Хотя бы не Богу - пусть всего лишь человеку,
но помогите сойти с креста!
Вас же много, а он один.
Наверное, поэтому его и распяли?

Вот ещё к одной свечке
тянется голодная пасть темноты,
а рассвет, что царил над планетой,
той, что видела во сне
исщерблённое взрывами лицо войны,
вблизи оказался луною,
блуждающей между солдатами,
убитыми только за то,
что каждый из них
был просто одиноким человеком.

А если бы кто-нибудь из них воскрес?
Наверное, немало нашлось бы желающих
сунуть ключ знания в его смертельную рану,
вместо того чтоб обнять его
и помочь ему дойти до неба.

Ну, что ты смеёшься над моим бредом?
Ты думаешь, что сильнее меня
и что не один в этой комнате?
Сходи лучше к соседу,
да, да, к тому самому,
к злейшему своему недругу:
как раз в этот миг он привязывет верёвку к крюку,
который сам старательно ввинтил
в клочок, оставшийся ему от небес.

Или ты считаешь себя ярким, как возглас «эврика»?
Тебе кажется, что любой прохожий оценит твою красоту?
Ты-то сам способен отличить её от улыбки скелета?
Сам-то ты давно открывал глаза, видящие только сны?

Скажи мне, кто тебя сирого заметит,
пока не откроют гроб твоего одиночества?

Торопись, мой друг!
Стрелки часов уже упёрлись в зенит
и вот-вот прорвут тонкую кожицу твоего неба,
и оно лопнет, как воздушный шарик,
и не будет больше ни верха, ни низа,
ни твоих добродетелей,
ни чужих пороков, в которых погрязли твои друзья, -
будет лишь Бог, тот, что всегда один,
тот, кому ты так и не помог
спуститься к тебе с креста.

Скорее же сними саван с сердца!
Оно ещё живо,
оно открывает глаза,
оно хочет увидеть тебя...

«Добро пожаловать в Фейри Вуд! Уютные бунгало, прозрачная озёрная вода, целебный лесной воздух, а также изысканные блюда и лучшие вина - всё это ждёт вас в нашем суперкемпинге! Семьям из трёх человек - скидка десять процентов на все услуги! Только у нас вы отдохнёте по-настоящему!» - так было написано на обложке рекламного проспекта, который вместе с письмами десятилетний Марк Финли вынул из почтового ящика.

- Мама, папа! - весело закричал он, ворвавшись в дом. - Вы никак не можете придумать, куда нам поехать, а я вот что нашёл!

Он подбежал к отцу. Тот сидел перед телевизором в низком кресле, и всё равно Марк был ниже его ростом. Он вообще плохо рос, и в классе его дразнили Коротышкой. Но он, хоть и обижался на злых мальчишек, самый низкий из которых был выше его на целую голову, но не унывал, так как отец любил повторять, что среди великих людей прошлого было немало низкорослых, например, Уорвик Дэвис, Маленький Мук и Семеро Гномов. «Главное, - говорил отец, - расти внутренне, умом и сердцем, и тогда ты станешь выше всех тех глупых верзил, что сейчас насмехаются над тобой и кажутся тебе великанами».

Марк протянул отцу почту, положив буклет сверху.

- Что это? Фейри Вуд? Это где? Марк, пожалуйста, подай мне очки. - Гордон Финли был ещё совсем не старый, но без очков мог читать только крупные буквы. - Джесси! Хотела бы ты оттянуться в лесу?

Он любил жаргонные словечки, хотя его жена была недовольна тем, что они вылетают из его уст в присутствии сына.

- Что сделать? - донёсся с кухни её не то удивлённый, не то раздражённый голос.

- Я имел в виду «отдохнуть», дорогая.

В то утро Гордон был в отличном настроении и не хотел вступать в лингвистический диспут с женой о том, какие слова допустимы в присутствии ребёнка. Вообще-то он считал, что в мире нет ни одного слова, какого не должен был бы знать десятилетний мальчик, даже если с виду ему не дашь и шести. «Но попробуй переспорить женщину, - говаривал он приятелям. - К сожалению, только из-за упрямства жены в моей семье продолжается словарная дискриминация».

Джесси вошла в гостиную, вытирая руки о передник. Муж протянул ей буклет. Пока она изучала его, Марк стоял за креслом отца, напряжённо ожидая, что же они решат.

Он так хотел поскорее вырасти «умом и сердцем», что проверял этот невидимый свой рост по отношению родителей к его словам и поступкам. Если они соглашались с доводами сына, серьёзно качая головой, значит, принимали его как равного себе, а если смеялись или снисходительно улыбались, это означало, что они не замечают его истинного роста. И тогда он обижался на них, расстраивался и ломал голову: а что бы ещё такое придумать для доказательства того, что он уже достаточно взрослый?

Как же трудно приходится ребёнку, когда он пытается заставить взрослых видеть себя высоким и достойным настоящего, а не игрушечного уважения!

Но на этот раз они были согласны с ним, и отец даже потрепал его по плечу, что позволял себе лишь в общении со своими взрослыми друзьями.

На следующий день они сели в автомобиль, Гордон откинул верх, и они полетели по ровному и прямому шоссе в Фейри Вуд. Оказалось, что это место не обозначено ни на одной карте. Хорошо, что в буклете подробно описывался кратчайший маршрут прямо от их дома до места назначения.

И всё равно найти кемпинг оказалось не так просто. Он как нарочно прятался в самой глухомани.

Наконец, поплутав по просёлкам и проехав с милю по лесной дороге, они увидели огромную деревянную арку с вырезанными на ней буквами «Отдых для всех!»

- Посмотрим, для всех ли он, - сказал папа.

Над ними проплыла арка и сомкнулись кроны высоченных деревьев с необычно тёмными широкими листьями. Они проехали ещё немного и вдруг чуть было не врезались в огромную ветку, неожиданно упавшую перед ними на дорогу.

- Вот чёрт! - крикнул Гордон, резко затормозив.

- Что ты сказал? - Джесси снова собралась было упрекнуть его в употреблении недозволенной лексики, но попала под горячую руку.

- Я сказал: «Вот чёрт!» И это, чёрт возьми, вполне подходящее выражение, когда на тебя падает дерево!

- Но смотри, - сказала испуганная Джесси, забыв о бранных словах, - ветка не отвалилась от дерева, а просто согнулась и легла на землю, как будто она не деревянная, а сделана из пластилина.

- Что за... - хотел было ругнуться Гордон, но жена перебила его:

- Позвони в кемпинг, пусть пришлют работников и расчистят путь. - Джесси тоже была раздражена.

Гордон вынул из кармана пиджака рекламный проспект и мобильный телефон. Но не успел он набрать номер, как тонкая лиана хлестнула его по лицу и выбила у него из рук мобильник.

- Что это было? - воскликнул он. - Кто здесь хулиганит?

- Мне это не нравится! - сказала Джесси. - Давай лучше уедем!

- Нет, сначала я всё-таки позвоню. - Он вышел из машины, нагнулся к лежащему на дороге телефону, но в это мгновение огромная ветвь ринулась на него сверху, обмотала его шею своим лианоподобным отростком и с лёгкостью, как будто это был не взрослый человек, а всего лишь пластмассовый манекен в костюме, подняла его высоко над землёй.

Марк и Джесси закричали от страха. Джесси хотела уже пересесть за руль, чтобы уехать прочь от этого ужасного места, однако её тоже схватила ветвь и точно так же, как и мужа, вздёрнула под самую макушку дерева.

С криком и плачем мальчик выскочил из машины, но почувствовал, как вокруг его груди скручивается твёрдая, но гибкая, как червяк, лиана. Отнеся его подальше от автомобиля и осторожно поставив на землю, лиана ослабила хватку. И всё равно он не мог сдвинуться с места. Бросив взгляд вверх, он не увидел ни мамы, ни папы и заревел с новой силой. Ему казалось, что он спит и видит кошмар; он быстро убедил себя в том, что это всего лишь сон, однако страх от этого не уменьшился.

И тут из леса вышел долговязый человек в просторном, длинном плаще цвета прелой листвы, в серой широкополой шляпе и чёрных резиновых сапогах. Но он даже не глянул на Марка, а сел за руль их машины, завёл двигатель и задним ходом поехал обратно. Миновал арку, развернулся и, поддав газу, исчез за поворотом.

Только тогда лиана отпустила мальчика, и он бросился бежать прочь из жуткого леса. Но не тут-то было! Несколько ветвей, упав перед ним, образовали поперёк дороги довольно высокую преграду. Тогда он побежал в противоположном направлении и вскоре оказался на широкой поляне, посреди которой возвышалось длинное одноэтажное строение. Он помчался к нему в надежде найти там людей и сообщить им о том, что случилось, но, споткнувшись о кочку, растянулся на траве и провалился в беспамятство.

- Новенький, - услышал он чей-то высокий голос, перевернулся на спину и вокруг себя увидел дюжину детей разного возраста.

- Вставай, - сказала девочка лет четырнадцати, самая старшая из всех, и, подав ему руку, помогла подняться на ноги. - Какой ты маленький. Сколько тебе? Пять?

- Я не маленький, - обиженно произнёс Марк. - Мне уже скоро одиннадцать.

И вдруг он вспомнил, что стало с мамой и папой, и заплакал.

- На вот! - Старшая девочка протянула ему жёлтый фрукт, похожий на яблоко. - Съешь - и тебе станет легче.

Яблоко оказалось таким ароматным и вкусным, что, несмотря на душившее Марка горе, он съел его и - странное дело! - действительно ощутил покой, и ему стало всё равно, где его родители и что с ними стало.

Дети отвели Марка в дом, который, как оказалось, был разделён на два помещения: одно для мальчиков, а другое для девочек. В обеих комнатах не было ничего, кроме коек, в два ряда стоящих вдоль стен.

- Что это за место? И что это за дом? - спросил Марк, сев на одну из кроватей.

- Мы все попали сюда так же, как и ты, - сказала Ивон, так звали старшую девочку.

- Кто же забрал моих родителей?

- Лес.

- Но зачем?

- Он кормит человеческим мясом огромных земляных червей. Они - хозяева этих мест, а лес только служит им и ловит им добычу.

- А вы их видели, этих червей?

- Иногда они высовывают из земли свои морды, чтобы проверить, всё ли у нас в порядке. Мерзкие создания.

- Но я видел ещё какого-то человека в плаще...

- Мы зовём его мистером Гоу. Он робот. Ничего не чувствует и не умеет думать. Только выполняет приказы червей, прибирает здесь и подстригает траву.

- А нас почему не съели?

- Потому что в нас мяса кот наплакал. Они ждут, когда мы вырастем, кормят нас жёлтыми яблоками, что растут на деревьях. Недавно лес схватил Питера, он жил здесь с двенадцати лет, ему как раз исполнилось девятнадцать, и он был очень толстый. Лакомый кусок для червей.

Так началась жизнь Марка на лесной поляне.

Каждый день дети играли в мяч или в прятки в лесу, который их не трогал, если они не стремились удрать. Ивон придумывала всякие страшные истории и по вечерам рассказывала их. Если бы не сознание того, что они всего лишь ягнята, которых выращивают на мясо, поляну можно было бы считать раем.

И всё же наркотик, содержащийся в яблоках, хоть и избавил детей от сострадания к погибшим родителям и страха перед собственной участью, всё же не мог усыпить в их сердцах жажду свободы. О побеге говорили часто, но как о чём-то недостижимом. Эти разговоры пробуждали в них воспоминания о счастливом прошлом и неясное беспокойство. Однако все понимали, что это лишь красивые слова, приятные на вкус, но ни к чему не приводящие.

Как-то раз, собрав детей в доме, Ивон обратилась к ним загадочным шёпотом:

- Я придумала! Будем играть в индейцев!

- Только для этого ты и собрала нас? - пробурчал тринадцатилетний Стив, который считал себя взрослым и редко участвовал в общих забавах.

- А ты сначала дослушай, а потом будешь ворчать, - ответила ему Ивон. - Итак, мы будем бегать по лесу и играть в индейцев. И ждать, когда к нам приедет очередная машина. Черви, конечно, умные, да и лес не промах, но они сделали одну ошибку: взяли себе в помощники безмозглого робота. Он-то нам и поможет. Нам очень повезло, что сюда попал Марк. Он такой маленький и лёгкий, что, если заберётся под плащ мистера Гоу и повиснет у него на плечах, тот его даже не заметит. Как обычно, робот сядет в машину и уедет из леса, чтобы от неё избавиться. И увезёт с собой беглеца. Вот так всё просто. Выбравшись на волю, Марк расскажет всем об этом дьявольском месте, приедут военные и освободят нас. Как вам такой план?

Все удивлённо уставились на Ивон. Даже скептик Стив не в силах был скрыть восхищение её изобретательностью. А потом они вопросительно посмотрели на Марка.

- Я готов, - спокойно согласился тот.

Целыми днями дети усердно делали вид, что играют в индейцев, носились по лесу, кричали, свистели, смеялись, так что черви, если они и вправду могли мыслить, были довольны тем, что их ягнята так активно наращивают мышцы.

Чаще всего они играли поблизости от навеса, где на железном стуле сидел мистер Гоу и казался мёртвым.

- Он заряжается, - сказала однажды Ивон, когда они подошли к навесу совсем близко. - Видите, красная лампочка мигает. Когда загорится синяя, значит, аккумулятор полный.

- Но кто же его сделал? - спросил Марк. - Неужели черви?

Ивон неуверенно покачала головой.

- Не думаю. Судя по всему, сами черви - пища для более разумных существ. Но их мы не видели. Вероятно, они куда-нибудь отправились и ещё не вернулись.

- Кто же они?

- Кто знает? Но всё говорит о том, что это инопланетяне.

- Не верю я в них, - небрежно бросил Стив.

- Ну и не верь, - презрительно отрезала Ивон. - А как ещё ты объяснишь всё, что здесь происходит?

Стив растерянно пожал плечами.

- То-то и оно! - продолжала Ивон. - Разве эти деревья земные? А черви? А мистер Гоу? Видел ли ты на Земле хоть одного робота, настолько похожего на человека? Думаю, инопланетяне приземлились где-то поблизости и решили пожить здесь какое-то время. Или даже остаться на Земле навсегда. Посадили этот лес, выпустили своих домашних свиней - червей, а мистеру Гоу поручили следить за порядком. Но что-то у них случилось, у этих пришельцев. Наверное, им пришлось срочно возвращаться на родную планету. Или какой-нибудь земной вирус погубил их. А лес так и остался. Может быть, они намерены ещё вернуться, кто знает? Но червей без них есть некому, они размножаются, еды им нужно всё больше, они съели всех зверей, вот и перешли на человечину. Логично?

- Вполне, - согласился с нею Стив. - Но кто печатает и рассылает рекламные буклеты?

Ивон развела руками:

- Не знаю! Вероятно, у мистера Гоу есть помощники там, на воле. Куда-то ведь девают они машины, чтобы их не нашла полиция. К тому же, возможно, инопланетяне предвидели и заранее просчитали все случайности. Они знали, что рано или поздно придётся кормить червей людьми, вот и приготовили всё. Так что помощникам мистера Гоу остаётся лишь время от времени класть в почтовые ящики свои приглашения.

Наконец настал день, когда, бегая по лесу, дети услышали вдалеке звук мотора.

- Пора, - шепнула им Ивон.

И они побежали к навесу, где сидел мистер Гоу. И как раз вовремя: он уже встал и медленно шёл по тропе. Они бросились к нему и сгрудились у него за спиной. Ивон и Стив выбежали вперёд и, путаясь у него под ногами, заголосили:

- Мистер Гоу, дай конфетку! Мистер Гоу, дай конфетку!

Робот остановился и стал осторожно отмахиваться от назойливых баловников. Этих мгновений хватило, чтобы Марк, под прикрытием остальных детей, нырнул под длинный плащ. Он ожидал увидеть под ним рубашку и штаны, но обнаружил лишь продольные и поперечные металлические трубки и полосы. По ним-то он и вскарабкался мистеру Гоу на плечи и упёрся ногами ему в поясницу.

Робот ничего не заметил и, как ни в чём не бывало, двинулся дальше - выполнять свою работу.

Через несколько минут Марк услышал женский голос: кто-то кричал и плакал. И вдруг голос замер. Мальчик понял, что деревья схватили очередную жертву. Ещё несколько минут - и мистер Гоу сел за руль. Машина тронулась.

Марк боялся, что робот откинется на спинку сидения и придавит его, но тот всё время сидел прямо и только покачивался. Так они ехали довольно долго. Мальчика сильно тошнило, у него совсем затекли руки и ноги. Но вот автомобиль остановился. Робот вышел из него, и тут пальцы Марка сами собой разжались, отказавшись ему повиноваться, и он свалился на землю.

Робот не заметил ничего подозрительного и даже не оглянулся. Он шёл к какому-то сараю, у дверей которого стоял ещё один человек, очень похожий на мистера Гоу. Он смотрел перед собой немигающими, будто слепыми глазами, и ему тоже не было до мальчика никакого дела.

Когда они оба вошли в сарай, Марк поднялся на ноги и огляделся: кругом расстилалась бескрайняя пустыня. Не долго думая, он бросился бежать. Куда глаза глядят - лишь бы подальше от роботов и ужасов леса-убийцы.

Стояла жара. На небе не видно было ни одного облачка, а вокруг - ни дерева, только редкие чахлые кусты да высокие, похожие на привидения кактусы.
Обессилев от бега, Марк посидел немного, отдышался и дальше побрёл медленным шагом. Он снял с себя рубашку, обмотал ею голову, и ему стало не так жарко. Но его всё сильнее мучила жажда. Он надеялся, что ещё немного - и он дойдёт до реки, однако день уже клонился к закату, а он так и не нашёл воды.

Наконец, почти обезумевший от зноя, жажды и усталости, он вышел на шоссе. Но в его сознании царил такой непроницаемый туман, что он даже не понял, что достиг спасительной дороги. И чуть было не попал под проезжавший мимо новенький «форд». За рулём сидел весёлый парень, а рядом с ним - очень красивая девушка.

Машина затормозила, девушка выскочила из неё и подбежала к Марку, который стоял, вытаращив на горящие фары ничего не понимающие глаза.

- Откуда ты взялся? - воскликнула девушка.

- Что ты делаешь здесь один? - спросил подоспевший к ней парень.

- Я хочу пить, - пробормотал Марк, и всё вокруг него закружилось.

Но он не упал, так как парень подхватил его на руки и отнёс в машину, а девушка дала ему воды.

- Надо их спасти! - сказал пришедший в себя мальчик. Он лежал на заднем сидении и глазами, полными страха, глядел на девушку, нагнувшуюся над ним.

Действие жёлтых плодов на его разум кончилось, и воспоминание о печальной судьбе родителей с новой силой сдавило ему грудь. И он заплакал.

- Кого спасти? - спросил парень, сев за руль.

- О ком ты? - Девушка сидела рядом с Марком и гладила его по голове, на которой уже не было рубашки - мальчик сорвал её и оставил где-то в пустыне.

- Сообщите военным! - продолжал сквозь слёзы восклицать Марк. - Их надо спасти, а то черви съедят их всех!

- Он бредит, - решил парень. - Перегрелся на солнце. Энни, смочи ему голову.

Они поехали. Марк продолжал плакать и пытался рассказать Энни, что с ним произошло, но его бессвязные слова казались ей лихорадочным бредом. Она положила ему на лоб мокрый носовой платок и, сжимая в руках его крохотные ладошки, пыталась успокоить его ласковыми словами. И постепенно Марк уснул.

Они приехали в город. Парень внёс спящего мальчика в отделение скорой помощи, а там уж им занялись врачи.

На следующий день, когда Марк проснулся, к нему в палату явились какие-то мужчины и женщины и, обволакивая его нежными взглядами, стали расспрашивать, что с ним случилось. И он, успокоенный лекарствами, рассказал всё, что знал.

Он говорил, а они жалостливо смотрели на него и время от времени переглядывались, пожимали плечами и качали головой, как будто отказываясь верить услышанному.

Через несколько дней его перевезли в какое-то странное заведение, где все к нему относились очень хорошо, но не хотели оставить его в покое: то приклеивали к нему провода, то вдвигали его в какой-то огромный круглый ящик... И всё расспрашивали да расспрашивали. В конце концов он не выдержал и закричал в их учёные лица:

- Хватит меня щупать и тискать! Лучше спасайте детей! Их же черви съедят! Немедленно сообщите военным! Пусть едут в Фейри Вуд! Надо спилить все эти страшные деревья и переловить червей. А ещё этот робот, мистер Гоу... Он так похож на человека, а на самом деле состоит из железяк. А в пустыне у него есть помощник... Их тоже надо поймать и уничтожить! Что вы на меня так смотрите? Вы что, не верите мне? Думаете, я всё это придумал?

- Успокойся, малыш, мы верим тебе, - ответили умные люди и начали вполголоса переговариваться незнакомыми словами, из которых Марк мог уловить лишь несколько: «стресс», «шок» и «тяжёлый случай».

Так продолжалось до тех пор, пока Марк не убедился, что никто не желает воспринимать всерьёз его слова, а вместо того чтобы спасать детей, оставшихся на поляне, его пичкают лекарствами и шушукаются между собой на каком-то тарабарском языке. А когда, не в силах пробудить в них хотя бы капельку доверия к его рассказам и разжечь в них сострадание к детям, обречённым на поедание червями, он выходил из себя, ему делали уколы, после которых в его изнывающем от страха сердце затухали всякие стремления, и он засыпал.

В конце концов он понял, что лучше ему помалкивать и делать вид, что он забыл всё, что пережил в проклятом лесу. И только тогда его оставили в покое.

А потом приехал дядя Патрик и тётя Мэри и забрали Марка в Ирландию. Там он продолжал учиться, его по-прежнему обзывали Коротышкой, а дядя, как когда-то отец, подбадривал его, говоря, что не в росте дело, а в состоянии души.

С тех пор прошло много-много лет. Марк уже вырос, но только внутренне: внешне он остался почти таким же маленьким. Зато он стал хитрым. Он никому больше не рассказывает о том, что пережил в лесу, а повторяет выдумку взрослых о том, что пережил сильнейший стресс, видя, как бандиты убивают его родителей. В самой же глубине его памяти остались мельчайшие подробности происшедшего в Фейри Вуд, и он точно знает, что всё это было на самом деле.

Получив хорошее образование и заработав достаточно денег, Марк Финли вернулся в Америку с одной только целью - найти ужасный лес и доказать-таки упрямым людям, что все его слова были правдой. Однако ему не удалось отыскать то жуткое место. А тут ещё жена родила двойню и тяжело заболела, и ему пришлось возвратиться в Ирландию и заботиться и о ней, и о детях, да ещё и помогать тёте Мэри ухаживать за больным дядей.

Вот так и живёт он, чувствуя себя крошечным, бессильным и разделённым надвое, и пытается забыть о своём неисполненном обещании, данном Ивон и другим детям, оставшимся на поляне.

Все знакомые и родные считают его добродушным, остроумным и общительным человечком, и он очень рад, что ему удаётся быть таким. А ещё он заботливый отец двух чудесных дочек-близняшек и любящий муж очень красивой и доброй, но, увы, парализованной Айрис.

И никто из них не знает, как тяжко ему хранить в душе страшную тайну. По ночам, когда его мучает бессонница, он думает о несчастных детях, которые спасли ему жизнь, а он им так и не помог, и их, конечно же, давно сожрали инопланетные черви. В такие ночи он встаёт с постели, подходит к окну и говорит, глядя на яркую луну:

- Лучше бы я погиб на той адской поляне, чем страдать от нечистой совести...

- Ты что-то сказал, дорогой? - слышит он с постели сонный голос жены.

- Спи, любимая, - отвечает Марк. - Это говорил не я, а тот мальчик, что был таким маленьким, слишком маленьким и, похоже, так и не вырос, а, напротив, стал ещё меньше.

Дождливый вечер курит подмокший табак заката.
От низкого осеннего неба меня отделяет лишь тонкая кожа зонта.
Я гуляю по задворкам чужого мира,
по привычке называя эту околицу своей родиной.
Но что мне делать, если я люблю её?

Если бы я знал, что такое любовь
и в какой угол души она сиротливо забилась,
я бы сел рядом с нею на корточки
и спросил её прямо:
«Что тебе от меня нужно?»

Любопытно, что бы она ответила?
Или промолчала, смущённо улыбаясь?
Или попросила у меня воды?
«Какой воды?»
«Воды жизни».
«Что же это такое?»
Она бы погладила меня по голове,
как маленького ребёнка:
«Откуда тебе знать воду жизни,
если ты не знаешь,
что такое жизнь?»

И она была бы права...

Кто я такой,
чтобы рассуждать о любви и жизни?
Никакой я не мудрый старик,
а всего лишь испуганный мальчик,
притулившийся на обочине темноты.

Я - разучившийся летать ангел,
испачканный взорами праведных судей.

Когда-то я любил одного человека -
теперь же люблю одну деревню.
А что если это одна и та же любовь,
которая из последних сил
хватается за пожухлые травы,
за голые ветви,
за мокрые волосы дождливого вечера,
за строчки моих стихов?

(Из романа «Склонившись к незабудке»)

Его звали Шарль, а её Луиза. Они знали друг друга с самого детства. Он безумно любил её, и она уверяла его, что любит. Они часто встречались, гуляли по городу, ездили на природу, Шарль читал ей свои стихи, а Луиза, прильнув к его плечу, тешила себя сладкой мыслью о том, что есть на свете мужчина, который любит её безмерно.

Но и сомнения блуждали в её незрелой душе: а так ли уж сильно привязан к ней Шарль? Не покинет ли он её, если встретит другую, более опытную и наглую?

И вот однажды, когда они стояли на мосту и зачарованно смотрели на реку, в струях которой так красиво преломлялся закат весеннего солнца, Луиза вдруг сказала, не отрывая взора от воды:

- Все вокруг говорят о любви. Вот т ты клянёшься, что любишь меня. А смог бы ты ради меня прыгнуть с моста?

Не колеблясь ни мгновения, юноша ловко перемахнул через ограждение и упал в воду. Он чуть было не утонул, но его спас проходивший по мосту отставной капитан корабля.

На следующее утро Луиза пришла к Шарлю в больницу и, сияя от восхищения, торжественно объявила, что согласна стать его женой.

После свадьбы они поселились в маленькой квартирке Шарля, и Луиза уверяла его, что счастлива и ей больше ничего не нужно от жизни. Но через месяц она стала жаловаться на низкую зарплату мужа: ей очень хотелось бы понаряднее одеваться, - конечно же, только для того, чтобы ещё больше нравиться ему. И ещё она мечтает почаще ходить с ним в кафе, рестораны и всякие увеселительные места, чтобы он никогда не скучал.

- Да и мне неплохо было бы иногда развеяться, - добавляла она.

А он любил её так сильно, что всё готов был для неё сделать. И ему пришлось брать дополнительные работы, за что начальство хвалило его и повышало по службе. Луиза была просто в восторге. Но через некоторое время она стала жаловаться на тесноту жилища, где уже не было места для новых вещей и куда ей стыдно было приглашать своих подруг. И Шарль взял в банке кредит и купил более просторную квартиру.

Но тут чёрной тучей на страну наполз кризис, и Шарлю пришлось устроиться ещё и на ночную работу. Он отказывал себе не то что в роскоши - даже в самом необходимом - и таял на глазах. Луиза, конечно же, замечала, что здоровье мужа улетучивается, но что она могла поделать?

- Милый, сходил бы ты к врачу. Что-то мне не нравится цвет твоего лица, - только и промурлыкала она однажды, собираясь на встречу с подругой.

А в другой раз она сказала:

- Какой-то скучный ты стал в последнее время. И мне что-то невесело. Вот Ришар, муж Надин, купил автомобиль, и теперь каждые выходные они с ветерком ездят на море. Представляешь, как было бы здорово вдвоём мчаться по шоссе! Да и ты развлёкся бы. А то всё о своей дурацкой работе думаешь. Разве так можно жить?

Как же сильно любил Шарль свою Луизу! Он снова влез в долги, но купил-таки ей машину, красивую, цвета безоблачного неба, и, подъезжая на ней к дому, предвкушал бурную радость своей ненаглядной жены. Но она, скорчив кислую гримасу, воскликнула:

- Фи, какой отвратительный цвет!

И тут Шарль упал в обморок. Оно и понятно: столько сил отдал он работе, что здоровье его совсем расшаталось.

И он попал в больницу. Медики нашли у него кучу опасных болезней, и однажды в его палату явился бородатый врач в больших тёмных очках и прямо с порога радостным голосом заявил:

- Что ж, сударь, готовьтесь к операции. Будем отрезать вам руки. Слишком много ненужной работы они проделали и порядком поизносились.

- Как это отрезать руки? - возмутился испуганный Шарль.

- Не волнуйтесь вы так, поберегите нервы, вам ведь ещё предстоит ампутация ног.

- Но почему? Ноги-то при чём? Нет, вы, наверное, разыгрываете меня!

Тогда врач снял очки, и на беднягу уставились светящиеся жёлтые глаза.

От страха несчастный Шарль чуть не лишился чувств.

- Вы кто? - прошептал он - сил говорить громче у него уже не было. - Где я?

Врач снова надел очки, лукаво ему улыбнулся и сказал всё так же задорно:

- Вы, мил человек, в аду, в центральной клинике его высочества. Вас, вернее, ваш труп, после того как вы изволили прыгнуть с моста, выловили в реке работники баржи и доставили сперва в морг, а затем к нам сюда.

- Но меня же спасли, я точно помню! - воскликнул Шарль, чувствуя, что ещё немного - и рассудок откажется ему повиноваться.

- Спасти вас, увы, невозможно. Да и не стоит даже пытаться спасать таких остолопов, как вы. А свою счастливую семейную жизнь вы видели во сне. Поймите нас правильно, мы не по своей воле занимаемся вами. Нам велено расчленять вас медленно, постепенно, объясняя вам, за что ампутируется тот или иной орган. Например, ноги: ими вы обили столько порогов, обегали столько всяких заведений, а по своей собственной дороге так и не удосужились пройти ни километра, хотя так часто она сама звала вас к новым горизонтам. А потом мы отрежем вам гениталии. Хотите знать, почему?

Поскольку пациент молчал, тупо глядя на странного врача, не в силах произнести ни слова, тот, закурив длинную сигару чёрного цвета, отчего по палате разнёсся резкий запах сероводорода, продолжил объяснения:

- Мы ампутируем их потому, что вы, сударь, вместо того чтобы осчастливить ими добрую, непритязательную женщину и сделать её матерью миленьких детишек, подарили их никчёмной пустышке. Кстати, известно ли вам, что она, ваша ненаглядная Луиза, горевала по вам всего пару часов, а затем, встретив пожилого богача, отдалась ему почти сразу, и как раз в эти минуты они садятся на большой корабль, чтобы отправиться в свадебный круиз. - Врач одарил Шарля милейшей улыбкой. - Следующей в очереди на удаление стоит ваша голова, за то что вы и так пользовались ею мало, а, влюбившись, и вовсе её потеряли. Запомните, дружище, пока есть ещё чем запоминать: чтобы попасть в рай, одной незлобивости недостаточно - мозги тоже что-то да значат.

Он бросил сигару на пол и, раздавив её носком башмака, сказал:

- Но не так всё безнадёжно, господин пациент. Всё-таки один ваш орган попадёт в рай, и это ваше сердце, и только за то, что оно единственное по-настоящему любило.

Не вовремя я, не ко двору и некстати,
так что не стоит завидовать мне.
Зато у меня есть солнце,
что выбирается по утрам из моей тоски по радости,
а вечерами проскальзывает в губы печали
таблеткой, не спасающей от бессонниц.
А ещё есть у меня чаша луны,
я пью из неё молоко вдохновения,
волшебное вещество, убивающее в душе суету,
и делюсь этим снадобьем с тем,
кого чувствую рядом.
А кто ближе всех подходит ко мне?
Конечно же, ветер,
верный мой спутник и почти двойник,
философ и любитель приласкаться к берёзам.
«Не потому что они красивы и невинны, -
оправдывает он свою слабость, -
а потому что светла поэзия их тёмных корней,
которые питаются солнцем,
просочившимся в их подземные желания,
в тоску колодцев по небесной свободе!
Ведь корни - как полные темнотою строки:
только в их глубинах прячется истинный свет».

У меня научился он подобным мыслеплетениям.
Оно и понятно, ведь моя жизнь,
проползая между лесистыми берегами безлюдья,
привлекает своими потёмками только ветер,
любящий собирать жемчужины звёзд,
которыми он засеивает пустыню неба,
веря, что из них проклюнутся песни
и распушатся махровыми цветами рифм.

Он учится у меня, а я - у него.
Мы оба сознаём, что просто играем,
чтобы отвлечься от горькой своей тишины.
Не стать мне ветром, а ему - человеком.
В этом мире несовместимых стихий
можно только любить друг друга,
чтоб было кого согреть,
чтоб было кого оплакать,
чтоб было к кому возвращаться
и ради кого остаться в стихах.

Моя жизнь - это только слеза,
что течёт по щеке Всевышнего,
пока не сольётся с его
радостною улыбкой.

Ты впустила его в свою жизнь
и удивилась,
как же он мал
по сравнению с твоей пустотой.

Мир ползёт мимо жалкого мальчика,
прижимающего к груди утреннее солнце.
Он уже знает, что такое отвергнутая любовь,
и он строит ей дом из наивных своих стихов.
Никто не сказал ему,
что жизнь может быть неприступной, как скала,
а на неё могут взлетать только птицы.
И он пытается изобразить её маленьким камешком,
он поднимает с дороги этот кусочек планеты,
который, пригревшись на его ладони,
начинает плакать слезами весны.
И мальчик понимает, что это осколок зимы
и, чтобы его растопить, нужно тепло человека.

Это великое открытие заставляет его задуматься:
а проклюнется ли фиалка
из камешка, упавшего в душу?
Но он не может ответить на этот трудный вопрос,
потому что для правильных ответов
нужны булыжники высоких мыслей,
которые намного тяжелей его маленькой земли,
населённой весенними бабочками,
листопадами и первыми снежинками.

Он ещё ничего не знает о тяжести взрослых душ.
Его маленькое сердце не для великих мудростей.

Иногда он просыпается ночью
и долго не может вернуться к снам,
потерявшим его и, наверное, ищущим
по всей волшебной стране.
Но ему не до них:
он вглядывается в ночь,
и ему становится страшно и сладко,
как бывает, когда сильно-сильно
раскачаешься на качелях.
Ему неизвестно, что такое ночь,
но он видит её и слышит.
Он боится её, но она ему нравится,
даже если за окном нет луны,
лучшего существа после мамы.
Мальчик просто глядит на ночь,
и к нему начинают слетаться слова,
простые слова,
но они так хотят быть стихами!
А сердце,
чтобы стало немного светлее,
высекает из темноты
живые звёзды неожиданных мыслей.

И вот появляются первые строки,
и тонкими берёзовыми ветвями склоняются к мальчику,
и нежными пальцами обвивают его невесомое тело,
и поднимают всё выше и выше,
над родительским домом,
над школой,
над навязчивой суетою,
кричащей ему вслед своё грозное «ты должен»,
и несут его туда, где нет ничего, кроме поэзии,
на коленях которой пригрелась его маленькая любовь.

Вот она, эта бабочка! Сидит на ступени крыльца, подрыгивая крылышками, ярко-оранжевыми, с тёмно-шоколадными пятнышками, божественная красота, моя давняя страсть. Как долго мечтал я о ней! Я даже имени её не знаю, да и видел её всего однажды, лет пять назад, сидящей на пыльном, вонючем капоте грузовика. Одна из немногих чудом уцелевших любимиц забытого Бога. Она словно приглашает меня раствориться в её совершенстве.

В мире больше нет ни крупных животных, ни непроходимых лесов, а моря и океаны изрыгают на землю мёртвые волны, похожие на пустые мысли сошедшего с ума философа: ни рыбы не осталось уже в этой воде, ни медуз, ни червей.

Я никогда не был в степи, не бродил по жалким остаткам леса, не позволял морю ощупывать мне ноги пенными ладонями. Всё это доступно нам только на экране интервизора да в старых книгах, которых почти никто не читает.

А тут - вот так удача! Моя оранжевая мечта!

Медленно, стараясь не делать резких движений, я приближаюсь к бабочке, нацеливаюсь на неё сачком... Но что за дьявольщина! Её крылья становятся всё больше и больше, и я понимаю, что мой сачок слишком мал: если я попытаюсь её поймать, то непременно изувечу эту ослепительную радость.

Я застыл в нерешительности, вспоминая, есть ли у меня сачок покрупнее, но вдруг за спиной слышу голос Пилар:

- Дырт-хах-шшшиссс!

Я открываю глаза: надо мною шоколадным облаком нависло улыбающееся лицо няни, которая по-прежнему заботится обо мне, хоть я уже и вырос. Так решили родители: чтобы не свернуть с ровного проспекта нормальности в какой-нибудь опасный закоулок, я должен быть под постоянным присмотром.

- Хрум-борбо-скрашшшш, - произносит Пилар, тяжело разворачивается, как перегруженная тележка носильщика, и колышущейся тучей, полной тоннами дождя, выплывает из спальни.

Я смотрю ей вслед и чувствую, как в груди моей разбухает ледяной пузырь, всасывается в голову и застывает там тяжёлым куском ужаса:

Я БЕЗУМЕН!

Нет, только не это!

Лет пятьсот назад, по окончании последней мировой войны, превратившей земной шар в дымящуюся свалку, на людей, оставшихся в живых, навалилась странная эпидемия, разделившая их и заставившая здоровых убивать больных. Никто до сих пор не знает, был ли то вирус или некая мутация, вызванная новым сверхточным и сверхразрушительным оружием, стершим остатки старой цивилизации. Скорее всего, второе, поскольку и полтысячелетия спустя нет-нет да и заболеет один из тысячи.

Болезнь назвали псевдоглухотой, или просто безумием. Человек, поражённый этим жутким недугом, перестаёт понимать то, что говорят ему окружающие. Обычные слова кажутся ему неблагозвучной бессмыслицей. Причём это относится только к восприятию речи на слух - читает же больной по-прежнему свободно и всё, что написано, понимает, как и раньше.

И вот это несчастье случилось со мной!

Я вскочил с кровати, включил интервизор: точно! Я болен! Я безумец! Диктор новостей бросается мне в лицо шипящими, рычащими, харкающими обрывками какой-то злобной абракадабры.

- Мама! Папа! - завопил я и помчался вон из спальни. - Помогите мне! Спасите меня!

Не знаю, на что я надеялся, ворвавшись в спальню родителей. На что может надеяться шестнадцатилетний юноша, вдруг обнаруживший, что у него из живота растут крысиные хвосты, или ощутивший, что смерть раздирает его надвое: на обмякшее тело и сжавшуюся в тугой узел душу? Или что он проснулся безумцем, не просто сошедшим с ума и спрятавшимся в ином мире, а полностью сознающим ужас своего жалкого положения.

- Я заболел! Это псевдоглухота! Мне страшно! Помогите мне! - кричал я, стоя посреди комнаты. Они понимали то, что я им говорю, - они же не сошли с ума, - а вот я...

Испуганные глаза мамы, недоумение на лице отца и тарабарщина, шумным щебнем сыплющаяся из их ртов - это было не то, чего ждал я от них. Я тянул к ним руки, а они отстранялись от меня, пятясь всё дальше и дальше, пока не упёрлись в стену. Увы, они тоже, как и многие горожане, верили в то, что эта болезнь заразна, и никакие заверения властей не могли переубедить их.

Наконец папа, опомнившись, отделился от стены и, стараясь держаться от меня как можно дальше, пошёл к телефону, лежащему на прикроватной тумбочке. И я понял, что это конец: сейчас приедут люди в бледно-зелёных халатах и увезут меня туда, откуда я уже никогда не выберусь.

В какой-то мере мне повезло: пришедшая к власти партия Сострадания отменила закон, по которому все безумцы и преступники умерщвляются инъекцией особого наркотика. Но в том-то и дело, что через месяц - очередные выборы и обязательно победит партия Сохранения. Так всегда бывает, эти два политических клуба чередуются с неизменным постоянством, как вечный маятник: Сострадание - Сохранение - Сострадание - Сохранение... А уж поборники чистоты нравов непременно вернут закон о ликвидации безумцев и злодеев, а на тех, кто сумел сбежать за пределы города, будут охотиться вооружённые отряды полицейских.

Так что жизни мне осталось всего месяц; может быть, два.

Осознав это, я почувствовал, как ноги подо мной подкосились, - и я уже ничего не ощущал, даже непроглядной темноты, в которую провалился.

***

- ...вот такие дела. Надеюсь, мы подружимся, - протиснулся сквозь темноту чей-то голос.

Мрак рассеялся, и я увидел худого подростка моего возраста. Он сидел на стуле рядом с кроватью, на которой я лежал.

- Это ты мне? - Я приподнялся на локтях и огляделся: небольшая комната с розоватыми стенами и белоснежным потолком, пугающе пустая. Две койки: на одной лежу я, другая заправлена. - Где я?

- В больнице «Милосердие», - ответил парень. - Я Боб, а тебя, как я понял, зовут Рейном.

- Да. - Мне стало страшно. - Я помню... - Комок в горле мешал мне говорить. - Помню, обезумел... И испугался... А папа стал звонить... Но... Но почему я понимаю, что ты мне говоришь? - Страх отступил перед тусклой свечкой надежды. - Значит, я уже не болен?

На лице Боба застыла вялая, сумрачная улыбка.

- Для безумцев это в порядке вещей. Только мы и понимаем друг друга.

- И ты не боишься? - прошептал я, с трудом сдерживая слёзы.

- Чего?

- Того, что партия Сохранения усыпит тебя.

- Боюсь. Но пока я жив. И ты тоже.

- Слабоватая надежда.

- Какая есть. - Он встал и протянул мне руку. – Пойдём погуляем. Конечно, если ты хорошо себя чувствуешь. Поговорим. Мне надо кое-что тебе сказать, а здесь нас могут подслушать.

Мы вышли в парк, окружающий трёхэтажное здание лечебницы. Погода была превосходная. Кроны деревьев осыпАли нас мягкими солнечными пятнами и птичьими трелями. Вдоль дорожек поодиночке и парами прогуливались пациенты, одетые в клетчатые больничные халаты. Некоторые сидели на скамьях. Вдалеке возвышался бетонный забор, увенчанный спиралью колючей проволоки.

Я пригляделся к людям: они казались спокойными и довольными жизнью, но в их глазах застыла тревога. Разумеется, все они знали, что ждёт их через месяц.

Боб сел на свободную скамью. Я устроился рядом с ним. Он сразу заговорил тихим, но взволнованным голосом:

- Мы должны бежать.

- Куда?

- Пока из города. А потом я скажу, что делать дальше. У меня есть план.

- Хорошо бы, - вздохнул я, - но как? Через эту колючку не перелезешь.

- Я могу тебе доверять? - Тёмно-карий взгляд Боба впился мне в лицо, и я отвернулся смущённый.

Вместо ответа я спросил:

- Можешь ли ты доверять безумцу, обречённому на смерть?

- А ты умный, Рейн. Наверное, в школе был одним из первых.

- Особенно по биологии.

- Я тоже... был... Ботанику люблю.

- А как насчёт побега?

- Пока ничего, потерпи два дня.

***

Спустя два дня, когда мы вышли на прогулку, Боб завёл меня за пристройку котельной.

- Сегодня дежурит Альберт. Год назад он упал с моста в канал. Прохожие глазели, как он тонет, и только я бросился в эту вонючую жижу и спас его. Теперь он хочет отплатить мне тем же. Я сказал ему о тебе. Он передал мне записку: согласен выпустить нас обоих. Так что сегодня, ровно в полночь, мы будем свободны! Жизнь продолжается, Рейн... - Боб осёкся и смерил меня недовольным взглядом. - Что с тобой? Выглядишь так, словно сдохла твоя любимая крыса. Ты не рад?

- Чему радоваться? Тому, что, выбравшись из города, мы станем охотничьими трофеями полицейских?

- Какой же ты пессимист! Вот скажи мне, что в жизни главное?

- Что?

- Первый шаг! И если ты при этом не споткнулся, считай, что тебе повезло и ты получил право подумать и о втором шаге. Настоящая жизнь - это не протирание штанов в школе или на работе, а поход в неизведанное.

- Красиво звучит, - сказал я. - А вот мой отец учил меня не доверять красивым словам.

Боб ухмыльнулся:

- А каким доверять? Некрасивым? Послушай, друг, надежда - вот в чём истинная красота! И говорить о ней надо только стихами. Понял? А в ловушке, в которую мы с тобой попали, рад будешь и узенькой дырочке.

***

Дырка в нижней части забора, между двумя разъехавшимися плитами, в самом деле оказалась совсем узкой, но достаточной для того, чтобы сквозь неё могли просочиться наши худые тела. Правда, для этого нам пришлось раздеться донага - иначе острые края арматуры зацепились бы за одежду. Эта щель заросла крапивой, так что, протискиваясь в неё, мы не только ободрали кожу, но и основательно острекались.

Как только мы выбрались на волю, Альберт сказал нам несколько слов на воляпюке нормальных людей - наверное, пожелал нам удачи - и принялся маскировать дыру кучей опавшей листвы. А мы, одевшись, пошли по улице, такой прямой и широкой, что я подумал: не эти ли дороги ведут в ад, обещанный любителям простых и гладких ответов на запутанные вопросы бытия? (Стоит заметить, что, обезумев, я полюбил философствовать. Может быть, от Боба заразился мозговой чесоткой? Кто знает?)

Наш город по форме напоминал ряд волн, разбегающихся от камня, брошенного в пруд. Идеально ровные концентрические кольца, пересечённые расходящимися от центра лучами широких проспектов - это была не просто оригинальная задумка планировщиков, но и символ природы, стремящейся сомкнуться в круг.

Оживлённый с утра до вечера, к ночи город замирал. Даже увеселительные заведения закрывались в девять. Гражданам, берегущим здоровье и доброе имя, следовало рано ложиться спать и рано подниматься на работу или учёбу. Того же, кто предпочитал выгуливать под луной свою неуёмную бессонницу, могли счесть не совсем нормальным или заподозрить в каком-нибудь преступлении. Поэтому только безумцу могло прийти в голову бродить по ночным улицам.

Даже самые ревностные полицейские предпочитали отсыпаться в участках, чтобы, не дай бог, коллеги не заподозрили их в болезненном рвении: трудоголики считались если не сумасшедшими, то уж точно людьми неблагонадёжными.

Нормальный человек должен быть нормальным во всём и не выделяться. А то ведь, не ровён час... Нет, пока у власти Сострадание, бояться нечего, но кто знает, припомнят ли тебе твои подвиги, когда воцарится партия Сохранения?

Вот почему, даже если ночью совершалось преступление, ни один здравомыслящий человек, как бы напуган он ни был, полицию не вызывал. Это было просто бессмысленно - наряд всё равно не явится раньше восьми утра. Узнав о происшествии, дежурные блюстители порядка будут молча поглядывать друг на друга, словно говоря:

- Ну, что, Билл? Хочешь отличиться? Ты же у нас такой весь из себя правильный.

- Нет уж, Гарри, сам выпячивайся! Я лучше ещё партейку в карты сыграю. Или вздремну.

Вот почему мы с Бобом шли по улице смело, не опасаясь напороться на полицейский патруль. Да и воров мы не боялись - одежда, полученная от Альберта, была такой рваной и грязной, что последний из отверженных побрезговал бы подойти к нам ближе, чем на десять шагов.

Мимо нас медленно, сонно проплывали магазины, конторы театры. Гордо вознёс к небесам четыре дорических колонны театр оперы и смеха. А это навалившийся на двух чахлых кариатид театр танцев на трапеции. Там, за углом, стыдливо прячет свой серенький фасад театр чревовещательной декламации...

Да уж, театры! Их в нашем городе было не меньше двухсот, а то и вся тысяча, если считать самодеятельные труппы, арендующие подвальные помещения. Вообще горожане любили участвовать в представлениях и всяких любительских зрелищах, это считалось нормальным и поощрялось как партией Сострадания, так и её конкуренткой. Даже я был записан в школьную труппу, но предпочитал прогуливать репетиции, а выданные мне деньги на очередную громкую премьеру в каком-нибудь «Классическом сатириконе» или в «Кабачке Мельпомены» (не знаком с этой дамой, но, думаю, она весьма преуспела в деле продажи билетов) чаще всего тратил на мороженое или книги. Неприятно было мне видеть жалкие потуги актёров выразить гениальную задумку автора и не менее гениальную интерпретацию этой задумки режиссёром.

Вот таким бездуховным, не совсем нормальным гражданином я рос. Не удивительно, что меня поразил вирус (или ген) безумия.

Часа через два мы вышли из города. Это событие Боб отметил громким йодлем, и даже я, охваченный тревожными предчувствиями, не мог не рассмеяться от внезапной радости.

Асфальт сменился песчаным подобием дороги, ведущей в никуда.

Ни один психически здоровый человек, если он не был полицейским, то есть охотником на отщепенцев, за всю жизнь ни разу не пересекал границы города. Это было опасно и считалось предосудительным поступком: человек, подвергаюший риску жизнь и здоровье, тем более делаюший это бескорыстно, вызывал подозрение в своей адекватности. Ведь за городом бродили сбежавшие от медицины и правосудия безумцы и преступники и шныряли опасные звери: лисы, еноты, ежи, игуаны, которые могли быть переносчиками смертельных недугов.

Даже полицейские после охоты на беглых «ненормальных» проходили тщательную дезинфекцию и на неделю помещались на карантин.

- Куда дальше? - спросил я, вдохнув полную грудь свежего ветра, посеребрённого луной и не замутнённого химической гарью, которую в городе выделяли громадные туши заводов по производству искусственной древесины, искусственного металла, искусственной пищи и прочих неестественных и противоестественных продуктов.

- Видишь? - Боб вытянул вперёд руку, указывая на свет, мерцающий за рощей. - Туда мы и пойдём.

- А вдруг там разбойники сидят вокруг костра...

- Ну и что? - пожал он плечами. - По-твоему, разбойники не люди?

- Люди, - неохотно согласился я.

***

За рощей действительно горел костёр, но сидели вокруг него не злобные бандиты с бритыми головами, а полуголые мужчины и женщины. Их было человек двадцать. Когда мы подошли ближе, стали слышны слова одного из них, и мы его понимали! Он рассказывал какую-то весёлую историю, которая то и дело прерывалась взрывами смеха. Слава Богу, подумал я, они тоже, как и мы, безумны. Наверно, их не нужно бояться.

- Смотрите, друзья, у нас пополнение! - воскликнула девушка с продолговатым лицом и длинными чёрными волосами. Вокруг груди у неё была повязана драная тряпичная полоска, а бёдра прикрыты тем, что осталось от когда-то модной кожаной юбки.

Глаза всех сидящих у костра повернулись к нам.

- А ну, мальчики, скажите что-нибудь! - доброжелательным тоном произнёс мужчина с жёсткими чертами лица и мягким взглядом.

- Что сказать? - смущённо пробормотал Боб.

- Они наши! - радостно загалдели люди. - Садитесь к нам! Вот апельсины, вот бананы. Угощайтесь.

Мы сели, взяли по банану, и Боб рассказал сидящим у костра, как нам удалось бежать из больницы.

- А вы смелые, - обратилась к нам девушка в кожаной юбке. - Нам такие герои нужны.

- Нет, - мотнул головой Боб, - мы здесь не останемся. Мы пойдём туда, за горы. - Он указал рукой на запад. - Я слышал, там живут мудрецы...

- Это всё сказки! - прервал его молодой красавец с золотистой бородкой, Фредди. - Нет там никого. А если и есть, то они такие же нормальные, как и горожане.

- А мне сдаётся, живёт там некая великая тайна, - сказал лысый старик с полным, тщательно выбритым лицом. На его штанах было столько дыр, что, казалось, он носит этот бесполезный предмет туалета исключительно по неискоренимой привычке.

- А ты был там? - набросился на него Фредди. - Ты видел эту тайну? Нет? Тогда и не пой, соловей!

- Но в любом случае мы не останемся здесь, - сказал Боб. - Не хотим, чтобы на нас охотились тупицы с дробовиками.

- Мы этого тоже не хотим, - вступил в разговор Джеральд, тот, что развлекал людей забавной историей. - Через месяц мы уйдём за холмы, туда копы не могут добраться - там много болотин, оврагов, острых скал, ни один вездеход не продерётся. А эти чистюли без своих машин не рискуют соваться к нам. Пройдёт четыре года, у власти снова будет Сострадание - и мы вернёмся, чтобы принимать в своё племя таких беглецов, как вы. Так мы и живём, дикари на границе нормальности.

- Сколько раз говорить вам, что нормальны мы, а не они! - возмущённо закричал совсем молоденький парень, плотный, низкорослый, с огромным родимым пятном на лице. - Если нормальность принять за точку отсчёта, скажем, за ноль на прямой, то безумие будет расходиться от него как в сторону плюса, так и в сторону минуса. Те, что в городе, это минус. Значит, должны быть и плюсовые безумцы. И они, скорее всего, живут там, за горами.

- Опять грузишь нас своими теориями! Надоел! - отмахнулась от него постоянно улыбающаяся полная женщина.

- Может, действительно останемся? - робко предложил я Бобу.

- Хочешь - оставайся, - обиженно буркнул он, - а я один пойду. Я должен найти мудрецов и научиться жизни и любви.

- Парень, ты даже безумнее нас! - Сидящая рядом с ним пожилая женщина с голой грудью, увешанной ожерельями из монет и сухих цветов, погладила его по голове. - Не место тебе среди таких правильных, как мы. Иди, конечно, туда, где живёт твоя мечта. Только нормальные люди мостят дорогу трупами своих надежд. Эх, почему я так стара! Будь я лет на двадцать моложе, увязалась бы за тобой как послушная болонка. - И старуха указательными пальцами обеих рук смахнула с глаз навернувшиеся слёзы. - А ты, трусишка Рейн, зря пытаешься оторвать своё сердце от дружбы. Пожалеешь ещё - да поздно будет.

Мне стало стыдно. Я почувствовал холод отчаяния и увидел темноту над головой, под ногами, вокруг. Даже свет костра был бессилен перед охватившей меня тоской. Мне так хотелось остаться с теми людьми, в безопасности, под их защитой... Но, с другой стороны, я ведь тоже хотел увидеть, что за мир скрывается за горами. А вдруг там много оранжевых бабочек! Что я буду делать, оставшись здесь? Прятаться по болотам от полицейских? Ведь я так никогда и не услышу мудрецов, не увижу ничего нового! И, что самое обидное, отпущу Боба одного, беззащитного, тоскующего по разорванной надвое дружбе... Да и я, смогу ли я после этого верить в свои силы? Мне стало так жалко себя, но ещё сильнее жалел я своего друга.

«Да, кстати, - вклинилась мне в сердце внезапная мысль, - он же спас мне жизнь, а я...»

- Боб, - сказал я, осторожно тронув его за плечо, - пожалуй, я пойду с тобой. Мы вместе спаслись от верной смерти - вместе и встретим опасности. Или вместе погибнем, если так будет угодно судьбе. У меня тоже есть мечта - увидеть как можно больше бабочек.

- Бабочек? - рассмеялся мешковатый парень с толстыми, почти женскими грудями. - Вы слышали, что сказал этот псих? Он собрался проделать чертовски трудный путь только для того, чтобы увидеть бабочек! Ну, уж это за гранью безумия!

- Что ты смеёшься, Рассел? - упрекнула его старуха с ожерельями. - Не ты ли пробирался по ночам в город только для того, чтобы заглянуть в окно своей ненаглядной Мэри? И делал это даже в то время, когда к власти пришло Сохранение. Разве мы не предупреждали тебя, что, если ты напорешься на копов, возвращающихся с охоты, тебя тут же пришпилят к стене, как глупого мотылька? Что глаза отводишь? Поумнел с тех пор, как Мэри вышла замуж за твоего друга и ты потерял к ней интерес? Или понял, что спокойствие дороже любви? Или из тебя вытрясся весь романтизм, когда ты в то дождливое утро уносил ноги от пьяных фараонов? Смеётся он! А чем, скажи мне, бабочки хуже твоей Мэри, которая, между прочим, сама позвонила в больницу, только заподозрив, что ты обезумел?

- Она этого не делала! - крикнул Рассел и, вскочив на ноги, застыл в нерешительности: что ему делать? То ли выслушивать ворчания чересчур правдивой женщины, то ли скрыться от стыда под защитой лунного сумрака?

- Врачей вызвала она, и ты это знаешь не хуже моего! - запечатала старуха свой приговор. - Сядь, дорогой, и успокойся. И запомни: если ты не слышишь голоса сердца, прислушивайся к тем, кто говорит тебе правду.

- Как же мне понять, говоришь ли ты мне правду?

- Правду тебе скажет только тот, кому от тебя ничего не нужно. Совсем ничего. Ты бы не спорил со мной, будь ты хотя бы чуточку безумнее. Слишком уж нормальным стал. Скоро, небось, и заговоришь на тарабарском наречии своих славных предков. - Она помолчала, погладила Боба по голове и обратилась к нам двоим: - Ладно, мальчики. Сейчас мы ляжем спать, а завтра я дам вам тёплую одежду и крепкие башмаки. А то ведь через горы идти придётся. Иногда по ночам я наведываюсь в город, роюсь в мусорных баках. Как раз вчера нашла целый мешок всякого тряпья и обуви. Рассел с трудом доволок его. Мы такого не носим, предпочитаем ощущать ветер не только носом, но и всем телом, но я как чувствовала, что кому-нибудь эти вещи сгодятся. Надеюсь, они будут вам впору. Свернёте их в узелки и понесёте на спине. - Она поцеловала Боба в щёку, а меня потрепала по плечу. - Я в вас верю, ребята, вы настоящие безумцы, не то что мы, болотные лягушки: всё скачем туда-сюда, туда-сюда - аж противно, ей-богу!

После слов старой женщины, которая, как я понял, была в племени главной, я совсем успокоился и ощутил нечто вроде гордости за своё смелое решение. И быстро уснул в предоставленном нам шалаше, прижавшись к своему бесстрашному другу.

***

Путь к горам был долгим. Мы шли медленно, часто останавливаясь отдохнуть. Нас надолго могла задержать любая мелочь, если она казалась нам достойной внимания: необычный цветок, ящерица, подставившая солнцу свою зелёную чешуйчатую спинку, мышь, забравшаяся на тонкую тростинку, камень необычной формы или расцветки, лиловый закат, нарядившийся в бархат облаков, радуга, возвещающая об окончании дождя.

