Дождусь ли я радостной музыки любимого сердца?
Или так и умру оглохшим,
и только на смертном одре
из ушей моих вытечет ртуть тишины?

Не ты ли улыбнулась мне, Радость,
когда я родился впервые?
Не ты ли пела мне первобытные песни,
в которых трепетали радуги стрекоз,
а осенние листья так легко и беспечно
прощались с родными ветвями?

Не ты ли, склонившись над моей колыбелью,
шептала мне красивые сказки
о том, что нет в мире невыносимой боли,
а если и приходят миражи страданий,
они легко смываются слезами?

Не ты ли обещала мне игровую площадку вечности,
где так много разноцветных чувств
и столько волшебных книжек,
на страницах которых добро оседлало злого дракона
и улетело в рай,
оставив людей умирать от счастья?

Не ты ли перепутала в голове ребёнка
сны - со справедливостью,
свободу - с необходимостью,
желания - с совестью?

А потом вдруг умолкла,
отвернулась от меня
и ушла.
И я остался один,
и никто больше не пел мне светлых мечтаний.

Вот почему, когда я вырос угрюмым философом,
я взял музыку за шкирку
и бросил её в ящик стола,
туда, где хранится трактат о предательстве.

Ушла моя Радость -
и струны лиры стали бельевыми верёвками,
а поющие люди кажутся чудаками,
слишком широко открывающими рот.

Где же ты?
Говорят, ты живёшь только в любящем сердце...
Но разве я мало любил?

Во что мне верить?
В темноту и безмолвие?

Ты пела мне о бесконечном полёте,
ты показывала мне бессмертную птицу:
утро и вечер были её крыльями,
день ты называла её ослепительным глазом,
а ночь была всего лишь её длинным хвостом.

Но когда я стал умнее, я понял:
только там, где кончается вечность,
рождается человек.

Я хотел, чтобы ты спела мне и об этом,
чтобы ты перевела мои мысли на эсперанто любви,
но ты молчала.

Почему ты молчишь до сих пор?
А может быть, ты и есть Бог,
который глядит на глубокую реку страданий
и от слёз не может промолвить ни слова?

Если так, то я тебя понимаю.
Что ж, прости меня, моя Радость.
Я буду ждать только тебя
и слушать, как шевелятся слова в моих строчках
и как осень озябшему бродяге
играет на арфе дождя.

Фредерик Перес, тридцати лет от роду, был странным человеком. Глядя на него, любой мог усомниться в его принадлежности к сильному полу. Во-первых, он никогда не бранился, не сквернословил и не отвечал на оскорбления, а побои сносил безропотно, как ребёнок, привыкший к насилию в семье; во-вторых, глаза его были, что называется, на мокром месте. Заплакать он мог в любое мгновение, по поводу и без явного повода; в-третьих, его изящная, женственная фигура и нежные черты удивительно красивого лица никак не вязались с гордым званием настоящего мужчины, и если бы его как особо опасного преступника не поместили в отдельную камеру, тюремная братия давно превратила бы его в девочку по вызову; в-четвертых, он никогда не расставался со своим серебристо-серым плюшевым зайцем и в минуты опасности или душевного волнения прижимал его к груди, а когда был чем-то доволен, разговаривал с ним как с лучшим другом.

Даже первых трёх его особенностей с лихвой хватило бы для того, чтобы превратить Фреда во всеобщее посмешище, но заяц! Это было уже чересчур!

С первого же дня своего пожизненного срока он получил кличку Маленькая Фрида, но, казалось, не обращал на неё никакого внимания. Самые гнусные насмешки разбивались оземь, не долетев до него, и он, гуляя по тюремному двору, топтал их, как тени пролетающих мимо птиц.

Долго пытались заключённые вывести Фреда из себя, но так и не получили возможности насладиться его бессильным негодованием. Добраться до него могли только их выкрики - он не только жил в отдельной камере, но и гулял в особом дворике, за сеткой трёхметровой высоты, и если с кем и сталкивался, то лишь с такими же, как он, пожизненно осуждёнными, и то в небольшой уютной столовой, отведённой только для них.

Так бы и жил себе Фред в своём странном мирке, ограниченном четырьмя стенами, и умер от старости, успев забыть, что такое свобода, если бы однажды, вскоре после завтрака, не случилось с ним необычное происшествие.

А началось всё с того, что динамик на стене его камеры щёлкнул три раза - и раздался голос старшего надзирателя:

- Мистер Перес, к вам посетители. Примете на месте или вас проводить в комнату для свиданий?

Фред прижал к груди плюшевого зайца, подошёл к стене и, нажав на красную кнопку, ответил:

- Что-то новое. У меня ещё ни разу не было выбора, где принимать гостей.

- Сегодня особый случай.

- А кто они?

- Из министерства исправления личности.

- Пусть войдут. Только угостить их нечем. Если с собой чего не прихватили...

Надзиратель рассмеялся.

- Конец связи, мистер Перес.

Минут через пять дверь в камеру отворилась, и Фред увидел трёх чиновников. Один из них, худой молоденький коротышка, держал в руке чёрный кейс и скромно отводил глаза в сторону. Остальные двое были примерно одного возраста, лет пятидесяти, высокие и полноватые, с холёными, самодовольными лицами.

«Может быть, помилование?» - подумал Фред, стараясь вести себя со всей подобающей учтивостью и ничем не проявить презрения к лощёным вершителям судеб.

- Здравствуйте! - Самый толстый (судя по всему, и самый главный из троицы) протянул Фрэду огромную, дряблую ладонь. - Меня зовут Энтони Паэлья, я заместитель министра. А это мои помощники, Стивен Крэнбери и Бэйзил Шварцбот.

- Чем могу служить? - заискивающе пробормотал Фрэд, чувствуя, как слабеют его ноги, то ли от страха, то ли от предчувствия нежданного чуда: а вдруг они принесли ему подписанный президентом указ о помиловании! Он же невиновен, в конце концов! Почему бы и нет?

- Я присяду к столу? - вежливо произнёс мистер Паэлья.

- Конечно, прошу вас! - засуетился Фрэд, пододвигая к чиновнику единственный в камере стул. - А вы, господа, можете располагаться на койке. Сами понимаете, лучшего предложить не могу...

Громадный Стивен Крэнбери поспешил воспользоваться приглашением, а коротышка Шварцбот остался стоять за спиной шефа. Фред встал с противоположной стороны стола.

- Итак, мистер Перес, - обратился к нему Паэлья, - мы пришли к вам с не совсем обычным предложением. Вернее, для нас-то это дело с некоторого времени стало, можно сказать, рутиной, но для других... Короче говоря, прежде чем мы начнём переговоры, я попросил бы вас подписать обязательство не разглашать сведения, которые вы от нас узнаете, независимо от того, придём мы к соглашению или нет.

- Государственная тайна? - осторожно предположил Фред.

- Причём строжайшая, - внушительно кивнул Паэлья. - Ну как, вы согласны?

- Хорошо, я подпишу.

Шварцбот, положив кейс на одну руку, ловко раскрыл его другой и изящным движением вынул из него лист бумаги, который и подал начальнику. Не оглядываясь, тот принял бумагу и протянул её Фреду.

- Я должен предупредить вас: разглашение тайны обычно карается тремя годами тюрьмы, но этот случай особый. Если вы проболтаетесь, нам придётся немедленно вас ликвидировать.

- Что, убить? - похолодел от страха Фред.

- Вы правильно меня поняли. И, кроме того, пострадают ваши близкие. Ну как, подпишете?

Фред кивнул, дрожащими руками взял лист бумаги и бережно положил его на стол. А Шварцбот, протянув ему ручку, указал пальцем в правый нижний угол страницы, куда Фред поставил свою подпись. Секретарь спрятал бумагу в кейс, после чего Паэлья, вздохнув с облегчением, промолвил:

- Итак, полдела сделано. Мистер, Перес, расслабьтесь. Присядьте на койку и слушайте меня внимательно.

Фред послушно сел рядом с Крэнбери, а Паэлья продолжал:

- Наше предложение может показаться вам не просто необычным, но и, в какой-то степени, шокирующим, но прошу вас выслушать нас до конца и не делать преждевременных выводов. Тем более что времени на обдумывание у вас будет предостаточно.

Итак, начну с самого начала, чтобы вы лучше уяснили себе суть вопроса.

Дело в том, что с некоторых пор правительство стоит перед непростой задачей. - Паэлья вынул из нагрудного кармана платок и протёр вспотевшее лицо. Было очевидно, что ему нелегко продолжать разговор. - Понимаете, мистер Перес, процветание государства зиждется на электрической энергии. Но не только, вернее, не столько на самом электричестве, сколько на чёткой гиперлогистике, иными словами, на системе бесперебойного распределения и хранения энергии, сырья, товаров, рабочих сил и тому подобного. Кто-то должен держать всё это под неусыпным надзором. А система так сложна, что небольшой сбой в одном узле может привести к коллапсу всей мировой экономики, к глобальному кризису и вообще к непредсказуемым последствиям. Надеюсь, это вы понимаете?

