосыпал, стараясь быть лучшим! Так что устрой себе небольшие каникулы. Прежде чем окончательно утонуть в море юриспруденции, отдохни как следует. Жизнь не сахар, поверь старику. Поэтому оттянись по полной (так, кажется, принято выражаться в твоих кругах), чтобы было что вспомнить с улыбкой в трудную годину. И возьми с собой Фила и Эдди. Они хорошие ребята. Да и девочки будут там не лишними. Кстати, у тебя по-прежнему нет подружки?

- Нет, папа.

- Ну, ничего. Может, это и к лучшему. Сначала надо прочно стать на ноги, а там и влюбиться не грех.

Я тут же позвонил ребятам. Они с радостью согласились провести неделю в глуши, и через два дня, рано утром, мы поехали в горы. Я - за рулём своего новенького «шевроле», Фил - со своей невестой Хельгой, а Эдди - сам по себе, как он выражался, «налегке». Мы с ним всю дорогу посмеивались над бедолагой Филом, попавшим в сети женщины, однако в глубине души завидовали ему.

Хижина оказалась великолепной, погода - лучше некуда, вода в озере, что находилось в полумили от домика, была чистой, словно зеркало в ванной комнате, когда сотрёшь с него густой туман, а Хельга бросала на нас с Эдди такие сладенькие взоры, что мы не знали, что и думать о ней.

Но через два дня всё резко изменилось. Нет, солнце сияло нам всё так же усердно, озеро по-прежнему ждало нас, чтобы всё с той же прохладной нежностью обнять наши молодые тела, - резко изменились мы, все четверо.

После очередной весёлой вечеринки, окончившейся на рассвете, я проснулся в полдень и удивился: из гостиной до меня доносились громкие, сердитые голоса друзей.

Когда я спустился к ним, то увидел злую физиономию Фила, заплаканное личико Хельги и недовольные глаза Эдди. Все трое, ссутулившись, сидели за столом.

- Что случилось? - задал я им вполне уместный, как мне показалось, вопрос.

- Иди к чёрту! - рявкнул на меня Фил.

- Миленький Генри, - простонала Хельга, обращаясь ко мне, - спаси меня от этого дикаря!

- Молчи, проститутка! - заорал на неё Фил и вскочил на ноги.

- Эй ты, потише! - Эдди протянул к нему руку, словно пытаясь оградить от него девушку.

- А тебе я уже сказал, где я хотел бы тебя видеть, скунс плешивый! - процедил сквозь зубы Фил, пронзая Эдди взором, даже более красноречивым, чем его грубые слова.

- Успокойтесь, - произнёс я примирительным тоном. - Я сейчас вернусь, и вы мне всё объясните.

И побежал в туалет.

Я поспешно расстегнул штаны, но не успела струя, покидавшая мой мочевой пузырь, набрать полной силы, как я услышал в доме какие-то стуки, крики, визги и выстрелы.

- Чёрт возьми! - воскликнул я. - Что ещё учудили там эти хулиганы?

И вдруг до меня донёсся звук мотора: кто-то завёл мой автомобиль.

- Этого ещё не хватало! - закричал я, злясь на слишком обильную струю, ведь она задерживала меня в уборной и не позволяла выяснить, что же происходит в моём доме.

Наконец я смог выбежать во двор и обнаружил, что машина исчезла. Я бросился в дом - и чуть было не обезумел от ужаса: на полу лежал Эдди. Из дырки в его лбу медленно вытекала кровь. Хельга сидела, вернее, лежала грудью на столе. У неё была прострелена шея.

И вдруг страх покинул моё сердце, и на меня напала такая звериная злоба, я так возненавидел Фила, убившего моих друзей, что, не помня себя, помчался по дороге вслед уехавшему автомобилю. В тот миг я не думал ни о чём. Я только чувствовал, что должен уничтожить эту скотину, этого свихнувшегося негодяя, растоптать, растерзать, растереть по дороге! Мне даже в голову не пришло, что бесполезно пешком догонять сотню лошадиных сил.

И всё же бежал я не зря - после третьего поворота я увидел дымящийся «шевроле». Он слетел с дороги, врезался в дерево и представлял собою жалкое зрелище. Рядом с машиной лежал Фил, сжимая в руке пистолет. Когда я приблизился, он приподнял голову, беззвучно пошевелил губами и вновь уткнулся лицом в землю.

И тогда я сделал то, за что буду казнить себя всю жизнь и даже после смерти. Я поднял тяжёлый камень и стал бить им Фила по голове, и так долго и остервенело бил, что остатки его черепа вместе с мозгами вдавил в почву. При этом я громко кричал бессвязные звуки, выл, рычал и вообще вёл себя как взбесившаяся горилла.

Что на меня нашло - тогда я этого ещё не знал. Я просто кричал и бил, кричал и бил...

Наконец, устав, я уронил камень и с удовлетворением воззрился на то, что сделал. И мне совсем не было противно видеть кровь и растерзанное мясо, не было жаль Фила, и совесть не напомнила о себе ни единой мыслью, ни единой колючкой в сердце. Даже страх преступника перед наказанием не проснулся в моей словно онемевшей груди. Только злоба и ненависть всё ещё шевелились в сердце и готовы были ринуться на очередную жертву, чтобы растерзать её.

Я сидел рядом с убитым мною человеком и спокойно переводил дух, как будто всю жизнь занимался вколачиванием в землю черепов живых людей.

- Надо бы зарыть его, - сказал я, и это была первая мысль, пришедшая мне в голову с той минуты, как я бросился догонять автомобиль. - Да, надо бы их всех похоронить.

Я встал и, с трудом преодолевая усталость и желание лечь и уснуть, побрёл обратно к дому, где меня ждали ещё два трупа.

Войдя в гостиную, я обвёл гневным взглядом убитых друзей, которые вызывали во мне лишь раздражение, как будто были виноваты в том, что испачкали мой дом своей неприятно пахнущей кровью. Я пнул в бедро лежащего на полу Эдди, за шкирку сдёрнул со скамьи Хельгу, зарычав при этом: «Вот сучка, испачкала мне стол!» - и, когда она уже лежала на полу, нагнулся к ней и стал плевать ей в лицо, до тех пор пока во рту не осталось ни капли слюны.

- А не разрубить ли вас на мелкие кусочки, голубчики мои? - обратился я к трупам и повернулся уже к двери, чтобы сходить за топором, но передумал, громко зевнул и, решив немного отдохнуть, поднялся в спальню.

Когда на следующее утро я вновь увидел мёртвые тела и вспомнил, что произошло вчера и что натворил я сам, мне вдруг стало так горько, так противно и стыдно, что я без сил опустился на пол, рядом с застывшей лужей крови, что вытекла из головы Эдди, и зарыдал.

Долго я не мог прийти в себя. То колотил кулаками по полу, то бил себя по голове, то сквернословил на чём свет стоит, то ругал Фила, то обвинял свою трусливую, подлую и коварную душонку.

Немного успокоившись, я взял в сарае лопату, вырыл за домом яму и похоронил в ней Эдди с Хельгой. Затем вернулся к Филу и закопал и его.

На следующий день к голосу стыда прибавился проснувшийся во мне страх: а вдруг меня арестуют за тройное убийство? И моё сердце, как медуза, расползлось в мутной воде уныния. И я даже стал подумывать, не покончить ли мне жизнь самоубийством, чтобы избежать ужаса, позора и бесконечных угрызений совести.

Раз десять я мыл и тёр каждый дюйм на столе и на полу гостиной, сжёг одежду, обувь и даже нижнее бельё, в которых был в тот роковой день; много раз возвращался на то место, где убил Фила, притаптывал его могилу и разбрасывал вокруг прелую хвою и листву, чтобы этот клочок земли ни у кого не вызвал ни малейшего подозрения. Но все эти меры предосторожности, превратившиеся в манию, ничуть не уменьшали моего страха.

И тогда мне в голову пришла идея бежать из страны. Всё равно куда. Проще всего - в Мексику. И эта мысль меня успокоила и направила мой разум в более упорядоченное русло. Я даже сходил на озеро, искупался и полежал на солнце, мечтая о новой жизни в незнакомой стране, где никто не знает и никогда не узнает о том, что я сделал.

«Что было, то было, - убаюкивал я свою порядком утомившуюся совесть. - Ничего уже не изменить. К тому же Фил сам заслужил наказание. Не он ли убил Эдди и Хельгу? А если бы я не пошёл в уборную, он бы и меня уложил рядом с ними. Я просто устранил маньяка и хорошенько ему отомстил. А то, что я оплевал Хельгу, - это и вовсе пустое».

И всё же каждый день я приходил на место преступления, чтобы ещё раз проверить, всё ли учёл, не оставил ли каких улик. Не обнаружив там ничего особенного, я успокаивался и возвращался к дому, к могиле Эдди и Хельги.

«Ещё неделя такой жизни - и я сойду с ума, - думал я. - Пора уходить... Но как? У меня же ни машины, ни денег. Попросить несколько сотен у отца? А что я скажу ему? Как объясню, куда подевались ребята после того, как поехали со мной? Нет, в город возвращаться нельзя. Но и оставаться здесь неразумно. Рано или поздно нас хватятся и первым делом приедут сюда. Уходить. Пешком, через лес. Стать бродягой, забыть своё имя, избегать людей... Боже, что же я наделал!»

Однажды вечером, когда я копался в разбитом «шевроле», пытаясь выяснить, можно ли его отремонтировать, до меня донеслись приглушённые стоны. Испугавшись, я сел на корточки и стал оглядываться по сторонам. Стоны приближались. И тут из-за поворота дороги появился человек лет сорока, в грязном костюме. Нечёсаные русые волосы липкими прядями свисали на его небритое лицо. Он волочил правую ногу, бедро которой было обмотано пропитанным кровью тряпьём, и тяжело опирался на толстую, кривую палку.

Заметив меня, незнакомец остановился и посмотрел на меня с не меньшим страхом, чем я на него. Я как следует разглядел его и пришёл к выводу, что он не опасен. К тому же в моём кармане лежал пистолет Фила, придававший мне храбрости. Подумав, что глупо сидеть на корточках, притворяясь невидимым, я встал и постарался придать лицу решительное и независимое выражение.

- Что вы здесь делаете? - спросил я.

Устав от одиночества и бессмысленной борьбы с кошмарами наяву, я, хоть и боялся встречи с людьми, всё же был рад увидеть человеческое существо.

- Помогите мне, - прохрипел незнакомец. - Я больше не могу... Я ранен...

Из последних сил держась за палку, он стал медленно сползать на дорогу. Я бросился к нему и успел подхватить его под мышки, прежде чем он успел упасть.

- Пойдёмте со мной, - сказал я.

С большим трудом удалось мне довести незнакомца до дома. В гостиной я усадил его на лавку, как раз на то место, где была застрелена Хельга, и занялся его ногой.

Ему повезло: во-первых, проводя каникулы на ферме, я часто помогал своему деду лечить овец и коров и кое-что понимал в медицине; во-вторых, мой предусмотрительный отец наполнил дом не только съестными припасами, но и лекарствами; в-третьих, рана незнакомца (он назвался Питером Джонсоном) оказалась сквозной. Я обработал её, зашил, забинтовал и сделал ему укол антибиотика. Разложив диван, на котором неделю назад спали Фил с Хельгой, я помог Питеру лечь.

После дозы обезболивающего он скоро уснул, а я, поедая холодный ужин, глядел на него и не знал, как мне теперь быть. Оставить его здесь одного и уйти? Пусть приезжает полиция и выясняет, он ли убил всех, в том числе и меня. Чем не выход из положения? Можно было бы даже позвонить копам и навести их на этот след... Нет, так нельзя. В том, что я сделал, была звериная жестокость, но не было подлости. Быть убийцей тяжело и горько, а подлецом быть - гнусно, а значит, непростительно! Даже ради своего спасения. Что же делать? Сперва узнать, кто он и в какую передрягу попал. Может, он сам в бегах и подскажет мне, где и как спрятаться.

На следующее утро я приготовил завтрак, помог Питеру сходить в туалет и умыться, а когда он снова лёг, я сделал ему ещё один укол антибиотика, так как у него была небольшая лихорадка. Я придвинул к дивану столик, на который поставил тарелку с бобами и кружку чаю.

Когда мы поели, я тут же приступил к расспросам:

- Что же с вами всё-таки случилось?

- А вы ничего не знаете? - сказал он.

- Что я должен знать?

- Неужели за последние дни с вами не произошло ничего необычного?

«Ему что-то известно обо мне», - мелькнула у меня испуганная мысль.

- Случилось, - осторожно проговорил я, обомлев от страха.

- Десятого июля вы были здесь, в лесу? - спросил Питер и посмотрел на меня так простодушно, что я понял: ни черта он не знает!

И всё же подозрение полностью не исчезло.

- Да, - ответил я осторожно.

- И вы не слышали сообщений по радио? Не смотрели телевидение?

- Нет здесь ни радио, ни телевизора.

- Однако с вами что-то произошло. Что именно?

- Не будем сейчас об этом, - уклончиво ответил я. - Расскажите лучше о себе.

- Не знаю, поверите ли вы мне... Ведь, как я понял, вы не были свидетелем тех более чем странных событий, что уничтожили все мои надежды на будущее и чуть не лишили меня жизни. И это коснулось не только меня, но, насколько мне известно, всего этого проклятого мира. Но так как и с вами кое-что случилось, полагаю, вы мне всё-таки поверите. По крайней мере, я постараюсь рассказать всё как было, ничего не приукрашивая, но и не скрывая.

Он замолчал и некоторое время задумчиво глядел на меня, словно стараясь понять, что же спрятано в моём сердце. Затем встрепенулся, нервно повёл плечами и продолжал:

- Как я понял, на вашей совести от того рокового дня осталось огромное грязное пятно. Не казните себя напрасно. Боюсь, нет больше в мире ни одного человека, не совершившего в ту пятницу гадкого поступка. Да, чёрная пятница... Но не тринадцатого, а всего лишь десятого июля.

Я проснулся, как всегда, в шесть тридцать. Я художник-декоратор, профессия у меня свободная, и всё же я привык ложиться и вставать строго по часам. Это дисциплинирует и не позволяет предаваться меланхолии, приступам которой я, к сожалению, подвержен с самого детства.

В тот день мне нужно было к девяти явиться к директору ресторана «Райские кущи» с эскизами нового интерьера. Я потел над ними больше недели и был ими очень доволен. И теперь мне предстояла самая неприятная часть моей работы - лебезить перед заказчиком и с дрожью в коленях ждать его приговора.

Я сел в автомобиль и поехал в «Райские кущи». Но на первом же перекрёстке, когда я остановился на красный свет, в мой багажник врезался грузовик, и меня так тряхнуло, что, в глазах у меня потемнело. Я вышел из автомобиля и, чуть не плача, воззрился на искорёженный зад своей старушки. Водитель грузовика стоял рядом со мной и с довольной ухмылкой смотрел на то, что натворил.

К нам подошёл полицейский.

- Что, Уоррен, - обратился он к водителю грузовика, - этот хлыщ преградил тебе дорогу?

- Да уж. Из-за него моя лошадка поцарапала морду.

- Вижу, - Полицейский понимающе кивнул. - Ладно, не будем с утра портить друг другу настроение. Моё дело - гасить недовольства и распри между людьми. Будем считать, что светофор был неисправен. Ты как на это смотришь, Уоррен?

- Я только за!

- А ты, растяпа? - Судя по всему, полицейский имел в виду меня.

Возмущение вскипело в моей груди.

- Но послушайте! - попытался было я высказать своё отношение к хамству представителя власти.

- Нет, это ты послушай, чайник! - рявкнул на меня коп, и его глаза заискрились такой огненной яростью, как будто в них сидели раздражённые сварщики, остервенело орудуя электродами. - Штраф захотел за создание на дороге аварийной ситуации? Сперва научись водить, тогда и буду слушать тебя. Ты меня понял?

Он взмахнул рукой, и я в страхе отшатнулся - мне показалось, что он хотел дать мне пощёчину.

- Итак, дурачок, бросай свою задницу в этот металлолом и дуй поскорее. Счастливого пути, Уоррен! Привет жене!

Что оставалось мне делать? Прожив на земле почти полвека, я впервые столкнулся с таким произволом чиновника и не знал, как поступить. Ругаться с ним, рискуя получить не только штраф, но и телесные увечья, или жаловаться на него начальству? И я решил написать жалобу, но только после встречи с директором ресторана, которому, как я понимал, плевать на мою аварию и поведение обнаглевшего копа. Если я не явлюсь вовремя, он ведь может отдать работу другому.

Я послушно сел за руль, и мой несчастный автомобиль, как побитый пёс, пополз по улице, смущённо выставив на показ свой помятый круп.

Но не успел я проехать и двух кварталов, как мотор заглох. Я едва успел прижаться к тротуару.

- Чёрт! Чёрт! Чёрт! - раздражённо закричал я, колотя кулаками по рулю. - А пошли вы все!

Я схватил папку с эскизами, выскочил из машины, в сердцах хлопнул дверцей и пошёл пешком, чувствуя, как в моей груди скапливается электрический заряд.

Чтобы поскорее добраться до «Райских кущ», я решил срезать угол и свернул в грязный переулок. Вообще-то я всегда старался избегать подобных мест, но два моих качества, обязательность и пунктуальность, вынудили меня изменить эстетическому чувству и подавить в себе брезгливость.

До конца переулка оставалось шагов двадцать, когда у меня за спиной послышался вежливый мужской голос:

- Постойте, сэр, погодите! Могу ли я кое-что получить от вас?

Я обернулся: меня догонял тридцатилетний щёголь в идеальном до неприличия костюме и элегантной фетровой шляпе.

- Простите, - сказал он, приблизившись, - не могли бы вы отдать мне свои часы?

- Что?! - Изумлению моему не было предела.

- Вы меня, видимо, не поняли, - всё так же вежливо пояснил незнакомец и вынул из кармана пистолет. - Прошу прощения! Запыхавшись, я, вероятно, произнёс свои слова недостаточно чётко. Поэтому повторяю ещё раз: не могли бы вы отдать мне на вечное хранение свои часы?

Что мне оставалось делать? Рукой, дрожащей от возмущения и страха, я снял с запястья часы и протянул их вежливому вору.

- Премного благодарен, - сказал он, сунул часы в боковой карман пиджака, изящно развернулся и беспечной походкой пошёл по переулку.

А я бросился искать полицейского. На моё счастье, он стоял на углу.

Задыхаясь и запинаясь, как вела бы себя на моём месте любая жертва вопиющей несправедливости, я поведал ему о том, что случилось со мной. Но мой рассказ ничуть не изменил выражения скуки на немолодом, но холёном лице постового.

- А как он попросил у вас часы? Вежливо или грубо?

- Очень вежливо.

- Так в чём дело? Какие у вас могут быть к нему претензии? Он попросил у вас вашу вещь, и вы согласились ему отдать её. Не вижу в этом ничего противозаконного.

- Но у него в руке был пистолет!

- И что из того? Эта рука принадлежит ему, и в ней он имеет право держать всё, что угодно. Вы могли бы, в свою очередь, тоже вынуть из кармана пистолет и вежливо ответить, что не имеете ни малейшего желания расставаться с часами. Но вы же не сделали этого, а добровольно передали ему свою вещь, а теперь пытаетесь обвинить в преступлении честного человека.

- Но...

- Никаких но. Сходите лучше в бар и выпейте как следует, вам не помешает прочистить мозги.

Это было уже чересчур! Я почувствовал себя обманутым и осмеянным и твёрдо заявил полицейскому:

- Это вам так просто с рук не сойдёт! Я буду жаловаться! Я подам на вас в суд!

- В суд? - Полицейский криво усмехнулся. - А что? Это мысль! Идёмте со мной.

- Куда?

- В суд, куда же ещё?

И мы пошли.

Мы поднялись на крыльцо Дворца Правосудия. Хлестнув мою гордость надменной ухмылкой, полицейский открыл дверь и бесцеремонно, как военнопленного, втолкнул меня внутрь.

- Пошевеливайся, чёртов правдолюб! - рявкнул он.

И я, униженный и оскорблённый, уже не в силах был сопротивляться и только тихо скрежетал зубами от злобы и ненависти. И пытался успокоить себя, рисуя в воображении живую картину: как этого негодного копа в наручниках уводят из зала суда.

Пока мы поднимались по широкой лестнице, я отстал от полицейского и обратил внимание на его толстый зад. И вдруг мне так захотелось стянуть с него штаны и впервые в жизни использовать мужскую задницу в качестве сексуальной игрушки, что на разгорячённом лбу у меня выступила липкая испарина. Найдя в себе силы подавить внезапный приступ похоти, я всё же отметил, что мне нисколько не стыдно этого странного желания.

Наконец мы поднялись на второй этаж, прошли по широкому коридору, и полицейский распахнул дверь.

- Майки, - обратился он к толстяку без пиджака и галстука, сидящему за внушительным письменным столом, - ты не занят?

- О, кого я вижу! - Лицо Майки стало ещё шире от расползшейся по щекам улыбки. - Тэдди, дружище, тащи сюда свои лужёные окорока! Сколько лет, сколько зим! Давненько ты не портил здесь воздух. Как жизнь? Как Лизи? Как детишки? Садись, что торчишь, как телеграфный столб на ветру! Кого это ты притащил мне?

Полицейский сел на стул, закурил и, бесцеремонно бросив ноги на стол, сказал:

- Этот тип собрался жаловаться на меня. Требует суда, ваша честь.

- Суда? - Майки удивлённо уставился на меня. А я стоял посреди кабинета, как провинившийся школьник. - Может быть, Тэдди, ты не так его понял? Может, он просто ждёт не дождётся страшного суда?

Тэдди и Майки захохотали.

- И чем же ты не угодил ему, старый пёс? - сквозь смех протрубил толстяк.

- Он отдал свои часы парню с пистолетом и обвинил его в грабеже.

- Да, обвинение серьёзное. А ты тут с какого боку?

- Я? Я оказался крайним. Как всегда.

- Да, Тэдди, видимо, ты до самой своей смерти будешь крайним, и похоронят тебя на самом краешке кладбища.

- Это почему?

- Ты бы не спрашивал меня, почему, если бы был хоть чуточку умнее. А поскольку ты неисправимый дурак...

Полицейский Тэдди вскочил на ноги и в гневе сжал кулаки.

- Ты кого назвал дураком? Если ты судья, а я обычный коп, это ещё не значит, что я глупее тебя, жирный боров!

- Зато не ты спишь с моей женой, а я с твоей! - Судья Майки тоже встал.

- Ну, это я так не оставлю! - Тэдди обошёл вокруг стола, размахнулся, и его железный кулак утонул в щеке судьи. Но и тот был не промах. Тряхнув головой, он метким ударом расквасил полицейскому нос. И пошла потасовка.

В конце концов оба дружка исчезли где-то на полу, за огромным письменным столом, и лишь их стоны и пыхтение подтверждали продолжение единоборства.

Я же не стал дожидаться, чем закончится этот бой без правил, потихоньку вышел из кабинета и дал дёру. И только выйдя на улицу, обнаружил, что где-то оставил свои эскизы. Скорее всего, во Дворце Правосудия. Но меня не тянуло туда возвращаться, а без них «Райские кущи» были закрыты для меня навсегда. С таким необязательным подрядчиком директор не захочет больше связываться. Я подумал, не позвонить ли ему, не упросить ли его перенести встречу, но вдруг мне стало всё равно, получу ли я этот заказ. Мне вообще стало безразлично всё, что творится вокруг. Ни обиды, нанесённые мне копами, ни судьба моей машины больше не трогали моего самолюбия. Меня тянуло домой, на диван, к телевизору, к матчу «Дьяволов» и «Буйволов». Я никогда не отличался особой приверженностью к спорту, но тут мне страстно захотелось посмотреть футбол, так захотелось, что аж в паху заныло.

Однако до дома я так и не добрался, так как дорогу мне преградила беснующаяся толпа. Приличные с виду люди разбивали витрины и окна, вламывались в магазины и разные конторы и выбегали оттуда с тяжёлыми сумками, огромными коробками, тюками, свёртками и охапками одежды. Некоторые из них, не поделив награбленное, ссорились и дрались, причём и мужчины, и женщины, и дети были одинаково воинственно настроены и злобны.

Мне тоже страсть как захотелось поучаствовать в грабеже, но внимание моё привлекла хорошенькая женщина лет двадцати пяти, с трудом тащившая большущую коробку.

- Вы мне не поможете? - обратилась она ко мне, и я сразу решил, что мне делать.

- С удовольствием, - ответил я, раздевая глазами прелестное существо.

Мы вошли в переулок. Я шёл следом за женщиной, неся её коробку. И так меня притягивала её попка, обтянутая джинсами, что я не выдержал, бросил ношу и схватил бедняжку за шею.

- Молчи, а то задушу! - сказал я и удивился самому себе: никогда раньше у меня и в мыслях не было насиловать женщин! Но удивление тут же потонуло в похоти, быстро разросшейся во мне, как смерч над взъерошенными прериями.

- Расстёгивай свои грязные штаны, сучка, - шептал я, сдавливая шею беззащитной жертвы.

Но тут кто-то ударил меня по голове, и я уплыл куда-то в сторону и в темноту.

Очнулся я лежащим на асфальте. Мои ноги были привалены той самой коробкой, которую я нёс. Я приподнялся и рядом с собой увидел джинсы, которые велел женщине расстегнуть. Но ни её, ни того, кто меня вырубил, нигде не было. Зато я услышал выстрелы.

Я встал и, морщась от головной боли, побежал прочь из переулка. Однако не успел выскочить на улицу, как увидел солдат, цепью идущих по проезжей части и стреляющих в толпу людей. Один из них, кажется, офицер, в левой руке держал бутылку виски и то и дело прикладывался к ней, а правой рукой стрелял из пистолета, злорадно посмеиваясь и что-то выкрикивая. Люди же, опьянённые жаждой грабежа, бегали туда-сюда или дрались друг с другом, не обращая внимания на то, что самые невезучие из них падают с пулей в груди или с выбитыми мозгами.

А затем я увидел танк. Он медленно двигался вслед за солдатами, давя раненых и убитых и расплющивая тюки и ящики, которые те так и не успели дотащить до дому.

Вдруг над головой просвистела пуля, и на меня посыпался песок, из выщербленной штукатурки.

Согнувшись как можно ниже, я бросился обратно в переулок и бежал до тех пор, пока не достиг параллельной улицы. Осторожно выглянув из-за угла, я не увидел никого, кроме растянувшихся на асфальте трупов и всё ещё шевелящихся живых. Судя по всему, по ним ещё не прошёлся танк. Я побежал по улице, стараясь держаться ближе к стенам зданий.

Из распахнутой двери выбежал старик с безумными глазами и, увидев меня, закричал:

- О, горе нам! Русские бросили ядерные ракеты на Нью-Йорк и Вашингтон! А китайцы ударили по Калифорнии и Техасу! А мы забросали ракетами Россию, Китай и Иран! Франция бомбит Ближний Восток, Англия утюжит Россию! Индия и Пакистан тоже завалили друг друга атомными бомбами! Конец света! Боже мой! Конец света!

Старик прижал руку к груди, закатил глаза и повалился на тротуар. А я побежал дальше. И мне было всё равно, кто на кого бросил ракеты. У меня была одна цель - спастись от пуль пьяных солдат и от их кошмарных танков. Я знал, что эта улица ведёт за город, к холмам и лесам, где можно спрятаться. В горах живёт один мой приятель, художник, ушедший от городской суеты. Я решил добраться до его хижины и не только найти в ней безопасное убежище, но и развлечься с его женой. Я представил себе, как привяжу приятеля к столбу и прямо на его глазах буду баловаться с его милашкой Дженнифер. А если она окажет сопротивление, я изобью её до полусмерти. А потом поменяю их местами - вот будет потеха! Несмотря на головную боль, страсть насильника во мне не ослабевала.

Почти в самом конце улицы стояла легковушка. Ключи торчали из замка зажигания, и я, недолго думая, сел за руль и дал газу.

Но ехать пришлось медленно, потому что повсюду лежали люди и какие-то вещи, и я, захлёбываясь яростными проклятиями, вынужден был объезжать эти досадные помехи.

На дорогу выбежала женщина в короткой блузке и совсем голая ниже пояса. Это оказалась та девушка, которой я нёс коробку. Судя по всему, тот, кто ударил меня, уже сделал с нею всё, что хотел. Она стояла на дороге и махала мне, умоляя взять её с собой.

Несмотря на желание позабавиться с несчастной, я решил сыграть с ней более остроумную шутку, сделать ей какую-нибудь гадость и всласть посмеяться над беззащитной жертвой всеобщего безумия. Остановившись, я дождался, когда она подбежит к автомобилю и возьмётся за ручку дверцы, и резко рванул вперёд. И хохотал, как безумец, созерцая в зеркале заднего вида занятную картинку: упав, девушка ползла на четвереньках, полуголая и униженная, а потом вдруг легла и застыла. Я хотел было вернуться и забрать с собой этот аппетитный трофей, но испугался солдат, которые вдруг начали вываливаться из переулка.

За городом дорога была чище. Кое-где встречались стоящие на обочине автомобили, небольшие группы дерущихся или ругающихся людей. То и дело слышались выстрелы, но трупов на асфальте было немного.

Поднявшись на высокий холм, я заглушил двигатель, вышел на дорогу и глянул вниз. В долине, слева от моста через реку, лежал городок. В другое время он показался бы мне милым и уютным, но то, что я увидел, смутило даже моё погрязшее в равнодушии сердце: почти все дома горели, ветра почти не было, и дым обволакивал долину зловещей чёрной тучей.

Но стрельбы оттуда слышно не было, и я, вернувшись в машину, смело продолжил путь.

Я сказал, что мне было в тот день безразлично, что происходит вокруг, и это не противоречит истине. И всё же я очень боялся выстрелов. Мне постоянно казалось, что в любое мгновение прилетит пуля и пробьёт мне голову. Я представлял себе, как мой мозг разбрызгивается по лобовому стеклу, и от этого приходил в ужас, из которого меня время от времени вытаскивала жажда изнасиловать кого-нибудь, всё равно кого, хоть высохшего паралитика, хоть девяностолетнюю старуху. Я понимал, что с моим разумом что-то не так, но не сосредоточивал внимания на этой мысли. Я просто боялся быть застреленным и желал совершить насилие - и это были главные, определявшие моё поведение инстинкты.

Спустившись в долину, я переехал через мост, на котором боролись друг с другом два старика. Вероятно они не поделили стоящую рядом с ними газонокосилку. Затем я увидел впереди, на обочине, машину скорой помощи. Один из санитаров (не уверен, может, это был врач) сидел на земле, прислонившись к заднему колесу, а рядом лежал водитель. Оба были мертвы, а у водителя к тому же не было головы. Поблизости на коленях стоял их коллега и медленно, с чувством вонзал скальпель в ещё живую женщину. Из её горла брызнула струйка крови - и прямо в лицо врача-убийцы. Он размазал кровь по лбу и щекам и хищно осклабился. Затем встал, поднял с земли топор, одним ловким ударом отрубил несчастной голову, поднял её за волосы и, когда я проезжал мимо него, швырнул голову под колёса моего автомобиля.

Я вывернул руль и чуть было не влетел в карету скорой помощи. Но этого врачу показалось мало. Схватив дробовик, он стал стрелять мне вслед. Я пригнулся к рулю и поддал газу, но едва не перевернулся - машину с простреленным колесом стало заносить вправо. Я съехал с дороги, несколько десятков ярдов пронёсся по кустарнику и всё же успел затормозить в паре футов от толстого дерева.

Крича и чертыхаясь, я выбрался из автомобиля и лёг на землю. Но после очередного выстрела, угодившего в стекло передней дверцы, я заорал во всё горло и бросился бежать в лес, слыша за спиной крики врача. Он оказался очень метким стрелком, и просто удивительно, что он промахнулся!

Выстрелы прекратились, а я всё бежал, спотыкаясь и падая. Я боялся, что этот маньяк преследует меня и только ждёт подходящего момента, чтобы прикончить очередную жертву.

Наконец, выбившись из сил, я упал на мягкий мох и замер. И прислушался. Но ничего, кроме пения птиц, не услышал.

Минут через пятнадцать, хотя, возможно, пролежал я и все полчаса, я встал и, оглядевшись, поплёлся, сам не зная, в какую сторону. Так шёл я довольно долго. Солнце уже село за горами, а я всё шагал и шагал, с трудом передвигая одеревеневшие ноги. Мною овладела не просто усталость, а совершенная апатия. Я не ощущал ни ног, ни рук, ни стука сердца, и мне ничего больше не хотелось - только лечь и уснуть навеки.

Очнувшись на следующий день, я обнаружил, что лежу в какой-то неглубокой яме на куче прелой листвы и хвои. Надо мной шевелились кроны деревьев, а в просветах между листьями виднелись редкие облачка.

И тут память моя заработала, как мельничный жёрнов, безостановочно и неумолимо. Постепенно я вспомнил весь предыдущий день и похолодел от ужаса и стыда.

«Этого не могло случиться, всё это мне приснилось», - пытался я защититься от ярких, безжалостных воспоминаний.

- Увы, это правда, - в конце концов твёрдо произнёс я вслух, чтобы заглушить в себе робкие голоса сомнений. - Мне конец. Я оказался подлым, злым и похотливым негодяем. И какая разница, что все, кого я вчера встречал, были не лучше меня! Это слабое утешение годится лишь для нерадивого школьника.

Однако пустой желудок заставил меня отложить на время беседу с совестью. Я выбрался из ямы и пошёл в надежде выйти на дорогу и всё же достичь хижины своего приятеля. Теперь уже меня совсем не привлекала его жена - я хотел просто спрятаться в его доме от безумного мира, которого испугался по-настоящему.

К полудню я вышел-таки на дорогу. Правда, я не знал, та ли это дорога, что ведёт к моему отшельнику, но, по крайней мере, она вела в горы, к покою и безопасности.

Пройдя около двух миль, я увидел растянувшегося на обочине молодого человека. Он лежал ничком с плотно набитым рюкзаком на спине. У него была прострелена голова. Видимо, это был турист, убитый своим обезумевшим товарищем.

Как ни стыдно мне было опускаться на самое дно, становясь ещё и мародёром, но я страдал от голода и поэтому принялся лихорадочно рыться в чужом рюкзаке. Повыбрасывав оттуда всё несъедобное, я обнаружил несколько пачек печенья, три банки мясных консервов, кусок сыра, батон хлеба и бутылку газированной воды.

Найдя в рюкзаке трикотажные штаны, я стянул их верх куском верёвки, опустил в них через штанины найденные съестные припасы, связал штанины между собой, и у меня получилась сумка, которую я надел на шею.

И пошёл дальше, жуя печенье.

К вечеру я совсем выбился из сил, отыскал в лесу удобное местечко, разлёгся на мху и скоро уснул.

Так я шёл по дороге несколько дней, уж и не помню, сколько именно. Если есть дорога, решил я, значит, будет и дом, к которому она меня приведёт. Поживу в лесу до зимы, а когда в городе всё снова наладится, вернусь к своей увлекательной работе, к одинокой, но зато упорядоченной и спокойной жизни. Увы, я был так глуп! Я ещё не понимал, что меня ждёт...

Однажды меня нагнал велосипедист. Его вид говорил о том, что, выходя несколько дней назад из дома, он не собирался крутить педали. Одет он был в изящный костюм, правда, порядком помятый и замаранный, а на ногах его красовались дорогущие башмаки. Лет ему было примерно столько же, сколько и мне, но весу - раза в два меньше. Даже под недельной щетиной угадывались тонкие, благородные черты лица, а из-под густых бровей светились красивые глаза, сверкающие тревогой и достоинством очень богатого человека.

Он ехал на спортивном велосипеде, явно не подогнанном под его рост. Видно было, что ему всё равно, на чём ехать - лишь бы поскорее оставить позади ужас, вытолкнувший его из привычного мира. В отличие от меня, любящего природу и знающего, как не погибнуть в дикой местности, этот человек казался чуждым элементом на лесной дороге. Не похоже было, что он способен выжить там, где нет телефонов, горничных и ресторанов.

- Здравствуйте, - сказал я, когда он догнал меня. - Вижу, вы недавно из города. Как там?

Он остановился и, отдышавшись, ответил:

- Всё пропало! Я еле вырвался из этого ада. По пути мою машину расстреляли какие-то разбойники. Это нечто невообразимое! Там нет больше ничего, нет ни электричества, ни связи, не ходят поезда, не летают самолёты, на заправках кончилось горючее. Оставшиеся в живых либо сбиваются в банды, грабят и насилуют простых людей и воюют друг с другом, либо бегут кто куда от злодеев и мародёров. Полный хаос. Биржи не просто рухнули - они умерли, исчезли, испарились. В один день я стал беднее нищего. Крупнейшие города мира разрушены ядерными зарядами. Нет больше цивилизации. Нет и, вероятно, больше не будет. Всё, всё пропало!

И он, не простившись со мной, снова стал крутить педали. Похоже было, что он сам не знает, куда ведёт эта дорога.

Но не знал этого и я. И всё-таки, в отличие от него, я хотя бы смутно представлял себе, что меня ждёт, - он же ехал к неминуемой гибели.

А я шёл и пытался понять, что же с нами произошло. Слишком невероятным был тот день десятого июля, чтобы не подумать о каре небесной. Нет, я не отличаюсь религиозностью. И мистикой никогда не увлекался... Но чем ещё, кроме как вмешательством свыше, объяснить события, показавшие человечеству, какие чудовища гнездятся в его изящных формах и на что оно способно? Хотя и другие версии вспыхивали в потёмках моего усталого разума: может быть, благодаря потеплению климата из земли или со дна океанов вырвался наружу ядовитый газ, дремавший миллионы лет? Или вредные выбросы химической промышленности и сжигаемых углеводородов соединились в атмосфере, образовав некий неустойчивый наркотик, действовавший на сознание людей всего сутки? К сожалению, ответов на эти вопросы, полагаю, не знает никто. Поэтому остаётся мне лишь одна гипотеза, обобщающая все варианты, гипотеза о божественном вмешательстве в бестиарий, названный когда-то цивилизацией.

На следующий день я вновь повстречал того бывшего богача. Велосипед лежал посреди дороги, а этот несчастный стоял на обочине с пистолетом в руке. Я дошёл до него как раз в тот миг, когда он сунул ствол себе в рот.

- Постойте! - воскликнул я, чуть не плача от жалости к неразумному, никчёмному дитяти тепличного мира. - Убить себя - разве это достойный выход?

- Не пытайтесь меня остановить! - Он опустил оружие и глядел на меня остекленевшими глазами. В его голосе чувствовалась решимость отчаяния. - Ступайте своей дорогой. Если вы скажете ещё хоть одно слово, я вас пристрелю.

Он направил на меня пистолет, и мне оставалось только одно - молча пройти мимо. Но, сделав с десяток шагов, я обернулся, чтобы ещё раз воззвать к его инстинкту самосохранения. Однако он крикнул мне визгливым голосом:

- Убирайтесь! Слышите? - И стал махать пистолетом, как будто пытался вытрясти из него застрявшую в нём воду.