Привыкшим к пыльному уродству города, нам всё было внове, всё казалось чудом и восхитительным подарком доброго Бога.

О Боге первым заговорил Боб.

- Я не верил в него. Я не мог понять: как могло случиться, что мудрейший Творец создал это страшилище - город, населённый этими... нормальными? А теперь я вижу настоящую природу, вдыхаю пьянящий запах ветра, солнце поднимает перед нами занавес ночи, чтобы, созерцая чудеса, мы не боялись неведомого! Земля оправилась после войны, покрылась травой, кустами, деревьями, исцелилась и продолжает жить, как будто не было наших предков с их бомбами и пушками. Понимаешь, Рейн? Это же настоящая мудрость - позволить людям довести свои страсти до абсурда, но не дать им возможности полностью уничтожить мир и самих себя. Кто, если не Бог, способен на это?

Выслушав его монолог, я в свою очередь признался:

- А я всегда, когда глядел на изображения бабочек на старых открытках, думал, что смысла, по сути, в красоте нет. Ведь ничего не изменилось бы, будь крылья этих насекомых серыми, точно грозовые тучи, или цвета грязи, например. Им и прятаться от врагов было бы проще. Но нет же, они как нарочно созданы яркими, прекрасными, словно улыбки ангелов, словно детский смех. И я понял, что красота ненормальна, безумна, строгие законы природы не позволили бы родиться на свет бабочке.

- Ты хочешь сказать, что их нарисовал сумасшедший художник? - прервал мои рассуждения Боб. - Выходит, что Бог - самый главный в мире безумец?

- Не знаю, - пожал я плечами. - Но то, что больше некому, кроме него, творить красоту, это точно. Понимаешь, это доказывает нам, что он добр, что он безмерно любит своё творение. Ему не нужны логические выводы. Его мир - гармония. Злое божество не стало бы тратить силы на ненужную любовь. Да оно и не додумалось бы до красоты. Бог красив, вот что я хочу сказать!

- Бог красив! Любовь прекрасна! - закричал Боб и стал прыгать от радости, вскидывая вверх руки, сжимающие два букета цветов, набранных им для того, чтобы нюхать их ночью, засыпая.

Я тоже так обрадовался нашему с ним теологическому открытию, что не отставал от него в весёлом бесновании. Так мы бежали вприпрыжку, и наши весёлые крики, отражаясь в зеркале вечной тишины, возвращались к нам немного грустным, как будто удивлённым эхом.

Так неслись мы по безлюдному раю до тех пор, пока не повалились без сил на берегу быстрой речки.

- Что мы знаем о мире? - сказал Боб, когда мы лежали в прохладной воде, позволив её мягким струям ласкать нас.

- Мы знаем главное, - отозвался я, - что мир существует и что он прекрасен.

- А что ещё?

- Что мы - это мир, и мы способны его любить, а значит, любить друг друга.

- А ещё?

- Что это счастье - быть безумным. Только безумец может быть по-настоящему счастлив.

- А ещё?

- Что большего знать нам не нужно - иначе мы снова превратимся в добропорядочных горожан. Как в той сказке, где тыква превратилась в карету, а потом опять стала тыквой. А я не хочу становиться тыквой.

Боб рассмеялся:

- Я тоже. Я мечтаю прийти к мудрецам и научиться у них творить чудеса.

- Ты хочешь стать волшебником?

- Да. Чтобы тыквы превращать в кареты, а крыс - в лошадей. Я хочу помогать Богу в создании прекрасных вещей.

- А я хочу просто любоваться бабочками.

- Но разве ты откажешься от созерцания бабочек, созданных моим волшебством?

- Нет, конечно. Ведь они будут расписаны красками твоей радости.

- Значит, ты понял мою мечту?

- Понял. И пойду с тобой до конца.

***

По пути мы не встретили ни одной живой души. Казалось, кроме города, который мы покинули, на земле не было больше ни одного поселения. Но Боб не отчаивался, он был убеждён, что по ту сторону горной гряды - а то, что это именно узкая гряда, он знал из старых военных карт - живёт счастливый народ мудрецов. Легенду о них рассказала ему бабушка, и он в неё поверил.

Нам повезло: по склонам гор извивалась неплохо сохранившаяся дорога, поросшая мхом и травой. Лишь местами она была засыпана обвалами и оползнями, но их мы легко преодолевали.

Трудности начались перед самым перевалом. Погода резко испортилась, заморосил дождь, который превратился в густой снегопад. Сначала мы обрадовались: снег! Наконец-то мы увидели и кожей ощутили это непостижимое холодное чудо! Но скоро белая красота стала казаться нам проклятием. Колючие снежинки вгрызались в уши, щёки и нос. Ветер, ревностный страж сурового безлюдья, толкал нас в грудь: «Я вас не пропущу! Возвращайтесь в свою тёплую, безопасную нормальность! Вам не место на родине чистоты, бесславные потомки уродливых хищников!»

Когда мы уже начали горбиться и клониться к земле под безжалостными плетями ветра, внезапно набрели на пещеру, где и укрылись от непогоды.

Поплотнее укутавшись в куртки и прижавшись друг к другу, мы сидели в гулком сумраке, дыханием согревая озябшие руки.

- Надо же, какой неприятный сюрприз приготовил нам Бог! - нарушил я безмолвие пещеры.

- Он хочет нам что-то сказать, - отозвался Боб.

- Что именно?

- Не знаю. Мы ведь ещё не нашли мудрецов, которые научили бы нас языку неба.

***

Мы проснулись и, дрожа от холода, выбрались из пещеры. Над головой - ни облачка, до перевала - рукой подать, а к югу от нас по голубой глади сияющего космоса скользит пара орлов, приветствуя нас обрывками допотопной своей песни.

А вот и вершина перевала. А внизу - зелёная долина, посреди которой - город. Не такой, как наш, не круглый, а прямоугольный.

- Странные мудрецы, - сказал я. - Какая-то квадратная у них мудрость.

- А какая, по-твоему, она должна быть?

- Ну, наверное, похожая на бабочку.

Боб рассмеялся.

- Откуда тебе знать, что за мысли царят в мудрой голове? Пойдём, Рейн, хватит фантазировать.

- Пойдём, - согласился я с тяжёлым сердцем: я боялся прямоугольных мудрецов, слишком уж нормальной казалась мне их геометрия.

***

На следующий день мы спустились в долину, поросшую высоченными финиковыми пальмами. Под одной из них сидели две полуголые женщины, немолодые, но красивые.

- Привет! - обратился к ним Боб.

- О Боже! - воскликнула одна из них, вскочила на ноги и бросилась от нас наутёк. Её подруга припустила вслед за ней.

Я испугался.

- О Боже? Что она хотела сказать?

- Они не понимают нас! - пробормотал Боб.

- Значит, мы для них - нормальные, а они - безумцы? - сказал я. - Вот так чудеса! Ты хоть что-нибудь понимаешь?

- Пойдём в город. - Боб схватил меня за руку и потянул за собой. - Судя по всему, там живут такие же, как мы.

На самой окраине города, за плотной стеной высокого кустарника, стояла покосившаяся глинобитная хижина, крытая дёрном. Перед входом, на скамейке, сидел старик с длинной белой бородой.

- Это, наверное, мудрец из мудрецов, - шепнул мне на ухо Боб. - Если он примет нас в ученики... Эх, как нам повезло! Идём же!

Мы приблизились к старику, и мой храбрый друг тут же растерял всю свою уверенность:

- Добрый день... Простите нас, недостойных попирать землю, держащую вашу... вашу... я хочу сказать... вашу мудрость... Вы же мудрец, сударь, я прав?

- Не без этого, - улыбнулся старик, явно польщённый похвалой. - Мудрее меня в городе нет никого.

- А те люди, которых мы встретили под пальмами...

Старик отмахнулся:

- Да ну их! Безумцы проклятые. Живут как свиньи. Того гляди заразу какую-нибудь в город притащат. Тьфу! Но ничего, через полтора года выборы...

После этих слов радостная уверенность Боба лопнула, как мыльный пузырь, да и сам он как будто сдулся и увял.

- Что, и в вашем городе партия Сострадания чередуется с Сохранением?

- Нет, мальчики, у нас сейчас у власти партия Сторожей. Она охраняет всё, что имеет хоть какое-то отношение к милосердию и гуманности.

- А после неё?

- После неё придёт партия Дворников. Эти ребята выметают ненужные эмоции и сантименты. Они-то и очистят окрестности от безумных голодранцев. А вы, я вижу, только что прибыли в наш благословенный город. Вам необходимо получить разрешение на проживание. А то вас посадят в тюрьму. Идите вот по этой улице, она ведёт в центр. Там спрОсите...

- Хорошо, хорошо, - перебил его Боб. - Но сперва скажите нам, почему ваш город... ну, скажем... такой квадратный?

- Потому что мы мудрый народ, - ответил старик, которому, видимо, нравилось чесать языком. - Сами посудите: природа стремится принять форму шара. А человек - антагонист природы, следовательно, должен вклиниться в шар и разрезать его углами и прямыми линиями, только так он может заглянуть в брюхо вселенной. Чему же вас учили, если вы таких простых вещей не знаете? И, наверное, книжки читать не любите, ведь так?

- Любим, сударь, очень...

- Значит, не те книги читаете. Ну, ничего, поселитесь у нас - всему научитесь, не только читать, но и писать. У нас, между прочим, пишут все, и дети, и старики. Например, я написал «Сагу о героях» в пятидесяти томах. В жанре магического постфутуризма. Но и другие направления у нас в чести. Например, военно-прикладная фантастика, красный нуар, мистические разновидности псевдофэнтези, оккультный... Эй, вы куда?

- Мы... за вещами, мы их за теми кустами оставили, - соврал Боб и потянул меня прочь от болтливого мудреца. - Только возьмём вещи - и сразу в мэрию побежим. А потом в библиотеку. Читать недофэнтези... Простите, я хотел сказать: псевдонуар... Вернее, военную фантастику...

- А-а-а, ну, что ж, поторопитесь. И не забудьте прочесть «Сагу о героях»!

***

Мы шли молча. Нам было уже всё равно, куда идти - лишь бы поскорее удалиться и от города, и от нормальных людей, и от безумцев. Ничего больше не ждали мы от человеческого разума.

В горле у меня набухала горечь отчаяния. Уныние выедало из души остатки света. Я поглядывал на ссутулившегося Боба и понимал, что ему хуже, чем мне, ведь не я верил в мудрецов, не я стремился научиться силой мысли творить красоту - я просто мечтал попасть в безмятежное царство цветов и бабочек. Но и меня ледяной молнией поразила «нормальность» жителей прямоугольного города. Мне хотелось плакать, проклинать Бога и обвинять его в жестокости, даже в садизме. Что плохого мы сделали ему? - думал я. - Почему он посмеялся над нашими простодушными желаниями? Неужели ему так трудно было предупредить нас, что мы выбрали неверный путь?

Я вспомнил снегопад в горах, который едва не заморозил нас. Если бы не та пещера... Снегопад... Пещера... И тут я всё понял: конечно же, Бог говорил с нами, даже пытался помешать нам достичь перевала! У него были другие планы на наш счёт. Мы должны были идти в другую сторону, на юг, например. Ну, конечно! Недаром же каждый день видели мы на юге пару орлов, кружащихся над долиной. Но мы не поняли небесного языка, мы упрямо продолжали идти. Тогда Бог заговорил по-другому, стал петь нам жестокую песню вьюги, а когда увидел, что ещё немного - и мы превратимся в две ледяные статуи, он привёл нас к спасительной пещере. Он надеялся, что мы извлечём уроки из его слов. Он подарил нам прекрасное, солнечное утро и сказал: «Что ж, мальчики, вы свободны делать всё, что хотите. Можете продолжать свои бессмысленные телодвижения. Надеюсь, достигнув города, вы всё-таки сделаете правильные выводы».

Я так хотел поделиться с Бобом своим открытием, но не был уверен, что он поймёт меня правильно. В моей голове доказательства сложились в прекрасную мозаику, но выразить их я боялся - ведь речь шла о Провидении! Одно неверное слово - и я, косноязычный невежда, всё испорчу. Поэтому я продолжал идти молча, отчаянно отыскивая в сердце слова, способные осветить мрак, воцарившийся в сознании друга. Я жаждал единым движением светлой мысли стереть с его души обломки ложной надежды. Но где эта мысль?

Вместо того чтобы пылкой речью вклиниться в его тоску, я просто указал рукой на путеводных орлов. Он тоже ничего не сказал - только согласился со мною кивком, и мы пошли на юг.

Долго шагали мы, не произнося ни слова, я - полный разгорающегося во мне знания, он - опустошённый, потерявший волю к счастью и послушно следующий за мной.

Мы молча любовались цветами и деревьями, холмами и рекой, вдоль которой шли. Мы молча ели, купались, ложились спать, а проснувшись утром, молча продолжали путь.

***

И вот однажды рано утром...

- Рейн! Вставай, соня! Смотри!

Я лежал и, ничего не понимая, глядел на улыбающееся лицо друга.

- Что случилось?

- Бабочки! Твои любимые бабочки!

Боб, казалось, светился ярче солнца, а его улыбка туго натянутым луком посылала мне в сердце ослепительные стрелы радости.

- Что ты уставился на меня, как на привидение! Смотри на бабочек! Ведь ты хотел их найти. Я как увидел их - чуть с ума не сошёл - так стало мне сладко! Вот, думаю, Рейн обрадуется... А ты...

Я окинул взглядом луг и снова воззрился на своего сияющего друга.

- Да, красивые бабочки. Но я вижу то, что в тысячу раз лучше всех бабочек мира, - я вижу твою улыбку, я вижу твою воскресшую радость. И понимаю, что мы с тобой не безумцы. Мы те, кто ищет красоту. Понимаешь? Ты ищешь внутреннюю красоту, а я внешнюю. Но мы оба сошлись в одной точке, мы дополнили друг друга и стали одним целым, одной звездой, одним солнцем. Ибо нет красоты внешней без внутренней. Друг без друга мы два маленьких безумия, а вместе мы одна большая мудрость. Одно яркое счастье.

- Одна умопомрачительная любовь, - задумчиво добавил Боб, протянув мне гроздь бананов.

Мы сидели на берегу реки и молча ели, не в силах оторвать глаза от порхающих над лугом бабочек: белых, как надежда, голубых, как ожидание, красных, как желание, оранжевых с коричневыми пятнышками, как мечта ребёнка быть равным ангелам и достойным Бога.

- Смотри! - Я указал рукой на небо. - Орлы улетели.

- Да, улетели.

- Знаешь, что это значит?

- Понятия не имею.

- Это значит, что мы пришли туда, куда звал нас Творец.

И я рассказал ему всё, что думаю о снежной буре, о пещере, об орлах...

- Рейн, ты гений! - Боб вгляделся мне в лицо, встал и заговорил, не отводя от меня взволнованного взора:

- Вот я, дурак, искал мудрецов! А сейчас смотрю на тебя и вспоминаю свои сны: именно эти глаза снились мне, когда я обезумел. То-то, увидев тебя в больнице, я сразу почувствовал, что только тебя могу назвать своим другом и только с тобой пойду на поиски мудрости. Но я ничего тогда не понял. Теперь же я уверен, что ты и есть тот мудрец, кого я искал. А твои бабочки - как раз та мудрость, которой мне не хватало. Ты прав, вместе мы... - Он осёкся и повернулся ко мне спиной.

Я встал.

- Ты плачешь? - Я погладил его по плечу так бережно, словно прикоснулся к хрупкому крылышку мотылька.

- Я не плачу, - ответил он. - Просто слёзы вымывают из меня темноту.

Мы сели и продолжили завтрак. Боб снова заговорил:

- Значит, мы пришли туда, где...

- Туда, где ждёт нас Создатель, - помог я ему окончить фразу.

- Но нас здесь только двое, - возразил он. - Больше никого. Весь мир нормален или безумен, а мы...

- Мир просто ещё спит и видит сны о нормальности и безумии, - уточнил я.

- Неужели мы так и останемся вдвоём и никто больше не найдёт дорогу к нашему счастью?

- Спроси об этом у Бога, - ответил я. - Если ему удалось привести сюда нас, он сможет и других убедить следовать за орлами. Думаю, надо просто верить в то, что не зря Всевышний изобрёл бабочку и человека.

Луна - ледяная печать на моём сердце.
Чему научился я за этот короткий век?
Лишь падать звездой и писать корявые руны
в дневнике отвергнутого человека.

Мир, замазанный золотою ложью,
пугает таких, как я,
ночных искателей родникового света.
О, если бы сердце не ослепло от молний любви,
я бы нашёл тебя, мой спаситель,
вознёсшийся в темноту!

Это роса?
Нет, всего лишь слёзы обманутых богов,
не верящих больше в людей!
Я это знаю, потому что моё сердце
родилось когда-то во мраке космоса
и само стало бы солнцем,
если бы беспомощной звёздочкой
не упало к твоим ногам.

Я не скрываю ни тьмы своей, ни слёз.
Кого мне стыдиться в этой пустыне?
Ведь только ветер да снег видят меня и знают.

Мне не стыдно признаться в полном одиночестве.
Мою землю обходят стороной чужие боги,
а ангелы стараются пролететь по моему небу
со сверхзвуковой скоростью.

Но я продолжаю быть,
так как бытие не моя заслуга,
не моя находка,
не моя выгодная покупка.
Мне подарили его на день рождения,
и даже намного раньше.

Я жил в своём отце,
когда он был безусым подростком,
я был своей матерью,
когда она играла в куклы.
Я - сперматозоиды и яйцеклетки сотен поколений,
и я не погибну до тех пор,
пока человечество не задушит само себя.
Но и такой исход от меня не зависит,
потому что моё бытие - не мой выбор.

Я стою на краешке лунного света
и думаю, что подобные мысли похожи на зёрна,
из которых может вырасти добротная грядка религии.
Но нужны ли мне эти овощи?
Я и без них сыт самим собой.

Моя душа - стрекоза со звёздочками на крыльях,
и поэтому ночному небу удаётся утешить её,
как послушного подкидыша.

Моё тело - нежный цветок,
распускающийся лишь тогда,
когда захочется ему,
а не какому-нибудь пришлому солнцу.

Мой Бог то останавливается в гостинице моего сердца,
то уезжает по своим миссионерским делам,
оставляя меня на кромке мелководного атеизма.

И вообще, какое мне дело до его перемещений?
Я его не приглашаю, но и не гоню.
К тому же с ним немного веселее.

Одна мысль не даёт мне покоя:
когда-нибудь мой Бог вернётся,
предвкушая тёплый отдых в моей спокойной груди,
а его встретит затхлая улыбка смерти:
«Простите, но ваш номер уже занят».

Как он поступит тогда?
Прослезится, упрекая себя,
что не сказал мне главного слова?
Или просто пожмёт плечами
и пойдёт по ночному городу искать другую гостиницу?
В любом случае мне жаль его до слёз.

Но знаете, чего боюсь я больше всего?
Равнодушия Бога!

Вот почему мне нет дела до религий тех людей,
которым я не нужен.
Раз не нужен им я -
мне не нужны их боги,
какими бы красавцами они ни были.

Пусть я один брожу по берегу луны,
пусть я плачу в объятиях ночи чаще,
чем корчусь в горсти оргазма,
но зато я есть Я, а не они.

Я смываю слезами не вину перед теми, кто меня не видит,
не темноту, в которой так красивы звёзды,
а чужой, неуютный свет,
которым когда-то испачкали ангела,
ещё не знавшего, что он есть Я.

Вьюга обезумевшим драконом весь день носилась по улицам, награждая прохожих яростными пощёчинами, забираясь под куртки и шубы и заставляя даже души съёживаться от свирепого холода. Но к вечеру ветер утих, и мороз, как будто вспомнив о чём-то приятном, застыл, задумчиво глядя на улетающие к югу обрывки бури.

Я подъехал к своему особняку. Автоматическая дверь поднялась, и мой тёмно-синий «шевроле» на удивление плавно и послушно вкатился в гараж. Наверно, ему тоже не терпелось спрятаться в тепле.

Я выбрался из машины.

Вчера была слишком шумная вечеринка по случаю моего двадцать пятого дня рождения, я выпил лишнего и всё ещё чувствовал себя плоховато.

Я вошёл в дом, хотел было пройти на кухню, но вдруг вспомнил, что, торопясь утром в редакцию, не успел проверить почтовый ящик. Я ждал письма от автора одного замечательного романа, вокруг которого разгорелся спор: одни, в том числе Йенс Бьорн, мой отец, он же владелец редакции, сомневались, стоит ли публиковать это явно сырое произведение, а другие, среди которых был и я, находили роман почти шедевром. Автору предложили исправить некоторые места, что-то убрать и кое-что усилить. Я лично занялся судьбой книги, решив помочь начинающему писателю, и с нетерпением ждал от него ответа на свои замечания и предложения.

За почтой пришлось выйти из дома. Но я не добрался до ящика, так как, спустившись с крыльца, в недоумении уставился на лежащего перед домом человека. Было уже темно, а лампочка над крыльцом перегорела, и только тусклый свет просачивался сквозь плотные шторы в окне прихожей. Поэтому разглядеть незнакомца было невозможно.

Мне стало страшно. Я даже забыл, что одет легко и мороз начинает проникать мне под свитер. Я огляделся вокруг, нагнулся: человек лежал ничком, вытянув вперёд обе руки со скрюченными пальцами, как будто застыл, пытаясь вцарапаться в диабазовую плитку дорожки, слегка заметённую снегом. На нём был обычный вельветовый костюм, на непокрытой голове, в светлых волосах, виднелись снежные крупинки.

Я прикоснулся пальцами к его руке - и отпрянул: она оказалась холодной, как кусок железа. Человек был мёртв!

- О, Боже, кто это?

Я набрался смелости и решил перевернуть тело.
Однако, как только я ухватился за грудь мертвеца, почувствовал какой-то звук вроде стона, а труп стал шевелить руками.

- Жив! Не может быть! - воскликнул я, замерев на корточках. И ещё раз попытался перевернуть его. На этот раз я ощутил, как его грудная клетка задвигалась, затрепетала.

Нельзя терять ни секунды!

Я приподнял незнакомца и поволок в дом. Куда теперь? В спальню, конечно, - там теплее. Я положил его на ковёр. На спину. И увидел, что ему не больше двадцати. Красивый, с тонкими чертами лица. Голубые глаза полны жизни. Он шевелил губами, но, вероятно, был так слаб, что не мог выдавить из себя ни звука.

Я принялся за дело. Всё во мне клокотало от испуга и лихорадочной надежды. Дрожащими руками я расстёгивал и сдирал с незнакомца обледеневшие пиджак и брюки. Я так торопился, что не стал возиться с рубашкой. Рванув её обеими руками, оторвал все пуговицы.

Наконец мне удалось затащить парня на свою кровать и закутать его одеялом.

- Спасибо, - прохрипел он. - Прошу тебя, подержи меня за руку. Мне холодно и страшно.

Я сжал ему ладонь.

- Меня зовут Сэм, - сказал я. - А ты кто?

- Я Мартин. Я... - Слёзы потекли из его глаз.

- Успокойся. Сейчас вызову скорую... Нет, пожалуй, Эла позову, своего соседа. Он хоть и патологоанатом, но несколько лет работал врачом. Так будет быстрее.

- Не уходи! - слабым голосом воскликнул Мартин, сильно сжав мне руку. - Я боюсь!

- Чего тебе бояться?

- Смерти.

- Для этого я и собираюсь позвать Эла - чтобы он тебя вылечил. Пусти меня. Никуда я не денусь. Всего минуты три, он живёт рядом...

- Я чувствую, что умру, если ты уйдёшь...

- Глупости! Тебе нужен врач. Или даже в больницу. Как Эл скажет, так мы и поступим. Хватит, не дури, отпусти меня!

С большим трудом мне удалось выдернуть руку из неожиданно крепкой хватки Мартина. Он охнул и застыл. А я опрометью помчался к соседу.

***

Однако, чтобы расшевелить Эла, трёх минут оказалось мало. Этот флегматичный человек, попадая в трудные положения, вовсе превращался в тугодума. Поэтому он и сменил профессию: от работников морга никто не ждёт решительности и молниеносной реакции.

- Так, что тут у нас? - Войдя вслед за мною в спальню, Эл неспеша приблизился к кровати и с изящной медлительностью приподнял руку неподвижно лежащего Мартина. - Что за чёрт! Он же мёртв, как мой унитаз! И такой же холодный.

- Что ты такое говоришь? - Я подскочил к нему. - Я только что разговаривал с этим парнем.
- Позвоню-ка я Грегу, сегодня его смена. Пусть приедут и заберут. Судя по всему, переохлаждение. Бедняга. Такой молодой и красивый. Знаешь, что мне больше всего нравится в моей работе? Ты не поверишь! Сострадание. - Он отошёл от кровати и вынул из кармана пачку сигарет. Закурил. - Да, да, именно сострадание к мертвецам. Оно поднимает душу над суетой. Мёртвых уже не за что ненавидеть или презирать. Их можно только жалеть...

Пока Эл занимался своим любимым делом, то есть рассуждал вслух, я стоял над телом Мартина, не в силах отвести глаз от его мраморно-белого лица. Почему-то моё внимание привлекла крошечная родинка над верхней губой. Мне стало любопытно, выступает ли она над кожей или это всего лишь гладкое пятнышко. Или просто соринка? Указательным пальцем я коснулся родинки - и, о ужас! - внезапно труп открыл глаза и шумно вздохнул!

- Он жив! - крикнул я, схватив Мартина за ледяную руку и чувствуя, как она теплеет.

Эл, вынувший из кармана телефон, чтобы сообщить своему коллеге об очередной жертве необычно морозной зимы, застыл на месте. С тупым недоумением он глядел на ожившего мертвеца.

- Ладно, - наконец произнёс он тоном приговорённого к казни, - проверим, что с ним. - Он подошёл к кровати, сел на краешек и стал ощупывать тело, которое всего минуту назад не подавало признаков жизни. - Здесь не болит? Нет? А здесь? Голова не кружится? Не тошнит? Открой рот. Вынь язык. Следи за моим пальцем...

Он достал из своего чемоданчика стетоскоп, прослушал Мартину всю грудь, заставил его повернуться на бок, обследовал спину, затем сунул ему в рот градусник и измерил давление.
- Ничего не понимаю... - Своими большими коровьими глазами Эл воззрился куда-то в пространство, словно пытался вспомнить нечто важное. - Я свидетель чуда, хоть знаю, что чудес не бывает. Это вам любой патологоанатом скажет: ЧУДЕС НЕ БЫВАЕТ! Но что я вижу, то вижу ясно: этому человеку, который только что был мёртв, как мой... простите... ему не нужен врач! Ты, парень, здоровее меня. Судя по всему, твой организм отлично умеет справляться с переохлаждением и при критическом понижении температуры впадает в анабиоз. Так же поступают сурки и всякие лягушки. - Он надолго умолк, а мы с Мартином смотрели на него в ожидании нового откровения. Но вот он очнулся, передёрнул плечами и со словами «ничего не понимаю» медленно поднялся на ноги. - Ладно, ребята, оставляю вас. Если что, зовите. А я пока подумаю. Эх, Сэм, ты испортил мне такой вечер! У меня, между прочим, Линда в гостях. Как ты думаешь, на что я теперь гожусь? У меня же этот медицинский курьёз всю ночь из головы не вылезет.

- Прости, я не хотел. - Я чувствовал, как пальцы Мартина всё сильнее сжимают мою руку. Мне хотелось подойти к Элу, утешить его, похлопать по плечу, но для этого мне пришлось бы освободиться от железной хватки довольно сильного парня.

- Ладно уж, - отмахнулся Эл и ушёл так же медленно и неохотно, как и явился.
Я сел на кровать.

- А теперь объясни мне, что всё это значит.

Продолжая сжимать мне руку, Мартин заговорил окрепшим голосом:

- Я сам в растерянности, никак не могу прийти в себя. Весь день со мной случались странные вещи. Утром позвонил незнакомец и потребовал у меня каких-то документов. Я сказал, что не знаю, о чём он, нет у меня никаких документов. А после обеда, когда я собирался сходить в гости к друзьям, явился почтальон. Я открыл дверь, а он, приставив к моему животу пистолет, вывел меня из дома и запихнул в фургон. Там уже сидело несколько человек, по виду бандиты. Мы долго ехали. Куда, не знаю - окна фургона были заклеены фольгой. Затем мы остановились, и к нам влез старик, такой элегантный, с тростью. На нём было меховое пальто. Он сел напротив меня, вгляделся мне в лицо и сказал:

- Ослы! Вы не того взяли! Это же какой-то мальчишка! Вышвырните его скорее! - И покинул машину.

Мы опять поехали, но вскоре автомобиль резко затормозил.

- Убирайся, парень! - приказал мне один из бандитов. - И заруби себе на носу: если хочешь жить, забудь об этом недоразумении.

Они уехали, а я остался на дороге, в одном тоненьком костюме, среди бушующей вьюги. Слава Богу, меня высадили недалеко от города, в паре километров от последних домов. Чтобы согреться, я побежал. Но было очень скользко, и бежать пришлось медленно и осторожно. И всё же несколько раз я упал, а потом подвернул ногу, и оставшуюся часть пути проделал, хромая и спотыкаясь. Как назло, те немногие машины, что обгоняли меня, не останавливались, хоть я отчаянно махал им руками.

Когда же я проходил мимо твоего дома, почувствовал, что теряю сознание, и из последних сил рванул к крыльцу. Но опять поскользнулся. И тогда со мной произошло нечто необычное: я стал подниматься над землёй, всё выше и выше. Темнело, на небе зажгись первые звёзды, и я летел к ним. Знаешь, кем я казался себе в те мгновения? Самолётом. Таким стремительным, но беззвучным самолётом. Звёзды становились всё ярче и крупнее, я приближался к ним, совсем не чувствуя холода. Мне было страшно, однако это был приятный страх, какой испытываешь, глядя с высокой башни на крошечных людей, копошащихся внизу.

Внезапно где-то подо мной вспыхнул свет, нет, не просто свет, а яркое пятно, тёплое, сладкое такое. И меня потянуло к нему. Не знаю, по своей воле полетел я к этому свету или движимый некоей внешней, а может, и внутренней силой. В любом случае, я был рад, что головокружительно быстро приближаюсь к нему.

И тут я увидел себя. И тебя: ты сидел на корточках и пытался перевернуть меня на спину. И снова я почувствовал адский холод. Я крикнул тебе: «Спаси меня!», но не услышал своего голоса.

Мартин умолк.

- Как ты думаешь, что означает этот свет? - спросил я.

- Думаю... - ответил он, - нет, я уверен, что это любовь.

- Любовь?

- Да, твоя любовь. Именно она вернула меня.

- Любовь к тебе? Но я же тебя совсем тогда не знал.

- Не знал, а всё равно полюбил, - отрезал Мартин. - И теперь, стоит тебе отойти от меня, я опять вылетаю куда-то в ночь. Но как только ты прикасаешься ко мне, я возвращаюсь и вхожу в свет. А вот у Эла нет этого света. Когда он потрогал меня (а я видел это сверху), мне совсем не хотелось возвращаться. Только ты заставляешь меня жить.

- Фантастика какая-то, - пожал я плечами. - Мистика, оккультизм... Неужели такое возможно?
Мне пришла в голову одна мысль, и я решил её проверить. Выдернув ладонь из руки Мартина, я встал и отошёл от кровати всего на два шага.

- Нет! - крикнул он и вдруг побледнел, взор его погас, а потянувшаяся ко мне рука безжизненно свесилась с кровати.

Я похолодел от ужаса: Мартин и в самом деле умер - стоило мне отойти от него! Я бросился к кровати, упал на колени и схватил его руку, словно драгоценную вазу, готовую вот-вот разбиться на тысячу никому не нужных осколков.

И снова произошло чудо: парень ожил.

- Прошу тебя, не делай так больше, - взмолился он.

- Хорошо, не буду. Просто мне нужно было проверить... Похоже, ты в самом деле возвращаешься к свету моей... Но почему любви? Я же не люблю тебя! Наверно, это просто моё сострадание...

- Ты любишь меня, Сэм, я это вижу.

- Вообще-то я люблю Рэйчел.

- Возможно.

- Не возможно, а точно!

- Хорошо, пусть так, но твоей любви хватает и на меня.

- Ладно, не будем спорить. Скажи лучше, что мне с тобой делать. - Я сел на кровать. - Так и будем держаться друг за друга, как слепой и поводырь? Например, мне сейчас хочется в туалет. Но если я пойду туда, ты опять умрёшь. С другой стороны, когда я вернусь, ты воскреснешь как ни в чём не бывало...

- А если не воскресну? Если твоя любовь погаснет за это время?

- Ага, вытечет из меня мочой. Погоди, скажи мне, это очень больно, умирать и возвращаться?

- Больно. И холодно. И страшно. Ты представить себе не можешь, какой это ужас.

- Что же нам делать?

- Ты, конечно, можешь и уйти. Но твоя любовь...

- Что моя любовь?

- Позволит ли она тебе убить меня?

- Убить? - Я содрогнулся. - О Боже, а ведь действительно, уйдя, я убью тебя! Как же быть? У меня ведь работа, невеста, друзья... Неужели всю оставшуюся жизнь мне придётся провести в обнимку с парнем, который погибнет без моей... без этой чёртовой любви?

- Прости, Сэм! - Мартин заплакал. - Я понимаю, что вторгся в твою судьбу и поставил тебя перед нелёгким выбором. Но я хочу жить, очень хочу... Может быть, там, куда я летел, хорошо, но жизнь... Ты не умирал, Сэм, поэтому ты не можешь понять меня. Жизнь - это самое лучшее, что есть на свете... И всё же ты прав: так не может продолжаться долго. Ты должен избавиться от меня. Иначе...

- Нет, я так не могу! - прервал я его слёзный монолог. - Я не стану убийцей! Я не позволю тебе умереть! Я не знаю, что со мной происходит, но одна мысль о твоей гибели переворачивает мне душу. - Я резко встал. - Всё, я больше не могу терпеть. Если не хочешь ещё разок превратиться в труп, пойдём в туалет. Да и приодеть тебя не мешало бы. Похоже, мы с тобой примерно одного роста, так что моя одежда подойдёт. А потом на кухню. Поедим чего-нибудь. Может, пиццу заказать?

- Пиццу я люблю. Особенно горячую. - По губам Мартина пробежала доверчивая улыбка, и сердцу моему стало тепло.

***

Поужинав, мы легли спать. В одной кровати. Выяснилось, что не обязательно держать Мартина за руку. Достаточно находиться рядом. В пятне любви, как говорил он. А пятно это оказалось совсем крохотным: стоило мне отдалиться всего на полшага - и он уже бледнел и терял сознание. Когда же я был рядом, он чувствовал себя отлично, был бодр, весел, даже шутил и смеялся.
- Неужели тебя никто не любит? - спросил я, когда мы легли спать. - Мать, отец, братья...

- У меня никого нет. Да и не было. Отец не вылезал с работы, даже дома всё писал и писал свои физические формулы. Мама изменяла ему. Звонила кому-то, наряжалась, красилась и убегала из дому. У соседнего дома или за поворотом её ждал автомобиль. То чёрный, то синий, то белый. Всегда разные. А я оставался один, не нужный ни ей, ни отцу. Когда же она возвращалась, от неё пахло спиртным и табаком. Или чем-то неопределимым, но вызывавшим во мне неясную тревогу.

Однажды я узнал, что она заразила отца нехорошей болезнью. Я понял это, подслушав его телефонный разговор с врачом. Потом он стал названивать частному детективу, который собирал для отца доказательства маминых измен.

Кончилась эта грязная история разводом. И я остался с отцом. Мы переехали в другой город, отец как раз устроился там в университет, и я больше не видел мамы. Сдаётся мне, она и не искала меня. Потом я узнал, что её болезнь называется нимфоманией. А отец нашёл себе другую жену, такую же, как и он, свихнувшуюся на физических формулах, и они были довольны своей жизнью. А меня по-прежнему никто не замечал, моими радостями и бедами никто не интересовался.

Когда мне было шестнадцать, отец умер от рака, а его жена отдала меня моей тётке, очень богатой. Тётка добрая, но похожа на весёлую бабочку. Она ненавидит всякие правила и всегда говорит, что человек должен быть полностью свободен. Она купила мне дом, кладёт мне на счёт небольшую сумму, а сама с мужем путешествует по миру и радуется жизни. Так что я ей тоже не нужен.

- Получается, что ты нужен только мне?

- Твоей любви.

- Да, Мартин, сложно всё это. Что мне делать? Ладно, завтра решим.

***

Не успели мы позавтракать, как явилась Рэйчел, красивая, жизнерадостная, сияющая. Мечта, а не женщина! Её желтовато-белые волосы так красиво мерцали, спадая на плечи, что у меня перехватило дыхание.

Мы встретили её, держась за руки.

- У тебя гость? - Она замялась в дверях.

- Входи, любовь моя! - воскликнул я и собрался уже обнять её и расцеловать, но Мартин так крепко сжимал мне ладонь, что я лишь одной рукой смог сделать неловкое движение навстречу Рэйчел. Да и поцелуй вышел какой-то неуклюжий.

Мы прошли на кухню.

- Кофе хочешь? Вот тосты, вот пицца, - затараторил я, пытаясь скрыть смущение и не зная, как вести себя: я не мог отойти от Мартина, но и невесту не мог держать на расстоянии.

Мы сели.

- Кстати, я вас не представил... Прошу поощения... Это Мартин. А это моя Рэйчел.

Она не ответила - её взгляд вцепился в лицо Мартина, и ничего другого она не замечала. А я беспомощно смотрел на её красивое личико, не зная, как побороть навалившееся на нас троих тяжёлое молчание.

- Значит, Мартин, - наконец произнесла она холодно и насмешливо. - Ты не говорил мне, что у тебя есть такой милый друг.

- Но мы знакомы всего несколько часов, - возразил я. - Я спас его вчера. Он замёрз перед моим домом. А теперь только от меня зависит, будет он жить или умрёт.

- Он что, должен денег мафии?

- Нет, я должен ему... Вернее... Понимаешь, если я отойду от Мартина хотя бы на шаг, его душа снова вылетит из тела, и он превратится в труп.

Сказать, что Рэйчел глядела на меня с недоверием, - ничего не сказать. На её лице отразилась целая гамма разных чувств, от иронии до страха. И я понял: чтобы убедить её в том, что я говорю правду, мне необходимо отскочить от Мартина и показать ей, как он умирает. Мне этого ужасно не хотелось, но другого выхода я не видел.

- Пусть посмотрит, - сказал Мартин и сам отошёл от меня. И в тот же миг упал на пол.

- Что за шутки? - взвизгнула Рэйчел, вскочив на ноги.

- Это не шутки. Сама убедись: он мёртв. Давай же, скорее! Мне надо возвращать его к жизни.

Я схватил её за руку и подвёл к лежащему на полу парню.

- Ну же, потрогай его! Чувствуешь, какой холодный? Он мгновенно меняет температуру, когда умирает.

- Да, он мёртв! - Рэйчел сидела на корточках, пытаясь нащупать на запястье Мартина пульс, и глядела на меня испуганными глазами.

Я опустился на колени и положил ладонь на его ледяной лоб. Его глаза медленно открылись. Дрожа всем телом, он обеими руками вцепился мне в плечи.

- Как мне холодно! - прошептал он. - Боже, как там холодно!

Я помог ему встать, сесть на стул и налил ему чашку горячего кофе.

- Не хочу, чтобы ты так делал, - укорял я его, несмотря на то что всего несколько минут назад сам собирался показать невесте его смерть. - Не надо так больше! Мне показалось, что моё сердце пронзил ледяной кинжал. Это и в самом деле ужасно!

Рэйчел стояла рядом с нами. Она наморщила лоб, сжала губы и показалась мне совсем некрасивой.

- И что вы собираетесь делать? - нарушила она молчание.

- Не знаем, - пожал я плечами. - А что бы ты делала на моём месте?

Пришла её очередь пожать плечами.

- Это любовь, - сказал я.

- Что значит любовь? - Она тоже села к столу, но к еде не притронулась.

- Моя любовь воскрешает Мартина.

- Как это понять?

- Ты же всё видела своими глазами! - Меня начал раздражать её холодный тон, я-то ждал от неё сочувствия. - Почему ты спрашиваешь, как будто ничего не понимаешь? Ты же умная. Сама столько раз рассказывала мне о чудесной силе любви.

- Я не понимаю, о какой любви ты говоришь.

- Какой? - Я усмехнулся. - Разве, говоря о любви, можно спрашивать, какая она? Она такая, какая есть, и она, как видишь, творит чудеса.

- Получается, что ты любишь Мартина?

- Выходит, что так.

- А раньше ты не мог сказать мне о своих... необычных пристрастиях?

- Рэй, дорогая, это не пристрастия! Это любовь, понимаешь?

- Ну да, я понимаю. - Она скорчила недовольную гримасу. - Два парня любят друг друга, такое тоже бывает. Вот только никак не возьму в толк, с какого бока здесь я.

- Ты моя невеста.

- А он твой любовник? Может, ляжем в постель втроём? Тебе же нельзя отлипать от этого живого мертвеца? Так что ли?

- Нет, не так! - Я совсем потерял терпение, и мне хотелось плакать от отчаяния. - Мартин... Он совсем другое... Не знаю, как тебе объяснить... Эта любовь...

Рэйчел встала. Какой же прекрасной раньше считал я её в тёмно-синих джинсах и розовой блузке. Она часто надевала их, чтобы порадовать меня. Но в тот раз я не видел её красоты - передо мной маячило тёмное пятно, и я не мог разглядеть в нём ничего, совсем ничего.

- Я получила от тебя достаточно объяснений, - отрезала она все мои надежды и сомнения. - Хватит с меня того, что я видела и слышала здесь. Пойду, пожалуй, оплакивать неудавшуюся нашу свадьбу... - По её щекам потекли слёзы. - А я уже и платье присмотрела. И туфли... бархатные... - Она разрыдалась и бросилась вон из дома.

Я вскочил, чтобы догнать её, но Мартин удержал меня:

- Не надо. Если она любит тебя, именно тебя, а не свою мечту о счастливом браке, - непременно вернётся...

Я хотел возразить ему, но меня остановил телефонный звонок. Это был отец.

- Сэм, где ты? Почему не на работе? Ты нам срочно нужен.

- Это ты мне нужен, папа! Приезжай, да поскорее!

***

Мой отец не привык задавать лишних вопросов. Он был человек дела, всегда собранный, решительный и готовый к любым неожиданностям. Иногда я думал: почему он выбрал профессию литератора, а не военного?

Когда он приехал, я рассказал ему всё, что произошло. Он слушал, как всегда, терпеливо, внимательно, не перебивая.

Выслушав меня, он произнёс, укоризненно качая головой:

- Сэм, Сэм, что же ты делаешь с собой! Не поздновато ли ты влез в это болото? Я понимаю, творческая среда... Но в твоём возрасте...

- Какое болото? О чём ты?

- Как какое? ЛСД, героин, экстази...

- Значит, не веришь? Но Рэйчел - а ей уж ты не можешь не поверить - была свидетелем смерти и воскрешения. Она тебе всё растолкует. А я не хочу больше видеть тебя. Можешь отправляться в свою редакцию, вспоминая по пути, что когда-то у тебя был сын.

Отцу не свойственно было отвечать на подобные выпады. Вот и в тот раз он посидел молча с прикрытыми глазами, поразмышлял и спокойно обратился ко мне, перейдя на эсперанто, язык нашего домашнего общения (дело в том, что моя мама, будучи родом из Финляндии, долго не могла освоить английский, зато оба они знали эсперанто, и, между прочим, этот язык и свёл их):

- Если то, что ты мне рассказал, правда...

- Клянусь памятью мамы...

- Ну, ну, не надо клятв, я тебе верю. Иногда мне самому является Энн... Да, это так. И во сне, и наяву. Так что я, хоть и притворяюсь закоренелым материалистом, верю в скрытые от нас миры... Впрочем, и они, если подумать, материальны. Но оставим философию. Как я понял, ты попал в преглупое положение. Куда ни пойдёшь - везде проигрыш. Поэтому ты вынужден оставаться на месте, ничего не предпринимая. А это ужасно, Сэм! Это неволя, плен, тюрьма. Ты должен освободиться.

- Каким образом?

- Единственно возможным. Оставь этого парня, ты ему ничем не обязан.

- Нет, на это я не пойду!

- Значит, ты согласен всю жизнь ходить за ручку с мужчиной? А как же семья? Как нормальная жизнь? Да и что скажут люди? Смотри, дескать, Йенс! Твой Сэм идёт со своим дружком! Какая прелестная пара! Ты этого хочешь?

- Значит, ты боишься за свою репутацию? - Мне стало тоскливо, образ отца, сильного, справедливого, побледнел в моём сердце.

- Да, боюсь, в том числе за своё честное имя.

- Почему же Я не думаю об этой ерунде?

- Потому что ты никак не хочешь повзрослеть.

- Или безнадёжно постареть?

- Иронизируй сколько угодно, меня этим не пронять, ты же знаешь.

- Теперь я знаю, что передо мной не отец, а кирпичная стена, которую не то что иронией - бронебойными снарядами не пробить. Я ждал от тебя мудрого совета, понимания, утешения, а слышу только змеиное шипение потревоженной репутации.

Отец печально покачал головой.

- Нет, Сэм, репутация - это последнее, о чём я вспомнил.

- И всё-таки вспомнил!

- Да, но прежде всего я забочусь о тебе. - Он помолчал с минуту. - Хорошо, допустим, тебе плевать на то, что о тебе думают окружающие. В том числе и твой отец. Это тоже позиция. Она не радует меня, но я готов её уважать. Но ты не можешь не признать, что, оставшись с этим парнем, лишаешь себя счастья. Как долго проживёт Мартин? Возможно, дольше, чем ты. Тебе же не уйти от него, не уединиться, не разозлиться на него, не хлопнуть дверью. Ты вынужден будешь, как раб, привязанный к ноге рабовладельца, терпеть свою неволю. Ты станешь псом, верно служащим хозяину. И такой жалкой участи желаешь ты себе?

- Да, папа, я хочу наконец стать самим собой, - ответил я по-английски. - Не свою ли жалкую участь ты имел в виду, говоря мне всё это?

- Возможно, - смиренно согласился он. - Моя жизнь далека от идеала. Поэтому я и не хочу, чтобы ты...

- Я не ты! - воскликнул я. - Я это я, как ты не можешь уяснить себе эту простую истину? Я никогда не пойду твоим путём, даже если унаследую твой дом, твоё издательство и твоих женщин! И уж точно ради твоих благ я не стану убийцей. Зря ты пугаешь меня рабством. Я свободно сделал этот выбор. А если ты считаешь рабством любовь, то я выбираю самый тесный карцер, вот так. Ты разочаровал меня, но я по-прежнему тебя люблю и надеюсь, что со временем мы найдём общий язык. А чтобы фарфоровая статуэтка твоей репутации, не дай Бог, не треснула, мы с Мартином готовы переехать в другой город, даже в другую страну.

- Нет, только не это! - воскликнул отец. Впервые в жизни я увидел, как он побледнел от страха.

- Оставайтесь здесь. В этом городе я смогу, по крайней мере, помогать тебе, следить, чтобы ты не попал в беду. А что касается позора... Прости, не так выразился... Что касается тени на моём имени, то, по здравому размышлению, слишком оно плоское и бледное, не хватает ему живых оттенков.

Он поднялся с кресла. Мы тоже встали.

- Ладно, мальчики, пока. Если что надо - звоните. - Он пожал нам руки. - Спасибо тебе, Сэм. И тебе, Мартин, моя благодарность.

- За что? - произнесли мы в один голос.

- Ты, Сэм, напомнил мне о давно забытом: что я твой отец. А Мартин напомнил тебе о том, что ты человек.

Отец ушёл, а мы ещё долго стояли, обдумывая его последние слова.

Наконец Мартин встрепенулся:

- Послушай, а может быть, сходим погулять? Смотри, солнце-то какое! Кстати, у твоей любви точно такой же золотистый цвет.

- После всего случившегося ты не боишься выйти на мороз?

- Но пока ты рядом, мне так тепло, как не было никогда!

- А мне светло. Даже когда закрываю глаза.

И мы пошли гулять. Мы бродили по улице, взявшись за руки. Я говорил о романе молодого писателя, которому помогал, а Мартин слушал и отвечал мне таким светлым, таким тёплым молчанием. Я чувствовал, что он счастлив. И знал, что его счастье зависит только от меня, от моей любви.

Боже, исполни всего одну мою просьбу: сделай так, чтобы это солнце никогда не погасло! Недаром же Ты назначил меня хранителем жизни.

Отец склонился над большим круглым столом, застеленным картой мира. В левой руке он держал стакан из тончайшего хрусталя, в котором пестрели цветные карандаши, а ловкими движениями правой закрашивал на карте пятна, большие, малые и совсем крохотные. Время от времени он вынимал из кармана сюртука серый резиновый кубик и тёр им то или иное место, осветляя чересчур яркие краски. А иногда, поморщившись, и вовсе стирал пятно и тут же заштриховывал его другим цветом.

- Папа, а почему ты никогда не стираешь чёрные пятна? Их так много и они такие некрасивые и страшные.

- Слишком ты мал, сынок, чтобы понять мои задумки. Вот подрастёшь...

- Ты постоянно говоришь одно и то же: подрастёшь да подрастёшь!

- Ну, хорошо, попытаюсь объяснить. - Отец поставил стакан с карандашами на стол и опустился в плетёное кресло. Оно скрипнуло так протяжно и жалобно, что сын невольно протянул к нему руку и погладил старый, потёртый подлокотник. А отец откинулся на спинку и, обводя взглядом высокий свод, голубым мерцанием освещающий огромный зал лаборатории, заговорил тихим голосом:

- Понимаешь, сынок, каждый цвет означает нечто своё. Розовый - это исполнение детских мечтаний; красный - удача и уверенность в будущих успехах; жёлтый - деньги; синий - знания; пурпурный - власть... Ну, и так далее. А вот чёрный - это смерть.

- Смерть? А что это такое?

- Понимаешь ли, сынок, все существа, живущие на земле, рождаются, живут и умирают.

- Умирают?

- Ну, да, сердце останавливается, кровь перестаёт бежать по венам, мысли и желания испаряются и лёгким облачком поднимаются в небо. А тело снова превращается в прах, в землю.

- Это, наверное, очень больно? - Сын потрогал коленку, которую два дня назад ободрал, споткнувшись о корень дерева жизни и чуть было не расквасив при падении нос.

- Иногда это очень больно.

- Но это же плохо! Так не должно быть! Разве ты не можешь отменить смерть?

- Ты ещё мал, тебе не понять, что всё в мире взаимосвязано, и , если я отменю что-то одно, тогда придётся менять и всё остальное.

- Я и не хочу понимать такую несправедливость! Когда я вырасту, я буду бороться с нею! Я её задушу, растопчу, эту змею!

В ответ отец только покачал головой. С задумчивой улыбкой глядел он на сына, и тот смутился: наверное, опять он обидел отца. Никак не научится доверять ему. Сложно всё это: жизнь, вера, надежда, боль, а теперь ещё и о смерти узнал...

- Пап, прости меня, я не хотел...

- Ничего, сынок. Я понимаю тебя. Ты очень добрый и сострадательный, и я горжусь тобой.

- А та девочка, Ингрид, что живёт на берегу холодного моря, ты разрешишь мне сегодня посмотреть на неё? Она такая несчастная, мне её так жалко. Ночью я долго не мог уснуть, всё плакал, думая о ней.

- Хорошо. - Отец поднялся с кресла и снова склонился над картой. - Посмотри. Но в последний раз.

- Почему?

- Потому что ровно через четверть часа мне придётся закрасить её дом чёрным цветом.

- Что? Нет, папа, ты не можешь сделать это! Не трогай её!

- Увы, этого не изменить.

- Почему? - Из глаз сына потекли слёзы.

- Опять эти твои «почему». - Отец притянул к себе плачущего мальчика, обнял и стал гладить по голове. - Ну, потерпи, родной мой! Со временем ты узнаешь все мои премудрости, и твоё сострадание окрасится в цвета весенней радуги...

- Нет! - сквозь рыдания прокричал сын, уткнувшись лицом в живот отца. - В радуге нет чёрного цвета! Я ненавижу его! Я сотру его со всего мира! Моя ночь будет оранжевой, как плоды дерева жизни! Мои люди будут носить яркие одежды! И никто не умрёт! Ты слышишь? Никто!

- Эх, маленький глупышка! - улыбнулся отец.

- Помоги Ингрид, папа! Больше я тебя никогда ни о чём не попрошу, только ей одной помоги. Не закрашивай её чёрным!

Отец тяжело вздохнул, отстранил от себя мальчика и, опустившись перед ним на корточки, сказал:

- Никогда не зарекайся от просьб. И другим в них не отказывай. Но и не обещай того, что не в силах исполнить. Ты меня понял? А сейчас гляди на свою Ингрид. А завтра... - Он осёкся, сглотнул комок и продолжил менее уверенным тоном: - А завтра ты встретишься с её душой. И, если она согласится с тобой дружить...

- Папа, опять ты мне про души! Они же такие... как воздух, к ним даже не прикоснёшься. Как можно с ними играть? Вот если бы эта девочка попала к нам сюда вся, целиком, вот была бы радость! Я кормил бы её оранжевыми плодами, мы играли бы с нею в пятнашки, лежали бы на лугу, глядели на небо и мечтали о счастье всего мира...

- Не трать время, сынок. Осталось десять минут.

- Ладно, - смирился мальчик, стирая с щёк слёзы, - буду смотреть.

Отец взмахнул рукой - и перед глазами сына появилась хижина: тростниковая крыша, стены из неотёсанного камня. У одной из стен, на лавке, сидела девочка. Ветерок перебирал ей волосы соломенного цвета. Её лицо было таким бледным, а большие глаза, мерцающие болезненным блеском, такими пронзительно красивыми и несчастными, что сын невольно сжал руку отца.

- Что с ней? - прошептал он.

- У неё больное сердце. Через несколько минут оно остановится.

- Ей будет очень больно?

- Да, но совсем не долго. Она уснёт и проснётся в раю.

- Пап, но я же видел, как ты помог тому юноше, который молился тебе, и ты спас его...

- Иногда я могу вмешиваться, когда знаю, что моя помощь не изменит установленного хода вещей, а иногда я не имею на это права.

- Но почему не в этот раз?

- Долго объяснять, да ты и не поймёшь научных терминов, без которых объяснить строение мира просто невозможно. Скажу только вот что: я законодатель, понимаешь?

- Не совсем.

- Я учредил законы природы, развития общества и так далее. Я дал миру чёткую схему и определённый путь. Но если я написал правила, я и в ответе за них. Кому как не мне хранить их в неприкосновенности? Кто будет верить мне, нарушающему законы, то есть преступнику? Теперь ясно?

- Это как в игре в жмурки? Нельзя нарушать правила и подглядывать, пока считаешь?

- Точно. А теперь... Будешь глядеть на Ингрид до конца? Пора мне брать в руки чёрный карандаш...

- Прошу тебя, папа, ещё немного...

- Нет, дорогой мой, пора.

- Буду глядеть.

- Что ж, гляди. Учись настоящей жизни. - Отец вынул из стакана чёрный карандаш и склонился над картой, а сын не отводил взора от милого существа, понуро сидящего на лавке у каменной стены своего убогого дома где-то на окраине прекрасного, но такого жестокого мира, которого мальчик совсем не понимал.

Несколько движений карандаша - и девочка вдруг прижала руки к груди, на её лице застыл ужас, она сделала несколько глубоких вдохов, привалилась спиною к стене. Её руки бессильно упали на лавку и застыли.

- Прощай, Ингрид, - едва слышно прошептал мальчик и опустился на колени. - Я спасу тебя, обещаю! На зло всем запретам обещаю!

Отец нагнулся к сыну, поднял его и прижал к себе.

- Не плачь. Пройдёт время - и мир обязательно изменится. Верь мне. Ведь не стал бы я создавать вселенную, безнадёжно мрачную. Человечество должно пройти путь страданий и потерь, чтобы на собственных ошибках научиться беречь жизнь и счастье.

Он поставил мальчика на пол и снял сюртук.

- Что-то жарко. Пройдусь, пожалуй, по саду, посижу у прохладного ручья, подумаю. А ты бы тоже погулял, развеялся, поиграл с ангелами.

Он потрепал сына по голове и направился к выходу из зала.

Сын подождал, когда он выйдет, затем, сунув руку в карман отцовского сюртука, висящего на спинке креса, вынул оттуда кубик ластика. Придвинул кресло к столу, взобрался на него и стал искать берег холодного северного моря. Вот он! А вот и зловещая чёрная метка!

Оглянулся на дверь: никого. И принялся стирать пятно. Но, оказалось, что чёрный цвет не так-то легко удалить: резинка скользила по маленькому кружку, как по отшлифованному морскими волнами камешку, рассыпалась на мелкие крапинки, но никак не могла справиться с жутким знаком смерти.

Сын пришёл в отчаяние и заплакал. Одна слезинка упала на пятно - и - о, радость! - чернота начала поддаваться, посерела, побледнела и наконец сменилась яркой белизной.

- Я спас тебя, Ингрид! - воскликнул мальчик.

***

А в это время жители посёлка, что раскинулся на берегу холодного моря, собрались беспокойной толпой. В недоумении и страхе глядели они, как медленно исчезает дом Торбьёрна. Будто невидимая река смывает его камень за камнем, соломинка за соломинкой. Даже хозяин с женой, выбежавшие из дома и склонившиеся над сидящей на лавке дочерью, становятся прозрачными. И вот уже не видно ни их, ни лавки, ни Ингрид, ни дома - осталось пустое место, словно никогда и не было семьи храброго Торбьёрна. А ещё минута - и память о них стёрлась из сознания всех жителей.

Пожав плечами и смущённо переглянувшись, они разошлись по своим делам. И только собака, любимица Ингрид, долго ещё бродила вокруг родного жилища, сменившегося пустотой.

***

- Ты всё ещё здесь? Так и не сходил погулять? - Отец подошёл к креслу, на котором съёжился сын. - Ну, ладно, пора браться за дело. Что там у нас? - Он надел сюртук и подошёл к столу. - Та-а-ак! - Он медленно повернулся на каблуках и строгим взглядом пронзил испуганного мальчика. - Где моё чёрное пятно? Что молчишь, маленький проказник?

- Я спас Ингрид, - пробормотал сын.