- Понимаю, - смиренно ответил Фред.

- Так вот, - продолжал заместитель министра, - чтобы вся эта махина работала как швейцарские часы, необходим единый центр управления всеми узлами и ответвлениями. Начиная с электростанций и кончая канализационной трубой в таком-то доме, в такой-то квартире, где проживает такая-то миссис Смит.

Трудно было наладить систему. Долгие годы учёные бились над решением этой грандиозной задачи. И им это, в конце концов, удалось. Они создали киборга.

- Простите, кого? - невольно вырвалось у Фреда, но он тут же испуганно прикусил язык.

Однако, судя по всему, Паэля был настроен благодушно. Он слегка улыбнулся и охотно развеял недоумение Фреда:

- Киборг - нечто вроде гибрида человека и машины. Понимаете, в чём дело? Любой, даже самый совершенный и умный компьютер, сколько знаний и умений в него ни напихивай, в конечном счёте остаётся машиной. Он не ошибается, не устаёт, не нуждается в питании, развлечениях, его реакции во много раз быстрее человеческих. Одного он не может: в непредвиденном программой случае, когда логика бессильна и немедленно требуется интуитивное решение, компьютер бессилен, как маленький ребёнок. Тут на помощь ему должен прийти человек. Но и оператор, следящий за работой электроники, может прозевать нечто важное: например, отвлечётся, уснёт, заболеет или, не дай Бог, умрёт на посту. Вот почему необходимо было соединить машину и человека, да так, чтобы невозможно было провести между ними границу. Они должны слиться в одно целое.

Киборг (его имя Дуглас Первый) был создан на базе знаменитого бандита Дугласа Шнайдера. Надеюсь, вам известно это имя?

Фред поспешно кивнул.

- Ну, конечно, - продолжал Паэлья, - кто в наше время не знает безжалостного Шнайдера! Так вот, ему предложили выбор: либо отбывать пожизненное заключение без права на амнистию, либо отдать своё тело учёным. Кроме того, его семье причиталось полмиллиарда долларов. А поскольку Шнайдер безумно любит жену и двух своих дочек, он обрадовался тому, что его близкие будут богачами, и согласился стать киборгом. В его мозг, мышцы и органы вживили особые приборы, радиоволнами связанные с гиперсистемой, и он стал бессменным её оператором.

Причём, мозг киборга никогда не устаёт. Когда одно полушарие его мозга спит, другое работает.

- Как у дельфина? - снова невольно вырвалось у Фреда.

- Точно, - подтвердил Паэлья. - Кроме всего прочего, киборг бессмертен. Токи особой частоты и недавно открытые электро-фотонные поля вживлённых в него чипов, время от времени воздействуя на его органы, полностью обновляют их и не позволяют его ДНК стареть.

В остальном Шнайдер ведёт вполне человеческий образ жизни: питается, читает, смотрит телевизор, развлекается с девочками по вызову, которые живут поблизости и, как и сам Шнайдер, не имеют права покидать Центр управления. Семью, естественно, к нему не допускают, чтобы не было утечки секретных сведений.

Вообще-то о существовании киборга знает лишь полдюжины правительственных чиновников да несколько учёных, работающих над проектом. И вот теперь вы. - Паэлья снова протёр лицо носовым платком. - Мистер Перес, вы, наверное, сидите и гадаете: а на кой чёрт этот индюк припёрся ко мне и вешает мне на уши всю эту лапшу, ведь так?

- Нет, уверяю вас... - начал было Фред, но заместитель министра прервал его:

- Полноте! Я не в обиде. Лично я так и подумал бы, приди ко мне важная шишка с подобными разговорами. М-да...

Паэлья помолчал, напряжённо морща лоб и то сжимая губы, то расслабляя их. Наконец он встряхнулся, словно на что-то решившись, и сказал:

- А дело в том, мистер Перес, что вы могли бы послужить человечеству и принести пользу не только государству и его бесперебойной работе, но и своим близким.

- Но как?

- Сейчас я всё вам объясню. Вы ведь осуждены на пожизненный срок.

- Да, сэр.

- И у вас есть брат, а у него жена, так ведь?

- Да, сэр.

- Так вот, мистер Перес, если вы согласитесь на наше предложение, ваш брат получит сто миллионов.

- А я что буду делать?

- Что касается вас, тут я должен сначала кое-что объяснить... Понимаете, с некоторых пор поведение Дугласа Первого, скажем так, изменилось. Нет, ничего опасного, он по-прежнему исправно исполняет свои обязанности, да он и не может отказаться: во-первых, в случае его отказа пострадает его семья, а сам он отправится в одиночное заключение в подземную тюрьму Хэллоуин, вам, безусловно, известную по ужасным слухам. А во-вторых, даже если бы Шнайдер и вознамерился саботировать работу системы, она не позволила бы ему этого.

Но оказалось, что кое в чём мы просчитались, кое-что упустили. Мы были уверены, что у него и мысли никогда не возникнет уклониться или отказаться от своих обязанностей. Чипы в его мозгу подавляют всякое желание сопротивляться системе... Однако есть одна вещь, которую учёные мужи не учли... Это и понятно, дело новое... Постараюсь вкратце разъяснить, что я имею в виду.

Однажды, два года назад, в жилище Шнайдера был вызван ремонтник. Барахлил один из накопителей памяти. Так вот, этот ремонтник так и не вышел из Центра. Вероятно, его хватились бы не так скоро, если бы на монитор президента не пришло сообщение примерно такого содержания: «Я ем вашего человека. Требую доставлять мне живых людей, желательно, мужчин, по одной штуке раз в полгода. За неисполнение этого требования я обещаю вам отключить электричесто в Нью-Йорке. Преданный вам Дуглас Первый».

Разумеется, нам было известно, что Шнайдеру присущи садистские наклонности, но каннибализм! Это не влезало в рамки здравого смысла.

Президент срочно собрал совещание, на котором было решено вступить с Дугласом в переговоры, а тем временем попытаться заменить его другим киборгом.

Второй пункт решения был сразу же отвергнут учёными. Они заявили, что замена киборга потребует длительного времени и необходимости отключить важнейшие узлы системы. Ведь проще постепенно подключать первого киборга, чем сразу отключить одного, а потом долго настраивать другого. Да и не предусмотрена была такая возможность. Дуглас-то бессмертен, не испортится. Честно говоря, его бы и не использовали, если бы сомневались в его совершенной надёжности.

Первый пункт, а именно, переговоры, тоже ни к чему не привёл. Долго мы ломали голову, как быть, но ничего так и не придумали. Пришлось выбить в парламенте статью бюджета «на особые сверхсекретные нужды». Мы хотели было поставлять Дугласу «товар» из хосписов, но он заявил, что испытывает отвращение к больным. И вот мы отправились в паломничество по тюрьмам. Ведь только среди пожизненно заключённых сравнительно легко найти желающих быть съеденными за огромные деньги, которые получат их родные.

А тем временем мы подумываем, не вернуть ли старую добрую смертную казнь за особо тяжкие преступления, тогда наша задача упростилась бы... Но, сами посудите, это дело не одного года. Кампания по рекламе смертной казни, возбуждающая в людях ненависть к преступникам толком ещё и не началась, хотя над ней и работают лучшие психологи и киношники... Вот почему мы пришли к вам, мистер Перес.

- Вы хотите, чтобы я согласился стать котлетой Шнайдера? - возмутился Фред, забыв о смирении вечного просителя.

- Да, мы хотим именно этого, - попытался улыбнуться Паэлья. - Не забывайте, что ваш брат, едва сводящий концы с концами и уже заложивший квартиру, в одночасье станет миллионером.

Сидевший рядом с Фредом Стивен Крэнбери встал и обратился к нему:

- Послушайте, мистер Перес, неужели вам нравится этот образ жизни? Четыре стены, прогулки по пыльному двору, издевательства здоровенных грубиянов?

- Но зато я живой.

- Разве вам не жалко вашего брата? - внезапно вмешался в разговор Шварцбот.

- Жалко.

- А себя? - Паэлья поднялся на ноги. - Ведь в нашей власти перевести вас в Хэллоуин.

- Нет, вы этого не сделаете! - Фред вскочил, но тут же снова плюхнулся на койку - ватные ноги не слушались его.

- На раздумья у вас две недели, мистер Перес, - холодно произнёс Паэлья, и могучая троица покинула камеру.

А Фред лёг, повернулся на бок, подтянул коленки к подбородку, а трясущиеся руки сунул между ног.

«Это конец! - проносилось в его голове. - Я пропал! Жизнь кончилась! Я труп! Меня больше нет!»