И тут прозвучал выстрел. И я почувствовал сильное жжение в бедре.

- Простите, - сказал незнакомец, - я случайно нажал на курок. Но вы сами виноваты. Ведь вам было ясно сказано: проваливайте...

Он быстро сунул пистолет себе в рот - и покончил с собой. А я продолжил путь.

Мне показалось, что пуля задела меня по касательной, лишь слегка поцарапав кожу. Но нога болела всё сильнее. Пройдя с полмили, я глянул на бедро и остолбенел: вся штанина была пропитана кровью. Тогда я снял с себя рубашку, как можно туже перевязал рану, нашёл в лесу палку и, стиснув зубы, упрямо поплёлся дальше. И вскоре встретил вас, Генри.

Вот и конец моему рассказу, да и миру конец...

На доверчивую ладонь апрельской ночи
села белая бабочка тишины.

Я хочу собрать в горсти весь лунный свет
и назвать его семенем новой жизни.
Я гляжу на тени сосен
и называю их тропками умирания.
Свет и тьма не борются друг с другом,
а заполняют пустоты,
и богиня неизбежности заплетает их в косы.

Ленты жизни в волосах смерти.

Как я люблю поглаживать языком
податливую наготу слов!
Это не те слова, что в строгих костюмах,
или в шутовских побрякушках,
или в удушливых мундирах
играют на торжищах роли живых и счастливых,
а простые слова,
одичавшие в моём сердце,
жаждущие любви
и не способные воевать за что бы то ни было.
Это слова, собирающие воедино чёрные и белые камешки мыслей.

Я в гостях у апрельской ночи.
Я прижимаюсь к ногам спящего леса.
Я на грани света и тьмы,
я на перекрёстке,
где встречаются тишина и поэзия,
умирание и рождение.

Как же он нежен,
белый гребешок радости в чёрной причёске печали!

Оплетённый лунным кружевом,
я теперь вижу ясно, что и ночью светло.
Чувствуя на горячих губах холодок умирания,
я теперь знаю, что жизнь - это радость,
глядящая в зеркало смерти
и видящая в нём отражение своей вечной любви.

Спускаюсь в переполненный тёмными снами овраг.
Как искрится в нём журчание ручья!
Всего лишь тонким мизинцем
касается луна испуганных струй,
убегающих от темноты, -
но они уже поют о жизни.
И о моей в том числе.
Ведь нет здесь жизни моей и твоей -
есть наша общая жизнь,
и ей больно, когда смерть отрезает от неё куски:
меня или тебя.
Или нашу с тобою любовь.

Я склонился над ручьём
и, слушая песню весенней земли,
мечтательно вздыхаю:
вот бы мне излучать такую же звонкую чистоту!

Но кто я такой?
Я могу лишь коснуться этой непорочной воды,
выпить горсть этой новорождённой музыки,
омыться этой скоротечной жизнью,
но...

Но я всегда буду рядом, а не внутри,
где-то близко, но не здесь,
я хожу по земле, но я не земля,
я вошёл в весну, но я не весна,
я дышу прозрачным ветром, но я не небо,
я не камень, не дерево, не спящая на дереве птица -
я человек, полузверь-полубог,
наполовину в раю, наполовину в преисподней.
Одной ногой стою на белом пятне знания,
а другая осталась во мраке неразгаданных тайн.

Песня жизни сплетается с мыслью о смерти.

Свет моих глаз тонет во мгле страха,
а моя тень пьёт лунное бесстрашие ручья.
Увы, нет во мне ничего однозначного.

Я перекрёсток противоречий.
Я крест, я распятый ребёнок.
Я боль рассечённого надвое сердца,
а стихи мои - стоны ангела, упавшего на дно вселенной.
Не дотянуться мне до единства и полноты,
ведь пока я всего лишь человек.

Если бы не солнце, упрямо пролезавшее мне прямо в мозг даже сквозь закрытые веки, я бы безнадёжно проспал: лёг вчера поздно, будильника не слышал, а сон был такой красочный и приятный, что за его продолжение я готов был заплатить все оставшиеся у меня деньги. Хотя, по правде сказать, у меня их оставалось пугающе мало.

Я открыл глаза, взглянул на часы и в ужасе вскочил с постели, словно моего бедра коснулась гремучая змея. Мне оставалось всего полчаса! Кое-как умывшись, я запихнул в рот пару кусков мяса, едва подогретого на сковородке, и, жуя их так усердно, что у меня заболели челюсти, стал одеваться. Застегнув на запястье новенькие часы, подарок шефа за адский труд над отчётами и исправлением чужих ошибок, что чуть не привели к краху фирмы, я выбежал из квартиры, захлопнул за собой дверь и полетел с ловкостью горного барана вниз по лестнице, чтобы не тратить драгоценного времени на ожидание лифта.

Вылетев из подъезда, я чуть было не сбил с ног пожилую соседку по лестничной клетке, миссис Веллер, шедшую мне навстречу, попросил прощения и хотел было нестись дальше, но она, глядя на меня со слащавой улыбкой, какой-то странной и никогда раньше не виденной мною на её полном лице, обратилась ко мне с не менее странными словами:

- Билл, ты меня, конечно, извини, но не одобряю я твоего костюма: фиолетовый пиджак и красные брюки в голубую полоску - это и для клоуна перебор!

Я остановился как вкопанный и оглядел себя: на мне был мой обычный тёмно-коричневый костюм, в котором я всегда ходил на работу.

- Простите, миссис Веллер, но мне сейчас не до шуток, - произнёс я, изумившись странному поведению добропорядочной дамы.

- Какие уж тут шутки? Или ты на карнавал собрался? Тогда другое дело. Но алый галстук с голенькими девицами - это уж, прошу прощения, совсем неприлично.

Я поднял руку к тому месту, где должен был висеть галстук, но ничего там не обнаружил: впопыхах я забыл надеть его - конечно, не алый с обнажёнными женщинами, какого у меня никогда не было, а обычный, неброский, в мелкую полоску.

- Но разве вы не видите, миссис Веллер, что на мне нет галстука?

- Ну, и шутник ты, Билли! - сказала соседка игривым тоном, лукаво мне подмигнув.

- Простите, мне некогда, - смущённо буркнул я и побежал к автобусной остановке.

Одновременно со мной к остановке подошла Кэтрин, миленькая, застенчивая девушка восемнадцати лет от роду, низкого роста, с копной светлых, вьющихся волос, курносая и с веснушками. Наши родители дружили, поэтому и мы с Кэтрин хорошо знали друг друга. Она училась в колледже, мечтала стать крупным экономистом и пробиться в правительство или парламент, но прежде - возглавить и привести к процветанию какую-нибудь компанию. Я был единственным, кто всерьёз воспринимал её мечты, и за это она меня ценила, и я даже тешил себя надеждой, что занимаю в её сердце не последнее место.

- Доброе утро, Билл! Как ты изменился за те два дня, что мы с тобой не виделись! Нет, борода, положительно, не идёт тебе. Без неё ты более... представительный, что ли...

Я даже не стал щупать подбородок, чтобы убедиться в отсутствии у меня бороды, поскольку, умываясь сегодня, её там не обнаружил. Небольшая щетина - да, немного неряшливая, согласен, но точно не борода!

Я воскликнул обиженно:

- Вы что, все сговорились делать из меня дурака? Но сегодня же всего лишь двадцать седьмое июня.

- Кто сговорился? - Кэтрин уставилась на меня с изумлением в красивых, голубых глазах, которые, впрочем, в тот миг не показались мне красивыми. - Ты какой-то странный. Наверное, много работы, и усталость влияет на нервы. И со мной такое бывает. Особенно во время экзаменов. Тогда я тоже веду себя не совсем обычно. А бороду лучше сбрей, мой тебе совет.

- Но у меня нет никакой бороды! - Я рассердился. - Нет! Понимаешь? Нет и всё тут! Хватит этих глупых шуточек! То костюм мой, видите ли, клоунский, то теперь вот борода!

- Да успокойся ты! - Удивление на лице Кэтрин переросло в испуг. - Не хочешь сбривать - и не надо. Кто тебя заставляет? А костюм, действительно, хоть и не скажу, что из гардероба клоуна, но крайне неудачный. Одно плечо выше другого, пуговицы разного цвета, брюки на несколько тонов светлее пиджака, что тебе совсем не идёт. А галстук...

- Довольно! Остановись! - заорал я так громко, что прохожие стали внимательно меня разглядывать.

- Эй, парень! - крикнул один пожилой господин в синем плаще и с тростью, остановившийся неподалёку от остановки. Когда я оглянулся, он произнёс тоном строгого учителя:

- Дырку-то на штанах прикрой, а то как-то неловко смотреть на тебя.

- Неловко - не смотрите! - огрызнулся я, сел на скамью и, чтобы не дать возможности обезумевшим людям свести меня с ума, решил не обращать на них внимания.

Кэтрин, скорчив обиженную гримасу, отвернулась от меня, и мне стало горько и страшно.

«То ли они все разом свихнулись, - подумалось мне, - то ли я проснулся сегодня, так сказать, не весь, оставив во сне свой разум. Что за чепуха!»

Я никогда не вёл себя вздорно и вообще не мог похвастать психическими отклонениями. Напротив, все знакомые за глаза называли меня чересчур правильным, а девушки - скучным. Но, думаю, такое представление обо мне сложилось не потому, что я был сухим педантом, а из-за моей робости и стеснительности. Я просто не знал, о чём мне говорить с людьми, особенно с малознакомыми, и терялся, когда они задавали мне неожиданные вопросы. И поэтому чаще всего отвечал односложно или фразами: «Полагаю, вы правы» или «Не уверен, что это так».

Только с Кэтрин я держал себя свободно и болтал с ней обо всём, как с близким другом. Но в то утро и Кэтрин вела себя как-то странно, и мне это причиняло боль. Я даже не стал входить в автобус, который поглотил её, оглянувшуюся на меня в последнее мгновение, когда двери уже закрывались. И в её взгляде промелькнуло сожаление и как будто даже сострадание ко мне. От этого печаль в моём сердце только сгустилась, и в носу засвербело. Я сделал над собой усилие, чтобы не поддаться горьким чувствам, вскочил со скамьи и стоя дождался следующего автобуса.

Наконец автобус подъехал, и я с облегчением вошёл в него, надеясь уехать прочь от странных происшествий, внезапно и в таком количестве свалившихся на меня.

Но на первом же перекрёстке автобус увяз в пробке.

- Похоже, это надолго, - сказал молодой парень девушке, сидящей рядом с ним, оглянулся и, увидев меня, удивлённо распахнул глаза, и насмешливая ухмылка перекосила его смазливое лицо.

- Смотри, смотри, кто сидит сзади! - зашептал он девушке, слегка толкнув её локтем.

Девушка тоже оглянулась и смерила меня удивлённым взглядом.

- Ну и ну! - сказала она и стала что-то тихо говорить своему спутнику.

Мне их внимание было неприятно. Наверное, так же чувствовал бы себя голый человек, если бы ни с того, ни с сего в его ванную ввалилась компания незнакомцев. И мне захотелось поскорее выйти из замкнутого помещения, где и остальные пассажиры, не скрывая наглого любопытства, начали разглядывать меня как какую-то диковину. К тому же я понял, что хоть и опоздал уже в офис, но, если продолжу сидеть в автобусе, зажатом в застывших потоках машин, то точно доберусь до работы только к обеду. Я встал и направился к выходу.

- Прошу вас, откройте дверь, - сказал я водителю.

- А повежливее нельзя? - обиженно, но с достоинством произнёс он, вопросительно глядя на меня. - Если я простой водитель, это не значит, что на меня можно рявкать.

- Я не рявкал на вас, а попросил открыть дверь. Я очень спешу и не могу больше ждать, когда рассосётся эта пробка.

- Слушай, ты! - Водитель вдруг покраснел, и в его глазах загорелся гнев. - Если ты ещё раз назовёшь меня козлом, я выброшу тебя сквозь закрытую дверь!

- Правильно! Что этот тип себе позволяет? Ругается среди приличных людей, как в кабаке! - поддержали его двое на переднем сидении, но я даже не взглянул на них.

- Ты откроешь эту чёртову дверь? - крикнул я, чувствуя, что ещё миг - и я брошусь на водителя с кулаками.

- Это уже лучше, так бы сразу и сказал, - пробурчал он уже дружелюбнее. - А то хулиганят здесь, а я должен терпеть.

Двери открылись, и я с облегчением вырвался наружу. Пропетляв между застрявшими автомобилями, я зашагал по тротуару, намереваясь минут за двадцать преодолеть расстояние, что отделяло меня от офиса.

Эту часть пути я проделал без происшествий, не считая брезгливого замечания какого-то парня: «Помылся бы хоть, грязная скотина!» Но я не был уверен, что эти слова относились ко мне, и поэтому, хоть нервы мои были уже на пределе, не стал тратить время на выяснение отношений с невежей.

Поднявшись на лифте на девятый этаж, я тут же поспешил к мистеру Шульцу, своему шефу. Я должен был явиться к нему больше часа назад, и от страха у меня подгибались колени, когда я вошёл в кабинет и увидел его недовольную физиономию, ещё более сухую и морщинистую, чем когда бы то ни было. Перед ним сидел Брюс Парсонс, пятидесятилетний неудачник, которого обскакал даже я, молодой, да ранний, за что он относился ко мне с нескрываемым пренебрежением.

Я робко поздоровался и подошёл к столу. Бросив на меня безразличный взгляд и сухо мне кивнув, мистер Шульц продолжал прерванную моим появлением беседу с Парсонсом:

- Где же он задерживается? На звонки не отвечает, паршивец. Я весь уже извёлся. Через четверть часа встреча с представителями «Метал Бразерс», а все тонкости знает только он. Если этот проклятый Шон не явится, почитай, всё пропало. Такой контракт провалится ко всем чертям! А мы и так на волоске висим... Боже, когда кончится эта чёрная полоса! - И он схватился руками за голову.

- Но я здесь! - сказал я, ставя к столу ещё один стул и садясь рядом с толстяком Брюсом.

Шеф уронил руки на стол и бросил на меня сокрушённый взгляд:

- Простите, сэр, что вы сказали?

- Я здесь, мистер Шульц.

- Я вижу, что вы здесь, но не знаю, кто вы такой.

- Вы что, тоже решили поиздеваться надо мной? - спросил я, сжимая дрожащие кулаки. - Всё утро со мной происходят невероятные вещи, из-за них-то я и опоздал. Думал, хоть здесь ко мне отнесутся по-человечески...

- Послушайте, - перебил меня шеф, - либо вы говорите, кто вы такой и что здесь делаете, либо покиньте мой кабинет: мне некогда выслушивать всякую галиматью.

- Я... - У меня сжалось горло, и я понял, что попал в беду, и всё же попытался прорваться сквозь мембрану полного и всеобщего непонимания простых вещей, которые одному мне в это утро казались очевидными. - Я, мистер Шульц, и есть Уильям Шон, начальник третьего отдела.

- Вы смеётесь надо мной? - взревел шеф. - Парсонс, вы знаете этого человека?

- Впервые вижу, - прохрипел Брюс, злобно покосившись на меня, и мне показалось, что он-то как раз меня узнал.

- Но я, действительно, Уильям... У меня... У меня есть свидетели для подтверждения моей личности.

- Да на кой чёрт мне ваши свидетели? Я что, ослеп? Я же собственными глазами вижу, что вы никакой не Уильям! Даже если предположить, что за ночь вы успели сделать себе пластическую операцию, то, уж извините, такой живот отъесть никак не сумели бы. В вас же килограмм сто пятьдесят, не меньше... Так, постойте, не Стивен ли подослал вас разыграть меня? Вот паршивец! Передайте этому старому скарабею, что, хоть он и мой давний друг и в университете мы были с ним не разлей вода, но, если он не прекратит свои дурацкие шуточки, однажды я так подшучу над ним, что мало ему не покажется. Вот так и передайте. А сейчас извините нас, нам некогда. Прощайте. Вот весельчаки!

Последнее замечание он сделал, глядя на Парсонса, и я понял, что делать мне в этой конторе больше нечего. Я медленно поднялся со стула и хотел уже уходить, но тут в кабинет впорхнула Сандра, секретарша мистера Шульца, с толстой папкой в руке. Увидев меня, она улыбнулась и подала мне свою миниатюрную ладошку:

- Здравствуйте, мистер Пински.

- Так вы знакомы? - обратился к ней шеф, ещё раз измерив меня взглядом.

- Это мистер Пински, из ремонтной компании, - защебетала Сандра, тоже меня не узнавшая, хотя ещё вчера строила мне глазки, из-за чего я пребывал в сомнениях, поддаться ли мне её чарам или продолжать лелеять надежды на Кэтрин. - Мистер Пински, когда вы пришлёте к нам на склад бригаду сантехников? Трубы капают всё сильнее. Вчера напрасно ждали вас, и сегодня миссис Притчетт два раза уже звонила.

Я не стал отвечать на вопросы Сандры, а просто вышел и направился к лифту, понимая лишь одно: намеренно ли эти люди издеваются надо мной или находятся под действием какого-то волшебства или наркотика, распылённого над городом, но, в любом случае, своей работы я лишился. И не видать мне ни вожделенного жалованья, ни отпуска через месяц... Голова у меня закружилась, перед глазами поползла белая муть, по телу пробежал озноб. С трудом войдя в лифт, я опустился на корточки, прислонился спиной к стенке и долго так сидел, тупо глядя на бегающих по коридору служащих. Я больше не понимал, зачем явился в этот офис, да и офис ли это вообще. Я не был уже уверен ни в чём: ни в том, что меня зовут Биллом, ни в том, что мне двадцать пять, ни в том, что я вообще живу на этом свете, в мире людей, которые не хотят признавать за мной право быть психически здоровым человеком.

Наконец в лифт вошла стройная девушка в строгом костюме и, сочувственно взглянув на меня, спросила:

- Мистер Шон, что с вами? Вам плохо?

- Значит, вы меня знаете? - устало произнёс я.

- Кто же вас в нашей фирме не знает?

- Кое-кто не знает, - печально ответил я и медленно встал.

- Вам на первый? - спросила девушка.

- Будьте добры.

Пока мы опускались, мне в голову пришла мысль проверить незнакомку: может быть, хотя бы она не замечает во мне ничего необычного и видит меня точно так же, как и я себя?

- Послушайте, мисс...

- Мисс Круз, - она мило мне улыбнулась, чуть покраснев.

- Послушайте, мисс Круз, вы не скажете, какого цвета мой галстук?

- Странные вы задаёте вопросы, мистер Шон.

- И всё же не могли бы вы ответить мне, какого цвета мой галстук? Понимаете, я поспорил с друзьями, назвал один цвет, они - другой. Редкий цвет, и не все знают его названия...

- У вас обычная чёрная бабочка. Бархатистой ткани свойственно несколько менять цвет под влиянием освещения.

- Спасибо, - разочарованно буркнул я и, когда лифт остановился, выскочил из него с облегчением.

Я покинул здание, мирок, к которому прикипел душой и которому отдал несколько лет жизни. Я связывал с ним лучшие надежды на будущее, но он отверг меня так просто и бесцеремонно, увидев во мне чёрт знает кого, но только не меня. И даже девушка в лифте... Как же её звали? Как странно, я никогда не забывал имён, но эти люди довели меня до такого состояния, что я просто шёл по тротуару, глядя под ноги, и судорожно пытался вспомнить имя девушки из лифта - так пойманная рыба хватает ртом бессмысленные глотки воздуха.

«Да, эта мисс Как Там Её увидела на мне несуществующий галстук, но она, по крайней мере, не приняла меня за толстого водопроводчика и отнеслась ко мне с сочувствием».

Я так привык к более-менее предсказуемому поведению людей, так привык получать от них пусть внешние, пусть не всегда искренние, но такие ожидаемые знаки расположения и внимания к своей личности, что был ошеломлён и подавлен безумными словами и поступками всех, с кем сталкивался в то утро.

«Может быть, я сплю? - не раз посещала меня мысль, а когда я вышел из офисного здания, она прочно засела в голове. - Но если я сплю, есть ли смысл беспокоиться? Какая тогда разница, что я делаю, куда иду, кого встречаю, какой бред слышу из уст знакомых и незнакомцев? Всё равно же я проснусь - и вселенная вернётся на круги своя... Лишь бы не проспать на работу, ведь от меня в этот день зависит очень многое... Но как разумнее всего мог бы поступить во сне человек, уставший от непонимания ближних и от потрясений, порождённых этим непониманием? Конечно же, вернуться домой, лечь в мягкую постель и хорошенько выспаться!»

И я пешком, чтобы больше не ругаться со странными водителями, направился к уродливому дому в уродливом дворе, где я жил на пятом этаже и где каждый день видел из окна окружающее меня уродство, и мечтал переселиться в другой район. Но теперь мне было всё равно, в каком месте я живу: это было место, где ждал меня спасительный покой.

Подойдя к дому, я с изумлением увидел, что в моём окне не было не только стёкол, но и рамы, а у подъезда стояла пожарная машина.

Сломя голову я бросился на свой этаж и остолбенел, увидев взломанную дверь и ощутив противный запах гари.

«Боже ты мой! - подумал я. - Кажется, я забыл выключить газовую плиту. Хотел подогреть на сковородке мясо, но передумал, а газ не выключил... А у сковородки - деревянная ручка, вот она и загорелась... Вот я осёл!»

Я вошёл в свою квартиру и расстроился ещё больше, хотя всего несколько минут назад расстроен был до предела. Видимо, у страданий не бывает границ. Меня встретила закопчённая коморка, похожая на разгромленную кузницу. Лишь обугленные обломки и кучки мокрой сажи напоминали мне, что когда-то они были моими вещами.

Дверь распахнулась, и в квартиру влетел запыхавшийся мистер Эрн, домовладелец.

- Ох уж мне этот Шон! - злобно зарычал он, бросив на меня рассеянный взгляд. - Я заставлю его заплатить за ущерб, нанесённый мне и моим жильцам! И больше не сдам ему даже подвала! Простите, я так взволнован, - обратился он ко мне. - Вы из страховой компании? Сами посмотрите, пожар произошёл по вине жильца. Так заявил и пожарный инспектор. Газ он, видите ли, забыл закрыть! Ах, он, паршивец!

Не узнанный домовладельцем, я вышел из потерянной навсегда квартиры, медленно спустился по такой знакомой, но уже чужой лестнице, пересёк двор и побрёл по улице, сам не зная куда.

Но вдруг я вспомнил, что у меня есть родители, у которых я могу найти сострадание и покой. Правда, отец вот уже год находился в особом заведении для больных синдромом Альцгеймера и вряд ли был способен помочь мне, но мама была ещё крепка и деятельна, даже чересчур, и с того времени, когда я окончил школу, поддерживала меня почти во всех моих начинаниях. Она, конечно, любила поучать, из-за чего мой старший брат перестал с ней общаться и в конце концов укатил в Бразилию, но в целом мы с нею ладили, и я всегда был рад видеть её, особенно после долгих перерывов в общении. Как раз тот день был сорок пятым или сорок шестым после последней нашей встречи, и я немного успокоился и даже почувствовал нетерпеливую радость, предвкушая спасительное свидание с любимой мамой.

Она жила недалеко, и я отправился к ней пешком, тем более что предстояло пройти через парк с вековыми деревьями, резвящимися детьми и целующимися парочками, что, как я надеялся, должно было отвлечь меня от ужасов, которые пытались разворошить мой разум, привыкший к полному порядку.

Но в парке не было ни детей, ни парочек, а вместо них встречались мне лишь пожилые дамы и господа, и каждый глядел на меня как-то странно.

- Послушайте, юноша, вы к какой церкви принадлежите? - спросил меня краснолицый старик, похожий на баварского бюргера.

- Ни к какой, - ответил я, уговаривая себя ничему больше не удивляться и не отвечать на глупости и грубости. И поспешил миновать любознательного господина.

- Но на вас такой чудной балахон и тяжёлый крест на шее, - сказал мне вдогонку старик.

- Безумны, вы все безумны! - твердил я самому себе и продолжал идти, ссутулившись и стараясь не смотреть по сторонам.

- Как ты красив! - обратилась ко мне пожилая дама, держащая на руках маленькую собачку. - Сущий Аполлон! И такой смелый: не испугался выйти на улицу в чём мать родила.

- Благодарю, мэм, - скороговоркой буркнул я.

Теперь уже я окончательно убедился, что каждый человек видит во мне нечто своё. Причём было очевидно, что остальных, по крайней мере, тех, кто мне встречался, не постигла моя незавидная участь: все свободно общались друг с другом, друг друга узнавали и явно были довольны своей судьбой. И только я, как загнанный зверь, искал, где бы спрятаться от любопытных взоров и обидных замечаний прохожих.

Наконец я позвонил в такую милую дверь, знал которую всю свою жизнь и за которой меня всегда ждали вкусная еда, тёплая постель и чувство полной безопасности.

- Добрый день, мистер Хоккинс! Прошу, входите, я заждалась уже вас, - открыв дверь, тут же затараторила мама, и я послушно вошёл. - Вот, здесь, в прихожей, проводка барахлит, а этот выключатель сломался. Ну, вы тут разбирайтесь, а я на кухню - готовлю обед, сегодня сынок должен прийти ко мне в гости.

И она ушла. А я стоял и чувствовал в сердце обиду на весь этот свихнувшийся мир. Даже родная мать перепутала меня с электриком!

Сделав над собой усилие, я внутренне встрепенулся и решил уйти. Осторожно, чтобы не наделать шума, я открыл дверь и выскользнул на лестничную площадку.

Выйдя на улицу, я вдруг осознал всю глубину адской бездны, в которой очутился. Разом исчезли недоумение, обида, возмущение, гнев, а их место в моём сердце заняла невыносимая тоска, скоро сменившаяся паническим страхом. Я прижался к запертой двери в нише какого-то здания и стал оглядываться по сторонам, как ребёнок, попавший в логово разбойников. Мне казалось, что город ополчился на меня и, если я тут же не спрячусь в узкой, тёмной норе, как затравленная крыса, то все его жители соберутся, чтобы поглазеть на меня, а потом вдруг, потирая руки от злорадного удовольствия, двинутся на меня безжалостной волной.

Но время шло, всё оставалось, как прежде, и страх стал медленно ослабевать. Единственное, что делали некоторые прохожие, - глядели на меня с удивлением, злобой или плохо скрываемым отвращением, а один дюжий мужлан, смерив меня надменным взором, презрительно плюнул себе под ноги, пробурчал что-то и поспешил отвернуться.

Так бы я простоял ещё очень долго, прикованный к запертой двери стыдом и осознанием полной беспомощности, если бы не мой желудок. Близилось обеденное время, и у меня, проглотившего с утра всего пару кусков мяса, от голода начал ныть живот и задрожали колени. Как ни страшно было мне шагнуть на тротуар, но я заставил себя сделать это и, стараясь не глядеть по сторонам, поспешил в парк, на окраине которого продавали пончики, кофе, жареную картошку и прочие удовольствия для пустого желудка.

- Будьте добры, хот дог с горчицей и кофе, - сказал я девушке, мило улыбнувшейся мне из окна торгового трейлера, и протянул ей десятку.

Ловкими движениями она приготовила один хот дог, затем второй, третий, четвёртый. Всё это она завернула в бумагу вместе с тюбиком горчицы и протянула мне, а затем поставила передо мной бумажный стаканчик кофе и положила сотенную купюру.

- Ваш заказ и сдача, сэр, - произнесла она, улыбнувшись мне ещё слаще.

- Но послушайте... - собрался я возразить и сказать, что просил всего один хот дог и что сотня никак не может быть сдачей с десятки, но она решительно перебила меня:

- Сэр, вы опять начнёте расписывать мне, какая я хорошенькая и как вы в меня влюблены! Оставьте это! В конце концов, у меня есть жених, и я не собираюсь изменять ему, а уж с вами и подавно.

Выслушав этот невероятный ответ, я пожал плечами, взял сотню и свой заказ и, отойдя от ларька, сел на ближайшую скамью. Признаюсь, хоть я и чувствовал себя вором, но не очень-то сожалел о своём нравственном падении. Вероятно, не только моё логическое мышление начало в тот день крутиться вхолостую, но и совесть приуныла и испуганно прижалась к земле. Тем более что за всё то утро впервые меня посетила радость отверженного, получившего от мира благополучных обывателей хоть какую-то выгоду.

Наевшись, я встал, спрятал оставшиеся хот-доги в карман, выбросил пустой стаканчик в урну и побрёл по парку. Но моё подкреплённое полным желудком настроение снова ухудшилось, когда я начал размышлять о том, что же мне делать дальше. Думы мои не принесли мне ничего, кроме нового приступа тоски. Любая мысль, не успев разогнаться, упиралась в несокрушимую плоскость действительности, казавшуюся мне запертой дверью с надписью: «Бездомным вход воспрещён».
Раньше, имея жильё, работу и средства к существованию, я свысока поглядывал на несчастных, плохо одетых людей с испитыми лицами, блуждающих по переулкам и задним дворам, и никогда не задумывался над тем, каково им приходится во враждебном мире. Я считал их неисправимыми бездельниками, ищущими лёгкой жизни. Я и представить себе не мог малую толику того ужаса, к какому вынужден привыкать человек, оставшийся за воротами благополучия и безопасности и постепенно забывающий, как сладок туман взаимопонимания, прикрывающий истинную разобщённость жителей равнодушного города.

Но вот я стал таким же изгоем, одиноким, боящимся всего, никому не доверяющим. Я потерял всякую иллюзию дружбы и любви, и на всём свете у меня не было никого, кому я мог бы поплакаться в жилетку.

Я бродил по парку и учился жить в пустоте, вне тяжёлого, тягучего времени, вдруг ставшего мне ненужным. Бродил и никак не мог придумать, куда мне податься и чем занять осиротевшую душу. Да и не знал, есть ли на земле место, где бы на меня не таращились люди, и без того чужие, но теперь ставшие похожими на инопланетян с извращённой логикой и каменным сердцем.

Я должен был спрятаться, сесть или лечь и, успокоившись, обо всём хорошенько поразмыслить. Конечно, спрятаться - но где? Как назло, я ничего не мог придумать. Можно было бы поблуждать по городу в поисках чего-нибудь подходящего. Правда, я не знал, что именно должен был найти, и потому продолжал гулять по одним и тем же дорожкам. А кроме того, я боялся покинуть парк. Всё-таки людей там было меньше, чем на тротуарах, а значит, меньше вероятности столкнуться с насмешками, оскорблениями или с чем-нибудь похуже.

Через некоторое время я стал замечать, что люди обращают на меня всё меньше внимания, а те, что глядят в мою сторону, остаются по большей части безразличными к моему присутствию. Какой-то парень моего возраста, задумавшись на ходу, наткнулся на меня сзади, но, казалось, не придал этому никакого значения, а просто обошёл меня и продолжил свой путь. У пожилой дамы из руки выпал носовой платок. Я поднял его и протянул ей, она машинально его схватила, не произнеся слов благодарности и даже не взглянув на меня, как будто подал ей платок не я, а ветер.
Мимо меня неспеша шла женщина, толкая перед собой детскую коляску. Вдруг от коляски отвалилось переднее колесо. Женщина испугалась, выхватила из неё ребёнка и запричитала:

- Ой, какое невезение! Что же нам теперь делать? Придётся нести тебя на руках... Как же мне сегодня не везёт!

Не долго думая, я поднял упавшее колесо, приладил его к оси, защёлкнул замок, проверил вращение и сказал встревоженной женщине:

- Всё в порядке, сударыня. Я её починил.

Но женщина не обратила на меня никакого внимания. Она меня просто не видела!

- Ой! - радостно воскликнула она. - Колесо вернулось на место! Это же чудо! Не иначе, сам боженька решил нам помочь. Скажем ему спасибо. Ложись, мой маленький, мама повезёт тебя дальше. А папа ей не поверит, когда услышит, что с нами случилось. Он ни во что не верит. Ну и пусть! Всё равно я расскажу ему о том, как ангел сошёл с небес и починил нам коляску.

Она пошла дальше, а я стоял, дрожа от страха. Утром меня хотя бы видели, пусть каждый по-своему, но видели МЕНЯ! Потом начали принимать меня за другого человека, а вот теперь случилось наихудшее: меня вовсе не замечают!

Стать для людей невидимкой - что может быть страшнее? Для них я исчез, умер! Меня больше нет! Лучше бы я оставался не понятым, всеми ненавидимым, получающим от людей лишь презрительные взгляды и замечания. По крайней мере, я был бы точно уверен, что я есть, что я такой же, как все, соучастник безумной игры под названием «жизнь».

Если бы меня видели, у меня оставалась бы надежда на то, что рано или поздно я встречу единомышленника или товарища по несчастью, такого же изгоя, и нам обоим будет не так одиноко, и мы будем вместе мечтать о лучшей жизни и искать выход из тупика...

Но кто заметит невидимку? У него не может быть ни друзей, ни врагов. Быть невидимым и есть самое страшное в мире одиночество. Не исключено, что завтра, проснувшись на скамье в этом парке, я не увижу своих ног, своих рук, своей одежды. Я подойду к зеркальной витрине - и не обнаружу ничего из того, что ещё сегодня было мною...

При этой мысли я едва не упал в обморок.

Во тьме отчаяния быстро угасал последний огонёк надежды. Чтобы не потерять его из виду и уверить себя, что не всё ещё пропало, я бросился к трейлеру с хот-догами. Нет, я не был голоден - просто решил проверить, увидит ли меня продавщица, всего час назад принявшая меня за назойливого воздыхателя.

- Один хот-дог с горчицей, - сказал я.

Но девушка за прилавком даже не взглянула в мою сторону.

Я разозлился на неё.

- Послушай, глухая тетеря! - гаркнул я, чтобы перекричать страх, который вовсю бушевал во мне. - Дай мне хот-дог, чёрт тебя побери!

Девушка принялась рассматривать свои алые ногти, как будто перед её ларьком не было никакого покупателя и никто не извергал на неё свою бессильную злобу.

- Всё, это конец, - сказал я, отойдя от ларька и уныло рассматривая ослепших и оглохших прохожих.

Но я не сдавался, не обливался слезами тоски и отчаяния, не взывал к небесам, не проклинал провидение, меня не посетили мысли о самоубийстве - нет, ничего подобного со мной не происходило. Я просто продолжал бродить по дорожкам парка в надежде придумать какой-нибудь выход из дьявольского лабиринта, который, чем дольше я пытался из него выбраться, становился всё уже и страшнее. Но я был ещё жив и, как и великого Декарта, меня утешал похожий на истину афоризм: «Если я мыслю, следовательно, аз есмь сущий!» Особенно мне понравилась вторая половина этого изречения, составленного моим испуганным и потому не полностью здравым рассудком из разных источников.

«Аз есмь сущий!» - повторял я, и эти ветхозаветные слова как будто возвращали меня во времена простодушных патриархов, когда небо запросто заключало перемирия и союзы с землёй, когда возможно было любое чудо. Эти слова придавали мне сил и не позволяли моему охваченному паникой сердцу утонуть в трясине отчаяния.

(На какие только ухищрения не пойдёт человек, чтобы сохранить в своей душе иллюзию, которую он нежно называет надеждой!)

Так бродил я среди деревьев и гуляющих горожан, точно зверь в зоопарке, до тех пор, пока у меня не заболели ноги. И мне пришлось сесть на скамью. Моим сердцем овладело безразличие, и я больше не глядел по сторонам, не ожидал от прохожих странного ко мне отношения. Ни о чём не думая, я наблюдал за стайкой зябликов, что беззаботно прыгали под деревом.

«Наверное, и они, эти птички, не видят меня?» - подумал я. Чтобы проверить, так ли это, я должен был бы встать и махнуть на них рукой: улетят - значит хоть для них я не пустое место. Но, во-первых, мне было лень вставать, а во-вторых, я понимал: видят меня зяблики или нет - нет никакой разницы. Вот если бы я был птичкой-невидимкой, тогда, пожалуй, порадовался бы - ведь и сокол, и кошка были бы мне нипочём.

Так я и сидел, глядя на птиц и думая о том, как хорошо быть прозрачным животным и как ужасно стать человеком, сквозь которого глядят глаза братьев по разуму. Только раз поднял я голову - чтобы посмотреть на вечернее солнце, пронзавшее кроны лип, но тут же вновь уставился на землю, покрытую стриженой травой.

Вдруг словно тонкая спица кольнула меня в сердце. Я встрепенулся, краем глаза увидев худенькую фигуру, что сидела рядом, справа от меня. Вероятно, я вздремнул ненадолго и потому не заметил, как кто-то сел на мою скамью. Я повернул голову: это была молодая женщина, моего возраста или чуть младше меня, с длинными каштановыми волосами, с привлекательными чертами продолговатого лица. Одета она была роскошно: дорогое светло-лиловое платье до щиколоток, красные туфли с золотыми пряжками. Сдавалось, она только что покинула собственную свадьбу. Она глядела куда-то вдаль и время от времени слегка покачивала головой, будто соглашаясь со своими мыслями.

Несколько раз незнакомка поворачивала ко мне голову и смотрела на меня холодно и рассеянно, но почему-то я был уверен, что она меня видит. Один раз она даже пожала плечами, когда наши взгляды встретились.

Её глаза взволновали меня и показались мне знакомыми, хотя я точно знал, что никогда раньше её не встречал. И всё же меня не покидало чувство, что рядом сидит призрак старого друга, который давно ушёл куда-то вдаль по своей дороге, но оставил в иссякающем ручейке памяти отражение своей печали.

Я ощутил родство с этой девушкой, едва уловимую связь с ней. И не мог не обратиться к ней с дрожащей неуверенностью в голосе:

- Прошу прощения, но мне кажется, что вы меня видите...

Она взглянула на меня тревожно и робко. И испуганно произнесла:

- Неужели вы?.. - Она запнулась и испуганно прикрыла ладонью рот.

- Что я? Если я вас обидел, простите. Я не хотел пялиться на вас - так уж случилось...
- Какого цвета моё платье? - внезапно задала она мне вроде бы неуместный вопрос, и голос её звучал решительно и с надеждой. Но я словно ждал именно этого вопроса и с готовностью ответил на него.

- А мои волосы? - сказала она, и на её губах дрогнула улыбка. - Только не говорите, что я блондинка.

- Как можно! Ваши волосы чудесного шоколадного оттенка с золотистым блеском. Хотя, возможно, вечернее солнце придаёт им такой необычный оттенок...

Она придвинулась ко мне ближе и смерила меня сияющим взором.

- А лет мне сколько, как вы полагаете?

- Не больше, чем мне.

Она нетерпеливо заёрзала, как малый ребёнок, отбила такт ладонями по коленкам и сказала:

- Значит, вы меня видите?

- Конечно.

- Нет, я имею в виду: вы видите не старуху, не полную даму, не платиновую блондинку, а именно меня, такую, какой я сама себя вижу?

- Разумеется. - В моём сердце замерцала тусклая надежда. - Кстати, какого цвета мой галстук?

- Что, и вы тоже? - воскликнула она, и я не мог понять, чего в её голосе больше, удивления или радости. - Вот так случай!