- Спас, говоришь? - Отец опустился перед креслом на колени и сжал руками подлокотники, да так крепко, что они жалобно скрипнули. - Понимаешь ли ты, что ты натворил? Ты испортил всё моё мироздание! Всё! Ты нарушил один из основополагающих законов! Теперь каждый злодей может сказать, что я преступник и мне нельзя верить.

- Но я отменил смерть девочки! - возразил сын, отчаянно пытаясь понять, что плохого было в его поступке.

- Нет, не отменил - ты стёр с карты бедняжку Ингрид и всю её семью. Понимаешь? Теперь их нет, совсем нет, ни на земле, ни под землёй, ни у нас, на небе. Нет и никогда не было, даже в памяти предков, современников и потомков. Знаешь, что ты сделал? Стерев чёрное пятно, ты открыл проход, по которому беззаконие хлынет в мир, и я уже не смогу ничего сделать с ним, используя закон. История пойдёт по непредсказуемым путям, а я буду лишь наблюдать за развалом вселенной.

- Но я... - Мальчик задрожал от страха. - Я хотел... Прости меня... Значит, это конец света, о котором ты мне тогда рассказывал сказку?

Отец погладил его по голове.

- Да, мой милый, это конец. Придётся всё начинать с чистого листа... Хотя... Есть выход... Если ты согласишься спуститься на землю, тогда ты спасёшь мир. Но это так трудно...

- Я пойду, - решительно ответил сын, вдруг осознавший, что и от него зависит будущее.

- Есть одна девушка, добрая, разумная. Ты родишься из неё, пройдёшь путь человека, быстро повзрослеешь, поумнеешь, поймёшь, что такое жизнь и, надеюсь, больше не будешь требовать от меня невозможного. А потом вернёшься домой, как студент возвращается после окончания университета. Да, так, пожалуй, будет лучше и для тебя, и для мира. Я был бы не я, если бы не предусмотрел разные возможности...

- А там, на земле, мне будет так же хорошо, как и здесь?

- Нет, сынок, боюсь, там тебе не понравится. К тому же не развлекаться ты идёшь туда, а спасать мир. А в конце тебе...

- Что в конце?

- Нет, ничего, это я так...

- Что ты хотел сказать? Что мне будет больно?

- Давай об этом как-нибудь в другой раз поговорим, когда ты подрастёшь.

Ты был так близко,
и даже не верилось,
что радость окончится фантомными болями.

Ты был солнцем,
влетевшим в мою печаль
и разбившим зеркало ночи
на тысячу сладких рассветов.

Ты был огнём,
ты облизывал моё одиночество
до тех пор, пока оно не вспыхнуло
песнями, горящими на устах, -
и тогда я познал вкус извергающейся из тебя религии.

Ты был плетью молний,
хлеставшей по лицу мою любовь
всякий раз, как за тобой закрывалась дверь,
а твои удаляющиеся шаги сотрясали земной шар
отзвуками равнодушного грома.

А потом ты стал тлеющим угольком
под пеплом умирающей страсти.

А потом мне стало холодно и темно.

Ты так долго уходил от меня,
что не только погас,
но и на ощупь не отличался от могильной плиты.

И тогда, в жутком безмолвии,
я понял, что поздно роптать
и нет уже смысла молиться.
И вера моя в тебя превратилась в змею,
что скользила у меня между пальцами,
как только я хотел осенить себя знаком бессмертия.

Увы, нет в этом теле и намёка на вечность,
как нет в этой тьме никого,
кто подсказал бы мне,
в какой части вселенной
искать мне ушедшую радость.

И всё же остались в тумане отблески твоих глаз,
а на скорбных моих губах
ещё мерцает вкус родникового счастья.

О, да! Мне по-прежнему не страшна темнота!
Она лежит у моих ног,
разбитая твоим солнцем.
И я знаю, я вижу сквозь слёзы,
что луна ничуть не светлее сердца,
обглоданного любовью.

Твоя религия ещё звучит в моей глухоте,
и я по-прежнему верю, что ты где-то рядом,
просто не можешь уже кричать.

Ты здесь!
Я касаюсь тебя, когда трогаю камни,
воду, траву и ложащийся на мои цветы снег.

И я слышу твои слова,
которых больше не понимаю,
и не могу отличить твой голос
от шёпота ветра.

Ты жив, как и прежде,
как и всегда!
Ты тёмен, как бормотание ручья,
ты тих, как рождение песни,
ты далёк, как первая радость,
та, что на смертном одре
будет последним моим воспоминанием.

Жил на свете добрый волшебник. Добрый, потому что ничего не делал для себя - только для людей. Он прикасался к больному - и тот сразу же выздоравливал; он благословлял несчастного - и к тому возвращалась удача. Но вот беда: он состарился и так ослаб, что не мог больше поднять руки для благословения. И его оставили в покое. Теперь он никому не был нужен. Он лежал в своей лачуге забытый всеми и ждал смерти. Но смерть боялась приблизиться к его двери, ведь он был волшебником, а смерть, как известно, весьма труслива и суеверна. Она может ударить ножом в спину или пролезть под толстую броню, но полностью беззащитный волшебник вызывает у нее панический страх.

По соседству жила бедная вдова с сыном-подростком. Только она и заботилась о старце, кормила его, наводила порядок в его доме.

Однажды вдова заболела и попросила Макса - так звали мальчика - одному сходить к старику соседу и поухаживать за ним. Макс с радостью согласился. Старик привлекал его загадочными своими словами и спокойной добротой в мудрых глазах.

Сделав всё, что от него требовалось, мальчик сел на пол у низкого ложа волшебника и спросил его:

- Прошу тебя, скажи мне, как стать таким же могущественным, как и ты?

- Для этого нужно трижды погладить меня по голове, каждый раз произнося: «Всё будет как прежде». Но зачем тебе это? Ты назвал могущественным самого немощного человека в мире. Даже смерть гнушается мною.

Но Макс не хотел больше терять время. Он трижды погладил старика и трижды произнёс заклинание - и волшебник умер: отдав свою колдовскую силу соседскому мальчишке, он превратился в лакомую добычу смерти.

А как же Макс? Он испугался и убежал. Наверняка, он мог бы попытаться оживить мёртвого, ведь он сам стал волшебником, но даже не подумал об этом, ведь он всё ещё был глупым, беспечным ребёнком.

У вдовы не было денег на похороны, поэтому её сын своими руками вырыл могилу и с помощью добрых соседей похоронил старика.

Вернувшись с кладбища домой, Макс посмотрел на стол, где лежал последний кусок хлеба, вздохнул, чуть не плача, и сказал:

- Вот если бы это был большой мясной пирог!

И тут же, к великой их радости, кусок хлеба превратился в роскошный праздничный пирог.

И зажили они безбедно, всё у них было: и новый большой дом, и большой автомобиль с шофёром, и прислуга, и садовник, и лучшие повара.

Макс вырос, женился на самой известной в мире красавице, у них родились чудесные дети, и ему показалось, что он точно знает, что такое счастье.

Но вот однажды, когда Макс отправился путешествовать по другим странам с удивительной концертной программой - он был очень тщеславным и хотел, чтобы весь свет рукоплескал его волшебству, - случилась беда. Один из его малышей играл со спичками (вечно поглощённые собой, ни Макс, ни его жена не занимались воспитанием детей) и случайно поджёг большую, красивую занавеску в гостиной. Матери тоже не было дома - она отправилась на бал к губернатору, - а старая вдова, пытаясь спасти внуков, задохнулась и сгорела вместе с малышами в страшном пожаре.

Узнав об этом, красавица покинула бал и, не дождавшись, когда вернётся шофёр, которого она благосклонно отпустила до окончания бала, сама села за руль своего автомобиля. Страх и отчаяние заставили её гнать на бешеной скорости. На повороте машину занесло и выбросило с высокого обрыва в реку, где несчастная женщина утонула вместе со своим дорогим авто.

Возвратившийся из путешествия Макс обнаружил лишь пепелище на месте былого благополучия. Только тогда, оплакивая мать, жену и детей, он начал понимать, что сам во всём виноват, что жизнь его была построена на зыбучих песках самодовольства, эгоизма и тщеславия. Нет, он не был жадным человеком, с детства привык довольствоваться малым, да и в чёрствого и равнодушного себялюбца не превратился - просто, будучи отличным от других, он решил жить как все - вот судьба и отвернулась от него.

Он хотел вернуть к жизни погибшую семью, но, вероятно, не знал нужного заклинания, и у него ничего не вышло. Впервые он потерпел неудачу как волшебник, впервые усомнился в себе и по-настоящему подумал о том, что жизнь - это не только его желания, и даже он, такой могущественный, не застрахован от непоправимых ошибок и несчастий.

Повесив голову, Макс побрёл по дороге, сам не зная куда. Наверное, хотел уйти от горя, от самого себя. Свернул на какую-то тропу, даже не заметив того, и вошёл в лес. Там было тихо, пели весенние птицы, пахло молодой зеленью и цветами.

«Как странно, - подумал Макс, - почему раньше я не замечал, как красив мир? Какой же я ещё слепой! А разве слепой может быть настоящим волшебником?»

Вдруг из-за кустов послышались тихие всхлипывания. Макс остановился удивлённый и испуганный. Он стал осторожно раздвигать руками ветви кустарника - и увидел девушку, совсем молодую, с большими, ясными глазами. Она тоже увидела его и вся сжалась от страха, даже плакать перестала.

- Не бойся меня! - воскликнул Макс и хотел, как и раньше, хвастливо добавить: «Я волшебник!» - но почему-то подумал, что сейчас это прозвучало бы глупо и неуместно. - Скажи, что с тобой случилось, и я постараюсь помочь тебе.

- Меня зовут Марта, - робко произнесла девица. - Моя бедная матушка умерла, и брат выгнал меня из дому, чтобы я даром не ела его хлеб. А я ведь работящая, многое умею, матушка научила меня всему, что знала сама.

Макс собирался было, грудь колесом, заявить, что накажет жестокого брата и заставит холить и лелеять сестру, но сразу осёкся, внезапно взглянув на себя со стороны. И таким пустым и неумным показался он себе, что ему стало стыдно.

- Дай мне руку, - сказал он девушке, и, поскольку она всё ещё боялась его, он сам подошёл к ней, взял её ладонь в свою, и чей-то знакомый, но давно позабытый голос прошептал ему на ухо:

- Пусть будет так, как лучше для всех!

Макс удивился, но понял, что услышал в своём сердце единственное заклинание, каким должен пользоваться добрый волшебник, чтобы оставаться добрым. Он повторил вполголоса эти слова, отпустил руку девушки и пошёл дальше - какая-то сила заставила его продолжать путь. А девушка, боясь оставаться одна, вскочила на ноги и пробежала за ним. Он не звал её с собой, но и не отгонял.

«У неё своя судьба, - подумал он, - пусть делает, что хочет. Мне достаточно того, что она с этой минуты начала приближаться к себе. Я помог ей и готов помогать и далее, но я больше ни сам не намерен идти по чужой дороге, ни заставлять людей восхищённо или завистливо толпиться на моей, мешая мне идти».

А тропа вела всё дальше и дальше, всё глубже в лес. Девушка рассказывала ему о себе, пела песни, шутила, и уныние и горечь выветривались из сердца молодого волшебника. Наконец она сказала:

- Я хочу есть, и жажда меня мучает.

Макс решил было показать ей обычный свой фокус с превращением гнилой деревяшки в кусок мяса, а сидящей на листе улитки - в кружку молока, но тут снова послышался знакомый голос:

- Не забывай, мой мальчик, что ничто не рождается из пустоты. Все вещи, созданные твоим волшебством, на самом деле ты отнимал у кого-то. Посмотри на девушку, которая поверила тебе: хочешь ли ты, чтобы подобный тебе кудесник перенёс её через пространство и время и отдал в руки какому-нибудь разжиревшему богатею только потому, что тот мечтает именно о такой наложнице? Вот чем ты занимался до сих пор - брал себе чужое! Не стыдно ли тебе?

- Стыдно, - ответил Макс. - Но почему раньше ты меня не предупредил? Я узнаю тебя! Ты тот старик, что отдал мне свою силу. Где же ты был до сих пор?

- Я всегда был тобою, мой мальчик. И я не молчал - просто ты не хотел меня слышать. Твои страстишки замкнули тебе слух. А когда судьба отняла у тебя всё, горе обострило твои чувства.

- Но что же мне делать? - воскликнул Макс. - Как же мне и самому насытиться, и накормить эту бедняжку?

И голос ответил ему:

- Недалеко расположена деревня. Там живут не только довольные судьбой, но есть и больные, и несчастные. Ступай туда, помоги им, и, если они достаточно добры, они накормят тебя и твою спутницу и дадут вам ночлег. Разве этого мало тому, кто идёт по пути, выбранному тобой?

Макс так и сделал. В деревне он исцелил двоих стариков и одного ребёнка, лежавшего при смерти, и за это благодарные селяне предоставили ему и Марте хижину и пообещали всегда заботиться о них - лишь бы чудесный лекарь не покидал деревню.

- Как же я устал, - сказал Макс своей спутнице, ложась вечером спать. Никогда не чувствовал такой приятной усталости.

А на утро всё та же таинственная сила погнала его дальше. Но и девушка, сколько он ни уговаривал её остаться, пошла вместе с ним.

Так они и ходили от деревни к деревне, исцеляя больных и делая несчастных счастливыми, ничего не требуя взамен.

Прошло несколько лет. Макс ослаб настолько, что еле передвигал ноги. Ведь здоровье и счастье, которыми он одаривал других, исходили из его души и тела, он отдавал людям самого себя.

Тогда они с Мартой вернулись в ту деревню, откуда начали свой нелёгкий путь, и поселились в подаренной им лачуге. К ним приходили соседи и жители других деревень, приносили им больных, приводили несчастных и просили мудрого совета, а взамен оставляли в хижине обильные подношения, которые Марта разносила по домам бедняков.

Когда же Макс одряхлел настолько, что не мог даже руку поднять, его спутница выведала у него секрет волшебства - он был бессилен даже скрывать от неё свои тайны. И вот она, трижды погладив его по голове, произнесла заклинание - и Макс умер, как и тот старик, когда-то отдавший ему свою силу, а Марта стала волшебницей и продолжила его дело.

Жаль, что этим путём идут немногие. Слишком мало в мире добрых волшебников, что и понятно: кому охота не продавать свою жизнь за деньги и почести, а отдавать её просто так, надеясь лишь на доброту людей?

Что мне жизнь?
Слишком уж дорого стоит
этот трепет одинокой звезды.

Смогу ли я подняться над смертью
и увидеть небо,
уготованное поэту?

Я пишу осторожно,
чтобы не поранить слушающую меня тишину.
Имею ли я право быть грубее
касания робкой снежинки?

Так что, когда я умру,
ничего не изменится,
просто порвётся ещё одна струна
на арфе печальных судеб.
Умру - ну, и что ж, пусть так,
пускай впитается в чёрный песок ночи
слишком уж длинная строчка.

Если жизнь - это шум,
то я давно уже не здесь,
а на другом берегу Галактики,
по ту сторону зеркала,
где все звуки -
лишь далёкие отзвуки суеты,
приобретшие глубину печали.

Так что уйду я незаметно,
неслышными шагами дождя,
гуляющего по весеннему снегу.
Просто возьму и умру -
и над гробом моим взовьётся
вешний клёкот перелётных гусей
и опустится тёплым молчанием
на ресницы скорбящей луны.

А когда меня зароют в землю,
над моей могилой заплачет такая красивая тишина,
о какой я и не мечтал при жизни!

«Весна принесёт утешение», -
думала я, возвращаясь
домой из архива полиции,
с давно надоевшей работы,
глядя на умирающий
вдоль тротуаров, серый,
бессмысленный, как и жизнь моя,
неприятный, как совесть, снег,
серым дождём разъедаемый.

О, как мне всё опротивело:
зонтики, скучные лица,
голодные рты автобусов
и легковушки, снующие
как наглые тараканы...
Никто никого не знает,
никто ни в кого не верит,
и сердце моё - такое же,
как и весь этот подлый мир,
скучное, злое и лишнее,
придуманное старым богом
для того, чтоб лепить из него
статуэтки тоски и боли.
Да и время моё не цветы,
не соловьи, не кукушки,
не листьев осенних горечь,
не сладость первой снежинки,
похожей на ту, что осталась
в детстве, не запах ветра,
несущего на ладонях
слёзы новой весны,
а дней и недель пробелы
на выцветшем натюрморте
одиночества городского.

Скорее бы ночь растёрла
чернила по будничной серости
ещё одного бесполезного
дня, не познавшего радости!

Дома, распахните жёлтые
зрачки - и вновь мне покажется,
что есть ещё в мире счастливцы,
окутанные уютом
и сбросившие с себя
все сомнения и заботы,
чтоб доверить любви свою чистую,
беззащитную красоту.

А я, забравшись под тёплое,
нежное одеяло
(видимо, только оно
и любит меня во всём мире)
и промучившись долго в объятиях
неотступной своей бессонницы,
проскользну неприкаянным лучиком
в замочную скважину сна.

Неужели опять я увижу
полянку в лесу берёзовом,
наполню сердце цветами,
кузнечиками и рассветом,
и ветром, чьи губы прохладные
влажны от сладкой росы?

Неужели он снова там будет,
человек тот, впервые приснившийся
в новогоднюю ночь и с тех пор
меня встречающий с радостью
всё на той же полянке? Да, сон,
но весенний, прозрачный, яркий,
какой может быть только в детстве,
когда совесть ещё не мелькает
грязной тряпкою перед глазами.

Увы, далеко я от детства,
тридцать лет уж бездарно обрезала
ножницами суеты -
откуда же мне явилось
хотя бы во сне утешение,
возможность себя почувствовать
настоящей и молодой?

Он сказал, что зовут его Ником.
Джинсы и жёлтая куртка,
а на плечах - словно струи
шоколада, длинные волосы,
не вьющиеся, не прямые,
а, как трель соловья, своевольные.

А бородка - как будто художник
намеренно не дописал её
и оставил то тут, то там
удачные рифмы проседи.

А брови - внезапные тени
от крыльев влюблённой ласточки,
доверчиво заглянувшей
в зелёный покой зрачков,
что сквозь слёзы восторга любуются
обнажённым цветком рассвета.

Но как описать его губы?
Назвать лепестками счастья?
Или листьями вербы осенней,
вспомнившей вдруг весну
и рыбок игривых под мостиком?

Да, он снился всего лишь - и что же?
Мы и вправду с ним подружились
и вели беседы о том,
что подарено человеку
землёю и утренним ветром.

Голос Ника ласкал моё сердце
оставляя на нём отпечатки
красивых пальцев любви.

Мы гуляли по узкой тропинке
и сидели, спиной прислонившись
к берёзовой чистоте.

Эти сны мои повторялись,
но всегда я была им рада,
всегда, как и в первый раз.
Я ложилась в постель с нетерпением,
чтобы снова увидеть того,
кто ждал меня и, быть может,
как и я, засыпал, мечтая
ещё раз улизнуть из города
на поляну, где жду его я...

Наконец и весна подоспела,
подошла ко мне, улыбнулась -
и я ей ответила вздохом,
таким светлым, беспечным вздохом,
а сквозь серую безысходность
пробивалась атласная радость
травы и робких листочков.

Я решила удрать поскорее
с работы своей тошнотворной
хотя бы на пару недель
в деревню куда-нибудь, в дебри
невытоптанной природы,
успокоиться и увидеть
не из города мир - изнутри,
помня, что надо не разумом
познавать красоту - удивлением,
а оно, как известно, прячется
там, где теплее, - в сердце,
не растёртом толпой, не размазанном
по бетонной стене, по витрине,
по таким чужим пешеходам
и глазам их таким далёким,
по асфальтовой грусти бездомных,
по мутному, скучному небу,
куда тянутся небоскрёбы,
как будто тщетно пытаются
от земной улететь суеты...

С рюкзаком за спиной и с неясной
надеждой в груди беспокойной,
очутилась я в глухомани
и вошла в пугающий лес,
в странный мир, полный птиц и ветра,
и впервые за долгие годы
земли аромат опьянил меня,
чистый, как радость ребёнка,
вернувшегося домой.

Я шла просто так, без цели
то по тропкам витиеватым,
то сквозь заросли и завалы
погибших деревьев, доверившись
настроенью капризного случая.

(Не так ли блуждает поэт,
нащупавший первую строчку?)

Так хотелось мне заблудиться,
чтобы выбраться на дорогу,
которая предназначена
только мне. «Знаешь, хватит противиться
судьбе, - я решила. - Пусть выведет
туда, где ты станешь собою,
не по правилам, не по законам,
придуманным для того,
чтоб смирились мы и забыли
эхо свободы и голос
заботливой красоты».

Много дней я скиталась по лесу,
у костра ночевала в палатке,
выходила к болотам, озёрам,
к деревням, к задумчивым речкам,
в холодной воде которых
я купалась - и мне становилось
всё легче, как будто смывала
я с кожи тяжёлый панцирь
равнодушия городского,
коросту столичной надменности
и чешую притворства.

К концу же второй недели,
ближе к вечеру, я внезапно
услышала где-то вдали
гул шоссе и железной дороги
и решила: пора возвращаться
в печаль беспробудную города,
в торжество суеты муравьиной,
в безысходность, в привычное прошлое.

Смеркалось, когда набрела я
на старый дощатый забор,
поваленный уж местами.
Войдя сквозь пролом, я увидела,
что попала на кладбище, плотно
засеянное могилами.
От скорби, сгустившейся там,
сумерки неуютные
сдавались ещё мрачнее.

И вспомнились мне родители:
мать умерла от сердца,
а следом - отец от печени...
Слишком раннее и бездарное
окончанье унылой жизни...
Неужели и я такой же
незаметный кусочек мозаики,
пуговица, что однажды
отпадёт от шинели города
и проскользнёт сквозь решётку
в сливную канаву забвения,
и наспех пришьют другую,
наивную, молодую,
и никто не заметит подмены?

И вдруг я услышала шорох,
пронзивший меня, как будто
птица смерти взмахнула крылами.
Я оглянулась - и ужас
на мгновение опустошил
тело моё: в полумраке
у оградки, бурьяном охваченной,
увидела я человека,
сидящего на земле.
В его пальцах дрожал огонёк
сигареты, и мне показалось,
я вижу недобрые искры
в его гипнотически цепких,
пронзительно ярких глазах.
Я хотела бежать без оглядки,
как будто кошмары, терзавшие
когда-то давно меня в детстве,
сгустились в жестоком призраке
и протиснулись ловко сквозь время,
и настигли меня наконец,
чтобы добить... Но голос
незнакомца был слишком знакомым!
Этот призрак назвал моё имя,
и я снова вгляделась в него.

«Вы кто?» - прошептала я робко.
«Не бойся, я Ник». - Он вскочил
на ноги - и - о, Боже! -
я узнала его! Это он!

И тут на меня нахлынула
волна сладчайшего света!
Как будто тонкая плёнка
прорвалась - и я вдруг вошла
в запретный Эдем безумия,
где ни снов нет, ни яви - лишь голая
радость... Я вся дрожала,
словно шагнула на хрупкую
дощечку над бездною смерти.
А в груди разрастались лёгкость
и безбрежность: ведь это он
стоял предо мною... О, был он
как струйка воды в пустыне...
как слеза, что втекает в улыбку...
как ещё один ясный рассвет,
заглянувший к смертельно больному...
И так остро, до боли красив был
товарищ моих сновидений...

Да, только теперь, увидев
его наяву, живого,
ощутила я истинный, резкий,
обжигающий привкус счастья,
дурманящий вкус любви!

Подойдя ко мне, он коснулся
щеки моей тёплыми пальцами.
А я всё дрожала, дрожала,
лишь одно повторяя: «Не может,
не может этого быть...»

А сердце так громко стучало,
что заглушало во мне
и мысли, и голос сомнения
и заставило всё же поверить,
что не снами едиными жив
одинокий цветок во вселенной.

И мы обнялись и долго,
стояли, грея друг друга,
и ни о чём не думая,
и без единого слова
друг другу в любви признаваясь.

«Где ты живёшь?» - спросила
его я, когда мы сидели
в полупустом вагоне.
«Где ты, там и я», - он ответил.

«В каком же городе жил ты?» -
«Там, где меня уж не будет,
если ты позволишь мне быть».

«Значит, видели мы друг друга
во сне?» - «Да. Лишь сон был лекарством...
И, если ты будешь верить,
ни разу не усомнившись
во мне и в любви моей, мы
никогда уже не расстанемся».

Загадочные ответы
меня не смутили: они
казались мне горстью жемчужин,
щедрой рукою брошенных
на цветастую скатерть любви.

Наконец-то ручьи прихотливые
наших взаимных снов
слились - и нас омывало
гостеприимное озеро
сказки, что стала явью.

Каждое утро он спрашивал:
«А веришь ли ты в меня?
Потому что, если не веришь,
я не смогу больше жить».
Я всегда отвечала: «Конечно!
Если в тебя не верить,
то чтО мне останется? Сон?»

Но капля за каплей сомнения
отравляли меня, а Ник
отказывался поведать
историю своей жизни.
И я терялась в догадках
и блуждала во тьме подозрений.

О, как ты слаба и запутана,
неухоженная душа
маленького человека!
Тычешь дрожащим лучом
какой-нибудь тусклой мыслишки
в мусорные завалы
памяти: ищешь ответов
на вопрос, как всегда не дослушанный,
не доношенный в робком мозгу...

Откуда тот шрам у Ника
на груди и спине? Там явно
когда-то пронзила его
пуля навылет. Но он
ничего не рассказывал. Странно!

Где родился он и вырос?
Где его мать и отец?
Где прячутся небо детства,
цветы и тропки подростка,
безудержный ветер юности,
зрелости берега,
вдоль которых несло его лодку?

Он ни разу не вышел во двор,
а вместо прогулок сидел
на балконе и улыбался,
глядя куда-то в себя,
куда не хотел впускать
никого и даже меня,
как будто я мелкий жулик,
готовый опустошить
доверчивую любовь
и распродать по слезинке,
как поддельные бриллианты...

Почему он боялся выйти
в город и почему
нет у него документов?
Кто он такой? Грабитель,
скрывающийся от подельников?
Убийца? Или маньяк,
ожидающий ночи удобной,
чтобы во сне задушить
ещё одну одинокую
и поэтому беззащитную
неудачницу городскую?

Возможно ли верить тому,
кто сам тебе не доверяет?
Как же любить того,
кто боится открыть тебе дверь
и зашторил тёмные окна?

И тогда начала я искать
в архиве своём полицейском.
Имя его и фамилия,
примерно лет сорок - вот всё,
что знала о нём я. Однако
добилась я своего,
раскопала... О боже, уж лучше бы
мне ничего не знать!

Теперь-то я понимаю,
что действовала неразумно,
как любопытный ребёнок,
проникший в запретную комнату
и обнаруживший с ужасом,
что выхода нет из неё.

Но как часто поступки мерзкие
кажутся нам вершиною
справедливости и любви!

Лет двадцать назад (в том посёлке,
где расположено кладбище,
на котором мы повстречались)
в перестрелке бандитской был ранен
случайный прохожий. В грудь.
Навылет. Смертельно. Вот фото...
Увы, это был мой Ник!
Сомнений не оставалось:
двадцать лет он был уже мёртв!

Словно насильник невидимый
дал мне пощёчину! Так вот
сходят обычно с ума,
пытаясь нащупать нить
разумного объяснения,
но внезапно рука натыкается
на клубок больно жалящих змей -
и последние крохи радости
и доверчивости вымываются
из сердца, и явь сжимает
горло настырному сну,
а тот её обвивает
щупальцами - и отныне
уродливая фигура,
гибрид Медузы Горгоны
с обессиленной обезьяной,
становится вечным кошмаром
и символом безнадёжности.

Вернувшись домой, я долго
боялась начать разговор
о том, что узнала. И всё же
начала... Как глупо, о боже!
В каждом из нас, похоже,
убийца сидит или вор
и рассуждает о чести,
о возвышенном и святом,
и мы продувной этой бестии
сдаём свою совесть внаём.

Ник посмотрел мне в глаза
с невыразимою грустью -
и я ощутила себя
грязной, вонючей тряпкой.

«Ты всё ещё веришь в меня?» -
«Не знаю, во что и верить...» -
«Ты не веришь», - шепнул он, и слёзы
загорелись в его глазах
так ярко, но я не заметила
света истины в них, слепая!

А он продолжал: «Что случилось?
Ты была самым жарким солнцем,
целовала меня устами,
которые говорили
о любви... Кого ж ты любила,
меня или сон обо мне?

Ты поверила, что я покойник?
Не глаза убеждают тебя,
не чувства, не мудрость сердца,
а бумажки, пустые даты,
послушные буквы, готовые
в мертвецы записать любого
иль погибшего оживить,
превратиться в железные цепи,
чтоб лишить человека свободы,
или же зубьями острыми
отпилить непослушные части
от мятежного сердца. Увы,
ты стала таким же абзацем,
параграфом канцелярским,
ведь так просто жить по бумажке,
любить и страдать по справке
в плоском мире...

А я, как же я?
Что мне теперь остаётся?
Лишь согласиться с тобою
и признать, что нет во мне жизни,
а значит, любовь беспокойная,
связавшая двух мотыльков,
оказалась бессовестной сводницей,
опьянившей сердца, чтобы скрыть
убожество призрачной жизни...

Ты решила меня, живого,
объявить разложившимся трупом
согласно сему документу -
лишь бы ты, как и все, кто разумен,
опустилась обратно в тину
логики и справедливости,
где мир становится сном.

Любовь твоя воскресила
и душу мою, и тело,
а моя оказалась бессильной
оживить твоё вялое сердце.

Возвращаюсь туда, где отныне
опять мне блуждать лабиринтом
самой тяжёлой тоски
и невыносимого мрака,
коридорами, стены которых
густо покрыты плесенью,
пьющей горчайшие слёзы;
снова идти, спотыкаясь
о тех, кто устал и отчаялся
продолжать бесконечный путь,
что ведёт, говорят, к покою...

К сожалению, ты усомнилась
в реальности бытия,
дарованного любовью,
и в небытие отпускаешь
и меня, и счастье своё.
Прощай!»

Он медленно вышел -
и щёлкнул замок оглушительно,
оскорбительно, несправедливо,
как судьи молоток, как вердикт
двенадцати душ полусонных,
как насмешка русской рулетки!

Не знаю, что значит любовь,
но ушёл он - и я поняла,
что такое смерть. Я вскочила,
и бросилась вслед за ним,
и вылетела из подъезда...

Но, увы, никого - только ночь,
беззвёздная, городская,
помесь тяжёлого сна
с бледным осенним рассветом.

В ту ночь Герман не спал. Он ждал рассвета. Сквозь тонкую стену доносился храп жены. Это ж надо! Такая худенькая, изящная женщина - и так храпит! Эта её особенность всегда удивляла и раздражала Германа. Таких сильных, уверенных звуков можно было бы ожидать от спящего крестьянина, но никак не от дочери, пусть и незаконнорождённой, графа фон Хагена.

Да, Брунгильда была дворянских кровей, и это обстоятельство явилось одним из препятствий на пути Германа к счастью. При каждой размолвке она давала понять мужу, кто она, а кто он. Впрочем, и он происходил не из крестьян, несколько поколений его предков верой и правдой служили фон Хагенам. И прадед, и дед, и отец Германа, и он сам были дворецкими в замке. Но Брунгильда! Она не просто была дочерью покойного графа, но получила хорошее образование, умела играть на клавесине и танцевать менуэт. Её мать, прелестная и безответная горничная, умерла сразу после родов, и попечение о младенце взяла на себя дебелая и добродушная кухарка Анна, которая сама недавно родила. И девочку стали считать дочерью Анны, хотя всем была известна история её происхождения. Да и особое к ней отношение хозяина замка не оставляло никаких сомнений в том, что именно он - её отец.

Однако Гуго фон Хаген погиб, упав во время охоты в ущелье, а его вдова, даже после смерти мужа мучимая ревностью ко всем его любовницам, а также к плоду его беззаконной страсти, удалила от себя Брунгильду и определила её на скотный двор. И подумывала вовсе избавиться от неё.

Однажды домой вернулся молодой Мориц фон Хаген, красавец лейтенант, с другом Эмилем, не менее красивым молодцом. Эмиль, недолго думая, вскружил голову Брунгильде, обрюхатил её и преспокойно уехал.

К тому времени графиня совсем лишилась рассудка. Она безвылазно сидела в своих покоях, и хозяйство легло на плечи Морица. Узнав о легкомысленной проделке своего друга, молодой хозяин решил уладить всё наилучшим образом и выдал бедняжку за Германа, причём с неплохим приданым. И все остались довольны, в том числе и старый дворецкий. Все, кроме самого Германа, который был влюблён в одну из горничных и согласился на брак с нелюбимой Брунгильдой лишь по своей слабости, по мягкости натуры и боязни огорчить родителей и молодого господина, всегда относившегося к нему с искренней добротой.

Жена родила мальчика. Однако через год ребёнок простудился и умер, и Герман вздохнул с облегчением. Он упрекал себя за то, что рад был кончине младенца, но ничего не мог с собой поделать: терпеть надменную дворянку и в придачу чужого сына голубых кровей, постоянно чувствуя их превосходство, было слишком унизительно и тяжело для него.

С той поры прошло уже более пятнадцати лет. После смерти отца Герман занял его место и показал себя отличным дворецким. Он не был чрезмерно строгим и придирчивым, слуги его любили, и ему легко было поддерживать порядок и угождать как господам, так и челяди. И всё вроде бы в его жизни ладилось, но не было в ней ни намёка на счастье.

Брунгильда говорила, что любит его, но глядела на него свысока и не упускала случая лишний раз напомнить ему о своём происхождении. Он видел, что необходимость быть супругой «лакея» (как в минуты раздражения и гнева называла она Германа) тяжёлой глыбой лежит на её душе. Она ничего не делала и ни за что не отвечала, зато понукала мужем, как настоящая барыня.

Она очень хотела родить ещё одного ребёнка, взамен умершего, однако странная болезнь мужа оставляла её мечты неисполнимыми: Германа был бесплоден. Это обстоятельство отравляло ей жизнь, зато тешило Германа, ведь иметь детей от нелюбимой женщины казалось ему несчастьем вдвойне.

Наконец, после пятнадцати лет скучной, пустой жизни, всё ему опротивело, и он начал подумывать о том, как бы выбраться из этой духовной пустыни. Но куда? Выросший в замке, он плохо знал мир, расположенный вне его стен. Ни родных, ни друзей. Да, его дед и отец скопили кое-какие сбережения, и он добавил к ним немало, но где он будет жить и что делать? Эти вопросы вязли в непроглядном тумане. Привыкнув к упорядоченности и безопасности замковой жизни, Герман не доверял внешнему миру и боялся его. Но и противиться своей тоске больше уже не мог: его тянуло прочь от ненавистной пустоты.

Несчастная семейная жизнь отравила всё вокруг него. Даже покой, запертый в вечном полумраке древних традиций и охраняемый толстыми каменными стенами, стал казаться ему мрачной пещерой, полной безобразных призраков.

И Герман решил просто бросить всё, как негодный хлам: и семью, и почётную должность, и ответственность перед господами - одним словом, всё, что его окружало. Взять и уйти куда глаза глядят.

От природы он был мягким, смиренным человеком, но продолжать зависеть от изменчивого настроения хозяев и видеть обвиняющие, унижающие глаза вечно раздражённой женщины уже не мог. Лучше быть вовсе никем, чем таким никчёмным кем-то!

И вот он лежит и ждёт рассвета.

Герман не раздевался, ложась вечером на софу, где часто ночевал, когда Брунгильда была не в настроении.

На полу - его заплечный мешок, набитый сменной одеждой и съестными припасами. К поясу привязан кошелёк. К столу прислонён новенький посох. Он сам вырезал его из ореховой плети и тщательно отполировал. На кресло брошен плащ его отца, старый, но ещё прочный. Всё готово к побегу.

Но почему к побегу? Разве он преступник? Он просто встанет с постели, возьмёт приготовленные в дорогу вещи и выйдет из прошлого. Да, тайно, никого не известив - ну, и что из того? Разве он чем-то обязан всем этим людям, ставшим для него тенями, призраками? Он честно работал на них и даже согласился ради них жениться на глупой, легкомысленной Брунгильде. Если подумать, это они должны оплатить ему окутанные мраком годы. Но они этого не сделают, и поэтому он вправе уйти. Оставить им все их удобства, стоившие ему многих унижений, почувствовать под ногами живую землю, а в груди - свежесть свободы. И бросить настоящий вызов судьбе.

Пусть там, в большом мире, не найдёт он ничего, кроме бесконечной дороги - всё же это будет лучше, чем бесконечное терпение и невозможность ничего изменить. Он пойдёт, опираясь на посох, туда, куда захочет он сам, а не граф. Остановится там, где понравится ему, а не кичливой супруге.

И всё же грызут Германа сомнения: кто он такой? Какое отношение имеет он к миру, а мир - к нему? Ведь он ничего не умеет, слишком мало знает. Многому научили Германа - не сказали только одного: кто он на самом деле, не та маска, которую хотят видеть чужие, равнодушные люди, а истинная его сущность, его настоящая природа. Вот чему предстоит ему научиться - самому себе; вот кого предстоит ему встретить - самого себя! Однако всё это так сложно! Даже страшно думать об этом... Но он решился - и его уже не остановить.

Наконец бледные предрассветные лучи просочились сквозь щели в ставнях. Пора!

Деревня, прижавшаяся к замку, не успела ещё протереть глаза после безмятежного сна, а Герман уже шагал по дороге.

Ему было зябко, но вскоре кровь его согрелась от ходьбы, а лёгкие привыкли к утреннему туману, и он почувствовал бодрость и небывалую радость. И запел весёлую песню, которую сочинял на ходу.

Живя в замке, Герман никогда не позволял себе не то что петь - даже громко разговаривать. Он сдерживал себя во всём, ведь он был не только хранителем дома, но и его лицом. Не будучи рабом людей, он всё же не принадлежал себе - он был собственностью замка.

Теперь же, бодро шагая по дороге, он впитывал в себя запахи весенних цветов и молодых листьев, утренний трезвон птиц, лучи восходящего солнца, нежную голубизну неба и со сладким страхом постигал вкус неведомой ранее свободы. Он оторвался от чужого мира и жаждал найти свой собственный. Видя вокруг себя леса и поля, холмы и деревни, он влюблялся в неизвестную землю, ничего от него не ждущую и не требующую. Он был здесь никем. Он сбросил с себя старую, мёртвую кожу и исчез, затерялся среди красоты и гармонии.

Ему встречались пешие и конные, бедные и богатые, но никому не было до него дела, а он жадно изучал людей, учился у них новой жизни и чувствовал себя одним из них, простым путником. Но в отличие от них, знающих, куда и зачем они направляются, он ничего не знал о себе и своих целях. Ведь он был никто и шёл в таинственное никуда, которое, как ему верилось, однажды определится и станет осязаемым местом, где его ждут друзья и ответы на все вопросы.

- Кто я? - говорил Герман самому себе, оглядывая красоты живой природы, переполняющие его радостью. - Я Герман? Да, это точно. И всё? А нужно ли мне большее? Я просто имя, пока ещё имя, лишившееся ветхого содержимого и стремящееся наполниться новым веществом. Пусть так. Я убил податливого, раболепного дворецкого, его больше нет - осталась только оболочка, неплохие мехи для нового вина! Мне нравится моё имя, и теперь надо сделать так, чтобы всё, что к нему относится, нравилось мне не меньше. Мне уже сорок, а я так и не ощутил вкуса жизни, СВОЕЙ жизни. Не поздно ли я опомнился и отправился на поиски? Поздно, очень поздно... Ну, и пусть! Завидуйте мне, рабы, сидящие по замкам, слуги, поросшие мхом!

Он увидел молодого крестьянина, который уверенными взмахами бросал на свою полосу зёрна пшеницы и казался Герману творцом, равным Богу. Ему вспомнились слова из толстой книги, по которой отец учил его грамоте: «Вышел сеятель сеять семя». Именно таким представлял себе Герман Спасителя - не печальной жертвой людской несправедливости, а юным, уверенным в себе, с глазами, полными радостной тайны.

К крестьянину подошла молодая женщина с узелком, и он сел отдохнуть и перекусить. Она улыбалась ему, и он отвечал ей улыбкой. Когда он поел, она прижалась к нему грудью, он обнял её и стал ей что-то говорить, то и дело целуя её в темя. А Герман стоял на дороге и со слезами на глазах смотрел на двух счастливых людей. Без сомнения, жизнь их нелегка, но они любят друг друга, и, пока цветёт в их сердцах любовь, они не станут жаловаться на судьбу.

С глубоким, мечтательным вздохом Герман вытер шейным платком слёзы и пошёл дальше, думая о счастье земледельца и его жены. А ведь если бы мир его по-прежнему ограничивался замком, он бы никогда не увидел этой удивительной живой картины. О, как же беден он был! Как плохо знал настоящую жизнь! Теперь он понимал, что не постиг в замке сути бытия, а, как осёл, мнущий глину, ходил по кругу, по одному и тому же кругу. Граф, его родственники и гости, слуги и лавочники, сплетни и интриги, подозрения и превратные мнения... И всё это - бесконечно однообразное, чужое, мрачное и скучное... Чего стоила одна его Брунгильда, будь она проклята! А как нелеп и смешон был он, её безвольный муж дворецкий, провались он пропадом!

Ближе к вечеру он подошёл к ветхой избушке. На пороге сидела немолодая, но ещё крепкая женщина с обветренным лицом и огрубевшими руками. По щекам её текли слёзы. Герману стало жаль её. Он подошёл к ней и заговорил:

- Здравствуйте, хозяюшка! Такой чудесный день, а вы плачете. Что же с вами случилось?

- Со мной, мил человек, ничего не случилось, вот в чём беда. Случилось с моими сыновьями. Они выросли и разошлись кто куда, а я осталась одна. Как раз сегодня утром уехал мой младшенький. И теперь мне, сильной и здоровой женщине, не о ком больше заботиться, некого приласкать. Я, конечно, рада за сыновей, устроились они в жизни неплохо и помогают своей одинокой матери, кто чем может, но... - И она снова зашлась плачем.

Герман сел рядом с нею, вынул из кармана гармонику и заиграл свою любимую мелодию, которую так часто пела ему покойная матушка. Женщина перестала всхлипывать и, обняв Германа за плечи, стала гладить его по голове, как будто он был её сыном, внезапно вернувшимся к родному порогу.

- Оставайся со мной, - сказала она, когда он отнял гармонику от уст. - Вместе нам будет хорошо. Ты станешь петь мне песни, а я - ухаживать за тобой. Это ли не счастье?

- Не знаю. - Герман пожал плечами. - Я ещё сам не знаю, что мне нужно от жизни, я просто иду в надежде встретить то, что смогу назвать своим, родным и любимым. Но, чтобы утешить тебя, я, пожалуй, останусь здесь на день или два. А там будет видно.

Женщина накормила Германа ужином и уложила спать, а когда он уже засыпал, вдруг легла к нему в постель, и он утешил её. Ведь он был полон сострадания к одинокой вдове.

На следующую ночь ей снова захотелось утешения, и Герман снова не смог отказать ей. Так прошла неделя, другая, хозяйка расцвела, помолодела, часто смеялась и, хлопоча по хозяйству, весело напевала, и Герман радовался, глядя на неё.

«Может быть, именно этого я и искал?» - думал он, чувствуя, что всё сильнее привязывается к счастливой женщине.

Но однажды его радость оборвалась. Вдова пошла купаться на реку и не вернулась. На берегу нашли её одежду, но саму её так и не смогли отыскать. А Герман сидел на пороге хижины со слезами, бегущими по щекам, и не знал, как ему быть. Много дней провёл он в скорби и в надежде, что его женщина всё же вернётся. Но однажды, осознав бесплодность ожиданий, он покинул осиротевшую хижину и продолжил путь.

В один солнечный полдень, спустившись с холма и подойдя к реке, он увидел на берегу двух юношей. Они пили вино и распевали песни на латинском языке.

«Верно, это студенты, довольные своей жизнью, - решил Герман. - Какие счастливые у них лица!»

И хоть от природы он был робким человеком, всё же подошёл к ним и поздоровался.

- Сударь, присоединяйтесь к нам! - пригласил его один из них, светловолосый парень по имени Вольфганг.

- Выпейте за наше здоровье! - Его чернявый товарищ, назвавшийся Эрнстом, протянул ему бокал вина.

Герман сел рядом с ними, выпил предложенное вино и сказал:

- Я вижу, вы рады своей судьбе. Счастье так и светится на ваших лицах.

- Эх, хотел бы я быть счастливым, - печально произнёс Вольфганг. - Не от весёлого нрава поём мы песни, а для того, чтобы пробудить в своём сердце хотя бы немного радости. Взять хотя бы меня, я единственный сын обедневшего торговца. Учась в университете, еле свожу концы с концами. Бывают дни, когда мне совсем нечем попотчевать свою утробу. А ведь учение требует немалых сил и железного здоровья. А тут ещё Ульрика перестала отвечать на мои письма. Я слышал, что к ней начал захаживать сын нотариуса. Вот так. Что мне ещё остаётся? Либо мочить свой галстук слезами, либо орошать сердце веселящим напитком.

- Да, - сказал Эрнст со вздохом, - и я не из тех, кто покорно поддаётся унынию. Хотя и мне не сладко живётся на этой земле. Отец умер, оставив моей матери пятерых детей и кучу долгов. Мне приходится давать уроки и выполнять самые грязные работы в анатомическом театре. И верить, что, когда я стану врачом, всё изменится к лучшему. - Он немного помолчал и вдруг, тряхнув головой, поднял в одной руке кувшин, а в другой - кружку, и весёлая улыбка вернулась на его красивое лицо. - Однако грех печалиться, пока ты молод. К чёрту все невзгоды! Выпьем-ка ещё по одной!

Но Герман отказался пить, попрощался со студентами и пошёл дальше. Невмоготу ему было видеть несчастных юношей, которым он ничем не мог помочь. «Каждый в этом мире - сам за себя, - думал Герман, - и каждый в одиночку противостоит своим бедам. И каждый - в плену ненавистных обстоятельств. Увы, человек - неразумный раб. Нет, мне не место среди потерянных душ, даже если они стремятся выкарабкаться из неволи. Я хочу встретить сыновей свободы, которые поют от радости, а не пытаются заклинать несчастья весёлыми куплетами».

Долго шёл он по дороге, встречая разных людей. С некоторыми из них он завязывал разговор, кое-кто, изнывая от одиночества и скуки, сам начинал рассказывать о своей жизни. Кто-то считал себя вполне счастливым, хоть это звучало неубедительно; кто-то жаловался на жену, на кредиторов, на власти, на соседа, на слишком сухую или, напротив, чересчур мокрую погоду, на свои болезни...

«Что ищу я в этом мире, где почти нет тех, кто был бы доволен судьбой? - думал Герман. - Найду ли я своё место? Или, как все эти заблудшие овцы, буду роптать на землю и небо? Где скрыты те несметные богатства, на которые возможно приобрести хотя бы полфунта счастья?

Но видел же я того сеятеля с его женой! Из всех людей, повстречавшихся мне, это, пожалуй, единственная пара, которой нужна только любовь. Вероятно, поэтому эти двое не боятся жить. А мы, те, другие, несчастные? Почему мы такие трусливые и слабые? Стоит беде заглянуть в наши дворцы и хижины - и свет в наших глазах тут же и гаснет - остаётся лишь тлеющий фитилёк, что называется радостью, и мы, шаря руками в потёмках, ищем потерянные ключи от сладостного прошлого, мечтая открыть ими дверь в обетованное утро будущего».

Однажды Герман увидел человека, лежащего навзничь на дороге. Тот был молод и одет в дорогое платье. Весь его облик выдавал отпрыска благородной семьи. Голова его была пробита, на лбу застыла кровь, а в руке он сжимал хлыст.

- Привет тебе, прекрасный юноша, - сказал Герман, присев рядом с ним на корточки. - Не спасли тебя деньги твоего отца, а, напротив, погубили. Ты вскочил на своего верного скакуна, такого дорогого, что за него можно было бы купить целую деревню со всеми её коровами, свиньями, крысами, да и людьми в придачу, и помчался по лугам. В тебе кипела влюблённая кровь, неукротимая страсть рвалась к высокому небу, чтобы обнять солнце, чтобы сразиться с самим Богом. Ты не скакал, друг мой, а летел, как копьё, брошенное в спину самого времени - единственного нашего врага. И я понимаю тебя: ты был не из тех, что довольствуются удушающими стенами и сводами замков, ты жаждал безграничной и вечной свободы. Но, увы, конь твой испугался какого-то призрака, метнулся и сбросил тебя, неосторожного искателя опасностей, ты упал и ударился головой о камень. И вот ты лежишь здесь, никем так и не понятый и так и не достигший ускользающих мечтаний. Ты лежишь и смотришь на спокойно плывущие облака. И видишь пару воронов, что пролетает над тобой. Они почуяли запах крови, они питаются смертью, и им не нужны живые... Никому, похоже, не нужны живые... Прощай, птенец, погибший в полёте! Я не стану закрывать тебе глаза, чтобы ты ещё некоторое время полюбовался небом и облаками. Скоро сюда сбегутся слуги твоего отца и отнесут тебя в вечную тьму. Так что запомни свет солнца и цвет неба, воспоминание о них будет утешать тебя в твоей вечности. Жаль, очень жаль, что ты так и не достиг свободы...

И, вытерев слёзы, Герман пошёл дальше.

А дорога всё тянулась и тянулась куда-то за леса и холмы, то изгибаясь, как пугливая мысль, то выпрямляясь, как юная мечта, то разветвляясь, как причудливое воображение поэта. И Герман доверился ей. Доверился не людям, ради выгоды извращающим истину, не несчастным прислужникам суеты, торгующим святынями своей души, а дороге, проложенной первыми искателями блаженной страны, земного рая. Их было много, этих пионеров, и, вполне вероятно, что кое-кто из них сумел отыскать свою землю, - почему бы и Герману не попытаться? Главное - упорство и терпение, а уж эти-то две науки он хорошенько усвоил в бытность свою смиренным лакеем.

Наконец дорога медленно поползла в горы. Герман видел над собой снежные пики, под ним искрились на солнце прозрачные реки, к берегам которых прижимались деревушки.

- Где-то здесь должна жить свобода, - размышлял он, любуясь пейзажами. - Она не могла остаться равнодушной к такой красоте и, наверняка, выбрала для обитания один из этих лугов. Теперь мне надо быть особенно внимательным, чтобы не миновать её и быть готовым к встрече.

В вечерних сумерках Герман добрёл до пастушьей хижины. В загоне стояли овцы, а в доме уютно мерцал тёплый свет.

- Могу я попроситься к тебе на ночлег? - обратился он к старику, сидящему у очага и на большой сковороде пекущему лепёшку.

- Входи, странник, - ответил ему старик. - Я люблю гостей. Правда, редко кто встречается мне в горах... Но я не грущу. С детства привык к одиночеству. Весной пригоняю сюда отару, а осенью спускаюсь в деревню и провожу зиму с сыном и невесткой. Чтобы, как стает снег, вернуться в свои любимые горы. Заняться здесь особо нечем. Наверное, тебе покажется, что жить мне скучно. Но нет, уверяю тебя, не привык я скучать, да и не умею. Брожу по лугам и не перестаю удивляться мудрости, сотворившей все эти красоты. И столько дум роится в голове, столько сладких воспоминаний всплывает в сердце! Я ведь был слабым и болезненным ребёнком. Сколько раз я слышал: «Он не жилец на этом свете!» Ан поди-ка, те, кто произносил эти слова, давно покинули наш мир, а я пережил двух жён и всё ещё не собираюсь уходить.

- Наверное, потому что ты здесь по-настоящему свободен? - сказал Герман.

- Не иначе, - ответил старик, преломив горячую лепёшку и протянув половину гостю. - Ешь, странник. И поведай мне, кто ты и откуда. Люблю слушать всякие истории.

Герман рассказал о себе и о дороге. Выслушав его, пастух задумчиво проговорил:

- Чтобы постичь людей, необходимо ходить их путями. Много увлекательного и поучительного узнаешь при этом. Но себя на этих дорогах не найдёшь. Не тобой они проложены, значит, и ведут не к тебе.

- Что же мне делать? - Герман встревожился. - Неужели я выбрал не тот путь и зря потратил драгоценное время?

- Найди свою тропку, тоненькую, едва заметную стёжку, и иди только по ней, никуда не сворачивая, даже если придётся карабкаться на скалы.

- Легко сказать! Но как мне найти её?

- Если б я знал... - Старик с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал: - Послушай, странник, ты же ещё не стар, а значит, глаза твои могут видеть не только то, что видят другие люди, но и то, что открыто только тебе. А на что тебе уши? Разве они не способны услышать голос тишины, обращённый только к твоему сердцу? А нос и язык? Неужели они не улавливают запахов и вкусов, свойственных радости? А кожа, к которой прикасается ветер, приглашая тебя разделить с ним одиночество и узнать от него ещё одну тайну свободы? А шёпот предков в душе? Да, да, голоса тех, кто был до тебя и оставил в тебе компас, по которому ты сможешь идти?

- А ты, - сказал Герман, - ведь ты родился и вырос здесь, никуда не шёл - и всё же обрёл своё место.

- Почему ты решил, что я никуда не шёл? Мало того, я продолжаю идти. Просто мой путь проложен не по земле, а по небу.

- Ты что, ангел небесный?

Старик рассмеялся.

- Все мы ангелы, если уж на то пошло. Нагие ангелы, нарядившиеся в лохмотья суеты и вечной тревоги.

- Что-то я не пойму тебя, старик.

- Не ты не можешь понять мои слова, а тот неразумный слуга, продолжающий жить под твоей кожей и постоянно кричащий, что он - это ты. И ты ему веришь. Собрался не верить пустым людям, а прислушиваешься к глупостям лакея. Разумно ли это?

- Но я покинул слугу в замке, я оставил там его убогую жизнь.

- И пошёл по чужой дороге? - Пастух снова рассмеялся, но не злорадно, а весело, как ребёнок, взявший в руки яркую игрушку. - Только раб надеется на подачки, только слуга ждёт помощи от господ, только неразумный лакей верит, что чужие следы приведут его в рай. Да, согласен, ты хотел оставить в замке того глупца, но ты так полюбил его, тебе было его так жалко, что ты, мягкосердечный человек, не смог бросить его и потащил с собой. Смотри, он уже при смерти, он хрипит и ловит ртом воздух, а ты всё не можешь заставить себя избавиться от него. В своей агонии он заглушает не только мои слова, но и зов твоего собственного разума. Правда, иногда он затихает, и ты улавливаешь песню истины, однако всякий раз припевом звучит хрип умирающего раба.

Когда старик умолк, Герман спросил его смущённо и неуверенно:

- Можно мне остаться с тобой? Я хочу научиться слышать безмолвие и видеть воздух.

- Этому не учатся, - возразил старик, - это умеет каждый ребёнок, до тех пор, пока взрослые не заставят его лгать. Брось свою ложь на землю и уходи от неё, не оглядываясь, - и тогда ты увидишь и услышишь всё, что нужно именно тебе. А я не смогу вложить в тебя ничего, пока твоё сердце переполнено обманами.

Утром Герман попрощался с пастухом и решил найти свою тропу. Но он не знал, где искать её. Он медленно шёл и, любуясь красотами, размышлял над словами мудрого старика. Да, они неприятно задели его самолюбие, но не было среди них ни одного, с которым Герман не был бы полностью согласен. Согласен не умом, не сердцем, а самой глубиной души. Он ещё не понимал этих слов, не мог прочувствовать их до основания, но он уже предвидел их сокровенный смысл. Так мореход, затерянный в море, предвидит ждущий его берег.

Именно ЕГО берег...

Но его ли? Сколько их, этих берегов! И какой выбрать? Только судну, терпящему кораблекрушение, безразлично, что за земля появилась на горизонте. «Земля!» - вот единственный крик, способный воодушевить гибнущих матросов. Не важно, ждёт ли их гостеприимный город или скалистый остров, радушные улыбки туземцев или зуботычины в пиратском логовище. Земля означает для них жизнь. Они рабы несчастья, готовые бесплодный берег назвать райскими кущами. Позже они обнаружат, что попали на безлюдную скалу, откуда, возможно, не выберутся никогда, но пока что они этого не знают и тешат себя надеждой на благосклонность судьбы и спасение, ниспосланное свыше. Они боятся думать о том, что увиденный ими берег может быть лишь продолжением невзгод, не готовятся противостоять новым опасностям, а лишь радуются тому, что избежали гибели в морской пучине. Неразумные, они легко поддаются самообманам и верят призракам.

Вот о чём думал Герман, идя по горным тропам. И чем больше он думал, тем яснее становились слова пастуха, продолжавшие теребить ему сердце.

- Я должен быть честным до конца! - наконец воскликнул он, испугавшись этой мысли. У него задрожали руки и закружилась голова, словно он оказался на краю пропасти. Он сел на землю и стал размышлять вслух:

- Раб не может быть честным - вот что хотел сказать мне старик! Слуга должен нравиться всем: и своим господам, и их гостям, и другим слугам. А для этого ему приходится притворяться хорошим, вежливым, удобным, преданным и даже правдивым. - Он рассмеялся. - Надо же, правдивый лгун! И такое ведь бывает в этом мире! Ни одного честного слова или взора. А если и промелькнёт мимо нечто похожее на правду, то подумают, что это всего лишь призрак. Вот так, всё наоборот. И эту перевёрнутую картину несу я с собой. И чтобы видеть её, нужно стоять на руках. Люди-антиподы, вот кто мы такие. Но хватит носить то, что никогда не было моим, ведь я не вор. Да, я уже не вор. Я беру свою скользкую ложь, кладу её на землю и ухожу. Пусть себе гниёт, она мне больше не нужна.

Герман встал и, гордо расправив плечи, вошёл в лес, раскинувшийся на его пути. И лес принял его и запел ему песню тишины. И Герман услышал эту песню, и сердце его ответило ей радостным ритмом.

Вскоре во мху, покрывающем почву, он увидел едва заметную тропинку - и ему стало ещё веселее, и он начал подпевать тишине, но вполголоса, из уважения к ней. Да и не хотелось ему больше ни громко говорить, ни громко петь. Он же не ворона, хвастливо вещающая всему миру о своих мелких находках и смехотворных достижениях. Только ложь старается перекричать другую ложь, чтобы именно на неё нацепили лавровый венок. А правда молча ждёт своего Колумба.

О нет, она не молчит - она поёт голосом тишины!