Наконец ему надоело жалеть себя, он потёрся лицом о подушку, чтобы стереть слёзы, и начал размышлять:

«Отец говорил, что в строительстве нет безвыходных положений. И он был прав. Всегда находил выход. Умный был, мог из грязи дом построить. Я должен найти лазейку из этой ловушки. Думай, Фредди, думай!»

И он думал.

День думал, два, три, неделю... Пока наконец не нашёл остроумное решение. По крайней мере, ему так показалось.

И начал действовать.

- Я требую немедленного свидания с Эстер Каст, - сказал он, нажав на стене красную кнопку. - И обязательно в моей камере.

- Извините, мистер Перес, - ответил дежурный, - но свидание должно быть согласовано...

- К чёрту ваши согласования! - Наверное, впервые в жизни, Фред повысил голос. Чувствуя себя хозяином положения, смертником, которому нечего уже бояться и которому наплевать, обидит ли он одного из своих охранников, он решил сыграть по крупному и ощутил себя на вершине, откуда его тюремщики казались суетливыми муравьями, не способными больше причинить ему вреда.

- Эй, там! - гаркнул он, снова нажав кнопку. - Вы же не хотите, чтобы я передал своё требование мистеру Паэлье?

- Хорошо, мистер Перес, - заискивающе проблеял охранник, - только не волнуйтесь, мы уже связываемся с мисс Каст.

- Так-то лучше.

Фрэд лёг на койку и, положив зайца себе на грудь, стал гладить его, приговаривая:

- Скоро всё это закончится. Скоро мы с тобой попадём в новый мир, там не будет ни тюрем, ни несправедливых судебных приговоров, ни тупых садистов, ни правительства с его дурацкими киборгами... Там мы будем болтать с птицами, с ангелами, с Иисусом... Как же там хорошо!

Через два часа в камеру вошла Эстер, не очень красивая, но миловидная девушка двадцати-двадцати трёх лет, одетая не по моде, растрёпанная и явно не обращающая никакого вниммания на мнения о ней окружающих. Фред поднялся ей навстречу.

- Ну, как поживает моя Сьюзи? - Она взяла из рук Фреда зайца и поцеловала его в улыбающуюся мордашку. - Привет, Сьюзи! Фредди не обижает тебя? Нет? Конечно, нет. Он на это не способен, за что я и люблю его. И ты будь с ним добра. Кроме нас, у него никого нет.

- Да, Си, ты была права, Сьюзи заменила мне тебя. Если бы не она, я бы не выдержал...

- Ну, как ты? - Эстер обняла Фреда, и они поцеловались.

- Да ничего, если не считать двух лет, вычеркнутых из жизни вердиктом присяжных.

- Два года... А кажется, прошли все двадцать.

Она села на койку, он - рядом с нею. Они держали друг друга за руки, а между ними лежал заяц.

- Но почему меня пустили к тебе? Раньше приходилось разговаривать через стекло...

- Потому что я стал важной птицей. - Он привстал, взял со стола пульт и включил телевизор. И сделал звук погромче, чтобы их не могли подслушать. И всё равно он не решился сказать всего, что хотел. - Си, а ты помнишь ту смешную аббревиатуру «ГВИЛПСК»?

- Как же, помню! Но она казалась мне смешной только в то Рождество, мы были пьяные и всё нам казалось забавным.

- Теперь от этого ГВИЛПСК зависит моя жизнь, - шепнул ей на ухо Фред.

- А что случилось? - насторожилась она.

- Лучше тебе пока не знать. Но обдумай хорошенько эту аббревиатуру. Серьёзно обдумай. И когда я снова позову тебя, ты будешь знать, что делать. Вся надежда только на тебя.

- И на Сьюзи, как всегда, - печально вздохнула Эстер.

- Да, - кивнул он. - А теперь ступай, моя любовь, и думай.

Они поднялись на ноги.

- Я постараюсь. Ты же знаешь, я умная.

- Ты самый умный человек всех времён и народов. - Они обнялись, и она ушла. А он взял с койки зайца и стал целовать его, а слёзы, брызнувшие из его глаз, были уже не горькими, а с привкусом надежды.

Наконец наступил день заклания агнца - так Фред назвал ту зловещую пятницу.

Когда он вернулся из столовой, его уже ждали трое в серых чиновничьих костюмах.

«Чёртова троица», - подумал он с усмешкой.

- Вижу, вы не унываете, мистер Перес? - после короткой церемонии рукопожатий сказал Паэлья.

- Не вижу причины для уныния. Мой брат разбогатеет, а я не попаду в Хэллоуин - ради этого стоит и умереть.

- Вы держитесь молодцом, - заметил Крэнбери.

- А вы бы как держались на моём месте? - ухмыльнулся Фред.

- Итак, вы готовы? - осведомился Паэлья.

- Готов на все сто, - ответил Фред. - Только у меня три просьбы. Первая: позволите ли вы мне взять с собой Сьюзи?

- Какую Сьюзи? - удивился Крэнбери.

- Зайца. - Фред повернул игрушку мордой к чиновникам. - Разве не прелесть?

- Да, конечно, прелесть, - поспешно согласился Паэлья. - Ваш знаменитый заяц... Разумеется, вы можете взять его с собой. А какая будет вторая просьба?

- Я хотел бы позвонить с вашего телефона Эстер Каст. Разумеется, в вашем присутствии.

Паэлья вынул из кармана телефон и протянул его Фреду.

- Спасибо, вы очень добры. - Фред набрал номер и, когда Эстер ответила, сказал: - Привет, Си, это я. Я сейчас не могу долго разговаривать. Хотел просто попрощаться с тобой и сказать напоследок, что я тебя люблю и что ты всегда была моей вишенкой, моей сладенькой ВиСи. Прощай, ВиСи. И не стесняйся своих веснушек, не прячь их, они тебе к лицу. И загляни вечерком к Дону, скажи ему, что всё у меня хорошо. Прощай, ВиСи!

Фред вернул Паэлье телефон.

- Дон - это мой брат, - пояснил он с извиняющейся улыбкой.

- Мы поняли, - кивнул Паэлья. - А какая будет третья просьба?

- Уж не знаю, позволите ли вы... - замялся Фред.

- Говорите, - нетерпеливо отозвался Крэнбери. - У нас мало времени.

- Я хотел бы выпить кофе.

- Кофе? - Шварцбот взглянул на него широкими глазами.

- Да, я хотел бы напоследок посидеть в кафе. В «Ветке сирени». Там я впервые влюбился... Это же по пути к Центру управления...

- Ну что ж, - сказал Паэлья, - сегодня ваш день, мистер Перес. Почему бы и нет?

Фред переоделся в принесённый чиновниками костюм и в их сопровождении покинул тюремную камеру, тюремный блок, тюремный двор, вышел за тюремные ворота и сел в чёрный автомобиль с тёмными окнами. Он сидел на заднем сидении, слева возвышалась громадное тело Крэнбери, оттеснившее его от середины кресла и заставившее прижаться к костлявому Шварцботу, притулившемуся справа.

Они ехали по бульвару Процветания.

- Юджин, - обратился к водителю Паэлья, занявший место спереди, - будь добр, припаркуйся у кафе «Ветка сирени».

Минут через десять автомобиль остановился в тихом переулке.

- Надеюсь, мне не придётся надевать на вас браслеты? - с сомнением оглядел Фреда Паэлья.

- Можете надеть, я не против, - ответил Фред, удивившись спокойствию, царящему в его сердце. Он-то полагал, что в эти минуты, самые ответственные в его жизни, он будет дрожать от волнения и страха.

- Пожалуй, не стоит, - махнул рукой Паэлья. - Но предупреждаю: взбрыкнёте - пострадает ваш брат. А у него, кстати, через месяц должнен родиться ребёнок. Врачи говорят: девочка.

- Это хорошо! - Фред изобразил на лице радость. - Передайте ему привет и мои поздравления.

- Непременно.

Все четверо вошли в кафе. Народу было немного. Крэнбери сел у самого входа, Шварцбот занял столик ближе к прилавку: видимо, чтобы, в случае чего, отрезать беглеца от заднего хода; Фред сел у глухой стены, ближе к углу, тем самым показывая, что не собирается удирать, а Паэлья - у окна.

«Надо же, какие предупредительные, - подумал Фред, - не хотят портить мне последние минуты жизни».

Подошедшему к нему официанту он заказал чашку кофе, чёрного, без сахара, и рогалик с кремом.

Чтобы соблюсти приличие, его эскорту тоже пришлось сделать заказ.

Минут через пятнадцать Фред попросил ещё одну чашку кофе.

В кафе вошла женщина в нелепом, слишком широком траурном платье. Чёрная вуаль скрывала её лицо, поэтому невозможно было даже приблизительно определить её возраст. Женщина держала за руку девочку лет десяти, стеснительную толстушку. Они заняли соседний с Фредом столик и заказали мороженое.

Допив кофе, Фред решительно поднялся на ноги. Подошёл к Паэлье:

- Я готов.

- Отлично, мистер Перес.