Она обняла себя за шею, потом, всплеснула руками, вскочила на ноги и вновь села, на этот раз ещё ближе ко мне.

- Я сейча-а-ас сойду с ума от сча-а-астья! - пропела она. - Наконец-то я нашла человека!

- Прошу прощения, - прервал я её восторженные возгласы, - но как насчёт моего галстука?

- Вы, наверное, ждёте, что я начну расписывать расцветку вашего дурацкого галстука, но я не сделаю этого, потому что нет на вас никакого галстука. Ни усов нет у вас, ни бороды, ни сияющей лысины, ни бородавки на носу. Вы выше среднего роста, брюнет, с неплохим лицом, но каким-то усталым. На вас коричневый костюм и чёрные башмаки.

Я засмеялся от радости, и она тоже, и мы обнялись, но сразу же, смущённые, отстранились друг от друга.

- Меня зовут Евой.

- А я Билл.

- И давно это у тебя?

- Ты имеешь в виду всеобщее помешательство? Хотя я не исключаю той возможности, что свихнулся именно я...

- Да, да, именно это.

- С самого утра.

- Значит, ты ещё не привык, и тебе невероятно трудно. Я прошла через это два года назад и успела привыкнуть. Ты уже заметил, что люди как будто не замечают тебя? Нет, они не сядут на тебя, когда ты сидишь на скамье, они обойдут тебя, когда ты попадёшься им на пути, но они обратят на тебя внимание лишь в том случае, если ты огреешь их дубиной по голове, однако и в этом я не уверена.

- Заметил.

- Привыкай к тому, что отныне тебя для них больше нет. Весь мир будет видеть тебя, совсем не видя. И слышать, не слыша. Раньше это вызывало во мне страх и отчаяние, а позже стало забавлять. Представляешь, как это здорово! Чувствую себя хозяйкой города. Вхожу в магазин, бесплатно беру любую вещь - и никому до этого нет дела. Вот это платье я взяла сегодня в модном салоне. Стоит оно безумных денег, а я просто надела его и вышла. Не потому, что оно мне ужасно понравилось, а только чтобы развлечься. Ведь главное неудобство такой жизни - это полное одиночество, и, если бы я время от времени не шалила и не устраивала себе праздники, то, наверняка, давно бы спятила. Кстати, ты побывал уже у своих родителей?

- Увы! - Я вздохнул с тяжёлой грустью. - Мама приняла меня за электрика.

- Да, печальная история, - Ева сочувственно погладила меня по плечу. - А моя мама считает, что я мисс Борк, студентка, и что я снимаю у неё комнату. Но и она давно уже меня не видит. Представляешь себе?

- А я случайно сжёг свою квартиру.

- Значит, ты бездомный?

- Никак не могу к этому привыкнуть.

- Да, я тебя понимаю. Послушай, Билл, главное в нашем положении - ни в коем случае не отчаиваться. Тем, кого посадили в тюрьму, намного хуже.

- Согласен.

С минуту Ева помолчала, теребя ловкими пальцами шёлковый пояс своего платья, и наконец продолжила говорить:

- В отличие от тебя я ни на мгновение не сомневалась в том, что с моей головой всё в порядке. Мои мысли бежали в ином направлении. Всё происшедшее со мной два года назад я пыталась рассматривать с точки зрения физики. Или, если хочешь, научной фантастики. Читал ли ты рассказ Уиндема, где время представляет собой раскрывающийся веер?

- Читал.

- Так вот, почему бы не предположить, что вся Вселенная подобна вееру? Неожиданно он раскрылся - и я одна осталась на маленьком пёрышке, отрезанная от остального мира... Увы, подобные предположения хоть и занимали мой разум и отвлекали от оплакивания своей участи, но не дали мне ни одного ответа. Голова идёт кругом, когда думаешь об этом. И в конце концов я решила, что лучше было бы вовсе не размышлять о причинах... Хотя, если честно, нет-нет да и поймаешь себя на попытках разобраться в этой нелепице. - Ева помолчала, не отводя от меня взгляда. - А что если именно мы вызываем у людей такую странную реакцию на наше присутствие? Что-то в химическом составе наших тел поменялось, и мы превратились в некие катализаторы? Чем не объяснение? Мы с тобой выделяем особые летучие вещества, которые воздействуют на восприятие или даже на мышление всех остальных...

- Но почему тогда эти вещества не действуют на нас?

Она пожала плечами:

- Загадка... Да, я понимаю, что занимаюсь глупостями, можно долго перечислять фантастические произведения и даже обратиться к древним мифам, можно и самим выдумывать всякие теории, но всё это останется игрушками для разума. Мы как были невидимы для остального мира, так и останемся. Если однажды не случится ещё что-нибудь: например, мы снова изменимся - и вернёмся к людям...

- Или они все изменятся и войдут в наш мир.

- И это возможно. А вот ещё одна идея: что-то мне подсказывает, что, пока люди равнодушны друг к другу, время от времени отдельные неудачники будут проваливаться в пропасть невидимости. Ведь равнодушие - это тяжёлая болезнь человечества. Вроде проказы. Его тело постепенно разрушается. И мы с тобой - его отвалившиеся члены, отвергнутые больным организмом. Как тебе такая идея?

Я пожал плечами:

- Неплохо. И всё же одно обстоятельство не даёт мне покоя: почему каждый видел в нас нечто своё?

- А почему бы и нет? - уверенно ответила Ева. - Разве это так уж необычно? Вспомни: ты, наверное, не однажды считал негодяями людей, которых другие находили милыми и порядочными. Или я, например, увидев на подруге новую кофточку, поздравляла её с отличным выбором, тогда как среди моих знакомых находились критики, которые, неодобрительно качая головой, говорили о той же кофточке: «Фу, какая вульгарная!» Понимаешь, что я хочу сказать? Каждый из нас, глядя на одну и ту же вещь, на одного и того же человека, видит нечто своё, что на самом деле далеко от реальности. Нам кажется, что мы знаем истину, а на самом деле оцениваем предметы и явления этого мира, исходя из набора своих штампов, из собственного несовершенства. По сути, мы слепы, Билл! Согласен?

Я кивнул, и она продолжала:

- Понимаешь, если придерживаться нашей последней теории, о том, что мы с тобой - отвалившиеся члены человечества, то всё становится ясно: нас постепенно засасывало в некую воронку, и люди, и без того склонные видеть вещи не такими, какими они являются в действительности, видели по мере нашего удаления от них всё меньше - нас как таковых и всё больше - свои фантазии о нас... А, возможно, они сами отталкивали нас, и мы, как наиболее слабые звенья, поддались их натиску и, так сказать, «вышли из игры», были отброшены на задворки реальности - их реальности, а не нашей. Поэтому мы видим их и слышим, а они нас - нет. Мы и они находимся в одном и том же мире, но мы с тобой - вне их стереотипов. Мы уже просто немыслимы их разумом, потому что невозможны в их системе координат. Они видят то, что хотят, и то, что могут разглядеть...

Ева помолчала с минуту, указательным пальцем рисуя на скамье воображаемый круг, а затем вскинула на меня горящие страстью глаза и сказала:

- И вот ещё что я подумала: разве не то же самое происходит с ангелами? Они прилетают к людям, а те их не замечают, а тем счастливцам, кто увидел их, не верят. Мы с тобой, конечно, далеки от ангельской сущности, но зато находимся примерно в том же положении невидимок. Но так ли это плохо? Каждый, кто считается в обществе изгоем, получил бесценное преимущество: он свободен! А мы - абсолютные изгои, следовательно, получили абсолютную свободу! Представляешь себе, как это здорово! - Наверное, она заметила растерянность в моих глазах, потому что виновато произнесла: - Прости, тебе, наверное, не кажется большой удачей остаться за бортом цивилизации, а я тут восторгаюсь... И всё же, если хорошенько подумать... Нет, не знаю, как объяснить всё это, правильных слов не нахожу, ведь я не философ. Но, надеюсь, ты меня понял?

- О, да! - воскликнул я, чувствуя, как хаос в моей голове вдруг улёгся - и наступившая в ней ясная тишина тёплой волной уверенности хлынула в самое сердце. - Теперь и я всё понимаю! Эта теория кажется мне самой привлекательной, несмотря на её мрачноватый дух. Предлагаю сделать её рабочей гипотезой. Кто за?

Она весело рассмеялась и подняла руку.
Я смотрел на Еву и восхищался её жизнерадостностью, выдержкой и верой в лучшее. Я спросил её:

- Как же ты жила эти два года?

Она взглянула на меня широко открытыми глазами, которые могли бы показаться безумными, если бы не детское доверие, светящееся в них. Она отвела взор и уставилась куда-то вдаль, как и несколько минут назад, когда я впервые увидел её.

- Самое противное, как я уже сказала, - это одиночество. Первое время я чуть с ума не сошла от тоски. А мне так хотелось с кем-нибудь поговорить, обнять кого-нибудь, да и просто заняться любовью с хорошим парнем. Однажды, сидя в кафе, я увидела в окно идущего по тротуару красивого юношу. Я выскочила на улицу и пошла вслед за ним. Это был приличный район, для очень богатых. Юноша приблизился к большой стеклянной двери, и швейцар с подобострастной улыбочкой впустил его в роскошное здание, он поднялся по роскошной лестнице и вошёл в роскошную квартиру. А я, наглая, но всё же дрожащая от страха, успела проскользнуть вслед за ним. Он не обратил на меня ни малейшего внимания, подошёл к бару, позвонил и заказал бутылку шампанского. Я прошла в ванную, приняла душ и, умирая от желания, вернулась в гостиную голая, надеясь, что он заметит меня в таком виде и не устоит перед моими чарами. Но и этот трюк мне не удался: красавчик по-прежнему вёл себя так, словно он один. Сидел в кресле, слушал Моцарта и попивал шампанское. Тогда я решила действовать наглее и налила бокал себе. И выпила его залпом, о чём тут же и пожалела - голова закружилась, затошнило, и я испугалась, что меня вырвет на дорогущий ковёр. Но тошнота немного ослабла. Я пошла в спальню и нырнула в кровать, уверенная в том, что мне обязательно удастся соблазнить хозяина, когда он ляжет рядом. Но время шло, а красавчик всё не являлся, и я, одурманенная шампанским, в конце концов уснула.

А утром, войдя в ванную, где оставила свою одежду, с ужасом обнаружила того парня в джакузи, с белым-белым лицом. Его голова лежала на плече, а всё остальное тело было погружено в красную-красную воду. Я сгребла свою одежду и выскочила в коридор. Как же мне было страшно! Когда я оделась и вошла в гостиную, то обнаружила на столе лист бумаги, исписанный красивым почерком. Понятно, это было прощальное письмо самоубийцы. В нём он жаловался на непонимание близких, на предательство некой особы... Но вот что поразило меня больше всего: он упоминал призрак женщины, преследовавший его. Я подумала, не была ли я этим призраком и не послужила ли последней каплей, упавшей в чашу терпения этого несчастного? И больше не отваживалась соблазнять мужчин. И стала просто хулиганить. Это придавало мне сил сопротивляться жестоким обстоятельствам и отвлекало от тоски. Например, я садилась пописать у всех на виду. Или снимала шляпы с прохожих и бросала их как можно дальше. Или выхватывала из руки какой-нибудь дамы мороженое и ела его прямо перед её ничего не понимающей физиономией. Я обнаглела настолько, что однажды подошла к премьер-министру, когда он вышел на пресс-конференцию, обняла его и поцеловала в губы. Бедняга не мог не заметить этого. Он вздрогнул, выпрямился, и, когда я отошла от него, испуганно огляделся, посмотрел на меня - и в его глазах промелькнуло нечто вроде узнавания... Но это была лишь мимолётная искра... Или мне это лишь привиделось?

Вот так я и развлекаюсь. Плохо я поступаю, сознаюсь... Однако что мне делать, если этот проклятый мир не хочет меня замечать и какой-то злорадствующий бог или демон лишил меня возможности всякого общения?

Но вот я встретила тебя, Билл, и очень этому рада. Значит, небеса всё же не пустые! Бог любит меня! Я не просто рада - я словно заново родилась!

- А мне-то как хорошо, Ева! Теперь мне всё равно, кто сошёл с ума, я или мир. Какая разница, если у меня появился друг, такой же нормальный или сумасшедший, как и я? Послушай, ты не против, если я приглашу тебя в ресторан?

- Мило с твоей стороны! - Ева засмеялась и, вскочив на ноги, протянула мне руку. Я тоже поднялся. - Нет, Билл, не обижайся, но приглашения твоего я не приму. Сразу видно, что ты всё ещё не отвык от прошлого. Как ты представляешь себе наш поход в ресторан? Что мы будем там делать? Какой уважающий себя официант станет обслуживать невидимок?

- Прости, я не подумал об этом. А жаль, ни разу в жизни я никого туда не приглашал, да и сам, если честно никогда там не был.

- Неужели?

- Не до того было. Тяжёлая участь мелкого служащего, сама понимаешь.

- Не понимаю и понимать не хочу! Прости меня за прямоту, но, возможно, это и к лучшему, что ты выпал из той жизни, скучной и никуда не ведущей, разве что в кабинет побогаче да этажом повыше. А пойдём-ка мы сегодня ко мне домой!

- Но как-то неудобно.....

- Перед кем неудобно?

- Перед твоей мамой.

- Пустяки. Надеюсь, она и тебя не заметит. Послушай, я тебе хоть чуточку нравлюсь?

- Нравишься... Даже очень...

- Ох, как покраснел! Да, мелкий служащий Билл, буду учить тебя настоящей жизни. По твоим глазам вижу, что девушки у тебя ещё не было. Исправим и это. Ты чудесный парень, Билл, но весь в себе. Нужно лишь раскрыть тебя - и ты засияешь, как волшебный цветок.

- Как ты?

- Именно! Пойдём, что ты стоишь? Между прочим, у меня тоже никогда не было парня.

И мы пошли сквозь вечерний сумрак парка и вышли на улицу, освещённую разноцветными огнями. Нам попадались деловые люди, которые со скучающими лицами возвращались из своих контор, компании весёлых молодых людей, проститутки, полицейские... Но я уже не обращал на них внимания, как и они не видели меня. Я просто шёл, держа в своей руке тёплую ладонь Евы, и понимал, что никто, кроме неё, меня не знает. Может быть, потому, что никто, кроме неё, не хочет меня знать? А раз так, то и я не хочу видеть никого - только её. Ведь лишь нам двоим известна тайна полной свободы.

ДОЖДЛИВЫЙ ВЕЧЕР

(Загипнотизированный вдохновением)

Седые пряди дождя
ниспадали на плечи осеннего вечера.

Я долго стоял на крыльце,
как будто ожидая того,
кто должен вот-вот вернуться,
и искал утонувшие радости
на самом дне своей сумрачной философии,
где мысли становятся вздохами,
а вздохи тяжелеют от слёз,
а слова, уставшие от безмолвия,
ищут тропу поэзии.

Капли падали с крыши
на дно перевёрнутой бочки
в ритме сердца,
убаюканного надеждой на счастье:
«Шум дождя,
путь дождя,
сон дождя...»
- и строки, рождаясь во мне,
тут же и размывались,
расползаясь туманом
и становясь настороженной тишиной,
вобравшей в себя тепло моего дыхания.

Наконец я очнулся.
вбежал в дом,
бросился к письменному столу,
схватил карандаш -
и застыл,
заворожённо глядя на лист бумаги
и не решаясь коснуться
белизны неначатого стихотворения.

В купе нас было четверо: высокий, полный сорокалетний господин по фамилии Кунц, который постоянно потел и то и дело протирал лицо носовым платком; стройный студент с тонкими усиками, представившийся просто Дитмаром; Ульрих Франк, странный человек лет пятидесяти с крайне некрасивым лицом: низким лбом, неимоверно длинным носом, маленькими глазками, огромным ртом и большими оттопыренными ушами; четвёртым же был я, ничем не примечательный автор этих строк.

День был солнечный. За окном пробегали деревни, медленно проплывали поля, луга и леса, покрытые нежной майской зеленью. Мы глядели на всё это великолепие, и никому из нас не хотелось говорить о мелком, бытовом, низменном. Нас посещали мысли о прекрасном и вечном.

Только весной человек чувствует особую, прозрачную, как дождевая капля, радость, свою сопричастность природе, восхищение силой земли. Он начинает вдруг дышать свободнее, а в его глазах просыпается надежда на истинное счастье. И пусть он не может точно объяснить, что такое счастье, но ждёт, что именно эта весна сделает его несказанно счастливым.

Вот и мы четверо, глядя на пробуждающуюся красоту, думали о чём-то подобном, хоть и каждый о своём. Мы успели уже познакомиться и переброситься несколькими замечаниями, но разговор не клеился, что, впрочем, нас не смущало - так возвышенно были мы настроены.

- И всё же красота - загадочное явление, - внезапно нарушил молчание Кунц, вновь достав из кармана носовой платок. - Как описать её? Какими терминами определить? Она неопределима, она ускользает из рук, словно ветер. Даже более того: пощупать красоту - всё равно что грязными пальцами осквернить нежный цветок льнянки. Или бросить на дитя похотливый взор.

- Эх, куда вас занесло, господин Кунц! - прервал его Дитмар. - Красота бывает разная. Вот ваятель создал каменную статую. Красота? Красота! Но лапай её кто хочет - хуже от этого она не станет, не рассыплется в прах.

- Я не о том прикосновении говорю, молодой человек, - спокойно возразил Кунц, протирая лицо. - Я имел в виду присвоение, когда люди пытаются заставить прекрасное прислуживать им, тем самым его унижая. Или найти ему объяснение, чтобы вставить его в систему своих координат, в схему, в науку. А красота не поддаётся вульгаризации и порабощению.

- Но вот вопрос, что же всё-таки понимаем мы под словом «красота»? - вступил я в разговор, который увлёк и меня.

- И вы туда же, - укоризненно проговорил Кунц. - Вот видите? И вы пытаетесь понять, определить неопределимое.

- Как это неопределимое? - с жаром спорил Дитмар. - Разве в музыке, живописи, литературе или в той же архитектуре нет чётких критериев прекрасного, законов, правил? Значит, красоту всё же возможно определить!

Кунц снисходительно улыбнулся и произнёс всё так же спокойно:

- Позвольте мне, молодой человек, спросить вас: какой художник нравится вам больше всех?

- Рафаэль.

- А Ван Гог?

- Нет, его картины не для меня.

- Значит, они, по вашему, не красивы?

Дитмар замялся, и всё же выпалил решительно:

- Не считаю я их таковыми, хоть убейте меня.

- А я знаю человека, который плачет от восхищения, глядя на полотна Ван Гога. - Кунц пристально смотрел на юношу, и победная ухмылка появилась на его потном лице.

Дитмар взглянул на меня так, будто говорил мне: «Ну, что ты поделаешь с этим увёртливым спорщиком!»

И я решил вставить своё замечание:

- Похоже, речь идёт не о красоте как она есть, а о нашем к ней отношении. Например, о любви к той или иной её форме.

- Возможно! - Юноша вновь оживился. - Но любовь к красоте... получается масляное масло. Разве можно любить безобразное?

- Если есть люди, не любящие красоту, - возразил я, - почему бы не быть тем, кто любит уродство?

- Нет уж, позвольте! - продолжал спорить Дитмар. - Не будем же мы говорить об извращенцах и всяких маньяках, прекрасному предпочитающих безобразное!

Я в недоумении пожал плечами и начал лихорадочно подыскивать достойный ответ на возражение студента, но тут в разговор вступил Ульрих Франк, которого, казалось, до этого мгновения вовсе не интересовал наш спор:

- Простите, господа, но вы сами себя запутали. Все вы правы и одновременно не правы. Дело в том, что ваши глаза попросту не привыкли к красоте. - И он замолчал.

Мы пристально глядели на него, не понимая, что он имел в виду, и ждали от него пояснений, но он опять отвернулся к окну.

Видимо, поведение Франка показалось Дитмару не очень вежливым, и он с прежней своей горячностью обратился к нему:

- Позвольте, сударь, но вы сказали, что мы не видим красоты. Могли бы вы объясниться?

Франк повернул своё уродливое лицо к юноше и ответил с нотками смущения в голосе:

- Я этого не говорил. Я сказал, что ваши глаза не привыкли к красоте.

- И что это значит? - спросил его Кунц.

- Это значит, что вы не защищали её в борьбе с уродливым, вы не сроднились с нею на грани отчаяния и смерти, вас она не преобразила так, как однажды преобразила меня, изменив всю мою жизнь. Для вас красота - нечто внешнее, ускользающее, а для меня она стала частью моей души, чем-то наподобие инстинкта...

- И что же, если не секрет, случилось с вами? - спросил его Дитмар. - Какую такую роковую красоту вы встретили? Можете ли рассказать нам об этом?

- Да, кстати, вы заинтриговали нас, - сказал Кунц.

Я молча кивнул, выражая согласие с остальными.

Франк с полминуты внимательно оглядывал нас, словно размышляя, доверить ли нам свои воспоминания.

- Хорошо, - наконец произнёс он. - Так и быть, я расскажу вам об одном невероятном случае, потрясшем меня и в итоге приведшем на тот путь, которым я иду, чувствуя себя вполне счастливым.

Было это давно, когда мне только что исполнилось двадцать. Умерла моя любимая бабушка, и я, опечаленный этой тяжёлой утратой, поехал проводить её в последний путь.

Похоронили её в пятницу. В субботу я вернулся домой, а в среду грузчики внесли в мою гостиную странный предмет размерами полтора метра на два с лишним, упакованный в картон. Оказалось, что бабушка оставила мне его в наследство, причём с доставкой, ею же и оплаченной. Как это было похоже на мою бабушку! Она всегда всё предусматривала и всё оплачивала наперёд. Позже я узнал, что и другим родственникам отошло кое-что из мебели, и только её старшей дочери, моей тётке, достался ветхий дом, а моей матери - немного денег на счету.

Когда грузчики, прислонив громоздкий предмет к стене, удалились, я распаковал его. Это было огромное зеркало в раме чёрного дерева и с массивной тумбой на гнутых ножках в виде львиных лап. Судя по всему, оно было старое, но в отличном состоянии. Бабушка любила зеркала, и в её доме их было штук десять, если не больше. Но почему она прислала мне его? Всё-таки порой она совершала странные поступки.

В сущности, этот громадный кусок стекла был мне не нужен, но я решил поместить его в гостиной как память о бабушке, баловавшей меня, когда я был ребёнком, и не изводившей меня ворчанием, когда я вырос.

Я сходил к соседу, старому бобылю, которого все звали просто Арни, и он помог мне установить зеркало, после чего мы выпили с ним по бутылке пива, включили телевизор и под футбольный матч выпили ещё по четыре или пять. А поскольку пить в то время я не умел (впрочем, и до сих пор так и не научился), то в голове моей зашумело, зазвенело, заикало, и мы с Арни снова поругались, не помню уж из-за чего, и он ушёл, в который раз пообещав, что ноги его больше не будет в моей змеиной норе.

Закрыв за ним дверь, я вернулся в гостиную, остановился перед зеркалом и, печально вздыхая, стал вспоминать недюжинный ум и весёлый нрав бабушки. Но не прошло и двух минут, как я приободрился, увидев себя в полный рост и удивившись, каким сильным и самостоятельным вырос её внук, любимчик Ули. Правда, после пива отражение моё выглядело мутным и несколько искривлённым, но всё равно я был доволен собой.

Наконец, потеряв интерес к зеркалу, к себе, да и вообще ко всему миру, я пошёл в спальню, разделся, залез под одеяло и сразу же уснул.

Утром, открыв глаза, я с удовольствием подумал, что мне не надо бежать на работу. Сходил в уборную, снова нырнул под одеяло и продолжал нежиться в постели. На днях я уволился с заправки, где проторчал целых три месяца. Взял и уволился. Надоело мне быть лакеем, улыбаться всяким недовольным физиономиям и во всём угождать хамам. Не о том я мечтал. Я был и остаюсь гордым романтиком, которому не нужно денег, заработанных поклонами.

Кроме того, за месяц до смерти бабушка продала свою квартиру в Гамбурге и на мой счёт в банке положила неплохую сумму: как она выразилась, на чёрный день. Правда, я ещё не прикасался к этим деньгам, но сознание того, что они у меня есть, делало меня более разборчивым в поисках новой работы.

И я считал бы себя вполне довольным жизнью человеком, если бы не постоянное беспокойство мамы обо мне и не её вмешательство в мои дела. Прикрываясь своим больным сердцем, она требовала, чтобы я наконец-то взялся за ум, стал добросовестным добытчиком хлеба насущного, женился, остепенился - и так далее, в том же духе. Если бы не она, я бы плюнул на всё и уехал куда-нибудь на Аляску или, лучше всего, в Южную Америку в поисках настоящего дела. Но я боялся разбить её слабое сердце и продолжал прозябать в маленьком городке, среди маленьких людей, отгоняя от себя мысль, что скоро и сам стану таким же маленьким и незаметным.

Я лежал в постели, глядя на ветку сирени с лоснящимися на утреннем солнце листьями, которая покачивалась за окном, и приятная лень спорила в моей душе с чувством долга и нечистой совестью. Что сказала бы мама, увидев, как её взрослый сын бездельничает, в то время как все порядочные люди честно добывают себе и своей семье пропитание? Этот вопрос всегда портил мне настроение, когда я беспечно предавался лени. Правда, мама жила далеко, в Берлине, и не могла видеть своего непутёвого сына, но её влияние на меня было сильнее расстояний.

Я провалялся бы так под тёплым одеялом до самого обеда, наслаждаясь бездельем и мысленно споря с мамой, если бы желудок не стал на меня ворчать. Пришлось подняться, привести себя в порядок, съесть пару булочек с колбасой, запить их кофе, после чего я был готов к поискам работы.

- Сегодня я найду то, что мне нужно, - уверенно произнёс я, вошёл в гостиную и вдруг увидел себя в бабушкином зеркале. И это зрелище удивило и обрадовало меня: моё отражение было таким мужественным и красивым, что я замер на месте, не в силах от него оторваться. И подумал: «Оказывается, я так хорош, что ещё немного - и я влюблюсь в самого себя!»

Я повернулся боком, снова стал передом, сел на корточки, потом на колени, лёг на пол в живописной позе. И чем дольше я глядел на себя, тем сильнее было моё волнение. Затем я опустился в кресло и, продолжая любоваться собой, задумался.

Разумеется, я выглядел как всегда и понимал, что не превратился за эту ночь в Алена Делона, но какая-то сила тянула меня к собственному отражению, которое казалось мне не просто привлекательным, но чарующе прекрасным! И что бы я ни делал, какую бы позу ни принял, как бы ни расположил руки и ноги, как бы ни нагнул голову, красота оставалась неизменной, как будто уже не зависела от внешних случайностей, а прочно утвердилась где-то внутри. Но где? Неужели в отражении? Неужели в самом зеркале?

Так просидел я довольно долго, забыв обо всём на свете. Стены, потолок, обещание найти работу - всё растворилось в несказанной радости! Даже меня самого как будто больше не было - осталось лишь моё чудесное отражение.

Вдруг за спиной послышался голос Катрины, и, словно из тумана, выплыл её образ: она стояла за креслом, положив руки на спинку, и тоже глядела в зеркало:

- Что это ты делаешь? Любуешься собой?

- Привет, - произнёс я смущённо.

Поправив причёску, Катрина приоткрыла рот, покрутила головой и сказала взволнованно:

- Надо же! До чего же я хороша! Что со мной случилось? Только вчера я отворачивалась, проходя мимо зеркальных витрин, а сегодня с удовольствием гляжу на себя и не вижу ни единого изъяна. Ули, ты никогда не думал, что от красоты можно спятить или даже умереть? Сейчас у меня именно такое чувство. Даже страшно становится... А ты, Ули, какой красавец!

Мы с Катриной с детства были лучшими друзьями. Такими и остались. Если я, прямо скажем, далёк от идеала, то Катрина и вовсе была уродиной. Хотя иногда я, терзаемый одиночеством, подумывал, что неплохо было бы нам с нею затащить свою дружбу в постель, но всякий раз, пристальнее вглядевшись в Катрину, разочарованно кривил губы: нет, ничего из этой затеи никогда не выйдет! Если бы вы видели её лицо, словно приплюснутое снизу и сверху, так что лоб и подбородок выдвинулись вперёд, а нос, напротив вдавился в череп, и только его кончик пугливо выглядывал наружу...

Но и фигура Катрины не тешила моих глаз. У неё совершенно не было талии, и туловище походило на огромную каплю. Поэтому широкие бёдра отнюдь не украшали это нелепое создание. Единственной привлекательной частью её тела были ноги, но они ещё выразительнее подчёркивали безобразие всего остального и казались случайной деталью, ошибочно приделанной к нелепому туловищу. Впрочем, несмотря на красивые ноги, походка Катрины была неуклюжей и тяжёлой. Она всегда шагала поспешно, порывисто, словно опаздывала на поезд или отчаянно пыталась догнать очередную убегающую возможность. Остаётся ко всему этому добавить чересчур короткие руки с толстыми пальцами, а также её несуразную жестикуляцию во время разговора, которая не поясняла сказанное, а скорее пугала собеседника и заставляла его усомниться в психическом здоровье говорящей.

Что же касается ума и душевных качеств Катрины, то тут я должен признать: ни одной женщины не встречал я умнее, добрее и сострадательней её. Вот почему мы дружили. С нею просто невозможно было не дружить.

Мы так долго знали друг друга, что она казалась мне до прозрачности понятной, да и ей было известно обо мне всё. Мы не стеснялись обсуждать любые вопросы, признавались друг другу даже в самом сокровенном и постыдном. У меня был ключ от её дома, и она тоже могла в любое время суток войти ко мне запросто и без стука. Мы были больше, чем друзья, - какое там! - больше, чем родственники! Но, увы, ни разу даже не поцеловались.

Однако, когда Катрина отразилась в то утро в моём зеркале, я чуть с ума не сошёл от восторга! Она не только похорошела, но в глазах её появился яркий свет чувственной женщины, чего раньше я в ней не замечал. Она показалась мне гениальной актрисой в её звёздной роли. Я готов был вскочить с кресла, сгрести её в объятия, поднять и отнести в райский сад.

И я встал.

- Ох! - сказала она.

- О Катрина! - ответил я. И не заметил, как её губы слились с моими в первом поцелуе, долгом и заполнившем всё на свете. Крепко обнявшись, мы стояли перед зеркалом и то и дело искоса поглядывали на отражение нашей внезапной страсти. У меня кружилась голова, а сердце, да и не только сердце, рвалось к небесам! А красивая женщина расстёгивала мне рубашку...

День пролетел быстро, как одна сладкая минута. А когда стемнело, мы, не размыкая объятий, уснули прямо на полу в гостиной.

Проснувшись на рассвете, я приподнялся на локте и взглянул на спящую рядом со мною женщину. И вспомнил вчерашнее наше безумие. И улыбнулся.

«Странно всё это, - подумал я. - Неужели изменилось моё восприятие? Да, я вижу, что Катрина отнюдь не красавица, если не отражается в бабушкином зеркале... Но её уродство больше не отталкивает меня, а, напротив, возбуждает! Зеркало - вот причина всего! Оно волшебное, не иначе!»

Я сел в кресло и стал попеременно любоваться то своим телом, то лежащей на ковре Катриной, и вскоре не сомневался, что люблю и себя, и её, да так сильно, что сладкие слёзы вот-вот вырвутся из ненасытных глаз. И благодарил покойную бабушку, знавшую, конечно, что её наследство в корне изменит меня и мою жизнь.

Катрина тоже проснулась. Она долго оставалась неподвижной и пристально глядела на своё и на моё отражение. Наконец она сказала слегка охрипшим голосом:

- Ули, тебе не кажется, что это зеркало показывает нам истинных нас? Нет, не тех некрасивых неудачников, которых видят люди, а нас настоящих, скрытых под искривлённой формой. Вчера мы обнаружили в себе свою красоту - и словно проснулись. И не можем отвести глаз от света, засиявшего в сердце. Потому что это свет любви. То, что раньше мешало нам любить друг друга, сошло с нас, сползло, как старая кожа со змеи... И вот... и вот передо мною ты... и я люблю тебя уже не как друга, не как брата, а как лучшего в мире мужчину...

- Я чувствую то же самое, - произнёс я, улыбнувшись её отражению. - Неужели это наша судьба и наше счастье?

Она ответила, мечтательно вздохнув:

- Боюсь думать об этом, чтобы не спугнуть мотылька...

Затем мы помылись, позавтракали, и Катрина предложила перенести волшебное зеркало в спальню, где оно должно было подпитывать нашу необычную любовь.

- Но оно очень тяжёлое, придётся позвать Арни, а я с ним опять поругался. Может быть, подождём денёк-другой, пока он не остынет?

- Зачем нам Арни? И без него справимся. Я тоже сильная.

- Ну что же, давай попытаемся.

И мы, пыхтя от натуги, стали перемещать зеркало, то двигая его, то приподнимая. Наших сил было явно недостаточно, однако мы упрямо продолжали тащить его через всю гостиную.

Когда до двери спальни оставалось каких-нибудь полтора метра, Катрина споткнулась об один из башмаков, снятых мною вчера во время страстной нашей игры и небрежно отброшенных в сторону. Она вскрикнула, падая; зеркало повалилось на неё, ударилось об угол комода, треснуло, звякнуло, и вдруг я услышал доносящиеся из-под него стоны.

Я напряг все силы, отвалил от упавшей подруги зеркало, вернее, то, что от него осталось, - и застыл в ужасе: Катрина лежала на полу, схватившись рукой за шею, из которой мощными толчками брызгала кровь. Оказалось, что осколок зеркала, будто нож гильотины, падая, поранил её. Она глядела на меня широко раскрытыми глазами, и в них застыли страх, недоумение и вопрос, на который некому было ответить. Плотно сжав губы, она молчала. И вдруг произнесла дрожащим голосом:

- Ули, оно убило меня, твоё зеркало. Оно сделало меня счастливой, чтобы я унесла с собой своё мимолётное счастье... Какой же ты красивый... - Эти последние четыре слова она прошептала заплетающимся языком и больше не проронила ни слова.

О, в тот жуткий миг она была прекрасна!

Но что я мог сделать для неё? Я совсем растерялся. Упав перед ней на колени, я попытался зажать ей рану, затем вспомнил, что надо вызвать скорую, вскочил, бросился к телефону, но в панике забыл номер службы спасения и с минуту силился его вспомнить. Наконец липкими от крови пальцами набрал номер, а когда женский голос ответил мне, я путано, захлёбываясь словами, объяснил, что случилось.

Затем я вновь подошёл к Катрине. Её лицо было уже белым, как простыня.

Меня судили за убийство, однако оправдали. Хотя, если честно, я не был рад, покидая зал суда свободным человеком. Меня вообще ничего уже не радовало. Я замкнулся в себе, в тюрьме своего окаменевшего сердца.

Никакие силы не заставили бы меня вернуться в дом, где погибла моя любовь, и я поселился в пустующем сарае Арни.

Через месяц душевных терзаний и уныния ко мне вернулась старая мечта: бросить всё и бежать в дальние страны, прочь из маленького мира, где лишь горе может быть огромным, как грозовая туча.

И я уехал в Южную Америку. Там я сдружился с двумя англичанами, и мы решили снимать фильмы об индейцах - жителях гор и тропических лесов. Мы преуспели в этом увлекательном деле. Четыре наших фильма получили премии. Мы уже не молоды, но с прежним жаром продолжаем снимать.

Такая жизнь как раз для моего характера. К тому же она отвлекает меня от горьких воспоминаний о Катрине, самой красивой женщине, в чьей смерти я не виню зеркало, подарившее нам любовь - я виню себя, того неуклюжего юнца, глупого и безответственного, который не уберёг своей любви.

Ульрих Франк умолк и опустил печальный взор. Я жадно глядел на него. Через каких-то полчаса нашего общения он уже не казался мне уродом. Да, черты его лица были более чем неправильные, но они больше не смущали меня, я просто перестал обращать на них внимание. А он снова оглядел нас и сказал:

- И всё-таки зеркало научило меня видеть иначе. Теперь для меня нет некрасивых женщин. Да и вообще все люди прекрасны. Нужно только глядеть на них с правильного угла. Если бы все умели это...

Дитмар тоже не отводил от Франка своих больших карих глаз. Когда тот кончил рассказ, он произнёс робко и осторожно, будто боялся разрушить задумчивую атмосферу, воцарившуюся в купе:

- Простите, господин Франк, за моё любопытство, но могу ли я узнать, не нашли ли вы себе другой женщины? Не влюбились ли во второй раз?

Лицо Франка оживилось, глаза заблестели. Было заметно, что он ожидал подобного вопроса и охотно готов на него ответить.

- Влюбился ли я? Нет, этого со мною больше не случалось. Однако это не значит, что я не люблю. Я очень люблю свою жену... Но, понимаете, не так, как бедняжку Катрину. И всё равно это настоящая любовь, только другая, более хладнокровная, рассудительная, неспешная... Не знаю, как объяснить вам, господа... Этого не выразить словами - можно лишь познать в сравнении. А вам сравнить не с чем. Вы не глядели в то зеркало, вы меня вряд ли поймёте. И всё же попытаюсь объяснить. Дело в том, что в Катрину я влюбился мгновенно, глядя на её отражение, а любовь к моей жене долго росла и крепла, но так и не смогла достичь того накала, что испытал я перед зеркалом. Видимо, Катрина, заняв в моём сердце главное место, уже никому его не уступит.

- И где же ваша жена? - спросил его Кунц, от волнения позабывший о поте, что струился по его лбу и щекам.

- Я привёз её в Кёльн, в клинику. Ей сделают операцию, и мы вернёмся в Перу. Ведь теперь там мой дом, моё счастье. Кстати, у меня есть её фотографии.

- Если можно... - Я нетерпеливо протянул к нему руку. Кунц и Дитмар сделали то же невольное движение.

- Конечно, можно! - В голосе Франка послышалась гордость. Удовлетворённо улыбаясь, он вынул из нагрудного кармана небольшую книжечку и подал её мне. Это оказался фотоальбом с дюжиной страниц, на каждую из которых был наклеен снимок одной и той же женщины, индианки лет сорока пяти с некрасивым, круглым лицом, чёрными, уже седеющими волосами. Но меня поразили глаза этой женщины. Они были доверчивы, добры, полны веры и ласки. В них светилась такая простодушная любовь, что мне самому захотелось познакомиться с ней и стать её другом.

- Правда, красавица? - сказал Франк, когда я передавал альбом молодому Дитмару.

- Да, - согласился я и смутился: я боялся, что в моём кратком ответе спутники заподозрят неискренность. Но я не лгал, не преувеличивал. Как только я закрыл альбом, тут же забыл лицо индианки и в моей памяти остался лишь её удивительный взгляд, взволновавший меня так сильно, что, полагаю, он никогда не потускнеет в моём сердце.

- Вот это глаза! - восклицал Дитмар, перелистывая снимки. - Да, повезло вам, господин Франк!