Так шёл он по едва заметной тропинке и чувствовал, как расширяется его грудь, вдыхая прозрачный лесной сумрак, а в голове больше нет хаоса оборванных мыслей. Каждую мысль он теперь старается додумать если не до конца, то, по крайней мере, до того предела, до какого способен дотянуться. Он не украшает свою глупость самообманами, не обижается на резкий свет правды.

«Да, - соглашается он с голосом тишины, - я глуп, я ученик лжи и ничего, кроме лжи, не знаю, то есть совсем не знаю ничего, потому что ложь - это и есть единственная в мире пустота, абсолютное ничто. Вот почему меня с полным правом можно назвать ничтожеством. Я ещё не вырос, более того, я пока не проклюнулся из зерна. Мне предстоит ещё пустить корни и выбросить навстречу солнцу юные ветви. Я ребёнок, которого заставили стать взрослым, но на самом деле мне внушили, что ложь - это и есть правда, а правда - это море, куда опасно выходить на своей лодке, потому что там, якобы, ждёт меня только гибель. Нет у этого моря берегов, говорили мне. Вот почему я такой глупый. Мне ничего не известно о правде, я не знаю букв, которыми написана книга истины. Я даже не имею права произносить слово «Я», потому что я пуст».

И ещё много чего говорил себе Герман, пока шёл по едва заметной тропке.

- Эй, путник! - вдруг донёсся до него женский голос.

Приглядевшись, он увидел вдали луг. На опушке, под высокой пихтой, стояла женщина, одетая в богатое, но ветхое платье. На её плече висел арбалет. Герман приблизился к ней. Она была немолода и совсем некрасива, но в её глазах пылал особый чувственный огонь.

- Здравствуй, - сказал ей Герман. - Я вижу, ты охотишься.

- А я вижу, что ты идёшь. - Женщина язвительно усмехнулась.

- Ты вправе надо мной смеяться, - грустно сказал Герман. - Ведь я самый глупый в мире дурак.

- Согласна. Все умники обедают сейчас в своих уютных домах, и только такие, как мы, глупцы, блуждают по лесам. Но ты уже не молод, не поздно ли ты вышёл искать свой разум?

- Да и ты, я смотрю, далеко не девушка.

- А ты наглец!

- Нет, просто, прежде чем войти в этот лес, я снял с себя ложь и положил её на землю. И ушёл, не оглядываясь.

- И теперь считаешь себя вправе быть невежливым с дамой?

- Прости, но моя вежливость прилипла ко лжи и никак не хотела с нею разлучаться. И мне пришлось оставить их вдвоём.

- Ну, а как тебе моя внешность? Нравлюсь ли я тебе?

- Уж прости мне мою откровенность, но я видел и более привлекательные лица. Хотя глаза... В них вся твоя сила.

- Впервые в жизни встречаю такого, как ты, - сказала женщина. - Тебе не кажется, что ты чересчур правдив? Одно хорошо: мне не стоит тебя бояться, ведь твои намерения написаны на лице. А вежливость... Думаю, она тебе не идёт. Да и мне, если честно, надоела. Я боюсь вежливых и не доверяю им. Сколько раз обжигалась о ледяные их сердца. Послушай, а давай поджарим на костре куропатку, которую я только что подстрелила. Что-то я проголодалась, да и в твоих глазах я вижу голодный блеск.

Герман быстро насобирал хвороста, высек огонь, а Эльза (так звали незнакомку) ловко ощипала и распотрошила куропатку, насадила её на прутик и подвесила над угольями.

Когда они поели, она сказала Герману:

- Я приглашаю тебя в свой замок. Видишь? Вон он, на скале.

- Замок? Я вижу какие-то развалины.

Глаза Эльзы помрачнели.

- Прости, я не хотел тебя обидеть, - поспешил Герман сгладить слишком острые грани своей правдивости.

- Нет, не извиняйся, - печально проговорила Эльза. - За правду нельзя просить прощения, потому что наказывать или прощать за неё - это кощунство. Да, действительно, ты видишь всего лишь развалины того, что называлось когда-то самым неприступным замком во всей Европе, гордым орлиным гнездом моих предков.

- Не очень-то твои предки заботились о своём доме.

- Они вовсе о нём не заботились. Грабежи были их единственным занятием, и они ими кичились и называли их войной. И вот от этой когда-то могущественной семьи осталась лишь я, бедная Эльза, владелица леса и развалин. Я и моя маленькая дочка. Но ты не думай, там не только кучи камней. Среди них мой отец отстроил неплохой дом, есть даже конюшня, хлев и курятник. Всё как положено. Нет только дворецкого и слуг.

- А я родился в семье дворецкого, а после смерти отца занял его место.

- И бросил его ради поиска истины?

- Ради свободы.

Эльза примирительно махнула рукой:

- Это одно и то же. Ну как, принимаешь моё приглашение?

- А ты не боишься, что я влюблюсь в тебя?

Она рассмеялась.

- А ты не подумал, что как раз это мне от тебя и нужно? Или ты полагаешь, что легко человеку одному, тем более в лесу, тем более женщине...

- Тем более такой мудрой не по годам.

С весёлым смехом они встали и отправились в замок.

Дом действительно оказался неплохим. Четыре комнаты и большая кухня. Вокруг него возвышались полуразрушенные стены, густо поросшие плющом, соснами и берёзами, так что и сами они почти превратились в скалы, мрачноватые, но живописные.

Герман помог Эльзе накормить скотину и приготовить нехитрый ужин. И почти сразу подружился с Лизхен, дочкой Эльзы, маленькой, но бойкой и самостоятельной девочкой. Когда же они втроём сели за стол, она внезапно заявила:

- А Герман мне нравится. Советую тебе, мамочка, подумать о замужестве.

- Спасибо, моя милая Лизхен, за совет, я как раз об этом сейчас и думаю.

- Послушайте, сударь, - обратилась к Герману девочка, - а вам нравится моя мама?

- Особенно мои глаза, - сказала Эльза.

Герман внимательно посмотрел на женщину и сказал, переведя взгляд на её дочь и почему-то сильно смутившись:

- Понимаешь, Лизхен, вся твоя мама - там, в своих волшебных глазах.

- Значит, вы уже околдованы их красотой и точно станете её мужем, не так ли?

- Боюсь, что так, - ответил Герман, сильно покраснев. Что он мог поделать? Ведь он положил на землю свою ложь, и оставил её далеко позади, и уже не мог говорить ничего, кроме правды.

Питера Бергтрегера обижали так часто, что с ранних лет он убедился в несправедливости этого мира. Маленького Пита мальчишки обижали за его неуклюжесть и неспособность дать им сдачи, родители обижали за рассеянность, неаккуратность и за то, что он врал им на каждом шагу и никогда не выполнял обещаний; подростка Питера обижали одноклассники за его нелюдимость, за страсть к интригам и наушничеству, обижали учителя, недооценивая его способности; студента Питера обижали почти все, кто его знал, за высокомерие, застывшее на его некрасивом лице с чересчур крупным, мясистым носом и большими очками; микробиолога Питера Бергтрегера обижали коллеги и начальство фирмы, где он занимался выведением бактерий, способных питаться пластиками и прочими отходами химической промышленности. Причём обижали его совсем уж ни за что, просто по зову порочной своей души. Его обижали продавцы и кассирши в магазинах, имевшие наглость не улыбнуться ему или косо на него поглядеть, обижали таксисты, задававшие хамские вопросы, обижали прохожие, нарочно не уступающие ему дорогу... Короче говоря, не было дня, когда самолюбие Бергтрегера не было бы ранено безжалостным ножом оскорбления или не получило бы пощёчину невнимания к его персоне.

Но нельзя сказать, что Питер безропотно глотал незаслуженные обиды. Он помнил если не все, то многие из них, а самые болезненные хранились в его дневнике, который он вёл с тринадцати лет и частенько перечитывал, скрежеща зубами.

«Я родился в рассаднике зла, в самом центре ада, - размышлял он. - Я рождён для страданий... Но с какой целью?»

Дело в том, что в философии Питера и земля, и небо, и любая мелочь, и каждый микроб и атом - всё имело своё место и свою цель. Иначе и быть не могло, ведь бог (а он с детства верил в особого, геометрически правильного бога, постепенно приобретавшего в его воображении демонические черты) не мог создать мир, не подчинённый чётко поставленной перед ним задаче. Этот мир должен был соответствовать принципам справедливости и был бы прекрасным и безмятежным раем для Бергтрегера, если бы жалкие, глупые, безнравственные людишки не захватили на земле власть и не загнали гениев, подобных Питеру, на задворки извращённой цивилизации. Тонким шакальим нюхом эти бездари чуяли необычность, исключительность избранных, ведо́мых богом личностей и своими злобными выпадами, клеветой, грязными словечками и обидными намёками вытесняли из своей среды любого, кто был отмечен печатью истинного совершенства.

Так считал Питер и верил, что бог в беде его не оставит. Сколько раз мстил всевышний за его попранную гордость! Один его обидчик, упав с лестницы, сломал ногу, другой тяжело заболел и остался калекой, третьего обворовали, у четвёртого сгорел дом, пятого бросила жена, а шестой и вовсе умер... Дневник Бергтрегера был полон подобными несчастиями, постигшими тех, кто причинил ему боль. Он обводил эти записи красной рамкой и, когда ему было грустно, находил в них радость и успокоение.

- Боже, ты любишь меня! - восклицал он, листая страницы, украшенные рамками высшей справедливости. - Я знаю, ты заботишься обо мне, я нужен тебе для твоей цели. Можешь положиться на меня, я никогда не отрекусь от своего создателя и спасителя. Всё сделаю, чего бы ты ни потребовал от меня. Таких, как я, единицы среди волчьих стай, но именно мы - твоя гвардия. Мы твои шахматные фигуры, о непревзойдённый игрок. Что же ты делаешь, если не играешь? Белое против чёрного, добро против зла, красота против уродства, разум против глупости. Располагай мною, боже, как пожелаешь. Я твоя послушная пешка.

Вот такая религия угнездилась в сознании Питера Бергтрегера. Она помогала ему с достоинством терпеть обиды и готовиться к призыву небес, к войне за воцарение на земле справедливости.

Но он не сидел сложа руки - он действовал. Его необычайно цепкий и острый ум, вооружённый мощной интуицией, смелостью и недоверием к авторитетам, помогал ему осуществлять мечту, зовущую его к последней клетке на шахматной доске бога. Пока он смутно догадывался, к чему призвал его создатель; туман сомнений всё ещё застилал великое будущее, но в общем направлении божьего замысла он уже не сомневался.

Если бы он был математиком, наверняка, подверг бы критическому пересмотру все известные теоремы, чтобы убедиться, что его не водят за нос. Но он ещё подростком увлёкся биологией и поэтому перепроверял её незыблемые постулаты, начиная с Линнея и Дарвина и кончая новейшими открытиями в области генетики.

Однажды тринадцатилетний Питер снял с полки в отцовском кабинете толстый том об истории исследования микроорганизмов и клеток растений, грибов и животных, унёс его в свою комнату - и утонул в сказочном мире биологии. Его изумляли и восхищали клетки, которые сами по себе питались, делились и даже чувствовали. А способность инфузории, лишённой нервов и мышц, двигаться и реагировать на препятствия он считал величайшей тайной. Не иначе как сам бог даёт клеткам, а значит, и всем живым организмам импульсы к движению и размножению, - решил Питер и стал изучать науку о божественном руководстве миром - науку о жизни.

Отец, одобривший тягу сына к биологии, купил ему микроскоп и всевозможные лабораторные инструменты и склянки. Часами, а в выходные дни - с утра до вечера Питер препарировал пиявок, тараканов и лягушек, составлял различные снадобья и яды и изучал их влияние на те или иные клетки.

После окончания университета один его приятель помог ему устроиться в фирму своего отца, занимавшуюся выведением одноклеточных водорослей, из которых можно было бы производить продукты питания, и попутно изучающей бактерии и вирусы с целью использования их в борьбе с вредителями и для очищения планеты, заваленной отходами.

На этом поприще Питер быстро добился ошеломляющих успехов, в двадцать пять стал шефом лаборатории, а в тридцать уже возглавлял крупнейший филиал фирмы, расположенный неподалёку от Чикаго.

Но эта работа была для него лишь средством на пути к богу. Его доход позволил ему построить дом, в подвале которого он оборудовал свою частную лабораторию, где проводил секретные опыты. А чтобы никто о них не узнал, он тщательно подбирал себе прислугу, а дверь в подвал была сделана из титана и снабжена шестью кодовыми замками. Он был так осторожен, что даже не женился, - ведь он мог проговориться о своей работе во сне.

Это не значит, что у Питера Бергтрегера не было дамы сердца. Он дружил с разведённой соседкой Эсмеральдой, матерью хорошенькой дочки по имени Паула. Только они, два этих прелестных создания, никогда не обижали Питера и не действовали ему на нервы, особенно Паула, которой в тот год, когда трудная работа в подпольной лаборатории принесла первые плоды, исполнилось всего шесть. Девочка была так мила, он так к ней привязался, что скучал, когда долго с нею не виделся.

Наконец Питер Бергтрегер добился, чего хотел: создал совершенный вирус, стойкий к внешней среде, не мутирующий, агрессивный, как Цербер и божественно безупречный.

А создать его Питера заставило всё то же глубокое богомыслие. Ведь, помимо биологии, он увлекался мировой историей, вернее, примерами вмешательства всевышнего в неправедные дела человеческие. А этих примеров было слишком много, чтобы считать их просто досадными случайностями. Всякий катаклизм - предупреждение небес, репетиция апокалипсиса. Всемирный потоп, казни египетские, извержения вулканов, землетрясения, ураганы, цунами, засухи, эпидемии - сколько было их, ударов божественной десницы по муравейнику, называемому человечеством! Но хомо сапиенс оказался настолько несовершенным и глупым, что так ничего и не понял. И тогда бог послал на землю ангела своего, спасителя высшей красоты и гармонии, и этим посланцем был Питер Бергтрегер, и, как читатель, наверно, уже догадался, этот неординарный человек, движимый чувством справедливости и убеждённый в том, что служит богу, создал супервирус, который вызывал у грызунов и приматов (в том числе, разумеется, и у человека) симптомы испанского гриппа, того самого, что свирепствовал на земле в 1918 году, но, в отличие от того, неустойчивого и слабого своего предшественника, был способен убить жертву в течение двенадцати часов. Причём, смертность составляла все сто процентов.

- Вот я, пред тобою, мой бог! - воскликнул Питер, успешно испытав своё изобретение на троих бездомных, которых накануне заманил к себе обещанием щедрой выпивки. Он стоял в подвале своего особняка, среди хаоса лабораторных приборов, реторт и колб и, воздев к потолку руки, дрожащие от волнения, неуклюже кружился на одном месте, как пьяный дервиш. - Я вижу в глазах твоих гнев. Достигая земли, он превращается в чёрный ужас. Время пришло. Твоя пешка стоит перед последней клеткой. Смотри, о бог мой, в этих ампулах - орудие твоего возмездия, а в этом флаконе - вакцина. Я уже вколол её себе, и мне не страшен твой меч. Теперь я смиренно прошу у тебя позволения разбрызгать вирус над порочным этим миром. Скажи мне, дай знак, согласен ли ты?

Вдруг раздался звонок.

- Кто-то пришёл, - сказал Питер, замерев на месте. - Если это Эсмеральда с дочкой, значит ты согласен, боже. Пойду наверх, встречу твоих посланников... О да, если это они, то их ты даруешь мне. Как это мило с твоей стороны! Ты верен себе. Не твои ли это слова: «человеку нехорошо быть одному»? Ты прав, у меня должна быть семья, чтобы мир стал настоящим, первородным Эдемом! Я так счастлив, господь мой!

Когда Питер поднялся из подвала, служанка уже впустила гостей. Но, увидев их, он скорее испугался, чем обрадовался. Это и в самом деле были его любимые Эсмеральда и Паула. Глядя на них, он вдруг осознал, что Рубикон пройден, назад пути нет. И всё величие предстоящей миссии встало перед ним высокой горой, вся тяжесть не виданного доселе предприятия навалилась на его испуганное сердце. Он оказался достаточно смелым, чтобы начать дело, - найдётся ли в душе его мужество закончить начатое?

- Что с тобой, Питер? - спросила Эсмеральда, встревоженная его бледностью.

- Ничего, ничего, сейчас пройдёт... Вероятно, давление подскочило. Со мной это бывает. Ну, как вы? Больше недели не приходили.

- Мы ездили в Даллас, к моей сестре Лауре.

- Что-нибудь случилось? Проходите... Что мы стоим здесь?

- Спасибо. Нет, ничего не случилось, кроме того что моя сестра в третий раз вышла замуж, так что пришлось присутствовать на очередной её на свадьбе.

Все трое, пройдя в гостиную, расселись по креслам вокруг низкого стола.

- Питер, когда ты снимешь эту жуткую картину? - Эсмеральда смотрела на висящее на стене полотно некоего молодого художника, изображающее Армагеддон.

- Я бы снял её, - ответил Питер, - если бы она в самом деле была достаточно ужасная для замысла бога.

- Опять эта твоя мрачная теология.

- Мам, а что такое теология? - вмешалась в разговор Паула.

- Это наука, изучающая бога.

- Но ты же говорила, что он невидим и его нельзя пощупать и понюхать. Как же его можно изучать?

- По его проявлениям в нашем измерении... в мире то есть, - объяснил Питер. - Всё создано богом, а значит, должно идти намеченной им дорогой. Всё доброе и красивое бог бережёт и даёт ему возможность развиваться. Например, бабочкам, цветам, птицам. И справедливым людям, постигшим его замысел. А вредное и злое бог стремится подавить и обезвредить. Вот по этим его действиям мы и можем его изучать.

- Но на картине одни злые люди убивают других, - возразила Паула. - Где на ней бог?

- Он - в гневе своём, излитом на этих воинов. Никто из них не выживет, а их души никогда не получат второго шанса на жизнь. Понимаешь, он мог бы развести эти войска и запретить им устраивать бойню, но они, сами того не ведая, выполняют его волю.

- Какую волю?

- Его воля - уничтожить зло. А где оно гнездится, ты знаешь?

- Нет.

- В сердце человека. Стало быть, чтобы уничтожить всё зло на земле...

- Перестань, Питер! - воскликнула Эсмеральда. - Чему ты учишь ребёнка? Я начинаю бояться твоих мыслей. Они - как эта картина. Что с тобой?

- Прости, я забыл, что передо мной сидит не философ, а маленькая девочка. Обещаю, такого больше не повторится.

«Увы, - подумал Питер, - не достойна меня эта женщина. Она меня оскорбила... А жаль, из неё получилась бы неплохая жена...»

- Послушай, Питер, - прервала его размышления Эсмеральда. - Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Моя мама совсем плоха. Она живёт в Торонто. Понимаешь, последняя стадия... Её выписали из больницы, она хочет... сделать это... дома. За ней нужен уход. Я не хотела бы, чтобы Паула видела её в таком состоянии.

- И ты предлагаешь мне присмотреть за дочкой?

- Да, если ты не против. Оставить её не с кем. Но если ты занят...

- Нет, не занят. Я в отпуске. Так что не переживай, поезжай к маме.

- Но ничего не известно... Я хочу сказать, сколько ей осталось...

- Это не важно. Если задержишься там, я продлю отпуск.

- Миленький Питер! Что бы я без тебя делала! Спасибо тебе...

- Не стоит благодарности. Мне самому будет приятно поухаживать за маленькой леди. Ладно, давайте обедать.

После обеда Эсмеральда попрощалась с ними, сказав, что через час принесёт вещи Паулы, и ушла, а Питер, усадив девочку перед телевизором, спустился в подвал.

- Это ещё один твой знак, боже, - говорил он, лаская взором ампулы с вирусом. - Я и Паула, больше никого. У тебя был сын, которого распяли эти негодяи, а у меня будет дочь, которую никто пальцем не тронет. Мы с тобой будем заботиться о ней. Она вырастет справедливой, честной, сильной, и никакой змей не сумеет соблазнить её, потому что мы научим её главному: что не познавать надо добро и зло, а служить богу, то есть добру, к которому никакое зло близко подойти не осмелится. Ибо добро твоё, бог мой, поистине ужасно!

Он взял шприц, наполнил его вакциной и вернулся в гостиную.

- А сейчас я сделаю тебе прививку, моя дорогая, - сказал он, едва сдерживаясь, чтобы не заплясать и не запеть от внезапно взорвавшейся в его груди радости, такой невыносимо огромной, что слёзы выступили у него из глаз.

Паула взглянула на шприц и сжалась от страха.

- Может, не надо? Я боюсь уколов.

- К сожалению, надо. Началась эпидемия очень противного гриппа, и нельзя рисковать здоровьем красивых девочек. От этого гриппа на лице вздуваются большие волдыри, после которых остаются дырки. Ты же не хочешь ходить с дырками на лице?

- Не хочу.

- Тогда не упрямься. Сними свитер, вот так, дай мне руку. Раз - и всё. Видишь, совсем не больно.

- Мне было больно.

- Но ты же не заплакала.

- Я не привыкла плакать перед чужими людьми.

- Значит, я тебе чужой? А мне казалось, что мы с тобою друзья.

- Ну, и что? Всё равно ты мне чужой.

- Может быть, перестанем быть чужими? Ведь нам предстоят великие дела.

- Какие?

- Потом узнаешь.

- Вот так, даже не хочешь говорить мне правду, а ещё нечужим называешься.

- Я хотел бы сказать тебе всё, но пока не могу.

- Почему?

- Потому что бог мне велит двигаться постепенно и говорить только то, что не может навредить его замыслу.

- Бог, который на той картине?

- Он не только на картине - он везде.

- А мама сказала, что у тебя плохой вкус.

- Откуда она это взяла?

- Потому что ты не хочешь снять эту картину.

- И ты тоже считаешь, что у меня плохой вкус?

Паула кивнула и стала натягивать на себя свитер.

- И вообще, отстань от меня, ты мешаешь мне смотреть телевизор.

- Значит, телевизор важнее меня?

- Какие глупые вопросы иногда задают взрослые, - насупившись пробормотала девочка.

- Так, теперь выясняется, что я глупый.

- Если ты не глупый, тогда не задавай глупых вопросов.

Питер вскочил на ноги.

- Послушай, кто тебя воспитывал? Никакого уважения к людям. Ты злоупотребляешь моей любовью к тебе... - Он вышел в прихожую, откуда спустился в подвал.

Он сел на стул. Руки его дрожали, когда он прикуривал сигарету.

- Нет, Паула тоже не та, кто нужен мне. Она обидела меня. - Он помолчал, оглядывая лабораторию, словно пытался вспомнить, зачем вошёл в это помещение. - Но она не виновата, она же ещё ребёнок. Эсмеральда испортила её, не научила справедливости. Стерва! Едва не загубила нераспустившийся бутон божественной розы. Гори в аду, глупая женщина! Мне совсем не жалко тебя!

Он снова замолчал и огляделся.

- А как быть с Паулой? Чем исправить опороченную красоту? Как очистить замутнённый родник? Она уже заражена первородным грехом упрямства. Знание никогда не сможет войти в её несправедливое сердце... Или всё же есть средство исцелить её? Картина им не нравится! Страшная... Вкуса у меня нет... Чёрт бы вас побрал, глупые обыватели! Постой, постой! Картина, в ней ответ на этот вопрос. Ужас, льющийся из неё в глаза смотрящих... Нет, не из картины, а из самого бога! Я всё понял! Благодарю тебя, господь мой, за науку! Теперь я вижу ясно: вот передо мною - чёрная клетка на твоей доске, последняя, решающая, ход пешки, определённый самим всевышним и определяющий судьбу всего мира. Я не просто избавлю мир от негодяев - я исцелю Паулу. Твой ужас, бог, самое сильное лекарство... Но Паула, она такая хорошенькая... Я люблю её... И что? Я сделаю это во имя любви. Да, мне страшно делать последний шаг, но я уже не могу отступать назад, туда, где на увядших стеблях качаются гниющие цветы прошлых сомнений. Я иду, бог! Я исполню твою просьбу.

Питер стал вскрывать ампулу за ампулой и выливать их содержимое в небольшой пульверизатор. Затем обрызгал из него бархатную шкатулку с бриллиантовым колье, которое давно собирался подарить Эсмеральде, но всё не решался.

Упаковав шкатулку в картонную коробочку, он встал, открыл стенной сейф и вынул оттуда пачку конвертов.

- Старый добрый способ пересылки идей и эпидемий, - сказал он и засмеялся своей шутке.

Снова сел. Вынул из ящика стола чистый лист бумаги, опрыскал его и вложил в конверт. Так же поступил с двумя дюжинами листов, затем принялся писать на конвертах адреса учёных и фирм, с которыми вёл дела: Новая Зеландия, Австралия, Шанхай, Осака, Москва, Нью-Дели, Абу-Даби, Париж...

Это оказалось совсем не страшно, даже приятно - сознавать, что в твоих руках - весь земной шар, а ты - ангел мщения.

- Как всё-таки сладко служить богу! - с мечтательной улыбкой произнёс он, опрыскал конверты и поднялся из подвала. Как раз вовремя: пришла Эсмеральда, принесла сумку с вещами Паулы.

Она снова стала прощаться с ними, сожалея, что не может остаться дольше, так как самолёт вылетает через два часа, а когда уже стояла в дверях, Питер заставил себя сделать решительный шаг туда, откуда не будет уже возврата.

- Возьми это, - сказал он, протянув ей картонную коробочку, замотанную скотчем. - Это подарок. Но обещай, что откроешь только когда будешь лететь...

- Как это мило! Не стоило...

- Стоило! Ты ещё не знаешь, как много значишь для моей... - Он осёкся, почувствовав жалость к этой женщине. Но быстро овладел собой. - Позвони, когда долетишь.

Когда Эсмеральда ушла, Питер прошёл на кухню.

- Стефани, ужин готовить не надо. Сегодня я отпускаю тебя пораньше. Послушай, Стефани, не зайдёшь ли ты по пути на почту? Надо отправить вот эти письма. Заказные. Деньги возьмёшь в столе. Всё ясно?

- Да, сэр.

- Отлично. Завтра можешь не приходить. Завтра у меня особый праздник.

- Поздравляю вас, сэр!

- Спасибо. За всё спасибо. Особенно за обиды...

- Разве я вас обижала?

- О, тысячу раз!

- Не может быть! Я всегда старалась во всём вам угодить. Правда, не считая того дня, когда вы... Но я же вам сразу сказала, что верна мужу...

- Ладно, не будем об этом, ступай.

- Тогда до послезавтра?

- Угу! - Питер едва сдержался, чтобы не рассмеяться от особого удовольствия, какое могла доставить ему только удачная месть. Да, мало того, что эта женщина отвергла величайшего в мире человека, - она почти каждый день умудрялась награждать его обидами. И ведь, скорее всего, даже не замечала этого. Так они все воспитаны, не знают, что такое справедливость, думают, что полны добрых чувств и мыслей, а на самом деле во зле рождены, злом взрощены и выпускают из себя миазмы зла каждым сказанным словом, каждым выдохом, каждым жестом...

Вечером Питер уложил Паулу в кровать в гостевой комнате, почитал ей сказку, после чего, заперевшись в своей спальне, разделся, лёг и задумался:

«Что же дальше, боже? Ты видишь: эта девочка - моя боль. Но именно её избрал ты центром вселенной, узлом, который свяжет твою волю с судьбою мира. Может быть, предложишь мне другой выход из положения? Горька чаша сия, господи! Не смогу я, нет, не проси! Нет... А, впрочем, что я теряю? Я могу потерять только тебя, боже, но ты всегда будешь со мной, пока я иду к тебе. Прости меня, господи, за малодушие!»

На следующий день все телеканалы передавали одну и ту же новость: появление неизвестной болезни, при которой быстро повышается температура, а часа через три начинается кровавый кашель. Уши и губы пациентов синеют, после чего наступает смерть.

Пока Паула в своей комнате смотрела детские фильмы, Питер в гостиной не мог оторваться от экрана телевизора. Чувства в нём менялись от гордости за себя и радости за безупречно выполненное задание до страха и безысходной тоски, после чего к нему возвращалась лихорадочная радость, чтобы опять сползти в уныние. Когда же он задумывался о предстоящем шаге на последнюю шахматную клетку, у него холодели ноги и руки, и он начинал горячо молиться, прося у небес разума и силы.

Главное - ничего не говорить Пауле, пусть она до самого конца пребывает в блаженном неведении. Ужас должен спуститься неожиданно, именно от бога, а не от его скромного служителя. Всевышнему виднее, как заставить человека отвечать по счетам. Бог ужаса должен остаться доволен, непревзойдённый игрок должен одержать чистую победу и порадоваться незамутнённой радостью. Поэтому - никаких сентиментов! Вперёд!

На следующее утро Паула попросила Питера сводить её погулять, но он заявил, что после прививки ей вредно дышать осенним воздухом. Он принёс из кабинета карандаши и кипу бумаги, и девочка с радостью занялась рисованием, а Питер вернулся к телевизору.

Количество заражённых росло неимоверно быстро. К полудню власти уже перестали считать погибших. Трупы не успевали вывозить, да и некому было делать это. Заражались даже те, кто носил маски и защитные костюмы. Транспорт остановился, магазины закрылись. В панике люди бросились прочь из больших городов, повсюду распространяя заразу, помогая в этом деле ветру и воде. О, да, вирус был настолько хорош, что мог преодолевать огромные расстояния и по воздуху, и по рекам, и даже дождевые капли и снежинки были его разносчиками.

Прошло ещё три дня.

Проснувшись рано утром, Питер первым делом включил телевизор: экран был пуст, ни один новостной канал больше не работал. Это был конец, апокалипсис, совершённый одним человеком, убеждённым в том, что его действиями руководит бог.

Но у него осталось ещё одно дело, на первый взгляд не столь масштабное, как убийство нескольких миллиардов человек, но не менее важное. И он решил не откладывать его в долгий ящик.

Спустившись в подвал, он нашёл пузырёк с ядом, который изобрёл сам. Это вещество действовало мгновенно, блокируя нервы.

За завтраком он незаметно капнул яду в одну из чашек чая. Вот он, последний шаг, ещё немного, всего один глоток...

- Ну, девочка, прощай. Отдаю тебя в руки всеблагого бога. Он исцелит тебя своим чистым, незамутнённым ужасом.

Залпом выпив чай, Бергтрегер с минуту сидел неподвижно, остекленевшим взглядом уставившись на окно, за которым шёл мутный дождь. Затем он вздрогнул всем телом, сделал несколько судорожных вдохов и повалился под стол.

- Питер, что с тобой? - закричала испуганная девочка.

Она подбежала к нему. Он лежал на полу лицом вниз и не реагировал на её прикосновения.

- Надо скорую вызвать, - догадалась Паула и побежала в свою комнату.

Но телефон не отвечал. Бесконечные гудки начали пугать её. Она вернулась в столовую, села на корточки рядом с Питером и несколько раз потрясла его за плечо:

- Вставай! Не смей умирать! Я боюсь!

Потом она опять попыталась дозвониться до службы спасения. На этот раз гудки показались ей такими страшными, что она бросила телефон на подушку и сама забралась на кровать.

Что дальше? Ну, конечно, позвонить маме!

Бесполезно: такие же мёртвые, жуткие гудки.

Наконец Паула не выдержала и бросилась прочь из дома, где на полу застыл Питер.
Дождь кончился, выглянуло приветливое сентябрьское солнце, а ветер быстро разгонял тучи. Но девочка не замечала этого. Она неслась по улице, оглядываясь в поисках людей, которые могли бы ей помочь. Однако улица была пуста и так же мертва, как гудки в телефоне.

На лужайке перед одним из особняков лежал человек. Паула подошла к нему - и отпрянула: по его синему лицу ползали большие, блестящие мухи.

Она побежала, но скоро остановилась, увидев на тротуаре ещё одного лежащего человека, на этот раз женщину. К ней Паула решила не приближаться и, обойдя её, медленно пошла дальше. Пока не набрела на труп девочки примерно её возраста. Это было последней каплей: бедная Паула не могла ни кричать, ни плакать, ни двинуться с места. Она смотрела на маленький труп, и в её глазах не было ничего, кроме ужаса, огромного, как склонившееся к ней внимательное небо.

Я уснул за столом, заваленным
многотомными склепами мыслей.
Надо мною плавали песни
воскресших во мне поэтов,
и сердце моё заблудилось
в пустыне чужих фантазий.

Я уснул - и пошёл по туннелю,
ведущему в душу камня,
туда, где рождаются вздохи
моей несчастной планеты.
И вновь я попал в подземелье,
где на ощупь искал спасения.
О, как же мне было тоскливо
в пещерах, ведь это раны
сражений, терзавших землю,
когда была она мягким,
доверчивым сердцем Вселенной.

Я вижу, душа, ты устала.
Прильни к лунным рёбрам ночи,
прикройся простынкою ветра
и усни; если хочешь - навеки.
Ты слишком долго бродила,
проваливаясь в воздушные
ямы, что остаются
после друзей уходящих.
Ты искала живые храмы,
спотыкаясь о книжные строки,
увядая между страницами
писаний, зовущих в нирвану.

А помнишь, душа моя, песню,
куплеты которой - годы?
Помнишь её начало,
о том, как смахивал ветер
пыльцу облаков с рассвета
и как мальчик, глотая обиды,
убегал на свою лужайку
и беседовал там с цветами,
которым он так понравился,
что они, взмахнув лепестками,
превратили его в поэта?

И с тех пор уж не может сердце
ни уснуть, ни от чар пробудиться
и идёт по безлюдным тропинкам
всё глубже в дремучую сказку.

О сердце, чего же ты ищешь?
Разве тебе неуютно
в тёплой груди, под защитой
кожи и веры в бессмертье?

«Я иду бесприютной Офелией
по неверным следам, затянутым
илом тоски безлунной.
Ищу я то дивное место,
куда отовсюду слетаются
бабочки всех печалей
пить нектар самых сладких песен,
то место, где боль угасает
вечерними паутинками -
и остаются слёзы
освобождённой радости;
ту страну, где земля ещё дышит,
где становятся мудрыми дети...
Но, увы, до сих пор я в пустыне,
где, гуляя по звёздному пляжу,
доктор Фауст споткнулся о череп,
стал на колени, вгляделся
в глазницы его - и увидел
бесконечное одиночество».

Ты всё ещё любишь, о сердце,
да так, что тебе слишком тесно
под нежным молчанием неба,
под заботливым взглядом Бога,
под моей дрожащей ладонью...

Внезапно земля и небо
смешались, как краски под кистью,
в серый сумрак - и сердце исчезло
в острозубой пасти грозы, -
Дон Кихот проснулся, и машет
ржавым копьём мечты своей,
и кричит вслед теням улетающим,
и, расправив хриплые крылья,
его вера летит и не знает,
о какой утёс разобьётся
на стоны бессильной надежды,
а их никому не жалко -
всё равно утонут в слезах.

Я всего лишь комок земли на вспаханном поле,
куда Сеятель бросает зёрна своих истин.
Но сам я точно не зерно -
иначе давно бы уже превратился в росток
и потянулся ввысь,
прочь от земли,
прочь от исстрадавшейся своей родины.

Да, друзья, вы глядите на простой комок земли...
Но я жив,
и, если кто-то сомневается в этом, -
смотрите: я умираю!
Моя смерть будет доказательством того, что я жил...

А ещё я был ребёнком,
то есть тем существом,
что беспечно разбрасывало вокруг себя
игрушечные мгновения,
дни и года.
Я не жалел их,
не хранил в коробке из-под отцовских сигар,
они были для меня красивыми мыльными пузырями.

Но вот моя мечта стала явью: я вырос.
О да, мне показалось, что я стал взрослым!
Но был ли я рад этой метаморфозе?
Увы, я оглянулся вокруг и испугался:
куда мне теперь идти?

И я лёг на траву на берегу реки
и прижался к земле, к своей родине,
и впервые осознал себя комком почвы,
который плугом Пахаря был вывернут из вечной тьмы.

Лёжа в траве у реки, я глядел на небо.
Куда плывут облака?
Наверное, всё-таки в рай.
Разве можно попасть в плохое место,
скользя по небесам?
Но, увы, этот путь мне заказан.
Разве что полечу туда могильною пылью,
чтобы удобрить цветник перед избушкою Бога.

Вот так я мыслил тогда.
Вот так моя неразумная молодость променяла крылья на печальные думы.

Из песочных часов вечности упало ещё несколько пылинок,
бесплодных семян времени,
и с головы моей посыпались серые паутинки.
И тогда мне стало так больно,
так жалко покинутых мною дней,
домов и людей,
что из груди вырвались стоны прикованного Прометея,
а слёзы стали моими верными спутниками.
И я решил, что недостаточно любоваться плывущими в рай облаками -
пришла пора молиться небесам.

И полетели ввысь мои горькие слова:
Боже, почему ты прячешься в небе?
Если любишь меня - подойди ко мне!
Подними меня с этой земли!
Ты видишь, я уже старик,
а значит, наполовину мёртвый прах.
Я ни на что уже не годен,
разве что бумажными цветами стихов украшать терния,
заглушившие во мне всходы твоих истин.

Не знаю, услышал ли меня Жнец,
но я воспрял духом,
и опустились мои мысли в самое сердце.
И я заговорил голосом, найденным мною на самом дне тоски.

Увы, облачко моего времени пролетело так быстро,
что я ничему не успел научиться,
и только теперь,
касаясь губами сморщенной кожи своих бесполезных рук,
я начинаю постигать науку созерцания,
и надеюсь на то, что у меня осталось ещё немало драгоценных дней,
ведь старость - это длинная тень коротенькой жизни.

- Что такое? - Я склонился над приборной панелью и с удивлением наблюдал, за цифрами, бешено прыгающими в окошечке сейсмографа.

Стивен сидел в двух метрах от меня, за столом, разгадывая кроссворд и то и дело поправляя на носу большие круглые очки.

- Слово из пяти букв... - нараспев произнёс он, но я перебил его, предостерегающе подняв руку:

- Сейсмограф ожил.

- И что из того?

- А то, что на юго-востоке - землетрясение небывалой силы.

- Где именно?

- Откуда мне знать? Скорее всего, где-то в самом центре континента.

- Не может быть! - Стивен резко встал, чтобы подойти к панели и самому взглянуть на показания прибора, однако пол под ним задрожал и закачался. Охнув, он снова опустился на стул.

- Похоже, это был самый сильный толчок, - сказал я, не отрывая глаз от светящегося окошечка.

- Но это невозможно... - нервно выдохнул поражённый Стивен и с опаской оглядел возвышающийся над нами прозрачный купол, на который давили три тысячи футов непроницаемо-чёрной воды.

Трудно было привыкнуть к потолку, сделанному из силикоида, невероятно прочного материала, но похожего на хрупкое стекло, так что, когда мы впервые попали в эту новейшую лабораторию, установленную на дне Новоатлантического океана, долго не могли успокоиться, боясь, что в любое мгновение на поверхности купола может появиться роковая трещина.

После двухмесячного пребывания на станции я успел привыкнуть к давящему на нас со всех сторон океану, а Стивен так и не отделался от страха, который сам же в шутку называл «силикоидной лихорадкой». В первые несколько дней он даже подумывал, не вернуться ли на «Мальву», исследовательский корабль, постоянно курсировавший над пятью подводными станциями, разбросанными по дну. Однако, будучи специалистом по глубоководной фауне, он понимал, что его место - под водой, поэтому пересилил своё малодушие и остался.

Кроме нас двоих, под куполом жил Питер, механик и мастер на все руки. Он следил за исправностью техники и связи и управлял роботами - ловцами и бурильщиками, которые доставляли на станцию придонных тварей и образцы грунта.

- Может быть, разбудим Пита? А то вдруг... - предложил Стивен, подойдя к панели.

- Пусть спит, - махнул я рукой. - Он вчера так намаялся. К тому же толчки, похоже, прекратились.

- Но сильно тряхнуло! - Стивен, продолжал смотреть на окошечко сейсмографа.

Я нажал кнопку связи:

- «Мальва», я «Третий», приём!

- Слышу вас, «Третий»! Что случилось?

- Это ты, Джон?

- Нет, господь бог. Помолиться решил? Я сейчас не в духе.

- Очень смешно. А мы тут землетрясение зафиксировали. Слишком уж мощное.

- Землетрясение, говоришь? Ладно, сейчас новости включу. Минут через тридцать узнаете, что это было. Конец связи, у меня тут котлета стынет.

Прошёл час, а Джон с нами так и не связался. Подождав ещё десять минут, я снова нажал кнопку:

- Где ты, чёрт бы тебя побрал? У нас даже радио нет, а мы тоже хотим узнать, что там произошло...

- Хватит рычать, пёс беззубый, - огрызнулся Джон. - Не мог я раньше звякнуть. Тут такое! Вся команда прилипла к телевизорам, даже Рудольф с Полом забыли про свои шахматы...

- Да ладно, не тяни! Что случилось?

- Знаешь, место такое есть на материке, Редстоун называется. Там только холмы, болота и леса. Жить там невозможно, вонища от болот такая, что просто... Короче, дрянь место. Я там как-то был, лет пять назад... Или шесть...

- Знаю, знаю! Что у тебя за привычка тормозить постоянно!

- А ты меня не торопи, а то отключу рацию. Кто здесь господь бог, а кто в подводном аду сидит?

- Хорошо, будь по-твоему, только скажи поскорее, что там...

- Что, что? Авария в лаборатории.

- В какой лаборатории? Там же никого...

- Была одна. Странно, что ты о ней не слышал. Роботы там работали, пытались получить суперизлучение, способное сбивать космолёты и опустошать вражеские планеты.

- Зачем? Мы же ни с кем не воюем.

- А ты забыл те сигналы из космоса, что наделали шума лет семьдесят назад? Так вот, на Земле их расшифровали. Вроде бы это оказались радиопереговоры на неизвестном языке.

- И что? Для этого нужно супероружие делать?

- На Земле решили перестраховаться.

- Ну да, и использовать нашу планету как безопасную для них лабораторию. Очень разумно.

- Короче, фейерверк был впечатляющий. После взрыва атмосфера целые сутки светилась розовым, оранжевым и лиловым. Красота! Особенно ночью. Сам видел. И столб дыма над тем местом поднялся, тоже рыжий, говорят. Но ветер относит его в противоположную сторону. А жаль, я бы фотографий наделал, брату на Землю выслал - пусть позавидует. Короче, сплоховали вояки, как всегда.

- Кто-нибудь погиб?

- Насколько мне известно, в тех местах никого не было. Группа Ленца расположилась в трёхстах двадцати километрах от эпицентра. Конечно, их тряхнуло хорошенько, но никто не пострадал. Ну, ладно, конец связи. У меня, кроме вас, ещё четыре станции, и все ждут объяснений. Будут интересные новости - позвоню.

- Что там? - послышался из спального отсека голос Питера.

Стивен вошёл к нему объяснить, что нам известно, а я задумался. Розовое свечение, рыжий дым... Зрелище, наверное, фантастическое... А кратер после взрыва... Наверняка, туда отправят группу Ленца изучать минералы.

Я пожалел, что не согласился участвовать в экспедиции в те места. Как раз в районе Редстоунского парка профессор Ленц обнаружил неизвестную породу и лично обратился ко мне, молодому, но уже известному геохимику, с просьбой помочь ему в исследованиях. Однако я уже обещал своему другу Стивену спуститься с ним на дно океана и только поэтому отклонил предложение профессора.

Многое отдал бы я за то, чтобы оказаться там, на месте такого события! Но, увы... Ещё одна неудача, очередной промах. Как и многие другие.

По природе я человек решительный и быстрый на ответы. Я стараюсь избегать неуверенности и сомнений. Они всегда, с самого детства, терзают меня, заставляя чувствовать себя размазнёй. Вот почему я говорю «да» там, где благоразумнее было бы поразмыслить и взвесить все «за» и «против».

Эта нетерпеливость часто приводила меня к запоздалым сожалениям. Она же вызвала крах моего семейного счастья. Когда между мной и Долорес порвалась первая ниточка, мне нужно было проявить уступчивость, но, как обычно, я принял поспешное решение. На вопрос жены: «Может быть, нам в таком случае разойтись?» - я, отравленный горечью уязвлённого самолюбия, ответил: «Да, ты права, так мы, пожалуй, и поступим». Но хуже всего было то, что сделать шаг назад я уже не мог себе позволить и со слезами на глазах глядел, как гибнет моя любовь. Так я был воспитан властным отцом и болезненно правдолюбивой матерью: на что бы я ни решался, гордость была дверью, которую я запирал за собой, а ключ выбрасывал в темноту отчаяния.

***

Наконец вернулись роботы, и мы, занимаясь сортировкой и предварительным исследованием образцов, говорящих о близости золотоносной жилы, на время забыли о взрыве. А Джон в тот день так и не вышел на связь. Зато рано утром нас разбудил противный трезвон рации, похожий на писк гигантской мыши под аккомпанемент жестяного сверчка.

На этот раз к панели подошёл Питер.

- «Третий» на связи, - сонным голосом пробурчал он.

- Как же мне хорошо! - сказал Джон. Судя по его голосу, он был не просто в приподнятом настроении, а явно выпил лишнего или ещё не протрезвел после затяжной пирушки накануне. - Если б вы знали, как красиво играют на волнах утренние лучи солнца! Словно райские бабочки садятся на синие цветы и помахивают крылышками!

- Что это с тобой? - прервал его поэтическое выступление Питер. - Иди проспись!

- Зачем ты меня обижаешь? - жеманно пропел Джон. - Между прочим, у меня хорошая новость: циклон надвигается, и капитан решил идти в порт. Так что оттянусь там по полной.

- С каких это пор «Мальва» боится штормов?

- А ты думаешь, нам охота пробкой прыгать на волнах, если есть возможность полюбоваться стихией с берега?

- Вы что, все там перепили?

- Ладно, отключаюсь, пойду любоваться солнечными бабочками.

- Эй, Джон, постой! Когда вы вернётесь?

- Не знаю. Не скучайте, ребята! Наслаждайтесь жизнью! Она прекрасна. Конец связи.

***

Прошла неделя, другая, третья, прополз месяц, а «Мальва» так и не вышла на связь. Рация словно вымерла. Мы встревожились не на шутку.

- Вот скажите мне, - раздражённо произнёс Стивен, бросив на стол книжку кроссвордов, - почему эти ослы не снабдили нас хотя бы радиоприёмником?

Питер, в последние дни растерявший всю присущую ему жизнерадостность, пожал плечами:

- Чтобы мы работали, а не отвлекались на развлечения. И чтобы, не дай бог, не свихнулись, переживая за неразумное человечество...

- И не передрались, защищая любимых политиков, - добавил я.

- И это тоже, - кивнул Питер, невесело улыбнувшись. - На первых станциях даже телевизоры были и интернет, но после того как двое придурков порезали друг друга ножами, споря, чья футбольная команда сыграла лучше, нам оставили только посредника, святого Джона. Цензора, чёрт бы его побрал... Почему он молчит? Что за глупые шутки?

Стивен снова схватил книжку кроссвордов, но даже не глянул в неё, а сказал тихим, унылым голосом:

- Осталось всего несколько банок консервов и крошки от сухарей. А воды - на дюжину чашек кофе. Десять дней назад я должен был наконец обняться со своей Лизи... Или с её сестричкой, что, в сущности, одно и то же...

- Проклятие! - Питер вскочил на ноги и стал ходить туда-сюда, от панели управления до спального отсека. - А у меня вчера пятая годовщина свадьбы, а дочке исполнилось четыре. А я здесь...

Вдруг мне в голову пришла крамольная мысль. Я встал из-за панели и воскликнул:

- Послушайте! А ну их всех! Бросим станцию и уплывём на батискафе. Прямо сейчас.

Стивен и Питер замерли, уставившись на меня с удивлением и любопытством.

- Но контракт, - возразил Стивен, правда, без особой уверенности, - там же чёрным по белому написано: «самовольное оставление станции приравнивается к одностороннему прекращению...» и так далее... Короче говоря, покинув купол, ни гроша мы не получим. А если в наше отсутствие здесь что-нибудь случится, то на нас таких штрафов навесят - ввек не расплатимся... А то ещё в тюрьму загремим...

- Но наша смена уже закончилась! - воскликнул я, возбуждённый возможностью нарушить договор и при этом остаться невиновным защитником своих прав. - Это они должны будут выплачивать нам компенсацию! Что вы на меня так смотрите? Разве я не прав?

- Прав, дружище! - Питер подошёл ко мне и с видом старшего брата похлопал меня по плечу. - Я с тобой. А ты, Стивен, удерёшь с нами или останешься здесь жертвой тупых инструкций?

- Я с вами.

***

Батискаф врезался носом в песок на мелководье. Сквозь силикоидные окна, покрытые снаружи каплями воды, смутно виднелась широкая полоса пляжа. А дальше простирались луга и оливковые рощи. Тишина и жаркое солнце. Типично земной пейзаж, всё как в испанской или итальянской глубинке. Сразу видно: на этой планете живут земляне.

Освоение Юноны началось пятьсот лет назад. В первые два века переселенцы с Земли прибывали сюда большими группами в несколько тысяч человек. Их манили субтропический климат и нетронутая природа. Всего один материк, окружённый тёплыми водами океана, недра, богатые золотом, платиной и кобальтом, - всё это сулило быстрое обогащение. Людей не останавливало даже то немаловажное обстоятельство, что расстояние до Юноны корабль преодолевал за двадцать лет. Поэтому летели сюда только молодые люди, не видевшие для себя на перенаселённой Земле никаких возможностей для карьеры.

За двести лет Юнона превратилась в богатую провинцию Земли с развитой промышленностью и процветающим сельским хозяйством. Но за последние полтора века её популярность постепенно сошла на нет - были открыты две планеты, находящиеся в три раза ближе к Земле, и сюда прилетали только военные роботы и беспилотные грузовики, доставляющие земные товары в обмен на местные драгоценные металлы.

Юнона была островком нерушимого спокойствия. Её населяли свободолюбивые, жизнерадостные люди, не терпящие произвола властей, особенно - бессмысленных законов и инструкций. Вот почему мы так легко послали ко всем чертям все предписания и покинули подводную станцию.

- Приехали, - сказал Питер, выключив двигатель.

- Боже, наконец я увидел сушу! Лизи, я лечу к тебе! - воскликнул нетерпеливый сластолюбец Стивен. - Всё, больше на это чёртово дно меня и за миллион монет не затянешь...

- Где это мы? - спросил я.

Стивен пожал плечами, а Питер, занятый замками входного люка, ответил не сразу:

- Судя по показаниям приборов, где-то недалеко от Голдвина.

Откинув наружу люк, он выбрался из батискафа, сел на его оранжевый хребет и с блаженной улыбкой вдохнул свежий воздух.

Вымокнув по пояс, мы вышли на берег.

Стивен повернулся лицом к океану и указал рукой на батискаф, сиротливо покачивающийся на волнах прибоя:

- А что будем делать с этой рыбиной?

- Что мы можем с ней сделать? - отозвался я. - Здесь оставим. Пусть тонет. Это не наша вина.

- Идём! - Питер направился к грунтовой дороге, вьющейся между пастбищем и рощей. - Позвоним в контору, а если они заартачатся, найдём хороших адвокатов.

Я старался выглядеть беззаботными, хотя на сердце у меня было неспокойно. Такого ещё не случалось, чтобы астронавты или подводники самовольно возвращались домой.

- Да, борьба предстоит горячая, - глубоко вздохнул Стивен.

- Что сделано, то сделано, - отозвался я. - Назад пути нет. Теперь всё зависит от нашего упорства. Мы правы - вот что главное. Начальство бросило нас на произвол судьбы, другого выхода у нас просто не было. Даже солдат, покинутый умирать с голоду, поступил бы правильно, оставив пост. А мы не военные - всего лишь наёмные специалисты.

***

- Извините, сэр, - обратился я к старику, с закрытыми глазами и счастливой улыбкой сидящему под оливковым деревом, - у вас есть телефон? Могли бы мы?..

- Что? - Старик открыл глаза и, увидев троих незнакомцев, улыбнулся ещё шире. - О, сыны счастливой планеты! - Он протянул к нам руку, словно хотел, пощупав нас, убедиться, что перед ним не призраки, а люди из плоти и крови. - Приветствую вас в Эдеме, дарованном мне самим Создателем! Посмотрите вокруг! - Он обвёл широким жестом окрестности. - Видите, сколько благодати разлито в этом чудесном мире! Наслаждайтесь дарами Господа вашего!

- Спасибо, - разочарованно буркнул Питер, и мы пошли дальше.

- Какой-то сумасшедший, - сказал Стивен, оглянувшись на старика, который продолжал свою восторженную речь, ничуть не смутившись тем, что слушатели покинули его.

Мы вошли в деревню. Узкая улочка была безлюдной. Наконец перед одним из домов мы увидели светловолосую девушку лет шестнадцати. Она сидела на стуле и, запрокинув голову, смотрела на плывущие по небу облака. Рот её был приоткрыт, и зубы влажно сверкали на солнце, как только что вымытый белоснежный кафель.

- Привет, красавица! - бесцеремонно обратился к ней Стивен, считавший себя мастером флирта и неотразимым сердцеедом.

- Привет тебе, идущий к блаженству! - ответила девушка, не отрывая глаз от неба.

- Дала бы ты нам телефон, срочно позвонить надо.

- Телефон? - Взгляд девушки медленно спустился с небес на наши удивлённые лица. - Кому нужен телефон, когда Всевышний опрокинул на серые наши будни чашу розовопенной благодати...

- Нам нужен телефон, понимаете? - вмешался Питер. - Прошу вас, миледи, не откажите в просьбе идущим к этому... как его...

- К блаженству, - подсказал я, не зная, смеяться мне или стенать от отчаяния. Если, встретив чудаковатого старика, мы ещё могли посетовать на досадную случайность, то не менее странная девица почти не оставляла сомнений: с этой деревней что-то не так.

Между тем безумица, вытянув перед собою обе руки, стала по очереди ощупывать нас, как будто была слепой.

- Придите в дом мой, путники! - наконец проговорила она голосом, полным плотского желания. - Там вы найдёте то, что вам потребно. А тебе, красавчик, - обратилась она к Стивену, - уготована особая награда.

- Пойдём отсюда! - сказал я и, схватив Стивена за локоть, потянул за собой.

- Постой, а как же телефон? - упирался ловелас, пойманный в любовные сети.

- Ага, тот, что у тебя в штанах, - усмехнулся Питер, на всякий случай отойдя от девушки подальше.

- Ну, и что? - заупрямился Стивен и, грубо выдернув руку из моей хватки, почти вплотную подошёл к сидящей красавице, чтобы ей удобнее было ощупывать его.

- Дурак, что ты делаешь! - закричал я, возмущённый его легкомыслием. - Ты же видишь, она не в себе! Это же... Это...

- Очень даже в себе, - отмахнулся от меня Стивен, глядя на девушку похотливыми глазами. - Она хочет меня - как я могу отказать ей? Это было бы жестоко... О, так, детка, правильно, именно там у меня дерево жизни...

- Да, оно там, - шептала безумица, расстёгивая нашему другу брючный ремень, - и оно подарит мне много плодов неземного блаженства!

- Простите, ребята, - обратился к нам Стивен, запустив обе пятерни в волосы девушки, - но я, пожалуй, задержусь здесь...

- Да ну тебя! - в отчаянии воскликнул я и пошёл дальше, а за мной последовал Питер.

***

На краю деревни мы увидели автомобиль с открытыми дверцами. За рулём сидел чернявый парень, усиленно кивая головой в такт шумной рок-музыки, сотрясающей салон машины.

- Эй! - крикнул Питер, наклонившись к нему. - Как тебя зовут?

Но юноша, похоже, не слышал обращённых к нему слов и продолжал дёргаться, как марионетка на ниточках. Тогда я легонько подтолкнул его в плечо. Этот способ привлечь его внимание подействовал. Парень перестал мотать головой и размахивать руками. Он открыл глаза и измерил нас мутным взором.

- О, какие красивые чуваки нарисовались! - воскликнул он.

- Сделай потише! - крикнул Питер, и, когда тот выключил радио, сказал: - Как твоё имя?

- Зак. Зовите меня просто Заком. Правда, есть у меня и другое имя, Крысиный Хвост, но для вас, ангелочки, я Зак. Таковым был всегда и таковым...

- Послушай, Зак! Нам нужен телефон. Понимаешь меня?

- Как не понять? - Парень широко улыбнулся. - Вам нужен телефон. А что такое телефон? Давайте рассмотрим этот вопрос немного глубже...

- Послушай, - стал терять терпение Питер, - чего вы в деревне обкурились?

- Ничего. - Парень сунул руку в карман рубашки и вынул пачку сигарет. - Вот что я курю. Хочешь?

Я взял одну сигарету и понюхал:

- Чистый табак. Ничего не понимаю...

- Как насчёт телефона? - продолжал настаивать на своём Питер. Таким уж он был: если во что упирался - рано или поздно сдвигал препятствие с места.

- Телефон? - снова улыбнулся Зак.

- Да, детка, телефон. - Питер погладил парня по голове.

- О, как ты нежен! - заворковал тот. - Для тебя ничего не пожалею. А хочешь, Ника Соула послушать? Любишь Ника?

- Я тебя люблю, причём с первого взгляда. - Питер подмигнул мне: смотри, дескать, как надо с ними разговаривать! - И надеюсь на взаимность. Но прежде всего - телефон.

- А потом мы с тобой пойдём купаться? - Казалось, парень полностью растворился в нежных чувствах.

- И купаться, и всё остальное, но сначала - позвонить.

Из другого кармана рубашки Зак извлёк телефон.

- Спасибо, миленький мой! - Питер схватил аппарат, но, повертев его в руке, разочарованно вернул владельцу. - Он же у тебя не работает.

- Разрядился, - спокойно ответил Зак, пожирая моего друга глазами. - Но это ничего. Я счастлив - вот что главное. И доволен, что матушка моя... Кстати, ровно год, как я предал земле её бренные останки... Так вот, я рад, что она вкушает божественную амброзию на небесах. И послала мне тебя... Как тебя зовут, ангелочек?

- Питер. Но если ты зарядишь свой телефон, я назову тебе имя своего друга, между прочим, херувима первой гильдии. Ну, что, договорились?

Парень уставился на меня так, будто только что заметил моё присутствие.

- А херувим ничего себе, хорошенький. Но ему не хватает твоей мужественности, Пит. А он не будет ревновать?

- Не будет, если ты сию же минуту поставишь телефон на зарядку.

- Зарядку... зарядку... зарядку... - запел Зак. - Послушай, что ты от меня хочешь? Не нужна мне никакая зарядка - мне нужен ты!