Они вышли из на улицу и направились к автомобилю, припаркованному в ста метрах от кафе.

- Мой шнурок! - воскликнул Фред и сел на корточки, чтобы завязать шнурок, который сам незаметно развязал, пока пил кофе.

В это мгновение из кафе выбежала девочка:

- Сэр, вы забыли своего зайца!

- Возьми его себе, - ответил ей Фред, выпрямившись.

- Нет, сэр, это ваш заяц. Он, наверное, дорог вам.

Она подошла ближе. Крэнбери хотел преградить ей дорогу, но Паэлья жестом запретил ему двигаться.

- Спасибо, - сказал Фред, принимая из рук девочки свою игрушку, - ты очень добра. Счастья тебе.

- И вам, сэр.

Они сели в машину и минут через десять уже въезжали в ворота Центра. Охранник выглянул из будки, но не стал проверять документы: по всей видимости, Паэлья, Крэнбери и Шварцбот были здесь своими.

Вылезли из машины, вошли в многоэтажное здание. В холле, не обращая внимания на вахтёра, повернули налево и полши по узкому коридору. Остановились. Паэлья нажал на кнопку у одной из дверей. Дверь открылась. Фреда грубо втолкнули внутрь и захлопнули за ним дверь. Он очутился в ярко освещённом зале: посередине - большой круглый стол, вокруг него - два кресла и четыре стула - вот и вся мебель. Две стены представляют собой огромные панели с разноцветными мигающими лампочками и быстро меняющимися светло-зелёными цифрами.

Вот, значит, какая, эта супермашина, управляющая миром! А где её раб, возомнивший себя хозяином всей планеты?

Фред обратил внимание на коричневые пятна, разбросанные по стенам: кровь!

Где же Минотавр?

Послышался звук спускаемой в туалете воды.

- А! Вот он где! Повезло же мне!

Фред схватил стоявший у стола стул, подскочил к двери, ведущей в туалет, и упёр спинку стула в ручку. Дверь дёрнулась.

- Эй, что за шутки! Немедленно откройте!

- А вот и не открою. - Фреду стало весело. Он расстегнул молнию на спине зайца, которую сам вшил в неё несколько дней назад, и вынул из ватой утробы игрушки гранату. - Какая умная моя Си! Догадалась! ГВИЛПСК. Эй ты, механизированное чудовище! Знаешь, что значит ГВИЛПСК? Да откуда тебе знать, тупой подонок? А расшифровывается эта аббревиатурка просто: «граната в игрушке - лучший подарок Санта Клауса». Ну, кто здесь умнее всех?

Фред открыл боковую дверь, вошёл в большую, уютную комнату:

- Ага, спальня ублюдка. Здесь я и спрячусь.

Он вернулся в зал управления и подошёл к одной из стен с лампочками и цифрами и открыл узкую дверцу с надписью «Память»: вероятно, в том помещении были установлены блоки памяти.

- То, что нужно. Эй, Шнайдер! - Ударом ноги Фред отбросил стул, подпиравший дверь в санузел. - Выходи, детка!

Дверь открылась, и на пороге показался низенький, сухонький человечек лет сорока. Заметив в руке Фреда гранату с выдернутой чекой, он отпрянул назад.

- А я-то думал, ты выше ростом, - сказал Фред с язвительным смешком. - Иди ко мне, а то брошу гранату тебе под ноги - мне терять нечего.

Вдавив голову в острые плечи, Шнайдер вышел в зал.

- Что тебе нужно? - спросил он.

- Мне нужно, чтобы ты спрятался вон там. - Фред указал рукою на дверь с табличкою «Память».

- Хорошо, хорошо, только не бросай эту штуку! - Шнайдер засеменил через зал к двери.

А Фред поднял лежащий на полу стул и пошёл вслед за ним.

- Входи, малыш, - ласково произнёс он, и как только Шнайдер вошёл, кинул в помещение гранату, закрыл дверь и подпёр её стулом. Не теряя ни секунды, вбежал в спальню и проскользнул под кровать.

Оглушительный взрыв вырвал дверь с петель. Фред вылез из-под кровати и бросился в зал, заполненный едким дымом. Из блока памяти вырывались злобные языки пламени.

Как он и ожидал, входная дверь в логово Минотавра тоже не выдержала взрывной волны. Он вышел в коридор и, оглядевшись, побежал через холл на двор. Вслед за ним стали выбегать люди в белых халатах, рабочих комбинезонах и деловых костюмах.

- Взрыв! Пожар! Бежим! Спасаемся! - кричали они, устремляясь к въездным воротам. Фред сунул зайца за пазуху и побежал вместе со всеми.

- Открывай ворота! - кричали они охраннику.

- Не положено! - отвечал тот из будки.

Тогда несколько мужчин ворвались в караулку, выволокли охранника наружу и, намяв ему бока, оставили в покое. Ворота открылись, и вся толпа бросилась прочь. И как раз вовремя: как только последний из убегавших вылетел на бульвар, здание Центра разлетелось на мелкие куски, а в воздух поднялся высокий столб дыма, похожий на гигантский гриб: взорвались цистерны с метаном, который использовался при изготовлении электронных плат нового поколения.

Обломки Центра разлетелись по всему кварталу, убивая и калеча людей, разбивая окна в домах, с лёгкостью снося с дороги автомобили, словно картонные коробки.

Если бы Фред не успел нырнуть в траншею, вырытую роботами-трубоукладчиками, он бы, наверняка, погиб. Как только он спрыгнул в яму, над его головой пронеёсся лист железа, сорванный с крыши караульной будки.

- Сьюзи, ты мой ангел-хранитель, - бормотал он, выбираясь из траншеи. - А теперь давай спрячемся.

Он отряхнулся и пошёл по бульвару, не обращая внимания на мечущихся в панике людей и снующие по дороге автомобили.

- Ничего, - бормотал он, сворачивая в переулок, - скоро аккумуляторы ваших машин сядут, а зарядить их будет негде. Это мне на руку.

А вот и дом, который ему нужен!

Фред взбежал по лестнице на пятый этаж, глянул вверх, на чердачный люк: ничего за два года не изменилось! Тот же замок, висящий только для вида: он сломан, и его дужка открывается без ключей. Прижимистому домовладельцу жалко денег даже на новый замок.

Фред взобрался на чердак. Здесь никто не будет его искать. Да никому и в голову не придёт, что после взрыва он остался в живых. О нём, наверно, и не вспомнят - чиновники будут заседать на чрезвычайных собраниях, решая неразрешимую задачу: как склеить кусочки разбитой вдребезги мировой экономики, как поддерживать жизнедеятельность городов - распластавшихся по отравленной земле чудовищ, внезапно лишённых электронного мозга.

Фред огляделся: какое знакомое, какое милое сердцу место! Сколько раз были они здесь с Эстер! Просто сидели в тишине и мечтали. Или рассказывали друг другу о своей жизни. Или смеялись и дурачились. И кормили хлебом голубей. Птицы так привыкли к ним, что склёвывали крошки даже у них с ладоней.

А вот и Старушка - так Си прозвала потрёпанное кресло, на котором они чудом умещались вдвоём - и им не было тесно!

Не обращая внимания на пыль и птичий помёт, покрывающие кресло, Фред сел, откинулся на спинку и глубоко вдохнул немного едкий чердачный запах.

Внезапно он сжался и нагнулся вперёд, словно от сильной боли в животе. Но болела не плоть - ныла душа.

«Что же я наделал! - проносились в голове мысли, похожие на больших чёрных птиц, таких же, какие являлись ему в кошмарах после того, как он попал в тюрьму. - Я же разрушил мировой порядок! Несчастные люди! Пока власти думают, как восстановить подачу электричества и вновь налаживают производство и транспорт, жители будут страдать. По моей вине. Начнётся голод, по земле покатятся волны мародёрства, больных не смогут оперировать... Что же я натворил!»

Фред начал бить себя кулаками по голове. Это помогло: буря совести улеглась, сердце стало биться ровнее. И пришли другие мысли:

«Но они хотели скормить меня созданному ими Минотавру! Что мне было делать? Погибать ради их извращённого благополучия?

Да, если бы я в самом деле убил Маргит - тогда понятно... Нет, даже в этом случае они не имели бы права уничтожать меня. Они дошли до такой низости, что додумались узаконить скармливание киборгу преступников, приговорённых в высшей мере... А кто эти «они»? Всего лишь горстка негодяев, называемая властью. А все прочие? В чём они провинились? Погоди, Фредди, притормози! Разве не они, так называемые «простые люди», избирают подонков? Не они ли позволяют им совершать преступления, за которые должны платить самые беззащитные, и без того лишённые свободы и права жить по-человечески? Кто заставлял этих «простых людей» соглашаться на создание Центра управления? Ну да, они же ничего в этом не смыслят! Согласен. Допустим, им недоступны дебри экономики и политики... Но неужели они не видят, что президентами и депутатами выбирают мерзавцев? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы хорошего человека отличить от плохого. - Он откинулся на спинку и закрыл глаза. - Да, я виновен в разрушении этой системы, но не этим обывателям судить меня. Мой судья - Си, мой палач - Бог. Я не позволил им уничтожить меня - вот в чём моя вина. Я разрушил порочную систему, взорвал ненасытного Молоха - вот в чём моя вина. У меня не было другого выхода - вот в чём моя вина. Если им хочется чувствовать себя невинными агнцами - ради Бога! Пусть хоть в святые себя запишут - плевать. А я с достоинством понесу бремя своей вины».