Он передал книжечку Кунцу, который вытер носовым платком лицо и шею и стал просматривать фотографии, причмокивая и качая головой. А Дитмар, откинувшись на спинку сидения и закрыв глаза, мечтательно произнёс:

- Да, хотел бы я хотя бы разок глянуть в то зеркало. Нет, лучше тоже всё бросить и уехать... Господин Франк, а вам, случайно, не нужен помощник в съёмках фильмов?

- Знаете, а ведь нам действительно нужен помощник. Мы уже немолоды, идей у нас много, часто приходится путешествовать, а нанимать временных помощников довольно неудобно и хлопотно.

Дитмар быстро наклонился вперёд и бодро произнёс:

- Так, может быть, мы с вами договоримся?

Договорились ли они, я не знаю, так как вскочил на ноги и, спешно попрощавшись со всеми, выбежал из купе - поезд подъезжал к моей станции.

Я вышел на перрон и обернулся: мои спутники улыбались мне и махали на прощание рукой. Боже, какими красивыми были их лица!

День угасал медленно и неохотно, ещё цепляясь за чахлые лучи осеннего солнца.

Народу в кафе прибавилось, и я, сидя за столиком у окна, недовольно поёживался, оглядывая равнодушных, никого, кроме себя и своих коллег, не видящих посетителей, всех этих офисных служащих, точно таких же, каким и я был всего пару месяцев назад. Они собрались здесь в ожидании босса, костлявого мистера Зелински, как обычно пятничным вечером собирающего наиболее отличившихся подчинённых и набивающего ими автобус, чтобы отвезти их к себе на ранчо, якобы на барбекю, а на самом деле - на пьяную оргию.

Одетые с иголочки, ни пылинки на пиджаках, ни лишнего волоска в идеальной причёске. Многих я знаю, вот только они не желают замечать меня. Я выпал из фирмы, я для них теперь никто, нуль, невидимка.

Боже, неужели когда-то и я гордился своей принадлежностью к «Янг Старз», к этому прожорливому монстру, который с лёгкостью переваривает миллиарды долларов, конкурентов и человеческие души, превращая молодых, невинных клерков в бессердечных карьеристов, интриганов и любовников для босса и его похотливой жены? Как хорошо, что я удрал из этой разбойничьей берлоги!

Я мотнул головой, чтобы отогнать от себя отвращение.

Я бы и близко не подошёл к этому кафе (кстати, оно принадлежало племяннику Зелински), если бы Линда не назначила мне здесь свидания. Хочешь не хочешь, а приходится сидеть за третьей чашкой кофе и второй порцией мороженого.

Уже два часа торчу я здесь, как одинокая кочка на болоте, а Линды всё нет...

- Вот ведь дурак! - бурчу я себе под нос. - Кто же ждёт женщину так долго? Если уж на первое свидание она придёт с таким чудовищным опозданием - что же будет дальше? Ладно, ещё пять минут - и всё...

Пять минут проползли, как пять сонных черепах, а за ними - ещё десять...

- Всё, хватит!

Я решительно поднялся на ноги, чувствуя в душе тошнотворную смесь горечи и злости, расплатился с официантом, отметил при этом, что денег в бумажнике почти не осталось, и медленно, всё ещё надеясь, что Линда вот-вот появится, вышел на улицу.

А теперь-то куда? Домой не тянет, работу вечером искать бесполезно, да и надоело мне это бесконечное набирание телефонных номеров и рассылка по конторам и фирмам своих лживых резюме. Хочется чего-нибудь эдакого, напиться, что ли, или накуриться марихуаны, чтобы забыть, что под ногами - широкая чёрная полоса, конца-края которой не видно. Наверняка, она покрыла всю землю, как тень от луны во время затмения, и никуда от неё не деться, разве что пустить себе пулю в лоб.

О пуле я задумывался в те дни не раз, особенно после того как грузовик раздавил мою любимую кошку. Но вот в моей жизни появилась Линда - и душа начала расслабляться, словно кулак, уставший сжимать боль неудач, пустоту одиночества.

Линда была единственным светлым пятном на чёрном фоне безысходности, в ней, как в фокусе линзы, сходились лучи ещё не погасших надежд и мечтаний.

Познакомились мы на прошлой неделе в компании моих школьных друзей, которые несколько лет назад организовали довольно успешную музыкальную группу, играющую музыку в стиле «Black Metal». Они не только помогали мне кое-какими грошами, но и свели меня с этой юной рокершей, грубоватой, некрасивой, но чертовски милой и по-детски простодушной.

И вот она не пришла.

- Эй, Мартин, дружище! - услышал я знакомый голос, прилетевший с противоположной стороны улицы. - Давай к нам!

Вот повезло! Это же Грег с дружками, мои добрые металлисты! Лохматые, в кожаных куртках, утыканных железяками, но такие чудесные! Спеша к ним через дорогу, я почувствовал на глазах слёзы умиления.

- Пойдём с нами! - Высокий, плотный Грег обнял меня, после чего я попал в жёсткие, прямо-таки металлические объятия гитариста-виртуоза Фреда, затем ко мне прижался пухленький бас-гитарист Боб, и наконец нежно похлопал меня по спине медлительный, задумчивый клавишник Арти. Вся четвёрка была в сборе и явно настроена весело провести вечер.

- Пойдём. Почему бы и нет? - согласился я, когда ритуал встречи друзей был окончен. - А вы куда?

- Аттракционы Джоша приехали, - громогласно объявил Грег, и мы пошли. - Клёвые ребята, надо тебе сказать. На Чёрном Поле обосновались. Говорят, у них там такие чудеса творятся! Чего только стоит та чувиха, что глотает змею! А карлик-силач, поднимающий в воздух здоровенного детину, словно тот из пенопласта сделан! А герла, которая подражает любому звуку и голосу... Короче, есть, на что поглазеть. А ты что здесь делал, в этой офисной клоаке?

- Линду ждал.

- И зря, - сказал коротышка Боб. - Она с Майклом Ву в Техас подалась.

- Ненадёжная оказалась, - поддакнул Арти.

- Ничего, - продолжал горланить Грег, не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих, - не сникай, чувак, мы новую герлу тебе найдём! А как у тебя с работой?

- Никак, - тяжело вздохнул я.

- И это не беда. У моего предка вакансия нарисовалась. Курьером пойдёшь?

- Пойду, - обречённо вздохнул я.

- Не дрейфь, кореша тебя в беде не оставят! - Грег взъерошил мне волосы и смачно поцеловал меня в лоб. - А вот и наш катафалк!

Друзья влезли в стоящий на парковке микроавтобус, Арти сел за руль, и весёлая поездка на аттракционы Джоша началась.

По пути мои друзья на разные голоса исполняли непристойные куплеты и то и дело хохотали до колик, и моё настроение взлетело так высоко, что я без алкоголя и марихуаны забыл и о безработице, и о вертихвостке по имени Линда.

А вот и аттракционы! Народу полно. Музыка, крики, смех, детские голоса...

Шумной ватагой экзотических созданий ворвались металлисты в толпу нарядно одетых горожан, и я впервые почувствовал себя одним из этих раскрепощённых весельчаков, живущих как будто в ином измерении, полном радости, подростковой непосредственности и погони за наслаждениями. Вот бы полностью влиться в эту сумасшедшую группу! Почему бог не дал мне хотя бы чуточку музыкального слуха? Колесил бы я по стране, летал по всему земному шару с гастролями, а в перерывах между репетициями, концертами и записями радовался простой жизни, не зависящей от сильных мира сего и от проклятых чёрных полос...

- Что скажете, на чувиху со змеёй сначала? - предложил Грег. Он был не только солистом и автором песен, но и заводилой безумной четвёрки.

- Денег нет, - сокрушённо признался я и почувствовал, что покраснел от смущения. Я всегда стыдился своей бедности, даже в школе.

- Фигня! - отрезал Грег. - А ну, Арти! Гони полсотни, те, что проспорил мне во вторник!

- Это ведь ты проспорил! - попытался возмутиться Арти.

- Господа, вы слышали? - Грег состроил обиженную физиономию. - Он опять не хочет платить по счетам! Гони, тебе говорят, а то не проголосую за новый синтезатор.

- Ладно уж. - Арти вынул из кармана купюру и вручил её мне.

- Так-то лучше. - Грег расплылся в улыбке. - Борись с грехом скаредности, сын мой Артур, учись держать десницу разверстой - и легче будет тебе на том свете, в преисподней.

Мы взяли билеты на представление девушки со змеёй, но, к сожалению, оказалось, что мест в балагане для всех нас не хватило. Мы бросили жребий, и вывалившимся из обоймы оказался я, что меня совсем не удивило, учитывая полосу неудач, успевшую въесться в моё сознание.

Утешив меня металлическими хлопками по плечу, ребята с шумом и смехом ворвались в шатёр, а я остался один. И решил поискать туалет - после нескольких чашек кофе мне необходимо было опорожнить мочевой пузырь.

Но не успел я отойти от кассы и тридцати шагов, как ко мне подбежал высокий чёрный парень с красивым лицом и в костюме Арлекина.

- Я вижу, что тебе, друг, не хватает в жизни одной важной вещи, - вкрадчивым голосом произнёс он.

- Да, и какой же? - рассеянно спросил я его, ища глазами место, где, по логике вещей, должны были бы находиться кабинки.

- Тебе недостаёт элементарной удачи, Мартин, - так сказать, улыбки Фортуны.

- Ты это на моём лбу прочитал? - раздражённо бросил я и рванул в ту сторону, где, как мне казалось, обязательно должен был ждать меня спасительный унитаз.

Но клоун схватил меня за руку:

- Постой! Ты не туда бежишь, там нет туалета, он за каруселями.

- Спасибо, тогда я пойду туда. - Я дёрнулся было в другую сторону, но Арлекин довольно крепко держал мою руку. И я вспылил: - Послушай, что тебе от меня нужно? Отпусти меня!

Но парень, похоже, совсем не обиделся на мой грубый выпад:

- Не мне нужно, друг, а тебе! Без удачи ты погибнешь, и очень скоро. Всё разваливается в твоей жизни. Начинается вроде бы с пустяков, например, с того, что твоя кошка попала под машину. Это, конечно, не такая уж и мелочь, но по сравнению с тем, что тебя ждёт...

- Откуда ты знаешь о кошке? - От изумления я перестал вырываться из рук Арлекина.

- Я не только о ней знаю, - продолжал красавчик всё тем же спокойным, вкрадчивым голосом, - но и о том, что, читая книгу, ты обязательно проверяешь, на какой странице кончается та или иная глава, а встаёшь по утрам только с левой ноги - так ты борешься с суевериями. Я прав? - Не дожидаясь моего ответа, он продолжал: - Ты так и не сумел найти работу, а Линда ни с того ни с сего снюхалась с Майклом и укатила далеко и надолго. Я даже больше тебе скажу: твоя жизнь висит на волоске, который должен порваться завтра, примерно в это же время.

Я был совсем сбит с толку: этот клоун знал обо мне всё, а значит, я просто не мог не поверить его мрачному предсказанию. И мне стало страшно. И даже писать расхотелось.

- Как я... это самое... умру? - с трудом произнёс я роковое слово.

Парень отпустил мою руку.

- Я мог бы, конечно, открыть тебе эту тайну, но, боюсь, узнав подробности своей гибели, ты потеряешь голову и наделаешь кучу глупостей. Не лучше ли тебе пойти со мной?

- Куда? - Я насторожился: а вдруг это какой-нибудь аферист... Хотя на кой чёрт сдался мошенникам такой нищий, как я? И потом, аферист не мог бы узнать интимные подробности моей жизни...

- На лестницу удачи, - ответил клоун. - Только она и спасёт тебя. И приведёт к белой полосе. Да, да, я знаю и о том, что сегодня, выйдя из кафе, ты сравнил свою жизнь со сплошной чёрной полосой.

- Что это за лестница? - Я уже ни на йоту не сомневался в том, что передо мною - настоящий маг или пророк, знающий моё нутро лучше, чем линии на своих ладонях.

- Пойдём - увидишь. - И Арлекин направился к ближайшему балагану, невзрачному, серому, без ярких лампочек (а надо сказать, что уже изрядно стемнело).

- Эй, Стив! - крикнул парень, когда мы подошли к шатру. - Ещё один согласен изменить свою жизнь.

Откинув клапан шатра, к нам вышел невысокий полный человек с длинными русыми кудрями. Он дружелюбно мне улыбнулся и произнёс мягко, почти нежно:

- Идём, Мартин.

И я последовал за ним, не удивившись тому, что и он знает моё имя.

Мы вошли в сумрачное помещение. Перед нами была широкая дощатая дверь, сквозь щели которой пробивался яркий свет.

- Ты готов? - обратился ко мне Стив.

- Не знаю, к чему, но, думаю, готов.

- Похвально. - Он протянул мне руку, я машинально пожал её. - Тебя ждёт удача. Не упусти её.

Он распахнул дверь - и я зажмурился от настоящего солнечного света - за дверью был ясный день!

- Вперёд, Мартин, - мягко, но внушительно промолвил Стив, - и ничего не бойся. Как только ты ступишь на лестницу - можешь считать себя победителем. - И он слегка подтолкнул меня в спину.

Я вошёл и оказался на каменной ступени лестницы, сбегающей по крутому склону горы, такой высокой, что её подножия не было видно.

- Откуда в нашем городе такая гора? Ведь мы на равнине... - промямлил я, повернувшись к Стиву. Но того уже и след простыл, а дверь за моей спиной оказалась закрытой.

- Ну, что ж... - Я пожал плечами и, решив больше ничему не удивляться - ведь я попал на аттракцион чародеев, - пошёл вперёд, вернее вниз.

Лестница была футов двенадцати ширины. Торцы ступеней упирались в ровные каменные бордюры, скользящие вниз двумя ровными линиями, как рельсы железной дороги. Справа и слева, за бордюрами, зеленела нежная травка, над которой возвышались яблони, апельсиновые деревья, длинные лопухи банановой травы, финиковые и кокосовые пальмы. А дальше, за деревьями, ничего нельзя было разглядеть - там царили довольно высокие стены тумана, одинаково плотные что слева от меня, что справа.

Воздух был пропитан запахами цветов и фруктов, а бабочки и стрекозы просто кишели в знойном мареве.

Любуясь необычным зрелищем, я спускался всё ниже и ниже.

- Вот это декорации! - удивлялся я вслух. - Что же это за место? Попробовать что ли яблочко? Или апельсин? А вдруг они настоящие...

Я подошёл к ближайшему дереву и, подпрыгнув, сорвал крупную, жёлтую грушу. Она оказалась съедобной, причём сочной и сладкой.

Оглядевшись по сторонам, я приблизился к стене тумана и, жуя божественно вкусный плод, наконец-то справил малую нужду.

- Всё, больше мне ничего не нужно, - сказал я. - Теперь посмотрим, что же всё-таки там, внизу, что за обещанная удача там прячется. Но откуда здесь эта гора? И кто построил такую длинную лестницу? И почему здесь лето? А впрочем, не всё ли равно? Тепло, как в тропиках, фруктов полно, на любой вкус, никто мне не мешает, не стоит над душой, да и работу искать не нужно. Может, это и есть пресловутый рай? Наверное, Адам с Евой были изгнаны именно с этой лестницы... А кто такие в таком случае Арлекин и Стив? Архангелы, спасающие несчастных? Любопытно... - Я остановился и поглядел в небо, усеянное мелкими облачками и запятыми стрижей, чей писк тонул в звонком хоре птиц, гнездящихся на деревьях и кустах. - А ведь до этой минуты я даже не задумывался над тем, насколько я несчастен! Просто чувствовал, что мне плохо, а мыслить, похоже, разучился. Наверное, меня действительно необходимо было спасать от распадающейся на куски жизни. Спасибо вам, добрые ангелы! Мне здесь намного лучше, чем в городе с его волчьими законами. Видимо, я не гожусь для мира преуспевающих себялюбцев и баловней судьбы.

Я пошёл дальше. И шёл довольно долго, так что у меня стали побаливать ноги. Солнце заметно склонилось к горизонту, размытому белёсой дымкой. А лестница никак не хотела кончаться.

- Чудеса! - восклицал я, оседлав бордюр и поедая тёмно-оранжевые, почти красные мандарины. - Магия какая-то. Ведь не может же лестница быть бесконечной. Когда-нибудь я доберусь до последней ступени. И увижу свою удачу. И начнётся белая полоса. А может, она уже началась?

Внезапно небо потемнело, и начался такой сильный ливень, что по ступеням хлынул шумный поток, а моя одежда вмиг промокла до нитки. Я вскочил, чтобы поискать укрытие, но тут же успокоился - дождь оказался тёплым, словно я стоял под душем.

Я, недолго думая, разулся, сорвал с себя мокрую куртку, рубашку, штаны, трусы, разложил всё это на траве и стал натираться соком, который выжимал из мандаринов. А струи дождя смывали с меня этот чудесный лосьон, и всё-таки не смогли полностью удалить с кожи цитрусовый аромат, так что, когда дождь прекратился, я благоухал, как фруктовый прилавок на рынке, и с наслаждением принюхивался к своим рукам и подмышкам.

Затем я развесил мокрую одежду на кустах чёрной смородины и решил заночевать прямо здесь, под мандариновым деревом. Мне не нужно было разводить огонь, так как после дождя жара только усилилась и даже дышать стало трудновато.

Растянувшись на траве и глядя на ближайшую стену тумана, я стал мурлыкать «Smoke on the Water» и скоро убаюкал сам себя: глаза закрылись, а мотив песни потянул меня к какой-то сумрачной реке, которая взмахивала, как лошадь, кудрявой гривой сизого дыма. И вот мягкими шагами босых ног я вышел на берег спокойного сна...

Разбудили меня какие-то неприятные шаркающие звуки. Я открыл глаза, огляделся: ослепительно светило утреннее солнце, а по лестнице, приближаясь ко мне, поднимался старик. Судя по тому, с каким трудом он переставлял ноги, он совсем выбился из сил. Его лицо заросло длинной, пышной бородою, седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. На его худом теле болтались лохмотья неопределённого цвета, которые когда-то гордо назывались твидовым костюмом. А башмаки были связаны у носков шнурками, но, несмотря на это, из них всё равно выглядывали пальцы. Беззвучно шевеля губами, он сосредоточенно смотрел прямо перед собой, словно считал ступени, по которым поднимался, и, судя по всему, не замечал моего присутствия.

Я сел и с удивлением воззрился на старика. Он был похож на вконец опустившегося бездомного, и тяжёлый взгляд его поблёкших глаз не располагал к знакомству с ним.

И всё же, движимый любопытством, я обратился к незнакомцу:

- Простите, сэр... Я вижу, вы идёте снизу... Не могли бы вы сказать, долго ли мне ещё спускаться по этой лестнице?

Старик вздрогнул, услышав мой голос, и со страхом и недоверием уставился на меня. Но, видимо, не найдя, в моей внешности ничего подозрительного, остановился и, кряхтя, сел на ступень.

- Так о чём ты хотел узнать, сынок? - спросил он бесцветным, равнодушным голосом.

- Долго ли ещё мне спускаться...

- Кто ж его знает? - пожал он плечами. - Это, наверное, зависит от того, как далеко ты находишься от конца.

- И как далеко я нахожусь от конца?

Старик смерил меня унылым взглядом:

- Этого я не знаю. Я вообще больше ничего не знаю. Я иду вверх, к славе и власти - мне обещали их люди, что спасли меня от верной смерти там, внизу, - и давно уже потерял счёт дням и даже месяцам... А лестнице конца-края не видно...

- Но вы уже почти пришли, - сказал я, удивлённый и встревоженный словами незнакомца. - Я ступил на лестницу вчера, ближе к полудню, и провёл в пути всего каких-нибудь несколько часов.

- Эх! - Старик печально махнул рукой и совсем сгорбился. Было заметно, что ему стоит немалого труда не только идти, но даже сидеть. - Примерно то же мне говорила одна женщина, которую я встретил на лестнице ещё в то благословенное время, когда моя одежда была совсем новой и красивой, а на лице не успела проступить щетина. А потом те же слова произнёс бодрый, жизнерадостный парень, сбегавший по ступеням как заправский спортсмен... Столько раз я встречал идущих вниз! Кто-то из них жаловался на слишком долгий путь, кто-то уверял меня в том, что ещё совсем немного - и я достигну цели... Но я давно уже не доверяю словам. Я просто иду, потому что верю в одно: если есть у дороги начало, то обязательно должен быть и конец. Это закон природы, физики, здравого смысла, в конце концов... - Он помолчал, а затем, поднялся на ноги и, глянув на меня с тоской, добавил на прощанье: - А ты, значит, вниз? Желаю удачи. Внизу её много, даже чересчур много. - Он собрался было идти дальше, но я остановил его вопросом:

- Так зачем тогда вы пошли вверх, если внизу так много удачи?

- А к чему мне удача? - Старик пожал плечами. - Я крайне тщеславен и честолюбив, мне противны жалкие филистерские удовольствия. Мне нужно всё или ничего. Я светоч, который должен гореть на вершине, а не тлеть под спудом, где-то внизу, в болоте мелких страстишек. Вот так, сынок, каждому своё. Ладно, прощай.

Я смотрел вслед уходящему оборванцу и невольно сравнивал его с собой. И никак не мог его понять. Вот я, к примеру: много ли нужно мне для счастья? Тепло, еда, здоровье, книги, рыбалка, долгий сон, мечты и, конечно, секс. Всё это такое вещественное, близкое уму и сердцу... Чёрт возьми, я не стал бы тратить время и силы на достижение таких эфемерных вещей, как власть и слава! Удача - вот что ждёт меня внизу, вот чего мне всегда не хватало для того, чтобы все мои ценности и желания сошлись в одном месте и сложились в цельную картину! Вперёд к удаче! Старик прав: если есть начало, должен быть и конец... А если конца нет? Он же сказал, что идёт уже несколько месяцев... Какая-то нелепица! Как это нет конца? А вот так, нет его и всё тут - тогда что?

Я представил себе, как всю жизнь иду по этой лестнице в тщетной надежде достичь её нижней точки - и мне стало не по себе.

Я вскочил на ноги.

- Нет! - крикнул я, обращаясь к невидимой силе, построившей эту лестницу и украсившей её райским садом. - Я не хочу превращаться в такого же упрямого оборванца, как этот опустившийся властолюбец! Я хочу просто жить... - Я осёкся и продолжил тихим голосом, почти шёпотом: - Постой, а что такое «просто жить»? Не знаю. Как это не знаешь? Тогда что вообще ты знаешь? Всё, хватит ныть, мне нужна удача - и я её раздобуду! По крайней мере, попытаюсь.

Я оделся и пошёл дальше.

Я шёл и шёл, сначала до полудня, потом, после сиесты, с полудня до вечера. Потом снова брызнул небесный душ, но я уже был готов к нему и успел раздеться и спрятать одежду под густой лавровишней.

Больше мне никто не встречался, и я, соскучившись по человеческому общению, начал бояться, что во всём мире, кроме меня, не осталось больше ни одной живой души. Меня угнетала эта мысль, я отгонял её, но она снова и снова овладевала моим вниманием. Эта её неотвязность стала раздражать меня, затем злить. Наконец я не выдержал и закричал:

- Всё, хватит! Я не один! Понятно вам, ангелы и боги? Я не один! Нас много! И меня тоже много! Что? Что ты такое сказал? Меня много? Любопытно, в этих словах что-то есть. Ну, конечно, я ведь в самом деле не один. Говорю же я с собой... Нет, не с собой - с собой говорить невозможно, как невозможно утолять жажду собственными слезами... Я беседую с кем-то, кто живёт во мне и ждёт от меня сочувствия. Как я схожу с ума от одиночества, так и этот некто во мне жаждет общения...

Рассуждая подобным образом, я не заметил, как вошёл в тёмный вечер.

С дерева упало яблоко и с тихим стуком поскакало вниз по ступеням.

- Вот оно! - прошептал я, глядя, как яблоко исчезает в сумерках. - Это же не просто плод, сорвавшийся с родной ветки, а я! Да, именно я! Так же бессмысленно, подчиняясь законам таинственной природы и упрямой логики, бегу я куда-то, где, как сказал тот старик, чересчур много удачи, но куда я, вполне возможно, никогда не попаду... Глупое яблоко, скачи до самого низа! Хотел бы я посмотреть, как ты достигнешь подножия горы, успев превратиться в сморщенный сухофрукт... А я? А я не хочу больше измерять бесконечность. Всё, дальше не пойду! Не дождётесь!

Так я и поступил: проснувшись утром, отказался продолжать нудный свой путь. Просто ходил от одного дерева до другого, пробуя на вкус спелые плоды и думая, который из них вырос на древе жизни. Вот хорошо было бы съесть такое яблочко и забыть, что значит гадкое слово «смерть».

В полдень на верхних ступенях показалось несколько подвижных точек. Медленно приближаясь, они становились всё крупнее и ярче, пока не превратились в фигуры четырёх людей.

Я обрадовался, что наконец в этой пустыне мне будет с кем перекинуться словцом. Видя же, как бодро они спускаются по лестнице, я отбросил от себя пессимизм, владевший мною с прошлого вечера, и подумал, что неплохо было бы присоединиться к этим людям и вместе с ними идти, просто идти, вечно идти, видя в этом некий смысл, и больше не чувствовать себя последним из землян.

Однако, когда эта четвёрка приблизилась ко мне, я пожалел, что не спрятался за ближайшим кустом крыжовника. Незнакомцы были похожи на шайку бандитов. Их злые глаза и грубые, жестокие ухмылки заставили меня сжаться от страха. Я старался не глядеть на них, надеясь, что, не обратив на меня внимания, они пройдут мимо. Но не тут-то было: они остановились, не доходя до меня нескольких шагов, и один из них, должно быть, вожак, рявкнул:

- Это что ещё за чучело? Эй, фраер, ты вверх или вниз?

- Вверх, - солгал я, думая, что узнав, что мне с ними не по пути, они скорее отвяжутся от меня.

- Он врёт, - заявил другой мужчина с неприятным лицом и злорадными глазками крысы.

- Я не вру! - с вызовом возразил я.

- Если так, зачем ты идёшь вверх? - спросил меня главный.

- Я писатель и хочу всемирной славы, - придумал я причину, вовремя вспомнив, о чём говорил мне старик в лохмотьях.

- Ну, раз так, живи, - уже дружелюбнее произнёс главарь. - Тебе повезло - мы убиваем тех, кто идёт вниз, за удачей. Конкурентов устраняем.

- А зря, - немного осмелев, сказал я.

- Почему?

- Удачи там так много, что её хватит на всех, - снова солгал я, чтобы ободрить злодеев, ведь, как известно, даже бессердечный негодяй, охваченный радостью, заметно добреет.

- Да? Это хорошо. - Вожак задумался. - Но всё равно, чем меньше конкурентов, тем больше достанется нам.

- Логично, - пожал я плечами.

- А как ты думаешь, долго ли нам ещё топать по этой чёртовой лестнице?

- Самое большее три дня.

- Это пустяки. Ладно, прощай! Удачи!

- Но я не за удачей иду, а за славой. Удачи - вам, ребята!

И они продолжили путь.

Бандит, усомнившийся в моих словах, несколько раз оглядывался, сверля меня беспокойными крысиными глакзами и что-то с жаром объяснял главарю, но тот только отмахивался от него. Когда же между нами было уже ступеней пятьсот, не меньше, злодеи остановились, постояли с минуту и вдруг стали подниматься.

Я похолодел от страха: они шли ко мне и что-то кричали, размахивая руками. Как я понял, они подзывали меня к себе.

Что-то надо предпринять! Бежать вверх по лестнице не имеет смысла, - если они захотят поймать меня, рано или поздно догонят. Что же мне делать?

Я стал обшаривать глазами кусты и деревья, отчаянно пытаясь найти хоть какую-нибудь лазейку из смертельно опасного положения. Оглядываясь по сторонам, я шаг за шагом отступал от лестницы, до тех пор, пока не вошёл в стену тумана. И вдруг молния мысли пронзила моё сознание:

«Пусть я затеряюсь в этом тумане - по крайней мере, эти зверюги меня не убьют!»

И я смело вбежал в стену. Выставив перед собой руки, чтобы не удариться о возможное препятствие, я сделал с десяток быстрых шагов. И вдруг остановился, поражённый увиденным: туман остался у меня за спиной, а впереди расстилалась живописная долина с небольшими рощами, просторными лугами и неширокой, спокойной рекой.

Я бы ещё долго любовался чудесным пейзажем, если бы сзади не раздался рычащий возглас вожака бандитов:

- Куда делся этот ублюдок?

- А, может, ну его? - возразил ему, судя по тембру голоса, более спокойный и разумный товарищ.

- Не «ну», чёрт тебя побери! - огрызнулся главарь. - Ищите на деревьях! Похоже, он забрался на одно из них.

Я не стал ждать, когда они додумаются войти в туман, и побежал к ближайшей банановой роще, где и спрятался.

Просидел я там долго, но ничьих голосов больше так и не услышал.

Наконец я осмелел и выглянул из зарослей - никого. Я приблизился к стене тумана, осторожно прошёл сквозь неё и огляделся: лестница была безлюдна, лишь внизу едва виднелись четыре точки - удаляющиеся бандиты.

Вздохнув с облегчением, я поднял с земли большое красное яблоко и стал лихорадочно грызть его, думая, что же мне делать дальше.

Оставаться на лестнице было опасно. Мне ещё повезло, что у тех негодяев не было ружья или пистолета - а то бы мой труп уже истекал кровью на этих ступенях. Но нельзя быть уверенным в том, что мне не встретятся вооружённые разбойники... Или даже каннибалы... Нет, пора определяться: призрачная удача или жизнь? И тут меня осенило: я понял, что значит выражение «простая жизнь»! Это когда просто стремишься выжить и найти вкус в том, что у тебя есть, и не бежишь сломя голову за славой, деньгами или светлой полосой! Это же так просто! Слишком просто, чтобы казаться очевидным.

Окрылённый этим открытием, я решительно прошёл сквозь туман и, чувствуя в сердце бурю радости, зашагал по лугу. Меня тянуло к реке, к её мудрому покою. Я больше не искал удачи, не мечтал о счастье, придуманном философами и писателями, мне вдруг стали непонятны и неинтересны суетливые люди, причины их желаний и поступков. Я шёл не туда, куда направил меня шеф компании, президент страны или клоун Стив, пусть даже он работает в небесной фирме архангелом, - а туда, где ждала меня река. И не было в этом стремлении ни причин, ни поводов, ни корысти, ни придуманной кем-то религии - только голое желание остаться один на один с тихой красотой.

Однако, не дойдя до реки, слева от себя, за кустом розы, я увидел небольшой одноэтажный дом. И вновь испугался, да так сильно, что сел на корточки, раздумывая, где бы мне спрятаться, - ведь и хозяева этого дома могли быть злодеями.

«Чёрт, в каком мире я живу! - думал я, подползая под защиту куста. - Приходится бояться людей даже в безлюдных местах. Особенно в безлюдных местах! До чего же мы докатились!»

Я лежал, не сводя глаз с дома. Он был ухожен и выкрашен в приятный салатовый цвет. Правда, лужайку перед ним давно не стригли, но это не портило приятного впечатления.

Прошло, наверное, больше часа, а никаких признаков жизни я так и не заметил. И решил рискнуть, обследовать дом поближе. Встал и, опасливо оглядываясь, подошёл к крыльцу. Дверь в сени была открыта, а пол устлан толстым слоем пыли. Значит, уже год, а то и два не ступала на эти доски нога человека.

Совсем успокоившись, я вошёл в дом. Всего одна комната, но такая уютная! Кровать застелена. Между двумя окнами - шкаф, полный книг. Рядом с очагом - полка с посудой. Если бы не пыль и паутина, можно было бы подумать, что хозяин, наведя порядок, только что вышел во двор.

Я был рад находке и подумал, что это и есть долгожданная удача, и другой мне не нужно.

Когда же, смахивая пыль с мебели и подметая пол, я обнаружил в сенях удочку, радости моей стало тесно в сердце, и она вырвалась из горла громкими восклицаниями и смехом. Неужели всё это моё? Неужели ещё при жизни я попал в рай? Не на лестницу, по которой можно лишь тупо идти и идти без конца, опасаясь повстречать разбойников, а в настоящий рай! И что из того, что я здесь один? Наверное, так и должно быть, только я и достоин такого рая...

Накопав во дворе червей, я пошёл на рыбалку и обрадовался ещё больше, наловив дюжину крупных рыб.

«Нет, я отсюда никуда не уйду!» - решил я, готовя на плите ужин.

И всё же через два дня безмятежной, поистине эдемской жизни я начал скучать по людям. Разум убеждал меня в том, что этих непредсказуемых, эгоистичных существ следует избегать, а сердце ныло: но ведь не все они плохие, есть же среди них и те, кого смело можно назвать другом, любовницей, женой, в конце концов...

На четвёртый день я не выдержал и вернулся на лестницу. И как раз вовремя - ко мне спускалась молодая женщина, красивая, но явно утомлённая долгой дорогой. Она была одета в джинсовый костюм и несла на спине оранжевый рюкзак. Приблизившись ко мне, она смерила меня недоверчивым взглядом.

- Добрый день, - смущённо проговорил я.

- Привет, - кивнула мне женщина и, не останавливаясь, продолжила спуск.

- Вы за удачей идёте?

- Да, - обречённо кивнула мне она.

- Судя по вашему печальному лицу, вы не очень-то уверены в успехе...

Она остановилась и, немного подумав, подошла ко мне.

- Вы правы. Много дней иду и уже начала сомневаться.

Я был рад, что она не побрезговала общением со мной, и решил отговорить её от продолжения бессмысленного пути:

- Один старик, что идёт снизу, успел уже обрасти длиннющей бородой. Так что, похоже, долго придётся вам спускаться по этой лестнице.

- Когда-нибудь она кончится, - отрезала женщина, но её слова показались мне пустым заклинанием - не услышал я в них уверенности.

- А если не кончится?

- Нет, - замотала она головой, испуганно глядя на меня, как будто я оскорбил её сокровенную мечту, - не может этого быть...

- Не может, потому что этого нет, или потому что вы верите в противоположное?

Она пожала плечами:

- Я верю в милость Бога. Он не оставит меня в беде...

- Но того старика почему-то оставил! - воскликнул я.

Её непонятливость раздражала меня. С досады я едва не плюнул себе под ноги. «Успокойся», - приказал я себе, а вслух произнёс, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче:

- Вы ведь уже убедились в том, что нет в природе таких высоких гор, с которых приходится спускаться месяцами. А эти ступени, плодовые деревья и кусты - кто, по-вашему, способен соорудить всё это? Какой сверхбогатой компании это по силам? И главное, для чего?

В глазах женщины загорелись искорки понимания. Она словно вынырнула из густого, тяжёлого сна.

- Вы хотите сказать, что всё это магия?

- Не знаю, - признался я. - Магия... или мы попали в рай... или так выглядит преисподняя...

- А где в таком случае черти?

- Кто их знает? Может быть, наблюдают за нами с неба и хохочут, любуясь нашей глупостью, нашим легковерием... Вам не сдаётся, что спуск или подъём по этой бесконечной лестнице и есть обещанные муки, уготованные грешникам?

- Так что же нам делать?

Мы уселись на траву в тени дерева, и мне было так хорошо и спокойно рядом с незнакомкой, всё более склонявшейся к принятию моего взгляда на вещи. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей о доме на берегу реки, но внезапно послышались чьи-то шаги.

- Марта, и ты здесь? - раздался весёлый женский голос. Я глянул налево и увидел остановившихся в пяти шагах от нас высокого красавца лет тридцати и совсем юную привлекательную девушку.

- Дженнифер! Роберт! Как вы здесь оказались? - воскликнула моя собеседница и вскочила на ноги. - А мы тут обсуждаем... Короче, мы пришли к выводу, что эта лестница - сплошное надувательство, козни дьявола...

- Да ладно тебе! - прервала её со смехом Дженнифер. - Что за пессимизм! На тебя это не похоже. Скажи лучше, долго ли ты идёшь?

- Два месяца... Может, дольше.

- А этот парень? - бесцеремонно кивнул на меня Роберт.

- Я его не знаю. Кстати, - обратилась Марта ко мне, - когда ты начал спуск?

- С неделю назад.

- А вы? - спросила она только что пришедших.

- Мы уже две недели топаем. А что?

- Странно, - задумчиво проговорила Марта.

- Что в этом странного? - Дженнифер глядела на нас удивлённо и недоверчиво.

И тут я решил объяснить непонятливым людям, что они как были неудачниками, так и останутся ими, сколько бы ни стремились к удаче:

- Странно здесь то, что, логически рассуждая, мы никак не могли встретиться в этой точке...

- Это почему? - состроив наглую физиономию, перебил меня мужчина.

- А вы сами посудите, - продолжал я. - Вы начали спуск с первой ступени лестницы две недели назад, Марта вышла оттуда же два месяца назад, а мне для преодоления этого же расстояния понадобилось меньше недели. Ответьте мне, как такое возможно?

- Ну, не знаю... - Лицо Роберта застыло в тупом недоумении двоечника, не знающего урока.

- Да перестань ты путать нас! - отмахнулась от меня неунывающая Дженнифер. - Терпеть не могу эту математику. В ней сам чёрт ногу сломит...

- Вот именно чёрт, - пробурчал я.

- Всё, хватит разводить тут пессимизм! - В больших чёрных глазах Дженнифер вспыхнуло столько презрения и гнева, что я сжался. - Марта, не слушай этого паникёра. Наверно, ему нравится путать людей. Посмотри на него, он же ловит кайф от твоего уныния. Садист проклятый! Пойдём лучше с нами. Втроём веселее.

Она схватила Марту за руку, и та послушно, правда, с явной неохотой, последовала за друзьями. И ни разу не оглянулась на меня. Увы, не убедили её мои доводы, не сумел я снять с её испуганного разума железный шлем упрямой веры в невозможное, а она даже не попыталась найти выход из тупика...

- Да, да, именно так! - воскликнул я. - Лестница - самый настоящий тупик, теперь я в этом не сомневаюсь. Неужели из десятков, а, возможно, и тысяч топающих по этим ступеням лишь я один понял это?

Я смотрел на уходящую от меня троицу, верящую в то, что движениями ног, рук или языка возможно достичь удачи, счастья, а быть может, и вечной жизни, и слёзы текли по моим щекам. Но я оплакивал не горечь одиночества, а бессмысленные перемещения тел и душ, надежд и вер, мечтаний и заблуждений, называемые почему-то жизнью.

Наконец я стряхнул с себя мрачные мысли и вошёл в туман. Но не успел выйти из него на другую сторону, на сторону своего личного Эдема, как услышал какой-то писк, доносящийся с лестницы.

«Какая-то странная птица пытается исполнить арию любви, - подумалось мне. - Хотя бы сперва петь научилась».

Я уже покинул стену, но писк повторился, уже громче и настойчивее.

Может быть, птенец выпал из гнезда? Надо бы помочь бедняге.