- Чёрт возьми! - Питер в сердцах ударил кулаком по крыше автомобиля. - Майк, я не знаю, как вести себя с ним! Все нервы мне вымотал этот гад! Слушай меня, Крысиный ты Хвост...

- Успокойся! - Я похлопал Питера по спине. - Теперь моя очередь. Зак, дай-ка мне телефон. Смотрите, господа, как это делается!

Я обошёл автомобиль и с другой стороны сел на переднее сидение. Порывшись в бардачке, нашёл зарядное устройство.

- Ну, что, дружок, - обратился я к Заку, неотрывно глядящему на Питера, - окажешь нам ещё одну услугу?

- Ради вас, ангелы, я готов на всё.

- Это хорошо. Тогда довези нас до Голдвина.

- А потом мы пойдём купаться в Новоатлантической ванне?

- Да хоть под Новосредиземным душем, миленький ты наш! - обрадовался Питер и тоже сел в машину, на заднее сидение.

Но Зак и не собирался заводить двигатель. Он повернулся к моему другу и продолжал бормотать свою восторженную белиберду.

Наконец Питер не выдержал.

- Хорошо же, дорогой! - рявкнул он и, выбравшись из машины, вытянул из неё парня. - Полезай на заднее сидение!

Но, поскольку Зак не хотел делать и этого, Питеру пришлось втолкнуть его в салон.

- Вот так, - с облегчением произнёс он, сев за руль. А теперь поехали!

Вырулив на шоссе, он поддал газу и принялся искать по радио новости. Но на всех волнах играла музыка.

- Что-то здесь не так, - сказал он, выключив радио, и глянул на меня с недоумением и испугом.

***

Телефон оказался сломанным и так и не зарядился, а до Голдвина мы не добрались - в Скайтауне аккумуляторы автомобиля сели, и нам пришлось оставить Зака. Пообещав ему вернуться через четверть часа, мы отправились на железнодорожный вокзал покупать билеты до Голдвина.

- Как-то нехорошо получилось, - сказал Питер. - Наобещали бедняге с три короба и удираем от него.

- Если хочешь, отплати ему нежным человеколюбием, - отрезал я. - А меня сейчас другое тревожит. Посмотри на всех этих людей. Тебе не кажется, что они такие же, как наш Зак?

Питер стал вглядываться в лица прохожих. Особенно его привлекли мужчины и женщины, сидящие на паперти Святого Михаила. Он рванул к ним, как будто увидел дорогих сердцу друзей.

Не доходя до собора шагов десяти, он остановился и, положив ладони себе на темя, застонал:

- Нет, только не это! Только не это!

- Что с тобой? - Я подбежал к нему, готовый подхватить его, если он упадёт в обморок.

- Ты прав! - воскликнул он, указывая обеими руками на людей, которые со счастливыми улыбками мурлыкали «Ave Maria», а одна старуха, вероятно решив, что нашла удачный припев для этой молитвы, время от времени провозглашала:

- Yesterday all my troubles seemed so far away!*

- Они все сошли с ума! - в отчаянии воскликнул Питер.

- Не думаю, что они сошли с ума, - послышался позади нас басовитый голос. Мы оглянулись и увидели высокого здоровяка лет тридцати пяти в форме полицейского. Он протянул нам руку. - Я Кристофер.

- Майкл.

- Питер.

- Очень рад, что нашёл здравомыслящих людей... - начал было полицейский, но мой друг перебил его, отчаянно размахивая рукой, указывающей на поющих молитву:

- Но, ради всего святого, это-то что такое? Они же...

- Успокойся! - терпеливо ответил ему Кристофер. - Они тоже нормальные, как и мы... Но... как бы это сказать... по-своему нормальные, в своём мире, что ли...

- И что, весь город переселился в этот самый свой мир?

- Насколько я могу судить, весь.

- Только не говорите мне, что и Голдвин свихнулся!

- И Голдвин, и Новый Мадрид, и Монмартр, и Новый Лондон...

- Нет, только не это! - Питер опустился на корточки и застыл, покрыв голову руками.

- Прости, - сказал я полицейскому, - у моего друга в Голдвине жена и дочь.

- Сожалею, - ответил Кристофер. - У меня тоже семья... Жена и тёща... С одной стороны, жалко их, а с другой - утешаю себя мыслью, что они счастливы и беззаботны, как дети.

- Будьте как дети, - вспомнил я фразу из Библии.

- Увы, - согласился полицейский.

- Но что это за болезнь? И откуда она? И почему ты не стал таким же?

- Летал туристом на Новую Луну. А когда вернулся, застал здесь вот такую картину. Думаю, во всём виновата эта лаборатория. Мерзкие земляне, подложили нам мину... Одно хорошо: люди стали безобидными, ни тебе преступлений, ни хамства, ни наркоторговли... Правда, и промышленность остановилась. Склады ещё не опустели, есть чем кормить этих бедолаг... Но вечно так продолжаться не может. Если через два месяца они не придут в себя - поумирают с голоду. Солнечные станции могут бесперебойно давать электричество годами, вода тоже подаётся автоматически, так что в городе есть все условия для жизни. Но беда в том, что они не хотят работать. Только пинками да тумаками можно заставить их делать хоть что-нибудь простое, например, ящики таскать.

- И ты один заботишься обо всём городе?

- А куда мне деваться? Это мой город. Роботы наводят порядок, а я кормлю этих несчастных.

Кристофер умолк. Сидящие на крыльце Святого Михаила хором запели «Pater noster», а старуха легла на спину и дребезжащим голосом затянула:

- Is there anybody going...**

Полицейский снова заговорил:

- Вот так они сидят целыми днями или слоняются по улицам и просто наслаждаются красотой, своей внутренней и той, что окружает их. И покоем. Больше им ничего не нужно. А самое печальное, что им безразличны повседневные заботы, прошлое и будущее. Зато вот такие сценки можно увидеть теперь на каждом шагу. - Он указал на юношу и девушку, сидящих на верхней ступени собора. Они остервенело целовались и дрожащими от страсти руками сдирали друг с друга одежду.

- Может, в кафе? - предложил Кристофер. - Посидим, подумаем, что делать дальше?

Я нагнулся к Питеру и положил руку ему на плечо:

- Пойдём. Не унывай, не всё ещё потеряно.

Он поднялся, и полицейский повёл нас по улице.

***

Мы вошли в пустое кафе. Кристофер вынес из-за прилавка три банки консервов и три бутылки апельсинового сока.

Мы сели за один из столиков.

- Угощайтесь, парни. Не густо, но...

- Как же тебе удаётся накормить целый город? - недоумевал я, глядя на усталое лицо полицейского.

- Очень просто, - пожал он плечами. - Каждое утро беру свою резиновую дубинку и ищу крепких мужчин. После двух-трёх ударов по спине они начинают плакать от боли, зато становятся послушными, как мулы, и помогают мне развозить и расставлять на улицах ящики с консервами и печеньем. Голодные люди выходят из домов и едят.

- Но бить этих несчастных! - вступил в разговор Питер, наконец пришедший в себя.

- Что же мне делать? - ответил полицейский. - Может, тебе известен более гуманный способ накормить несколько тысяч голодных?

- Понимаю, - согласился Питер. - Другого способа нет... Просто я подумал, что мою жену кто-нибудь сейчас вот так же охаживает палкой по спине, чтобы она таскала ящики.

Кристофер тяжело вздохнул:

- И такое возможно. Но, скорее всего... ты уж не обижайся на меня... скорее всего, твоя жена сейчас наслаждается в объятиях какого-нибудь случайного знакомого...

- Что? - Питер застыл с открытым ртом.

- Прими это как неизбежное, - сказал Кристофер, - и, если тебе дорога твоя семья, поспеши к ней, увези её подальше от города, где у жены не будет посторонних соблазнов, а дочери своей, мой тебе совет, подыщи подходящего мальчика, пока есть из кого выбирать. Понимаешь, если это не прекратится, настанет время, когда и девочку потянет на сексуальные приключения, - что ты тогда сможешь предложить ей? Себя?

- Неужели всё так плохо? - Казалось, Питер был не способен охватить умом ускользающую от его понимания глубину трагедии.

- Очень всё плохо, - кивнул ему Кристофер. - Так что не теряй времени.

Питер вскочил на ноги.

- Мне ничего не будет, если я возьму чью-нибудь машину? - обратился он к полицейскому.

- Бери любую, - равнодушно ответил тот. - Я закрою глаза на эту кражу. Сам-то я краду намного больше, опустошая склады с продовольствием.

Я встал и, обнявшись с Питером, пожелал ему удачи.

Он направился было к выходу, но внезапно вернулся и спросил, глядя на меня лихорадочно горящими глазами:

- А ты куда, Майк?

Я пожал плечами:

- Пока не знаю. У меня ни жены, ни родителей. Пожалуй, пойду один. Авось, где-нибудь на дороге сидит удача и ждёт своего Дон Кихота...

Питер ушёл, а на глазах у меня навернулись слёзы. Я сел и сделал большой глоток сока.

- Может, выпьем вина? - предложил полицейский.

- А давай! - махнул я рукой. - За спасение планеты.

Кристофер принёс бутылку хереса и два бокала, разлил вино и сказал:

- Как ни печально сознавать это, но я тоже подумываю о бегстве. Понимаю, что это жестоко, но другого выхода не вижу. Да и жене с тёщей тяжело целыми днями сидеть запертыми в полицейском участке, пока я ношусь по городу, и питаться одними консервами. Они безропотно принимают всё, что я им предлагаю, но я-то вижу грусть в их глазах... Несмотря на эти их вечные улыбки. - Он прикрыл лицо ладонями, чтобы не показывать мне своих слёз, и несколько минут молчал. Затем, отняв руки от лица, вцепился пальцами в край столешницы. - Вот скажи мне, Майкл... Как скажешь, так я и сделаю... Сам я уже ничего не понимаю... Совсем запутался... Замотался... Как мне быть? Ждать, пока не кончатся запасы? Или же уйти прямо сейчас и заняться спасением своей семьи?

- Знаешь что, Кристофер? Не торопись. Сперва вынеси на улицы все продукты, какие найдёшь, а уж потом со спокойной совестью сможешь уехать, зная, что сделал для этих несчастных всё, что мог. А что будет дальше - не твоя забота. Возможно, голод заставит людей думать о себе... Кто знает?

- А ты мудрый человек! - воскликнул полицейский, и я впервые увидел на его поблёкшем лице радостную улыбку. - Как мне самому не пришла в голову такая простая идея!

***

Попрощавшись с Кристофером, я вышел из кафе и отправился искать подходящий автомобиль. Я не знал, куда поеду, - был лишь уверен в том, что оставаться в городе улыбающихся призраков нет никакого смысла.

На тротуаре лежала девушка лет двадцати в распахнутом домашнем халате.

Я решил, что она мертва - такой бледной была она, - и всё же нагнулся, чтобы прикрыть её наготу.

И вдруг - я даже вздрогнул от неожиданности - она резко дёрнула рукой и тихонько застонала.

- Что с вами? - спросил я, сев рядом с нею на корточки.

Она открыла глаза и проговорила срывающимся голосом:

- Мне больно.

- Что у вас болит?

- Я упала из окна. Хотела посидеть на подоконнике... Ох, как мне больно...

Я оглядел её босые ноги и только тогда заметил, что правая лодыжка покраснела и сильно распухла.

- Высоко ты сидела?

Подняв руку, девушка указала на открытое окно на втором этаже.

- Понятно. - Я встал и огляделся. - Тебе нужно в больницу... Хотя... Врачи, наверное, стали такими же мечтателями, как и ты... Но там, по крайней мере, лекарства есть. А если найду там врача и он не захочет заняться тобой, я его так взгрею, что он вылечит тебя за милую душу. Погоди, сначала найду автомобиль.

Недалеко стояла новенькая легковушка, а в ней, на разложенном сидении, спал пожилой краснолицый толстяк. Окно было опущено, и я смог открыть дверцу.

- Эй, друг! - Я растолкал спящего. - Мне срочно нужна твоя машина.

- Какая машина? - ответил толстяк, облучая меня милейшей улыбкой.

- Твоя, в которой ты соизволил предаваться сладкому сну. Поэтому, прошу тебя, выметайся, да поживей, у меня раненый человек.

- Любовью раненый, но всё ещё живой... - начал декламировать толстяк, но я не стал внимать поэзии, а ухватил его за остатки волос на голове и что было силы потянул.

- Ой, я не хочу страдать от любви! - заверещал он тоненьким голосом и стал выбираться наружу.

Когда он стоял уже на дороге, я бесцеремонно сунул руку в боковой карман его грязного, вонючего пиджака и вынул ключ от замка зажигания.

- А теперь ступай по добру по здорову, - сказал я. - Машину найдёшь у больницы. Понятно?

- Как не понять? - Он растерянно глядел на меня. - Но не стоило выдирать мне волосы.

- Прости, человече, - ответил я, устыдившись, - но и ты пойми меня: иначе никак нельзя, такова реальность...

Я уже собрался было вернуть толстяку машину и отправиться на поиски другой, но тут услышал громкий стон своей подопечной - и мощная волна сострадания смыла с моей души голос совести.

***

В отделении скорой помощи было тихо, как в морге. Я понял, что зря надеялся найти здесь помощь, и пошёл к выходу, но меня остановило чьё-то тихое покашливание. Оно доносилось из-за приоткрытой двери.

Войдя в неё, я увидел сидящего за столом пожилого мужчину в приличном костюме. И - о диво! - он глядел на меня без улыбки!

- Добрый вечер, сэр - промямлил я, не веря своим глазам.

- Добрый вечер. - Он был удивлён, наверно, не меньше моего. - Что-нибудь случилось?

- Вы врач?

- Да, а в чём дело?

- Чудесно! - крикнул я от радости и побежал к автомобилю, где в кузове лежала девушка.

- Перелом, но не сложный, - сказал врач, обув больную лодыжку в особый стягивающий башмак. - Видите эти зелёные кружочки на башмаке? Когда они покраснеют, это будет означать, что нога зажила. Вам ясно?

Я кивнул.

- А до тех пор - полный покой, постельный режим и вот эти таблетки, если будет больно. - Он протянул мне пузырёк.

- А разве вы не положите её в больницу?

- Не думаю, что разумно было бы оставлять её здесь. Вы видите, что творится? Ни врачей, ни медсестёр... Я только неделю назад вернулся из командировки на космическую станцию и никак не могу прийти в себя от увиденного. А тут ещё Кончита моя пропала...

- Жена?

- Да нет, кошка. Соседка перестала кормить её... - Он сокрушённо покачал головой. - Да, кто бы мог подумать, что эти чёртовы физики со своими фотонами...

Врач отошёл от кушетки, на которой спала Надин (так звали привезённую мною девушку) и сел за стол. - Кто она вам?

- Ну... - замялся я.

- Понятно. Уезжайте из города до лучших времён. Есть у вас загородный дом?

- Нет.

- Тогда займитесь поисками. Или постройте себе хижину где-нибудь в глуши. Не нравится мне всё это. Ох, не нравится! - Он вдруг оживился. - Знаете что? Давайте перенесём вашу подругу в карету скорой помощи, да я отвезу вас в магазин своего брата. Он торгует... вернее, торговал всякими хозяйственными товарами. Кстати, и грузовик его возьмёте...

- А как же ваш брат?

- Умер от инфаркта. Я сам на прошлой неделе сжёг его труп в крематории.

- А вы разве не собираетесь уезжать?

- А кто будет лечить людей?

- Но ведь скоро кончатся запасы еды...

- Кончатся - тогда у них два выхода: либо снова взяться за ум, либо превратиться в трупоедов.

- Боже! - У меня подогнулись колени, и я был вынужден опуститься на стул. - Каннибалы в конце двадцать шестого века...

- Вряд ли они станут убивать друг друга. Скорее всего - поедать мертвецов...

- А дальше что будет?

- Отравления, кишечные инфекции, вирусы... Ничего хорошего их не ждёт.

- Но как же вы в одиночку собираетесь их лечить?

- Как сумею.

- Но это же неразумно!

- Послушайте, юноша, я старый врач, слишком долго занимался спасением человеческих жизней. Это мой пост, и я его не покину, что бы ни случилось.

Я глядел на этого худенького старичка, упорно держащегося за своё призвание, и мне стало стыдно за себя, трусливого беглеца. Вероятно, он догадался, о чём я думаю, и улыбнулся мне:

- Только не обвиняйте себя в эгоизме и равнодушии! Никогда, слышите! Просто живите! Вы же не можете спасти целую планету. Так что спасите хотя бы себя и Надин. У вас родятся дети, жизнь наладится... И я попробую помочь хоть кому-нибудь. Каждый должен быть на своём месте. Куда нам деваться? На Землю не улететь. Да и вообще наша родина - здесь, на Юноне.

***

Не знаю, что заставило меня взять с собою Надин, то ли малодушие, то ли сострадание, то ли глупая моя гордость, запретившая мне объяснять врачу, что эта женщина не имеет ко мне никакого отношения. Так или иначе, я крутил баранку грузовика, кузов которого был забит продовольствием, одеждой и товарами из хозяйственного магазина, а за моей спиной спала спасённая мною девушка.

Иногда она просыпалась и жаловалась на боль. Тогда я давал ей таблетку, и она начинала рассказывать о своей жизни.

Как ни странно, говорила она свободно, связно, почти не улыбалась, и я тешил себя надеждой, что она одна из немногих, на кого не подействовало излучение.

Из её рассказов я узнал, что она окончила факультет астрофизики и собиралась уже лететь на Новую Луну, в построенную недавно первую долговременную станцию, снабжённую мощным телескопом, но взрыв разрушил её планы.

У неё был жених. Он тоже хотел лететь с нею, но сошёлся с другой женщиной, и Надин тяжело переживала расставание и даже хотела покончить с собой - так сильно она любила того парня.

От самоубийства спас её всё тот же взрыв - после него девушка впала в постоянную эйфорию и разбитая любовь покрылась красивыми цветами.

Я слушал тихий, спокойный голос Надин и думал, что же мне с нею делать. Воспользоваться её болезненной тягой к наслаждениям, в том числе и к сексу со мной, было бы нечестно и подло, а не отвечать на её ласки - надолго ли хватит моего терпения?

Так или иначе, Надин мне нравилась. Она была умной, доброй женщиной, и с ней я не чувствовал себя одиноким и никому не нужным.

***

Я решил поселиться в заброшенном доме, стоящем у подножия лесистого холма, на берегу чистого ручья. Именно такое место, подальше от городов и больших рек, советовал мне выбрать врач.
Побродив по окрестностям, я вернулся довольный увиденным: место было высоким, почва - плодородной, вокруг - ни одной деревни. Судя по всему, дом когда-то служил дачей для горожан, любивших уединение на природе.

Я вычистил комнаты, кое-что подкрасил, подновил, починил, и наконец внёс Надин в оборудованную для неё спальню.

И потянулись суетливые будни. Я обрабатывал огород, собирал в лесу улиток, отвёл в сторону ручей и на месте его прежнего русла копал пруд для полоскания белья и купания.

Девушка поправилась и тут же соблазнила меня, а я не в силах был устоять перед натиском её любви.

Однако меня не радовал этот странный союз. Надин замечала только красоту природы и поэзии, и мне казалось, что я для неё - пустое место. Я всё понимал, я сострадал ей, но её тупая отстранённость, упрямое нежелание (да и невозможность) откликаться на мои желания и чувства начали меня раздражать. Я знал, что бесполезно требовать от неё мыслей и действий, присущих здоровому человеку, но всё чаще ловил себя на желании влепить ей пощёчину, чтобы заставить слышать меня и делать хоть что-нибудь.

Целыми днями она ловила бабочек или радовалась тому, что распустился новый цветок на её любимом розовом кусте, росшем у крыльца. Она любила вкусно поесть, но, если меня долго не было дома, не в состоянии была даже сварить себе пару картофелин. Да и разжечь в очаге огонь было для неё невыполнимой задачей. Так что мне приходилось всё делать самому.

Только в постели Надин преображалась, и всякий раз, когда она, как тигрица, набрасывалась на меня, действуя умело и хорошо сознавая моё предназначение в этом занятии, я радовался призрачной надежде на то, что наконец-то она пришла в себя. Но, увы, страсть отступала, впитываясь в чёрный песок ночной тишины, и моя Надин возвращалась в состояние обезумевшей хиппи. Она лежала, утопая в блаженстве и бормоча поэтическую чепуху, а я думал о том, в какую ловушку попал, поддавшись слабости и придя на помощь обречённому созданию.
И ещё одно соображение не давало мне покоя: пока ей, впрочем, как и другим ей подобным, плохо и больно, её сознание ничем особым не отличается от моего, но, чем ей лучше, тем глубже она погружается в своё радужное одиночество. Я понимал, что ей хорошо в мирке постоянного счастья, но не мог избавиться от острого сострадания к ней. Я с ужасом думал о том, что вынужден жить с человеком, привязавшим меня к себе чувством жалости. Такая жизнь представлялась мне настоящей пыткой.

Наконец я морально устал и не мог больше сдерживать себя. Как-то вечером, когда битый час мне пришлось уговаривать Надин помыться в пруду - а надо заметить, что нежелание мыться было её самой отвратительной особенностью, - я, выйдя из себя, дал ей пощёчину, после чего она послушно разделась и позволила себя намыливать. Этот случай испугал меня: я понял, что ещё немного - и я превращусь в бессердечного рабовладельца.

И вот однажды на рассвете, когда Надин сладко спала, утомлённая ночными играми с моим телом, я осторожно поднялся с кровати, оделся и ушёл. Просто пошёл по дороге, не зная, что ждёт меня впереди, но надеясь на удачу.

Я шагал, чувствуя себя студентом, бросившим надоевший университет.

- Вот она, свобода! - кричал я так громко, что у меня першило в горле. - Я буду искать людей, похожих на меня, и обязательно найду настоящую любовь!

Я стал насвистывать весёлый мотив, размахивать руками и вспоминать куплеты этой давно забытой песенки.

К полудню я увидел вдали высотные здания Голдвина и решил обойти город по кольцевой дороге.

«Как сложилась судьба у Стивена, Питера и Кристофера? - размышлял я. - А как поживает врач? Я даже не узнал имени этого героического старика...»

Вдруг я остановился как вкопанный: передо мною на дороге лежали два трупа. Судя по одежде, это были мужчина и женщина. Я приблизился к ним и в ужасе отпрянул, увидев их пустые глазницы. Это были скелеты, обглоданные личинками насекомых. Я сошёл с дороги и дальше решил пробираться полями и перелесками.

Внезапно хлынул ливень. Я промок до нитки, а ветер был невыносимым холодным.

Я вспомнил, что недавно миновал пустой склад, и бросился к нему.

Хорошо, что у меня в кармане, в особой коробочке, лежала электрозажигалка, а бетонный пол склада был усеян дощечками, кусками картона и бумаги. Я развёл огонь, развесил одежду на стульях, которые расставил вокруг костра, сел на корточки и, греясь, стал думать о своём будущем.

Но ничего я там, в том будущем, не увидел, кроме тех двух скелетов: то и дело они всплывали в моей памяти, глядя на меня пустыми дырами и словно пытаясь мне что-то сказать.

Чтобы отвлечься от этого жуткого видения, я начал размышлять о том, что оставил в прошлом, и представил себе Надин, сидящую на крыльце... Нет, только не это! - говорил я себе. - Назад дороги нет. Дверь заперта, а ключ я выбросил далеко в космос...

Потом я подумал, что она, наверно, ищет меня, голодная, не зная, что же ей делать... Ей больно, она приходит в себя и понимает, что надо бы приготовить обед, и вдруг, вспомнив обо мне, начинает искать меня, голод обостряет её чувства и умственные способности... А меня нет, я иду куда-то в неведомое, натыкаясь на мертвецов, которые хотят сказать мне что-то важное... А Надин ищет меня...

Я вскочил и стал бегать вокруг огня, чтобы вытряхнуть из сознания все эти жуткие образы. Внезапно взгляд мой упал на висящую на стуле мокрую куртку, от которой поднимался густой пар.

- Дырка на локте! - воскликнул я. - Здесь была дырка - где она? - Я взял куртку в руки: на меня глядела аккуратная заплатка в виде сердечка. - Это же Надин! Она заштопала мою куртку... О боже!

Слёзы полились у меня из глаз. Я прижал заплатку к губам и зарыдал в полный голос.

***

Уже стемнело, когда я поднялся на крыльцо. Тишина. Сердце моё колотилось, предчувствуя беду. Я тронул дверную ручку, но никак не мог заставить себя нажать на неё - я боялся, что внутри подкарауливает меня пустота. Или смерть.

Резко толкнув дверь, я вошёл в сени. Фонарик выхватил из темноты мешки, банки, ящики... Всё такое родное! Быстро же я привык к этому дому... Но тишина - она не просто действует мне на нервы - она отравляет меня страхом, явившимся ко мне из позабытых глубин...

Наконец я встряхнулся и вошёл в спальню.

Свет включён. На кровати сидит Надин, подогнув колени к подбородку. Слава богу, она жива!

Я бросился к ней, обнял её и стал просить у неё прощения.

- Ты вернулся, - сказала она, положив руку мне на голову. - Как хорошо, что ты вернулся, а то я искала тебя, хотела поделиться радостью...

- Неужели ещё один цветок появился на кусте?

- Да, цветок, но не на кусте, а во мне.

- Ты сочинила новое стихотворение?

- Ты его сочинил, Майки! Я беременна! О, какая же это радость, ты представить себе не можешь!

А я мог, ещё как мог! Воистину, это была первая настоящая радость за много лет моей нелепой жизни.

_______

* "Yesterday", The Beatles.
** "Girl", The Beatles.

Что вам нужно, стихи беззащитные?
Я любви вашей тихой не стою.

Кто мне шепчет во тьме: «ищи меня»?
Не друг ли, обиженный мною?

Робкий звук, воскрешающий солнце,
попросился в стихи вечерние.

Неужели в овраге бессонницы
не зацветут мои терния?

Я пою оттого, что мне больно -
твой огонь мои раны лижет.

Эти строки - царапины, полные
любовью твоей обиженной.

Стоны умирающей осени...
Ветер медными граблями сгребает ошмётки тепла.
Его движения размашисты и гневны,
его рыжие волосы путаются в ветвях берёз.

Прошу тебя, ветер, остановись!
Не терзай деревья,
не вырывай из их рук лоскутки мёртвой радости!
Лучше прислушайся к старику,
которому сегодня не до смеха
и не до гнева.
Ответь мне, ветер
чьё же сердце стучит в моей груди?
Я не узнаю его,
сегодня оно похоже на самозванца,
вторгшегося в чужую боль.
Оно отбивает ритмы половецких плясок,
забыв, что ещё вчера сжималось от страха и восторга
на могучих ладонях Лунной сонаты.
Оно рвётся куда-то вдаль,
где нет ни меня, ни привычной любви.

Во что превратилось ты, моё сердце!
Ты треснутый камень,
пообтесавший грани гордости от слишком долгого стука.
Не ты ли когда-то блаженствовало в ручейке,
веря в то, что мягче тебя нет ничего среди губ и цветов?
А русло ручья казалось бесконечной змеёй,
чья голова давно позабыла, что есть у неё и хвост,
и не смогла бы ответить на вопрос ребёнка:
«Скажи, змейка, где у тебя начало, а где конец?»

Да, дорога казалась мне вечной,
и от этой иллюзии было так легко на душе!
Но сегодня я вышел на прогулку -
и слёзы вырвались из меня на свободу
и обрызгали губы доброй моей Музы,
решившей утешить меня поцелуем:
она так внимательна ко мне, старику...

И что же случилось, когда ты вышел из дома?
Да ничего особенного,
просто я увидел,
что от бесконечной дороги
осталась лишь эта тропка в саду.
Кривая и робкая,
она упёрлась в покосившийся забор,
за которым нет ничего,
что принесло бы мне облегчение,
и нет никого,
кто взял бы осколки моей вселенной
и склеил из них вазу
для цветов своей запоздалой любви.

Мне не нужно зеркало,
чтобы видеть,
во что способна превратиться красота.

Глубь морщин...
Это когтистый век расцарапал ребёнку лицо.

Прошли все сроки.
Истёк ультиматум,
объявленный мне богом счастья.
Осталась лишь эта осень,
терзаемая духом тревоги.

Я гляжу на свой маленький мир,
который с каждым вечером становится всё меньше,
и молюсь гаснущему небу.
И знаю, что моя молитва скорее превратится в стихи,
чем достигнет сердца небес,
той точки, где зарождается радость.

Я не хочу назад и боюсь идти вперёд.
Я вышел из дома надышаться умирающим светом.
А потом я вернусь в темноту...

Только старость
просит так по-детски
улыбок - у людей
и тишины - у Бога.

Рассвет медным кружевом украсил кладбищенский мирок.
Ветер тревожными тенями оживляет скелеты крестов.
Моя душа, одинокая бродяжка,
целует цветы, вянущие на могилах.

Рассвет, спасибо тебе за жалость
ко всем, кто изгнан из той, прошлой, жизни.
Здесь их немало, таких, как я,
не желающих топать по широкой дороге в преисподнюю,
но так и не нашедших тропинку в рай.

Моя душа, отражаясь в солнечной росе,
примеряет лохмотья прежних влюблённостей и восторгов.
Ведь она и после смерти остаётся женщиной,
пусть и некрасивой и израненной равнодушием того, прошлого, мира.

Что для неё изменилось,
кроме того, что старик гниёт под землёю?
И всё же она помнит все его слёзы, стихи и улыбки.
А ещё она помнит, как он уходил от неё
в угасающие сполохи боли,
пока не растворился во тьме...

Он так не хотел уходить,
и это было ужасно,
это был самый чёрный кошмар
из тех, что являлись ей в тех, прошлых, снах.

Но всё уже кончено,
стоны рассыпались по полу,
замызганному чужими ногами,
последний хрип поднялся к потолку,
увлекая за собой не привыкшую к полётам душу.
Её насильно выселили из ветхого, но любимого дома -
вот и всё, что изменилось для неё.

По-прежнему горек, но светел
источник улыбок и песен, журчащий в ней.
Жаль, что не с кем поделиться радостью,
не с кем разделить сомнения и тоску,
впрочем, как и в том, прошлом, одиночестве.

Она по-прежнему ждёт.

Что я найду в этой жизни,
бродя по ночной тропе размышлений?
Я вышел к берегу покоя,
к чаше, полной чёрного неба.

Я слышу соловьиную тоску,
что плещется в предрассветном тумане.
Я слышу, как озеро шепчет берегу:
«Умираю от лунной горечи!»

Я задумался над его словами -
и мне стало темно и грустно,
и я вспомнил наше с тобою молчание.
Нам было что сказать друг другу,
но мы понимали так ясно,
как будто я был твоим отражением,
а ты - эхом моей боли,
что больше нам не сойтись
ни на одном перекрёстке...
И поэтому продолжали молчать.

Возможно, мы были правы,
боясь, что пустые слова
станут похоронным звоном
над погребаемой заживо любовью.

Я вспомнил, как углублялась тишина,
превращая мою пустыню в сухой колодец.
Теперь-то я знаю, что разлука - ловчая яма,
из которой не выбраться уже никогда...
Разве что ты протянешь мне руку...
Но и ты, наверно, живёшь в таком же колодце
и ждёшь, когда я приду спасать тебя.
Мы оба упали на дно молчания,
полагая, что так будет лучше,
что поодиночке легче летать.

Я вспомнил картину, нарисованную твоим отчаянием.
Тогда она казалась мне забавной.
На ней изображён мёртвый орёл,
который разбился о камень любимого сердца.

Я вспомнил...

Лишь луна не затянута темнотою совести
в глубинах моей молчащей души.

Луна не отменяет ночи,
а делает её ещё глубже.
Я это знаю,
потому что однажды в лунную ночь
побывал в том лесу...

Я шёл к озеру
наполнить сердце покоем.
Я шёл через лес,
я углубился в его полуночный сон,
тщетно стараясь не потревожить его
поступью человека,
с трудом несущего душу,
смятую грузом пятидесяти пяти лет.

Внезапно промелькнула чья-то пугливая тень.
Хрустнула ветка,
и я встрепенулся -
мне показалось, что в руках тишины
сломалась дирижёрская палочка.
Всего один нечаянный звук -
и в моё сердце влетел ворон безотчётной тревоги.

А если это был ангел?
Поскользнувшись на глади небес,
он упал -
и хрустнуло его крыло.
И ему не оставалось ничего другого,
как только войти в мою грудь,
в тёплую берлогу одинокого голоса.
Не потому ли мне стало так горько и страшно?

Я бы ушёл прочь от ночи,
явившейся на звёздный карнавал
в посмертной маске луны,
но я стоял
очарованный какофонией темноты.

И вдруг я понял тоску деревьев:
как страшно быть неподвижным,
когда хочется убежать
и спрятаться от кошмара,
но, увы, можно только упасть,
обнажив умирающие корни.

Мне кажется, я понял и ангела,
плачущего в моём сердце:
кто он такой без крыльев?
Обычный человек,
разучившийся летать.

Сколько же страхов блуждает в ночном лесу!
Покрытые адскою сажей,
слепые,
длиннорукие,
нелепые существа,
они сами боятся друг друга.
И только я понимаю,
насколько они смешны
и насколько несчастны...

Наконец я не выдерживаю
и бегу прочь от ожившего мрака,
а вслед мне несутся вздохи,
и всхлипы, и просьбы о помощи,
а раненый ангел в сердце моём
плачет всё громче и громче...
А я ничего не могу поделать,
я никому не могу помочь,
я всего лишь бескрылая любовь,
я вообще не из этого мира,
и вообще меня ещё нет...

Вильгельм вошёл в покои короля. Тот сидел на кровати, опустив ноги на пол. На нём была лишь ночная сорочка, а голова - повязана мокрым полотенцем.

- Ваше величество, вы хотели меня видеть...

- Проходи, сын, не обращай внимания на мой болезненный вид. Эти визиты на высшем уровне! Они так утомительны...

- По моему, пиры и обильные возлияния, которые их сопровождают, утомительнее вдвойне.

- Тут ты прав... Но не могу же я, пригласив короля Вердании, ударить в грязь лицом...

- Лучше бы вы грязью измазали себе лицо, чем ходить с такими опухшими глазами. Вы же знаете, вино вредно для вашего здоровья...

- Знаю, знаю. - Король жестом пригласил Вильгельма сесть рядом с собой на кровать. Тот подчинился. - Но тут особый случай...

- Ничего особенного. - Принц презрительно ухмыльнулся. - Старый пройдоха приехал всучить мне свою глупую дочь.

- Как ты можешь! - Внезапно одутловатое лицо короля разгладилось, спина выпрямилась, а покрасневшие глаза вспыхнули. - Ты же будущий правитель могучего государства, причём совсем не дурак и должен понимать, что это будет очень выгодный брак...

- Будет? Вероятно, ваше величество хотели выразиться в сослагательном наклонении.

Король положил ладонь Вильгельму на плечо и произнёс более мягким голосом:

- Послушай, сынок, я уже не молод. Мне хотелось бы сойти в могилу, зная, что дело всей моей жизни продолжено достойным наследником. Ты знаешь, сколько сил я потратил, устанавливая прочный мир с соседями. Вердания - наш самый сильный союзник, но весьма ненадёжный. Этот брак усилит союз. Тебе же известно, что нет ничего расточительнее войны. Так что я надеюсь на твоё благоразумие.

- Но почему я? - Вильгельм поднялся на ноги, подошёл к окну и стал смотреть на дворцовую площадь. - Разве мой кузен Конрад не годится в монархи?

- Конрад? - Голос короля снова стал жёстким и властным, но в нём проявился и страх. - Ни за что! В душе этого избалованного юноши слишком много легкомыслия. Он несдержан, хвастлив, расточителен, а его безнравственность стала притчей во языцех. Бедный мой брат, хорошо, что он не дожил до созревания этого чудовища. Нет, Конрада и на пушечный выстрел нельзя подпускать к управлению государством. Единственное, что ему можно доверить, - полк во время войны, да и то в арьергарде.

- И поэтому вы решили сковать меня кандалами этого брака?

- Я думал, что Цецилия тебе нравится. Вы так мило беседовали в саду...

- Беседовали? - Принц повернулся к отцу и застыл, оперевшись рукой о подоконник. - Да я молчал как рыба! Это она не умолкала ни на минуту, всё читала мне дурацкие оды, сочинённые в её честь придворным рифмоплётом, и расписывала достоинства своего пузатого папаши. Мне кажется, она влюблена в него, и отнюдь не платонически... Даже противно...

- Может, и так. - Король снова смягчился. - Но всё это ничтожно по сравнению с великой судьбой государства.

- Великая судьба, - усмехнулся Вильгельм. - Нет уж, я считаю, что этот брак сделает меня несчастным, а несчастный правитель не сможет осчастливить своих подданных.

- Но и я не любил твою мать...

- Вот именно, - прервал его принц, - и она зачахла в своих роскошных покоях...

- И всё-таки мне многое удалось, - горячо возразил король. - Низкие налоги, полная казна, процветание...

- А вы, ваше величество, были в трущобах бедноты? Встречали нищих, наводнивших все дороги? Процветание...

- О боже! - Король встал и подошёл к сыну. - Почему тебя вечно тянет к черни? Что нашёл ты в их грязных лачугах? Неужели это столь занятное зрелище? В кого ты такой? Помнишь, когда тебе было десять, ты связался с сыном сапожника, а позже, в четырнадцать, прилип к тому... как его... к козопасу Гансу и обегал с ним все кварталы этих бездельников. А потом, когда тебе исполнилось шестнадцать, мне пришлось спасать тебя от влияния голодранца Мартина...

Вильгельм отшатнулся от отца и проговорил сквозь зубы:

- Значит, это вы, ваше величество, спасли меня от лучших друзей?

- Каких друзей?! - воскликнул король, в изумлении подняв брови. - Я избавил тебя от безнравственности! Как же больно было мне видеть твою тягу к плебеям! А этот Мартин, этот доморощенный философ, он же вбивал в юное твоё сознание такие крамольные вещи... А ты ведь мой сын, в тебе течёт самая чистая, благородная кровь... - Он немного помолчал, охватив ладонями больную свою голову, затем опустил руки и продолжил тише и мягче: - Я понимаю, растущая плоть, жажда открытий, новых ощущений, запретных плодов... Но есть же предел, за который стыд и здоровое нравственное чувство не должны допускать молодого человека, особенно наследника престола.

- Ах, вы ещё и шпионили за мною! - Вильгельм стал ходить по комнате, ломая пальцы. - И вы смеете говорить мне о морали!

- Да, о морали! - Король гордо вскинул голову. - Я растил великого правителя, а не пса, готового услужить первому встречному оборванцу!

- Как вы можете! - Принц резко остановился и в негодовании воззрился на отца.

- Всё, хватит споров, - отрезал монарх и, отойдя от окна, снова сел на кровать. - Когда у тебя будут дети, сам поймёшь, каково это...

- Ага, жирные ангелочки от Цецилии, - буркнул сын.

- Да, от твоей жены, от герцогини Шлоссбергской, дочери короля Вердании. И никаких возражений с твоей стороны я больше не потерплю! А теперь ступай и подумай хорошенько. И помни, что ты потомок великого Генриха!

Принц подошёл к двери и, прежде чем открыть её, оглянулся. И с какой-то неопределённой, зловещей улыбкой, ещё ни разу не виденной на его лице, сказал:

- Пойду-ка я лучше на охоту, ваше величество. Оставляю вас в божественном одиночестве, дабы моё плебейское неразумие не лежало тенью на вашей светлейшей мудрости.

- Долой с глаз моих! - взорвался вдруг король, схватил с кровати подушку и бросил её в сына.

***

- Ну, что, Каспар, - обратился Вильгельм к своему верному слуге, сорокалетнему толстяку, и ловко соскочил с коня, - думаю, отсюда до Фазаньего луга ближе всего. И лес не слишком густой.

- Как скажете, ваше высочество. - Каспар, кряхтя и морща красное от натуги лицо, неуклюже слез со своей коротконогой кобылы. - Эй, ребята, - крикнул он егерям, - давайте сюда, дальше мы отправимся вдвоём!

Трое молодых парней спешились, а принц и Каспар вошли в лес. Одеты они были в примерно одинаковые серые камзолы, на голове Вильгельма красовалась шляпа с пышными страусиными перьями, а шляпа его слуги была попроще, всего лишь с одним орлиным пером.

- Так нечестно, ваше высочество, - ворчал Каспар, пока они шли по лесу, присматриваясь к каждому кусту. - Ваше ружьё лучше моего, поэтому вы всегда попадаете в цель.

Принц рассмеялся:

- А если моя голова варит лучше твоей, это тоже, по-твоему, нечестно? Ладно, даю тебе шанс: если ты подстрелишь сегодня хотя бы одного воробья, моё ружьё станет твоим.

- И так тоже несправедливо, - продолжал бурчать слуга. - Ваше высочество знает, что из своей пукалки я и в слона не попаду с десяти шагов.

- Почему же? Случайно можно и ногу себе прострелить. Надейся, друг мой, на Фортуну. Что такое наша жизнь, если не сплошная череда случайностей? Вот мы идём с тобой охотиться на фазанов, не зная, что ждёт нас вон за тем деревом, или вот за этим... Постой, кто там, в кустах?

- Где?

- Там, слева... - Вильгельм перешёл на шёпот. - Кто-то там прячется. Не браконьер ли? А ну-ка посмотрим. Ты заходи сзади, да поживее, чтобы не ушёл, а я подкрадусь здесь.

Каспар на удивление проворно юркнул в сторону, под прикрытие густого подлеска, а Вильгельм тем временем не спеша двинулся прямиком к тёмному пятну, почти полностью прикрытому листвой кустарника.

Но не успел он пройти и двадцати шагов, как пятно зашевелилось и метнулось вправо, к берегу реки. Однако принц оказался быстрее и в несколько прыжков нагнал бегущее от него существо: это оказался человек в изорванной ветхой одежде, едва прикрывающей наготу.

- Стой, негодяй! - крикнул ему Вильгельм, направив на него ружьё.

Резко остановившись, незнакомец оглянулся, и внезапно его молодое лицо, заросшее неряшливой чёрной бородой, просияло радостью.

- Вильгельм, ты ли это? - воскликнул он. - Как ты вырос! Сразу и не узнать...

- Мартин? - Принц уронил ружьё и почувствовал, как у него подогнулись колени. - Неужели?..

- Да, друг мой любезный, это я!

Они подбежали друг к другу и обнялись. Но тут из кустов с шумом вывалился Каспар.

- Ах ты, гнусный браконьер! - закричал он, стараясь, чтобы его голос звучал сердито и грозно. - Сейчас же отпусти моего господина, а не то я продырявлю тебя дробью!

- Успокойся, Каспар, - со счастливым смехом сказал Вильгельм. - Это же Мартин. Помнишь его?

- Как же мне его не помнить? Вечно говорил заумную чепуху, а надо мной смеялся за то, что я не мог повторить его мудрёные слова...

- Ладно, дорогой Каспар, - прервал его принц. - Ступай, принеси нам корзину со съестным, пока эти горе-егеря всё не поглотили, а мы с Мартином пока побеседуем.

Слуга ушёл.

- Ну, рассказывай, друг мой, откуда ты, куда направляешься и почему пропадал так долго, - сказал Вильгельм, усевшись на ствол поваленного дерева и за руку притянув к себе Мартина, так что тому пришлось сесть на землю, напротив принца. - Боже, что с тобой стало! В какое тряпьё ты одет! Да и борода совсем тебе не к лицу.

- Прости, но в этих дебрях трудновато найти брадобрея.

- Почему в дебрях? Что ты вообще делаешь в королевском лесу?

- Я бежал с каторги...

- Что ты сказал?

- Увы... Меня обвинили в краже трёх гусей и лошади и быстренько приговорили к десяти годам...

- Когда это было? - Принц лихорадочно схватил Мартина за руку.

- Шесть лет уж прошло.

- Но ты ведь ничего не крал!

- Конечно, не крал. Но следователь, будучи однажды навеселе, намекнул мне, что я перешёл дорогу августейшей фамилии.

- Стало быть, мой отец... Вот негодяй! - Вильгельм отпустил руку Мартина и вскочил на ноги. - Губить невинных людей! Этот старый пройдоха не только тебя, но и меня ни в грош не ставит! - Он принялся расхаживать от одного дерева до другого. - Послушай, как же ты выживаешь? Где прячешься?

Мартин тоже встал.

- Поселился вон на той горе, в пещере, у одной старухи. Ещё в молодости её обвинили в колдовстве, но ей удалось бежать, и они с мужем жили там, как звери лесные, пока муж не помер. Теперь она совсем одна, и я ей помогаю, охочусь, ловлю рыбу... Пришлось стать браконьером. Вот так государство из честных людей делает воров.

Вильгельм подошёл вплотную к сидящему на земле другу, положил руки ему на плечи и, глядя на него горящими глазами, произнёс:

- Больше я тебя в обиду не дам. Тогда я был слабым и глупым, а теперь... Ты даже представить себе не можешь, как много значили для меня твои уроки... Как люблю я тебя...

По щекам Мартина потекли слёзы. Он встал и, отвернувшись, смущённо проговорил:

- Только думы о тебе помогали мне выжить на каторге...

Каспар принёс корзину с провизией и, расстелив на траве скатерть, стал раскладывать на ней хлеб, колбасы и фрукты.

- А где бокалы? - спросил его Вильгельм, усаживаясь на землю.

- Только не гневайтесь, ваше королевское высочество! - виноватым голосом ответил слуга, - Когда я пришёл за корзиной, эти негодники уже распивали вино из ваших бокалов, и я подумал...

- Опять он подумал! - рассмеялся принц. - Сколько раз говорил я тебе, что мышление не твой конёк. Отнял бы у них бокалы - и всё тут. Согласись, не ум украшает слугу, а тупая исполнительность.

- Вот опять я вам не угодил, - заворчал Каспар. - Но не мог же я принести наследнику престола бокалы, измаранные какими-то...

- Хорошо, хорошо, - замахал рукой Вильгельм. - Вот тебе золотой, поезжай в корчму Йозефа и накупи лучших колбас и окороков. Да поживее. Мартин отнесёт всё это в свою пещеру. Я больше не позволю, чтобы мой друг жил впроголодь.

Сунув в карман монету и схватив со скатерти добрый кусок ветчины, Каспар неохотно поднялся на ноги и, усердно жуя, поплёлся выполнять приказание принца.

- И никому ни слова о том, что мы встретили Мартина! - крикнул ему вдогонку Вильгельм.

- Что я, совсем дурак? - оглянувшись, ответил слуга.

- Тут ты прав, не совсем, - согласился принц.

***

Дня не проходило, чтобы Вильгельм не отправлялся на охоту. Он брал с собою Каспара, оставлял его на опушке леса, а сам шёл на Фазаний луг, где ждал его друг, который щеголял теперь в богатом платье. Принц своими руками брил его и подстригал, приносил ему чистое бельё и следил, чтобы отшельник всегда был сыт и доволен жизнью.

Простодушная юность вернулась к друзьям. Они купались в реке, нежились на солнце и мечтали о безоблачном будущем.

Ни грязь государственных дел, ни зловоние политических интриг не прикасались больше к парящему в облаках сердцу Вильгельма. Он был так счастлив, что забыл о предстоящей женитьбе на пустой, жеманной Цецилии.

Но однажды вечером, когда он собрался ложиться спать, действительность вломилась в его счастье: к нему в спальню вошёл отец.

- Я вижу, - сказал он, - охота положительно влияет на тебя, сын мой. Ты стал таким светлым, ярким... Это хорошо, твоя невеста найдёт тебя вдвойне желанным...

- Что за нелепые фразы! - недовольно буркнул принц, почувствовав в груди тяжёлый ком, а во рту - кислый привкус.

- Что ты сказал? - не расслышал его король.

- Я сказал, ваше королевское величество, что мне и без этой куклы неплохо живётся.

- Опять ты за своё! - Король сел в кресло, и было похоже, что он не намерен ограничиваться несколькими словами, а пришёл окончательно расставить все точки над «i». - Мы же с тобой обо всём договорились, и ты, как я понял, был не против.

- Уж конечно! - воскликнул принц. - Высказываться против вашей воли опасно, да и бессмысленно. Вы же, ваше величество, слушаете только себя и следуете исключительно своему государственному чутью. Для вас нет ни народа, ни сына - все и вся - лишь орудия вашей политики. Разве не так?

- Ты прав, - устало проговорил король, - для правителя нет ничего и никого выше процветания страны...

- Послушайте, отец! Вы же человек, не бог, не каменный истукан, а обычный смертный. Сколько осталось вам этой жизни? Хотя бы в старости взгляните на этот мир как на чудесный храм любви и радости! Помогайте немощным и бедным, учредите справедливый суд, перестройте столицу... Даже Нерон, когда сгорел Рим, занялся благоустройством города. Займитесь наконец своим народом! А моей судьбой предоставьте заниматься мне. Большего от вас и не требуется.

- Незрелый плод учит яблоню, как ей расти, - язвительно заметил король.

- Да, отец, яблоню, которая, вместо того чтобы расти вверх и радоваться солнцу, распластала по всей стране свои ветви, и под их тенью чахнут цветы...

Король недовольно поморщился, но не позволил раздражению вырваться из груди. Потирая руки, он недобро усмехнулся:

- Ничего, перебесишься и станешь настоящим королём.

- Вы уверены, ваше величество?

- Через месяц приедет король Вердании с дочерью, справим помолвку, а вскоре и свадьбу. И я наконец уйду на покой, вот тогда твоя упрямая голова ощутит всю тяжесть короны, тогда ты запоёшь по-другому. - Он, кряхтя, поднялся с кресла. - Спокойной ночи, упрямец.

Король вышел, а Вильгельм упал ничком на кровать, обнял подушку, прижал её к лицу и задумался. Он чувствовал себя зверем, попавшим в ловчую яму. Под ногами - всё та же земля, над головой - всё то же небо, но это не имеет уже никакого значения - выхода из ловушки нет, а значит, нет и жизни. Но выход должен быть! Выход... Выход есть! Они убегут, он Мартин! Они преодолеют Великие горы и уйдут в Долину Вольных Землепашцев. Они забудут это рабство, как страшный сон.

Воодушевлённый мыслью о побеге, Вильгельм встал, разделся и снова лёг. Ему стало так сладко и спокойно! Он плыл по реке мечтаний, всё дальше и дальше от ужасов, которыми окружил его отец, и неволя осталась где-то в прошлом, а впереди ждал его крепкий сон человека, решившегося бороться за своё счастье.

***

Разбудило Вильгельма неприятное чувство: как будто кто-то неотрывно глядит на него, не то насмешливо, не то осуждающе.

Он открыл глаза: в кресле сидел его кузен Конрад. Косой луч утреннего солнца, пробившийся сквозь щель между шторами, пересекал его лицо, как шрам от удара сабли.

- Что тебе нужно? - спросил принц.

Герцог быстро встал и, подойдя к окну, резкими, широкими движениями рук раздвинул шторы. Комната утонула в ослепительном сиянии, и Вильгельм зажмурился и прикрыл газа ладонью. А его кузен, не отходя от окна, сказал взволнованным, но несмелым голосом:

- Мне велел зайти к тебе король.

- Что-нибудь случилось?

- Мне запрещено говорить о том, что случилось.

- Тогда зачем ты здесь?

- Чтобы предупредить: в течение суток ты не сможешь покинуть свои покои.

- Как так? Что за чепуха? - Встревоженный принц сел и, спустив ноги на пол, собрался было встать, но Конрад сделал предупреждающий жест рукой:

- Только успокойся! Не делай глупостей. Оставайся в этой комнате - и всё будет хорошо.

- Ничего не понимаю... А если я захочу выйти? Кто посмеет остановить меня?

Конрад вернулся в кресло.

- За дверью охранники, они тебя не выпустят.

- Как это не выпустят? - воскликнул возмущённый Вильгельм. - Какое они имеют право? Или я больше не наследник престола?

- Тихо, тихо, - успокаивал его Конрад, протянув к нему руку, как будто хотел погладить его по голове, как маленького ребёнка. - Ты по-прежнему наследник, никто в этом не сомневается...

- Но меня заперли, как преступника!

- Это приказ короля. Если же ты попытаешься нарушить его, тебя велено связать по рукам и ногам.

- Значит, так? - Вильгельм с минуту помолчал. - Что там за стуки?

- Это строят... - Герцог осёкся.

- Что они там строят? - Принц встал и подбежал к окну: посреди дворцовой площади две дюжины плотников сооружали какой-то помост. - Что это?

- Разве не видишь? - Конраду явно не хотелось отвечать на этот вопрос. Он встал с кресла и, отвернувшись, чтобы не глядеть Вильгельму в глаза, подошёл к двери. Когда он открыл её, принц увидел широкие спины королевских стражников и красные плюмажи над их железными шлемами.

- Ты куда? - испуганно крикнул ему Вильгельм. - Объясни мне, наконец, что происходит!

- Они строят виселицу, - неуверенным и каким-то смятым голосом ответил Конрад. - Будь здоров, брат.

- Постой же ты! - Принц подбежал к нему и схватил его за плечо. - Скажи толком, кого хотят повесить?

- Прости, - почти шёпотом проговорил герцог, - этого я сказать не могу. Будь благоразумным - и скоро всё закончится.

Он вышел и закрыл за собою дверь. А Вильгельм остался в жуткой тишине, в самой сердцевине какой-то зловещей тайны, и только нестройные стуки молотков вбивали в безмолвие гвозди страха. Воздух, казалось, превратился в тяжёлый сгусток предательства и коварства.

Какую игру затеял король? Чего хочет он добиться от непослушного сына?

Вильгельм снова лёг. Широко раскрытыми глазами глядел он в потолок, а мысли в голове путались, и ни одна из них не могла вернуть ему спокойствие определённости и решительности.

Подчиняясь внезапному порыву отчаяния, он вскочил с постели, поспешно оделся и бросился вон из комнаты. Но наткнулся на железные спины охранников.

- Дайте мне пройти! - гневно велел им принц.

В ответ на его приказ солдаты теснее сдвинули шеренгу, а молоденький офицер отвёл от узника смущённый взгляд.

- Погодите же, канальи! - яростно проговорил Вильгельм. - Вот стану королём - вышвырну вас вон из дворца!

- Простите, ваше высочество, - виновато возразил офицер, - но кто мы такие? Люди подневольные. Король приказал - должны подчиниться.

- А если бы он приказал вам зарубить родную мать?

- Простите меня, - едва слышно ответил офицер.

Вильгельм вернулся в комнату, разделся и стал умываться. Что ему сделать, чтобы убить время и отвлечься от мрачных мыслей и страшных предчувствий? Как заставить себя не думать о том, что на Фазаньем лугу ждёт его Мартин, а он не может примчаться к нему горячим ветром и вынужден сидеть взаперти, словно клочок ночного тумана? А эти звуки строящейся виселицы! Боже, как они ужасны в своём безразличии к предстоящей казни... Но кого казнят? Какого несчастного, доведённого нуждой до отчаяния и занявшегося воровством и разбоем, собираются лишить жизни, превратившейся в ад? Но и в аду хочется жить... А может быть, это никем не любимый человек, сошедший с ума от одиночества и потому опустившийся до убийства своего ближнего?

Как бы хотел Вильгельм помочь всем изгоям и дать возможность разбойникам начать честную жизнь! Но как? Государство как нарочно устроено таким образом, что людям, чтобы выжить, приходится превращаться в равнодушных жвачных или негодяев...

А у реки, наверняка, сидит друг... Он будет ждать до ночи, а, возможно, и до следующего утра... Вильгельм почувствовал на глазах слёзы и тряхнул головой, чтобы отогнать от себя думы о печальном юноше, который вглядывается в лес в тщетной надежде увидеть спешащего к нему принца. Однако думы эти не уходили, а становились только ярче и настойчивей.

Вильгельм распахнул дверь.

- Послушайте, офицер, будьте добры, позовите ко мне брадобрея!

- Будет исполнено, ваше высочество. - Офицер бегом бросился исполнять приказание. Вероятно, преувеличенной своей готовностью услужить он пытался побороть в себе чувство вины перед наследником престола, которого был вынужден держать в плену.

Когда брадобрей, сделав своё дело, но так и ни разу не ответив на настойчивые вопросы принца, ушёл, явился лакей, несущий поднос с завтраком.

- Может быть, ты скажешь мне, что происходит? - обратился к нему Вильгельм, доведённый неопределённостью до отчаяния.

Слащаво улыбаясь, лакей стал молча размещать на столе приборы.

- О боже! - воскликнул принц, подойдя к нему, немолодому, худощавому, потеющему в нелепой своей ливрее. - Какие же вы все рабы! Как мне вас жалко! Свободные люди тонут в вашем равнодушии и погибают. Ты не мне боишься отвечать, сукин сын, - ты от совести своей отворачиваешься. Все вы одинаковые, трусы! И король ваш такой же слизень. Ступай и скажи моему папаше, что я считаю его дрожащим студнем, бессердечным червяком. Что уставился на меня, раб? Пошёл вон отсюда! Не хочу больше видеть вас, всех вас, для кого своя шкура дороже свободы!

Лакей, в чьих глазах застыли удивление и страх, поклонился и, всё ещё кривя бледные губы в глупой улыбке, поспешил выйти.

А стук молотков продолжал падать и падать Вильгельму в самые глубины души, вызывая в ней болезненные отзвуки неясной тоски.

***

После долгой, мучительной бессонницы Вильгельм всё же уснул. Но не облегчением был его сон, а вереницей кошмаров. То и дело он просыпался от ужаса, чтобы вновь утонуть в толпе безобразных чудовищ, пытающихся задушить его своими похожими на скользких змей пальцами.

Но вот в его сны всё настойчивее стали вливаться потоки какого-то шума. Как будто волны бушующего моря, вытягиваясь в длинные руки, ползли к нему, мерцая в сумраке белыми когтями пены...

И вдруг словно волшебный великан махнул огромным мечом и отсёк сновидения от измученной души принца.

Вильгельм открыл глаза. В комнате было светло, но не как вчера, когда солнце слепило глаза, а как-то угрюмо, пасмурно. Принц прислушался: оказывается, шум моря, терзавший его во сне, - это не что иное как гомон людских голосов!

Вильгельм вскочил с кровати и бросился к окну. О боже, сколько народу собралось на площади! Как будто весь город сошёлся там и теперь плотной массой стоит вокруг построенной вчера виселицы, которая ограждена кольцом суровых стражников.