Фред уснул.

Когда он проснулся, в щели между листами кровельного железа просачивались серые лучи сумерек.

Пора. У него есть ещё одно важное дело.

Улицы успокоились и словно оцепенели в ожидании чего-то важного, судьбоносного. Прохожих было мало, а движущихся автомобилей - и того меньше.

- Это хорошо, - сказал вслух Фред, свернув на проспект Свободной Воли, - пусть спокойно сидят по домам без электрической пропаганды, пусть хотя бы раз поработают своими собственными мозгами. Может, и выйдет из этого какой-то толк.

Темнело, но фонари, вывески магазинов и окна домов так и не зажглись. На город наползала первобытная ночь, от которой давно отвыкло привыкшее к электричеству человечество. И так по всей Земле: ни одной лампочки не ожило, чтобы противостоять самому естественному явлению во Вселенной - мраку.

Электростанции, не получая сигналов от разорванного на мелкие куски Дугласа Первого, не знали, что им делать, куда направлять потоки возбуждённых электронов, и замерли в ожидании команд разрушенной супермашины.

Властям придётся решать: либо восстанавливать централизованную систему, либо навсегда отказаться от этой бредовой идеи. Миром должны управлять не электроны и молящиеся на них политические жрецы, а умы всех без исключения землян. Возможно, потерпев катастрофу, люди наконец задумаются над этими простыми вещами, перестанут усложнять себе жизнь и начнут строить разумное, уютное здание, где не останется места для чудовищ.

Фред вошёл в темноту холла, поднялся на третий этаж и хотел было нажать на кнопку звонка, но вспомнил, что все в мире звонки мертвы. Постучал дрожащей рукой, сначала тихо, неуверенно. Не дождавшись ответа, стал барабанить по двери кулаком.

Наконец дверь отворилась. В сумраке стоял невысокий, полноватый человек.

- Дон, это я.

- Фредди?

- Впустишь?

- Конечно, входи.

Человек отстранился, пропуская гостя в прихожую. Неуверенно протянул ему руку. Фред пожал её, но без тёплого чувства, какое следовало бы ожидать от встречи долго не видевших друг друга братьев.

- Где Сарра?

- У своей матери. Там ближе до больницы...

- Мне уже сказали, что она будет рожать.

Они прошли в гостиную, едва освещённую огромными окнами, за которыми замерла звёздная ночь.

- Садись, Фредди. Выпьешь что-нибудь?

- Нет, спасибо.

- Ты уж меня извини, стол накрыть не могу. Сам понимаешь, без электричества... - Дон сел на стул, поставив его напротив кресла, на котором разместился его брат. - Так значит, тебя выпустили?

- Можно сказать и так.

Они помолчали.

- А теперь слушай меня, Дон... - И Фред рассказал всё, что случилось с ним в последнее время.

- Неужели всё это - дело твоих рук? - недоверчиво проговорил Дон, когда брат закончил рассказ.

- А ты бы на моём месте как поступил? - вопросом на вопрос ответил Фред.

- Я? - Дон задумался. - Даже не знаю... Скорее всего, такой дьявольский план мне бы и в голову не пришёл.

- Дьявольский? - усмехнулся Фред. - Стало быть, ты позволил бы им убить тебя?

Дон беспомощно развёл руками:

- Но оставить весь мир без электричества, без связи... А если кому-нибудь понадобится помощь врача, а аккумулятор автомобиля «скорой помощи» зарядить невозможно... И как товары в магазины доставлять? По-моему, ты совершил самое страшное преступление...

- О судьбе человечества печёшься? - язвительно прервал его Фред. - Жалеешь больных и голодных? Это хорошо. Хвалю. - Он помолчал, мучительно подбирая слова. Он не хотел обижать брата. Он пришёл для того, чтобы просто сказать ему всё, до чего додумался за два года тюрьмы. - А ты знаешь, Дон, каково мне было там? Особенно на суде. Они судили невиновного, и никто не пришёл мне на помощь, ни ты, Дон, ни нанятый тобой адвокат...

- Но я потратил на его услуги почти все свои сбережения...

- Верю. Но не жди, что я стану благодарить тебя. - Фред тяжело вздохнул и теснее прижал к груди спрятанную за пазухой Сьюзи. - Маргит убил человек, стреляющий метко, очень метко. Из четырёх выстрелов три угодили в грудь и голову. Почему же ты не сказал на суде, что стрелок из меня никудышный?

- Я сказал...

- Да, ты подтвердил, что когда-то я плохо стрелял, но тут же добавил, что было это давно и что за это время я вполне мог научиться пользоваться пистолетом. А я не мог. Ты же знаешь, я всегда был противником любого оружия. Мне даже нож держать в руке неприятно. Ну да, в юности мы с тобой иногда развлекались стрельбой по пивным жестянкам... Скорее, не я развлекался, а ты. Я же участвовал в твоих забавах только для того, чтобы не обижать тебя отказом. Ты всегда был таким обидчивым.

- Но откуда я мог знать...

- Постой, Дон, не перебивай. У меня мало времени, а я должен многое успеть тебе сказать. Например, о том, что на суде слишком уж рьяно ты подчёркивал нашу прошлую связь, мою и Маргит. И даже согласился, когда тебя спросили, мог ли я убить её из ревности. И ни разу не упомянул, что в последнее время она спала с тобой, а не со мной. И вы даже хотели пожениться.

- А почему в таком случае ты об этом не заявил?

- А кто бы мне поверил? Все улики были против меня. Да, брат, ты всё предусмотрел, продумал каждую мелочь. Когда ограбили моих соседей, разве не ты настоял на том, чтобы я хранил в своей квартире пистолет? Разве не ты принёс мне его? Я ещё удивился: почему ты положил его в коробку из-под сигар? И не ты ли предложил мне взять его в руки и проверить, защёлкнут ли предохранитель? А я-то, дурак, не понял сразу, что всё это - для того, чтобы на пистолете появились мои отпечатки пальцев. Только у тебя был ключ от моего жилища. Только ты мог взять пистолет, а после того как убил Маргит, вернуть его на место. Причём ты принёс мне не своё личное оружие, а купленный на чёрном рынке, нигде не зарегистрированный «кольт». Да, брат, ты умён. Вот только одного я не понимаю: зачем ты убил Маргит?

Дон молчал, опустив голову.

- Ну, не хочешь - не говори. Ты получишь причитающиеся тебе сто миллионов, от которых инфляция отхватит изрядный кусок... Но всё равно что-то тебе перепадёт. Ты будешь жить с Саррой в своё удовольствие...

- Она шантажировала меня, - внезапно проговорил Дон.

- Чем?

- Она прознала о моей сделке с Щучьим Зубом...

- Ты что, был наркодилером?

- Пытался стать. Правда, вовремя завязал.

- Но с какой целью она шантажировала тебя?

- Я хотел уйти от неё. Она сказала, что беременна от меня и что безумно меня любит. Если же я её брошу, она всё расскажет полиции...

- Боже, и этот человек заботится о больных и голодных! - воскликнул Фред. - Но не мне тебя судить. Я пришёл сказать, что давно простил тебя. Может быть, моё прощение хоть немного облегчит твою совесть. - Фред резко встал. - Ладно, Дон, мне пора. Ты по-прежнему мой брат, но не думаю, что ты захочешь ещё раз увидеться со мною. Счастья тебе и здоровья Сарре и будущей дочке. Кстати, вы ещё не придумали, как её назовёте?

- Нет. - Дон медленно, неуверенно поднялся со стула.

- Тогда сделайте мне одолжение, назовите её Сьюзен. Зайчик Сьюзи. Думаю, это имя принесёт ей удачу, как принесло её мне.

- Хорошо, Фредди.

Медленно, чтобы в темноте ни на что не наткнуться, Фред пошёл к двери.

- Ты точно простил меня? - послышался сзади дрогнувший голос Дона.

Фред обернулся:

- Вспомни хотя бы один случай, когда я тебя обманывал.

- Да, ты всегда говорил мне только правду. Спасибо тебе. И счастливого пути, куда бы ты ни отправился.

- Прощай, брат.

На улице, у подъезда, стояла женщина с девочкой.