И я вернулся на лестницу. И остолбенел от изумления: на ступени растерянным, испуганным комочком сидел маленький котёнок и жалобно мяукал, глядя на меня желтовато-зеленоватыми глазами. Он был серый, с белым пятном на груди и белым кончиком хвоста. Точь-в-точь моя Снуффи, кошка, которую недавно переехал грузовик! Я вырастил её из такого же беспомощного комочка и полюбил как лучшего друга, да и она меня любила так сильно, что, когда я возвращался с работы домой, она не отходила от меня ни на шаг, ночью спала в моей постели, мурлыча у меня под боком, а по утрам будила меня, облизывая мне нос.

Но откуда взялся котёнок на этой лестнице? Может быть, его оставили те двое, Дженнифер со своим мужчиной? Или он вылез из рюкзака Марты? Но почему я сразу его не заметил?

И вдруг я замер, поражённый фантастической мыслью: а что если я уже умер и поэтому попал на лестницу, которая может стать адом для тех, кто продолжает бежать от себя, или раем для тех, кто нашёл лазейку из этой порочной бесконечности? А погибшую Снуффи Бог, истинный изобретатель и хранитель этого умопомрачительного сооружения, подкинул мне в виде котёнка, чтобы я и после смерти заботился о ней. Эта гипотеза показалась мне до смешного нелепой, но, когда я вдумался в неё, она окрасилась в привлекательные цвета и наполнилась радостью.

Я поднял со ступени котёнка, сунул его за пазуху и, громко напевая «Лестницу в небо», поспешил в дом у спокойной реки.

- Привет тебе, подружка Снуффи! - войдя в дом, говорил я котёнку, пригревшемуся у меня за пазухой. - Теперь-то мы с тобой заживём по-настоящему. Я буду рыбачить, а тебе давать рыбьи хвосты, головы и потроха. А за приличное поведение ты будешь получать и филе щуки.

И всё же, как ни весело мне было в те благословенные минуты, я не стал отгонять от себя и печальной правды. Я понимал, что через несколько дней меня снова потянет к людям, и я не раз ещё буду возвращаться на лестницу, осторожно выглядывать из стены тумана и завязывать разговор с теми людьми, кто не вызовет у меня подозрения. Но уже не стану убеждать несчастных в том, что они не правы и что выбрали неверный путь вверх или вниз. Я буду просто жить, любить Снуффи и ждать того, кто не ищет ни власти, ни славы, ни денег, ни коварной удачи, но кому просто нужен близкий человек.

ВОДА МОЕЙ ЖИЗНИ

Моя жизнь, ты противоречишь всем законам природы,
То ты бежишь от людей, чтобы найти себе друга,
то ты паяц на ходулях разной длины,
то ритм с перебитыми ногами.
То ты случайная находка,
то добыча,
то дар,
то разбудишь меня,
то приснишься,
то брызнешь фонтаном мечтаний,
то выплеснешься печальною песней...

Жизнь моя, ты вода,
так и не научившаяся благоразумно испаряться,
а в нужный момент ощетиниваться льдинами.

А где-то текут спокойные реки,
боясь исказить отражение неба
в своей смиренной глади;
где-то несутся бешеные горные потоки,
и им не нужно ни неба, ни земли.
Весь смысл - в движении, - шумят они,
стремясь перекричать тишину одиночества,
заключённую в каждой их капле.

А я?
Откуда я?
Где я?
Куда я?
Моя странная жизнь,
ты никуда не течёшь,
не растекаешься зеркалом покоя
и не срываешься в полёт обезумевшим водопадом.
У тебя нет ни направления, ни русла,
твоё сердце не наполнено людьми,
твоя смерть не населена богами.
Любая вера для тебя - скала,
которую ты не обнимаешь чистыми руками текучей надежды,
а подмываешь водоворотами сомнений,
пока она не утонет в потёмках твоей честности.
А любое неверие - это рыба,
что задыхается в твоей горькой воде.
Дружба давно уже не приходит на твой берег
омыть усталые ноги.
И ты почти забыла, когда в последний раз
погружала в тебя свою красоту любовь.

Ты пустынный мираж, моя жизнь:
вот ты, здесь и сейчас,
доступная всем, кто хочет утолить тобой жажду.
Но не пройдёт и минуты - и ты уже в прошлом,
там, где была ты тоненьким ручейком,
чью робкую радость пила молодая, красивая мама...

Ты мечтала стать глубокой рекой,
в которой утонут все грехи человечества,
или таинственным озером,
готовым не прогнуться под тяжестью идущего Бога...

Чем же ты стала, моя жизнь?
Я гляжу на тебя - и ничего не вижу,
потому что ты не река, а всего лишь слёзы,
застилающие глаза одинокому поэту.

В ПОИСКАХ ПЕСНИ

Жил на свете цыган, был певцом он,
да таким, что души рыдали,
израненные его песнями.

Однажды арканом голоса
он поймал норовистый ветер
и подарил его,
присмиревшего жеребёнка,
самой печальной на свете
девочке большеглазой,
взял гитару и тихо ушёл
куда-то в себя, в свою память,
и больше уже не вернулся.

(Все песни и все дороги
неизменно приводят к прошлому,
туда, где по-прежнему живы
сорванные цветы
и скомканные улыбки).

А девочка большеглазая,
не зная, куда он делся,
певец тот волшебный, чей голос
мог с месяца слизывать свет
и раздавать его щедро
сердцам, чьи костры угасли, -
затосковала, бедняжка.
И однажды, когда рассвет
дремал на перине тумана,
оседлала послушный свой ветер,
и пустилась в далёкий путь
искать умолкшую песню.

Не поэт ли назвал тишиною
крики цветов и мёртвых?

Не художник ли боль написал
задумчивым шёпотом листьев?

Не к губам ли молчащих и ждущих,
как к дверям потайным, прижимается
ухом всеслышащим ночь,
чтобы в храме плачущих мыслей
душу музыки различить?

Не таким ли и ты был, мальчик,
чутким и осторожным?
Ты замкнулся в уютном безмолвии,
чтоб своё там учуять сердце,
которое продолжает
биться во мне и - поверишь ли? -
всё ещё переполнено
песнями и любовью.

Тише, друзья! Вы слышите?
Летит норовистый ветер
по холмам сердец ваших вешних,
по бескрайним степям ваших душ,
высекая копытами искры
детских воспоминаний.
Несёт на себе он хрупкую
девочку большеглазую.
Спешит она вслед за тоскою
и не может понять, несчастная,
что дорога её бесконечна.

- Не видел ли ты цыгана,
чей голос красив, как ангел?

- Эх, девчушка с большими глазами,
поскорей уезжай отсюда,
ведь в наших краях и радость,
и песни запрещены.

- Не проходил ли цыган здесь,
пронзающий голосом сердце?

- О женщина, в чьих глазах -
ничего, кроме слёз отчаянья
(и где-то в их бурных волнах
затерялась лодчонка надежды),
зря вошла ты в страну эту мрачную:
здесь у нас монастырский траур
и молчанье уж тысячу лет.

- Не встречался ль цыган тебе грустный,
разбивающий голосом небо
на звезды, что падают в сердце
зёрнами сладких надежд?

- Да, старушка с глазами такими
глубокими, что и небо,
и пейзажи моей ностальгии
не смогут заполнить их, -
я видел того цыгана!
И душу его я помню,
ведь был он мне лучшим другом.
С тех пор даже в полном безмолвии
мне чудятся дивные звуки.

Увы, тот певец уже умер,
но, клянусь, его голос выбрал
для жизни сердце моё!
Я и сейчас слышу песню
о девочке большеглазой,
что летела верхом на ветре,
о женщине одинокой,
матерью так и не ставшей,
и о старухе, нашедшей
потерянный отзвук любви.

Левая рука затекла и онемела. Я повернулся на правый бок, и подо мною скрипнула кровать. Но почему?! Она же никогда не скрипела!

Я открыл глаза. Огляделся - и похолодел от страха: я лежал не в роскошной супружеской спальне, а на своей холостяцкой постели, в квартире, которую снимал, пока, полтора года назад, не перебрался в просторный дом Аны. Что за чёрт!

Затёкшая рука неприятно покалывала, но мне было уже не до неё, я был испуган и не знал, что мне делать.

Я вскочил с постели. Но почему я спал в одежде - в пиджаке и брюках? Даже носков не снял!

Я глянул в окно: нет, только не это!

Лёгкий ветерок поигрывал листьями огромной липы, что росла во дворе.

Листья... Как это так? Я точно помнил, что вчера шёл снег, было десятое января 2020-го года, а сегодня уже... Нет, этого не может быть!

От страха у меня подкосились ноги, и я грохнулся бы на пол, если бы в отчаянии не ухватился руками за подоконник. И всё же мне пришлось сесть на корточки - колени сами собой согнулись. Я отцепил одну руку от подоконника и дрожащей ладонью провёл по покрытому холодной испариной лбу.

Снова огляделся. Всё верно, я в своей бывшей квартире, такой знакомой. И такой далёкой. Почти чужой...

А на дворе - лето. Или весна. Что за нелепица!

Сердце бешено колотилось. С немалым усилием я заставил себя встать. За окном ничего не изменилось: дерево по-прежнему зелено. А по дорожке, рука об руку, оживлённо беседуя друг с другом, прохаживаются две дамы, каждая неспешно толкает перед собой детскую коляску. Одна одета в лёгкое летнее платье неброских расцветок, на другой - красная блузка и новенькие джинсы. Всё верно: это Исабель и Долорес, живут этажом ниже, две жизнерадостные подружки, месяц назад родившие каждая по ребёнку. Глядя на них, я немного успокоился. Отошёл от окна и принялся шагать по скрипучему полу. Ох, уж эта квартира! Всё-то в ней скрипит и шатается!

Но как же я очутился здесь? Я же не сумасшедший и хорошо помню, что познакомился с Аной, вскоре мы поженились, и я покинул это гнездо одинокого... орла? Нет уж, скорее, воробья! Орлом я точно никогда не был - слишком неуверенный в себе и застенчивый. И лишённый той напористости, что необходима для борьбы с неудачами...

Да, мы с Аной живём в её доме, она уже на четвёртом месяце, и я с надеждой и страхом жду родов. Со страхом - потому что не могу представить себя в роли отца, а с надеждой - только потому, что ребёнок - это нечто новое, что, надеюсь, поднимет мою самооценку и, кроме того, оживит однообразие нашего быта...

И всё-таки что со мной случилось?

Я хожу по квартире, из комнаты в кухню и обратно, бессмысленно трогаю попадающиеся мне под руку вещи, затем беру со стола кружку с недопитым вчера - неужели вчера? - чаем, нюхаю: свежий, жасминовый! Опрокидываю эту холодную жидкость в рот и наконец заглядываю в ванную. Надо помыться. Иду в комнату, раздеваюсь, возвращаюсь в ванную, и руки, подчиняясь привычке, тянутся к умывальнику. Правильно, всё по порядку, сперва - зубы. Я чищу зубы, пристально глядя на своё отражение в стареньком, в двух местах треснутом зеркале. И вдруг мне в голову приходит мысль: ну, конечно, я должен залезть в интернет и убедиться в том, что не сошёл с ума!

С щёткой, торчащей изо рта, я вбежал в комнату и бросился к висящему на стуле пиджаку: вот он, мой смартфон! Ана купила мне его на Рождество! Я не сумасшедший! Вот, сейчас проверим...

Но на экране высветились безжалостные цифры, заставившие меня снова сжаться от ужаса: 11. 37; 24 мая 2018, суббота. Я так и рухнул на кровать.

И уже ничего не понимал, ведь моему испуганному сознанию больше не за что было ухватиться, чтобы не утонуть в мутном болоте безумия. Я сидел, тупо уставившись на экран смартфона, а белая пена, состоящая из слюны и зубной пасты, стекая по подбородку, капала мне на трусы.

«Этого не может быть!» - без конца крутилась в голове одна и та же мысль.

Почти бессознательно я стал ощупывать карманы пиджака и наткнулся на что-то прямоугольное. Вынул: книжка карманного формата... Я её помню. Это было незадолго до Рождества, я уезжал в Париж на юбилей тёти, Ана не смогла ехать со мной - на неё навалился предпраздничный ворох работы, а меня шеф отпустил на каникулы на неделю раньше... И вот я сижу на вокзале - и вдруг появляется Ана. Она вырвалась из офиса на полчаса, чтобы проводить меня. Как мило! Она подходит ко мне с этой книжкой в руке:

- Это чтобы ты не скучал в дороге.

- Рассказы Хемингуэя? - говорю я, и целую её в холодные губы, и грею в своих ладонях её озябшие руки... Это прощание было, пожалуй, самым трогательным мгновением за все полтора года нашего с нею брака...

Я раскрыл вынутый из кармана томик, с которым не расставался и в день Рождества, и после, как с талисманом, обещавшим мне удачу и много-много счастья, и открыл его: издано в 2019-м... Я снова включаю смартфон: по-прежнему 2018-й!

Наверное, я всё-таки спятил... А если нет? Если я просто взял да и провалился в некую временную яму? Или Бог, в которого я упорно отказываюсь верить, бережно поднял меня с брачного ложа, одел и отнёс назад, в одинокое моё прошлое... В отместку за моё неверие. Очень остроумно, уважаемый Бог!

Ещё одна попытка: захожу на сайт "El mundo"... Увы, всё те же цифры, 24.05.2018.

А смартфон? Ведь он куплен незадолго до начала двадцатого года, это точно! Но и он вместе со мной вернулся в прошлое и послушно показыват то время, когда ещё не родился... О боже! О дьявол!

Вот так. Я в западне.

Чтобы совсем не свихнуться, я стал вспоминать, что делал утром 24-го мая 18-го года.

Ну, конечно же, я помню этот день! Как можно его забыть! Мы с Аной договорились, что я зайду за ней домой и мы, впервые за всё наше двухнедельное знакомство, пойдём гулять по городу, но сперва позавтракаем в кафе. В «Ветке сирени». Ровно в десять. А сейчас - уже скоро двенадцать. А она ведь ждёт! Ох, не любит она необязательных людей, ненавидит хвастунов и обманщиков.

Нетерпеливым, непослушным пальцем я ищу на экране смартфона её номер. Вот он! Звонок пошёл... Что-то сейчас будет...

- Алло!

- Привет, это Родриго, - попытался произнести я, забыв, что во рту у меня щётка. Выплюнув её на пол, я продолжаю: - Я тут опоздал...

- Да уж, - послышался недовольный голос Аны.

- Понимаешь, тут такое случилось...

- О господи! - перебила меня она. - Почему мне постоянно попадаются всякие лгунишки и мошенники? Когда же я встречу порядочного мужчину?

- Но со мной в самом деле произошло нечто невообразимое!

- Что, под машину попал или соседская собака брюки тебе порвала? Или одно место тебе оттяпала, и ты сейчас лежишь в реанимации и звонишь мне уже почти с того света? Знаю я ваши отговорочки...

- Но я не вру! Если бы ты узнала, что со мной, у тебя бы волосы дыбом встали! Это... - Я запнулся: как же рассказать ей о случившемся?

- Что замолчал? Уж объясняй, раз начал.

- Нет, пожалуй, по телефону этого не объяснить. Я должен видеть твоё лицо... Ты мне не поверишь...

- Конечно, не поверю. - Она помолчала. - Ну, ладно, даю тебе последний шанс. Приезжай, поговорим. - И прервала связь.

Вот такая она решительная, волевая женщина! Зачем я только связался с ней?

Я быстро привёл себя в порядок и побежал ловить такси.

Как ни крути, это была моя жена, единственная во всём мире, и мы прожили с нею почти полтора года, и у нас должен был родиться ребёнок, и мне не хотелось так просто терять её.

Через пятнадцать минут я уже поднимался на крыльцо особняка, того самого, где я жил после свадьбы. Позвонил. Она впустила меня. Обстановка - та же, что была до нашего знакомства, и, естественно, ни одной моей вещи.

Я робко вошёл и, когда она опустилась в кресло, сел на краешек стула, напротив неё.

- Ну, рассказывай.

- Понимаешь... - И тут я понял, в какую ловушку попал. Не поверит она мне, ни единому слову не поверит! Я сам с трудом верю себе... Но куда теперь деваться? Я должен исправить положение. Ради семьи, ради будущего ребёнка! - Понимаешь, сегодня утром я... только не смейся надо мной, я сам знаю, что это прозвучит нелепо... Короче, сегодня утром я проснулся в 2018 году...

- Да? Как странно! - Она хихикнула. - А ты что думал, что сегодня должен быть 1930-й, что ли?

- Нет, конечно, дело не в этом...

- А в чём?

- В том, что вчера был 2020-й год, январь. Понимаешь?

- И не собираюсь понимать эту галиматью! - Она встала и, подойдя к камину, взяла с полки пачку сигарет. Закурив, осталась там стоять. Курила и пронзала меня глазами судьи. А я молчал, не в силах собрать воедино разбросанные, скомканные, полубезумные мысли.

- Послушай, ты что, решил посмеяться надо мной? Или ты наркоман и нанюхался какой-нибудь дряни?

- Нет, конечно. Я... я сказал тебе правду...

Её взгляд смягчился.

- Может, к врачу тебя сводить? Кажется, ты не совсем в себе.

- Но я не сумасшедший! - взорвался я. - Я - НЕ - СУМАСШЕДШИЙ!!!

- Успокойся! - Ана была явно испугана. - Ты не сумасшедший, хорошо, допустим. Но в таком случае, ты просто нагло мне врёшь. А ты знаешь, я...

- Знаю, ты терпеть не можешь обманщиков. - И тут я воспрял духом. - Но я не мог знать об этом утром 24-го мая!

- О чём?

- О том, что тебя тошнит от вранья.

- Это почему?

- Потому что ты сказала мне об этом позже, в кафе, незадолго до того, как мы расстались. Вот тебе и доказательство моей правдивости!

- Но ты мог узнать об этом у Карины.

- Я с ней об этом не говорил. Можешь позвонить ей и проверить.

- Так уж она мне и сказала! Насплетничает, а потом глядит на тебя глазами младенца.

- Но я точно помню, как мы поженились, как ты забеременела...

- Ты увидел это во сне. - Она бросила окурок в камин и вернулась в кресло. - С кем не бывает?

- Во сне? Целых полтора года? Со всеми подробностями?

- Вот поэтому я и советую тебе обратиться к врачу.

- Я знал, что ты не поверишь... Ты слишком чёрствая женщина...

Она встала и подошла ко мне.

- Мне кажется, ты засиделся в моём доме. Прошу тебя, уходи. - Она подняла руки и вскинула глаза к потолку. - Боже, если бы я знала, что собираюсь связать свою жизнь с шизофреником...

- Но я...

Ана опустила на меня глаза безжалостного палача:

- Ступай отсюда, Родриго, и забудь адрес этого дома. Ты меня понял?

И схватила меня за рукав. И мне пришлось встать. Я послушно проследовал за ней в прихожую. Она открыла дверь и вытолкнула меня в спину, как какого-нибудь назойливого попрошайку.

И только после того, как за мной закрылась дверь, я вспомнил о Хемингуэе.

- Ана! Открой! - закричал я, переполненный надеждой, и принялся отчаянно давить большим пальцем на кнопку звонка.

Но Ана не вышла. Вместо этого она открыла окно на втором этаже и окликнула меня:

- Эй, Родриго! Может, перестанешь хулиганить? Вот привязался! Всяких чудиков повидала на своём веку, но этот...

- Хватит ругаться! - восклицал я, чуть ли не танцуя от радости и поднимая вверх книжку. - Смотри, что у меня есть! Эти рассказы Хемингуэя ты купила мне полтора года назад... то есть, полтора года спустя... то есть, через полтора года... короче, перед Рождеством! Посмотри на дату публикации!

- Послушай, псих! Если прямо сейчас ты не уйдёшь, причём навсегда, я вызову полицию. Ты меня понял?

Это был последний удар по остаткам моей слабенькой надежды на семейное счастье. Понурив голову, я отправился восвояси, уверяя себя, что не всё ещё потеряно, что на этой женщине мир клином не сошёлся, я найду себе другую, помягче, попроще, всё у меня впереди, и так далее, и тому подобное... Но несмотря на все эти убаюкивающие слова, на душе у меня было гадко и темно.

Я не заметил, как вышел из города, на берег реки, к старому дубу, под которым стояла скамья. Ещё одна такая же скамья находилась метрах в двадцати от дерева. Это было моим любимым местом. Всегда, когда мне было грустно, я приходил сюда полюбоваться большим парком, раскинувшимся на противоположном берегу, разноцветными лодками и утешиться голосами купающихся людей.

Я сел и стал вспоминать, что же было дальше, в тот день, 24-го мая 2018-го. Мы с Аной посидели в кафе (всё, теперь уже не посидели), потом собирались ехать на реку, в тот самый парк, на который я сейчас смотрел, но внезапно позвонил её начальник и, хотя была суббота, попросил её срочно явиться в контору - что-то там у них случилось, - и мы расстались, договорившись встретиться на следующий день, в воскресенье. Хорошо, всё это мне теперь не нужно, это даже уже не прошлое, а нечто небывшее, ведь я изгнан из жизни Аны... И чёрт бы с ней!

И всё-таки как противно на душе! Опять эта совесть, эта голодная крыса, принялась грызть меня изнутри... И тоска... Чёрная, холодная тоска...

Так, хватит казнить себя! Надо отвлечься. Вспоминай: что дальше произошло со мной? А так ли уж это важно? Наверное, важно. Ведь за что-то мне надо уцепиться... Да и не плохо было бы знать последовательность событий и быть готовым отразить возможные удары судьбы. Чтобы не попасть впросак, как это было с Аной.

Итак, что я делал после того, как Ана поехала в офис? Ну, конечно, я пришёл сюда. Отлично помню, как меня терзали сомнения. С одной стороны, Ана мне очень нравилась, а с другой - я боялся её железной бескомпромиссности. Мне не хотелось подлаживаться под её мировоззрение, под требования, которые она предъяляла жизни и людям, но я уже подпал под каток любви и позволил лепить из себя идеального человека - по версии Аны, конечно.

Именно эти противоречивые чувства и вызвали во мне приступ меланхолии, пригнавший меня на скамью под дубом. Я помню, что ничего в тот день не радовало меня, я не замечал ни красот парка, ни ярких лодок, ни весёлых криков пляжа. Я просто сидел, ковыряясь в испуганном своём сознании. Я любил и в то же время боялся любви, я хотел жениться, но чувствовал, что собираюсь связать свою жизнь не с тем человеком. Я старался быть честным и при этом не мог не лгать себе... Короче говоря, я запутался в переплетениях мыслей и чувств.

Но что было дальше? Я напряг память. Давай, давай, шевели мозгами, ну-ка, поднажми ещё!

И - вот оно! Из тумана выступил неясный контур воспоминания. Да, это случилось здесь! Я всё ещё сидел на этом же месте, пытаясь выбраться из сомнений, как вдруг, повернув голову направо, увидел идущих ко мне парня и девушку. Они были совсем молоденькие. Он - длинноволосый брюнет в клетчатой рубашке и шортах, она - в простеньком платьице бледно-розового цвета, почти блондинка, невзрачная, лицо круглое, усыпанное крупными веснушками.

Они сели на другую скамью и стали о чём-то негромко, но страстно разговаривать. О чём - я этого не слышал. Нет, не совсем так: говорил всё больше он, а она лишь кивала время от времени, глядя на реку, и, кажется, ни разу не подняла на него глаз. А потом парень вскочил на ноги и быстро пошёл прочь, а девушка осталась сидеть с опущенной головой. Как будто спала. Затем прижала ладони к лицу. Я глядел на неё и думал, что ей, наверное, очень плохо и я мог бы чем-нибудь ей помочь. Несколько раз порывался подойти и заговорить, но никак не мог решиться. И уверял себя, что это не моё дело, что не в моих правилах вмешиваться в чужие отношения. Ну, поссорились влюблённые - и что из того?

Наконец мне надоело разрываться между желанием помочь незнакомке и собственным малодушием, я встал и, как и тот парень в шортах, поспешил уйти от некрасивой бедняжки.

А на следующее утро, готовясь к свиданию с Аной, я увидел по телевизору, в новостях, ту самую девушку: она лежала на берегу в розоватом своём платьице, по которому я её и узнал, вся мокрая и бледная, пугающе бледная, а диктор рассказывал, как двое рыболовов обнаружили в реке труп неизвестной...

А потом? Потом я поехал к Ане и рассказал ей обо всём. Я был потрясён смертью незнакомки, и меня терзала совесть, а Ана принялась успокаивать меня, говорила, что подобных смертей в мире случается слишком много, и можно свихнуться, если обращать на них внимание, и ни в чём я не виноват. Главное, что мы живы и здоровы. А затем сказала, что я очень чувствительный и сострадательный человек, лучший из всех, кого она знает...

Да, тот день был определяющим в её намерении выйти за меня. Утонувшая девушка (скорее всего, самоубийца) своею смертью подтолкнула мою невесту к окончательному решению.

Но в котором часу те двое сели на скамью? Кажется, в два. Или в половине третьего. Я запомнил время только потому, что, когда я пришёл домой, начался сериал, а он всегда начинался ровно в три.

Я вынул из кармана смартфон: у меня ещё есть время позавтракать (или уже пообедать?) и вернуться под дуб.

Теперь я знал, что мне делать. Всё остальное осталось в прошлом, и мне было безразлично, свершившееся ли это прошлое или так и не наставшее.

Утолив голод в ближайшем кафе, я поспешил к реке. И пришёл как раз вовремя: парень и девушка уже сидели на той же скамье, и он, как и в прошлый (или всё же в этот же - как тут разобраться!) раз что-то доказывал ей, размахивая руками, а она только молча кивала, изредка пытаясь ему возразить, однако её слова тонули в тихом, но мощном потоке его убедительных доводов.

Я осторожно приблизился к дубу и сел. И с облегчением вздохнул: а теперь пусть всё идёт своим чередом - я же пока понаслаждаюсь мыслью о том, что никакой я не сумасшедший, ведь предвиденное мною событие разворачивается именно так, как я его запомнил.

Наконец парень вскочил и пошёл в сторону города, и я, преодолев застенчивость, заставил себя пересесть на ту скамью, где неподвижно сидела ничего не замечающая девушка.

Она плакала. Беззвучно, лишь время от времени тихонько всхлипывая. Нагнувшись вперёд, она опустила голову так низко, что слёзы капали с её глаз прямо на голые колени, которые печально сверкали влажными искорками на весеннем солнце.

- Гм, - произнёс я неуверенно, и всё же достаточно громко, надеясь привлечь внимание незнакомки. Вероятно, она не замечала моего присутствия. Давясь едва слышными рыданиями, она прижала к лицу дрожащие ладони. Тогда я встал, пересел к ней ближе и сказал:

- Не надо плакать.

Она отняла руки от лица, повернула голову и с опаской взглянула на меня.

- Я не могу не плакать, - ответила она низковатым, очень красивым, голосом, после чего выпрямилась, осторожно, как будто у неё болела спина.

- Он тебя не понимает, тот парень, я прав?

- Меня никто не понимает. - Она порылась в своей холщёвой сумочке с бахромой, в стиле хиппи, вынула оттуда носовой платок, протёрла глаза, а затем - мокрые от слёз колени.

- Какое совпадение! - сказал я, стараясь казаться бодрым. - Меня тоже не понимают. Всего несколько часов назад моя будущая жена выставила меня за порог моего будущего... или уже прошлого?... дома, на Тополиной улице, где мы прожили с нею... вернее, должны были прожить целых полтора года... И к тому же пригрозила, что вызовет полицию. А знаешь, за что?

- За что?

- За то, что я пытался сказать ей правду. Хотя она утверждает, что ненавидит, когда ей врут.

И я поведал девушке всё: и что произошло со мною этим утром, и как я жил с Аной, и что думаю обо всём. Конечно, я не надеялся на то, что она простодушно поверит в нелепицу, пережитую мной, - просто хотел отвлечь её от жестокого уныния. Однако, на всякий случай, спросил, окончив рассказ:

- Ты-то хоть веришь мне?

- Пытаюсь, - ответила она, пристально глядя мне в глаза.

- Вот доказательство! - Я протянул ей томик Хемингуэя. Она взяла его. - Открой в самом начале, обрати внимание на дату выпуска.

- 2019, - прочитала она. - Действительно, странно...

- И вот ещё одна вещица! - Гордый и радостный оттого, что стена недоверия между нами вот-вот рухнет, я протянул ей смартфон. - Смотри, он тоже сделан и куплен в девятнадцатом.

Она отмахнулась:

- Не стоит, я тебе верю. Теперь я знаю, что тебя накрыло чудо. Знаешь, я где-то читала, что по миру блуждают некие особые волны. На кого они обрушиваются, тот меняется. Или его жизнь меняется. И такой человек может считать себя счастливчиком. - Она спрятала платок в сумку и едва заметно улыбнулась. - Послушай, а ты очень любил свою жену?

- Я её побаивался. Боялся обидеть, боялся, что она меня осмеёт, обругает, бросит... Не знаю, любовь ли это...

- Ты, наверное, мазохист?

- Нет... не думаю... вряд ли... хотя...

- Но ты не очень сильно расстроился, когда ваша связь прервалась?

- Я был сбит с толку, но потом послал всё это прошлое-будущее ко всем чертям. И обратил внимание на тебя.

- Значит, не мазохист. Это радует... А почему ты решил заговорить со мной? Я тебе понравилась?

- Не в том дело... - Я замялся, понимая, что должен открыть ей страшную тайну: о том, как на следующий день её труп найдут в реке.

И рассказал ей об этом.

Приятной неожиданностью было для меня то, что она не ужаснулась, услышав о своей смерти, и даже не удивилась. Тем же спокойным, низким голосом она проговорила:

- Да, я хотела прыгнуть с моста, когда Хосе ушёл...

- Тот парень в шортах?

- Да.

- Ты сказала, что он тебя не понимает...

- Ни он, ни другие. - Она немного помолчала. - Ты видишь сам: я некрасива, неуклюжа, не от мира сего... Но я хочу счастья, только счастья и больше ничего! Понимаешь? Прямо сейчас, не в светлом будущем, не в воспоминаниях о прошлом, а в самом что ни на есть настоящем! А мне предлагают планы, проекты, надежды, мечты... Надоело!

- Тебе повезло, - поспешил вставить я, чтобы успокоить её, - ведь я-то тебя понимаю... Кстати, как тебя зовут?

- Йерма.

- В честь той самой Йермы из пьесы?

- Да.

- А я Родриго, в честь не знаю кого. И мне тоже хочется быть счастливым. Но мне не везёт: сначала я заблудился в чужих желаниях, потом свил в этих дебрях семейное гнёздышко, а сегодня всё это потерял. И не знаю, куда идти. И боюсь снова заплутать между прошлым и будущим... Глупо всё это, ты не находишь?

Йерма оживилась, и её голос стал ещё красивее:

- Согласна, это глупо. Но не потому, что ты непрошибаемый тупица, а, наверное, оттого, что ты, как и многие жители этой планеты, не привык к настоящему. Тебя, да и меня, с детства приучили относиться серьёзно только к будущему и извлекать уроки из прошлого, и опять же - только для того, чтобы успешнее строить это самое будущее. Понимаешь, эти проклятые Passatum и Futurum перенаселены несчастными людьми, а настоящее - безлюдно, это пустыня. И если приходит туда любопытный турист, он скоро пугается полного одиночества и спешит обратно, в свой суетливый мир, в толкучку прошлого-будущего. И не понимает бедняга, что никогда не будет он счастлив там, на этом рынке невольников времени, потому что жизни там нет - сплошные декорации, театр, цирк, репетиции перед новыми трюками или бесконечные повторы старых сцен. А пустыня ждёт нас и протягивает случайным прохожим ладони своих оазисов... Но никому не хочется начинать новую жизнь с одиночества и поиска своей сути, ведь человек чувствует себя в толпе намного лучше, а роль играть всегда легче, чем жить по-настоящему, в настоящем. Понимаешь, о чём я?

- Конечно! Как красиво и ясно ты всё объяснила! И я вот что подумал: а если бросить эту суету и махнуть куда-нибудь, на Аляску, например? Или в Швецию. Или в Альпы... У меня есть дом в Малаге, там живёт... вернее, уже должен съехать... мой двоюродный брат. Перед самой свадьбой с Аной я продал этот дом, чтобы поддержать семейный бюджет. Но, поскольку свадьба в прошлом - или будущем? - отменяется...

- А у меня есть доход от акций. Мне их подарил отец. Он не жил с нами, а после смерти моей мамы решил помогать мне. Богатый он, кинопродюсер, в Голливуд пробрался... Но очень несчастный. Всё строил будущее - и вот построил, а мимо настоящего прошёл, даже его и не заметив...

- И ты не хочешь повторять его ошибки?

- Ни его, ни мамины. Я хочу просто жить. Так, словно нет впереди никакого будущего. Может, это прозвучит нелепо, но я жажду вечного оргазма.

Заметив на моём лице удивление, она пояснила:

- Ты, наверно, меня не так понял. Этим словом я обозначаю любое наслаждение. Как тебе это объяснить? Вот смотри: обычно люди не только преуменьшают значение удовольствий, но и ослабляют их, лишь изредка допуская мощные взрывы счастья. А ведь любое наслаждение может быть фейерверком, настоящим оргазмом! А мы всё блуждаем между островками радости, расположенными так далеко друг от друга, что жизнь кажется юдолью скорби. Человек сам делает себя несчастным, недовольным судьбой, а потому либо стремится к будущему раю, либо, обессиленный долгой дорогой, ни о чём уже не мечтает. Но всё это равносильно самоубийству, согласись!

- Думаю, ты права.

Она широко улыбнулась, - видимо, была довольна моей понятливостью - и продолжала:

- Прости, если тебя покоробит то, что я собираюсь сказать дальше, но я просто не знаю, как более наглядно объяснить свою мысль...

- Не бойся оскорбить мою невинность, - поспешил я успокоить её. - Единственное, чего я не переношу, - это пошлость и неуважение к человеку.

- Я, кстати, тоже. Итак, о чём я хотела сказать?

- Ты объясняла мне, что такое оргазм.

- Да, верно... Совсем стала рассеянной... Да, оргазм... Даже если взять прямое значение этого слова и расширить его до любых, даже самых слабых сексуальных ощущений, всё равно оно охватит почти всю жизнь... Я говорю, наверное, сумбурно и непонятно...

- Продолжай, прошу тебя, не отвлекайся на меня.

- Хорошо. Итак, если исключить наслаждение красивыми пейзажами, ароматами, музыкой, живописью, поэзией, прогулками, едой, купанием, а оставить только секс, то есть, мысли о нём, прикосновения к своему телу и половой акт с партнёром, то только этими тремя делами можно было бы заниматься постоянно, с утра до вечера, чувствуя себя вполне счастливым. А если добавить к сексу всё, что мы перед этим исключили, а также найти и другие источники наслаждения, то получится невероятная картина вечного оргазма! Представляешь себе, каким обширным и разнообразным может быть рай на земле! Но, разумеется, при одном условии: если изгнать из жизни заботу о будущем. А из повседневных забот выбрать лишь действительно необходимые, да и в тех научиться находить нечто приятное.

Йерма снова порылась в сумочке и вынула оттуда пачку сигарет и зажигалку. Протянула пачку мне. Я был тогда некурящим, однако не отказался, чтобы ничем не омрачать её светлого волнения, причём такого сильного, что у неё дрожали руки и слегка подёргивалась левая щека.

Мы закурили, и её глаза заблестели доверчивой улыбкой.

- Вот, я, например, - продолжала она, выдохнув первую затяжку, - сижу здесь и пытаюсь вырваться из сетей очередной неудачной любви, вместо того чтобы грезить о мужском теле и ласкать себя, готовясь к сладкой встрече с любимым человеком. И не пью апельсиновый сок, и не слушаю музыку, и не... Да мало ли есть на свете приятных вещей, которыми можно заниматься поочерёдно или одновременно, не оставляя времени на скуку и недовольство жизнью! Да, кстати о времени! Спешу открыть тебе одну тайну: необходимо не только забыть, что значит выражение «коротать время», но и вычеркнуть само это понятие из своего словаря, так как времени нет! Нет его - и всё тут! Счастье - это вечное мгновение, а время - это паутина преисподней... - Йерма задумалась и вдруг выпалила, сияя от радости. - Послушай, Родриго, а не вырвался ли ты сегодня утром из этой паутины? Из нитей прошлого-будущего, душивших тебя и выдавливавших из твоей души последние соки? Тебе не кажется?

- Может быть, для того, чтобы исправить ошибку и помочь тебе? И чтобы ты помогла мне?

- Возможно. Вообще-то у настоящего нет причинно-следственных связей, запускающих свои щупальца в прошлое-будущее. Всё здесь просто, и не над чем ломать голову, и нечего оплакивать.

- Может быть, тогда... - начал было я, но осёкся, почувствовав неуместность того, что собирался сказать.

- Что «тогда»? - Глаза Йермы загорелись ещё ярче, и я понял, что она думает о том же, о чём и я. И преодолел смущение:

- Ты, наверное, будешь смеяться, но я хотел предложить тебе уехать со мной...

- Если ты собрался в настоящее, то я согласна. А если в будущее, то, уж извини...

- В настоящее! - воскликнул я, удивляясь лёгкости, почти невесомости, охватившей меня. - Только в настоящее! Никаких планов, никакого расписания - только голая жизнь, идущая куда глаза глядят! И вечный оргазм! Нет, я не требую, чтобы ты стала моей любовницей или женой, я вообще ничего от тебя не требую - просто я подумал, что вместе нам было бы лучше, веселее, и наше настоящее не казалось бы нам безлюдной пустыней... Ну, как, договорились?

- А ты авантюрист.

- Нет же! Просто мне деваться больше некуда... Между прочим, тебе тоже.

- Хорошо, тогда вот что мы сделаем. Сейчас расходимся по домам, чтобы в спокойной обстановке, не мешая друг другу, заняться подготовкой к счастью: подумаем, куда лучше податься, как всё это устроить, а завтра встретимся здесь же, ровно в полдень, и продолжим размышлять о Великом Настоящем.

- Только пообещай мне, что не прыгнешь в реку, как в тот раз... то есть... Ну, ты поняла...

- А ты пообещай, что завтра не проснёшься в 2050 году.

- Обещать не могу, но постараюсь.

Весело смеясь, мы поднялись со скамьи, Йерма нежно пожала мне руку, и я, окрылённый новыми идеями и чувствами, в которых мне предстояло ещё разобраться, пошёл направо, а она - налево.

Пройдя несколько сотен метров, я остановился и хотел было бежать обратно, подумав, что зря оставил девушку одну, но быстро нашёл удобную отговорку: «Куда ты побежишь? Ты же не знаешь, где она живёт, на какую пригородную улицу свернула... Или взяла уже такси и укатила в центр...»

Мне было стыдно за свою слабость, я чувствовал, что должен был остаться с Йермой, не потому что влюбился - нет, ничего такого со мной не случилось - просто у меня в голове роились убедительные мысли, которыми, как мне казалось, я просто обязан был поделиться с нею, чтобы она, окрылённая ими, не захотела больше убивать себя и полностью погрузилась в новую жизнь, в истинное Настоящее... Но я продолжал идти. Чуть не плакал, а шёл.