Солдаты стояли также в две шеренги, отделяя от толпы широкий коридор, втекающий в главную улицу города, улицу Святого Генриха.

Но что это там? Лошадь медленно тянет за собой простую крестьянскую телегу. Перед нею и за нею едут по два всадника в красных латах - офицеры. Но кто это на телеге? В грязном балахоне, с руками, заломленными за спину. Опустив голову, он сидит на толстом, низком чурбаке. Это и есть приговорённый к казни, его появления ждёт жуткий театр.

Пока не видно, кто этот несчастный. Но вот скорбная процессия приблизилась к дворцу настолько, что принцу стали видны черты лица... Так это же Мартин! Вот, оказывается, в чём дело! Король не побрезговал убийством невинного человека - лишь бы вернуть сына в водоворот политических страстей!

Вильгельм закрыл лицо дрожащими ладонями, чтобы спрятаться от ужаса навалившейся на него действительности. Но руки сами опустились, и он, бросив обезумевший взгляд на Мартина, отвернулся и, отбежав от окна, повалился на кровать.

Его трясло, как в лихорадке. Облизав губы, он ощутил вкус соли: сам того не замечая, он плакал. Он был беспомощен перед волей короля, перед своим страхом, перед собственной дрожащей плотью. Он ощутил себя маленьким мальчиком, проснувшимся в преисподней и не знающим, как ему снова уснуть.

- Всё, выхода нет, выхода нет, выхода нет! - бессмысленно твердил он.

Затем ему захотелось ещё раз, в последний раз взглянуть на друга. Он вскочил на ноги и подбежал к окну как раз когда двое солдат сволакивали Мартина с телеги, как мешок муки. В грубом балахоне он действительно был похож на мешок. Вильгельм заметил на его лице ссадины и кровоподтёки: значит, эти негодяи били его!

И тут в сердце доведённого до отчаяния юноши проснулся слабенький, но смелый огонёк надежды. Он резко распахнул створки окна и крикнул, обращаясь к гудящей внизу толпе:

- Люди! Братья мои! Это я говорю с вами, ваш наследный принц!

От такого громкого крика у него запершило в горле, и он закашлялся. Его услышали. Многие из собравшихся на площади подняли к нему удивлённые глаза.

- Братья мои! Разве я вас хоть раз обидел? Разве я отшатывался от немощных и бедных, не подавал нищим? Кто из вас может обвинить меня в бесчинствах и несправедливости? Помогите же мне! Не дайте злу восторжествовать! Отбейте этого невинного человека от кровожадных палачей! Будьте же милосердны ко мне и моему другу - и я воздам вам сторицей! Спасите всего одну человеческую жизнь - и Бог спасёт вас всех! Братья!..

Но внезапный грохот военных барабанов заглушил охрипший голос принца. Люди стали отворачиваться от него - их увлекло действо, которое своим чередом разыгрывалось на эшафоте. Мартин стоял уже под перекладиной. Барабаны смолкли, и послышался визгливый голос судьи, читающего свиток:

- Во имя Бога и короны! После тщательно проведённого следствия, опросив девятерых свидетелей и пятерых пострадавших, неподкупный королевский суд присяжных вынес вердикт: Мартин Кауфман виновен в ограблении купца Ганса Шторта, в убийстве последнего и в изнасиловании его дочери, девятнадцатилетней девицы, с последующим задушением оной. Учитывая тяжесть совершённых Мартином Кауфманом преступлений, а также принимая во внимание то, что он год назад бежал с каторги и скрывался от правосудия, суд определил ему самое суровое наказание - казнь через повешение, каковая и должна быть приведена в исполнение. Да здравствует король!

Стоя на эшафоте рядом с Мартином и двумя палачами, судья оглядел толпу, однако его последние слова остались без ответа. Кое-кто посмотрел вверх, на принца. Было заметно, что людям стыдно, что они не верят ни одному слову приговора, но боятся и лишь отважились промолчать на приветствие «Да здравствует король!»

Судья поморщился и, повернувшись к осуждённому, сказал:

- Мартин Кауфман, вы имеете право на последнее слово.

- Прощай, Вилли! - воскликнул Мартин дрожащим голосом. Он глядел на друга, застывшего в распахнутом окне. - Прощай и помни: никто, кроме нас самих не виноват в наших бедах. Забудь меня и иди дальше! Тебя ждёт счастье, не трать драгоценного времени на мертвеца! А теперь вешайте меня, грязные палачи, собаки сатаны! Что вы ждёте?

- Я никогда не забуду тебя! - ответил ему принц, но его голос совсем охрип, и он не был уверен, что друг услышал его слова.

И всё же он видел, что Мартин ему улыбается. Но вот и улыбка исчезла - помощник палача надел на неё чёрный мешок. А палач накинул на шею приговорённому толстую верёвку.

Барабаны снова взорвались адским грохотом, люк под ногами несчастного открылся, и тот рухнул под помост. Над эшафотом остались лишь его плечи и голова, скрытая чёрным мешком от жадных глаз толпы.

- Будьте вы все прокляты! - прохрипел Вильгельм и упал на пол, ничего больше не чувствуя, не видя и не слыша.

***

Быстыми шагами король вошёл в покои сына и осторожно, словно чего-то опасаясь, заглянул в спальню. Там царил полумрак. Шторы на окнах были задёрнуты. На столе горела всего одна свеча.

- Как он? - обратился он к низенькому, сухонькому старичку, вскочившему с кресла при его появлении.

- По-прежнему, ваше величество, - ответил тот, подобострастными жестами приглашая монарха подойти к постели больного. - Горячка, бред, в себя не приходит.

- Где остальные врачи? - тихо, но гневно произнёс король. - Где эти бездельники?

- Отдыхают, ваше величество.

- Что? Кто им позволил? Я велел вам всем неотлучно находиться при больном. Ах вы, лодыри, старые лоботрясы! А ну, ведите их сюда! И чтобы глаз не смыкали ни на миг!

Король резко развернулся на пятках и поспешно покинул комнату.

Из тёмного угла вышел испуганный Каспар.

- Скажите, доктор, ведь принц не умрёт?

- На всё воля божья, - ответил старый лейб-медик, снова опускаясь в кресло.

- Тогда, если это дело Бога, может, священников пригласить? - посоветовал простодушный слуга.

- Вот дурак, накаркаешь тут! - испуганно замахал руками врач. - Ступай лучше, растолкай врачей, скажи, король приказал немедленно бежать сюда.

- Это ты, мой верный Каспар? - вдруг послышался с постели слабый голос Вильгельма.

- Ваше высочество, вы очнулись! - Вне себя от радости, слуга бросился к господину, упал на колени рядом с кроватью и, захлёбываясь слезами, стал целовать ему горячую руку.

Свободной рукой Вильгельм погладил его по голове и прошептал:

- Один ты во всём мире по-настоящему рад моему возвращению в этот ад. Ради тебя останусь, пожалуй, здесь. Долго я спал?

- Почти четыре дня, ваше высочество, - ответил врач, щупая больному пульс и положив ладонь ему на лоб. - Слава небесам, лихорадка покидает вас. Пойду сообщу эту радостную весть его величеству...

- Не смейте! - Лицо принца скривилось гримасой презрения и ненависти. - Если этот палач войдёт в мою комнату, я тут же снова впаду в беспамятство.

- Но его величество так беспокоится о вашем здоровье... - промямлил изумлённый лейб-медик.

- Пусть подольше побеспокоится. Может быть, скорее Богу душу отдаст... вернее, дьяволу.

- Что вы такое говорите? - в страхе воскликнул Каспар.

- Не бредит ли он? - предположил врач.

- Конечно, брежу, ведь в вашем гнилом мире любое слово правды кажется бредом, - холодно произнёс Вильгельм, и на его лице застыла зловещая улыбка.

***

- Доброе утро сынок, - ласково проговорил король, заглянув в комнату, где у окна сидел Вильгельм, безучастно глядя на площадь. - Какая сегодня чудесная погода! Ты бы вышел прогуляться. - Он робко подошёл к принцу. - Неделю уже сидишь так, нехорошо это... А я собрался в горы, на охоту. Приехал герцог Фойербергский с важным посланием, хочу показать ему, какая у нас здесь охота на серн. Может быть, присоединишься к нам?

Вильгельм повернул к отцу окаменевшее лицо с застывшей на ней всё той же зловещей улыбкой и сказал спокойно и равнодушно:

- Почему бы и нет, ваше величество? С радостью составлю вам компанию. А то ведь вам, ваше величество, нелегко будет тащить этого жирного герцога по горным тропам.

- И не стыдно тебе? - Король укоризненно покачал головой.

- Стыдно, ваше величество, ой, как стыдно быть вашим наследником! Но что поделаешь? Раз уж не суждено было мне родиться в крестьянской семье, приходится смириться с тем, что я подлец и обманщик. И противная Цецилия - лучшее наказание для такого червя, как я. Так что пусть приезжает, свадьба будет грандиозная!

- Слава богу, - вздохнул с облегчением король. - Слава богу, хоть так, цинично и саркастически, но ты всё же согласился со мною.

- Конечно, ваше величество, вы ведь всегда правы. Тешьте себя мыслью, что укротили своего непослушного отпрыска. - Он встал. - А сейчас прошу извинить меня, пойду переоденусь и подготовлюсь к увлекательной охоте на бесов.

- Каких ещё бесов?

- Пора бы уж привыкнуть к моей манере выражаться. Ваши уши, отец, залеплены придворной лестью и потому не слышат голоса разума. Пусть даже такого слабенького, как мой. Только не обижайтесь на своего непутёвого сына, о владыка страны льстивой глупости! Я ценю вашу заботу обо мне и приготовил вам столько сюрпризов!

Он ушёл, а король ещё долго стоял у окна, тщетно пытаясь истолковать сказанное принцем. Но не добился ничего, кроме головной боли.

***

- Постой, сынок! Может быть, подождём остальных?
Король с принцем добрались до узкой, но бурной реки, вырывающейся из пасти мрачного ущелья и пересекающей усеянную валунами долину. Берега реки соединяло упавшее дерево. Вильгельм вскочил на него и побежал, балансируя руками, как канатоходец.

- А что их ждать? - крикнул он. - Пока они доплетутся, пока слуги перетянут тушу герцога через реку, мы будем уже на месте!

- Но герцог ни за что не пойдёт по этому бревну! - крикнул король.

- Значит, он трус! - Вильгельм стоял на стволе дерева и вызывающе глядел на отца. - Что я вижу! Неужели и вы такой же, как тот мешок с салом? Или всё же в вас осталась хоть одна капля крови бесстрашного Генриха?

- Кто, я трус? - Король гордо выпятил грудь. - А вот я тебе сейчас докажу, что я настоящий рыцарь!

Принц проворно перебежал на другой берег, а его отец, перекрестившись, медленно, но уверенно пошёл всед за ним.

Когда же он достиг середины реки, Вильгельм вдруг испуганно воскликнул, указывая рукой в сторону ущелья:

- Смотрите, ваше величество! Это же сам сатана! Он приближается к вам! Берегитесь!

Король повернул голову туда, куда принц призывал его взглянуть, отчаянно замахал руками, словно крыльями, пытаясь удержать равновесие, а его сын продолжал кричать, и в его голосе слышались ужас и какое-то адское исступление:

- О боже! Как мерзко лицо владыки преисподней!

Перепуганный король наклонился на одну сторону, потом на другую, хотел было нагнуться, чтобы ухватиться за ствол руками, но не удержался и упал в воду.

Клокочущий поток, словно обрадовавшись добыче, поспешно понёс его, как кусок тряпки, крутя в водоворотах, швыряя на камни, поглощая и вновь выплёвывая.

Егеря и придворные, только что вышедшие из леса, увидев, что река уносит короля, побежали вниз по течению, размахивая руками и выкрикивая какие-то слова. Но принц не слышал их. Он застыл, глядя на беспомощное тело своего отца, уносимое безжалостной рекой. И страшная улыбка омрачала его красивое лицо.

***

В тронном зале их было трое: Вильгельм, Конрад и королевский нотариус. Первый сидел на троне, но не как величественный монарх, а на краешке, словно присел на минутку; второй стоял справа от сидящего, а третий - перед троном с кипой бумаг в руках.

- Итак, господин нотариус, - сказал принц, - всё ли вы сделали, что я вам приказал?

- Всё в лучшем виде, ваше высочество.

- Очень хорошо. - Вильгельм встал, подошёл к нотариусу и повернулся к Конраду:

- Послушай, кузен, я пригласил тебя не ради забавы. Тем более какие могут быть забавы в дни скорби по рано покинувшему нас монарху? Мы, верные прихлебатели его бывшего величества, должны неукоснительно выполнять освящённые историей ритуалы. Но я вижу, в твоём сердце, кузен, нет места для скорби...

- Как ты можешь...

- Брось, не надо притворяться перед тем, кто продал душу сатане...

- Что ты несешь? - воскликнул удивлённый герцог.

- Я несу тьму этому миру подлости и трусости, - спокойно ответил Вильгельм. - Но дело сейчас не в этом. Будь добр, милый Конрад, сядь на трон.

- Но...

- А если без «но»? Садись, тебе говорю.

Конрад нехотя подчинился.

- Вот так. А теперь я скажу тебе то, что смоет с твоей души все скорбные пятна, если таковые всё же проступили на ней. Слушай, кузен, и ликуй: я отрекаюсь от этого жёсткого, неудобного стула в твою, Конрад, пользу. Вот в этих бумагах - всё необходимое, чтобы ты не сомневался в своём нежданном счастье. Отныне ты - будущий король. Ну, как тебе мой подарок?

От изумления Конрад разинул рот и не мог ничего ответить. Поэтому Вильгельм продолжал всё так же небрежно:

- Но у меня к тебе одна просьба: подари мне королевский лес с Фазаньим лугом и Козьей горой впридачу. Вот договор. Подпишешь? - Он протянул ошеломлённому герцогу лист бумаги, а нотариус, взяв со стола перо, застыл в ожидании, когда герцог соизволит подойти и подписать.

- Если это не шутка, - сказал Конрад, - то я с превеликим удовольствием подарю тебе этот лес. - Он встал, неуверенными шагами приблизился к столу и, взяв у Вильгельма бумагу, внимательно её прочитал. - Значит, всё же не шутка. - Выхватив из руки нотариуса перо, он лихорадочным движением обмакнул его в чернильницу и поставил под договором свою размашистую роспись.

- Ну, что ж, кузен, оставайся с миром... вернее, с войной, правь этим вшивым государством, женись на пустышке Цецилии и будь счастлив. А я возьму сундучок с золотом и своего верного слугу Каспара и буду тихонько поживать себе на Козьей горе, откуда столица моей гибнущей родины - как на ладони.

Конрад поднял на принца горящие страстью глаза.

- Спасибо тебе. Ты правильно поступил. Если взглянуть на вещи трезво, какой из тебя король? Твёрдости тебе недостаёт, политического кругозора...

- Согласен, дорогой! - Вильгельм усмехнулся. - Да и Цецилию я терпеть не могу, а ты...

- Кто тебе сказал, что я женюсь на ней? - воскликнул возмущённый Конрад. - У меня есть уже на примете одна принцесса...

- А как же государственная необходимость?

- К чёрту советы твоего отца! Уж как-нибудь своим умом обойдусь.

- Вот это я и хотел услышать от тебя... от вас, ваше будущее величество. Теперь я спокоен за судьбу вотчины великого Генриха, будь она неладна. Прощай!

***

Вильгельм поселился в пещере старой вдовы, где недавно прятался Мартин.

Старушка была совсем слабой и вскоре отдала Богу свою добрую душу, а бывший наследник престола и его слуга продолжали жить в неуютной пещере, как лесные разбойники.

- Какой чёрт дёрнул вас, ваше высочество променять роскошный дворец на эту берлогу? - сказал как-то Каспар, когда после заката они сидели у огня, ожидая, когда зажарится на вертеле заяц.

- А я думал, ты помнишь моего друга, бедного Мартина, - ответил ему Вильгельм.

- Как же, помню, конечно.

- И что с ним стало, помнишь?

- Ох, и не поминайте, ваше высочество, это так грустно...

- А кто его убил, помнишь?

- К сожалению...

- Тогда что же ты спрашиваешь меня, почему я не остался там? - И Вильгельм рукой указал вниз, где в вечернем тумане тонул город.

- Потому что не понимаю.

- И продолжай не понимать, мой друг. Непонимание полезно для пищеварения.

Раз в неделю Каспар отправлялся в город, в лавку Йозефа, откуда приносил корзину съестного и много всяких новостей. Вильгельм слушал его и удовлетворённо кивал, потирая руки.

- Всё идёт, как надо, друг мой, - говорил он, когда слуга замолкал, исчерпав запасы свежих слухов.

Странным казалось Каспару это вечное «как надо». Ведь ничего хорошего в городе и стране не происходило. Конрад рассорился со всеми соседями, кроме своего тестя, вдадельца крохотного горного герцогства, и вскоре начал вести войны то с одним, то с другим и вконец запутался в этих раздорах. Дела в стране совсем разладились. Казна таяла на глазах. Пришлось обложить подданных дополнительными налогами, что вызвало восстания разорившихся крестьян. В довершение всех этих бед король Вердании вступил в союз с обиженными монархами и объявил войну глупому потомку великого Генриха.

Однажды утром Вильгельм проснулся от отдалённого грохота пушечных выстрелов. Выйдя из пещеры, он увидел, как горит и чадит город, где он родился и где едва не стал смиренным королём. И улыбка демона снова вернулась на его губы. Он глубоко вздохнул и сказал сам себе:

- Вот так свершается мщение попранной любви!

К нему подошёл Каспар:

- Ваше высочество, они же разрушат весь город!

- Разрушат, - пожал плечами Вильгельм.

- Но это же так несправедливо!

- Почему несправедливо? Одни наступают, другие обороняются.

- Но каково мирным жителям!

- А если бы Конрад победил Верданию, что бы сейчас делали эти твои мирные жители? Делили бы добычу, как стервятники. Но им не повезло, и теперь ограбят их.

- Но если бы вы стали королём, такого безобразия не было бы.

- Послушай, Каспар, если бы ты был умнее, ты бы не согласился прислуживать мне в этой пещере, а, оставшись там, внизу, женился на аппетитной вдовушке и сейчас метался бы по улицам, стараясь проскочить между пулей и пушечным ядром.

- Никак не понять мне мудрёных ваших рассуждений.

- Хорошо, что ты глуп, мой милый Каспар. В тебе живёт только любовь, не запятнанная грязными пальцами разума. Как же ты счастлив, мой друг! Ты сама жизнь, не понимающая, что перед нею стоит не молодой принц, а давно истлевший мертвец, висельник, погибший в то пасмурное утро...

- Опять этот ваш заумный бред. Пойду лучше разожгу огонь и приготовлю завтрак.

- Ступай, святой дурачок. А я буду мечтать о кудеснике, который, возможно, появится однажды и сумеет воскресить меня и вывести из этой темноты...

Молчи, о ветер,
я знаю не хуже тебя,
что наша награда – земля,
чья радость ещё тлеет
гаснущей лампадкой.

Ты ищешь свой остров,
не усыпанный снегом смирения
и населённый людьми,
не боящимися ураганов.
А я давно уже ничего не ищу.
Родина вошла в моё сердце
и рассыпалась
на тысячи русских слов -
чего ещё ждать мне,
кроме этой щедрой награды?

Прости меня, ветер, за неразумие!
Но я смотрю на небо своей земли -
и в вечном покое печального зеркала
вижу озябшую веру в любовь.
И боюсь, что мой взгляд,
проникая в эту невесомость,
сгустивщуюся от чьих-то молитв и проклятий,
утонет,
оставив в глазницах моих пустоту.

Мне иногда кажется,
что не надежду я вижу в небе,
а кладбище отвергнутых глаз.

Как приятно
скользить по поверхности!
И как больно
врастать в глубину...

О ветер,
разве моя в том вина,
что в зрачках своей земли
я отражаюсь голосом,
размытым слезами?
Но и родина ещё светится
в моих словах,
пусть даже свет её
выжат морозом
из клочьев тумана.

Я слышал, что когда-то по этой земле
прошёл рыдающий Бог,
поскальзываясь на сгустках крови,
и из слёз его выросли ели,
берёзы и жалостливые вербы.
Таких грустных деревьев нет ни в одной стране.
Таких истончённых, изъеденных горем жизней,
поверь мне, о ветер,
нет в сердце ни у кого -
только у здешних стариков.

Но и я не отличаюсь от них:
паутинка моей судьбы
тоньше волоса маленькой девочки!

О ветер,
опять ты похож на тень,
отрезанную от покойника.
В шинели серого заката
бредёшь ты вдоль заборов
умирающей деревни.
Ты укоряешь меня в том,
что я никуда не улетаю,
а сам никак не можешь
поднять с этой земли
отяжелевшие от неотступных дум крылья...

Так приветливы весенние тучи,
принёсшие мне в подарок песню грозы!
Отчего же мои слова печальны
и не хотят больше надевать шутовские колпаки ритма
с колокольчиками рифм?

Не потому ли, что мне жалко вас,
незрелые слёзы простодушной весны,
дрожащие на щеках юных листьев?

Но не для того вошёл я в красивый мир одиночества,
чтобы плакать, сидя на крыльце,
на которое не ступала нога человека,
любящего меня.
Не для того иду я сквозь дождливый лес,
чтоб быть скорбным призраком погибшего счастья.

Моя поэзия вышла на поиски сладкого слова,
мой шёпот мокрой бабочкой,
только что покинувшей кокон,
ползёт по тёплому мху.
Слышишь, душа ты моя, пропахшая еловым сумраком!
Тебя спасёт только радость!

А что такое радость?
Неужели я ослеп
и больше никогда не увижу в этом слове света?
Хотя бы пугливого язычка свечи,
лучины,
спички...

Я остановился и долго любуюсь жабой,
что прижалась к тропинке,
и я уже не могу не плакать -
это сумрачное существо с доверчивыми глазами
так похоже на мою любовь,
спрятавшуюся на самом дне моей души
и зарывшуюся в воспоминания о прошлой жизни,
о жизни с тобою,
кого я боюсь называть по имени,
потому что имя твоё испепелило мне сердце
и всё ещё жжёт язык.

Вот почему ищу я светлых слов,
тёплых, не причиняющих глубоких ожогов.
Вот почему скучаю я по радостным вздохам,
подражающим весеннему ветру.

Но послушай, как же так?
Радость без тебя - возможно ли это?
Неужели не осталось в мире ни одного бога,
способного опоить меня миражами,
похожими на новое счастье?

Я шепчу эти строки, но они,
вылетев из-под зонта,
падают на землю мокрыми мотыльками,
и мне кажется, что я пою в унисон с дождём,
но это ещё один самообман:
мой голос созвучен только тоске по тебе,
а грибной дождь - это сладкие слёзы весны,
переполнившие чашу радости, -
чьей радости?
Не знаю,
но она могла бы стать моей,
если бы я...

К чёрту всё!
Сегодня у меня праздник!
Сегодня я буду белой жемчужиной
на чёрном бархате разлуки!
Сливайтесь же, робкие мои слова,
с улыбчивой песенкой ручья!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мы подошли к старому трёхэтажному зданию. Одно окно на втором этаже слабо светилось.

- Это там, - сказал Рудольф. - Но там кто-то есть.

- Может, придём в другой раз? - произнёс мой осторожный разум. Да, именно осторожный, умеющий просчитывать действия на несколько шагов вперёд и вовремя предупреждающий меня об опасностях. Кое-кто назовёт его трусливым, но я с этим не согласен, так как трусливо в человеке только сердце: слышите, как оно трепещет и замирает на пороге неведомого? Так что советую вам не называть предостережения осторожного своего разума трусостью, не оскорблять его, а слушаться во всём. Ведь если бы заяц был безрассудно храбрым, он не прыгал бы по опушке леса, радуясь хорошей погоде, а давно уже пополнил бы меню лисицы. Вот почему я сказал: «Может, придём в другой раз?»

- Другого раза может не быть, - спокойно возразил призрак. - Не бойся, Гюнтер, а то я тоже начну бояться за тебя - и тогда меня может охватить довольно гадкая дрожь. А трясущееся привидение - зрелище не из приятных. Пойдём, посмотрим, кто там. Скорее всего, какой-нибудь бездомный.

Но я был другого мнения. Моё воображение, стараясь услужить осторожному разуму, тут же нарисовало ужасную картину: вот маньяк средних лет с лицом, высушенным запретными страстями, одетый в белый балахон, с перевёрнутым христианским крестом, что чернеет на голой груди, как знак, выжженный на его душе самим сатаной. Перед ним на полу лежит обнажённая девушка. Она связана по рукам и ногам, во рту её кляп, чтобы никто не слышал криков страдания. В руках маньяка электроды сварочного аппарата, и он подносит их к трепещему телу невинной жертвы извращённых своих фантазий...

О, да это же Клавдия!

Как только моё воображение выяснило, что у ног маньяка лежит мерзавка, укравшая у меня последние деньги, мой разум стал менее осторожным и позволил ногам смелее двигаться вслед за Рудольфом, который уже вошёл в здание.

Мы поднялись на второй этаж. Дверь была закрыта, но на том месте, где когда-то был врезан замок, зияла дыра. Сквозь неё я посмотрел внутрь. Но ничего не увидел, кроме пыльного полумрака.

- Погоди, сейчас проверю. - Рудольф просочился сквозь дверь и через несколько минут вернулся. - Ничего страшного, двое наркоманов. Пообещай им дозу - и они твои. Вперёд, герой!

- Не называй меня героем, - прошептал я, задетый за живое иронией в его красивом голосе. - Ты же знаешь, я слишком разумен для того, чтобы быть героем.

- Разумный дурак, - буркнул призрак. - И за что только я полюбил тебя?

- Что ты сказал? - Возмущение вытеснило из меня всю оставшуюся осторожность.

Рудольф засмеялся:

- Случай с прекрасной Клавдией показал лучшие возможности твоего недюжинного ума.

- Но это была не глупость, а простая юношеская неопытность! - горячился я. - Ты ещё не знаешь, на что я способен!

- Сейчас мы это проверим. Если ты выйдешь из этой квартиры с деньгами, значит, у тебя есть некоторые задатки. Дерзай!

Обиженный, с растревоженным самолюбием, я решительно открыл дверь и сквозь тёмный коридор прошёл в просторное, грязное, тускло освещённое помещение с лохмотьями обоев на стенах и двумя рваными матрасами на полу. На одном из них, лёжа на боку, спал юноша, казавшийся мёртвым - такой он был бледный, - а на другом, прислонившись спиной к стене, сидел бодрствующий парень, точно такой же, как первый, но похожий на живого. С крюка в потолке, где когда-то закреплена была люстра, свисал на длинной нитке электрический фонарик, бросающий на пол яркий круг света.

- О, привет, - ватным голосом промямлил сидящий юноша.

- Деньги как раз под ним, - сказал Рудольф. - Действуй, а я посмотрю, на что ты горазд, умник.

- Хватит надо мной насмехаться! - строго приказал я.

- Всё, молчу! - И призрак отошёл в сторону.

- Прости, что ты сказал? - с трудом проговорил наркоман, глядя на меня осоловевшими глазами.

Я сел на корточки рядом с ним и произнёс, стараясь излучать как можно больше доброжелательности:

- Хочешь подарок?

- А что за подарок?

- Подарок - просто кайф!

- Кайф - это из моей оперы! - На лице наркомана расплылась кривая, бессмысленная улыбка, а его глаза с неестественно широкими зрачками продолжали облучать меня тихим, уютным безумием.

- Обещаю, тебе понравится мой подарок, - продолжал я. - Но для этого я должен сдвинуть с места этот матрас.

- Ну и двигай, - флегматично произнёс парень. - Я-то тут при чём?

- Но ты сидишь на нём!

- Да, я сижу на облаке и лечу в страну Оз. - Его улыбка приобрела оттенок младенческой невинности.

Я понял, что бесполезно упрашивать этого сновидца подняться, и решил сыграть роль ветра, несущего облако по глади небес. Крепко схватив матрас за два угла, я поволок его по обшарпанному паркету. Лишённый опоры наркоман, упав на спину, ударился головой о пол и воскликнул:

- Вот это приход! Я лечу к звёздам!

Кусок плинтуса был наполовину оторван, и я легко отделил его от стены. Под ним была щель, которая помогла мне поднять несколько дощечек паркета. В открывшейся полости лежал старый чёрный чемодан. Я вынул его.

- Замок цифровой, - обратился я к Рудольфу.

- Набери три шестёрки.

- Три шестёрки?!

Нет, я отнюдь не суеверен. Мой разум строго следит за тем, чтобы никакие религиозные выдумки не влияли на принятие мною решений, но число зверя, как и пятница тринадцатого - стоит только о них подумать - портят мне настроение и вызывают в сердце нехорошие предчувствия.

Вот и в тот раз мне пришлось сразиться с мистическим страхом перед магическими шестёрками, прежде чем я набрал их на замке. Но в ту благословенную ночь эти цифры оказались счастливыми, что лишний раз подтвердило полную несостоятельность суеверий: чемодан был полон долларами!

- А вот и подарок! - воскликнул я, опьянев от радости и щедро вынул из одной из пачек пять банкнот, но, хорошенько подумав, сократил их количество до трёх, а затем до двух: хватит этому типу и двухсот баксов! И положил это щедрое подаяние на матрас, где летающий наркоман то и дело пытался сесть. Однако посторонние мысли отвлекали его от этого занятия, и он, приподнявшись на локте, вновь опускался на спину и замирал, глубоко задумавшись о смысле бессмысленной своей жизни.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В понедельник утром я не пошёл на работу. Под усиленный храп Рудольфа я позвонил шефу и уведомил его, что покидаю не только страну, но и прошлую свою жизнь, будь она неладна, и прошу считать меня немедленно уволенным. Затем отправился в торговый центр, откуда вышел в изящном костюме и щегольской шляпе.

Вернулся я домой за рулём ярко-красного внедорожника.

Упаковав чемоданы, я стал ждать, когда проснётся мой призрачный друг. Он обещал представить меня своему приятелю, старому швейцарскому банкиру по фамилии Брухтайль, которого ненавидел всей душой, но несмотря на это часто с ним общался и даже как-то раз показал ему, где спрятана шкатулка с золотыми монетами.

- Когда ты увидишь этого Брухтайля, не пугайся. Он страшнее графа Дракулы и отличается от вампира только тем, что питается не кровью, а деньгами. Но зато он надёжнее стоимости бриллиантов, не подведёт. Мне пришлось связаться с ним, когда я помогал своему прошлому приятелю. С тех пор мы прониклись друг к другу особой симпатией: он меня обожает, а я его терпеть не могу... Хотя иногда мне кажется, что в мою ненависть к нему закрался червячок любви.

Одетый и готовый к путешествию, я лежал на кровати и ждал, когда же проползёт бесконечный день, наполненный до краёв чудовищным храпом призрака, спящего в кресле. Наконец, в вечерних сумерках, Рудольф проснулся, мы сели в машину и покинули мой родной город.

По пути, чтобы развлечь меня и не дать мне уснуть за рулём, призрак решил рассказать ещё одну поучительную историю:

- Это было в девятнадцатом веке. В одной деревне жил зажиточный, честный и порядочный крестьянин. Звали его Иоганн Мюллер...

- А оригинальнее имени ты не мог придумать?

- Придумать?! - обиженно воскликнул Рудольф. - Ничего я не придумывал. Я передаю тебе то, что произошло на самом деле. Разве моя вина в том, что у самых честных и порядочных людей имена чаще всего самые неоригинальные? И нечему тут удивляться. Ведь их бесхитростные родители, совершенно лишённые суетных страстей, передают чадам вместе с простым, как медная монетка, именем, своё чуждое тщеславию простодушие.

Но оставим в стороне вопросы ономастики и перейдём к повествованию, столь же увлекательному и поучительному, сколь и правдивому.

Иоганн Мюллер был женат на благонравной Матильде, причём по любви, как подобает честному человеку. По жертвенной любви, я бы сказал. Ибо его отец с матерью так возлюбили приданое невесты и тучные достоинства её семьи, что пожелали ему эту девицу, единственную дочь её отца и, стало быть, полноправную наследницу дома, утверждённого не на рыхлом песке человеколюбия, а на граните здравого смысла.

Были у четы Мюллеров не только полные закрома, но и детки, милые ангелочки, но о них я не буду распространяться, так как повесть моя не о семейном счастье, а более приземлённых материях.

Случилось как-то Иоганну возвращаться в деревню с ярмарки. Удачно продавший и купивший всё, что хотел, он сидел на телеге, понукал толстую, ленивую свою лошадь и, почёсывая покоющееся на коленях пузо, напевал весёлую песенку:

Если б я вчера не видел
Со спины свою милашку,
Разве смог бы я влюбиться
В её страшную мордашку?

Вдруг его так тряхнуло, что он едва не слетел с воза.

- Тпру! - крикнул он лошади, которая, впрочем, и без хозяйского повеления охотно остановилась.

Иоганн, кряхтя и неразумно поминая князя ночи, слез на дорогу и понял, в чём дело: телега наехала на камень, и переднее колесо, уж не помню, правое или левое, почти отвалилось и держалось на оси единственно на доброй воле Создателя всего сущего.

А надо отметить, что время близилось к вечеру, солнце уже угнездилось на верхушках елей, синеющих вдали, то есть, если быть более точным, говорило всем своим усталым видом, что пора бы и на покой. Но какой уж тут покой, если враг человеческий на каждом шагу готов подстраивать людям свои каверзы? И всё же Иоганн был не из тех слабовольных нытиков, что только и ждут случая, чтобы, опустив руки, отдаться во власть лени и ждать, когда небеса подарят им незаслуженную удачу. Нет, этот титан духа был хитроумен и предприимчив. Он тотчас же принялся исправлять поломку, а когда закончил возиться с упрямым колесом, было уже довольно темно. Ему бы взобраться на телегу и продолжить путь к дому, где ждали его детки и блестящая от сала, пышногубая улыбка жены, но в его намерения нагло вмешался желудок: Иоганну так захотелось перекусить чего-нибудь, что, будучи волевым человеком, закалённый земными трудами и лишениями, он всё же вынужден был подчиниться плотскому вожделению.

Он достал из мешка круг колбасы и пшеничный каравай, но обнаружил, что бутылка, где совсем ещё недавно так смачно побулькивало красное вино, пуста! Вот незадача! Оказалось, что она опрокинулась от сильной встряски, а пробка держалась в горлышке неплотно и выпустила на волю всю влагу. Что делать? Есть всухомятку - икоту себе зарабатывать, мудрый селянин знал это не понаслышке. И тут он вспомнил, что неподалёку, в лесу, течёт чистый и прохладный ручеёк. Он и пошёл к нему, чтобы наполнить бутылку водой.

Но не суждено было ему добраться до ручья, так как в сумраке - а надо отметить, что стоял май и ночи уже стали довольно светлыми, - он увидел какую-то чёрную тень, крадущуюся от дерева к дереву. Иоганн замер ни жив ни мёртв. Оно и понятно: неподалёку, на взгорке, располагался погост, и с ним было связано столько страшных историй и слухов, что и местный священник, на что уж защищённый мудростью от всякой нечисти, старался лишний раз не приближаться к кладбищу после захода солнца. Что уж говорить о простом крестьянине!

Но вот тень остановилась на полянке и начала вышагивать по ней туда-сюда. Затем сняла с плеч мешок, положила его на землю и стала делать движения, какие имеет обыкновение делать человек, роющий яму.

Пользуясь тем, что тень была поглощена работой, Иоганн подошёл к ней ближе и продолжал наблюдать из-за дерева. Теперь он не сомневался, что это была не просто тень, а Штефан Румпельбайн, батрак, лентяй и пьяница, человек с тёмной, непроницаемой душой и отнюдь не христианскими добродетелями.

«Что затеял здесь этот паршивец?» - подумал Иоганн, отличавшийся любознательностью, и терпеливо ждал, пока Штефан не забросал землёй вырытую им яму и не ушёл так же быстро и бесшумно, как и появился.

Иоганн приблизился к тому месту, где только что копался в земле батрак, опустился на колени и, пощупав почву, понял, что она рыхлая и он может без труда отрыть её руками. Так он и сделал и вскоре обнаружил в яме шкатулку, довольно тяжёлую и перевязанную ремнями и верёвками.

«Всё равно я здесь ничего не увижу, возьму-ка её домой и там хорошенько рассмотрю», - решил он, вновь зарыл яму и поспешил к телеге. И, забыв о колбасе, продолжил путь, так как духовная жажда познания вытеснила из его утробы телесный голод.

Дома Иоганн взял свечу и тайком отнёс шкатулку на чердак, где и открыл её. И обомлел от неожиданной радости: шкатулка была полна золотыми монетами разных стран и эпох.

Но я не зря говорил, что Иоганн Мюллер был человеком предельно честным. Он не мог долго держать в себе правду, она так и рвалась из него, точно сильная рыба, застрявшая в ветхой в сети. Ведь правда на то и правда, что стремится стать достоянием всего человечества, а не принадлежать лишь одному жадине. И вот, как-то ночью, Иоганн, удовлетворённо пыхтя после очередной возни в постели с женой, шепнул ей на ушко:

- Я нашёл сокровище!

- Как это мило, муженёк! - воскликнула Матильда. - Ты ещё никогда не называл меня так...

- Да при чём здесь ты, дурёха! - простонал муж, справедливо раздражённый непонятливостью жены. - Я говорю не о тебе, а о настоящем золоте!

- Настоящем? - Женщина села и попыталась разглядеть в темноте лицо супруга: шутит он или действительно выпустил из своей суровой груди свободолюбивую правду. - Где же оно, это золото?

- На чердаке.

Они поднялись на чердак, и восхищённая Матильда долго не могла успокоиться, перебирая монету за монетой и наслаждаясь весом каждой из них.

- Теперь мы заживём как самая знатная знать! - На её лице трепетал свет мечтаний и надежд. - Мы переселимся в город, я буду ездить на балы в карете, а слуги будут подавать нам к столу модные кушанья в серебряных блюдах. Моим платьям позавидуют графини и баронессы, а на твоём милом животике, мой муженёк, будет сверкать самая толстая золотая цепочка от самых дорогих часов.

- Да, так, пожалуй, мы и сделаем, - ответил ей Иоганн, и от такой великой радости им захотелось немного перекусить, а потом повторить постельную возню.

Но не прошло и трёх дней, как о кладе, что спрятан на чердаке Иоганна Мюллера, знала уже вся деревня. Таково свойство правды: как ни утаивай её, как ни прикрывай её наготу фиговыми листочками лжи, сколько тяжёлых замков ни вешай на своё сердце, где она томится, она найдёт лазейку и сквозь пухленькие губки какой-нибудь добродушной Клотильды или Матильды проскользнёт в ушко лучшей подруги, а дальше... А дальше никакой Шерлок Холмс не разберётся в извилистых и неисповедимых тропинках, по которым побегут её лёгкие ножки.

Разумеется, этот слух долетел и до Штефана Румпельбайна. Заподозрив неладное, он бросился в лес и... И было бы странным предполагать, что он нашёл там то, что искал.

- Этот жирный боров меня обокрал! - воскликнул он в сердцах и стал напрягать свой разбавленный алкоголем мозг: как же вернуть ему шкатулку?

Однако он не был мыслителем и ничего другого не мог придумать, как только влезть ночью в дом Ганса Мюллера, чтобы выкрасть своё законное имущество.

Так он и поступил, но не сумел довести дело до конца, так как не учёл одного незначительного обстоятельства: хозяин дома обладал необыкновенно чутким слухом, и даже мышь, пробегающая по полу, могла прервать его сон. Неужели он не услышал бы, как вор подкапывает его надежду на счастье? Конечно же, он поднялся с постели, взял кочергу и, когда Штефан собирался уже подниматься по узкой лестнице на чердак, огрел его по спине, да так, что из нечестивой души пропойцы вырвался целый ураган воплей и проклятий, заставивший, говорят, ангелов на небесах вложить персты свои в уши.

Началась борьба не на жизнь, а на смерть. Худоба нищего батрака слилась с неохватной дородностью богатого крестьянина, и образовавшийся клубок покатился по полу, сметая на своём пути всё, что на латыни банкиров и адвокатов зовётся движимым имуществом. Поднялся такой грохот, что проснулась даже Матильда, в отличие от мужа страдавшая по ночам приступами летаргии. Возмущённая безобразием, учинённым в её доме воинственно настроенными мужчинами, она схватила висевшее над камином ружьё, которое всегда было заряжено на случай проникновения воров, прицелилась в спину Штефана, как раз в то мгновение находящегося сверху противника, и нажала на курок.

Но какое же изумление охватило эту бедняжку, какой нестерпимый страх вцепился ей в горло, когда она обнаружила, что одним выстрелом продырявила сразу обоих: и вора, и мужа. Не знаю, о мой Гюнтер, какими словами передать тебе горе, охватившее вдову, на руках которой остались трое осиротевших ангелочков. Нет, не словами надо бы описывать подобное несчастье, а стонами ветра, бьющегося в отчаянии о несокрушимые, бездушные скалы, или шумом рыдающего моря, которое тщетно хватается израненными руками волн за скользкие бока необитаемого острова.

И всё же неробкого десятка была эта поистине выдающаяся женщина, пример стойкости и здравого смысла. Она быстро сообразила, что шкатулка, находящаяся на чердаке, и впредь будет служить соблазном для нечистых на руку и погрязших в суете соседей. Посему, приказав няне успокаивать испуганных детей и оставив в сенях сплетённые тела мужчин медленно остывать и коченеть в позе братской любви, она обвязала шкатулку тесёмкой, сунула её в мешок и, захватив с собой лопату, отправилась по ночной дороге в безлюдие ночи, чтобы в надёжном месте спрятать своё будущее счастье.

Когда же она проходила мимо дома Клауса Шмидта, кстати, тайно влюблённого в её пышные прелести, тот как раз вышел во двор справить малую нужду, оказавшуюся не такой уж и малой после пяти кружек пива. Представь себе, Гюнтер, такую сцену: идёт по ночной дороге женщина с мешком за плечом и лопатой в руке и делает вид, что никто её не видит и что сама она не видит ни мужчины, стоящего у куста бузины, ни обильной струи, покидающей его уд и красиво сверкающей в лунном свете. А мужчина, в свою очередь, застигнутый врасплох, не в состоянии перекрыть шумный источник влаги, делает вид, что не замечает проходящей мимо женщины.

Матильда уже прошла, а струя, покидающая Клауса, всё никак не хотела иссякать.

«Куда же идёт она? - думает влюблённый холостяк. - Не иначе отправилась зарыть своё золото. Но почему она, а не Иоганн занимается этим явно не женским делом? Верно, и муж не должен знать, где лежит клад. И хитра же! Обчистит своего супруга и заявит ему: нас ограбили воры! Пойду-ка я погляжу, где она спрячет золотишко».

И вот он на цыпочках семенит за Матильдой, и она приводит его к кладбищу и начинает копать землю рядом с могилой своей бабушки. Зарыв шкатулку, приминает почву, разглаживает её, притоптывает и спокойно удаляется. Ни черти не страшны этой сильной женщине, ни ведьмы, ни духи озлобленных предков. Зато сколько в ней добродетелей! Самое дорогое, что у неё есть, она доверила освещённой церковью земле, рядом с прахом бабушки.

Она ушла, а Клаус, не теряя времени, извлекает из ямы шкатулку. Он хоть и влюблён в Матильду, но не дурак и хорошо знает: если уж речь заводят большие деньги, почтительно замолкает даже любовь.

Однако Клаус Шмидт недооценил выдающийся ум вдовы Иоганна Мюллера. Не успел он выйти за ворота погоста, как на голову ему обрушилось нечто тяжёлое и полное гневной силы: это Матильда, спрятавшаяся за кустом, подкараулила вора и ударила лопатой по голове в наказание за то, что он украл у неё мечту и счастье. Он рухнул на землю, а благоразумная вдова вернула шкатулку под защиту смерти, освящённой небесами. Затем она взяла за руки Клауса, покаранного за нарушение третьей заповеди, и поволокла его вниз по холму, пока не добралась до реки, куда и столкнула безжизненное тело.

- Покойся с миром, и да просит тебе Всевышний твои прегрешения. Аминь, - набожно бормотала она, глядя, как труп влюблённого неудачника плывёт в страну вечного блаженства, куда, по странной какой-то причине, не хочется попасть никому из смертных.

Но продолжим повествование.

На следующий день Матильде пришлось заявить властям о «попытке ограбления и несчастном случае, происшедшем во время попытки пресечь вышеозначенную попытку». Именно так ясно и недвузначно было записано в полицейском протоколе.

Безутешная вдова была освобождена от ответственности за двойное убийство и могла без помех предаться оплакиванию покойного супруга. Но она не успела перевести дух после допросов, похорон и прочих хлопот, как вдруг узнаёт, что Клаус Шмидт жив! Оказывается, оглушённый ударом лопатой по голове, он пришёл в себя, когда Матильда волокла его, но решил притвориться мёртвым, чтобы не получить второго такого же сокрушительного удара, а, оказавшись в реке, подождал немного, пока река отнесёт его подальше, и только тогда выбрался на берег.

Несмотря на какофонию в голове, он мыслил вполне здраво и, проследив за Матильдой и убедившись, что она вернулась домой, поспешил на кладбище, где вновь завладел вожделенной шкатулкой. Во избежание дальнейших неприятностей, он пошёл в лес, где и зарыл клад. На этот раз никто его не видел, и тайна золотых монет надёжно погрузилась в его память, откуда до поры до времени он не собирался её выуживать.

Узнавшая же, что Клаус жив, Матильда, не медля ни минуты, примчалась на погост, где, ни у кого не вызвав подозрений, до самого вечера проплакала на могиле мужа, а когда стемнело, навестила покойную бабушку, но у той, к сожалению, не оказалось того, что она искала.

Ей бы смириться с потерей золота, как смирилась она с более тяжкой потерей того, с кем само небо сочетало её вечными узами, но нет же, не той закалки была эта героическая женщина, настоящая Афина, Диана, Валькирия! Дождавшись ночи, она взяла ружьё и отправилась к ненавистному Клаусу Шмидту. Он всё ещё страдал головной болью и не ожидал прихода своей жестокой возлюбленной. А она без лишних слов направила на него ружьё и потребовала, чтобы он немедленно вернул ей имущество, добытое такой дорогою ценой.

- Убери ружьё! - сказал он. - Оно же может выстрелить...

И оно-таки выстрелило! Бесстрашная Матильда упёрла дуло Клаусу в живот, он попытался вывернуться, вдова случайно нажала на курок - и тайна шкатулки вытекла кровью из смертельной раны одного из самых храбрых и хитроумных мужчин.

Понятное дело, теперь уже вдова, как ни мудра она была, не сумела выйти сухой из воды и была отправлена в тюрьму, а шкатулка... Не зря же я говорил, что правда не любит долго оставаться в безвестности и всегда найдёт лазейку из темницы. На этот раз такой лазейкой был твой покорный слуга. С самого начала я с увлечением наблюдал, чем же закончатся страсти деревенских кладоскрывателей и получил немалое удовольствие, изучая их колоритные личности...

Однако немало я и горевал, оплакивая невинные жертвы сребролюбия.

А потом то место, где Клаус Шмидт зарыл клад, я показал банкиру Брухтайлю, благоразумно решив, что уж этого прожжённого короля ростовщиков никакие проклятия и заклятия не возьмут. Он сам - ходячее заклятие. Вот к какому могущественному человеку мы с тобою направляемся.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прибыв в Цюрих около полуночи, спустя двое суток после отъезда из моего родного города, мы сразу же наведались к Брухтайлю, скелету, обтянутому желтоватой кожей, которая даже на лысой его голове не блестела, а была похожа на старую бумагу. Создавалось впечатление, что он действительно питается только купюрами. От него пахло сигарами, древними книгами и смертью. Он милостиво принял от меня чемодан с аппетитными долларами и пообещал пристроить их наилучшим образом. Я спросил его, может ли он помочь мне приобрести дом где-нибудь в горной деревушке. Он оживился ещё более и с ласковой улыбкой, похожей на оскал мумии Тутанхамона, сообщил мне, что его племянник как раз продаёт милый особнячок в милом местечке и что он, Брухтайль, с удовольствием посодействует сделке. И дал мне адрес, сказав, что свяжется с племянником и тот будет ждать нас на следующий день в своём милом домике.

Племянник оказался полной противоположностью банкира. Низенький, кругленький, востроглазый, жизнерадостный, он постоянно шутил, хихикал и, показывая мне своё хозяйство, бегал по дому в башмаках такого маленького размера, что ноги его были похожи на изящные копытца пони. Я сразу согласился купить его шале, старое, но в самом деле милое, расположенное на отшибе, на вершине холма, среди живописных лугов и перелесков. И он, прощаясь со мною в наилучшем настроении, вручил мне ключи, заявив, что, если за дело взялся его дядя, то сделку можно считать заключённой.

Оставшись в новом своём жилище, я с нетерпением ждал, когда проснётся Рудольф, храпящий на заднем сидении моего автомобиля. Я так хотел сообщить ему о замечательном приобретении! Но времени до вечера оставалось ещё немало, и оно казалось мне бесконечной поэмой бездарного сочинителя, и, чтобы убить его, я решил съездить в деревню, себя показать и людей посмотреть.

Я зашёл в крошечное кафе у дороги, которое так и называлось: «У дороги», где сидело всего несколько клиентов. Судя по внешности и серьёзным лицам, это были водители грузовиков. Не успел я сесть за столик, как ко мне подбежала официантка в белоснежной блузке и голубоватом переднике. На груди её красовалась розовая табличка с романтичным словом «Гертруда».

- Что желаете? Вот меню. Или хотите наш фирменный шнитцель?

- Гертруда, - медленно произнёс я, задумчиво разглядывая официантку, и обрадовался, не обнаружив на её пальцах ни одного кольца. - У вас, фройляйн, такое красивое имя...

Да и вся она была недурна: светлая шатенка лет восемнадцати с чистейшей кожей лица, слегка тронутой нежным румянцем. А какой был у неё носик! Согласен, немного неправильной формы, но такой милый! А ротик! Губки словно сами тянулись ко мне и обещали мне поцелуй со вкусом весеннего рассвета, а между весёлыми зубками то и дело высовывался ласковый язычок, - безусловно, только для того, чтобы получше разглядеть меня.

- Спасибо, сударь, - смущённо проговорила Гертруда и уставилась на блокнот, который держала в мягкой своей ручке.

- Принесите мне то, что вы сами себе заказали бы. Гертруда... Боже, какое имя!

Эти мои слова заставили официантку покраснеть и широко улыбнуться. А я подумал, что, обзаведясь призрачным другом и большими деньгами, стал намного увереннее в себе. Кроме того, учитывая день проведённый мною с Клавдией, я мог считать себя опытным сердцеедом.

Когда Гертруда вернулась с подносом, я, взволнованный необычайной красотой девушки, порадовал её парою лёгких комплиментов. Зато когда она подала мне счёт, я был уже полностью во власти её чар и решился - должен признаться, не без душевного усилия - повысить ставки:

- Знаете что, Гертруда? Зовите меня просто Гюнтером. Очень надеюсь на то, что скоро мы с вами станем добрыми друзьями...

Она ещё раз внимательно осмотрела мой дорогущий костюм, сравнила его с моим красным внедорожником, припаркованным прямо за окном, глубоко вздохнула и произнесла с застенчивой улыбкой, парализовавшей меня на целую минуту:

- Всё возможно, Гюнтер.

Эти слова, покинувшие волшебный ротик Гертруды, значили для меня больше, чем банальное признание в любви. В них не только заключался намёк на сладкую надежду, но и скрывались чистота и безупречность девичьего сердца, нет, не безрассудного сердца городской дикарки, а разумного сердца деревенской красавицы, скромной, но точно знающей, с какого конца браться за жизнь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я стал ежедневно завтракать, обедать и ужинать в уютном кафе «У дороги», и всякий раз для милашки Гертруды у меня находилась пара комплиментов или намёков на мои особые к ней чувства.

Она перестала смущаться, когда заговаривала со мной, её реплики стали более пространными, а скрытые в них обещания - более прозрачными и волнующими. Она рассказывала о себе, о своих вкусах и предпочтениях в еде, одежде, книгах, фильмах. Я находил всё это трогательным, и зачастую на глаза мои напрашивались слёзы умиления, когда она искренне и свободно высказывала свои мнения или невольно приоткрывала мне сокровенные мечты и желания.

Через четыре дня после нашего знакомства я был уже готов предложить ей руку, сердце и все свои сбережения и вошёл в кафе с твёрдым намерением покинуть его получившим более определённое обещание. Но Гертруды там не было. Другая девушка, с табличкой «Марианна», не менее хорошенькая, но оставившая меня равнодушным, сообщила мне, что у Гертруды выходной.

«Что ж, Магомет пойдёт к горе», - решил я, выпил кофе, выпросил у Марианны адрес своей возлюбленной, в лавке напротив купил букет самых ярких цветов, какие там были, и, дрожа от страха перед неизвестностью и проклиная Рудольфа, храпящего дома на моей кровати и не желающего в тудную минуту поддержать друга, добрёл до судьбоносного дома.

Дверь мне открыла полная пожилая женщина, чертами лица очень похожая на мою официанточку.

Я промямлил что-то невразумительное, но женщина не растерялась.

- Вы к Гертруде? Входите, прошу вас!

Я не знал, кому будущий жених, пришедший свататься, должен приподнести цветы, невесте или её матери, и замялся в прихожей. Хозяйка глядела на меня с немым вопросом, и мне надо было на что-нибудь решиться. Но я так ни на что и не решился и лишь пробормотал, продолжая дрожать от страха:

- Я хотел бы...

- Проходите, милый Гюнтер, - добродушно улыбаясь прервала меня женщина, - не стесняйтесь. У нас здесь всё запросто, по-деревенски. - И, взяв меня под руку, потянула с собой в гостиную, небогато, но уютно обставленную антикварной мебелью.

В гостиной за столом сидел немолодой, но очень крепкий мужчина, полноватый брюнет с пронзительными глазами. При моём появлении он встал и, сдержанно улыбаясь, подал мне руку:

- Рад знакомству, Гюнтер. Зовите меня просто Зигмундом. А это моя жена Софи. Очень хорошо, что вы пришли. Дочка столько нам рассказывала о вас. Если честно, ваше имя уже приросло к её языку. Чуть что - сразу: Гюнтер да Гюнтер. Софи, будь добра, позови сюда моё спелое яблочко. А вы, Гюнтер, садитесь сюда, за стол, не стесняйтесь. У нас здесь запросто, по-деревенски.

Только я сел, как в комнату влетела раскрасневшаяся от волнения Гертруда и тут же выхватила у меня из рук самый яркий во всей деревне букет.

- Ой, как мило! Ох, Гюнтер! Спасибо тебе! Мамочка, смотри, какие чудесные цветы!

- Давай, дочка, я поставлю их в вазу. А ты помоги мне на кухне. Мужчины, вы не против, если мы на полчасика оставим вас одних?

- Валяйте! - весело отмахнулся от них Зигмунд и снова усадил меня рядом с собой. И начал выспрашивать, выпытывать, вынюхивать у меня подробности моей жизни: да где я родился, да где учился, да как добываю себе хлеб насущный, да почему вдруг оказался в их глуши? И я понял: чтобы не рассказывать о призраке, мне придётся врать. И я на ходу придумал историю о внезапном наследстве, о том, что надоел мне городской шум и я приехал в деревню, чтобы в тишине и покое писать книгу.

Потом мы вышли на крыльцо покурить, а когда вернулись, стол был уже накрыт.

Во время обеда я, напрягая все свои душевные силы, долго преодолевал сопротивление своего трусливого сердца. Наконец оно не выдержало напора слов, что рвались из груди, словно узники в сломанную дверь, и они вылетели из моих уст, неожиданные, помятые, но свободные:

- Я, собственно, пришёл к вам... я прошу... понимаете... я прошу... понимаете... рукИ вашей дочери...

Воцарилось молчание, и три пары глаз остановились на моём испуганном лице. Первая, самая робкая, пара, молодая и красивая, сразу же застенчиво потупилась и замерла в тревожном ожидании. Вторая, вдруг засверкавшая слезинками, спряталась в носовом платке. Зато третья, открытая и смелая, продолжала изучать черты моего лица, готового окаменеть и кануть в пучину страха и стыда.

- Вот это я понимаю! - внезапно прервал молчание Зигмунд. - Честный юноша с приличными намерениями. Что скажешь, Софи?

Хозяйка отняла платок от лица и вместо ответа взглянула на дочку.

- А ты что скажешь, спелое моё яблочко? - обратился отец к Гертруде?

Не поднимая глаз, зардевшаяся девушка негромко произнесла:

- Я согласна, папочка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Итак, через месяц после сватовства мы с Гертрудой стали мужем и женой, и она переселилась в мой дом на холме, внеся в него столько счастья, что я чуть не обезумел от радости.

Рудольф, похоже, нисколько не ревновал и тоже казался довольным. А когда я рассказал ему о своей беседе с Зигмундом перед судьбоносным обедом, мой призрак и вовсе засиял от восторга голубым свечением и воскликнул:

- Ты придумал гениальную вещь, мой драгоценный Гюнтер! Вот что тебе действительно нужно! Решено: ты станешь писателем.

- Что за чушь? Какой из меня писатель?

- Великий, друг мой, великий!

- Откуда ты это взял?

- Послушай, Гюнтер! Хватит считать себя серой мышью! Я предлагаю тебе увлекательную жизнь, славу, но главное - бесконечное путешествие по дорогам и бездорожью воображения. Я знаю столько историй, происшествий, слухов и сплетен из жизни живых и мёртвых, что их хватило бы на целую Александрийскую библиотеку. К сожалению, мои прошлые друзья были один художником, другой музыкантом, а третий и вовсе мошенником, а об остальных и говорить не стоит... Но ты, Гюнтер, совсем другой, через тебя я поведаю миру столько всего удивительного! Ты не представляешь себе, какой неисчерпаемый клад нашёл ты в моём лице! Мы вместе напишем такое! Ох, я сейчас умру от радости!

- Ты полагаешь, у нас получится?

- Не сомневаюсь.

И я, в очередной раз покорённый обаянием призрака, согласился стать писателем.

Я оборудовал на чердаке уютный кабинет, где с удовольствием поселился Рудольф и где он рассказывал мне свои истории, а я их записывал. Затем он читал рукопись, и начинались долгие споры по поводу стиля, уместности иронии, по поводу тяжеловесности или, напротив, излишней лёгкости слога. Наконец мы приходили к общему мнению и утверждали окончательный вариант рассказа.