- Привет, Си. О, и Кэтти с тобой! Иди сюда, малышка, я поцелую тебя. - Он сел на корточки и притянул к себе девочку. - Ты была сегодня неподражаема: «Сэр, вы забыли своего зайца!» - Он рассмеялся, ещё раз поцеловал Кэтти и решительно выпрямился. - Ну что, Си, ты готова?

- Готова.

- Тогда отвезём Кэтти домой - и в путь!

- Она хочет ехать с нами, - возразила Эстер.

- С нами? - опешил Фред. - А её отец?

- Он опять на гастролях. На этот раз в Японии. Скоро ли он вернётся в этой неразберихе? Да и какой из него отец? Пьяница и наркоман.

- А бабушка обижает меня, - добавила Кэтти. - А иногда бьёт. Я не хочу жить с ней.

- Ладно, возьмём тебя с собой. - Фред погладил девочку по голове.

Автомобиль стоял неподалёку. Фред сел за руль, Эстер - рядом с ним, а Кэтти забралась на заднее сидение.

- Запасные аккумуляторы? - обратился Фред к Эстер.

- Взяла. На две тысячи километров должно хватить.

- Отлично.

- Но ты ещё не сказал, куда мы едем.

- На твою родину, разумеется! В Монтану, подальше от электричества.

- А там живут пумы? - спросила Кэтти.

- Это её любимые звери, - пояснила Эстер.

- Конечно, живут, - ответил Фред. - Мы будем наблюдать за ними зимой, тогда они хорошо заметны на снегу.

Он повернул ключ, свет фар врезался в темноту, и автомобиль помчался сквозь разлагающееся тело старого мира - к свободе, к настоящей свободе.

Фред вынул из-за пазухи зайца и, не оборачиваясь, протянул его девочке.

- Я же сказал тебе сегодня у кафе, что Сьюзи твоя. Бери. Нам она уже помогла - пусть теперь заботится о тебе.

- Спасибо, Фредди! - Кэтти схватила зайца и прижала его к груди.

- Послушай, Руф, я не просто так приехал к тебе, в эту глухомань, не из праздного любопытства...

- Я уже это понял, магистр Луциан. Для чего-то я тебе понадобился.

- Да, мой мальчик, ты нужен нам. Ты был самым талантливым моим студентом, подавал великие надежды, и теперь, когда в империи царит варварство и лучшие умы, забросив науку, поддались страсти стяжательства, Академия нуждается в таких, как ты, подвижниках и бессребренниках.

Луциан обеими руками сжал мою ладонь. Руки его дрожали, на морщинистом лице проступил румянец. Раньше он не был таким порывистым и горячим. Или был, но умел скрывать перед студентами свои чувства?

Я глядел в его слезящиеся, поблёкшие глаза и с трудом заставлял себя не расплакаться. Мне было жаль этого старика, отдавшего свою жизнь философии, Академии, процветанию наук. К тому же я хорошо помнил, как добр был он ко мне, даже когда я не заслуживал снисхождения. Теперь же он пришёл, преодолев долгую дорогу, чтобы уговорить меня вернуться в Город, а я не могу ничем ему помочь.

- Скажи, Руф, что стало с тобой? Почему ты вдруг бросил всё и живёшь в лесу с этим... с этим блаженным? Кто он тебе и чем тебя околдовал?

- Магистр Луциан, разве ты не знаешь о нём? - Я вдруг усомнился в искренности учителя.

- Кое-что слышал...

- Кое-что? - Я вскочил с бревна, на котором мы сидели, подошёл к высокой сосне и прижался лбом к её прохладной, нежной коре.

- Ты мне не веришь? - донёсся из-за спины голос старика, колеблющийся, как веточка плывущая по речных волнам.

- Не верю, магистр, потому что не могу поверить, что ты ничего не знал об Александре.

- Так, значит, его имя - Александр? Клянусь, мой мальчик, мне ничего... вернее, почти ничего о нём не известно. Ты же знаешь: когда этот человек появился в Городе, я болел и не отлучался со своей дачи. А когда выздоровел и вернулся, мне сказали, что исчезли вы оба, Пророк (так, кажется, его звали все), и ты. Я пытался разузнать о тебе хоть что-то - ведь после смерти твоих родителей ты стал мне сыном, - я искал тебя, но всё было тщетно. Пока однажды, спустя год после твоего исчезновения, мой слуга не сказал мне, что ты живёшь здесь, в стране варваров, в глухом лесу.

- Да, магистр, я и сам стал варваром. Уж прости мне моё непослушание. - Я снова сел на бревно.

- Что же произошло? - Луциан схватил меня за руку. - Почему ты поступил так?

- Хорошо, магистр, я расскажу тебе всё. Только прошу тебя: когда ты узнаешь, что со мною случилось, не осуждай меня, даже если не сможешь понять. И не говори в сердце своём: этот человек неблагодарный, или: он сошёл с ума, или: он подпал под чары злого кудесника, - потому что и первое утверждение, и второе, и третье одинаково далеки от истины, как луна далека от солнца, хоть оба светила путешествуют по одному небу.

- Обещаю не выносить скоропалительного приговора.

- Нет, магистр, обещай не выносить никакого приговора. Если, в самом деле, ты относишься ко мне как к сыну, постарайся принять услышанное любящим сердцем отца и отпустить меня на свободу.

- Обещаю. - В знак смирения Луциан поник головой.

Я поднялся на ноги.

- Магистр, если ты не против, давай расположимся вот под этой сосной, на мягком мху. Июль выдался знойным, не было дождей, и мох совсем высох. Полагаю, там нам будет удобнее.

- Конечно, мой мальчик.

Мы сели под сосну, и я начал свой рассказ:

- Александр пришёл в город под вечер и остановился на постоялом дворе Юлиана. Молодой, высокий, красивый, он, несмотря на ветхую одежду, резко отличался от прочих постояльцев, грубых, с испитыми лицами и потухшими глазами.

Когда служанка поставила ему на стол миску с жарким и кружку пива, он сказал ей:

- Позови сюда хозяина. Мне нужно кое-что сказать ему.

Юлиан подошёл к нему:

- Что ты хотел сказать мне?

- Если ты хочешь, чтобы твой сын остался в живых, - ответил Александр, - бросай всё и уводи его из Города.

- А что с ним может случиться? - испугался Юлиан.

- К утру он умрёт, если вы не уйдёте. Причём пешком, не взяв с собой ничего. И никогда больше не возвращайтесь сюда.

- А ты кто такой? - возмутился хозяин и выпятил грудь, но видно было, что ему страшно. - Не ты ли собрался убить моего сына?

- Я просто человек, - спокойно ответил Александр, - и я здесь не для того, чтобы убивать или миловать, а чтобы спасти кое-кого. Он живёт в Городе и рано или поздно я найду его. А тебе я мог бы ничего не говорить, но мне так жалко твоего сына...

- Послушай, ты кто такой? - воскликнул хозяин.

- Я же сказал: я человек.

- Так вот, человек, вставай и уноси отсюда свою задницу, а то я так тебя отделаю - мать родная не узнает! И чтобы я твою рожу здесь больше не видел! Тебе ясно?

Однако Александр даже не моргнул. Он спокойно глядел на хозяина и терпеливо повторял:

- Уводи сына из Города - иначе он умрёт.

- А ну пошёл вон! - закричал Юлиан. - Вы все слышали? - обратился он к сидящим за столами постояльцам. - Этот сукин сын не просто оскорбил меня - он угрожает расправиться с моим Марцеллином! Ах ты, грязный пёс!

Он ударил Александра по лицу, и тот повалился на пол. А рассверепевший Юлиан стал бить его ногами. И, скорее всего, убил бы, если бы его не схватили за руки и не оттащили от лежащего на полу, лишившегося чувств Александра.

Слуги отволокли избитого в конюшню и оставили там, а Юлиан до самой ночи не мог прийти в себя и пересказывал всем, кто согласен был его слушать, как грязный бродяга обидел его, порядочного гражданина.

А утром обнаружили, что десятилетний Марцеллин мёртв.

Первым порывом Юлиана было найти незнакомца, напророчившего его сыну эту ужасную участь, и безжалостно расправиться с ним. Но, поразмыслив, он решил, что благоразумнее было бы притянуть негодяя к суду. Однако и от этой мысли он отказался, так как в нём победила алчность, которую сам он гордо называл деловой жилкой. Юлиан подумал, что всё равно сына не вернуть, а вот бродягу можно использовать с немалой выгодой.

Искать Александра не пришлось - он всё ещё лежал в конюшне и, по словам конюха, был жив, но не приходил в себя.

Его перенесли в дом, отведя ему одну из каморок, предназначенных для бедных постояльцев, омыли и смазали ему раны, а когда, три дня спустя, он пришёл в себя, Юлиан собственноручно принёс ему куриного супа и краюху свежего хлеба. И обратился к нему с приторной улыбкой на заплывшем жиром лице:

- К сожалению, ты не захотел сказать мне своего имени, но это и не важно. Видимо, есть у тебя причины скрывать его.