Пока не оказался перед домом Аны. И всё во мне мгновенно перевернулось с ног на голову, чёрное стало белым, холодное - горячим, а глупое, как и полтора года назад, нарядилось в костюм мудрости. А безжалостная совесть снова принялась прогрызать норы в моём помутившемся сознании.

Какой красивый у неё дом... У нас, конечно, ведь в будущем это был наш дом! Сколько трудов и денег вложил я в его ремонт! Вот эта ограда, например. Сейчас она деревянная, невзрачная, местами покосившаяся. А ведь я заказал железную, с витыми узорами... А дверь, а окна, а каминная труба...

И мне стало совсем грустно.

А когда я вспомнил необычную, почти арабскую красоту Аны, тяжёлый мрак влился мне в сердце, но не смог погасить новые огоньки надежды.

Как она целовала меня! Какая прелестная похоть мерцала в её карих глазах, больших, выразительных, требовательных, ненасытных! Да, эта женщина умела выжимать из меня последние силы, я всегда был с нею на пределе возможного, на краю пропасти, упиваясь красотой, смешанной со страхом. Правда, подобных мгновений в нашей совместной жизни было не так уж и много - Ана ведь деловая и чрезвычайно амбициозная особа и ей редко удаётся отвлечься от работы и выкроить час-другой на развлечения, и поэтому чаще всего между нами либо висел туман равнодушного покоя, либо звенела тишина взаимного раздражения.

И всё же...

Снова мне захотелось доказать Ане, что я её не обманул. К тому же у меня появились новые доказательства, которые я считал неопровержимыми. Я не могу просто так бросить свою жену! Я должен вернуть свою будущую жизнь! Ведь я люблю Ану, несмотря ни на что люблю! Пусть вызывает полицию, но я заставлю её выслушать меня, не перебивая!

А как же та несчастная девушка? Но, постой, что плохого может с ней случиться? Я отвлёк от самоубийства эту веснушчатую дурнушку - дальше пусть идёт сама, к своему Настоящему. А моё Настоящее - в этом доме...

Я поднялся на крыльцо и нерешительно потянул руку к звонку.

- Родриго! - раздался вдруг за спиной низкий женский голос.

Я отдёрнул руку от звонка, как от ядовитой змеи, и резко обернулся: за калиткой стояла Йерма.

И в моём совсем запутавшемся мозгу вспыхнула вдруг странная, пугающая, но такая желанная мысль: «Моё Настоящее настигло меня!»

До сих пор помню яркую, ослепительную радость, разорвавшую сомнения на мелкие клочки. Я не сбежал со ступеней крыльца - я слетел с них, как... ну, пусть, не как орёл, но уж точно как голубь!

- Послушай, Родриго, - обратилась ко мне запыхавшаяся Йерма, когда я подлетел к ней, - мы же не обменялись телефонными номерами, да и адреса неплохо было бы записать... Ведь мы...

- Знаешь что, - перебил я её, - а пойдём в кафе, в «Ветку сирени», там всё и обсудим.

- Пойдём!

И мы пошли.

Мои года убиты ножами пустячных мгновений.

Моё лицо - осенний луг,
глубины морщин -
тени обезглавленных цветов.

Мои глаза - чаши, полные ночного тумана
а на дне их лежат жемчужины -
слёзы мальчика,
который когда-то мечтал стать поэтом.

Однажды я глянул в зеркало -
и увидел свою душу.
Я глядел на эту изъеденную временем степь,
тоже, как и лицо, покрытую морщинами,
мрачными оврагами,
руслами солёного сумрака,
и мне стало страшно,
как будто вдруг загудела целая толпа могил,
и все они наперебой приглашали меня отдохнуть от жизни.

Моё сердце - оглохший музыкант.
Оно всё ещё верит в счастье
и к рассыпающейся в прах гитаре
прилаживает рваные струны детской радости.

А я, дурак, хоть и смеюсь над ним,
втайне надеюсь на чудо:
вдруг ему удастся сыграть мёртвую музыку,
болеро маленького Лазаря,
выходящего из пещеры моей души...

Артур Кулаков

РАБ

Яс не знал, что означает слово «свобода». Он родился в рабстве от женщины-рабыни, изнасилованной сыном хозяина.

Когда Яс подрос, все вокруг стали обращать внимание на его необычную красоту и удивительную соразмерность всех членов его тела.

- Господин хочет поговорить с тобой, - сказал ему однажды охранник, схватил его за руку и повёл в дом, где мальчик никогда раньше не был - рабам, гнущим спину на полях, запрещалось переступать порог хозяйского жилища.

Они прошли по галерее, украшенной цветами, вступили в зал и остановились у шестигранного бассейна, в который с высокого потолка лилась струйка воды, разбрызгиваясь о камень, лежащий в середине водоёма.

«Вот для чего двое слепых рабов целыми днями попеременно крутят ногами колесо, - догадался Яс. - Они заставляют воду подниматься на кровлю, чтобы она падала на этот камень и своими брызгами охлаждала воздух».

Открылись широкие двери, и четверо слуг внесли в зал носилки, на которых восседал одетый в пурпурную тогу хозяин. Он был уже совсем стар. Голова его была не просто седой, но ослепительно белой, как полная луна, предвещающая ясный, знойный день. Руки его с широкими суставами и тонкими костями казались безжизненными, как стволы пустынного кустарника. Зато в его глазах ещё не угасла зоркая молодость.

- Да, ты действительно красив, божественно красив! - восхищённо проговорил старик, обращаясь к оробевшему мальчику. - Как тебя зовут? - Он слегка приподнял руку, и рабы, подчиняясь этому едва заметному знаку, поставили носилки на низкий стол, стоящий у самого бассейна.

- Моё имя - Яс, мой господин.

- Сколько тебе лет?

- Этого я не знаю, мой господин.

- Как такое может быть? Разве твоя мать не научила тебя считать хотя бы дни и года?

- У моей мамы отрезали язык... А недавно она умерла... - По щекам Яса потекли слёзы.

- Да? Странно, в моём доме - калечить женщин! Я никому не давал на это права! Я же не варвар какой-нибудь, я умею ценить прекрасное! Годо, - обратился он к охраннику, - почему этой женщине отрезали язык?

Охранник замялся и потупил взор.

- Что ты молчишь, Годо? Ты обязан мне всё рассказать. Хочешь, чтобы я тебя уволил?

- Прости, господин, но я боюсь твоего сына. Ран такой вспыльчивый... Если он узнает...

- Не бойся, хозяин пока здесь я. Что же натворил мой сын?

- Он, прости мне мою откровенность, познал мать этого мальчика, она понесла от него и родила. И чтобы она не проболталась, чей он сын, Ран велел отрезать ей язык.

- Вот паршивец! - в сердцах воскликнул старик. - Всё только портит. Да, жаль. А я чуть было не назначил мальчика виночерпием. Придётся мне расстаться с ним. Возьми это на себя, Годо. Он должен быть продан завтра же, и, желательно, увезён куда-нибудь подальше. Не хватало мне ещё наследников-рабов.

Годо разбудил Яса на рассвете, они сели в колесницу и поехали в город. На рыночной площади уже началась запись работорговцев. Годо оказался третьим и, пока ждал своей очереди, прохаживался в толпе покупателей, собирая слухи и сплетни.

Наконец подошёл его черёд. Он снова взял Яса за руку и поднялся с ним на помост.

- Мальчик... - провозгласил распорядитель торгов и шёпотом спросил Яса: - Сколько тебе лет?

- Двенадцать, - шепнул ему Годо.

Распорядитель смерил Яса недоверчивым взором - уж больно щуплым был тот для двенадцати лет - и прокричал:

- Мальчик двенадцати лет! Очень красив собой! Послужит украшением любого самого изысканного пира! Начальная цена - два золотых! Кто предложит три? Вижу! Кто даст четыре? Отлично! А пять?

Яс был продан за двенадцать монет высокому темнокожему мужчине лет сорока. Он был одет в длинный белый балахон, на голове носил белый плат, концами свисающий на грудь, а у пояса - кривую саблю в серебряных ножнах.

- Меня зовут Сакай, - сказал он мальчику, уводя его с площади. - Но не я твой хозяин. Завтра мы с тобой и ещё шесть рабов примерно твоего возраста, а также пятеро моих слуг сядем на верблюдов и через пустыню отправимся в Сах, где я передам тебя твоему господину. Мне не хочется терять деньги из-за глупости рабов или их непослушания, поэтому прошу тебя вести себя благоразумно и во всём меня слушаться. Ты понял?

- Да, мой господин.

- Вот и отлично. Ты хорошо себя ведёшь - я к тебе хорошо отношусь, таково моё правило.

Больше недели шёл караван по пустыне, то обходя песчаные холмы, то петляя между покрытых трещинами скальных столбов, подобных мумиям старцев, стоящим перед вратами вечности.

Раньше Яс видел пустыню издалека и был к ней равнодушен, впрочем, как и она к нему. Но вот она окружила мальчика, как огромная, бескрайняя тоска окружает порой одинокое сердце, и мальчику стало страшно. А что если караван заблудится и никогда больше не выйдет из этой страны смерти?

- Сакай, - обратился он к торговцу, когда они остановились на ночлег, - разве ты не боишься пустыни?

Сакай улыбнулся и пожал плечами:

- Кто знает, что такое жизнь, тот не боится идти вперёд.

- А если дух пустыни обманет тебя?

- Духи никого не обманывают - они ведь не такие глупые, как мы, смертные.

Ясу нравились ответы Сакая. Хотя они казались ему туманными - в них жила особая красота. Яс был единственным в караване, кто не боялся торговца и чувствовал к нему доверие. Только он беседовал с Сакаем и только ему тот отвечал доброжелательно и совсем не строго.

Каждый раб и слуга сидел на отдельном верблюде, к бокам каждого верблюда были приторочены мешки и тюки с товарами - кроме доставки рабов по заказу, Сакай торговал на рынке солью, благовониями, золотыми и серебряными украшениями, ножами и мечами. Он был удачливым купцом и, несмотря на свой суровый вид, совсем не злым. Поэтому, когда караван добрался до Саха и рабов повели показывать их новому хозяину, Яс с грустью озирался, мысленно прощаясь с человеком, единственным в его жизни, кто не сказал ему ни одного грубого слова.

- Вашего господина зовут Мара Великий, - обратилась к новичкам немолодая женщина в роскошных одеждах и с золотой диадемой в волосах, крашенных хной. - Именно так и обращайтесь к нему, если хотите заслужить его благоволение. Подождите здесь. Господин выйдет и познакомится с вами.

И женщина удалилась.

Пока новоприбывшие рабы, четверо мальчиков и три девочки, стояли на вымощенной булыжником площадке перед роскошным дворцом, к ним подошёл Сакай. Он успел переодеться и был в дорогой тоге и сандалиях с золотыми пряжками. Яс даже не сразу узнал его. Торговец так преобразился, что стал похож на князя.

- Сакай, - шепнул ему Яс.

- Что тебе?

- Я хочу, чтобы ты был моим хозяином.

- Ты не имеешь права хотеть, мальчик. Это привилегия свободных людей. Если ты сумеешь угодить своему господину, возможно, он отпустит тебя на волю.

- Но ты же свободный, Сакай. Стоит тебе только захотеть взять меня к себе...

- Не всё так просто. Ты принадлежишь Маре, ведь я купил тебя за его деньги. Ты мне нравишься, ты умный и послушный, я бы не отказался иметь такого слугу и купил бы тебя и за двадцать золотых, но, увы, закон есть закон.

- Значит, и ты не свободен, ты раб закона? - сказал Яс.

Сакай улыбнулся.

- К сожалению, это так. Все мы рабы.

Наконец из дворца вышел полный низкорослый человек лет тридцати. Его красное лицо блестело на солнце, а маленькие глазки слезились. Сакай почтительно кивнул ему и сказал:

- Приветствую тебя, Мара. Твой заказ выполнен.

- Посмотрим, посмотрим, - задумчиво проговорил толстяк, подходя к каждому рабу и внимательно разглядывая его с головы до ног. - Апур!

- Я здесь, дорогой! - Из дворца вышла та женщина, что встретила прибывших детей.

- Апур, вот этих двух девочек бери себе, из них получатся отличные горничные. А эту - в ученицы. Так, что у нас насчёт мальчиков? Этого передай конюху, этого - свинарю, а этих двух - в ученики. Не перепутаешь?

- Опять ты меня обижаешь! Мне ли не знать твоих вкусов?

Потеряв интерес к рабам, Мара дал знак Сакаю, и они вместе вошли во дворец, а женщина повела детей на задний двор, где распределила их и передала слугам. Яс и ещё один мальчик попали в ученики. Высокий, худой старик провёл их в двухэтажное строение, расположенное в глубине обширного сада.

Они вошли в светлый зал, посреди которого стоял длинный стол. За столом сидели трое подростков разного возраста.

- Садитесь, - приказал новичкам старик. - И не балуйтесь. Услышу возню - накажу озорников розгами. - И ушёл.

- Не бойтесь нас, - обратился к прибывшим самый старший мальчик. - Мы не кусаемся. Я Ахат. А вас как зовут?

- Яс.

- Ант.

И начался разговор. Ахат принялся рассказывать о себе, о своих товарищах, о местных порядках, распрашивать новичков, кто они и откуда.

- Чему же здесь учат? - спросил его Яс.

Ахат ухмыльнулся и пожал плечами:

- Ничему особенному.

- Как это?

- А вот так. Мы спим едим, гуляем, купаемся в озере и слушаем, как старик читает нам всякие истории и преподаёт искусство вежливого обхождения.

- Что-то я не пойму...

- Дело в том, что Мара ждёт, когда нам исполнится пятнадцать, вот тогда и начнётся наша работа.

- И что за работа?

- Мы станем постельными слугами.

- Какими?

- Постельными. Мы будем ублажать господина, его друзей и подруг во время оргий.

Яс представил себя в постели с жирным Марой - и его чуть не стошнило. Но он был опытным рабом и привык скрывать свои чувства.

После обеда он вышел в сад. К нему подошёл Ант. Будучи новенькими, они старались держаться вместе.

- Я удеру отсюда, - сказал Ант.

- Куда?

- В горы. Там живёт гордый, свободный народ. И там моя родина. Меня выкрали разбойники месяца два назад. Этот боров Мара не заставит меня быть его любовником. Ни за что! Лучше перерезать себе горло, чем так унизиться. Послушай, Яс, ты убежишь вместе со мной?

- Даже не знаю... Я никогда не был на свободе... Я её боюсь...

- Глупый! Свобода совсем не страшная. Рабство - вот настоящий ужас!

- И далеко твои горы?

- По ту сторону пустыни.

Яс взглянул в большие глаза Анта и увидел в них то, что взволновало его. Ему показалось, что во тьме его зрачков горят яркие костры, такие же, какие Яс видел однажды, когда недалеко от поля, где он работал, остановилось племя кочевников. Почти всю ночь высокие бородачи и их гордые жёны пели песни, плясали, а на утро собрали свои шатры и ушли. В ту ночь он впервые подумал, что есть и другая жизнь, не зависящая от хозяина. Стоя в темноте, он зачарованно смотрел на костры бродячего племени. К нему подошёл один старый раб и сказал с печальным вздохом:

- Счастливые!

Что означает это слово, произнесённое стариком с восхищением и завистью, Яс тогда не знал, но почувствовал, что это нечто необычное, хорошее и не доступное рабам. С тех пор слова «свобода» и «счастье» слились для него в единое облако, приятное, пугающее, но не поддающееся осмыслению.

И вот теперь, глядя в глаза Анта, дикие, непокорные, умные, он снова увидел свободу, и в памяти его вновь прозвучал голос старика: «Счастливые!»

- Ну как, пойдёшь со мной? - спросил его Ант.

- А почему ты не хочешь идти один?

- Вдвоём легче. Если один унывает, другой его приободрит. Если один упадёт, другой его поднимет. Если один будет находиться на волосок от гибели, другой его спасёт. Так говорят в моём народе, где дружба ценится наравне со свободой. И ещё мы говорим, что раб не может быть другом - только палачом.

- Я подумаю, - уклончиво произнёс Яс, смущённый и встревоженный.

- Подумай. Завтра ночью я убегу. С тобой или без тебя. Но лучше было бы, конечно, если бы ты стал мне другом.

Вечером все мальчики легли спать. Койки Яса и Анта стояли рядом. Яс никак не мог отделаться от пугающего, но приятного волнения, что охватило его после того, как он узнал о мудрых горцах. Он спросил товарища тихим шёпотом, чтобы никто другой не мог его услышать:

- Послушай, Ант, а в твоём народе есть рабы закона?

- Я не понимаю, о чём ты говоришь, - ответил Ант.

Тогда Яс пересказал ему свой разговор с Сакаем. Но тот, похоже, так ничего и не понял. И шепнул с раздражением в голосе:

- Я не знаю, что такое закон и знать этого не хочу. Мой народ живёт, почитая обычаи предков и советы стариков. И учит детей защищать себя и своё племя.

- И никто не приказывает вам обрабатывать чужое поле?

- Никто.

- И никто не привозит вас на рынок, чтобы продать новому хозяину?

- Мы убили бы того, кто попытался бы сделать это.

- И никто не насилует ваших женщин? И никто не отрезает женщине язык только для того, чтобы она не сказала, от кого родила ребёнка?

- Что за ужасы ты говоришь! Нет, конечно, ничего подобного не может случиться у нас. Наши женщины умеют постоять за себя не хуже мужчин.

Яс больше ни о чём не расспрашивал Анта. Он лежал, глядя в темноту, и думал о свободе.

А во сне он увидел горы, на вершинах которых стояли красивые люди с глазами орлов. За их спинами шумели на ветру громадные крылья. Потом один из них взлетел и стал медленно кружиться над снежными пиками, и его примеру последовали другие. Яс глядел на них снизу, и ему было страшно, и всё же он так хотел присоединиться к тем людям и ощутить сладость полёта...

- Вот что такое свобода! - крикнул он и проснулся.

Уже рассвело, но его товарищи ещё спали.

В груди Яса громко билось сердце - оно никак не могло забыть страх высоты и страстное желание подняться над плоской землёй. Всё вокруг показалось Ясу ничтожным и лишённым смысла. А будущее красавца раба, обязанного ласкать потные, жирные или высохшие тела похотливых богачей и их жён, вызывало в нём такое сильное отвращение, что он сжал кулаки и заскрежетал зубами.

Он был ещё ребёнком, но ему случалось видеть, как охранники его бывшего хозяина, посулив рабыням мелкие подарки, совокуплялись с ними. Некоторым из них нравились смазливые парни, кому - худые, кому - полные. Но это не касалось Яса, это происходило с кем-то другим. Он не считал злом то, что не причиняло ему страданий. Пока его никто не трогал, ему нечего было бояться...

Однако теперь, когда его самого начали готовить к роли гулящей девки, он впервые понял, что всё происходящее с другими рабами может случиться и с ним. И в нём проснулась ненависть к хозяевам. Он не знал ещё, что такое ненависть и не смог бы определить одним словом чувства, терзавшие его. Сжимая кулаки, он желал мучительной смерти Рану, своему отцу, изувечившему его мать; плешивому толстяку Маре, покупающему детей для того, чтобы делать из них проституток; всем без исключения охранникам и надсмотрщикам, считающим рабов животными. О, будь он свободным, будь у него власть и сила - он бы убил их всех!

- Ант, проснись! - Он тихонько толкнул в плечо спящего товарища.

- Что случилось? - Ант испуганно взглянул на него.

- Я убегу с тобой.

- Тише ты! Поговорим об этом в саду.

День прошёл в подготовке к побегу и в обсуждении его подробностей. Не раз руки Яса начинали дрожать, а сердце болезненно бухало в груди. Но он заставлял себя казаться спокойным и безразличным ко всему. С самого раннего детства ему пришлось учиться двуличности, ведь притворство избавляет раба от подзатыльников и розг.

Настал вечер. Яс лёг в постель, дрожа всем телом. Ант заметил его волнение и прошептал:

- Страх - это камень, который придавит тебя к земле, если ты будешь покорно нести его. Но встряхнись - и он свалится с твоих плеч. И тогда ты почувствуешь облегчение и истинную радость. Так говорил мне старый Сард, когда я боялся подойти к краю пропасти. Помню то мгновение, когда страх свалился с меня и полетел на дно ущелья, а за спиной у меня развернулись крылья - крылья восторга!

- Я постараюсь не бояться, - сказал Яс.

Только они двое не спали во всём доме - они ждали, когда молодой месяц начнёт склоняться к закату, вливая в людей самый крепкий сон.

- Пора, - шепнул наконец Ант, они встали, на цыпочках спустились на первый этаж и вышли в прохладный сумрак сада.

Ночь лежала на оцепеневшем городе, как саван на мертвеце. Зловещие голоса собак, словно горсти камней, вылетали то с одного двора, то с другого.

Было страшно. Ведь если беглецов поймают, им не миновать жестокой порки. Но они старались не думать об этом. Прижимаясь к стенам и заборам, они быстро, почти бегом, шли по узким улицам туда, откуда дул сухой пустынный ветер. Каждый нёс перекинутый через плечо мешок с кусками хлеба, которые Ант сумел украсть из лохани для свиней, куда слуги сваливают объедки после обильных пиров и вечеринок. Ему удалось раздобыть и две тыквы для воды.

Наконец страшный город остался позади. Мальчики вышли к реке. Немного передохнув и наполнив тыквы водой, они нашли брод и переправились на другой берег.

- К утру мы должны быть вон за теми холмами, - сказал Ант. - Так что идти придётся быстро. Кстати, я шепнул сегодня Ахату, что мы собираемся бежать на юг, где лес и берег моря. Когда нас хватятся, он обязательно выдаст нас, а нам это только на руку. На западе никто не станет нас искать. Никому не придёт в голову, что мы пошли через пустыню.

- Да, умно ты придумал.

- А то! Учись у меня - и научишься бороться за свободу.

- А твоё племя не возьмёт меня в рабство?

- Не бойся. Детей мы не трогаем. Изредка на нас нападают кочевники, мы с ними воюем и берём пленных. Они работают на нас, а через три года могут уйти к своим или остаться с нами.

- Знаешь, Ант, свобода меня больше не пугает. И пустыня не такая уж и страшная.

- Я рад за тебя, Яс. Борись со страхом дальше. Трус не может быть свободным, - так говорят в моём народе.

Когда взошло солнце, мальчики, с трудом держась на ногах от усталости, поднялись на холм, усыпанный острыми камнями, спустились с него и обнаружили трещину между двумя скалами, широкую настолько, что там свободно могли бы уместиться двое взрослых.

- Всё, сил больше нет, - сказал Ант. - Поспим здесь, в тени. А после обеда двинемся дальше. Ты ещё не жалеешь, что пошёл со мной?

- Нет, Ант. Я хочу стать таким же смелым, как ты.

- Это хорошо! Друг должен быть смелым. Постарайся найти в себе силы - иначе я буду твоим костылём, а ты - моей сломанной ногой.

Когда мальчики проснулись, солнце уже склонилось к западу. Наскоро поев и выпив по два глотка воды, они продолжили путь. Теперь перед ними расстилалась каменистая равнина. Приходилось смотреть под ноги, чтобы не удариться о камень или не наступить на колючку.

Стемнело. Они сели отдохнуть, пока не выйдет месяц, - опасно было идти в полной темноте. Похолодало. Они прижались к нагретой за день скале и поужинали. Говорить не хотелось. Каждый думал о своём, но их мысли, как два ручейка, сливались в одном месте - где-то там, в дальних горах, где один из них родился и научился переступать через страх и любить свободу, а другой никогда не был, но знал, что там ждёт его настоящая жизнь, высокая, как полёт орла, и глубокая, как ущелье, по дну которого течёт неукротимая река.

Но пустыня оказалась коварной и жестокой.

На третий день у них кончился хлеб, а на пятый они выпили по последнему глотку воды. Их силы быстро иссякали. Ноги становились всё тяжелее, живот болел, жажда колом торчала в горле, мысли начали путаться. Но они продолжали идти.

И вот, вечером седьмого дня, когда они из последних сил поднялись на высокий бархан, Ант упал и уже не мог подняться.

- Вставай, - говорил ему Яс, размазывая по лицу горячие слёзы, от которых щипали потрескавшиеся губы. - Вставай, прошу тебя!

- Оставь меня, - слабым голосом ответил Ант. - Иди один.

- Нет, я без тебя не уйду! - упрямо произнёс Яс. Он не собирался говорить этих слов, они сами вырвались из него, хоть он и понимал, что Ант ему уже не помощник, а тяжёлое бремя. Он не хотел умирать вместе с другом, тщетно пытаясь помочь ему, но и бросить его уже не мог. Вот почему он плакал: это были слёзы бессилия.

Взошла луна. Яс глянул вперёд - и увидел снежные вершины! Они казались низкими, робко прижатыми к линии горизонта. Яс никогда раньше не видел настоящих гор, ему рассказывали о них рабы, а однажды его хозяину принесли большую картину, на которой была изображена красивая постушка с овечкой, сидящая на фоне гор. Но теперь он сразу узнал их, даже издали.

- Горы! - радостно крикнул он. - Смотри, Ант, там твои горы!

Его друг приподнялся на локте и тоже увидел далёкие пики, такие знакомые и дорогие его сердцу.

- Смотри! - сказал Яс, указывая вниз. - Что там блестит?

- Это вода. - Ант заставил себя сесть, но тут у него закружилась голова, и он снова упал.

- Ант, миленький, ну, вставай! Мы доберёмся до воды - и всё у нас получится. Осталось совсем немного. Ты отведёшь меня к своему племени - и я стану твоим братом. Ты научишь меня всему, что должен знать свободный человек...

Но Ант не двигался. Тогда Яс схватил его за руки и поволок вниз по склону бархана. Однако вскоре он почувствовал, что ещё немного - и сам свалится от изнеможения. А он должен быть сильным, чтобы помочь другу. А для этого ему нужно хотя бы утолить жажду.

Оставив Анта у подножья песчаного холма, он пошёл туда, где они видели мерцание воды. Идти пришлось дольше, чем он предполагал. Несколько раз в глазах у него темнело, и он опускался на колени, чтобы не упасть. Переведя дух, он снова поднимался на ноги и шёл.

Наконец его ступни ощутили прохладную влагу. И вот луна показала ему траву, тростник и сама вдруг вынырнула из чёрной глубины озера, словно ковш, полный вожделенной влаги.

Не помня себя от радости, что была скорее не радостью разумного существа, а дикой, звериной жадностью, мальчик упал ничком на траву и, чувствуя кисловатый запах ила, пополз - идти у него больше не было сил. Внезапно его подбородок уткнулся в спасительную воду.

«Я выпью тебя всю, вместе с рыбами и лягушками, змеями и крокодилами!» - кричала в нём сгустившаяся кровь.

Но всего дюжина глотков - и Яс насытился. Он отполз от озера, лёг на спину и стал глядеть на звёзды.

Сколько он ни спрашивал у старых рабов, никто не мог ответить ему, что такое звёзды. Никто этого не знал.

- Это просто сверкающие точки, и по ним люди узнают дорогу, - говорили ему.

Эх, знали бы они, что, лёжа на берегу озера, Яс внезапно понял, что такое звёзды! Это же костры вольных кочевников! Это огни свободы! Значит, и путь они указывают лишь тем, кто не знает, что такое рабство, или стремится прочь от него. И эту мысль, наверняка, внушил ему его друг, лежащий под холмом. И дело Яса - принести ему воды... Но в чём? Мешки с тыквами мальчики давно оставили на одном из мест отдыха, даже не заметив этого, - такими безразличными ко всему и неосторожными сделала их усталость.

Как же быть? Дотащить друга до воды Яс не сможет... Но и умереть ему не даст! Он что-нибудь придумает!

Он встал, чувствуя, что немного окреп. Огляделся. По зеркалу озера, дробя лапками луну и расталкивая в разные стороны её осколки, плыла большая лягушка.

- Вот ты-то мне и нужна! - обрадовался Яс.

Он неспеша, осторожно, как цапля на охоте, вошёл в воду, стараясь не поднимать волн; приблизился к лягушке, медленно наклонился над ней и резким движением руки схватил её за заднюю ногу. И несколько раз ударил её головой о землю. Убедившись, что она мертва, он сунул палец ей в глотку и стал вынимать из неё внутренности. Наконец он решил, что она пуста, окунул её в озеро, и она наполнилась водой. Но нести скользкую лягушку было очень трудно. Тогда он отломил от прибрежного куста ветку, проткнул лягушке голову и таким образом, держа ветку, на которой болтался необычный кувшин с водой, вернулся к другу.

Но Анту не нужна была вода. Ни вода, ни еда, ни воздух. Он глядел на звёзды, и они глядели из ночи его зрачков, которых ни одно земное событие уже не отвлекало от созерцания вечности.

Бросив лягушку на песок, Яс упал рядом с неподвижным телом друга и завыл, как волк, изгнанный из стаи.

Даже смерть матери не отравила его сердце такой горечью, как гибель Анта. Как будто вместе с ним умерло будущее Яса, его свобода и счастье.

С волчьим воем вышла из него часть горя, и он умолк. Он просто лежал рядом с другом и так же, как и тот, глядел на звёзды, но в отличие от Анта, видел не вечность, а костры вольного племени... О, как же они были теперь от него далеки!

Ему стало холодно. Он сел и погладил Анта по голове, как когда-то делала его немая мама: она любила гладить по голове своего сына. Стараясь подавить слёзы, он встал, поднял лягушку, стряхнул с неё песок и вонзил зубы в её мягкую ляжку.

Затем он вырыл руками яму, втянул в неё тело Анта и, стараясь не глядеть на него, засыпал его песком.

Яс оставался у озера несколько дней, набираясь сил. Из тростника он соорудил шалаш, ловил и ел всякую водяную живность, днём спал, а по ночам глядел на звёзды, вспоминал маму, Сакая и Анта и мечтал о жизни в горах. Его тянуло туда, но из страха перед неизвестностью он всё не решался продолжать путь. Порой ему хотелось остаться здесь, у озера, где есть вода и, хоть и невкусная, но пища: улитки, лягушки, головастики... Но мысль о погибшем Анте и о том, что он, Яс, должен доделать то, что не удалось другу, наполняла его сердце теплом, и он снова верил, что всё у него получится, он встретит горцев и станет одним из них.

И однажды он решился. Просто встал и, ни о чём не думая и не сожалея, пошёл к солнцу, висящему над вершинами гор. Они казались ему такими близкими: день-два пути - и он достигнет их. Но даже через неделю, хоть горы и стали высокими и пугающими своей тяжёлой тишиной, они как будто ни на милю не приблизились к нему. И Яс понял, что значит поговорка «не верь глазам своим».

Зато всё чаще встречались ему ручьи, реки и озёра. Пустыня утонула в зелени трав и деревьев. Яс вдоволь пил прохладную воду, ловил и ел змей и саранчу. Его одежда изорвалась, зато кожа стала бронзовой, лицо - обветренным и мужественным, а ступни - грубыми и похожими на подошвы сапог. Он уже не боялся ни темноты, ни одиночества. Да и чужие люди, всё больше пастухи, которые время от времени встречались ему, больше не вызывали в нём стремления убежать и скрыться от них. Тем не менее он по-прежнему старался держаться подальше от чужаков, ведь они могли схватить его и продать в рабство.

Однажды он нашёл удобный каменный топор, кем-то забытый у реки, и это грозное оружие придало ему смелости. Впервые в жизни он почувствовал, что значит быть воином. Он ощутил вкус свободы и был готов убить каждого, кто попытался бы вновь поработить его.

Наконец, идя по долине грохочущей реки, Яс добрался до отрогов, покрытых мрачным, таинственным лесом. Выросший в усадьбе на краю пустыни, он никогда не был в лесу и теперь не доверял его хмурому покою. До слуха мальчика доносились голоса неведомых созданий, и ему казалось, что лес полон опасных зверей и злобных духов.

Да, пустыня жестока и безжалостна, но и честна, не прячет от человека своих тайн, как открытая ладонь, говорящая: «Доверься мне, ведь я не держу ни ножа, ни копья. Ты даже можешь пройти по моей старой коже и не погибнуть, если достаточно силён и благоразумен».

Но лес... О, это закрытый мир, непонятный и неприветливый! Там скрываются леопарды и оргомные змеи, живут кровожадные племена, питающиеся человеческим мясом, о которых Ясу рассказывали старые рабы, побывавшие в джунглях. Страх перед лесом - нечто новое, ещё не преодолённое. Каждый звук, доносящийся из его темноты, заставляет мальчика вздрагивать и с опаской озираться по сторонам.

Да, он пришёл к горам, но они оказались другими, не теми, что рисовало ему воображение, когда он слушал рассказы Анта. Свобода окрасилась в зловещие цвета леса и камня. Может быть, она и должна быть такой суровой? Наверное, свобода - это не утро, разлитое по берегам тихой реки, не луна над городом, уверенным в завтрашнем дне, а тени и звуки, ползущие с леситстых склонов и из мрачных ущелий, не знающих солнечного света? Ведь свободный воин должен скрываться от недобрых глаз среди деревьев и скал и нападать на врага неожиданно. Наверное, стать свободным может лишь тот, кто превратится в леопарда...

- О горы, я пришёл к вам! - крикнул Яс, чтобы громким голосом заглушить в себе страх и тревогу. - Примите меня, я хочу стать вашим сыном! Научите меня свободе и звериной храбрости! И покажите мне, где живёт племя Анта! Я принёс этим людям не только печальную весть, но и своё сердце.

- Ты упомянул имя Анта, - услышал он голос и, оглянувшись, в десяти шагах от себя увидел бородатого мужчину средних лет в чёрной рубахе необычного покроя, чёрных узких штанах и чёрных же сапогах из тонкой кожи. На его поясе висел длинный нож. - Откуда ты знаешь моего сына?

Яс крепче сжал в руке топор. Но несмотря на строгий голос незнакомца в глазах его не было угрожающей злобы, и мальчик быстро успокоился. И даже обрадовался: перед ним был отец его друга!

- Мы оба были рабами в Сахе, - ответил он. - Мы сбежали и пересекли пустыню... Но... но Ант погиб от жажды... Я не успел принести ему воды в лягушке...

- Погиб? - Лицо мужчины сморщилось и посерело. Он закрыл глаза и некоторое время стоял молча, слегка раскачиваясь взад и вперёд и шевеля губами, словно пел немую песню. Затем он сел на камень, покрыл голову ладонями и долго так сидел, продолжая покачиваться.

Ясу захотелось утешить незнакомца, но он не знал, что сказать, - слова будто превратились в тяжёлые камни и завалили беспомощное сердце. И всё же ему удалось произнести:

- Он был моим другом...

И тут слёзы заструились по его щекам.

Мужчина поднял голову и, взглянув на Яса, сказал немного мягче:

- Не плачь, мальчик, а то я тоже расплачусь. А этого сейчас я не могу себе позволить. Мои мысли и глаза должны оставаться сухими, когда я принесу эту весть его матери и братьям. Подойди ко мне.

Яс повиновался. Хотя в пустыне он не раз клялся себе не выполнять больше приказов других людей, но не мог не подчиниться отеческому голосу незнакомца.

- Как тебя зовут?

- Яс. - Рваным рукавом рубашки он вытер слёзы.

- Долго ли был ты в рабстве?

- С самого рождения.

- Ты не похож на прирождённого раба. В твоих глазах - вызов.

- Наверное, это Ант и пустыня так изменили меня.

- А моё имя - Кайан. Пойдём со мной. Ты должен всё рассказать моей семье, да и всему племени. Или ты меня боишься?

- Я ничего не боюсь... Ну, кроме, может быть, этого леса...

Мужчина улыбнулся, потрепал его по голове, и они стали подниматься по узкой тропке.

Деревня раскинулась на пологом склоне горы. Вокруг неё разноцветными пятнами лежали луга и поля. Дома были построены из камня и крыты соломой. По улицам бегали голые дети и нарушали тишину криками и смехом. Почти перед каждым жилищем сидели женщины и пряли или шили. Яса поразила бедность поселения. Но в глазах людей светился огонь достоинства, а их лица были спокойны.

Приведя Яса на площадь посреди селения, Кайан приложил к губам два пальца и трижды громко свистнул. И сразу же со всех сторон к ним стали сходиться люди.

- Соплеменники, а также вы, жена моя и сыновья! - заговорил Кайан, когда вокруг него и Яса собралась плотная толпа. - Только что я повстречал этого мальчика. Он сообщил мне печальную весть. Сейчас он расскажет вам всё!

И Яс рассказал о том, как попал в Сах, и о том, как Ант уговорил его бежать, а потом погиб...

Когда он умолк, из толпы вышла женщина. Напряжёнными, немигающими глазами она долго смотрела на него, словно читала начертанное на его коже страшное предзнаменование, затем опустилась на колени, обняла его так крепко, будто хотела задушить, и заплакала в голос. К ней подошли двое мальчиков семи и девяти лет от роду, очень похожие на Анта, и, сжав губы, потупили взор.

- Ну, будет, Сана, жене вождя не пристало засеивать землю слезами, - сказал Кайан. И тут же обратился к толпе:

- Послушайте моё слово, свободные люди! Этот мальчик прошёл пустыню с востока на запад. Никому ещё не удавалось в одиночку победить её. Воистину, перед вами настоящий воин. Он хочет стать одним из нас. Каким будет ваше решение, соплеменники? Примем ли мы его, друга нашего покойного Анта, или пусть идёт дальше в поисках другого народа?

- Пусть остаётся! - послышались отдельные голоса, и вскоре все закричали то же самое, одобрительно кивая.

- Сана, послушай теперь меня, - сказал Кайан, когда голос народа утих.

Женщина ослабила объятия, в которых держала Яса, и заплаканными глазами взглянула на мужа.

- Жена моя, - продолжал он. - Смотри, какого смелого, сильного и красивого мальчика привёл я к тебе. Неужели он не заменит нам Анта? Яс, согласен ли ты стать нам сыном, старшим сыном вождя?

Яс повернул к нему голову и тихо сказал, с большим трудом подавляя слёзы:

- Согласен. Ведь Ант был мне братом.

Услышав эти слова, Сана снова разрыдалась и осыпала его поцелуями.

- Вот ты и утешилась, - дрогнувшим голосом произнёс Кайан и быстрым шагом пошёл сквозь толпу.

Так Яс остался в деревне, в семье вождя племени. Он помогал своему отцу пасти овец и работать в поле, учился стрелять из лука, метать копьё, обращаться с мечом и кинжалом и скакать на лошади. Он охотно исполнял все поручения Кайана и Саны, и не потому, что боялся их, а потому, что старший сын вождя должен прилежно учиться и быть лучшим во всём.

У него появились друзья. Да и братья Анта привязались к нему, и он их очень любил. Все жители относились к нему с уважением, и он, привыкший в рабстве говорить кратко, тщательно выбирая слова, а, когда надо, то и помалкивать, приобрёл славу благоразумного юноши.

Когда он подрос настолько, что на его верхней губе появился густой пушок, он стал замечать на себе внимательные взгляды девушек. Иногда ему удавалось подслушать разговоры прелестных созданий, которые, собираясь у колодца или под скалой у ручья, сплетничали или поверяли друг другу свои девичьи тайны.

- Как он красив, этот Яс! - говорила одна.