Мне совестно было подписывать плоды совместного творчества своим именем, и я предложил псевдоним Рудольф Гюнтер, который был принят моим другом без возражений.

И понеслось! Большую часть суток я проводил на чердаке, слушая, записывая, исправляя, споря и даже ругаясь с Рудольфом, и отрывался от этих занятий только для того, чтобы поспать, помыться, поесть, немного погулять и, разумеется, заняться с Гертрудой тем, что, несмотря на её врождённую целомудренную стыдливость, нравилось ей больше всего.

Сначала её пугало моё затворничество, но после того, как она прочитала несколько первых рассказов, её страхи испарились, и она сама стала с нетерпением ждать следующих опусов.

На свои средства я издал первый сборник под названием «Рассказы призрака», посылал отдельные новеллы в разные журналы и потихоньку стал вылезать из мрака безызвестности. Но не уверен, что вылез бы оттуда окончательно, если бы наш с Рудольфом роман «Священник, который не попал в ад» не получил сразу нескольких премий. Это был прорыв плотины! На меня хлынули предложения от десятков издательств, а «Рассказы призрака» стали бестселлером.

Что ещё сказать? Прошли три года с той волшебной ночи, когда я впервые увидел привидение. Мы с Рудольфом, окрылённые успехом, продолжаем работать, как рабы на галерах, не за славу, не за деньги, а просто потому что не можем больше обходиться без творчества, да и друг без друга не мыслим уже своей жизни.

Что же касается Рудольфа, то он изо всех сил старается полюбить мою Гертруду, а также обещает полюбить и наших будущих детей, чтобы мы всей дружной семьёй наслаждались его призрачным, но таким приятным обществом.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Это был не просто страх, но мистический ужас, сродни тому, что порой охватывает всё моё существо, когда я вижу во сне, как дверь сама медленно открывается, а за нею - полная темнота и неспешный звук шагов: это приближается ТОТ, КТО ДОЛЖЕН МЕНЯ ЗАДУШИТЬ! Именно такой страх прижал меня к стене в ту ночь, когда, внезапно проснувшись от холода - одеяло сползло с меня на пол, - в лунном свете я увидел фигуру незнакомца, что, устроившись в моём кресле, пристально глядел в книгу рассказов Ирвинга, которую я читал вечером и оставил раскрытой на столе. Но самым странным было не то, что среди ночи я обнаружил в своей запертой квартире непрошеного гостя, а то, как он выглядел. Ничего подобного видеть раньше мне не приходилось. И лицо, и одежда, и обувь незнакомца были синеватого цвета, причём сквозь него вполне отчётливо просвечивало окно. А луна, заглядывая в открытую форточку, придавала его фигуре бирюзового мерцания, как будто по поверхности его тела растекалась фосфоресцирующая жидкость, живая и трепещущая.

Одет он был в старинный костюм: камзол с широкими отворотами, узкие штаны и остроносые башмаки на высоком каблуке. Всё это очень ему шло и делало картину ещё более сказочной.

Я не знал, как мне поступить. Мне было холодно, однако потянуться за одеялом, чтобы прикрыться, не позволял мне страх, превративший моё тело в кусок дрожащего льда.

«Нет, этого не может быть, - пытался успокоить меня мой изворотливый разум, привыкший с помощью хитрости искать и находить выходы из лабиринтов и тупиков, куда частенько заводило меня моё глупое сердце. - Это просто невозможно! Наверное, какой-нибудь шутник направил с улицы в окно проектор и создал неумелую голограмму... Топорная работа... И совсем не страшно...»

Полупрозрачный незнакомец, протянув вперёд руку, сделал жест, какой обычно делает человек, пытающийся перевернуть страницу книги. Но у него ничего не получилось: бумага не хотела подчиняться прикосновениям голограммы. Тогда послышался довольно приятный голос, однако полный раздражения, и голос этот явно исходил из уст незнакомца:

- Дьявольщина! Как мне это надоело! Неужели мне суждено вечно прочитывать всего по две страницы из каждой книги? Ох, как же я несчастен!

Он повернул ко мне голову, и мы уставились друг на друга. Но, как ни странно, его взгляд несколько успокоил меня. У него были красивые голубые глаза, причём с нежно-голубоватыми, светящимися белками, - спокойные глаза, способные внушить собеседнику доверие и уверенность. Да и лицо незнакомца оказалось молодым и красивым. На вид ему было не больше двадцати.

- Наконец-то ты проснулся, - сказал он, доброжелательно улыбаясь. - Будь так добр, переверни страницу. А ещё лучше - открой книгу с самого начала. Давно мечтал прочитать её... Но, понимаешь, какая незадача: я не могу листать... Что ты на меня так смотришь? Ах, да, я тебе ещё представился! Меня зовут Рудольф. Я младший сын графа фон Эдельштайнберга. Родился я в 1725 году, а погиб, сорвавшись со скалы, в сорок седьмом того же века.

- Этого не может быть, - наконец осмелился я проговорить и, поспешно схватив одеяло, натянул его на себя.

- Чего не может быть?

- Это мистификация, розыгрыш...

- Что ты имеешь в виду?

Мне стало смешно: «Неужели эти шутники полагают, что я клюну на их крючок и буду общаться с голограммой, пусть даже говорящей? Хватит! Мне нужно выспаться - завтра, хоть и суббота, но очень важный день».

Когда мой хитроумный мозг убедил всё остальное тело, что передо мной всего лишь проекция, игра света, - страх окончательно из меня улетучился. Посему я решительно встал, смело подошёл к окну и, не обращая внимания на голограмму, сидящую в моём кресле, задёрнул шторы, чтобы прекратить дурацкие шутки каких-то озорников, которые своими проделками мешают людям спать по ночам.

Но видение не исчезло - напротив, без влияния на него лунного света, несколько его затмевавшего и разбавлявшего, оно стало ярче, отчётливее и даже как будто живее.

- Зачем ты закрыл окно? - жалобно произнесло видение. - Как мне теперь читать? Я так ничего не увижу. Хоть настольную лампу включи. Да, и открой, пожалуйста, книгу с начала. Только предисловие перелистай. Терпеть не могу всяких предисловий. Я считаю их постельными клопами, присосавшимися к нежному телу фантазии.

Я ничего не ответил - не мог же я опуститься до беседы с фотонами! - и снова лёг. И задумался. Если голограмму проецируют не из-за окна, то откуда? Трудно поверить в то, что кто-то в моё отсутствие открыл дверь, запираемую на два замка, и установил в квартире оборудование. Чушь какая-то! Зачем всё это кому-то понадобилось? Друзей у меня было тогда двое, но ни один из них не был склонен к розыгрышам, да и не разбирался в технике и электронике. А чужаку проникать в чужой дом ради глупой шутки, причём с риском быть пойманным полицией, - это казалось мне совсем уж невероятным.

И тут мне в голову пришла остроумная мысль: я решил проверить, откуда исходят лучи, создающие живую картинку.
Я снова встал и, сопровождаемый удивлённым взглядом голограммы, направился в ванную. Вернувшись с баллончиком дезодоранта в руке, я стал разбрызгивать его содержимое вокруг кресла, как делают это персонажи фильмов, чтобы обнаружить невидимое излучение. Но я так и не увидел тайных лучей, порождённых скрытым проектором. Это на несколько мгновений сбило меня с толку, однако я тут же придумал ещё один способ проверить, что же такое происходит в моей собственной квартире, кто и зачем решил надо мной подшутить.

- Если они думают, что напали на доверчивого простачка, то заблуждаются! - произнёс я теперь уже вслух. Раздражение и гнев переполняли мою грудь и готовы были вырваться целым потоком проклятий, что, впрочем, не помешало мне мыслить логически.

Я подошёл к столу, взял лист бумаги, оторвал от него уголок. Свет, проникающий из коридора сквозь открытую дверь, позволил мне, заслонив клочок бумаги ладонью, так чтобы видение не подглядывало, нацарапать тупым карандашом слово «дураки». Всё это время голограмма продолжала молча сидеть в кресле, с любопытством наблюдая за моими странными действиями.

Я взял электрический фонарик, лёг в постель, включил его под одеялом, развернул бумажку и сказал:

- Хорошо, эксперимент номер два. Иди сюда, Рудольф.

Видение ухмыльнулось, пожало плечами и, поднявшись с кресла, послушно приблизилось к кровати.

- Можешь сделать мне одолжение? - сказал я, глядя ему прямо в его восхитительные голубые глаза. - Если ты настоящий призрак... Хоть я и не верю в привидения и всяких вурдалаков... Короче говоря, если ты настоящий призрак, тебе ничего не стоит заглянуть ко мне под одеяло и прочитать, что написано на бумажке.

- Ага, - сказало видение, - значит, ты мне не веришь? Очень жаль... Но почему ты решил проверить меня таким необычным образом? Мне, право, неловко засовывать голову тебе под одеяло... Ну, уж ладно, чего не сделаешь ради хорошего человека! Даже в постель к нему залезешь, чтобы угодить...

Видение наклонилось ко мне, и его голова исчезла под одеялом, как будто была отсечена. Но через несколько мгновений она вновь появилась и сказала в недоумении:

- Кого ты назвал этим нехорошим словом? Или ты имеешь в виду всё человечество, включая и себя? Знаешь, я тоже часто думаю, что все мы дураки, а самые умные из нас - сумасшедшие.

Положительный результат опыта привёл в ещё большее замешательство. И я решил сделать последний шаг, прежде чем признать, что был не прав, считая Рудольфа игрой света.

- Но ты мог видеть, как я пишу это слово, - сказал я, чувствуя нелепость своего положения и всё-таки не желая признавать, что я сошёл с ума, или кто-то водит меня за нос, или призраки всё-таки существуют. - Доказать твою правдивость поможет нам эксперимент номер три. Сколько пальцев я показываю?

Видение снова сунуло голову под одеяло и, вынырнув, сказало, пожав плечами:

- Ты сжал кулак и выставил в сторону большой палец. Теперь доволен?

Я молча кивнул. А что ещё я мог сделать? Все слова иссякли, ведь моя гипотеза голограммы окончательно рассыпалась, а других предположений у меня больше не было.

Рудольф вернулся в кресло.

- Какой же ты всё-таки недоверчивый, - сказал он с укоризной. - Я так долго за тобой наблюдал, так восхищался твоим умом, твоей добрым сердцем... А ты! Ты не поверил мне, Гюнтер!

- Ну, знаешь, - возразил я, - никогда ещё до этой ночи не приходили ко мне призраки. К тому же я дитя рациональной эпохи. Единственное, во что я поверил бы сразу, это приземление под моим окном летающей тарелки, полной зелёных человечков... Впрочем, и тогда некоторые сомнения блуждали бы по извилинам моего мозга... Но скажи мне, как такое возможно? Почему ты, умерший в восемнадцатом веке, продолжаешь жить в такой... необычной форме?

- Увы, - сказал призрак, - это не только форма, но и моё содержание. А виною всему то, что я не верил в бога. Да, да, участь безбожников и еретиков - блуждать после смерти в таком вот виде.

- А если бы ты был религиозен?

- Тогда я попал бы в рай или в ад. Или в нирвану. Каждому, как говорится, по упованию.

- И как там, в раю?

Рудольф пожал плечами и ответил:

- Не знаю, не был там. Зато наслышан об адской жизни. Как мне рассказывали черти, а также ангелы, побывавшие там на экскурсии, распорядок дня там примерно такой же, как и в раю. Только, понятное дело, всё там наоборот. Обитатели преисподней ложатся спать утром, а просыпаются в вечерних сумерках, как какие-нибудь вампиры. И славят они не бога а князя тьмы: поют те же псалмы, только задом наперёд, а это, как ты понимаешь, намного сложнее. Попробуй прочитать хотя бы строчку, начиная с последней буквы до первой, - и ты со мной согласишься. Но после нескольких лет в аду всякий, даже самый тупой, выучивает эту абракадабру наизусть и поёт её с удовольствием. Да и блюда в преисподней намного хуже, чем в стране блаженства. Понятное дело, райские фрукты там не растут - света для них маловато, и только у контрабандистов можно за большие деньги купить наливное яблочко с древа жизни. Вообще-то плохо там питаются: на завтрак - адские плоды, то есть незрелые грейпфруты, на обед - жареный топинамбур, а на ужин - змеиные яйца, запечённые в майонезе. Разумеется, от такой диеты многие страдают желудком. Но худшее даже не в питании, а в особенностях общения несчастных. Дело в том, что официально преисподняя называется Великой Вавилонией. Каждый обитатель ада говорит на своём собственном языке, не понятном никому другому. Отсюда - постоянные обиды, ссоры, драки, поножовщина и убийства. Но убитые тут же воскресают и пытаются отомстить своим обидчикам. Дуэли ради защиты собственной репутации - главное развлечение тамошних жителей, ведь кодекс чести становится манией каждого, будь то мужчина или женщина. Так что, как видишь, жизнь в аду ужасна, но кое-кто считает, что она веселее и намного увлекательнее, чем в раю, где всем приходится любить друг друга и посему быть предельно вежливыми и предупредительными, что многим может показаться скучноватой.

Выслушав рассказ призрака о загробной жизни, я, материалист, удивился тому, что верю в него безусловно. И мне почему-то совсем не жаль было расставаться со своими прошлыми взглядами. Передо мною сидел настоящий выходец с того света, и иных доказательств бессмертия души мне не требовалось.

- Скажи мне, Рудольф, много ли привидений на свете?

- Очень много. Если бы ты только знал, сколько миллионов мёртвых атеистов вокруг нас!

- Но почему я вижу только тебя?

- Чтобы человек увидел привидение, оно должно сперва полюбить его. Именно любовь делает нас зримыми. Я долго уже живу с тобой в этой квартире, потому что ты мне сразу понравился...

- Но я увидел тебя только сегодня.

- Это может означать только одно: я полюбил тебя по-настоящему.

- В каком смысле полюбил?

- В самом прямом, в каком только и могут любить призраки, платонически и беззаветно, превратившись в раба своей призрачной страсти.

- Ничего не понимаю.

- Не понимаешь, потому что не любишь. Тебе не ведома печаль воздыханий, тоска и вечное стремление быть рядом с предметом любви, служить ему, помогать...

- Докучать по ночам, - добавил я, усмехнувшись.

- Прости меня, дорогой Гюнтер, но по-другому никак нельзя. Ведь днём призраки спят мертвецким сном. Только ночью я могу пообщаться с обожаемым человеком... - Он встрепенулся и вперил в меня свой голубой взор. - Послушай, в конце концов, перевернёшь ты или нет эту проклятую страницу?

Я встал, подошёл к столу и открыл книгу в самом начале.

- Получай свою страницу, - сказал я, устало зевнув. - А я пошёл спать.

- Но как я буду листать дальше?

- Чёрт тебя возьми, Рудольф! - Я снова вспомнил о предстоящем дне и рассердился, и злость не позволила мне говорить спокойно, хоть я и понимал, что своим раздражённым тоном обижаю непрошеного гостя, к которому, впрочем, стал уже привыкать. - Завтра у меня важная встреча, а ты...

- Ага, - проговорил призрак, насмешливо хмыкнув, - встреча с Клавдией, этой страшненькой пустышкой.

Я собрался было вернуться в постель, но, услышав из уст фантома замечание, обидевшее первую в моей жизни девушку, которая взглянула на меня с пониманием и симпатией, я резко развернулся и дал ему достойную отповедь:

- Как ты смеешь пятнать честь моей возлюбленной? Ты, жалкий сгусток тусклого света, что понимаешь ты в настоящей любви?

Призрак рассмеялся так громко, так зло и саркастически, что я почувствовал себя раздавленным и униженным и хотел уже уничтожить нахала зарядом яростных проклятий, но он неожиданно вскочил с кресла и, глядя на меня своими прекрасными глазами, умоляюще сложил руки на груди и произнёс горячую и выспреннюю речь:

- Прости меня, Гюнтер! Я не хотел задевать нежные струны твоей прекрасной души. Боже, как я виноват перед тобой! Мой язык, мой свободолюбивый язык, мало того что он лишил меня райского блаженства, он, негодный, до сих пор не может угомониться и рвётся в какие-то заумные дали, и бьётся во рту, как волк, посаженный на цепь, и вечно лезет не в свои дела! О язык мой, воплощение неразумной ревности! Как он мне надоел! Дай нож, Гюнтер! Дай мне нож - и я отрежу грешный свой язык и брошу его к твоим ногам, как знамя покорённого тобою города...

Я рассмеялся, слушая чепуху, произносимую призраком с таким чувством, что слёзы выступили у него на глазах. Они-то меня и покорили окончательно, эти нежно-голубые слёзы, что сверкали в свете, проникающем из коридора. Весь мой гнев покинул меня в несколько мгновений, как протухшая вода, которая вырвалась из перевёрнутой бочки и оставила в ней лёгкую, радостную пустоту. Я не мог понять, шутит ли Рудольф или говорит о своём языке всерьёз, по древней своей привычке избрав высокопарный стиль, но я видел его слёзы и поверил не словам, а им, двум капелькам призрачной влаги.

- Ладно, - сказал я, попытавшись примирительно похлопать Рудольфа по плечу, из чего у меня, понятно, ничего не вышло, - давай простим друг друга, и я посплю хотя бы пару часов.

- А мне что делать? - растерянно проговорил он.

Я подбежал к полкам, стал снимать с них книги, все без разбору и, открывая их на первой странице, раскладывать на столе и на полу.

- Вот тебе, - сказал я и включил настольную лампу. - Прочитай пока начало. Продолжение будет завтра. - И, вздохнув с облегчением, лёг в постель.

А Рудольф долго ещё стоял посреди комнаты, то и дело почёсывая затылок и не зная, с какой книги начать. Глядя на него, такого растерянного и смешного, я полностью успокоился и скоро уснул.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Меня разбудил громкий храп. В комнате было светло, а в кресле, едва различимый при резком утреннем свете, спал Рудольф, запрокинув голову и храпя так, словно в горле его застрял разъярённый тигр.

Я вскочил и попытался как следует встряхнуть его, но вместо его плеча моя рука стала трясти спинку кресла. Видимо, он всё же что-то почувствовал и перестал храпеть, однако, стоило мне отойти от него на пару шагов, как он с новой силой возобновил свои раздражающие рулады.

- Чёрт тебя побери, Рудольф! - закричал я. - Вот навязался на мою голову!

Но он и ухом не повёл.

Я плюнул в сердцах, бросился вон из комнаты и, споткнувшись о толстенный том «Улисса», чуть было не растянулся на полу. Ещё раз выругавшись от души, я вбежал в ванную, чтобы под тёплыми ласками душа смыть с себя и грязь, и злость. Ведь я должен был приготовиться к важнейшей в своей жизни встрече, назначенной на полдень.

«Я должен быть во всеоружии! - твердил я себе. - Именно сегодня произойдёт это, я предчувствую, да нет же, знаю! Откуда? Ниоткуда! Знаю, и всё тут!»

От волнения и сладостного предвкушения у меня дрожали руки, когда я собирал разложенные по всей комнате книги и ставил их на место: «Комната должна быть прибрана - вдруг Клавдия согласится провести этот вечер у меня! А потом и ночь! О, это такое чудо! А как быть с ним? - Я взглянул на Рудольфа, по-прежнему храпящего в кресле, как упрямая бензопила, что никак не хочет завестись. - Пусть себе дрыхнет! К вечеру он проснётся, я разложу для него на кухне книги - и он нам не помешает».

Мы встретились в кафе. Она опоздала минут на сорок. Я хотел было уже уходить, проклиная себя за излишнюю доверчивость, а Клавдию - за то, что посмеялась над моими чувствами, не явившись на свидание, но вдруг увидел, как она входит в стеклянные двери, и табличка с красной надписью «Закрыто» качается на леске, словно помахивая ей гостеприимной ладонью.

Извинившись за опоздание, Клавдия сразу же начала расхваливать мою пунктуальность, мою внешность и даже порядочность. Так много хорошего было ей известно обо мне! Я даже подумал, что она навела обо мне справки и осталась узнанным весьма довольна. И всё это она рассказывала мне откровенно, глядя на меня доверчивыми глазами, и как будто знала заранее, что больше всего в людях я ценю искренность. Из уст Клавдии в мой адрес вылетали только похвальные слова, которые и были самым верным доказательством той чудесной истины, что эта скромная, целомудренная девица влюблена в меня по уши.

Рудольф был прав: она не отличалась особой красотой, но назвать пустышкой столь проницательную девушку, увидевшую меня в истинном свете, было по отношению к ней вопиющей несправедливостью! Подумав об этом, я сжал кулак и пожалел, что Рудольф не только прозрачен, но и бестелесен, а то бы я отлупил его как следует, невзирая на его дворянское происхождение.

Неоднократно я собирался рассказать Клавдии о своём призраке, но всякий раз останавливал себя, боясь, что она посчитает меня либо лжецом, либо, что ещё хуже, сумасшедшим правдорубом. А я ведь никогда не был ни тем, ни другим.

Выйдя из кафе, мы отправились в парк, постояли на берегу озера, бросая куски хлеба лебедям и уткам, а потом сидели в кино, в заднем ряду, где Клавдия настолько осмелела, что стала поглаживать мне низ живота, отчего я почувствовал себя самым счастливым мужчиной на свете и, тоже набравшись храбрости, сунул руку ей под блузку и с восторгом щупал её мягкие, тёплые груди.

Недолго увлекало нас то, что происходило на экране.

Дрожа от незнакомого мне раньше волнения и сгорая от стыда, я шепнул Клавдии на ухо:

- Может быть, пойдём ко мне?

И - о радость! - она согласилась! И взглянула на меня такими чистыми, полными желания глазами, и они показалась мне в тот миг эталоном красоты. Да, что ни говори, а глаза на её круглом лице с маленьким, острым носом были просто волшебными!

Мы вышли из кинотеатра, но она почему-то не торопилась ко мне в гости, а предложила посидеть в её любимом ресторане. Болтая обо всякой ерунде, мы сели в такси и отправились на Айхенштрассе, в ресторанчик «Голубая лилия», вполне приличное заведение, облюбованное знающими себе цену женщинами и не знающими, к кому прислониться, порядочными отцами семейств.

В ресторанчике Клавдия то и дело здоровалась со знакомыми: целовалась с одними, кивала или махала ручкой другим, мило улыбалась третьим, и мне показалось, что все её любят, все рады её видеть.

«Какая она хорошая, - думал я, гордый тем, что составляю ей компанию. - А какая общительная! Сколько у неё друзей! Повезло же мне! Надо же, впервые в жизни повезло!»

Мы выпили по бокалу вина. Потом заказали бифштекс, устриц и ещё много всего, чего - уж и не помню, затем ещё выпили. И наконец в компании двух милых дам и одного не менее милого юноши по имени Тобиас пошли слоняться по улицам, «чтобы выветрить хмель», как заявила моя возлюбленная. Мы с юношей обсуждали какие-то философские и литературные вопросы, а девушки, отстав от нас на несколько шагов, шушукались, хихикали и вели себя так, как приличествует дамам, выпившим лишнего.

Не знаю, сколько денег потратил я в тот день - только помню, что мне не жалко было своих сбережений, снятых мною заранее со счёта, чтобы ублажать возлюбленную по полной программе.

«Какие пустяки! - говорил я себе, соря презренными купюрами. - Ещё заработаю».

Несмотря на молодость, я занимал отличную должность помощника менеджера. Завистники называли меня мальчиком на побегушках, но я-то знал, что это наглая ложь. В своём отделе я был просто незаменим и зарабатывал столько, что мог позволить себе не голодать.

Но что такое богатство по сравнению с любовью? Я готов был потратить все деньги мира, если бы Клавдия попросила меня об этом!

Наконец ей надоело бродить по городу, и она спросила, не хочу ли я показать ей своё жилище. Я был не настолько пьян, чтобы не понять намёка, и мы стали прощаться со своими весёлыми спутниками. Тобиас поглядел на меня печальными глазами и сказал, что ему очень жаль со мной расставаться.

«Надо же, - подумалось мне, - кажется, этот юноша тоже запал на меня. Значит, я нравлюсь не только женщинам!» Гордый от осознания своей привлекательности, я, чтобы не огорчать Тобиаса, пообещал ему заглянуть на днях в «Голубую лилию» и продолжить с ним прерванную беседу. Юноша, ободрённый моим обещанием, взял под руки двух дам и повёл их в толчею вечернего города, сверкающего гостеприимными огнями.

А в моём охмелевшем сердце было светло как днём от яркой мечты, которая вот-вот должна была осуществиться!

Я остановил такси, и оно послушно домчало нас до моего дома.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда мы вошли в квартиру, я удивился, не обнаружив в кресле Рудольфа, но сразу забыл о нём, так как вспомнил, что не поменял постельное бельё, и мне стало не по себе. Наверное, так же чувствует себя вор в кабинете следователя: ещё немного - и он будет разоблачён и его грязное нутро станет известно всему миру. Но я тут же нашёл выход и из этого тупика: пока Клавдия будет мыться, я быстренько перестелю постель. И спросил гостью, не хочет ли она понежиться в ванне.

- После тебя, Гюнтер, - ласково ответила она, поднялась на цыпочки и поцеловала меня в лоб. - Я ещё не совсем протрезвела. А у тебя есть вино?

- Конечно, - ляпнул я, но тотчас же вспомнил, что ничего, кроме трёх банок пива, у меня нет. Так что предстояло выкручиваться и из этой неприятности.

- Тогда попозже выпьем ещё, хорошо? - замурлыкала Клавдия. - Я, кажется, ещё и проголодалась...

- Всё, что ты хочешь!

А сам подумал: «Ничего, закажу бутылку и какой-нибудь еды, пока она будет прихорашиваться». И ушёл в ванную.

Когда я уже вытирался полотенцем, передо мной вдруг появился Рудольф. Я даже вскрикнул от неожиданности.

- Не делай так больше! - возмутился я. - Я же умереть могу от страха. Хоть постучался бы сперва.

- Чем постучаться? - резонно возразил он.

- Ах, да, я же забыл, что ты эфемернее воздуха.

- Я должен сказать тебе... - начал было Рудольф, но я перебил его:

- Не сейчас! Я занят собственным счастьем.

Он смотрел на меня как-то странно, глаза его были широко открыты и излучали испуг, а губы дрожали. Но я, опьянённый не столько вином, сколько присутствием в моём доме лучшей на свете женщины, не обратил на состояние призрака особого внимания.

- Но это важно, Гюнтер!

- Послушай, Рудольф, у меня в гостях дама, так что очень прошу...

- Выслушай меня! - воскликнул он, в отчаянии прижав к груди дрожащие руки, но я прервал его с ухмылкой счастливого молодожёна:

- Потом, Рудольф, всё потом! Сначала Клавдия, а уж после того, как всё у нас произойдёт, я, так и быть, найду несколько минут для общения с тобой.

- Но, Гюнтер...

- Никаких но! Не надо портить мне первую брачную ночь! Я наконец хочу стать настоящим мужчиной!

И, широким жестом барина запахнув халат, не шёлковый, конечно, но очень похожий на шёлковый и к тому же яркий, в возбуждающих красных тонах, я горделиво вышел в коридор, а оттуда прекрасным лебедем проплыл в гостиную (она же служила мне кабинетом, столовой и спальней).

Услышав мои шаги, Клавдия, стоявшая у стола спиной к двери, вздрогнула, быстро повернулась ко мне лицом, и взгляд её забегал по полу, как будто искал потерянную серёжку. Вдруг она вскрикнула, даже не вскрикнула, а взвизгнула, как болонка, которую укусил бульдог, и я понял, что за моей спиной она увидела нечто необычное. Я оглянулся - и сам чуть не лишился чувств от страха: из белой стены вылезал Рудольф и похож был на синего таракана, медленно всплывающего в стакане молока. Рот его был открыт и перекошен, как на картине Мунка; зрачки закатились, и на нас глядели голубоватые белки.

С громким визгом Клавдия бросилась в один угол комнаты, затем в другой, а когда призрак, пройдя сквозь меня, неспешно направился к ней, она рванула к двери и несколько секунд лихорадочно дёргала ручку. Наконец дверь поддалась, и моя гостья исчезла в коридоре. Когда я выбежал вслед за ней, она уже выскальзывала на лестничную площадку, как занавеска, вздёрнутая внезапным сквозняком.

- Клавдия, постой! - только и успел произнести я слабым, охрипшим голосом. И хотел было бежать за ней, но Рудольф вовремя остановил меня:

- Ты собрался прогуляться по городу в халате?

Я вернулся в комнату с твёрдым намерением одеться и пуститься в погоню за удравшей от меня любовью. Я уже натянул брюки, но неугомонный призрак и тут вмешался в мои планы:

- Прежде чем надеть пиджак, проверь карманы, дурень!

- Как ты назвал меня, дохлый хулиган? Это ты дурень, мешающий жить честным людям!

- И всё же проверь карманы.

Я схватил пиджак и бросился в дверь, собираясь надеть его по пути, но решил всё же вынуть из кармана бумажник. И вынул: он был пуст.

Я медленно вернулся в комнату, чувствуя, как пустота из бумажника переливается мне в грудь, в руки и ноги. И, как подкошенный, плюхнулся на кровать. Уставившись на Рудольфа, я некоторое время сокрушённо молчал.

- Что это? - сказал я наконец, чуть не плача.

- Ловкая кража, Гюнтер.

- Значит, ты видел, как она взяла деньги?

- Видел.

- И вместо того чтобы сказать мне об этом, устроил здесь глупый спектакль?

- Я пытался предупредить тебя там, в ванной, но ты не хотел меня слушать.

- Мои деньги... я снял со счёта все деньги, чтобы ублажать эту... эту воровку... Я... я самый настоящий осёл, уроженец Эзельдорфа... Я... Я догоню её и...

- Этого ещё не хватало! - испуганно воскликнул Рудольф. - Чтобы тебя обвинили в ограблении?

- Но это мои деньги! - Я решительно вскочил на ноги.

- А ты докажи! На них, наверное, и твоя подпись есть?

- Что же мне делать? - У меня на глазах навернулись слёзы, и я снова сел. - Как же мне теперь жить? Ни гроша не осталось! А работа у меня нелёгкая, нужно хорошо питаться, чтобы быть в форме...

- О какой ерунде ты беспокоишься! - засмеялся призрак. Судя по всему, он, в отличие от меня, был доволен тем, что произошло.

- Тебе хорошо говорить! Вам, привидениям, не нужно питаться и работать... работать и питаться... питаться, чтобы делать эту проклятую работу... Чёртова жизнь! Почему всё в ней так нелепо устроено? Не хочу я работать - а надо. Хочу быть свободным от всей этой суеты - нельзя... Рудольф, ты живёшь... вернее, ты мёртв уже почти триста лет... нет, всё-таки живёшь почти триста лет... Может быть, ты понял, почему мир такой неправильный?

- Кое-что я успел понять, - сказал призрак, садясь в кресло. - Всё дело в нежелании человечества становиться умнее. С детства людей приучают мечтать: сначала мечтать о каникулах в школе, в которой несчастные невольники не видят никакого смысла, как во всём, что навязывается человеку с помощью волшебных слов «ты должен», потом - мечтать об отпуске, об отдыхе от скучной работы (правда, некоторые ухитряются убедить себя в нужности, важности и даже увлекательности своей должности) и наконец мечтать о пенсии, когда у тебя не останется больше сил исполнять долг и общество милостиво позволит тебе несколько последних лет не быть ему должным.

- Какой же выход ты видишь из этой окаменевшей системы?

- Заменить рабское «я должен» на восклицание свободного разума: «Мне интересно именно это, а всё остальное - долой!»

- А мне-то что делать?

- Жить так, как нравится тебе, а не им.

- Но я уже получил образование, нашёл работу и должен получать проклятые деньги, чтобы продолжать эту проклятую жизнь. Вот уж счастье так счастье! Вырваться-то как из порочного круга?

Рудольф улыбнулся и, весело подмигнув мне, сказал:

- Для тебя я приготовил подарок. Всех людей это средство, конечно, не спасёт, но тебе, надеюсь, поможет. Радуйся, что у тебя есть такой друг, как я!

- И что это за средство?

- Самое банальное. Деньги, конечно же.

- Разумеется, призрачные.

- Нет, настоящие деньги. Много денег. Понимаешь, стоит мне выйти ночью в город - и я попадаю в гомонящую толпу себе подобных. Сплетни, насмешки, интриги - чего только не наслушаешься от нашего брата! Скучно многим из нас, мало таких любознательных романтиков и мыслителей, как я, вот они целыми ночами и делятся друг с другом воспоминаниями или недавними событиями. Так вот, один призрак, кстати, мой родной дядька, старенький, но шустрый и глазастый, рассказал мне, как некий бандит (который давно уже умер в тюрьме, откуда был доставлен прямиком в ад) незадолго перед арестом спрятал под полом своей квартиры целый чемодан американских долларов. Дядька даже сводил меня на то место и показал, где именно лежит сокровище. Ну, как тебе мой подарок?

- Неплохой. Спасибо тебе, Рудольф. Мне стыдно, что я тебе не верил и вёл себя так глупо... Прости... Но как я попаду в ту квартиру? Там ведь живут люди. Ещё не хватало вором становиться.

- Ничего подобного! - сказал призрак. - Ты за кого меня принимаешь? Чтобы граф Рудольф Вольфганг Иероним Иоганн Мориц фон Эдельштайнберг сам воровал или подбивал друзей на такое низменное занятие? Всё гораздо проще. Дом этот на снос идёт. Я слышал, что не сегодня-завтра его сломают.

- И далеко это?

- На южной окраине. Поскольку денег в кошельке, благодаря твоим врождённым талантам ловеласа, не осталось, работа для твоих ног будет непростая. Ну, что, пойдём?

- Куда?

- За деньгами, мой друг! За твоей свободой!

- Прямо сейчас?

Вместо ответа Рудольф встал и направился к двери. Надев пиджак, я обречённо вздохнул и пошёл вслед за ним, как солдат, послушный своей призрачной вере в победу.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Мы шли по ночному городу, я, нервный, издёрганный, разочарованный в любви, но окрылённый надеждой на богатство, что даст мне свободу от скучного прозябания, а рядом со мною - мой друг, совершенно спокойный, раскрепощённый, но привязанный ко мне любовью, как малый ребёнок привязан к матери. Я глядел на него, и мне было его жалко. Да, он мне нравился всё больше, но всё ещё оставался чем-то внешним, вещью в себе, и, если бы внезапно исчез, я бы, конечно, тосковал по нему, такому странному, неугомонному привидению, но вскоре позабыл бы его. А он? Как бы он страдал, исчезни я из этого мира! И тогда я понял, в чём отличие между нами. Не в том, что я весь - материя, а он весь - дух, а в отношении друг к другу: с его стороны - в доверчивой любви, а с моей - в недоверии! И поняв это, я словно новыми глазами взглянул на своего спутника. И мне стало так тепло и приятно оттого, что у меня такой удивительный приятель.

Мы молчали. И тут я вспомнил страшную физиономию, которой он пугал мою гостью. Я засмеялся и спросил его:

- Но как так вышло, что Клавдия увидела тебя? Неужели ты успел и её полюбить?

- Нет, конечно. Я её возненавидел. Прости, я сразу не раскрыл тебе всей правды... А она заключается в том, что у всего на свете есть два полюса. Понимаешь? Если ты видишь привидение, это означает одно из двух: либо оно тебя любит, либо ненавидит. Между этими двумя полюсами нет ничего. Равнодушие невидимо. Это относится и к вам, живым. Ведь законы природы едины и обязательны для всех. Равнодушный человек - пустышка. Его не замечают ни Бог, ни ангелы, ни бесы, да и люди видят лишь его тело, временную оболочку, маску, приросшую к незримой душе. Его как будто нет вовсе. Только любовь и ненависть способны заполнить ту пустоту, что зовётся душой человеческой. Не забывай об этом, мой друг!

- Скажи, Рудольф, любил ли ты кого-нибудь раньше так, что становился видимым?

- И не раз!

- Расскажи о тех людях.

- Долго рассказывать, их было много.

- Ну, хотя бы об одном! Прошу тебя!

- Ладно, слушай. Было это в конце восемнадцатого века. Однажды, после заката, прогуливаясь по площади святого Марка, я увидел молодого священника. В отличие от некоторых его коллег, пытающихся на людях придать своему образу как можно больше духовности, он глядел вокруг широко открытыми глазами любознательного подростка, внезапно обнаружившего, что мир - чудесная штука, если не докучать ему моральной нудятиной. В руках священника была книга писаний святого Августина, - естественно, на латыни. Я плохо знал тогда этот язык, поскольку, вместо того, чтобы протирать штаны в университете, протирал их в погребках вместе со своими весёлыми дружками. Увы, в юности я был умником похлеще тебя. Мой отец умер к тому времени, а матушка ничего не могла поделать с моей ленью и жаждой наслаждений. Очень сильно любила она меня, своего младшего сына, и всегда баловала.

Так вот, увидев Августина в руке у того красавца в сутане, я придумал, как мне завязать с ним общение, если дело зайдёт так далеко, что я стану для него видимым. В один звёздный весенний вечер он, вернувшись в свою бедную келью и затеплив свечу, обнаружил меня сидящим на его постели и стал, лихорадочно крестясь, громко молиться, тыкать в меня крестом и обрызгивать святой водой. Я же радостно ему улыбнулся и сказал:

- Не бойся меня, Карл, я не посланец преисподней, а твой земляк из Тюрингии. Святая вода и молитвы, может быть, не по нраву бесам с их изысканным вкусом, но я ведь, как, впрочем, и ты, Карл, варвар из германского племени, чей грубый желудок легко переварит не только плохое вино, но и жирную свинину с редькой. Ох, прости меня, я занял твоё ложе. Садись, прошу тебя, и мы побеседуем. А то ведь, насколько мне известно, нет у тебя здесь, на чужбине, друзей и некому излить душу. По себе знаю, это худшая пытка для мыслящего создания.

Поднявшись на ноги, я указал ему на его постель, а сам устроился на лавочке, что стояла у стола, который, как это положено в доме учёного человека, был устлан и облагорожен книгами, стопками исписанной бумаги, крошками хлеба, рыбьими костями, лужицами пролитого вина и прочими атрибутами мятежной мысли, рвущейся прочь из вещественной юдоли.

Немного помедлив, красавец священник, видя, что никакие известные ему средства не способны изгнать привидение, всё же сел на койку и уставился на меня примерно такими же глазами, какими ты созерцал моё явление прошлой ночью. Только, в отличие от тебя, он верил в то, что видел, и в этом неожиданном чуде подозревал не земных хулиганов, а подземных.

Вкратце рассказал я Карлу о себе, о своей печальной участи. А главной целью визита назвал своё незнание латыни и желание с его помощью выучить наконец этот трудный язык, дабы иметь возможность читать самые умные книги. Ведь, как известно, величайшая мудрость настолько скромна, что предпочитает прятаться за труднопереводимыми изречениями, словно нарочно пытаясь ввести в заблуждение всяких профанов.

Я говорил, а Карл неотрывно глядел на меня. А потом вдруг прервал поток моих излияний изречением кратким, но полным веры во всмогущество Творца:

- Именем Иисуса Христа, сына Божьего, изыди, сатана!

Упав на колени, он стал бить поклоны, и мне ничего другого не оставалось, как только смириться и оставить его до времени.

Но и во все последующие вечера мой возлюбленный служитель божий был не более сговорчивым. Увидев меня, он говорил: «Исчезни, нечистая сила!» или «За грехи свои терплю я это наваждение!» и сразу же уходил из дома. Однажды я последовал за ним, но такая моя настойчивость только вывела его из себя, и он, остановившись на перекрёстке стал размахивать руками, пытаясь ударить меня и несколько раз даже пнул ногой. Осознав, что ни божья, ни человеческая сила меня не берёт, он сел на землю и зарыдал. Тогда я понял, что ещё немного - и этот парень лишится рассудка. Что оставалось мне делать? Я оставил его в покое. И поклялся себе никогда не связываться с верующими, какими бы красивыми они ни были.

А чтобы выветрилась из меня несчастная моя любовь к благочестивому Карлу, я отправился в путешествие на луну.

- Но что там любопытного, на этой луне? - сказал я. - Пыль да камни.

- Не скажи! Там очень много призраков. Все, кто боится суеты и жаждет уединения и чистой, созерцательной жизни, летят на луну. Там собрался цвет философской мысли: Сократ, Платон, Ницше, Маркс... Много там художников, музыкантов, литераторов. Они размышляют, спорят друг с другом. Если бы не моя тяга к простым обывателям, я бы обязательно остался там навсегда.

На прогулку? В такую непогодь?
Да, гонимый безудержной грустью!

Для чего родился среди снега я,
начинённый душою русскою?

Разве я это? Мне соврали!
В пустоте я и сам - лишь видение.

Уж не помню себя, но едва ли
счастлив я был до рождения.

За мною метель увязалась
собакою одичалою.

Родился я - какая малость!
В мире больше одной печалью.

О, как бьётся луна седовласая
в рубашке смирительной облака!

Из груди материнской влилась в меня
тоска онемевшего колокола.

Я выйду из снежной пыли,
и мой дом меня встретит невесело.

Чтобы твёрже я стал, меня били -
получилось дрожащее месиво.

Этот ветер всю ночь будет бредить
и корчиться, бедный, в припадке.

Ощипали живого лебедя
и сказали: «Какой же ты гадкий!»

Молодые поют так звонко и смело!
Думаю, слова им только мешают,
как репьи,
пристающие к волосам озорных мальчишек.
Ведь слова тяжелы и неподатливы.
Это глубокие колодцы,
наполненные историей,
это славные города,
звенящие колоколами,
это утонувшие в черёмухе деревни,
это люди, ушедшие из жизни
для того, чтобы войти в слова.

Нет, молодым ничего этого не нужно.
Им нужны лёгкие, разноцветные возгласы,
развешенные на лучах утреннего солнца.
Их легкокрылые мысли боятся мрачной земли
и воздушными шарами рвутся в небо.
Их стихи танцуют на длинных ногах
под музыку,
одурманенную ритмом
торопливого сердца.

Молодые хотят летать,
вечно летать,
высоко летать,
так высоко,
чтобы чувствовать горячее дыхание Бога.

Но вот юный поэт возвращается на землю,
подходит к зеркалу - и видит старика,
который говорит с ним на языке печали.
И постаревший юноша начинает учиться,
он учится произносить глубокие слова,
слова, наполненные историей,
и дышит горьким дымом тоски,
неисцелимой тоски по лёгкости.

Какой же я глупый! - говорит он старику
и отворачивается от зеркала.
И глядит в окно. А там - поздняя осень,
самое глубокое время года.

Только осень знает,
что такое плачущий ветер.
Только старость расскажет,
как это больно,
петь потускневшим голосом,
тяжёлым, как ком земли,
брошенный на крышку гроба.

Вечер не торопится уходить.
Он чем-то встревожен
и глядит в темноту моего сердца.
Что ищет он в ней?
Какую потерянную драгоценность?
Всё, что утонуло во мне, - моё...

Или всё же не только моё?
Или совсем не моё?

Например, вода честности,
которой питаются корни моих мыслей:
я же пил её со страниц любимых поэтов,
значит, она наша общая?
А слёзы разве не у всех одинаково прозрачны?

Нет, всё это не моё...
Но и не чужое.
Взять хотя бы мою тень:
Что это? Часть тела
или тёмная сторона света,
который пытается меня разгадать?

Или, к примеру, печаль:
откуда она во мне,
эта седая буря,
сжатая в кулаке испуганной жизни?
Я не приглашал её,
она не нужна мне,
как и зима,
которая приходит из чужих стран
и сковывает мне душу покоем.

Так что, вечер, отвернись от меня!
Ничего ты во мне не найдёшь.
Всё, что кажется мною,
можно найти во всех, кто живёт,
то есть, по сути, является
смирительной рубашкой души,
пока она не скинула с себя суету
и не осталась голой молитвой...

Возвращайся к себе,
за свой оранжевый горизонт!
А я войду, пожалуй, в избу,
что сочится из окон уютною темнотою.

Дом.
Неужели это единственное,
что в этом мире могу я назвать своим?
И ещё, наверное, смерть.
Ведь она придёт именно за мною,
а значит, будет только моей.

Мы с дочкой Хельгой переехали в дом на Каштановой улице всего три с половиной месяца назад, но за это короткое время она успела дописать роман, который никак не давался ей в Праге, и начать новую книгу. И к тому же успокоилась и больше не оплакивала свой развод с непутёвым мужем.

И всё у нас было хорошо, а время текло легко и гладко, до тех пор пока однажды...

- Не зря послушалась я зова сердца, - радостно говорила Хельга, поджаривая свои фирменные котлеты. Она произносила эти слова не только с воодушевлением, но и громко, чтобы я, стоящий в гостиной у окна, мог слышать её. Слух у меня неважный, начал портиться после пятидесяти восьми, но, слава Богу, глухота перестала развиваться и к шестидесяти двум замерла на полдороге. И я привык к ватной прослойке тишины, сквозь которую доносились до меня приглушённые звуки, словно мир осип от хронической простуды и не мог больше беседовать со мною полным голосом.

- Да, вижу, ты и на этот раз была права, - ответил я.

За окном сгущались осенние сумерки. Жёлтые листья каштанов приобретали коричневатые оттенки и постепенно растворялись в мути. Увы, и со зрением у меня не всё в порядке: стоит солнцу скрыться за горизонтом - и в глаза вползает противный туман, контуры предметов размываются, а знакомого человека я не могу узнать и с десяти шагов.

- Я очень-очень люблю этот дом, слышишь, папа?

- Слышу, и рад за тебя.

- А тебе как здесь?

- Я счастлив, Хельга, оттого что счастлива ты.

- Вот бы мама порадовалась... - Она вдруг осеклась, и я понял, что ей стало грустно. И я тоже почувствовал в сердце тяжесть. Так было всякий раз, когда мы вспоминали Полину, умершую пять лет назад.

Я сосредоточил взгляд на доме, стоящем напротив, через дорогу. Два дня мы провели в Праге, и я успел соскучиться не только по нашему уютному гнёздышку, но и по тому давно пустующему бедолаге. Это был точно такой же кирпичный особняк, как и наш, полная его копия. Как я слышал от соседей, оба дома построили два брата-близнеца. Говорят, даже их жёны были похожи друг на друга. Когда же один из братьев умер, другой увёз обе семьи куда-то на юг, не то в Грецию, не то в Хорватию, и дома почти год пустовали до тех пор, пока мы не купили один из них.

Вглядываясь в полупрозрачный кисель вечера, я с удивлением и страхом заметил в одном из окон соседнего «близнеца» слабое свечение, которое, мигнув несколько раз, неожиданно вспыхнуло так ярко, что я невольно прищурился.

- Хельга! - крикнул я, повернувшись к кухонной двери. - Смотри, что это там?

- Где? - Дочь вошла в гостиную, вытирая о фартук мокрые ладони.

- В том доме.

Теперь там ярко светились два окна.

- Значит, и в него въехали, пока нас не было, - сказала Хельга. - Надеюсь, им тоже повезёт. Ладно, давай ужинать.

Я с трудом оторвал взгляд от дома напротив. Мне показалось, что не случайно зажглись его окна. Вообще-то я человек не суеверный, но порой, когда думаю, что то или иное событие может быть неким знамением, меня охватывает необъяснимое беспокойство. Вот и внезапно оживший дом словно пронзил своим светом моё сердце и заставил сознание замереть в ожидании чего-то важного и судьбоносного.

Однако ужин отвлёк меня от этого странного ощущения, а ложась спать, я о нём уже не вспоминал.

На следующее утро Хельга затемно уехала в Прагу к своей подруге, которая помогала ей готовить издание книги, а я, праздный пенсионер, позавтракав в одиночестве, решил прогуляться, поболтать с соседями и зайти в кафе. Вдохновения у меня не было уже больше года, стихи не лезли в голову, и мне оставалось только бродить по предместьям городка, по берегу реки или по лесным тропкам, то есть «набираться впечатлений», как сам я называл это сладкое безделье.

Когда я переходил улицу, внезапное происшествие заставило меня замереть на месте: дверь дома, того, что напротив, открылась, и на крыльце появилась немолодая дама... Нет, слово «дама» не совсем ей подходило: несмотря на свои шестьдесят или все шестьдесят пять, она была похожа скорее на девочку-подростка, надевшую маску старой женщины. Низкого роста, худенькая, угловатая, словно никогда и не бывшая взрослой, она живо сбегала по ступеням, и две русые косы, конечно же, крашеные, смешно подпрыгивали у неё на груди.

Одежда тоже не придавала ей солидности: на ней был серый анорак, явно повидавший виды, потёртые джинсы и ярко-красные кроссовки.

Выйдя на дорогу, - вероятно, тоже, как и я, собираясь перейти её, - женщина отвлеклась, что-то отыскивая в карманах анорака, и чуть было не натолкнулась на меня, но вовремя спохватилась. И замерла, остановив на моём лице удивлённый взгляд.

Мне стало не по себе, словно я был захвачен врасплох на месте преступления. Однако, несмотря на смущение, мне всё же удалось разглядеть эту женщину. Меня почему-то поразили и врезались в память её глаза какого-то неопределённо-землистого цвета, морщинки, тоненькие, почти незаметные, небольшой, слегка вздёрнутый нос, бледные губы, приоткрытые так, что виден был верхний ряд зубов, широкие скулы, острый подбородок... Словом, ничего особенного в её облике не было. Она не отличалась красотой, но и уродиной назвать эту необычную особу я бы не решился. Для таких женщин какой-то остряк давным-давно придумал определение «серые мышки».

И вдруг глаза её сузились, и она улыбнулась мне так застенчиво и в то же время так доверчиво, что я невольно ответил ей неловкой улыбкой виноватого школьника.

Долг вежливости велел мне представиться - мы же как-никак соседи! - и, желательно, завязать хотя бы коротенький разговор о погоде, но я не мог вымолвить ни полслова, как будто странная болезнь парализовала и волю мою, и язык. Но и соседка почему-то упорно молчала.

Думаю, мы простояли бы посреди дороги ещё очень долго, безмолвно глядя друг на друга, если бы остановившийся автомобиль, которому мы преграждали путь, не начал раздражённо сигналить.

Придя в себя и устыдившись странного своего поведения, я сошёл с дороги на сторону своего дома, а соседка отскочила на противоположную обочину.

Так мы и расстались, смущённо улыбаясь. Она пошла к центру города, а я побрёл к реке.

Мне расхотелось точить лясы с соседями и тем более идти в кафе. Меня тянуло к полному уединению.

На этот раз я изменил привычке и не стал садиться на скамью на берегу, над пляжем, а просто шёл по тропе и вспоминал нелепую встречу с нелепой женщиной.

Я очень хорошо знал себя и ни на миг не усомнился в том, что никогда не влюблюсь в неё, - в ней не за что было зацепиться ни глазу, ни сердцу.

«Таких не любят, рассуждал я. - Да и не нужны мне подобные увлечения! В моём-то возрасте! Не будь посмешищем, Марк!»

То и дело повторял я то шёпотом, то громко:

- Какое странное создание! Нет, это нечто невообразимое!

Домой я вернулся только под вечер, не чувствуя ни голода, ни усталости, и сразу же, придвинув кресло к окну, сел наблюдать за окнами в доме напротив, в «доме Мышки», как я стал называть его, стыдливо произнося эти слова в сердце своём и боясь доверить их языку.

Шторы соседки были раздвинуты, и я несколько раз видел её то в одном окне, то в другом. Мне не удавалось как следует разглядеть её - всё же расстояние между домами было непреодолимым для моей куриной слепоты, - но я упрямо продолжал ловить глазами её худенькую фигурку до тех пор, пока не погасли все окна, кроме одного: за ним, как и у нас, должна была находиться одна из спален. Но там я не видел никого и ничего, кроме оранжевых обоев.

И я сдался. Встал и поплёлся на кухню, ругая себя за то, что совсем забыл накормить своих неотвязных друзей: гастрит и панкреатит.

В одиннадцать позвонила Хельга и сказала, что вернётся завтра или послезавтра - её подруга обнаружила в романе кучу ошибок, которые необходимо срочно исправить.

- Не скучай, папуля, и не забывай питаться вовремя! - завершила она свой суетливый монолог.

Мне показалось странным, что её слова проходят сквозь меня, как невидимые рентгеновские лучи, совершенно не задевая сознания. Уехала - и ладно. А вникать в то, что она говорит, не было никакой охоты. И не потому, что я устал, - нет, так хорошо я давно себя не чувствовал! - а потому, что мною полностью овладела тайна соседки. Я пытался разглядеть в её образе нечто не замеченное, однако притягивающее меня к ней и не дающее ни минуты покоя.

После ужина я снова стал наблюдать за домом. Окно в спальне тускло светилось, - видимо, Мышка читала при свете настольной лампы или торшера.

И вдруг в тёмном окне её кухни я разглядел едва заметный силуэт и две слабые искорки!

- Так вот оно что! - воскликнул я, взволнованный открытием. - Она смотрит на меня... Постой, откуда у этой крохотули бинокль? А почему бы у неё не быть биноклю? У меня же есть микроскоп...

Невольно подтянувшись и подняв руку, чтобы поправить галстук, которого на моей шее не было, я продолжал сидеть, делая вид, что не замечаю направленного на меня взгляда. Мне было страшно и в то же время приятно сознавать, что мною интересуется женщина, пусть даже такая, совсем не в моём вкусе.

Было уже далеко за полночь, когда силуэт соседки полностью растворился в темноте, а окно её спальни стало чёрным, с жёлтым пятном от уличного фонаря.

Пришлось и мне лечь в постель.

Но той ночью я так и не сомкнул глаз. Просто лежал, глядя в серый потолок, который изредка ощупывали фары проезжающих автомобилей, и ни о чём не думал - только вспоминал свою Мышку, каждую чёрточку её лица, каждую складку на её анораке...

А утром, помывшись и наскоро позавтракав, вернулся на кресло у окна и принялся жадно выискивать глазами необычное создание, из-за которого потерял сон.

Я понимал, что действую неразумно, как заигравшийся в любовь подросток, но меня уже втянула в эту игру непобедимая сила, и я не хотел больше возвращаться к прошлому благоразумию. Меня даже не остановили увещевания совести, время от времени грозившей мне менторским перстом: нехорошо, Марк, подглядывать, это в высшей степени неприлично, гадко, подло... К тому же не забывай, сколько тебе лет... Да, отвечал я совести, ты права, я гадкий, подлый старикашка! Глотай меня такого! А я тем временем...

И вот появилась Она! Низкое осеннее солнце неплохо освещало её комнаты; когда же она сама попадала в объектив моей страсти, я успевал выхватить из этих картинок нечто новое, неопределимо важное и волнующее. Я сам не знал, чего ищу и что хочу увидеть, - я просто ловил мгновения, отражённые от её кожи или глаз. Скоро я понял, что именно ОНИ, эти мгновения, по-настоящему ценны для меня.

Думаю, она заметила, что я наблюдаю за ней и намеренно подолгу сидела у окна, то глядя в мою сторону, то читая книгу. Время от времени наши взгляды встречались, и тогда в моей груди взрывался вихрь восторга или страха. Изредка она улыбалась мне, и тогда моё сердце замирало - и я задыхался и дрожал всем телом.

Но вот она вышла из дома. Я хотел было бежать к ней, боясь, что она исчезнет и я больше никогда её не увижу, но словно прирос к креслу и не мог пошевелить даже пальцем.

Так просидел я не меньше часа, бессмысленно глядя перед собой и ничего не замечая, кроме мелькающих в памяти глаз, морщинок и улыбок моей соседки.

Из этой волевой летаргии вывел меня телефонный звонок. Звонил мой лучший друг Макс, живущий в Швеции. Когда-то мы с ним переплыли на яхте Атлантику и много раз прыгали с парашютом. Он поздравил меня с днём рождения. Я не стал уверять его, что родился в феврале и что его снова подвела старческая память. Я просто поблагодарил его за тёплые слова.

После звонка на несколько минут мне стало грустно - я подумал, что должен как можно скорее повидаться с Максом, пока он ещё в состоянии узнавать меня. Однако моё новое увлечение снова вытеснило из головы всё, даже старого друга.

Что дальше? - думал я, заваривая чай. - А вот что! Пойду поговорю с кем-нибудь. Наверняка, есть люди, знающие о Мышке больше моего.

Так я и сделал: оделся и отправился в кафе, владельцем которого был пан Видличка, добродушный толстяк, с которым я успел сойтись если не коротко, то достаточно для непринуждённого перемывания косточек соседям, известным артистам и политикам.

Пробыв у него в конторе минут сорок и вдосталь наслушавшись свежих сплетен, я узнал также и самое главное: во-первых, мою Мышку зовут Вероника Эрст, во-вторых, она не то австрийка, не то швейцарская немка, в-третьих, раньше она жила в Польше, в-четвёртых, её муж был очень богат, но давно лежит в земле; в-пятых (и это известно доподлинно, в этом пан Видличка готов был поклясться чем угодно), у Вероники не все дома. Отвечая же на мой вопрос, что значит «не все дома», он наклонился ко мне через стол, за которым мы сидели, и изрёк тоном человека, посвящённого в опасную тайну:

- А то и значит, пан Апфельбаум, что свихнутая она, эта дамочка; душевно, так сказать, не в себе.

Вернувшись домой, я хотел сесть и спокойно просеять через сито здравого смысла полученные в кафе сведения о предмете своего страстного увлечения, но почувствовал себя таким усталым, что, не раздеваясь, упал на кровать и почти сразу уснул.

Проснулся я бодрым и со сладким чувством, какое охватывает ребёнка, вспомнившего утром, что вчера ему подарили новую игрушку, о которой он так долго мечтал.

Взглянул на часы, стоящие на каминной полке: всего семь утра! Солнце ещё не успело протереть глаза, а я, по природе своей сова, уже готов был к новым приключениям!

Завтракал я с необычным для меня аппетитом, жадно принюхиваясь к запахам тоста, сыра и кофе и долго смакуя не только каждый кусочек, но и каждую мысль о своей Веронике.

То, что она вдова, меня радовало безмерно, а в её психическую болезнь я не верил - ведь я видел её глаза и улыбку! В них было столько мягкой, нежной поэзии, какую далеко не в каждом здоровом человеке обнаружишь! Нет, она в тысячу раз нормальнее меня! - наконец решил я и занял наблюдательный пост у окна.

И повторилось то, что было вчера: сначала Вероника хлопотала на кухне, затем ходила по дому, скорее всего, наводя порядок, и наконец с книгой в руках расположилась у окна.

Но не успел я всласть наглядеться на неё, как она встала и скрылась из виду. А через несколько минут покинула дом.