- Я человек, - возразил сидящий на кровати Александр. Он медленно ел суп и глядел на Юлиана спокойно и доброжелательно.

- Хорошо, пусть так, - улыбнулся Юлиан ещё шире. - Меня эти дела не касаются. Скажи мне только одно: как ты узнал, что мой несчастный сын умрёт?

- Никак, - пожал плечами Александр. - Я просто знаю некоторые вещи.

- Умеешь предсказывать будущее?

- Я вижу будущее. Не всё, конечно, но кое-что мне открывается.

- Значит, ты пророк?

- Не знаю. Наверное. Никогда об этом не задумывался.

- Ты ешь, ешь, - Юлиан выдвинул из-под стола табурет и сел, думая только о том, как его обогатят предсказания этого удивительного человека. Не какая-то туманная, невразумительная болтовня площадного шарлатана, а настоящие пророчества! Труп сына только что был предан земле, а отец уже почти забыл о своём горе, его заворожило новое дело, в сотню раз более прибыльное, чем содержание постоялого двора.

- Послушай... Человек, - сказал он, взяв из рук Александра пустую миску и поставив её на стол, - я предлагаю тебе выгодное дельце. Ты будешь изрекать свои пророчества, а я - устраивать всё должным образом, собирать с клиентов деньги и выделять тебе десятину.

- Мне не нужны деньги, - ответил Александр.

- Пусть так. - Юлиан удовлетворённо потёр ладонь о ладонь. - Не нужны - и бог с ними. Мне больше достанется. Ты же будешь всегда сыт и доволен жизнью. Ни в чём не будет у тебя недостатка. Я буду заботиться о тебе как о родном брате. - Он заискивающе заглянул в глаза тому, которого три дня назад готов был убить. - Ну как, договорились?

- О чём?

Юлиан хлопнул себя ладонями по коленям.

- Я же только что сказал тебе: ты будешь предсказывать людям будущее, а я - заботиться о тебе. А нужны будут деньги...

- Но мне не нужны деньги. И ничего не нужно от человека, который не захотел спасти своего сына.

- Согласен, я поступил неразумно, в чём и раскаиваюсь. И у тебя прошу прощения за излишнюю грубость.

- У тебя ничего не выйдет.

- Почему?

- Ты упустил свою возможность.

- Так помоги мне ухватиться за новую возможность! Мы с тобой таких дел наворочаем! Сам Император будет завидовать нам. Ты не думай, я умею быть честным и благодарным, когда это мне надо...

- А мне?

- Что «мне»?

- Нужно ли это мне? И нужно ли это людям, с которых ты будешь брать деньги за то, что даётся нам даром? Или ты вознамерился продавать им их же будущее?

- Ладно! - Юлиан встал. - Подумай пока. Уверяю тебя, лучшего товарища в этом деле тебе не найти. Если хочешь - поспрашивай на рыночной площади: любой скажет тебе, что Юлиан надёжен как золото. А сейчас ложись и отдыхай. Поправляйся. Завтра поговорим об этом деле.

- Я не стану говорить с тобой ни о каком деле, - возразил Александр. - Твоё коварство погубит не меня, а тебя. Помни об этом.

- Это что, пророчество? - насторожился Юлиан.

- Нет, предупреждение. Зло близоруко и не видит, что ходит по краю пропасти.

- Но я-то не упаду?

- В ближайшие лет десять тебе нечего бояться.

- Вот и хорошо. Отдыхай до завтра.

- Завтра я уйду.

- Хорошо-хорошо.

Юлиан вышел из комнаты и, только когда закрыл за собою дверь, позволил себе согнать улыбку с лица, посеревшего от злости.

Утром, как только встало солнце, в каморку Александра ворвались двое городских стражников в сопровождении Юлиана, его жены Клавдии и двух постояльцев.

- Говорю вам, это он украл! - кричал Юлиан. - Обыщите его вещи! Проверьте постель!

Александр встал и с обычным своим спокойствием оглядел вошедших. Он не проронил ни слова.

Один из стражников подошёл к кровати, откинул подушку - а под ней обнаружились кошель и жемчужное ожерелье.

- Это моё! - воскликнула Клавдия.

- А кошель мой, - сказал Юлиан, - и в нём - двенадцать монет, и все они золотые.

Стражник высыпал монеты на стол:

- Двенадцать, - подтвердил он.

- Значит, ведём его к судье, - безразлично бросил другой стражник.

Юлиан подскочил к Александру и загородил его своим дородным телом.

- Нет, не надо к судье! - сказал он. - По закону, я имею право взять вора в рабство на семь лет. Или я в чём-то ошибаюсь?

- Не ошибаешься, - кивнул стражник. - Но в любом случае, твоё право должно быть утверждено судом. Так что не избежать слушания дела.

- Ну что ж, я готов. - Юлиан подошёл к столу, сгрёб монеты и ссыпал их в кошель. - К судье, так к судье. Дело верное, не так ли?

- Вернее не бывает, - подтвердил один из стражников.

Судья, обрадованный пяти золотым монетам, рассмотрел дело безымянного вора так спешно, что к обеду Юлиан уже вернулся домой, да не один, а с новым рабом, который, как он полагал, стоил сотни обычных невольников, а то и тысячи.

Плотники уже сколачивали во дворе клетку. Юлиан осмотрел её, удовлетворённо покачал головой, поцокал языком, поднялся в дом и запер Александра в той же каморке, где тот провёл последние три дня.

Он уже не улыбался, обращаясь к Пророку (такое имя дал он рабу), он стал его законным хозяином и добьётся от него послушания. Уговоры кончились. Этот дурак сам виноват: нужно было соглашаться на более чем выгодное предложение, а теперь пусть расплачивается за упрямство.

Но Александр, казалось, не расстроился, не погрузился в уныние и ничем не проявил своего недовольства. Он глядел на всё происходящее спокойными глазами мудреца, знающего, что всё в этом мире преходяще, особенно козни зла.

Эта-та безмятежность раба и пугала Юлиана. Он чувствовал в ней скрытую угрозу своему предприятию и даже своей жизни. Ведь человек, лишённый свободы, должен дрожать от страха, глядеть на рабовладельца побитой собакой или замкнуться в себе, отгородиться от внешнего, а этот гордец ведёт себя так, словно он знатный патриций, готовящийся произнести в сенате рутинную речь. Что у него на уме? Как заставить его лебезить перед хозяином?

Наконец, спустя два дня, клетка была готова. Рано утром Юлиан запер в ней Александра, завесил её холстами и решил устроить первое, пробное представление для домашних и друзей.

Во дворе поставили лавки, на которых расселись две дюжины человек, Юлиан подошёл к клетке и шепнул Александру:

- Ты готов?

Ответом ему было молчание.

- Если ты подведёшь меня, тебе не поздоровится, учти это, упрямец.

- Итак, достопочтенная публика, - обратился он к зрителям, - сегодня вы присутствуете на бесплатном представлении! На ваши вопросы будет отвечать настоящий Пророк. Он предскажет вам будущее. Разрешаю задать ему три вопроса. Кто первый?

- Выйдет ли моя дочь замуж за Октавиана? - вскочив с места, выкрикнул торговец Стефан.

- Ты слышал вопрос? - Юлиан сорвал холстину с передней стороны клетки.

Сидящий на полу Пророк медленно поднял голову и сказал:

- Твоя дочь беременна от твоего брата. Октавиан узнает об этом и откажется от помолвки.

- Что??? - Стефан побагровел в лице и вскинул в воздух кулаки. - Как ты смеешь, свинья!

Он вышел из ряда лавок и двинулся к клетке.

- Эй, полегче! - Юлиан преградил ему путь. - Ты получил ответ на свой вопрос - что тебе ещё нужно?

- Но он оскорбил меня и доброе имя моей дочери!

- О да! - подала голос Клавдия, сидящая в первом ряду. - Имя этой девицы очень хорошо известно среди тех, кто носит штаны.

Раздался хохот. Люди стали переглядываться, им явно понравилось представление. Только Медея, дочь Стефана сидела, низко опустив голову и прижав ладони к лицу.

Стефан подбежал к ней.

- Это правда?

Она молчала.

- Правда ли то, что сказал этот человек? - Он стал трясти её за плечи.

Она обмякла и повалилась ему в ноги. Он сел на корточки. Она что-то шепнула ему на ухо, после чего он помог ей подняться и увёл со двора, прочь от позора.

- Кто-нибудь ещё хочет задать Пророку вопрос? - спросил зрителей Юлиан.

- Я хочу! - выкрикнул молодой человек из третьего ряда. - Женюсь ли я на самой красивой в мире девушке?

- Женишься. Через полгода, - ответил Александр.

- А сколько детей народится у нас?

- Э нет! - замахал руками Юлиан. - Второй вопрос от одного и того же лица - платный.

Юноша подошёл к хозяину и сунул ему в руку монету.

- Отвечай! - велел тот Пророку.