- А как ловок и силён! - добавляла другая.

- Счастлива будет та из нас, на кого падёт его выбор, - рассуждала третья, и все глубоко вздыхали.

Выбор же его пал на соседку, тихую, скромную Яну, которая не шушукалась с подружками у колодца, не строила глазки парням, а работала на поле и ткала холсты, помогая матери - поблёкшей, болезненной вдове.

Кайан одобрил его выбор, и однажды, рано утром, все мужчины племени, собравшись на окраине, стали строить новый дом, куда вскоре вошёл Яс, неся, по местному обычаю, на руках свою жену.

Но вот пришёл в деревню чёрный день. Воинственное племя, успевшее захватить всю равнину от пустыни до гор, напало на деревню. В тот день Яс был на дальнем пастбище и узнал о беде от Нарта, младшего своего брата, прискакавшего к нему на взмыленном жеребце.

Оставив овец на попечение Нарта, он взлетел на своего верного коня и помчался на помощь друзьям.

Когда он подъехал к деревне, битва была в самом разгаре. Вынув из-за пояса меч, с которым никогда не расставался, Яс ринулся в бой. Завидев его, соплеменники, уже начавшие отступать, воспряли духом, и вскоре враги были отбиты и бросились наутёк.

Многие семьи не досчитались в тот день родных. В воздухе тяжёлой тучей висела боль. Из домов доносились стенания. А Яс потерял отца и свою любимую Яну, сражавшихся плечом к плечу и убитых одним ударом безжалостного меча.

После похорон и трёх дней траура жители деревни собрались на площади и выбрали себе нового вождя. Им стал старший сын убитого Кайана.

Яс давно уже задумывался над тем, что будет делать, если станет во главе племени, но это внезапное избрание смутило его. Он растерялся и первые несколько дней не знал, как ему быть, как найти подход к людям и какими мерами поддерживать порядок.

Кайан блестяще умел управлять деревней. Он всегда спрашивал совета у народа, но делал это так, что его решение и мнение людей совпадало. Яс удивлялся этому умению отца и не раз просил научить и его быть таким же хитрым и одновременно бесхитростным. Но Кайан всегда отвечал ему туманными, загадочными словами:

- Нужно быть не только головой народа, но и его сердцем. Я чувствую, что хочет услышать от меня тот или иной соплеменник, чего он ждёт от меня и вообще от жизни. Но и люди должны знать, чего я хочу. Это выше слов и моей воли. Я не ищу своего, поэтому не притворяюсь и не лгу. Если бы я пытался добиться послушания ложью, меня скоро возненавидела бы в деревне каждая собака. Свободные люди ждут от вождя правды. Только рабов утешает ложь.

Но пора было сказать народу своё слово, и, дрожа от страха, от незнакомого ему страха перед собственной властью, Яс созвал свой первый сход. Он не знал, что будет говорить. Ему казалось, что после гибели Яны не только в сердце у него царила чёрная пустота, но и разум его опустел.

Свобода предстала ему запятнанной кровью, рыдающей на могилах близких и взывающей к мести. Никто в деревне не произносил слова «месть», короткого, похожего на свист стрелы, что вот-вот вопьётся в грудь обидчика, но Яс видел жажду мщения в глазах людей. Они не сознавали этого, ведь зло не успело отлить из их мыслей и желаний коварные кинжалы, все споры в этом племени решались мирно, на суде вождя. Однако Яс вдруг понял, что именно отмщение расшевелит приунывший народ и даст ему свежую надежду. Новый их вождь всем своим существом возненавидел врагов, отнявших у него отца и жену, и он перельёт эту ненависть из своего сердца в душу племени.

- Друзья мои! - начал Яс, вглядываясь в напряжённые, встревоженные лица, сомкнувшиеся вокруг него и похожие на большие, тяжёлые цветы, обильно выросшие на тесной лужайке. И такими красивыми показались ему эти лица, что он, сам того не желая, обратился к ним со словами, которыми никогда не начинал свои выступления Кайан: «Друзья мои!»

- Как вам кажется? - продолжал он срывающимся голосом. - Как вам кажется, случайно ли подошёл к нашей деревне тот роковой день и выплеснул на нас ярость кровожадных врагов? Как вы думаете, успокоятся ли эти собаки? Или они, зализав раны, снова попытаются присвоить себе нашу свободу и сделать её рабыней? - Голос Яса стал увереннее и твёрже. - Сколько вопросов бродит по улицам нашей деревни, заглядывая в плачущие дома и ожидая от нас точных, смелых ответов! Должны ли мы дать самим себе и нашим детям эти ответы? Или мы махнём рукой на всё случившееся и разбредёмся по полям и пастбищам, подарив врагу ещё одну возможность, и ещё одну, и ещё - убивать нас, как овец? Но нам не нужно отвечать на все эти вопросы сотнями пустых слов - нам необходим всего один ответ, всего одно слово - МЕСТЬ!

Лица пришли в движение, как будто ветер пробежал по лугу и заставил большие, тяжёлые цветы качаться и кивать. Отовсюду слышались неясные восклицания, шёпот, вздохи. Какая-то женщина запричитала. Яс увидел в глазах людей понимание, а в некоторых - и согласие и продолжал, окрылённый неожиданным успехом:

- Послушайте, друзья! Те собаки уже владеют равниной, и им теперь понадобились наши горы, ведь здесь так много дичи, а откормленные на наших лугах овцы считаются лучшими даже в дальних городах. А из нас получились бы сильные, выносливые рабы. В следующий раз число нападающих будет в десятки, а то и в сотни раз больше - сможем ли мы противостоять этой орде? Нет, говорю я вам! Мы все погибнем или попадём в рабство. В отличие от вас я был уже там и знаю, что это такое. И не желаю своему народу подобной участи. Так что единственное, что нам остаётся, это месть. Только она вернёт нам покой и уверенность...

- Как же мы отомстим этим варварам? - спросил кто-то из толпы, и лица вновь задвигались и закивали.

- Нам известно, что эти собаки селятся небольшими, но подвижными лагерями. Мы нападём на один из их станов, причём ночью, под утро, и убьём всех, чтобы никто не спасся и не предупредил соплеменников. И мы заберём их имущество. А на следующую ночь нападём на другой лагерь. И будем делать это до тех пор, пока не уничтожим всех. А из их рабов, которые согласятся воевать на нашей стороне, мы будем пополнять нашу армию.

- А не лучше ли было бы сняться с места и уйти дальше в горы? - прозвучал голос Эрна, среднего сына Кайана. Он всегда был тихоней, этот Эрн, и многие даже считали его трусом. Многие, но не Яс. Он знал, что его брат - храбрец из храбрецов и доказал это в недавнем бою, убив две дюжины врагов. Просто он всегда любил покой и тишину, был созерцателем, мыслителем и поэтом, но не воином. Услышав его голос из толпы, Яс понял, что настал решающий миг: племя должно разделиться на тех, кто под предводительством Эрна уйдёт искать более спокойную землю, и на тех, кто с Ясом во главе станет отвоёвывать свободу и вырывать её из цепких пальцев зла.

- Выйди сюда, брат, - сказал Яс и, когда тот вышел к нему, продолжал: - Итак, пусть желающие уйти дальше в горы присоединятся к Эрну, а те, кто жаждет справедливости и отмщения, останутся под моим началом. Итак, друзья мои, согласны ли вы со мной? Или вы выберете себе нового вождя? Или все уйдёте с моим братом?

На следующий день четверть домов опустела - рано утром их хозяева погрузили на лошадей пожитки, собрали в одну отару своих овец и пошли по тропе, ведущей всё выше и выше, туда, где ждала их более суровая природа, но зато и более спокойная жизнь.

А Яс с оставшимися жителями начал готовиться к войне.

Всё получилось даже лучше, чем он рассчитывал. После того, как его отряду удалось разгромить четыре лагеря кочевников и из освобождённых рабов собрать небольшую, но сильную армию, остальные станы, в страхе перед грозным противником, разбежались кто куда, а многие из них присоединились к Ясу, присягнув служить ему верой и правдой.

Но союзнику кочевников, правителю богатого города Ур, лежащего на юге, не понравилось усиление племени горцев, и он двинулся на Яса с пятью тысячами отборных воинов. Однако Яс сумел обойти его с тыла и ударить сразу с двух сторон, рассеяв испуганную орду и перебив почти всех. И стал правителем Ура, и женился на Оре, дочери царя, им же, кстати, и убитого в бою. Он не любил жеманную и надменную Ору, но брак с нею ввёл новоиспечённого правителя в касту великих и могущественных.

Его соплеменники, все, кроме Нарта, младшего сына Кайана, вернулись в деревню, заявив, что месть местью, а захватывать города не их дело. Они мирные земледельцы и пастухи и останутся верны заветам предков. Яс обиделся на них, но спорить не стал - у него и без них было довольно многочисленное войско. Он выделил им десятую часть добычи и отпустил с миром, поклявшись себе, что навсегда останется защитником милой его сердцу горной деревушки, где он был счастлив и научился воевать и управлять людьми.

Теперь его окружали не бедные горцы, уважавшие и любившие его, а роскошь, пиры и дворцовые интриги. Скоро ему стало скучно от такой пустой жизни, и он всё чаще вспоминал детство и всё сильнее ненавидел тех, кто когда-то его обижал. И наконец он решил отомстить и им.

Пообещав своим воинам несметные богатства, он двинулся войной на город, где родился рабом.

Завоевал он его без труда. И приказал привести к себе всю семью бывшего своего хозяина и всех его слуг и надсмотрщиков. Взглянув на них, стоящих перед ним на той самой площади, где когда-то его продали Сакаю, он увидел постаревшего, но всё ещё крепкого Рана, после смерти старика отца ставшего хозяином поместья.

- Помнишь рабыню, которой ты приказал отрезать язык? - обратился он к человеку, зачавшему его. - Вижу по твоим скользким свиным глазкам, что помнишь. Так вот, я пришёл отомстить за неё. Давайте, друзья, сделаем эту певчую птичку молчаливой черепахой!

Двое воинов схватили Рана, а так как он не хотел открывать рот, то третий воин рукояткой меча выбил ему зубы и разжал челюсти, а Яс отрезал язык, бросил его в пыль и растоптал.

- Но на этом моя месть не закончилась, - сказал он.

Ран, согнувшийся почти до земли, мычал, и из его рта капала кровь.

- Братья мои, - обратился Яс к воинам, - положите эту свинью на землю, где ей самое место. Ты был похотливым кабаном, мерзкий сын негодяя, а я сделаю тебя безобидным хряком. Долой с него одежды!

Нагнувшись над голым Раном, которого четверо воинов держали за руки и за ноги, он оскопил его и так же, как и отрезанный язык, каблуком раздавил яички.

- Отпустите его. Ты свободен, Ран. Теперь ты никому не расскажешь, кто сделал тебя евнухом. - И Яс рассмеялся, глядя, как искалеченный им человек уползает от него на четвереньках.

Воины, собравшиеся на площади, тоже хохотали, отпуская пошлые шуточки.

- А этих, - сказал Яс, указав на сгрудившихся на помосте домочадцев Рана, - мы сейчас будем продавать в рабство. Эй, где распорядитель торгов? Вот ты где, старик? Я тебя помню. Ловко ты однажды продал одного мальчика за двенадцать монет. Но я не держу на тебя зла. Начинай торги! Эй, мои верные воины! Кому нужны господа и надсмотрщики? Посмотрите, среди них есть и силачи, и премиленькие детишки, и настоящие красавицы! Не скупитесь - и получите лучший товар!

Через три года Яс объединил под своим скипетром весь Север, Запад и Юг. Однако он не только завоёвывал новые области и города, но и вводил законы, более понятные и справедливые, чем прежние, учредил суды, создал почтовую службу, ввёл единую для всех провинций письменность и сделал много всего полезного. Его воины стали богатыми, каждый владел несколькими рабами. Купцы, учуяв, что в империи торговать даже выгоднее, чем раньше, когда в каждом городе приходилось платить пошлину, взялись за дело всерьёз, что привело к росту числа ремесленников, земледельцев, скотоводов, рыбаков... Короче говоря, экономическое колесо нового государства закрутилось на полную мощность, и даже бедняки с удивлением обнаружили, что их карманы начали позвякивать, а жёны их стали нарядными и привередливыми.

И все жители новоиспечённой империи желали долгих лет мудрому её правителю.

И вот Яс двинулся на восток, в область, лежащую по ту сторону пустыни. Не столько для того, чтобы присоединить её к своим владениям, сколько ради мести: он жаждал отплатить Маре, которого считал виновником гибели Анта.

Город Сах попытался сопротивляться, но Яс окружил его, и через три месяца ворота открылись, и мучимые голодом жители вышли к победителю с повинной головой.

Яс тут же поспешил к дворцу Мары. Старый толстяк, которого рабы называли Великим, упал на колени и ползал перед императором так ловко, будто всю жизнь только этим и занимался.

- Встань, собака, - презрительно произнёс Яс, оттолкнув его пинком, - и выведи сюда всех своих родных, слуг и рабов, и я решу, как с вами поступить. Кстати, найдите Сакая и попросите его явиться сюда.

Вскоре перед дворцом собралась целая толпа. Ясу вспомнился тот день, когда он и ещё шестеро детей стояли на этой же площадке и со страхом и тоской ждали своей участи.

Пришёл Сакай. Он почти не изменился за прошедшие годы, только похудел, а кожа его стала ещё темнее.

- Здравствуй, Сакай, - обратился к нему Яс. - Узнаёшь меня?

- На память я пока не жалуюсь. А забыть мальчика с необычайно живым и пытливым умом просто невозможно. Привет тебе, император Яс!

- Когда-то я попросил тебя, чтобы ты стал моим хозяином, но ты оказался недостаточно свободным для этого. Теперь я прошу тебя стать моим министром и советником.

- Боюсь, для этого я недостаточно раб.

Яс рассмеялся.

- Ну, не хочешь - как хочешь. А как насчёт дружбы?

- Это предложение я, пожалуй, приму.

- Вот и отлично. Эй, Мара! Почему ты стоишь на своих кривых ножках? На колени!

С подобострастной улыбкой толстяк упал на колени.

- Я вижу, ты до сих пор держишь постельных учеников, о Крошечный Мара. А ну-ка, дай глянуть! Да, красивы. Особенно этот. Я забираю его у тебя, бесплатно, разумеется. Ты же мне его подаришь, не так ли? Он будет моим виночерпием. И этот малыш мне нравится... И этот... А эту девочку отдам жене. И эту. Беру всех! Они ведь тебе больше не понадобятся, ты и вся твоя семья отныне рабы. Сейчас вас отведут на рыночную площадь и продадут.

Вдруг он смущённо опустил взор - старик, один из слуг Мары так пристально глядел на него, что ему стало не по себе.

- Что ты на меня так уставился? - Яс старался не смотреть на старика, но всё равно чувствовал на себе его острый, не то изучающий, не то осуждающий взгляд.

- Я любуюсь рабом, - ответил слуга твёрдым, спокойным голосом.

- Я не раб - я царь! Ты, наверное, ослаб умом, вот и мелешь всякий вздор.

- Может, быть, я и не силён умом, и всё же я вижу перед собой смазливого, но глупого раба.

- Но почему ты так считаешь, старик?

- А как назвать человека, который ходит по кругу, вращая колесо зла? Вот ты выбрал себе красивых мальчиков, чтобы сделать их украшением своих пиров, а ведь один из них однажды убежит от тебя, а через несколько лет вернётся с целой армией головорезов, чтобы отомстить. Он захватит твой город, войдёт в твой дом, ляжет с твоей женой или дочерью, а тебя продаст в рабство.

- Не бывать этому, старик! - бодро воскликнул Яс, но голос его дрогнул. - И потом, за что же мне мстить? Я же не варвар какой-нибудь... Я справедлив и не жесток и умею ценить красоту... - Он осёкся и вдруг с досадою махнул рукой. - А, пустое всё это! И вообще, замолчал бы ты, старый болтун, пока я не приказал отрезать тебе язык.

Он дал знак Сакаю, и они вдвоём вошли во дворец.

Я гляжу на себя, тонущего
в холодной реке старости.
Но почему же мне совсем не страшно?
Ведь подо мною - чёрный ил смерти.
Наверное, потому, что я привык тонуть в отражениях.
А что ещё остаётся обитателю пустыни?
Только любоваться своим умиранием.

Мои рассветы умываются льдом,
раздвоившим истину.
Мои закаты купаются в стекле,
отделившем свет от бессонницы.
Мои глаза отрезают луну от ночи
и вкатывают её в темноту моей души,
чтобы снова и снова
глядеться в зеркала воспоминаний.

Но как глубоко ни погружался бы я
в игру света и тьмы,
какой прочной ни была бы паутина тоски
по угасшей радости,
я ещё ни разу не захлебнулся патокой прошлого,
а из горьких струй настоящего
мой язык свивает верёвочные лестницы стихов,
по которым из безмолвного зазеркалья реальности
я выбираюсь в музыку воображения,
где вселенная, согретая моим жарким голосом,
сбрасывает с себя душный свет
и стягивает исподнее зябкого мрака.
Здесь тишина - это слово,
а слово - дитя тишины,
Сюда приходит одинокий изгой
и по склону, повторяющему нежный изгиб неба,
спускается к кромке вечера,
так похожего на рассвет.
Он входит в сияющее тело реки
и, пытаясь выпить солнце,
невольно целует поэта в его жаждущие губы.

Артур Кулаков

Омывшийся в реке

Горт вошёл в свою убогую хижину, сел на койку и, прислонившись спиной к обитой дранкой стене, безвольно опустил усталые руки.

Его бедные руки! Ему всего девятнадцать, а пальцы уже едва сгибаются, поросшие толстыми, уродливыми мозолями. Эти руки цвета гнилой рогожи, упавшие на верблюжье одеяло, совсем ничего не чувствуют. Они стали какими-то чужими, и с каждым днём в них всё меньше силы.

Но не только тяжёлая работа угнетает его, с малолетства привыкшего трудиться из-под палки. Его жизнь нелегка, но, в сущности, была бы терпима, если бы не капризы хозяйки. Опять она ждёт его в своей роскошной спальне. Мало ей пяти предыдущих ночей. С утра до вечера мучайся, не разгибая спины на знойном поле, а после захода солнца тащись к стареющей сластолюбице.

И никакой поблажки за этот дополнительный ужас. Горт слабеет с каждым днём, а ей нет до этого никакого дела. Даже если он сляжет от полного истощения, всё равно его погонят на работу. А не сможет идти - привяжут к лошади или телеге и потянут по глинистой дороге до самого поля и бросят там. Если ему повезёт и он выживет под нещадным солнцем, его таким же образом вернут домой. И будут волочить туда и обратно до тех пор, пока он либо не начнёт двигаться сам, либо не испустит дух.

Не первый раз приходилось Горту видеть подобное. Так погиб его отец, мужчина крепкий, но, на свою беду, полюбившийся трём подружкам хозяйки. Он держался почти два месяца, пока не превратился в шатающуюся тень. Когда же горлом у него пошла кровь, он явился к госпоже просить её об отдыхе и лечении, но она и слушать его не стала. И хотя больше его не звали по ночам обслуживать женщин - толку от него в постели всё равно уже не было, - зато и не позволили чахоточному работнику бездельничать в самую страду.

И вот теперь пришла очередь его сына, юного Горта, отдавать свою жизнь жестокой владычице.

Но это ещё полбеды. Если она или какая-нибудь из её подруг родит от него сына, а то и нескольких - вот тогда и начнётся для него настоящий ад. Заводи козу, чтобы кормить младенца молоком, бери его с собой на работу, заботься о нём, не имея достаточно сил позаботиться о себе... Хорошо, если родится девочка - её воспитает мать, и отцу её даже не покажут, она вырастет в роскоши и станет хозяйкой над рабами-мужчинами... Вот так, женщине пристало любить, лелеять и баловать только дочерей, тогда как сыновей ждёт короткое, убогое детство, а лет с десяти - работа наравне со взрослыми. Работа до скорой смерти - больше тридцати пяти мужчины не живут.

Солнце наполовину уже зашло за дальние холмы, когда Горт вышел из хижины и направился к реке. Прежде чем явиться к госпоже, ему необходимо как следует помыться. Не дай бог она учует неприятный запах! Тогда не избежать ему розг или гибких ореховых палок. Её служанки такие свирепые - львицам поучиться бы у них жестокости!

Помывшись, он сгрёб лежащую на берегу одежду, надевать которую уже не мог, чтобы не перенять от неё смрад грязи и пота, и нагишом вернулся в хижину. Там он съел половину чёрствой лепёшки, запил её разбавленным прокисшим вином и, тяжело вздохнув, пошёл сквозь туманный сумрак к своей ненавистной хозяйке, сиятельной Ланте, крупнейшей в округе землевладелице.

Посвежело. Если бы у Горта была сменная одежда, разве он плёлся бы в чём мать родила, ёжась от холода и стыда, мимо хижин с едва тлеющими окнами, мимо внимательных лиц своих товарищей, сидящих у дверей в ожидании сна, мимо оценивающих, похотливых глаз хозяйкиных служанок, мимо высоких, мужеподобных надсмотрщиц, с гадкими ухмылками указывающих на него хлыстом или дубинкой?

Горт никак не мог привыкнуть к нескончаемым унижениям, нелегко ему было подчиняться и терпеть обиды. Другие мужчины относились к побоям, зуботычинам и насмешкам легко и тут же их забывали, но у него не получалось быть таким же беспечным и толстокожим.

Сиятельная Ланта уже ждала его, лёжа навзничь на шёлковом покрывале. Дрожащие огоньки светильников выхватывали из полумрака её невероятно объёмистое тело.

- Иди ко мне, негодник, не заставляй мамочку ждать тебя, - сказала она, как только он вошёл и осторожно прикрыл за собой дверь, - хозяйка не терпела громких звуков.

- Иду, мамочка, - послушно ответил он, стараясь подавить отвращение.

Все мужчины, допущенные к телу сиятельной Ланты, должны были называть её мамочкой. Однако жуткая ирония заключалась в том, что она действительно была родной матерью Горта. Матерью, которая никогда не кормила его грудью, не пеленала, не воспитывала, не бодрствовала у его кроватки, когда он был болен, да и, судя по всему, давно забыла, чей он сын, а стала использовать его в качестве любовника, когда он вырос под опекой несчастного отца.

Вот так, по закону она не была его матерью - у него был только отец, который обязан был воспитать сына. Зато у его сестры, заносчивой и бездушной Бины, была добрая, любящая мать. Поэтому Бина никогда не работала, целыми днями носилась по лугам на своём пони и с наслаждением огревала хлыстом попадавшихся на пути мужчин. Однажды отец Горта вернулся домой с красной полосой на лице и спокойно, как об укусе комара, сказал сыну:

- Это сестра твоя постаралась, шалунья.

Давно уже труп отца съели сторожевые собаки, и теперь сыну приходится ублажать проклятую «мамочку». А тут ещё Бина, эта едва созревшая стерва, положила на него глаз. Если она упросит мать разделить с нею любовника, ничего хорошего его не ждёт. Тогда уж лучше повесить камень на шею - и в реку...

В отрочестве Горту казалось, что спать с хозяйкой - это честь и небесное блаженство, но после того, что случилось с отцом, он усомнился в этом. И был рад, что Ланта его не замечает. Служанки же и надсмотрщицы не трогали мужчин, принадлежащих госпоже. У них были свои рабы, а за использование собственности хозяйки их могли не просто уволить, но и обвинить в воровстве или порче чужого имущества.

Но беда пришла и к юному Горту: неделю назад, проезжая в колеснице мимо поля, на краю которого он жал ячмень, сиятельная Ланта увидела его и пожелала всем своим ожиревшим сердцем.

Внезапно гора сала заколыхалась и издала протяжный, стрекочущий звук, выпуская из себя газы. О боги, этого ещё не хватало!

- Хо-хо-хо! - Сиятельная Ланта, подшутившая над ничтожным мужчиной, смеётся так простодушно и задорно!

Это уже слишком! Горту захотелось схватить стоящий рядом стул и разбить его о жирную физиономию «мамочки».

- Старая жаба! - невольно воскликнул он.

- ЧТО??? - взревела хозяйка и, кряхтя, встала с кровати на свои слоновьи ноги. - Что ты сказал, презренный раб? - И растопыренной пятернёй со всего размаху ударила его по лицу.

Горт успел отклониться, и удар получился слабым, но оказался последней каплей в чашу терпения униженного юноши. Он толстухе резким толчком в плечо.

- Ах, ты, мерзавец! - гаркнула она и размахнулась, чтобы влепить строптивому любовнику ещё одну оплеуху, однако тот со всей силы отпихнул её, и она повалилась на кровать.

Всё, Горт пропал! Сейчас она завопит, сбегутся служанки - и ему несдобровать. Что же делать? А вот что! Он подскочил к столу и, схватив нож, вернулся к Ланте, пытавшейся снова подняться на ноги. Но ей это не удалось, так как Горт приставил нож к её тройному подбородку.

- Ты что задумал, негодяй? - испуганно прошипела хозяйка. - Мамочке своей угрожаешь, ничтожество? Надо же, какой герой! Осмелился ударить женщину! Посмотрим, сколько времени ты выдержишь под плетьми Бины. Ей так нравится хлестать вас, червяки вонючие...

- Она не будет меня бить.

- Куда ты денешься! Я попрошу её не торопиться и растянуть наказание дня на три, а то и на целую неделю, чтобы ты понял, на кого поднял руку, сопляк. Ну, что смотришь на меня такими глазами, словно собрался продырявить взглядом мои мозги? Что молчишь, герой? Эх ты, жеребец! Ты годен лишь на то, чтобы бить беззащитных женщин. Бросай нож, обезьяна, а не то я позову стражу - и тебя живьём скормят собакам.

Но Горт уже ничего не боится, он принял решение и почувствовал в груди пьянящую радость.

- Не позовёшь ты никого, - презрительно промолвил он и полоснул ножом по жирной шее сиятельной Ланты.

Гора сала задвигалась, затряслась, захрипела, а сквозь толстые пальцы обеих её рук, схватившихся за складки под подбородком, заструилась кровь. А Горт отшвырнул нож и бросился вон из дома.

Он не понимал, что с ним происходит, не знал, откуда появилось в его сердце столько смелости, чтобы зарезать всемогущую госпожу. Ему так нестерпимо захотелось прервать пытку, остановить нескончаемый поток унижений, что он уже ни о чём не думал и ни в чём не сомневался, а просто подчинился дерзкому желанию.

Он совершил ужасное преступление, неслыханное в том мире, где смертельно опасно оскорбить не то что женщину, но даже её тень. Теперь, если его схватят, убивать будут медленно, каждый день отрезая от его тела по кусочку, а он будет стоять, привязанный к столбу, и смотреть, как собакам бросают частицы его плоти, до тех пор пока от него не останется голый скелет.

Нет, он не дастся им!

Горт вышел на дорогу и побрёл сквозь звёздную темноту. Куда? Если б он знал! Куда-нибудь подальше, где нет женщин, где никто не скажет ему: «Днём работай до изнеможения, а ночью совокупляйся со мною, да так, чтобы я осталась довольна!»

За спиной послышались яростные крики, вопли и причитания, и весь этот гвалт мешался с собачьим лаем. Горт оглянулся: за ним гнались разгневанные женщины с факелами в руках. Они спустили с цепей сторожевых псов, натасканных кусать и разрывать на части только мужчин. Ещё несколько мгновений - и его догонят...

Нет же, его не догонят!

Он свернул с дороги и прямиком, сквозь кусты, не замечая колючих ветвей, бросился вниз по склону. Когда же самая быстроногая собака, догнав его, раскрыла уже пасть, чтобы куснуть его за ногу, он прыгнул в реку, нырнул и плыл под водой до тех пор, пока в лёгких хватало воздуха.

Вынырнув, он огляделся и с облегчением обнаружил, что успел добраться почти до середины реки, а течение быстро тянет его куда-то в неведомую, таинственную ночь.

Его преследователи столпились на берегу и, увидев появившуюся над водой голову беглеца, науськивали на него собак, но те не хотели входить в воду. Только одна из них проплыла несколько саженей, но, чувствуя, что река уносит её, испуганно вернулась назад.

Некоторое время толпа бежала по берегу. Однако путь ей преграждали кусты ежевики и скалы, и наконец преследование захлебнулось. И вскоре не только свет факелов, но и крики и собачий лай утонули в полной тишине, усеянной звёздами.

Горт не знал, куда несёт его река. Наверное, туда, за лесистые холмы, где небесный свод упирается в земную твердь. Значит, скоро и он упрётся в небо... Но куда-то ведь девается вся эта вода. Получается, что река вытекает сквозь дыру в небе и выплеснет его, Горта, в некий иной мир... Ему стало страшно: он бежал из страны рабства, но ему совсем не хотелось оказаться в мире, где нет неба, а, возможно, нет и земли.

И он решил, пока не поздно, выбраться на берег. Но, как назло, река вклинилась между отвесными стенами. Она неслась и бурлила так угрожающе стремительно и шумела так громко, что Горт, пытающийся бороться с волнами и водоворотами, был еле жив от страха и уже не вспоминал о дыре в небе, а бездумно барахтался во власти рассвирепевшей стихии.

Но вот уже небо начало сереть, звёзды гасли, скалы уступили место заливным лугам, а течение стало более мирным и неспешным. Гребя обессилевшими руками, Горт смог наконец приблизиться к берегу. Он с облегчением нащупал ногами дно на мелководье и, дрожа от холода, вышел из воды.

Куда он попал? Вокруг - луга и пожелтевшие нивы, вдали, слева, слышны звуки просыпающейся деревни: лай собаки, скрип колодезного ворота, плач младенца. Справа же виден дым. Там горит огонь, который согреет несчастного Горта, продрогшего до костей.

Будь что будет! Он поплёлся к тому месту, где виднелся изгибающийся столб дыма, и вскоре увидел костёр, вокруг которого сидели какие-то люди и весело о чём-то судачили. Трое хорошо одетых мужчин, довольных, судя по всему, своей жизнью.

Почему же они ведут себя так беспечно и смеются, а не спят как убитые до восхода солнца, намаявшись вчера на тяжкой работе? Ни тени страха в их голосах и движениях, ни капли безнадёжной тоски.

Не дойдя до костра шагов пятнадцати, Горт остановился. Несмотря на жуткий холод, он не решался приблизиться к странным людям, которые вели себя как несмышлёные дети, как будто грозные надсмотрщицы не угрожали им хлыстами и палками. Горт огляделся по сторонам: нет ни одной женщины. Значит, можно подбежать к костру, погреться, а если какая-нибудь фурия появится вдали, тут же и удрать в тот лес. Или опять броситься в реку - и пусть она несёт его сквозь дыру в небе в иной мир!

- Здравствуйте, братья, - неуверенным, дрожащим от холода голосом обратился Горт к сидящим у костра. - Можно мне погреться?

Они уставились на голого, озябшего незнакомца и некоторое время от изумления не могли произнести ни слова. Наконец один из них, совсем старый - надо же, как это он умудрился дожить до старости! - ответил:

- Милости просим! Садись и грейся. Райн, дай ему свой кафтан.

Молодой парень, совсем ещё подросток, послушно вскочил на ноги и, сняв с себя тёплый кафтан, накинул его Горту на плечи.

- Спасибо, - сказал Горт, садясь у огня и протягивая к нему трясущиеся руки.

- Райн, - продолжал старик, - налей-ка гостю нашего отвара. И угости его свининой. Да не жмись ты, я же видел, у тебя остался большой кусок. Никогда не отказывай в помощи путникам, особенно попавшим в беду. Помни, парень, боги отнимают удачу у жадин, чтобы одарить ею щедрых.

Когда же Горт поел мяса и выпил горячего отвара целебных трав, старик обратился к нему:

- Ну, как, согрелся?

- Благодарю вас, вы меня спасли... Всё так необычно у вас... Кто же вы такие?

- Люди, кто же ещё? Живём в этой деревне, обрабатываем свои поля. А по ночам посменно охраняем скот, а то в последнее время повадились к нам волки, наши овцы им понравились. А ты-то кто будешь?

- Я Горт. Меня принесла сюда река. Я... - Он умолк и в страхе уставился на молодую женщину, которая неспешно приближалась к костру.

Заметив испуг гостя, мужчины взглянули в ту сторону, куда он смотрел, и улыбнулись женщине, а старик сказал ей:

- Ну, что, дочка, всё ли готово?

- Да, отец, - высоким, мелодичным голосом произнесла она, с любопытством разглядывая незнакомца.

- Ладно, ступай, родная, - ласково промолвил старик. - Мы скоро будем.

Она ушла, а Горт, чьё лицо покрылось холодным потом, ни жив ни мёртв, смотрел ей вслед.

- Что с тобой? - обратился к нему старик. - Женщин что ли никогда не видел?

- Я их боюсь, - ответил ему Горт. - Боюсь и ненавижу.

Мужчины стали переглядываться, изумлённо качая головами.

- Что он такое говорит? - воскликнул Райн.

- И не стыдно тебе? - Сидящий рядом с Гортом кряжистый человек подпихнул его локтем.

- Да, ненавижу! Сегодня ночью я убил женщину.

- Что? Что такое? Как это? Не может быть! Да он безумец! - загалдели мужчины, поднявшись на ноги.

Райн подскочил к Горту, сорвал с него свой кафтан и поспешно отбежал от него, как от чумного. Горт остался сидеть один, в недоумении глядя на сгрудившихся перед ним людей.

- Нет, ты не брат нам, - решительно заявил ему старик, - ты урод из уродов. Женщина - это цветок жизни. Тому, кто растоптал цветок, не место среди нас. Мы своих женщин любим, ласкаем, холим и лелеем. И сурово накажем любого, кто осмелится осквернить сокровище, дарующее нам счастье. Так что шёл бы ты своей дорогой, путник. Пойдёмте отсюда, друзья, подальше от этого чудовища.

И они направились к деревне. Райн то и дело останавливался, чтобы ещё раз взглянуть на злодея, убившего женщину, но старик всякий раз дёргал его за руку и тащил за собою, говоря ему:

- Нечего таращиться на святотатца. Берегись, как бы его порча не перекинулась на тебя.

Горт остался сидеть у костра, смущённый и потерянный. Солнце уже взошло и заменило ему погасший огонь. Юноша очень устал, жар нового дня разморил его, глаза слипались, ему хотелось лечь и уснуть, но он не мог здесь оставаться. Эти люди не приняли его и отвергли, даже не разузнав, что же он сделал, по какой причине убил женщину. Они просто отшатнулись от него, как от смердящего трупа.

Он встал и поплёлся в сторону, противоположную деревне. А в той стороне не было ничего, кроме густого леса. В него-то он и вошёл.

Люди у костра говорили, что там живут волки. Горт никогда не встречал волков, но из рассказов отца знал, что они похожи на собак, правда никто их не учил грызть мужчин, а значит, - решил Горт, - их не нужно бояться. Женщины куда страшнее.

Хотя все ли женщины такие? Та красавица, что подошла к костру, не была ведь похожа на сиятельную Ланту и её подруг и служанок. Несмотря на то что он испугался её, всё же успел заметить в её глазах доброжелательное любопытство и смиренный покой. Никогда ещё не видел он таких красивых глаз. Он привык к надменности, гневу, истерической похоти и презрению, исходивших от женщин его страны, и полагал, что самые коварные и злые существа - это твари, у которых между ног нет ничего существенного, зато на груди слишком много лишнего мяса. Женщины были для него источником унижений, боли и горьких слёз, невыносимыми кошмарами, и ему и в голову не могло прийти называть их, как это делал старик, цветами, сокровищем и святынями. И почему та красавица, дочь старика, не хлестала отца плетью по лицу, не насмехалась над ним, а слушалась его уважительно и кротко?

Горт брёл по лесу, думая о людях у костра, и сравнивал их с собой и другими жителями своей родины, и никак не мог привыкнуть к мысли, что всё, что видел он в то утро, не сон и не сказка, а такая же действительность, как и его измученное тело, как и хижина, где умер его отец, как и звероподобная Ланта... Стало быть, этот мир не так однообразен, как ему казалось прошлой ночью, и, если разобраться, не так уж и плох. И не только женщины бывают разные, но и мужчины. Вот взять, к примеру, его несчастных соплеменников: кто из них поделился бы с голодным Гортом куском свинины? Кто накинул бы на озябшего Горта свой кафтан? Никто. Да и он сам, если честно, не поступил бы так. Конечно, эти люди отвергли его, но не потому, что они бессердечные, забитые невольники, какими знал он жителей своей родины, а только потому что он, Горт, показался им опасным монстром. Как это странно и несправедливо: неужели он чудовище, он, сам бежавший от чудовищ?

А ведь он мог бы поселиться в той мирной деревне, среди мужчин, доживающих до старости, среди женщин, что уважают своих отцов, и влиться в их безмятежную жизнь... Однако он оказался недостойным этих необычных... этих... Он никак не мог подобрать определение для людей у костра, его угнетённое сознание не позволяло ему думать о светлом и возвышенном. Тем не менее, в конце концов он нашёл искомое слово: он назвал их «хорошими» - и так обрадовался этому великому открытию, как не радовался ни разу в жизни. И даже усталость слетела с его плоти, вдруг ставшей лёгкой и сильной.

В полдень он попил воды из тоненького водопада, стекающего с каменистого обрыва, сел отдохнуть и под шум воды незаметно утонул во сне.

Пробудился Горт от громкого шуршания сухой листвы и сразу понял, что к нему приближается какая-то опасность. Он лежал на боку, лицом уткнувшись в мягкую землю, и поэтому краем глаза в резких лучах вечернего солнца смог увидеть лишь грязные босые ноги, что на цыпочках подкрадывались к нему. Оцепенев от страха, он лихорадочно размышлял, что же ему предпринять. А тем временем ноги подошли совсем близко и остановились.

Вдруг что-то внутри подсказало Горту, что сейчас он погибнет. Собрав всю свою силу, он, словно отпущенная пружина, откатился от того места, где лежал, - и в тот же миг туда упал тяжёлый камень. Если бы он замешкался ещё на мгновение, его голова была бы расколота страшным ударом.

Вскочив на ноги, Горт наконец увидел того, чьи ноги так его напугали. Это оказалась женщина. Опять женщина! Молодая, стройная, в изорванном платье, жалкими лохмотьями свисающем с плеч. И совсем не такая, как те, прежние: она глядит на него не с презрением, как Бина на рабов, не кротко, как девушка у костра на своего отца, а со страхом, с великим ужасом в больших глазах!

- Зачем ты бросила в меня этот булыжник? - спросил её Горт. - Я же тебе ничего не сделал...

- Я ненавижу мужчин, - ответила она. - Прошлой ночью я убила одного из них.