А я опять не смог подняться с кресла и выбежать к ней.

Я ругал себя за несвойственное мне малодушие, но ничего не мог поделать. И мне стало так тоскливо, что я чуть было не расплакался. И, чтобы развеяться, пошёл к реке.

Когда я возвращался, перед самым домом увидел вернувшуюся из Праги Хельгу: она стояла спиной к дороге и пристально глядела себе под ноги.

- Что случилось? - спросил я, удивившись тому, что она, увлечённая рассматриванием чего-то на земле, даже не слышала, как я подошёл к ней вплотную.

- Где моя клумба? - спросила она, взглянув на меня растерянно и смущённо. - Куда ты дел мою клумбу?

- Куда я мог деть клумбу? - Я тоже уставился на землю.

- Когда я уезжала, здесь цвели хризантемы, махровые сорта... Ты ещё говорил, что они похожи на мой характер... Где они?

- Не знаю... - Я наклонился, пощупал пальцами газонную траву. - Действительно, клумба исчезла... Но, кажется, она была не здесь, а немного дальше... Или нет?

- Чудеса, - покачала головой Хельга. - Ну, ладно, пойдём в дом, я ужасно проголодалась. Ну, как ты без меня? Не скучал?

На следующее утро я проснулся поздно. В доме царила густая, сжимающая сердце тишина.

Я вскочил с кровати, прошёл в гостиную и тут же прильнул к окну: Хельга ходила по двору, отмеряя шагами газон.

«Решила, наверное, разбить новую клумбу», - подумал я и тут же забыл о ней - мои глаза сами, не подчиняясь мозгу, упёрлись в окно соседкиного дома. Она была там, моя милая Мышка! Делала что-то на кухне. Как же отрадно мне было увидеть её вновь!

Поглощённый созерцанием Вероники, я не заметил, как в дом вошла дочь.

- Ты тоже заметил? - спросила она.

Испугавшись, что Хельга догадалась о моей влюблённости и спрашивает о соседке, я отвернулся от окна. Но мне было стыдно глядеть ей в глаза, и поэтому я принялся рассматривать её тапочки.

- Что с тобой? Тебе плохо?

- Всё хорошо, - буркнул я и хотел было пройти в ванную комнату, но Хельга схватила меня за рукав пижамы.

- Значит, ты ничего не заметил?

- Что я должен был заметить?

- Сколько метров было от калитки до крыльца?

- Не знаю.

- Как не знаешь? Мы же мерили с тобой лужайку, когда хотели вымостить дорожку плиткой.

- Да не помню я! - Меня стала раздражать непонятная суетливость дочери.

- А ты вспомни.

- Ну, метров двадцать.

- Двадцать два.

- И что?

- А то, что сегодня я измерила это расстояние и... ты не поверишь... оказалось одиннадцать с половиной метров.

- Что ты такое говоришь?

- Не веришь - сам проверь.

После завтрака мы вдвоём стали ходить по газону, измеряя рулеткой его длину, ширину и даже диагонали. Хельга была права: наш двор сузился почти вдвое! Это была полная нелепица, и мы долго не могли успокоиться, не находя объяснения странному сокращению пространства.

Наконец мне надоело ломать голову над неразрешимыми задачами физики (а возможно, и метафизики), и я предложил Хельге успокоиться и измерить газон на следующий день: возможно, к тому времени пространство вновь расширится, подчинившись закону волнового движения.

Выслушав этот псевдонаучный бред, дочка успокоилась, да и я забыл о лужайке перед домом, и, пока моя писательница строчила у себя в комнате новый роман, я мог беспрепятственно предаваться созерцанию соседки, которая в тот день словно решила сделать мне подарок и не просто очень долго сидела у окна, но и одарила меня дюжиной незабываемых улыбок.

Да и со зрением моим случилось нечто необычное: Вероника, казалось, была от меня так близко и я так хорошо видел её, что мог разглядеть даже морщинки на её прелестном лице.

Однако мои глаза были здесь ни при чём - пространство действительно сокращалось! На следующее утро выяснилось, что наш двор сузился до шести метров, а дом Вероники стоял теперь так близко, что в его комнатах можно было разглядеть мельчайшие предметы.

Меня это и радовало - ведь я приблизился к своей Мышке! - и пугало. Дочка тоже весь день не могла успокоиться.

Пока я гулял, пытаясь отвлечься от мыслей о злой силе, поедающей наш участок, Хельга побывала кое у кого из наших соседей, в том числе зашла и к Веронике. И выяснила, что так необычно ведёт себя не только наш газон, но и двор пани Эрст: он тоже съёжился.

На следующий день перед домами-близнецами собралась целая толпа любопытствующих. А посмотреть было на что: наши особняки стояли уже по обочинам дороги.

Явились и местные власти и долго расхаживали вокруг да около, время от времени приставая ко мне и дочери с вопросами, на которые мы при всём желании не могли ответить. Они пытались поговорить и с Вероникой, но она не открыла им дверь.

Отчаявшись добиться от нас и от архитектора, в недоумении чесавшего затылок, вразумительных объяснений, мэр в конце концов потерял терпение и заявил, что подаст в суд на нас и на пани Эрст, так как наши строения без спроса вылезли на муниципальную землю.

- Этого ещё не хватало! - в сердцах воскликнула Хельга, выпроводив дрожащего от возмущения мэра и захлопнув за ним дверь.

- Не переживай так, - безмятежно промолвил я, гладя её по голове. - Думай лучше о книге, а властями займусь я.

И я не притворялся хладнокровным - мне действительно было всё равно, что происходит с пространством и временем и что об этом думает краснолицый мэр. Такого спокойствия, просторного, высокого, глубокого, нежного, я никогда раньше не испытывал. Единственное, что меня волновало, находилось в доме напротив, приблизившемся ко мне настолько, что, казалось, достаточно протянуть руку - и можно коснуться русых волос Вероники.

Моя Мышка на фоне безупречно чистого неба, перечёркнутого множеством ослепительно ярких радуг, смотрит на меня, и её улыбки одна за другой подлетают к моим застывшим от благоговения губам - вот во что превратился для меня мир, и другого я не хотел.

Рано утром меня разбудил шум на улице и громкие голоса в прихожей.

Подойдя к окну в гостиной, я остолбенел - дом Вероники придвинулся вплотную к нашему! А сама она стояла на своей кухне и глядела на меня. Она была так хороша, что я невольно улыбнулся, и она ответила мне тем же.

Краем глаза я видел, что к нашим домам, перегородившим дорогу, стеклась целая толпа обеспокоенных соседей и просто зевак, слышал я и взволнованный голос Хельги, что-то кому-то объясняющей в прихожей, но всё это не имело для меня никакого значения. Вероника была так близко, мы могли ощупывать и ласкать друг друга алчными взорами и нежными улыбками!

Наше безмолвное общение прервала вошедшая в спальню Хельга. В руке у неё был конверт.

- Папа, тебя приглашают в муниципалитет. К одиннадцати. Там соберётся комиссия. По поводу странного поведения наших домов. Может быть, мне сходить?

Я рассмеялся, сам не зная, чему, и ответил:

- Всё это пустяки, сам схожу.

- Пустяки?! - Хельга хлопнула себя ладонями по бёдрам. - Наш дом выехал на дорогу, они грозятся разрушить его...

- Послушай, родная, по-моему, ты заботишься о мелочах.

- О мелочах?! - Дочка была возмущена моей непонятливостью. - Что с тобой, папа? Ты болен? Похоже, тебе всё равно, что мы можем остаться без дома!

- Успокойся, Хельга, прошу тебя! Не делай из мухи слона. Думай лучше о своём счастье. Без жилья мы не останемся, вернёмся в Прагу...

- Но этот дом! - Она села на стул и устало откинулась на спинку. - Ведь это счастливый дом! Мне в нём так хорошо пишется! Неужели ты не можешь этого понять?

- Всё я понимаю.

И вдруг я действительно понял всё и испугался: если нам придётся выселиться отсюда, тогда я больше не увижу своей Вероники! Надо что-то придумать...

- Обещаю тебе сделать всё, чтобы эти дома оставили в покое.

И я отправился в мэрию.

Милая девушка подвела меня к двери, за которой должна была собраться комиссия.

- Посидите пока здесь. Заседание откладывается. Начнётся через полчаса. У мэра срочное дело. Если хотите, можете пока прогуляться по городу, сходить в кафе...

- Ничего, я подожду здесь.

Девушка ушла, а я сел и стал рассматривать скучную стену широкого коридора.

И вдруг увидел свою Мышку! Её сопровождала та же девушка. Сказав ей то же, что и мне, она грациозно удалилась, словно улетела, легко и бесшумно, как весенний ветерок. И мы остались вдвоём.

Вероника была в коричневом брючном костюме, чересчур строгом. Её причёска отличалась не меньшей строгостью: волосы были собраны в тугой узел на затылке. Только чёрная шляпка с белоснежным пером как бы вырывалась из «официальных» рамок и придавала новому образу моей Мышки кокетливый оттенок.

Она хотела было сесть рядом со мной, но передумала, отошла к противоположной стене и уселась на один из стоявших там стульев. И тут же впилась в меня глазами. И улыбка, не то мечтательная, не то игривая, надолго задержалась на её губах.

Я так хотел, да что там хотел - мучительно жаждал! - подойти к ней и заговорить, но меня опять охватил паралич воли. Единственное, что я в состоянии был делать, - это дышать и созерцать сидящее передо мною чудо, которое странным образом приближалось ко мне, не спеша, но уверенно, как дальнее облако, что подлетает к изнывающему от зноя путешественнику, обещая одарить его спасительной прохладой.

Да, это так: мы, вернее, стулья под нами, скользили навстречу друг другу, и уже минут через пятнадцать наши колени почти соприкасались.

Теперь я понял, что случилось с домами, что происходило с нашими стульями и кто был виновником всех этих паранормальных явлений, но я не сосредоточил внимания на этом открытии, ведь и оно было всего лишь пустым всплеском посторонней мысли, упавшей в огромное озеро моей любви.

Смутно помню, как нас наконец пригласили в большой зал, где за длинным столом сидели какие-то люди с озабоченными лицами. Нам говорили что-то бессмысленное, задавали непонятные вопросы, а мы в ответ только молчали. Мы - не только я, но, уверен, и Вероника - просто физически не могли произносить слова. Мы сидели плечом к плечу, разглядывая серьёзные лица членов комиссии. Я чувствовал тепло своей Мышки, слышал её взволнованное дыхание и отвечал ему трепещущими вздохами.

- Они не хотят говорить с нами! - услышал я сквозь туман голос мэра. - У нас остаётся один выход: обратиться в суд.

Возвращались мы домой пешком, не решаясь прикоснуться друг к другу и по-прежнему молча. Сотню раз порывался я сказать ей хоть что-нибудь, пускай какую-нибудь бессмыслицу, - только бы завязать разговор, но все мои усилия кончались проглатыванием тяжёлого комка. Было заметно, что и Вероника пребывает в таком же душевном оцепенении, тщетно пытаясь пролезть сквозь вату страха и нерешительности.

И всё же мы были вместе, шли бок о бок, и это казалось мне (надеюсь, и ей) несказанным счастьем.

На следующий день мы с Хельгой на целые сутки уехали в Прагу по разным делам, в том числе чтобы поручить моему другу, отличному адвокату, нашу защиту в предстоящем суде, в благоприятный исход которого мы, впрочем, почти не верили. А вернувшись, увидели, как от наших сомкнувшихся «близнецов» отъезжает грузовой фургон.

- Ваша соседка съехала, - уведомил меня стоявший неподалёку пан Видличка.

- Как съехала? - Всё, что было внутри меня, рухнуло, оставив в груди и животе болезненную пустоту.

- Да так, - пожал он плечами, - собрала вещи и уехала.

- Куда?

- Сказала, что на родину, а уточнять не стала, да я и не спрашивал, это не моё дело, в конце концов.

Он ещё что-то говорил, но я его уже не слышал. Я стоял как бесчувственная статуя, не отрывая глаз от мёртвого «дома Мышки».

Вот так, она исчезла, моя молчаливая соседка, бросила меня и уехала...

Что было дальше, я почти не помню. Мир не просто поблёк, как висящая на стене картинка из журнала, которую солнце вылизало почти до белизны, а словно влез с головой под плотное одеяло тумана и закрыл испуганные глаза. Моя Вероника покинула меня, как ненужную вещь, а без неё мне было безразлично, утро ли пытается приветливо заглянуть мне в глаза или вечер посылает мне прощальные улыбки.

В памяти не сохранилось даже ощущений. А ведь они должны были терзать меня в те полтора месяца! Ведь я не впал в кому и не лишился рассудка, я вставал утром, завтракал, гулял, думал о чём-то, беседовал с Хельгой. Я даже помогал ей собирать вещи для переезда в Прагу. Отдельные мгновения, как фотографии, выпавшие из альбома и развеянные ветром по широкому лугу: то здесь, то там находишь их и не можешь понять, кто изображён на них и кому они принадлежат, - вот что сохранилось от тех дней в уме и сердце - больше ничего.

Очнулся я только в декабре. А произошло вот что.

Было около одиннадцати утра. Хельга готовила на кухне обед. Я сидел на балконе, глядя на бурлящую подо мной улицу и вполуха слушая телевизор, который стоял в моей спальне и громко вещал мне новости.

И вдруг я услышал то, что вонзилось мне в сердце и разорвало пелену безразличия, как старую простыню:

- Учёные разводят руками, а главы Европейского Союза съезжаются в Брюссель обсуждать этот необычный и, я бы добавил, ускользающий из рук здравого смысла феномен - то ли сокращение пространства как такового в отдельно взятом месте, то ли съёживание нашего континента...

Я встал и, войдя в комнату, сел в кресло перед экраном телевизора. Между тем диктор продолжал:

- То, что здравомыслящим людям всего неделю назад сдавалось фантастикой, предстало перед нами как неоспоримый факт: Швейцария и Чехия действительно сближаются, поглощая по пути несчастную Австрию, которая, как известно, расположена между ними...

- Я нашёл тебя, моя Мышка! - воскликнул я, и мир перед моими глазами загорелся, заискрился, как будто из расколовшегося неба вылетели миллионы пёстрых бабочек.

Я вскочил на ноги и побежал на кухню. Хельга, увидев меня, возбуждённо повторяющего: «Я нашёл её!» - не на шутку перепугалась:

- Папа, что с тобой?

Я ничего не ответил, а просто схватил её за руку и потянул в свою спальню.

Репортаж о сокращении пространства продолжался.

Я молча указал ей на кресло и, когда она села, опустился на пол, не в силах унять дрожь в ногах и руках.

Прислушавшись к словам диктора, Хельга наклонилась вперёд и, вцепившись пальцами в подлокотники, смотрела на экран с открытым ртом.

Наконец она перевела взгляд на меня:

- Вот, оказывается, кого ты нашёл! Сначала наши дома, а теперь... Значит, ты и эта пани Эрст... Вот это бес в ребро!

Я кивнул и опустил голову.

- И вы так и не сделали шага навстречу друг другу?

- Ты всегда отличалась догадливостью.

- Папа, прости меня, но иногда ты ведёшь себя как ребёнок!

- Но я не мог! Понимаешь ты это? Просто не мог и всё тут! Нас обоих как будто парализовало, это было выше человеческих сил...

- И не мог попросить меня быть посредником между вашими параличами?

- Мне было стыдно...

- Ладно, что уж теперь! - махнула Хельга рукой. Она вскочила с кресла. - Что же мы сидим? Надо немедленно ехать в Швейцарию! Пора спасать вас и матушку Европу! В конце концов, Австрия не виновата в том, что вы никак не можете просто, по-человечески, обняться!

На крыльце моём плачет ветер:
«Впусти меня, здесь так холодно!
Я слышал, что ты поэт.
Если так, ты меня не прогонишь.
Быть может, ты именно тот,
кто падшую мою душу
напишет пылающим золотом
на свитке своей печали?»

Что ж, входи, ветер, будь моим гостем.
О, как же ты истрепался
и запутался окончательно
в извивах надежд и мечтаний!
Что с тобою? Нежные радуги
детских сказок в твоих глазах
сплетаются с тёмною страстью
вечно голодного волка.

Эх, ветер! Вспомни, когда
в последний раз целовал ты
лепестки расцветающей радости,
прильнув к своему отражению
в реке иль осенней луже?
Помнишь ли, кто ты такой?

То росой утоляешь ты жажду -
волшебными каплями грусти
с дурманных цветов весны,
то глотаешь солёные волны
и выплёвываешь ураганы.

То ты веришь спокойствию осени,
что вычёсывает гребнем солнца
из гривы твоей непослушной
колтуны ночного тумана
и звёзд угасших репьи,
то борешься с дубом столетним
и руки ему ломаешь,
потому что тебя он не любит,
то, рыдая, к груди прижимаешь
одинокий кустик в степи.

То, внезапно застыв, любуешься,
как хрустальные души кузнечиков
по вечерним скользят паутинкам,
то ловишь сачком луны
бабочек тайных желаний,
то клянёшься зиме, что в мире
нет ничего красивей
вечернего трепета мака
и слаще улыбок той розы,
что в руках твоих отцвела...

Неужели ты всё ещё видишь
ту увядшую тень, чей запах
мёртвыми лепестками
падал на первый снег?

В горле твоём застряла
давняя горечь рыданий,
и песни твои похожи
на стоны бездомного пса.

А помнишь, как ты молился
богу, которого сам же
и выдумал в виде горы,
неизменной и неприступной?
Но он ответил тебе
молчанием, долгим, тягучим
как из мрака текущая память,
и только слышался шорох
кометы, метлою лучистой
сметающей с неба кости
и перья молитв, разбившихся
о закрытые двери рая.

И тогда ты нашёл отшельника,
что бежал от собственной плоти
и от детских своих кошмаров.

И плакал ты, видя, как он
приникает пугливой душою
к пересохшим сосцам пустыни.

И раскрыл он перед тобою
красивый бред о бессмертии
и бесконечной радости,
уготованной только ему.

Ты поверил и стал ему братом
и товарищем по отчаянью,
но умер он, так и не ранив
тоски твоей перезревшей,
и так из неё и не хлынуло
в его сердце твоё вино.

А что было дальше? Ты помнишь,
как гулял ты по зеркалу озера,
не давая уснуть кувшинкам,
и срывал с рыболовов шляпы,
а потом вдруг, вытерев слёзы
охапкою жёлтых листьев,
садился на ветви ольхи
и играл с задумчивым месяцем
в шахматы облаков...

Но снова, гонимый жаждой
и неутолимою болью,
мчался на край вселенной,
где целовал строптивое,
ненасытное тело моря
и листал поэзию волн...

Как часто безумным цыганом
ты искал небывалой свободы.
Сколько раз ты бился о скалы
и сталкивал между собою
туч ненавистные глыбы,
чтоб молнии рассекли
твоё неуютное тело,
откуда вышло бы сердце
на берег лесной речушки,
счастливое, как ребёнок,
и свежее, как рассвет...

Но всё напрасно! Как часто
я видел тебя бессильным
созерцателем листопада,
качающимся на сухой
травинке... Ты заблудился
в чужом, пугающем мире.

Неужели ты так и не встретишь
того, кому можно доверить
бесценные свои слёзы?
Неужели тебе не позволено
стать простым, спокойным дыханием
любви, доверчиво спящей
на плече осторожной ночи?

Сердце моё, я знаю,
почему ты так громко топаешь
по рассохшимся доскам моего ветхого храма,
где нет ничего, кроме лестниц,
галерей, коридоров и мышиных закутков.
Ты ищешь мгновения,
которые падали на тебя когда-то
золотыми снежинками.
Они заморозят твою боль,
они подсластят твою горечь.

Желаю тебе найти запылённые кусочки недоеденной радости
в кладовой, где хранятся призраки одряхлевших наслаждений.

Но поверь мне, сердце,
твои страдания не испарятся
лужами на равнодушной дороге,
твои песни не посыплются с неба сахарной пудрой,
твои вздохи не станут гимном счастливой глупости.
Ты не сотрёшь со стен моего храма
копоти прошлых бессонниц.

Кому, как не тебе, моё хлопотливое сердце,
знать, что ничто родившееся не исчезает?
Всё - будь то вещь, человек или мысль -
оставляет после себя если не эпитафию,
то хотя бы царапину на коже терпеливого Бога,
что пытается приласкать дикую кошку вселенной.

Чем же ты лучше Творца, моё сердце?
Если страдает он,
откуда взять тебе счастья?
Если он истекает кровью,
тебе ещё повезло,
что из тебя сочатся только слёзы.
Быть может, напрасно ты ищешь бальзам,
мазь от тоски и боли,
пластырь от одиночества?

Не по зубам тебе сухари прогорклых восторгов.
И что из того, что в душе моей много разных улыбок?
Они рассыпаются в прах,
как только коснётся их луч справедливого солнца.
Они пугливы, как ослепшие дети.

Неужели ты так и не поняло,
что раны твои неисцелимы?
Терпи их, сердце моё, и жди:
либо мотыльки счастья слетятся на их мерцание,
либо ангелы забвения.
Не эти ли язвы мудрец назвал поцелуями Бога?
Приглядись к ним: они так похожи на губы,
готовые разомкнуться навстречу любви.

Внезапно я проснулся
и приподнялся над жизнью своей,
словно цветок - над чьей-то позабытой могилой.
И первое, что я увидел,
была седина ниспадающих мне на грудь прядей луны.

Эй, фонарик романтиков,
Что ты делаешь здесь, в мире темноты?
Ни осветить, ни согреть его ты не в силах.
Учёные считают тебя холодным камнем,
а поэты сравнивают с мутным зеркалом,
в которое глядится солнце,
но не видит ничего, кроме вечных снегов.
Или с бабочкой смерти,
подлетающей к бессонному окну старика...

Не слушай их, луна!
Не жди сочувствия от тех,
кто ни разу не задал тебе очевидного вопроса:
«Оттого, ли ты остыла, милая луна,
что никто не нуждался в твоём тепле и свете?»

Почему же я понимаю тебя?
Не потому ли, что знаю простую истину:
пусть я змей, пусть я зверь – разве можно,
чтоб рождённый на земле не отведал любви?
Разве можно, чтобы ночь не пригубила луны?

Итак, я поднимаюсь над пространством и временем,
как белый цветок - над кладбищенской скорбью,
и заливаю ночь молочными струями своей тоски по солнцу.

Смотри: я встаю!
Голова пробивает мембрану тьмы,
и к моим губам слетаются бездомные души,
у которых не осталось ничего, кроме крыльев.
Ноги упёрлись в окаменевшее время,
и о них разбиваются волны тысяча первой мировой войны.
А где-то между мирами,
между безмолвием и суетой,
затерялось моё крохотное сердце.

Я гляжу на далёкую планету Земля:
вон там, среди леса, светит мне окошко того поэта,
которого я люблю.

А знаете, не так уж и больно стареть,
расточая ночную печаль
и засеивая поэтическими образами
девственную тишину луны.

Но готов ли я к тому,
чтобы розовый шёпот моей музы
затмило снежное молчание?
Вероятно, ещё не готов:
слишком сильно тоскую я по весне.
А когда она вернётся
и поцелует меня,
не брезгуя моей беззубой старостью,
я и вовсе забуду о белолицей молчальнице.
Её безмолвие искромсают остроклювые песенки птиц,
а шаловливый ветер
сдунет с удивлённого лица земли
маску потустороннего покоя.
А я, ослеплённый лютиками,
смогу ли разглядеть
хотя бы размытый силуэт вечности,
подошедшей ко мне вплотную?

Да, это было бы хорошо,
не видеть конца дороги,
а внезапно провалиться в неизбежность...

Но послушай, жизнь,
почему ты так боишься
вылететь из меня
последним вздохом?
Тебе же хорошо известно,
что значит стареть,
то есть спускаться
всё ниже и ниже
по лестнице смерти.
Почему ты такая алчная и скаредная,
моя неразумная жизнь?
Ты поедаешь пространство и время,
ты гложешь саму себя.
Единственная твоя святыня -
это вера в бессмертие.
Ты опираешься на эту клюку
и отгоняешь ею коварных собак сомнений.
Давай же,
сгрызи заодно и эту костлявую веру!
Этой палкой
ты не прогонишь гостью в белой маске.
Так что успокойся, моя жизнь,
и лови солнечных зайчиков,
и пей их сладкое золото.
Опьяней, моя дорогая,
впади в радостный бред,
выползи из-под тяжёлых могильных плит,
в которые превратились твои ответы
на риторические вопросы.

Смотри, лживая трезвенница:
я подношу тебе чашу,
наполненную честным вином:
это кровь,
текущая из щедрых глубин красоты.
Веселись, моя жизнь,
и забудь страшные сказки!

Какая тебе разница,
допьет ли смерть мою душу до дна
или выплеснет то, что осталось,
под ноги рассвету,
пришедшему проститься со мной?

К мокрой шерсти тумана
цепляется прошлогодний бурьян.
Ветер похож на скользкую тень,
что смыта дождём с серой стены вечера
и мечется по безлюдным улицам деревни.

Мой взор печальным вороном
вьёт гнездо на сухой ветке,
повисшей на электрических проводах.

Под озябшей кожей зонта
я прячусь от неба, как душа змеи,
уставшая петь о крыльях.

Сегодня мне не хочется плакать -
как-никак весна,
пусть даже чавкает она под ногами
в замедленном ритме умирающего марша.
Под такую музыку хорошо писать стихи о родине,
притаившейся за углом вон той покинутой избы
и ждущей, когда хотя бы я улыбнусь ей...

Ну, здравствуй, милая родина!
Смотри, ты промокла насквозь,
а скелеты неоперившихся берёзок
не прикрывают твоей наготы.
Не прибрана ты и не кошена,
пустые окна твоих домов,
как щербины во рту бесприютного пьяницы,
пугают меня своей бессмысленной темнотой.
Ты стыдливо прикрываешься резными наличниками,
некрашеными,
покосившимися,
гниющими.
Сорвать бы их все,
снести в одну кучу и сжечь,
отправить их в небеса
свидетелями перед Богом -
быть может, тогда мне будет не так больно...

Ладно, прости меня, родина,
что-то совсем я раскис под дождём.
Вот сейчас возьму себя в руки - и тогда...
Послушай, а пойдём ко мне в избушку,
к задумчиво гудящей печке,
к чайнику, бурчащему кипятком.

А вот и мой дом, неказистый,
но тебе там будет тепло.
Не стесняйся, входи в эти стены,
в эту грудь,
в эту душу...
И прошу тебя, не молчи так надрывно!
Хотя бы вздохом облегчения ответь на мою улыбку!

Тихая, грустная грива уснувшего ветра
прядями тумана свисает с елей.
На ветвях ольхи гнездом, что свито чёрной птицей печали
из серебряных лучей и устлано снежным пухом,
лежит моё ночное утешение - луна.
Не масло залито в тебя,
о лампа бессонных вздохов,
а слёзы,
и фитиль твой сплетён из насыщенных болью взоров,
которые чёрными водорослями
тянутся к звёздной ряби
мерцающей на глади Вселенной,
туда, где, по преданиям,
сидит на берегу задумчивый бог
и удочкой веры ловит отчаявшиеся души.

В чью же душу глядишь ты сейчас, луна?
Не в мою ли?
И что ищешь ты в моих глазах?
Не озеро ли плача,
готовое поделиться с тобою тёплым своим дыханием
взамен на свежесть твоего света?

Смотри, луна, вон там лепесток отцветшей звезды
юркнул в лесное безмолвие!
Так жалко его!
Погибла ещё одна крупинка чьей-то надежды.
Чьей же? Не моей ли? Ответь мне, луна!

Ты знаешь всё, что касается звёзд и судеб,
ведь сама ты - глубокий глоток света.
Темнота хотела проглотить тебя,
но подавилась твоей магической красотой,
с тех пор ты душишь её,
пугая демонов ужаса
и радуя робких детей и плачущих поэтов.

Но нашла ли ты соприродное тебе сердце?
Судя по твоей печали,
пока ещё не нашла.
Миллионы лет глядеть на землю -
и не встретить свою любовь?
Это странно,
хотя, наверное, закономерно:
всё здесь проходит,
но остаются беды, слёзы и отчаяние.
Видимо, это не только моя, но и твоя судьба:
вечно искать того, кто тебя не ищет.

А может быть, ты уже нашла свою любовь,
но она, эта блуждающая звезда,
улыбнувшись тебе на прощание,
отправилась в путешествие вокруг бесконечности?
Или её сердце не выдержало слишкой яркой страсти
и разорвалось на фейерверк неосуществимых желаний,
канувших в тёмное безмолвие леса?

Как же я сочувствую тебе, моя милая луна!
Ты похожа на голову, отрубленную за то,
что была полна слишком светлых мыслей.
Или ты костерок цыгана,
изгнанного из любимого сердца?
Или ты солнце,
отдавшее весь свой жар ледяным душам?

Жил-был когда-то на небе печальный бог.
Он пас на лугах,
цветущих звёздами,
маленькое, доверчивое, солнце.
Но вот однажды...

Глядите: летит чернокрылая птица
с глазами всё ещё тлеющей надежды!

Разверст печальный рот светлой песни,
от горя онемевшей навсегда.

Как я люблю безмолвие осени!
Тишина и есть её поэзия,
настоящая,
не бросающая камни мыслей
в тёмные колодцы вздохов.
Тишина и есть моя смиренная родина,
хозяйка моей уютной печали.
Она не исполняет танец с саблями,
размахивая блестящими рифмами,
не целится из лука остроумия
стрелой иронии в сердце истины,
не сетует на равнодушие любимого человека,
не декламирует надрывно свой патриотизм,
не спорит с одиночеством -
она не делает ничего звучного и великого,
но и не молчит.
Она учит меня быть тише тумана.

Сегодня мне показалось,
что я начал постигать эту науку.
Я сидел на берегу озера
и пытался заглянуть в его глубину.
Никому ещё это не удавалось,
никому из произносящих красивые речи,
ведь Создатель тишины - и сам Тишина,
и только настоящий молчальник
способен проникнуть в тайны
безмолвного бытия.
Вот и я решил, что стал безмятежною рыбой
в море неизреченной мудрости.
Сейчас я подплыву к Богу,
который рыбачит на мелководье Иордана,
и стану его добычей,
лучшим его трофеем,
и он научит меня быть поэтом,
пишущим тишину,
и раскрывать свободные чувства,
не заставляя их глядеть сквозь решётки строк
на улетающих журавлей...

И тут я проснулся,
и рассеялся туман безмолвия,
и душа моя пугливою веткой
качнулась под тяжестью слова,
маленького слова «я», -
и посыпались яблоки образов
в подол громкоголосой Музе...

Увы, я тоже из тех несчастных,
чья душа может превращаться в песню,
лишь разодрав пелену тишины.

Снег собьёт последнюю бабочку
с озябшей ладони осени,
и станет пусто.
Осень умрёт под боком моей деревни,
сжимая в горсти цветок лапчатки,
и в живых останется только ветер, -
вот о чём думал я,
разводя костёр у вечерней дороги.

Ко мне подсел человек с гитарой.
Просто пришёл и сел,
не сказав мне ни слова.
В старой куртке,
в изорванных башмаках.
Седеющая борода,
колодцы сияющих чернотою глаз
и сосновая хвоинка в длинных волосах,
разбросанных по узким плечам.

Что же делает он в этой глухомани?
Может быть, он тоже, как и я,
ищет светлое воспоминание,
потерянное в бурьяне прошлого?
Оно уже не блестит,
не отражает лучей надежды -
его разъели слёзы,
те самые, что даже зеркало юности
превращают в заржавленную жестянку.

Мы глядим на огонь и молчим.
Мы оба постигли печальную истину:
что люди говорят о том, чего не знают.
А если бы узнали -
онемели бы от ужаса и стыда.

Наши губы сжаты -
они боятся выпустить на волю боль,
эту странную субстанцию,
остающуюся человеку,
после того как мир
отнял у него всё,
чем небо одарило ребёнка.

Мы молчим.
Над нами угасает день,
Между нами - костёр,
один на двоих.

Это был мой огонь,
теперь он наш общий.
Мы не делим его,
мы его любим,
а значит, любим друг друга.

Но мы не просто молчим -
мы беседуем, не размыкая губ,
сохраняя в неприкосновенности океан боли,
среди которого затерялся островок радости.
Мы беседуем,
позволяя мыслям вылетать из темноты
и летучими мышами пронзать тишину,
придавая немного движения и высоты
нашим одиночествам,
слившимся в один осенний вечер.

Наверное, так и должны общаться незнакомцы,
или старые друзья
или те, кто глядит в один и тот же огонь.

«Сегодня не слышно музыки», -
молчит он.

«Ты прав, ни единого слова», -
безмолвствую я.

«Моя гитара что-то не в духе».

«Моё перо затупилось.
Пожалуй, я его выброшу».

«Прочитал бы ты мне что-нибудь красивое,
чтобы в сердце вошла тёплая грусть».

«А помнишь ли песню,
в которую спряталась твоя молодая радость?»

«К сожалению, я не поэт,
но, помню, встретил как-то одно стихотворение,
так вот, там не было ни одной рифмы,
зато каждая строчка оканчивалась
неожиданным вздохом любви».

«Да, наверное, хорошо быть музыкантом!
Однажды, когда я слушал соловья,
небо засверкало моими слезами,
и вдруг я понял,
что, когда душа остаётся один на один с вечностью,
из глаз её льются песни».

«А когда она возвращается на землю,
её слова сочатся остывающим светом».

Вот о чём молчали наши уста,
в то время как сердца говорили
и никак не могли натешиться переплетением голосов.

Пришла ночь и тоже села у костра.
Просто пришла и села.
И взор её погрузился в огонь.
Мы покосились на неё
и ничего ей не сказали.

И вдруг наши глаза встретились,
его сияющие чернотою колодцы,
в которых трепетала музыка,
и мои бесцветные лужицы,
полные горячих звёзд.

Хольгерд В. не приглашал его на обед: он явился вместе с дядькой Хольгерда, пожилым художником Карлом В. Все звали его просто Андреас и никто не знал его фамилии. Просто Андреас - таково было его имя и творческий псевдоним. Говорят, он был амтманом в одном городе, разросшемся вокруг медеплавильного завода, но на старости лет внезапно переехал в столицу, где занялся живописью. Со всеми он вёл себя вежливо и доброжелательно, и невозможно было поверить, что этот робкий старичок был когда-то строгим чиновником.

За столом речь зашла о женщинах, об их странном пристрастии к нарядам и украшениям. Хольгерд говорил, что эта черта заложена в них с рождения, как и цвет волос, а Карл утверждал, что всё дело - в воспитании.

Вино подогрело страсти двух спорщиков, и они ещё долго осыпали бы друг друга доводами и доказательствами, если бы Андреас не воспользовался краткой паузой в их словоизвержении.

- Простите, что влезаю в вашу дискуссию, - сказал он, виноватым взором поглядывая на них и на молчаливую Ребекку, жену Хольгерда, - но, думаю, никто из вас не в состоянии убедить другого в своей правоте, поскольку ответить на вопрос, врождённым или приобретённым является тяга многих женщин к нарядам, способны лишь особые научные исследования. Поэтому прошу вас остановиться и послушать, что я расскажу вам об одной женщине и её платьях.

- С удовольствием послушаем, правда, дядя? - сказал Хольгерд.

- Ребекка, ты согласна? - Карл наклонился к седящей напротив хозяйке.

- Куда она денется? Конечно, согласна! - развязно вмешался Хольгерд.

- Я не тебя спрашиваю! - отрезал дядя, строго взглянув на племянника.

Ребекка смущённо улыбнулась:

- Мне тоже будет интересно послушать.

- Вот и славно! - Карл по-хозяйски откинулся на спинку стула. - Рассказывай, Андреас, не обращай внимания на этого парня. - Он махнул рукой на пристыженного Хольгерда. - Никак не могу научить его хорошим манерам.

Андреас кашлянул и, разведя руки в стороны, сказал:

- Простите, не хотел быть причиной размолвки...

- Пустое, - прервал его друг.

Андреас снова прочистил горло и заговорил, на этот раз увереннее:

- Я жил тогда в провинциальном городе Б*** и был, как вам всем известно, амтманом. Город был небольшим, и все богатые и именитые особы знали друг друга. И всем, конечно же, сразу стало известно, что приехал молодой врач Якоб Свенсен, вернувшийся из Франции. С ним была его жена Мария, чистокровная испанка, и это было заметно по её внешности и по несколько замкнутому, но горячему характеру. Якоб познакомился с нею в Париже, и очень скоро они поженились. Чтобы угодить мужу, она выучилась говорить по-норвежски и старалась постичь северный наш нрав. Согласитесь, для дочери юга задача эта не из лёгких.

Мария была обворожительно красива, несмотря на то что на её лице невозможно было отыскать ни одной классически правильной черты. Она была стройна, как богиня, вышедшая из пены морской; высока, но не слишком, худа, но не чрезмерно. А плавность линий, а грудь, а бёдра, а умение двигаться уверенно, неторопливо и с аристократическим достоинством! Боже, как она была хороша! До сих пор вспоминаю эту удивительную женщину с тёплым чувством. Не только я, но и все мужчины, встречая её на прогулке или увидев в салоне Берты Стенфьорд, забывали всё на свете, а их жёны и невесты бледнели от зависти и ревности.

- Простите, Андреас, - всё так же развязно, да ещё и с язвительной ухмылкой, вклинился в повествование Хольгерд, которому уроки дяди не шли впрок, - я полагал, что вы не падки до женщин.

- Как ты можешь! Не стыдно тебе? - укоризненно обратилась к мужу Ребекка.

- А тебе не стыдно критиковать мужа на людях? - огрызнулся Хольгерд.

Ребекка потупила взор.

Андреас сделал вид, что ничего не произошло, и продолжал рассказ, не преминув перед этим ответить на замечание молодого человека. Такой уж он был тактичный и отзывчивый человек: никогда не пропускал мимо ушей даже пустых замечаний собеседника о погоде.

- Ты прав, Хольгерд, я не по дамской части. Но Мария была так хороша, что и меня не оставила равнодушным. Даже я, как ты выразился, не падкий до слабого пола, завидовал Свенсену. Быть мужем такой женщины всем нам казалось равносильным выиграть поездку в Эдем. Да, этому молодому врачу несказанно повезло!

Я был немного знаком с ним в юности, мы учились в одной частной школе. Он всегда отличался искромётной энергией и стойким оптимизмом. Но видели бы вы его после возвращения из Франции! Он так сиял, что казалось, отправься он гулять по ночным улицам, его приняли бы за ангела, решившего осветить путь припозднившимся пешеходам. Да и на лице Марии было написано счастье, а глаза томно мерцали такой глубокой радостью, какую излучает лишь женщина, только что испытавшая небывалый оргазм... Простите мне эротическое сравнение, но иначе я не могу описать вам свет, исходивший от той супружеской пары.

Эти мои описания важны для того, чтобы вы поняли, почему местный бомондик, главным образом дамская его половина, почти сразу стал испытывать к супруге Якоба откровенную ненависть.

Надо сказать, что Свенсен не просто приехал навестить родные места, но намеревался поселиться там и начать практику. Однако он был не единственным практикующим врачом. Его более опытный, уже немолодой коллега Бергхусен составлял ему конкуренцию, правда, довольно слабую - старый врач отличался целым букетом странностей: был неуживчив, ворчлив, язвителен и не жаловал ни салона Берты Стенфьорд, ни его благородных завсегдатаев, зато завоевал уважение и любовь мелких бюргеров и окольных крестьян. Аристократы же и прочие богатеи пользовались услугами старика весьма неохотно. Единственным другом Бергхусена был я. Так уж вышло.

Сами понимаете, перед Свенсеном открывались большие возможности в случае, если ему удалось бы завоевать расположение не только простолюдинов, но и высших слоёв округи. Вот почему на второй же день по приезде он, разнюхав, как у нас обстоят дела, попросил меня представить его хозяйке салона. Что я и сделал.

Я хорошо знал, на что способно осиное гнездо благородных особ и предвидел увлекательные события, связанные с новым врачом и его неотразимой супругой. Но если бы я знал, что из этого выйдет... Дело в том, что такую жену, как Мария, опасно выводить в свет даже в Париже или Лондоне, а в нашем захолустье лучше было бы ей безвылазно сидеть дома.

Итак, Свенсен с супругой явились к Берте. Она отнеслась к ним с обычной своей слащавой любезностью, но я заметил, каким пристальным взглядом, я бы сказал, взглядом охотящейся змеи, мерила она Марию. Мне хотелось подойти к ней и шепнуть: «Послушайте, сударыня, в вашем возрасте глупо гоняться наперегонки с такой лошадкой!» Но, разумеется, я этого не сказал, о чём теперь сожалею. Возможно, это и навлекло бы на меня опалу, зато могло предотвратить многие неприятные последствия.

В тот день круг приглашённых был довольно тесным: немецкий барон Каспер фон Аарбах с супругой, владелец завода Симон Фальк с супругой, доктор Якоб Свенсен со своей Марией и я.

Свенсен тут же влился в знакомую ему атмосферу салона, вёл себя естественно и покорил всех присутствующих тонким остроумием и умением правильно улыбаться и в нужный момент многозначительно кивать.

А вот его жене сходу устроили суровый экзамен. Узнав, что она родилась в Севилье, баронесса, язвительная особа, высушенная холодным ветром времени, заявила:

- Говорят, что в Испании так жарко, что все женщины там пахнут потом, правда ли это, милочка? - И при этом она так красноречиво скривила свои тонкие губы, что Берта Стенфьорд невольно повторила её гримасу.

Мария, по простоте душевной, собралась было ответить Виктории фон Аарбах, но её перебила супруга заводчика Фалька, такая же полная и краснолицая, как и её муж:

- Я недавно прочла сочинение доктора Старского, так вот, он пишет, что у людей, предпочитающих полосатые носки и чулки, сознание похоже на зебру, а характер неустойчивый: этот человек проявляет себя то как флегматик, то как холерик и изводит близких своей непредсказуемостью.

Это был явный намёк на чулки в чёрно-белую полоску, которые были на ногах Марии, любительницы всего пёстрого и необычного. Она густо покраснела. Её чулки приводили Якоба в восторг, а в Париже их бы никто и не заметил - почему же эти жеманные дамы так ими заинтересовались? Уже после первой тупой шпильки (о потных испанских женщинах) ей стоило бы поставить этих кумушек на место, но и чепуха насчёт чулков осталась безнаказанной. Увы, она не сразу поняла, что стала живой мишенью, жертвой сговора скучающих провинциальных завистниц.

- А насчёт бледно-розовых нарядов ничего не пишет этот ваш Старский? - слащаво улыбаясь, произнесла хозяйка, косясь на платье Марии.

Не знаю, что стало бы с бедняжкой, беззащитной перед клювами злобных ворон, если бы я не сел рядом с ней и не отвлёк её разговором о литературе.

- Не хотите ли вы выйти в сад, фру Свенсен? - предложил я ей, после того как она с явным интересом ответила на несколько моих вопросов. - Подышим свежим воздухом.

Поняв наконец, в каком положении оказалась, она была так расстроена и смущена, что с радостью ухватилась за моё предложение и поспешила поскорее ускользнуть от безжалостного злословия, совершенно ею не заслуженного. Правда, перед этим она растерянно поглядела на Якоба, но тот был увлечён беседой с именитыми мужами и предоставил жене право самой выбираться из затруднений.

Когда мы вышли из дома, я сказал ей:

- Вы очень красивы, необыкновенно гармонично сложены и вообще...

- Вы пригласили меня в сад, чтобы флиртовать со мной? - встрепенулась она и собралась было вернуться в дом.

- О, нет! - поспешил я оправдаться. - Вы меня не так поняли. Женщины меня не интересуют... Только прошу вас оставить это моё признание между нами... Сами понимаете... Хотя все давно подозревают меня в чём-то подобном, но я никогда не подавал повода, и вы первая, кому я раскрылся... Но речь не обо мне. Я хотел бы помочь вам. Вы такая красавица, что вскружили головы местным мужчинам, а в дамах возбудили такую зависть, что они готовы расцарапать вам лицо и выдрать волосы...

- За что, Андреас? Простите, можно мне так вас называть?

- Буду только рад, Мария. За что, говорите? А ни за что. Просто за то, что вы лучше их.

- Но я не сделала им ничего плохого!

- Ваша красота раздирает им сердце. Посмотрите на них: более страшных уродин трудно себе представить. Они совсем не следят за собой. Им кажется, что денег и положения в обществе достаточно, чтобы человека любили. Мужья давно потеряли к ним всякий интерес, молодые ловеласы тоже обходят их стороной. Если б они умели влюбляться, они были бы к вам несколько снисходительнее. Но и от сильных чувств эти матроны давно отвыкли. Они так несчастны, что издевательства над вами приносят им некоторое облегчение.

- Как же мне быть, Андреас? Что сделать, чтобы от меня отстали?

- Давайте сядем, - предложил я.

Мы сели на скамью под большим деревом, что в ночном сумраке казалось печальным великаном, покровительственно разведшим над нами руки. Я помолчал, обдумывая щекотливое положение Якоба и его жены, а потом заговорил со страстью, хотя и понимал, что не к лицу сорокапятилетнему человеку обращаться к молодым людям с пылкостью студента:

- Послушайте, Мария, вы, наверное, сами не сознаёте, кто вы на самом деле. А вы настоящая богиня! Да, да, именно богиня! Они все недостойны даже почистить ваши туфли. Но, поскольку вашему мужу так важно их общество и вы согласны помогать ему в приобретении репутации и выгодных пациентов, то вам ничего другого не остаётся, как найти такое средство, которое заставило бы этих фурий прикусить змеиные языки и не просто уважать вас, но и бояться. Как чумы, как смерти. Понимаете? Вы находитесь в незавидном положении, почти безвыходном... Но, уверяю вас, единственное оружие, способное победить злословие, это страх. Да, Мария, они должны так испугаться вас, чтобы одно ваше имя вызывало в них трепет. Не питайте иллюзий насчёт того, что ваше безупречное поведение и доброта зажгут в их сердцах огонь доброжелательности к вам. Предупреждаю, подругой им вы никогда не будете. Остаётся одно средство: заставить их бояться вас.

- Что-то я вас не совсем понимаю. - Было темно, но её лицо освещали окна, выходящие в сад, и я увидел в её глазах недоумение и недоверие.

- Конечно, не понимаете, Мария, так как мы с вами - из разных миров. Но вы поселились в этом, моём, мире и должны научиться его законам. Нет, я не призываю вас стать рабой чужих нравов - найдите средство противопоставить себя жестоким правилам. Чтобы они разбивались о ваши ноги, как волны о скалу, не причиняя вам никакого вреда. В противном случае сплетни и несправедливые нападки разрушат вашу внутреннюю красоту и, несомненно, отразятся на внешней. И в конце концов вы превратитесь в больного человека, и тогда ваши обидчицы, насладившись местью и видя, что вы больше не представляете для них никакой опасности, примут вас в свой круг. Вот чего я боюсь, Мария: что вы потеряете здесь себя!

- Кажется, я начинаю вас понимать, - сказала она. - Но как мне найти это средство?

- А вы продолжайте общаться с ними, делая вид, что слишком глупы, чтобы понять их намёки, а иногда, если найдёте подходящую остроту, отвечайте им, но не зло и не напрямую. Прощупайте их, узнайте, чего они боятся больше всего - этим вы их и сразите, когда будете готовы. И можете рассчитывать на меня. В трудную минуту я всегда готов прийти на помощь вам и вашему мужу.

- Андреас, вы мой ангел-хранитель! - Она с жаром пожала мне руки, и мы вернулись в салон, где Мария, мило улыбаясь злобным дамам, сослалась на недомогание и Свенсены уехали домой.

И началась борьба красавицы против трёх дюжин чудовищ.

Мария всегда сопровождала мужа на все приёмы и вечеринки, наносила визиты новым знакомым, и везде её ждали уколы ненавидящих её женщин. К чести мужчин должен сказать, что они не участвовали в этой травле, хотя и не препятствовали ей, и только я всегда был начеку, чтобы вовремя вмешаться, если игра зашла бы слишком уж далеко.

Почему-то целью насмешек и колкостей был выбран исключительно гардероб Марии. То платье на ней оказывалось не того фасона, то туфли напоминали крестьянские башмаки, то шляпка оказывалась безвкусной или старомодной. Не было ни одной благородной дамы, которая бы не высказала своего ядовитого мнения о туалете фру Марии Свенсен. Но сердцем и двигателем заговора была Берта. Правда, сама она старалась быть сдержанной, зато поощряла других.

Вскоре травля Марии превратилась в особый вид спорта. Каждая дама, претендующая на звание лучшей подруги Берты Стенфьорд, старалась не просто выказать своё сомнительное остроумие, но и сделать это как можно более эффектно. И чем терпеливее Мария сносила уколы, тем смелее чувствовали себя участницы состязания, тем наглее осмеивали её, тем злее становились их замечания насчёт её нарядов.

Эти несуразные создания обнаглели до того, что поддевали Марию даже в её доме. Сколько раз я был свидетелем неприятных сцен, заставлявших её краснеть за собственным столом! А её муж ничего не слышал и не видел. Таким он был человеком, этот Якоб, восторженным, доверчивым и закрывающим глаза на неприятности.

Зато какой удивительной женщиной оказалась его жена! Я не мог налюбоваться её выдержкой и умением скрывать истинные свои чувства и намерения под глуповатой улыбкой. Она словно сама приглашала своих противниц делать из неё посмешище, подстрекала их, притворяясь безобидной дурочкой. Но я видел её глаза и догадывался, что она действует по намеченному плану и не за горами - её ответный удар.

Случилось это в салоне Берты, во время бала-маскарада, на который собрались почти все местные аристократы.

Накануне я виделся с Марией, и меня поразила её спокойная решимость, под которой угадывалась лёгкая нервная дрожь. Подобная дрожь бывает у заядлого охотника, идущего по следу оленя. Мария говорила со мной о Бодлере, но при этом то и дело взглядывала на меня с напряжённой, загадочной улыбкой, и я понял, что она уже приготовила своим обидчицам сюрприз.

Все приглашённые уже явились. Играла музыка, дамы и господа, разодетые в причудливые, кричащие костюмы, жалкие подобия венецианских масок или простенькие, осыпанные блёстками домино, танцевали, потели, флиртовали и, как обычно, злословили. Явился и Якоб Свенсен, один. Грустно пожав плечами, он сообщил хозяйке, что жена его приболела.

- Очень жаль, - ответила ему Берта, - а мы хотели сделать ей подарок. Видно, не судьба. - И, втянутая приезжим полковником в водоворот карнавала, тут же забыла о супруге покладистого врача.

Но внезапно появилась Мария. Позже служанка рассказывала, что пришла она завёрнутой в длинную шубу, сняла в прихожей туфли, а затем скинула шубу так быстро, что служанка не успела подхватить её, но не стала поднимать с пола, потому что в изумлении воззрилась на необычный наряд фру Свенсен: та была совершенно голая!

Такой обнажённой Афродитой она и вошла в салон Берты Стенфьорд.

Музыканты захлебнулись своими нотами, все кавалеры как один засверкали восхищёнными глазами, а дамы лишились дара речи.

- Что вы так смотрите на меня? - сказала Мария, сделав три шага от двери. - Господа, я вижу, что нравлюсь вам. А вы, дамы, как находите меня? Вам же не давали покоя мои наряды, ни один не был встречен благосклонно. Надеюсь, теперь вам нечего сказать о моём костюме: мол, цвет не тот, старомодный или не по размеру сшитый. Попробуйте раскритиковать то, что на мне сейчас - и увидите, что ваши мужья с вами не согласятся. Бедные они, им приходится довольствоваться вашими несуразными фигурами. И что бы вы на себя ни напялили - под одеждой остаётся всё то же безобразие.

Тут Якоб опомнился, сбегал в прихожую и, вернувшись с шубой, набросил её на плечи жены.

- Прошу нас извинить, - пролепетал он, уводя Марию. - Я же говорил, ей нездоровится.

И только когда двери за ними закрылись и музыканты возобновили вальс, прерванный появлением нагого чуда, Берта пришла в себя и подбежала ко мне:

- Вы должны вмешаться, нельзя это так оставлять.

- А при чём здесь я? - возразил я, с трудом сдерживая рвущийся из меня смех.

- Но кто здесь представитель власти, я или вы? - возмущённо заявила хозяйка.

- Не думаю, что это дело касается меня, - сказал я. - Вы же слышали, что сказал врач: дама больна, а стало быть, неподсудна. У неё жар, вызвавший бредовые мысли и поступки. С каждым может приключиться нечто подобное.

- Но она оскорбила своим бесстыдным видом меня и моих гостей!

В ответ я пожал плечами.

- Значит, вы её защищаете? - Фру Стенфьорд глядела на меня, как тигрица на дрессировщика.

- Я защищаю вас, дорогая Берта. Все мужчины в этом зале получили от созерцания фру Свенсен неслыханное удовольствие. Вы что, хотите идти против них, стать притчей во языцех, героиней анекдотов? Нет? Тогда мужественно примите удар, который эта женщина так изящно нанесла вам в ответ на ваши над ней издевательства. Кстати, как вы считаете, кто победил? По-моему, она.

Андреас умолк и обвёл нас ликующим взглядом. Было видно, что эта история, несмотря на её давность, по-прежнему волнует его.

- И что дальше произошло с этой красавицей? - спросил у него Хольгерд, развязно ухмыляясь, как будто говоря дяде и его другу: «Ох, как я понимаю участников того карнавала и как им завидую!»

- Ничего плохого с ней не случилось, - ответил Андреас. - Она продолжала появляться на людях как ни в чём не бывало, кивала знакомым всё с той же глуповатой улыбкой, в которой теперь обозначилась чуть заметная хитринка, и заговорщицки прищуривала глаза.

Какое-то время супругов Свенсен никто к себе не приглашал, что заставило Якоба поволноваться, но я успокоил его и попросил быть терпеливым.

Поняв, что затянувшимся остракизмом можно только всё испортить, фру Стенфьорд дала наконец отмашку: врача и его жену вновь рассматривали как неотъемлемую часть бомонда.

И всё вернулось на круги своя, но уже без колкостей и насмешек. Напротив, Марии оказывалось особое почтение, словно в её жилах текла королевская кровь.

Нет, наши дамы не перестали её ненавидеть, но обрели в ней сильную соперницу, способную на неожиданные выпады, и старались больше не задевать её самолюбия. Им пришлось смириться с тем, что мужчины пожирают её глазами, а заезжие кавалеры крутятся только вокруг неё.

Мария упивалась своей победой. Ей было так хорошо, что порою она начинала играть с огнём. Правда, ей всегда хватало здравого смысла вовремя остановиться. Она же не имела права своими неосторожными словами и поступками навредить репутации мужа.

Например, однажды на обеде у Берты, когда дамы коснулись темы экстравагантных нарядов, которыми уродуют себя некоторые столичные штучки, Мария вдруг воскликнула, обволакивая хозяйку сияющим взором:

- А как вам моё платье? - И чуть-чуть обнажила левое плечо, на котором темнела весьма соблазнительная родинка.

- Ну и дела! - сказал Хольгерд, когда Андреас кончил. - Бывают же настоящие женщины!

Ребекка обиженно глянула на него:

- Да, у настоящих мужчин.

Хольгерд рассмеялся:

- Она думает, что своими шпильками заставит меня измениться. Послушай, дорогая, а сама ты измениться не хочешь? Слишком просто и банально быть на высоте, затоптав другого в грязь. Сама-то ты, поди, не смогла бы так выступить, как Мария, голая и никого не боящаяся. Что язычок прикусила?

Ребекка отвернулась от гостей, встала и быстро вышла на кухню. Андреас последовал за ней, а Карл сказал племяннику:

- Чего тебе не хватает, дурень? Такая работа у тебя, такой дом, такая жена! Что вы всё грызётесь?

- А что она...

- Послушай меня, Хольгерд, брось обижаться на любимого человека - и всё у вас пойдёт на лад. И старайся помалкивать, когда тебе не задают вопросов. Сколько раз уже долблю тебе одно и то же - и всё впустую. Был ты глупцом - похоже, глупцом и в старость войдёшь.

Карл В. вскочил на ноги и, подойдя к двери на кухню, сказал:

- Андреас, нам пора, надо ещё к Кристиану заглянуть.

Хольгерд нехотя поднялся из-за стола. Вернувшись в гостиную, Андреас протянул ему на прощание руку:

- До свидания. Знаешь что, юноша, пойди сейчас к своей жене и встань перед ней на колени. И если при этом из твоих глаз не польются слёзы, тогда знай, что пропащий ты человек.

- Ладно, племянник, держись! - Карл потрепал Хольгерда по голове - для него он всё ещё оставался неразумным ребёнком.

Тот улыбнулся явно искренне, но как-то неловко:

- Привет тёте Грете. Пусть выздоравливает. Завтра я заскочу к вам.

- Отлично, - ответил Карл. - Но почему ты один, а не вы вдвоём? Обязательно приходите вместе. Грета будет рада. Ладно, пока, малыш.

Когда гости ушли, Хольгерд медленно, боязливо приблизился к кухонной двери и, осторожно приоткрыв её, вошёл. У стола сидела Ребекка и глядела на него с робкой надеждой в больших, доверчивых глазах.

Память о детстве светла и прозрачна,
как весенний ветер, что пьёт из ручья.
Отче мой, не введи меня в забвение!
Оставь во мне хотя бы осколок той чистоты!
Пусть он колет меня, пусть режет на части,
но если он выпадет из сердца
и затеряется где-то в узких просветах
между осенними ночами,
во мне не останется ничего моего,
ничего, что было бы светлее гнилушек,
уныло мерцающих под ногами уходящего времени.
Не молчи, Отче мой, мне так страшно,
оттого что я слеп и невидим.

Я помню, как мальчик строил из песка крепость:
в ней прятал он хрупкие свои сны.
Он не просил защиты у шершавых теней одиночества,
а вил из росистых утренних лучей
гнёзда для своих неоперившихся песен.
Он ничего не знал о старом поэте,
который сквозь слёзы глядит на него,
как на ангела, улетающего всё дальше и дальше.

Отче наш, иже еси в сердце того ребёнка,
ты видишь и понимаешь даже таких, как я,
у кого от крылатой радости осталась лишь тень,
нарисованная луной на снегу.
Это и есть мой портрет.
Или озябший натюрморт, что, пожалуй, точнее.
Я просто удлинённая тень далёкого детства,
я разросшийся страх ребёнка,
потускневшего после того, как ему доказали,
что пусты и жестоки его небеса.
Отче, не позволь ему погаснуть совсем!