Артур Кулаков

Дом

- Послушай, Фернандо, зашёл бы ты ко мне завтра утром. Половица в кухне так противно скрипит - мочи нет! Все нервы уже из меня вытянула.
- Хорошо, Лидия.
- Спасибо. Напеку тебе твоих любимых пончиков.
Лидия Салина ласково похлопала Фернандо по локтю и пошла дальше вниз по улице, уверенная в том, что он непременно придёт и заставит упрямую половицу замолчать навеки. Фернандо Кастро всегда соглашался, когда его просили починить крыльцо, или заменить треснутую черепицу, или вставить разбитое стекло. Руки у него были золотые, и он никогда не брал за работу денег - только еду: банку вчерашней паэльи, кусок ветчины с краюхою хлеба или оставшийся после праздничного застолья салат - он не отказывался ни от чего. А вот деньги - нет уж, увольте! В городке не было никого, кто бы не знал, что, как только Фернандо Кастро видит деньги, его пронимает дрожь, а в глазах его застывает испуг.
Странным слыл он, не от мира сего и был единственным бездомным в городке. Всё своё имущество он носил с собой, вернее, на себе: костюм, старую шляпу и пару башмаков. Время от времени жители городка обновляли его гардероб ненужными вещами, а иногда сбрасывались по нескольку монет и покупали ему новую одежду.
- Благодарю, - только и говорил он, получив в подарок пиджак или башмаки. Он вообще был немногословным. Единственным человеком, с которым он не стеснялся беседовать долго и по душам, был Педро Паломар, алькальд и его друг с самого детства. Впрочем, никто не ждал от Фернандо слов и все были согласны с тем, что именно молчание делает его таким привлекательным и загадочным.
«Наш Фернандо» - так называли его все без исключения. И все любили его как родного. Да и невозможно было относиться к нему иначе. Стоило ему одарить человека обычной своей осторожной улыбкой - как тут же на сердце того становилось теплее, а из уст сами собой вылетали приветливые слова. В ответ на улыбку Фернандо улыбались даже плачущие девочки и злые озорники-мальчишки.
И ни у кого язык не поворачивался назвать его сумасшедшим. Ведь сумасшедший не может быть таким незлобивым, добрым, аккуратным в работе и обязательным. А что касается странностей, так у каждого можно найти их целую кучу. Разве что другие люди стараются спрятать их, а у Фернандо - всё наружу.
Вот таким он был, этот Фернандо.
- И всё из-за чего? - говорили о его странностях мужчины. - Из-за женщины!
- Нет, - возражали им женщины, - всё это - из-за любви!

***

Не всегда Фернандо Кастро был таким. В молодости он, как и его приятели, не прочь был повеселиться, потанцевать с хорошенькой девушкой, пошутить и от души посмеяться. Правда, он всегда отличался мягкостью характера и даже робостью, однако более жизнерадостного и говорливого юношу трудно было себе представить.
Да, тогда, в далёком прошлом, он был хорош собой, строен, силён, трудолюбив - одним словом, завидный жених. Многие девушки вздыхали, глядя из окна, как Фернандо с гитарой в руках, в сопровождении приятелей идёт по улице. Идёт и поёт грустную песню - и как поёт! Старухи и те, заслушавшись, нет-нет да и пустят слезу. А пел он часто и почему-то всегда только грустные песни. Даже когда во время свадебного застолья его просили спеть, он выбирал для исполнения какую-нибудь душещипательную балладу о несчастной любви. А как только песня кончалась, он, помолчав с минуту, вновь преображался в весёлого балагура и шутника.
Уже тогда весь городок любил Фернандо Кастро. И он любил всех. Но была и у него та единственная, по которой он сох и которой по вечерам пел серенады таким красивым, печальным голосом, что под её окном послушать его собирались целые толпы горожан.
Звали её Сусана. Она была дочерью врача, девушкой образованной, современных взглядов, но очень скромной и застенчивой. Завидев Фернандо, Сусана краснела, стыдливо отводила глаза и хотела стать невидимой. Такое её поведение не ускользало от глаз воздыхателя, да и все остальные не были слепцами, и вскоре в городке стали судачить о том, что пора готовиться к весёлой свадьбе.
Но что бедный юноша мог предложить своей возлюбленной? Он был сирота, и всё его богатство составлял дом, где когда-то жил его отчим, слишком рано ушедший на небеса, и где умерла его добрая матушка. Но разве удивишь каким-то старым домом Сусану, образованную сеньориту, привыкшую к утончённости и достатку? Фернандо понимал это и с некоторых пор совсем потерял покой и ходил как в воду опущенный, размышляя о своей бедности и о том, что никакая он не пара дочери врача.
И вот однажды ему показалось, что он нашёл выход из тупика.
Один приезжий из Европы решил поселиться в их городке и обратился к Фернандо с такими словами:
- Послушай, парень, не мог бы ты подыскать мне жильё, недорогое, но и не готовое рухнуть? Ты местный, всех знаешь. Может быть, поспрашиваешь людей - кто хочет продать свой дом? Я бы заплатил тебе за услугу.
И внезапно сердце юноши сжалось. Он встрепенулся и уставился на приезжего такими глазами, как будто перед ним стоял сам ангел небесный, протянувший ему руку помощи.
- Я продам вам то, что вам нужно, сеньор! - с радостью произнёс он.
Так он остался без дома, зато с большой суммой денег в заплечном мешке. Таких денег он никогда раньше не видывал и даже не мечтал увидеть. Но теперь они принадлежали ему, и он гордо шёл по улице, намереваясь высыпать их к ногам возлюбленной, подкрепив этот широкий жест словами: «Это всё твоё, Сусана! Выходи за меня замуж!»
«Что дом? Пустяки!» - размышлял он, стараясь убедить себя в том, что родное гнездо, которого он лишился, - это ещё не всё в жизни, что есть вещи поважнее и что, когда он женится, то на вырученные за продажу дома средства откроет прибыльное дело, разбогатеет ещё больше и построит новый дом, рисунок которого он видел когда-то в одном журнале: красивый, с высокой крышей, с большим балконом и уютным патио, где непременно устроит бассейн и мелодично журчащий фонтан. Ведь он всё умеет делать своими золотыми руками.
- Привет! Далеко собрался? - Сладостные мечты Фернандо, идущего свататься, прервал попавшийся ему навстречу Педро Паломар, его друг, ещё не алькальд, но уже удачливый партийный крикун. На голове Педро была очень красивая новая шляпа. И вообще в тот день он вырядился так, словно собрался ехать в столицу.
- Я... понимаешь ли... - Пойманный врасплох, выдернутый из розовых мечтаний Фернандо собрался было окатить приятеля потоками своей горячей радости, но тот не дал ему договорить.
- Ты, наверное, обидишься на меня, - сказал Педро, стараясь не глядеть на друга. - Боюсь, ты даже будешь меня ненавидеть, но дело в том, что Сусана согласилась выйти за меня... Прости... Короче говоря, через две недели мы идём с нею под венец. Вот как оно вышло. Не суди меня строго, если можешь. Я понимаю, что поступил не очень красиво. Ведь её обхаживал ты... Но её отец... да и она сама... Мы поговорили и решили... Ну, ты понимаешь... Я ведь на неё тоже запал, не только ты... Я-то думал, что она за тебя пойдёт, а вот надо ж такому случиться... вышло иначе... Как раз сейчас иду к отцу Кристобалю договариваться о венчании... Прости!
И он пошёл, счастливый и уверенный в себе. А Фернандо остался стоять посреди улицы с заплечным мешком, где лежали деньги, теперь уже бесполезные деньги. Он не высыплет их к ногам Сусаны, выбравшей другого, он не откроет прибыльного дела и не построит нового дома, потому что нет больше женщины, согласной переступить его порог. И вообще ничего больше нет в жизни несчастного юноши, к чему влекло бы его душу. Он обманут и опустошён.
Не замечая никого и ничего вокруг, он долго бродил по улицам и очнулся на пустыре, за торговыми складами. И вдруг понял, что ему надо делать.
Вечером того же дня Хуан и Рикардо, парочка неразлучных пьяниц, войдя в таверну, клялись и божились, что видели, как Фернандо стоял у костра и бросал в огонь деньги. Но этим забулдыгам никто, конечно, не поверил.
Однако на следующий день дон Паскуаль, хозяин складов, проходя по пустырю, обнаружил погасшее костровище, вокруг которого ветер разбросал уголки сожжённых купюр. И все поверили в то, что Фернандо и в самом деле сжёг всё, что у него было.
Именно с того самого дня он и стал странным, не от мира сего. Он перестал петь, шутить, балагурить, бросил курить и пить вино, и только загадочная улыбка - бледный остаток былой жизнерадостности - украшала порою его лицо, уставшее от тоски.

***

Фернандо Кастро смотрел вслед Лидии Салины и думал: «Как же постарела эта женщина! А ведь, кажется, совсем недавно она накручивала танго со своим Энрике... И где он, этот толстяк Энрике?»- Фернандо взглянул на небо, как будто ожидал увидеть там мужа Лидии.
- Всем нам одна дорога, - сказал он вслух и медленно пошёл к реке, на своё любимое место.
Если он не был занят работой и выдавалась хорошая погода, он всегда сидел на высоком берегу реки и смотрел, как вода уносит на своих мощных плечах такое громоздкое, никому не нужное время. Именно так он и считал: время - тяжесть, от которого человек стремится поскорее избавиться, чтобы наконец вздохнуть свободно. Сбросит его с себя - и помрёт, бедняга. И только река терпеливо несёт этот груз, только она знает ему истинную цену, и поэтому она течёт вечно, не умирает. А человек слишком нетерпелив, суетлив и неразумен. Ему кажется, что время ни на что не годится. Он торопится, хочет поскорее убежать в свой рай. Он видит впереди себя мираж и думает, что как раз там и ждёт его счастье. И ему невдомёк, что время - единственное богатство, которым позволено ему владеть. Пока есть у него время - будет и удача. Вот как на самом деле всё устроено: именно здесь и сейчас, то есть в самой сердцевине пространства и времени, человек обретает себя, друзей, любовь... Вот он, Фернандо, сидит на своём месте, на берегу реки, и никуда не спешит. Он вспоминает детство, юность, Сусану, мечтает о новом доме... О, да, до сих пор он не оставил мечтаний, ведь они такие сладкие, и ему с ними так хорошо! Возможно, завтра будет ещё лучше - что ж, он не против. Но бежать сломя голову к миражам - нет уж, увольте! Это не для него!
Вот такая философия живёт в голове бездомного старика. И его самого заставляет жить так, как велит ему неторопливое, терпеливое, ласковое время. У каждого оно своё, а у Фернандо оно такое, какое есть, и оно ему нравится, и другого ему не нужно.
Пусть другие ищут какого-то непонятного счастья - ему не до него. Что такое счастье, он никогда не знал и никогда не задумывался над этим словом. Зачем ломать голову над отвлечёнными понятиями, если у него уже есть зримое и осязаемое время?
А какое дивное оно на вкус, его время! А какой у него запах! А какое оно на...
- Вот вы где! А я вас обыскалась.
Фернандо оглянулся: к нему приближалась Мариана, секретарша алькальда. Она подошла к нему, скромная и, как всегда, смущённо прячущая пугливый взор. Продолжая сидеть на траве, он встретил её обычной своей улыбкой.
- Дон Педро послал меня найти вас, сеньор Кастро. Вам пришло письмо из Сан-Мигеля. Наверное, что-то важное.
- Хорошо, милая моя Мариана, сейчас приду.
- Что это вы постоянно называете меня «милая моя»?
- Прости, больше не буду.
- Нет, я не против. Просто странно, ни к кому больше, насколько я знаю, вы так не обращаетесь.
- А я когда вижу тебя, вспоминаю маленькую девчушку с русыми косичками, такую шуструю и постоянно чумазую. Помнишь? Тогда-то я и стал тебя так называть.
- Надо же, а я уж и забыла. Ну, ладно, мне пора. Дон Педро ждёт вас.
Когда она ушла, Фернандо посидел ещё несколько минут, глядя на реку, а затем с тяжёлым вздохом встал и медленно пошёл в город.

***

- Привет, давненько тебя не видел, проходи, садись. - Педро подал ему обе руки - такая манера здороваться была у него.
Фернандо сел. Педро протянул ему конверт.
- Вот, пришло сегодня утром. Я даже удивился: сколько лет ты не получал никаких писем. Читай. Мне тоже страсть как хочется узнать, что в нём. Если, конечно, это не секрет.
- Какие у меня могут быть секреты? - Фернандо разорвал конверт. - Вот только очки...
- Возьми мои! - Педро Паломар снял с носа очки и протянул другу.
- Очень странно, - сказал Фернандо, прочитав письмо.
- Что там? - Вспотевший от нетерпения алькальд взгромоздил свою объёмную задницу на стол.
- Умер мой отец.
- Какой такой отец? Он же, царство ему небесное, отдал богу душу, насколько я помню, лет сорок пять назад...
- Это был мой отчим. А то отец, настоящий.
- Так, значит, твоя матушка ещё до того?..
- Вот именно. По сути, я незаконнорождённый, хотя, по всем документам, мой отчим считается моим законным родителем.
- Ну, и что дальше? Что ещё там написано?
- Что он оставил мне в наследство дом в Сан-Мигеле. Кстати, где это?
Педро вернулся на своё кресло за столом.
- Километров триста на юг. Сперва на поезде, а потом ещё несколько километров по шоссе. И большой дом?
- Здесь не написано. Я должен явиться к нотариусу и вступить в права наследника.
- Так это же здорово! Сорок лет у тебя ни кола ни двора. Пора бы уж остепениться. Ночевать по чужим сараям - это, конечно... я не спорю, романтика, но на старости лет каждый человек заслуживает собственного гнёздышка. Вот и тебе повезло в жизни. Ты ещё крепкий, красивый, без вредных привычек, так что будет дом - будет тебе и жена.
- Право, не знаю. Не хочу я покидать этот город. Здесь есть всё, что мне нужно.
- Всё, кроме крыши над головой. Кстати, не хочешь перебираться в Сан-Мигель - и не надо! Поедешь туда, продашь дом отца и вернёшься с деньгами...
- Что???
- Прости, совсем забыл. Ну, хорошо, покупатель положит деньги на твой счёт, ты вернёшься, и мы на них построим тебе дворец твоей мечты, с балконом и фонтаном. Как тебе такое предложение?
- Даже не знаю...
- А тут и знать нечего. Прямо сейчас иди ко мне домой, прими ванну, Наталия постирает твою одежду, а завтра с утра купишь билет... Прости, я сам сегодня куплю тебе билет, завтра ты сядешь в поезд - и вперёд! Всё просто. Ну, как, уговорил я тебя?
- Пожалуй...
- А я пока подготовлю тебе необходимые документы, свидетельства. Тебе повезло, что твой друг - такая шишка. Ладно, ступай. И не сомневайся, всё у нас получится.
- А я не уверен. Ты же знаешь, я типичный неудачник, что касается всяких таких дел... Даже любимая девушка досталась другому...
- Я понимаю тебя, мой друг. - Педро погрустнел и устремил в потолок мечтательный взгляд. - Да, хороша же была Сусана! - Он глубоко вздохнул и стал разглядывать свои холёные ногти. - Сам до сих пор не могу забыть её. Раненько она покинула нас...
- Но ты хоть был на ней женат. Она была твоей целых двадцать лет, а теперь у тебя Наталия, женщина что надо, а я...
- Ну, ты сам виноват. Продал дом, сжёг деньги и стал жить как птичка небесная. Кому нужен такой странный, такой бродяга? Не наделай ты столько глупостей - кто знает, может быть, и ты был бы сейчас при власти, при деньгах и с женой под боком.
- Но ты ведь знаешь, что я в тот день понял нечто такое, чего никто вокруг понять не может... и ты, видимо, тоже.
- Почему же, я понимаю тебя, Фернандо, хорошо понимаю. Самого меня иногда подмывает всё бросить и уйти в свой собственный мир, но я не могу. Я уже врос в этот образ жизни, я стал его частью. И потом, не так уж и плоха моя жизнь, чтобы ни с того ни с сего бросать всё нажитое и учиться этой твоей свободе.
- Вот я и говорю, Педро, что ты меня не понимаешь...
- Ладно, оставим философию. Главное сейчас - твоё будущее. А я чувствую, что оно - в том доме в Сан-Мигеле. Так что хоть раз послушайся моего совета. Старику не место на улице. Тем более моему другу, которого я так люблю.

***

Когда на следующий день Фернандо, помытый, тщательно выбритый, в одежде, остро пахнущей стиральным порошком, вышел из дома Педро Паломара, ему показалось, что утреннее солнце подошло к нему совсем близко, на расстояние вытянутой руки. Никогда раньше оно не приближалось к нему так доверчиво и никогда не глядело на него с такой грустью.
«Наверное, оно хочет со мною попрощаться. Видимо, не только мне - ему тоже не нравится, что я вот так запросто покидаю родной город. И ради чего? Ради денег? Да, на них я смогу построить дом. И смогу наконец найти себе женщину... А стоит ли? Что хорошего во всём том, что стоит денег? Ведь и женщина, если вдуматься, появится у меня лишь благодаря этим злополучным бумажкам. И что из того, что они будут лежать в банке и я даже не увижу их в глаза? Они будут моими, а я буду принадлежать им, и они смогут управлять мною по собственному желанию. Боже, как же злы и порочны были люди, придумавшие деньги! Разве не в погоне за деньгами забываем мы своё время, это милое здесь и сейчас, и убегаем от самих себя? - Фернандо остановился в нерешительности. - А если плюнуть на всё и вернуться к реке? А потом сходить к Лидии, исправить ей половицу и наесться её чудесных пончиков? Нет, уже поздно. Педро купил мне билет, я обещал ему, что поеду... Вот так. Если уж эти проклятые деньги возьмут человека в оборот, он непременно станет их рабом. Я ещё не получил их, а уже лишён свободы - что же будет со мной дальше?»
Фернандо сел в купе и подумал, что, дожив до шестидесяти, ни разу ещё не путешествовал поездом. Впрочем, он никогда ни на чём не ездил - разве что на автомобиле, и то один раз, с матерью, когда ему было около восьми, до ближайшей деревни и обратно. Всю жизнь он провёл на одном маленьком клочке огромной планеты, и ему ни разу не хотелось узнать, что же там, в том месте, где небо встречается с землёй. Ему хватало родного городка и его жителей. Может быть, потому, что он всех их любил и его никто не обижал. Он сроднился со своим пространством и своим временем, он знал их, говорил с ними, следовал их зову, их простым советам: «будь здесь», «живи сейчас», «не торопись, а то не заметишь, как оставишь самого себя далеко-далеко позади».
Поезд тронулся. Фернандо глядел, как медленно уплывают от него родные места, и тоска вошла в купе и села на противоположное сидение. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть, как родина уходит от него, предателя, но продолжал смотреть в окно.
Послышался грохот колёс по мосту, и внизу появилась его река, та, что несёт никому не нужное время. Почему же никому? Ему оно нужно, оно его друг. Фернандо глянул на реку и заплакал. Он сам не понимал, почему плачет, ведь уезжает он ненадолго, он не собирается жить в каком-то чужом Сан-Мигеле, даже если там в сто раз лучше, чем в его родном городке.
- Я обязательно вернусь! - крикнул он сквозь стекло реке.
- Гм, - сказала тоска.
Он пригляделся сквозь слёзы: напротив него сидел монах в тёмно-серой рясе, полноватый, с тщательно подстриженной бородкой, и пристально глядел на странного человека, говорящего с рекой.
- Прошу прощения, - смущённо буркнул Фернандо, откинулся на спинку сидения и закрыл глаза.

***

Выйдя из поезда, он зажмурился от резких лучей заходящего солнца, непривычного, чужого солнца. Ему стало страшно. Всё вокруг было незнакомым, неприветливым.
- Простите, как мне добраться до Сан-Мигеля? - спросил он станционного смотрителя.
- Автобус на Сан-Мигель уходит через полчаса. Перейдёте через площадь...
- А если пешком? По какой дороге мне идти? - У Фернандо не было денег на билет.
Станционный смотритель измерил странного старика любопытным взглядом и ответил:
- Видите ту красную вывеску гостиницы? Вот по той улице, всё прямо и прямо, выйдете на дорогу, которая и приведёт вас в Сан-Мигель.
- Благодарю за помощь, вы замечательный человек, - сказал Фернандо, и эти его слова заставили смотрителя удивиться ещё сильнее. Он прожил на свете более пятидесяти лет, но никто ещё не называл его замечательным человеком.
Фернандо шёл медленно. Он никуда не спешил. Он давно отвык от суеты и спешки. И потом, не убежит же от него дом. Он будет стоять и ждать нового своего хозяина. Если реки несут время к далёкому океану, то дома хранят его. Чтобы понять и полюбить дом, необходимо почувствовать его время. И в этом тоже был убеждён старый философ. Он побывал в домах и квартирах многих своих земляков (всех без исключения он считал соседями) и мог отличить дух одного жилища от другого. Он даже знал, почему несчастен один человек и счастлив другой. Всё зависит от того, сроднился ли он со своим временем и с душой своего дома. Конечно, у Фернандо не было крыши над головой, но он знал, что такое настоящий дом, живой и любящий своих хозяев. Он часто перечислял в памяти лачуги, особняки и квартиры, где что-нибудь ремонтировал. Он смаковал их вкус, неповторимый вкус каждого жилища, которое больше не было для него чужим, как только он начинал чувствовать его особый дух. Он часто рассказывал обо всём этом Педро, но не был уверен, что тот понимает его до конца, до самого дна. Педро - очень хороший человек, неглупый, совестливый, совсем не жадный, но вот беда: он боится заглядывать в себя слишком глубоко. Поэтому и не может понять истин, живущих в душе друга.
Солнце утонуло за дальними холмами. Над головой идущего человека затрепетали яркие звёзды, словно лепестки громадного дерева, омытые дождём и сверкающие при малейшем прикосновении робкого ветерка, зачарованного таинственной темнотой.
Из-за дальних лесов выглянул краешек луны, необычайно яркий и протянувший к одинокому бродяге неброские лучи спокойной своей мудрости. Фернандо любил луну, понимал её и чувствовал, что и она к нему неравнодушна. Её совершенный покой был сродни его тихому сердцу. Она медленно катится по небосводу, как и он неспешно идёт по тверди своей жизни. Именно так, не жизнь утекает из-под его ног, а он несёт её, как одежду - так месяц проносит над миром свой мудрый свет.
«Вот только кто подхватит мою жизнь и понесёт её дальше, когда я умру?» - такая мысль пришла ему в голову на ночной дороге. И ему стало грустно до слёз.
Чтобы немного утешиться, он сел на большой камень недалеко от обочины, вынул из заплечного мешка пакет, куда добрая Наталия положила ему в дорогу бутерброды с ветчиной и с полдюжины пончиков. Съев один бутерброд, он продолжил путь.
Изредка мимо проносились автомобили, но он почему-то их боялся и, заслышав далёкий шум мотора, сворачивал с дороги, садился на землю и не вставал до тех пор, пока машина не проедет. Он понимал, что ведёт себя неразумно, однако в этой игре в прятки было нечто из детства, какое-то озорство, смешанное со страхом: словно он, нашкодив, прятался от наказания и посмеивался над взрослыми, которые никак не могут найти его.

***

Наконец впереди засияли огни: Сан-Мигель был уже совсем близко. Но это не обрадовало Фернандо. Проведший сорок лет на ногах, он не чувствовал усталости. Пройдя десять километров, он готов был шагать хоть всю ночь. Он успел уже сродниться с дорогой, уловить вкус её души, её ритм. Ему хорошо было с этой дорогой и жаль было расставаться с нею. Но он должен её покинуть - а зачем? Только для того, чтобы выполнить скоропалительное обещание, данное другу, и войти в незнакомый город, глядящий на него враждебными огнями.
О, как ему хотелось повернуть обратно, сесть на берегу речушки, которую он недавно миновал, дождаться утра и неспеша вернуться на железнодорожную станцию, а оттуда снова отправиться пешком в бесцельный путь по уже знакомой дороге до Сан-Мигеля. Вот было бы здорово!
Но город уже обнял его и потащил куда-то в свой мир, и Фернандо послушно поплёлся по главной улице, безлюдной, с погасшими окнами незнакомых домов.
Пройдя город почти до самого конца, на одном из перекрёстков в свете фонаря он увидел, надпись, которую искал: «Переулок трёх платанов». И вынужден был подчиниться и этому тёмному проходу между тыльными сторонами особняков, и послушно передвигал ноги, до тех пор пока переулок не дотащил его до тупика: «Дом №37». Это был именно тот адрес.
И тут Фернандо похолодел от ужаса: мёртвыми, выжженными глазами глядели на него развалины. Обгорелые балки, всё ещё стоящие, были похожи на призрачных стражей адских врат, а те, что лежали бесформенной кучей, напоминали тела грешников, сваленных в топку сатаны. От пожарища исходил тёплый запах дыма и гари.
Фернандо обошёл сгоревший дом вокруг. Головешки и куски черепицы были ещё мокрыми, напитанными водой, а дождей не было уже неделю, не меньше. Значит, несчастье случилось совсем недавно. Скорее всего, этим вечером. Как раз когда, выйдя из поезда, Фернандо побрёл по дороге, уверенный в том, что уж дом-то дождётся его в любом случае. Ведь надёжный хранитель времени не мог никуда от него уйти...
А теперь перед ним лежало сгоревшее время и провалившееся в адское пламя пространство. В этом месте не осталось уже ни «здесь», ни «сейчас». Дом, совсем ещё недавно охотно согревавший любого, кто переступал его порог, превратился в чёрную дыру, в чернозубый оскал пустоты. Лишь печная труба там, где когда-то была кухня, оставалась живой и нетронутой и словно всё ещё не сознавала своей наготы, красивой, но никому не нужной.
- Эх, дома, дома, оказывается, вы так же беззащитны, как и ваши хозяева, - сказал вслух Фернандо. - Покойся с миром!
Он глубоко вздохнул и, не оглядываясь на пожарище, чтобы не терзать сердце горьким состраданием к погибшему времени, отправился в обратный путь.
Нет, он не сожалел о том, что лишился наследства, тем более что оно, внезапно свалившееся на него, было скорее помехой, чем благословением, и нарушило давно устоявшийся, непритязательный покой. Оно противоречило его философии. Он втайне хотел его гибели - и вот это желание было исполнено. Бог услышал своего сына и послал ангела с горящим мечом освободить его от непрошеной удачи. Кто знает, может быть, так оно всё и было. Фернандо не был религиозен, но и не отрицал чудес, церковных постулатов и простодушных суеверий.
- Всё возможно, - говорил он, когда Педро рассказывал ему об очередном чуде исцеления или о явлении кому-нибудь девы Марии. В его мировоззрении бог был тем, что он называл «здесь и сейчас», некой волнующей тайной, всегда близкой и щедро раздающей всем, кто её постиг, сладостные мгновения, не важно, телесные или духовные.
Выбравшись из зловещих объятий города и дойдя до речки, на берегу которой так хотел посидеть, когда шёл в Сан-Мигель, он сел на берегу. Съев ещё один бутерброд и попив речной воды, он лёг на траву под раскидистым деревом и, мечтая о том, как вернётся на родину, скоро уснул.

***

На следующий день, ближе к обеду, Фернандо подошёл к железнодорожной станции. У перрона стоял поезд. С горечью в сердце смотрел Фернандо на пассажиров, входящих в вагоны. Вот-вот двери закроются, а он останется на чужбине, и только потому, что у него нет денег на билет. Ведь рассеянный Педро не догадался оплатить ему обратный путь. Хотя при чём тут Педро? Откуда мог он знать, когда его друг решит вернуться и вернётся ли вообще? Всё же в глубине души алькальд надеялся на то, что бродяга, переночевав в своём собственном доме, откажется его покидать. Конечно, Педро Паломару не хотелось этого, он привязался к Фернандо ещё в детстве, когда они были не разлей вода, но прежде всего он заботился о друге и в душе очень гордился этим самоотречением ради любви.
К сожалению, обо многом не подумал умудрённый опытом алькальд, втягивая странного, не приспособленного к обычной жизни друга в свою затею. Зато в те самые минуты, когда Фернандо с грустью смотрел на отъезжающий поезд, Педро, сытно пообедав, радовался за него.
А Фернандо не оставалось ничего другого, как, распросив прохожих о дороге, что ведёт к его городу, пуститься в путь пешком. Он даже не подумал, насколько неразумна эта его затея. Не подумал он и о том, что спокойно мог бы зайти в местный муниципалитет и попросить связать его с Педро Паломаром. Он вообще ни о чём не подумал, кроме одного: что его ждёт родина, наверняка, скучающая по своему молчаливому созерцателю.
Город остался позади. Потянулись бесконечные поля и луга. Изнывая от зноя, Фернандо дошёл до реки, скинул с себя одежду и вошёл в ласковую воду.
Мимо проезжали автомобили. Люди в них с удивлением смотрели на обнажённого старика, сидящего на берегу. Но он их не стеснялся. Всё, что не принадлежало к его родному городу, казалось ему караваном призраков, мимо которых он вынужден был проходить по пути домой. По этой же причине он не пытался доехать автостопом. Да и не в его обычае было тревожить людей, если сам он мог обойтись без их помощи. Он же ещё не дряхлая развалина, он и своими ногами вернётся домой. Что такое триста километров? Всего лишь три сотни коротких отрезков пути.
Переночевал он в полуразрушенном сарае на краю поля. Застав там такого же, как он, бездомного, он поделился с ним последними пончиками, а когда проснулся утром, тот успел уже уйти.
Фернандо продолжил путь, а в полдень, почувствовал, как голод, присосавшийся к его желудку, начинает вползать и в мозг.
Переждав жару, он продолжил дорогу и ни о чём уже не мог думать, кроме еды.
На закате он поймал в траве трёх крупных кузнечиков и, как ни жалко было ему этих славных насекомых, он оторвал им головы, крылышки и лапки и съел их жирные туловища. Их вкус ему не понравился, но зато он немного подкрепился и у него больше не дрожали колени.
Опустилась ночь, а Фернандо всё шёл и шёл, надеясь встретить реку или хотя бы ручеёк. Теперь его терзала жажда, и она оказалась намного злее и беспощаднее голода. Но только к утру он добрался до мелкой речушки, журчащей по каменистому дну. Он напился и пошёл дальше, решив, что будет спать только во время сиесты. О, как не терпелось ему поскорее добраться до своего маленького, но такого уютного мирка, где нет ни одного призрака, а всё - настоящее, неподдельное: и люди, и дома, и автомобили.
На третий день, проснувшись ближе к вечеру, он впервые в жизни почувствовал боль в ногах и тяжёлую, почти неподъёмную усталость и уже не мог точно сказать, сколько дней провёл в дороге. Утолив голод полдюжиной кузнечиков и двумя жирными бабочками, он пошёл вдоль кукурузных полей. С тоскою глядел он на недозрелые початки, приветливо машущие на ветру своими зелёными волосками, но не тронул ни одного - он никогда не был вором и становиться им на старости лет не собирался. Нет уж, увольте! Что угодно - только не это!
Чем дальше он шёл, тем тяжелее двигались одеревеневшие ноги, тем ниже сгибалась уставшая спина, тем короче и сумбурнее становились мысли. Дорога казалась бесконечной, а его попытка вернуться домой - бессмысленной. Всё чаще хотелось ему лечь на землю и уснуть. И увидеть во сне свой город, и свою реку, и свою луну, и своё солнце. И больше не просыпаться. Дорога не приняла его, она была слишком трудна для него, а он - слишком для неё слаб. Они оба происходили из разных миров. Он не был рождён для таких расстояний, где пространство и время размазаны от горизонта до горизонта, как два маленьких кусочка масла по огромному куску хлеба. Увы, эта дорога была создана лишь для тех, кто бодро крутит руль, заставляя сотню лошадиных сил с бешеной скоростью нести ленивое тело и нетерпеливую душу прочь от себя, к манящим миражам.
Фернандо уже готов был свалиться на обочине, когда вдруг слева от него завизжали тормоза и послышался знакомый голос:
- Кого я вижу! Ты ли это, Фернандо? Как ты здесь оказался?
Это был Эстебан, бывший начальник полиции, в незапамятные времена вышедший на пенсию, но до сих пор бодрый и жизнерадостный. Чаще всего его видели за рулём старенького пикапа, с которым он расставался, только входя в свой дом, и шутники называли его за глаза Старым Кентавром или доном Коче.
Остановившись, Фернандо взглянул на него, гордо восседающего за рулём, и улыбнулся. Но на этот раз его улыбка вышла кривой и вызвала в сердце Эстебана жгучую жалость к совершенно измотанному, осунувшемуся и постаревшему человеку, что всё ещё пытается светиться угасшей радостью.
- Что стоишь? Залезай в мою колымагу.
- Спасибо, - смиренно произнёс Фернандо и сел рядом с пузатым Эстебаном, который в дни их молодости отличался чрезмерной худобой, а за годы службы в полиции постепенно превратился в огромную тучу, колышущуюся даже от лёгкого к ней прикосновения.
- Ты, наверное, голоден, - сказал Эстебан, извлекая из бумажного пакета несколько бутербродов с сыром и ветчиной. - Бери, что глядишь? Один тебе, а два мне.
Они поели и выпили по кружке чуть тёплого кофе из старого термоса, давно переставшего сохранять тепло. Но Эстебан продолжал пользоваться им, ведь это был подарок покойной дочери.
- Ну, что, поехали? - наконец воскликнул он. Автомобиль взревел. Фернандо почувствовал, как его уставшее тело вдавилось в сидение, и впервые за все дни пути обрадовался: очень скоро, через каких-нибудь несколько часов, он вернётся домой! И не важно, что нет у него дома с крышей, стенами, дверью и окнами - он возвращается в свой родной мир, что в тысячу раз лучше богатого дворца на чужбине.
Эстебан говорил, не умолкая ни на минуту, а Фернандо слушал его и улыбался. И думал, какой же всё-таки хороший этот толстяк и как хорошо жить в их волшебном городке, который любого, даже самого злого, меняет под себя, делая его добрым и отзывчивым.
- Где тебя высадить? - спросил Эстебан, и только тогда Фернандо заметил, что они уже подъезжают к знакомому мосту.
- У реки, - ответил он.
- У твоей любимой реки.
- У НАШЕЙ любимой реки.
- Ты прав, как всегда, бродячий мудрец.
Выйдя из машины, Фернандо хотел полной грудью вдохнуть родной воздух, но грудь его стала тяжёлой и как будто была до отказа наполнена пылью чужбины.
С большим трудом доплёлся он до своего любимого места на берегу, опустился на землю и с наслаждением растянулся во весь рост. Он лежал и, глядя в чистое небо, думал:
«Завтра первым делом - к Лидии. Надо наконец починить ей половицу. А то как-то нехорошо получилось».
Больше ни о чём он уже не думал, потому что его разум заволокло чёрным туманом.

***

Наутро двое десятилетних мальчишек, Пепе и Хуанито, увидев на берегу реки лежащего Фернандо, очень удивились - ведь он никогда не спал после восхода солнца!
- Может быть, он заболел? - предположил Пепе, который был умнее своего друга и всегда что-то предполагал и о чём-то догадывался.
Зато Хуанито был храбрее. Он первым подошёл к лежащему бродяге и даже осмелился, нагнувшись над ним, потрогать указательным пальцем его ладонь, открытую небу. И тут же отскочил в сторону.
- Кажется, он мёртв, - испуганно произнёс он.
- Не может быть! - Пепе сел на корточки и притронулся к шее Фернандо. Он часто видел в фильмах, как полицейские, прикоснувшись к шее, определяют, мертва ли жертва преступления. Но он ничего не почувствовал, кроме того, что кожа Фернандо была холодной, а сам он не реагировал на прикосновения. Пепе вскочил, как ужаленный. У него задрожали колени.
Мальчики стояли над трупом, не зная, что им делать. Если бы они нашли мёртвым кого-нибудь другого, они бы испугались и убежали, но перед ними лежал не простой мертвец, а Фернандо Кастро, от которого они привыкли слышать только добрые слова и который часто делился с ними своими пончиками. Нет, страха не было - вокруг разлилась чёрная и тяжёлая, как безлунное небо, тоска.
По щекам Пепе сами собой потекли слёзы.
Хуанито отвернулся и сделал вид, что смотрит на реку, чтобы Пепе не увидел, что и он плачет.
- Пошли, - прошептал он наконец. Говорить громко запрещало ему какое-то незнакомое чувство, которое взрослый человек назвал бы благоговением.
- Да, надо сообщить об этом, - таким же торжественным шёпотом согласился с ним Пепе.
И они пошли в город. Не побежали, как непоседливые сорванцы, а пошли неспешно и с достоинством людей, несущих страшную весть.

***

Весь город участвовал в подготовке похорон. Купили самый красивый гроб красного дерева, самый изящный саван, какой только могли найти. Цветы пришлось заказывать издалека, поскольку все местные клумбы опустели за пару часов. Алькальд Педро Паломар на свои средства приобрёл рядом с кладбищем небольшой пустырь, посреди которого и была вырыта могила. И не просто вырыта, а ещё и обложена бетонными плитами.
В день похорон с самого утра не смолкая гудели колокола, а когда понесли гроб, за ним шли все жители. Даже магазины и кафе закрылись, а их хозяева и работники, одетые в траур, присоединились к шествию. Даже дряхлые старики и малые дети превратитись в капли в едином скорбном потоке, что медленно лился по главной улице.
- Кого это там хоронят, Люсия? - обратилась к своей сиделке Паула, глядя в окно. У неё были больные ноги, много лет она была прикована к инвалидному креслу, почти не покидала своего дома и поэтому все новости приходили к ней с большим опозданием.
- Не знаю.
- Так ступай и разузнай! Никогда ничего подобного не видела! Смотри-ка, сколько народу!
Люсия поспешила выполнить повеление своенравной старухи, капризы которой терпела из любви к ней и за хорошую плату - Паула была богатой, но душевной и совсем не жадной.
Через несколько минут Люсия вернулась.
- Я узнала! Хоронят Фернандо.
- Фернандо? Какого Фернандо?
- Ну, того, бездомного.
- Боже праведный! - По морщинистой щеке Паулы потекла слеза. Оно и понятно: более сорока лет назад молодая Паула, увидев поющего на улице Фернандо, влюбилась в него так сильно, что, будучи уже старухой, продолжала грустно вздыхать, если при ней упоминали его имя. Но кто была она, а кто он? Фернандо был полон здоровья, и ей, калеке, не на что было рассчитывать. Поэтому она и молчала все те годы. И вот он умер...
- Люсия, помоги мне переодеться. Я тоже пойду на похороны.

***

Спустя полгода после смерти Фернандо, на пустырь, где он был похоронен, въехал грузовик. На его кузове стояли огромные ящики. За ним подтянулись подъёмный кран и автобус с рабочими.
А на следующий день по городу зазнёсся слух, будто алькальд построил на могиле Фернандо целый дом. И люди пошли проверить, так ли это.
Пустырь был огорожен низкой железной решёткой, а посередине, над самой могилой, возвышался необычный памятник в виде деревянного дома трёх метров в высоту с высокими фронтонами, с крышей из черепицы, с балконом и застеклёнными окнами, в которых каждый вечер зажигался свет. Если же кто осмеливался войти внутрь, попадал в маленький патио с бассейном и с крошечным фонтаном, что журчал мелодично и так осторожно и мечтательно, что невозможно было не вспомнить печальную улыбку Фернандо Кастро.