- У вас родятся трое, но только одна девочка выживет. Так что тебе придётся усыновить племянника.

- А буду ли я счастлив? - Юноша дал Юлиану ещё одну монету.

Однако Пророк молчал.

- Почему ты не отвечаешь? - возмутился хозяин.

- Потому что этот человек не знает, о чём спрашивает.

- Как это я не знаю?

- Тебе неведомо, что такое счастье. И ты до самой смерти так и не узнаешь этого.

Юноша с сомнением покачал головой и обратился к Юлиану:

- Отдай мне одну монету.

- И не подумаю.

- Но он не ответил на мой последний вопрос!

- Ответил, и довольно вразумительно.

- А, да ну вас! - отмахнулся юноша и ушёл, бормоча что-то себе под нос.

- Итак, уважаемая публика, - провозгласил Юлиан, - кто ещё спросит нашего Пророка? Ручаюсь вам, все его предсказания сбываются. Остался последний вопрос.

- Позволь мне! - поднялся с места пятидесятилетний торговец рыбой Антоний.

- Прошу тебя!

- Доживу ли я до семидесяти лет?

- Не доживёшь, - ответил Александр. - Ты умрёшь в возрасте шестидесяти пяти.

- И это неплохо, - вздохнул Антоний.

- Итак, представление окончено! - Юлиан вывел Пророка из клетки и повёл в дом, внутренне ликуя и дрожа от предвкушения невиданных барышей.

Однако надежды его рассыпались в прах после четвёртого представления. Пророк изрекал только мрачные предсказания: о смертях, болезнях, переломах, выкидышах и прочих пугающих вещах, что очень скоро отпугнуло публику. Никто не хотел знать, что с ним случится нечто плохое. Люди надеялись услышать о том, как счастливы будут они и их потомки, а Пророк, как назло, упорно не желал обнадёживать их и, казалось, нарочно вселял в их сердца тревогу и неуверенность в завтрашнем дне.

И ни у кого не возникло мысли спросить у Александра совета, как избежать предсказанного несчастья.

Юлиан понял, что его блестяще начатое дело разваливается на глазах. Он рассвирепел.

- Если ты будешь продолжать в том же духе, - кричал он, ворвавшись однажды утром в его каморку, - то я прикажу хлестать тебя ремнями! Да я и сам с превеликим удовольствием переломлю палку о твои вонючие ноги! Ты должен...

- Ничего я тебе не должен, - покачал головой Александр.

- Если ты мне ничего не должен, - Юлиан брызгал слюной ему в лицо, - то и я не обязан кормить тебя. Я трачу на тебя свои деньги и имею право на возмещение убытков...

- Ты имеешь право только на то, что в тебе, - спокойно возразил Александр. - Но, поскольку то, что в тебе, остаётся для тебя тайной за семью печатями, ты хватаешь чужое и объявляешь его своим.

- Оставь при себе эти мудрёные речи! - отрезал Юлиан и сделал ещё одну попытку добиться своего увещеваниями и уговорами. - Послушай, ну ради всего святого, время от времени давай людям надежду на счастье. Что тебе стоит побаловать их добрыми предсказаниями?

- Я бы и рад обнадёжить их, но не умею лгать.

- Неужели ничего хорошего ты не видишь в будущем?

- Ты лишил меня свободы, посадил в клетку, окунул в жижу своего зла, лишил радости и ждёшь от меня светлых пророчеств? - Лицо Александра тронула печальная улыбка. - Но я так не могу! Яд твоих страстей отравил мою душу, и она не в состоянии разглядеть в будущем ничего хорошего.

Юлиан растерялся:

- Но если я выпущу тебя на свободу, ты ведь уйдёшь?

- Конечно, уйду. Я же человек, а не сундук.

- Пропади оно всё пропадом! - Ладонями хлопнув себя по бёдрам, Юлиан выбежал из каморки.

Он понял, что проиграл. Бить Пророка бесполезно, пугать и умащивать тоже не имеет смысла. Продать? Много ли возьмёшь за такого худосочного?

Его тяжёлые думы прервала Клавдия:

- Император срочно вызывает тебя во дворец.

- Меня?

- Да, и немедленно. И велит привести к нему этого... Пророка.

- Любопытно! - встрепенулся Юлиан. - Понятия не имею, что это значит, но похоже, не всё ещё потеряно. Передай посланцу Императора, что я уже бегу.

Юлиан велел слугам хорошенько отмыть Александра и прилично одеть, да и сам нарядился, как будто на праздник.

Кроме Императора в приёмном зале был его племянник Тит, друг Тита небезызвестный тебе Марк и я, пришедший вместе с Марком поглазеть на Пророка. Я впервые был допущен ко двору и дивился простоте и в то же время утончённым манерам Императора. Да что я тебе рассказываю - ты и сам частенько бывал там, лучше моего знаешь...

- Знаю, Луциан, не отвлекайся.

- Так вот, когда мы с Императором и его племянником спорили о природе божественной и вещественной, привратник доложил, что явился хозяин постоялого двора со своим рабом.

- Посмотрим, что это за Пророк, - сказал Император.

В зал вошли двое: один - толстый, неотёсанный, а другой - высокий, стройный, с благородными чертами лица.

- Подойди ближе, - обратился к высокому человеку Император. - Как я понял, это ты - небезызвестный Пророк?

- Я, - ответил тот, приблизившись к нам.

- Садись, не стесняйся. - Император жестом указал ему на лежанку, стоящую напротив той, на которой сидели мы четверо. - Угощайся, фрукты свежайшие, утром ещё висели на деревьях. А виноград - просто чудо.

- Благодарю. - Александр взял из вазы, стоящей на столе, гроздь белого винограда.

- А ты погуляй пока по двору, - махнул Император Юлиану, который мялся у двери. - Или на кухню ступай, пусть тебя накормят. - Он обратился к Александру: - Я слышал, ты предсказываешь будущее?

- Предсказывал, - возразил Александр. - Но после того как Юлиан несправедливо обвинил меня в краже и взял в рабство, я могу предсказывать только плохое.

- А ну-ка расскажи, как всё было! - оживился Император. - Как этот негодяй смог обмануть того, кто знает то, что будет?

Александр рассказал обо всём, а в конце добавил:

- Мне было известно, что он подложит мне под подушку свой кошель и ожерелье жены.

- И ты допустил это? - изумился Император.

- Допустил.

- Но для чего?

- Чтобы поскорее встретиться с Руфом.

- С каким Руфом.

Александр кивнул в мою сторону.

- Со мной? - сорвалось у меня с губ.

- С тобой.

- Вы знакомы? - спросил нас Император.

- Нет, - покачал я головой.

- Мы не знакомы, но близки, - ответил Александр.

- Как такое возможно? - Император развёл руками. - Вы родственники?

- Нет, мы не родственники по плоти - мы родные души.

- В каком смысле родные?

- Это трудно объяснить, - уклончиво проговоил Александр.

- Прошу, просвети нас, - сказал Император. - А то мы тут зашли в тупик, обсуждая реинкарнацию и прочие измышления Пифагора и Платона. Возможно, мы чего-то не понимаем?

- Это не понимать надо, а видеть и чувствовать, - возразил Александр. - Разум бессилен проникнуть в высшие сферы. Он может лишь уподоблять высокое низкому, а это ложный путь. Что же касается родства душ, то Пифагор в этом вопросе не помощник. Понимаете, друзья, когда, зачатые в любви, не просто в любви, а в любви высшего порядка, рождаются близнецы, бывает так, что их души уподобляются друг другу, в них загорается один и тот же огонь, как отражение солнца в двух каплях росы. Обычно после смерти таких близнецов их души стремятся снова родиться близнецами и Бог даёт им такую возможность. Но случается и так, что один из них умирает намного раньше другого, душа умершего не выдерживает долгого ожидания и реинкарнируется, тогда другой ничего не остаётся, как в свою очередь переселиться в чьё-нибудь тело. Таким образом они надолго теряют связь друг с другом и страдают от этого. Ищут друг друга, и редко случается так, что они воссоединяются.

- Ах вот оно что! - воскликнул обрадованный Император. - Как я понял, Руф и ты - две души-близняшки, и ты нашёл того, кого долго искал?

- Более тысячи лет были мы в разлуке, - подтвердил Александр.

- Как это любопытно! - сказал Император. - И как трогательно! - Птолемей! - крикнул он.

В зал вошёл высокий, широкоплечий человек в белой тоге.

- Птолемей, - немедленно отыщи Юлиана, хозяина постоялого двора, он отирается где-то здесь, во дворце, и гони его в шею. И скажи ему, что я купил у него раба по имени Пророк. И заплатил ему деревянный сестерций. А если эта цена покажется ему недостаточной, я согласен бесплатно предоставить ему место на галерах. Так и передай.

- Ты свободен, - обратился Император к Александру. - Можешь возвращаться туда, откуда пришёл или оставаться в Городе с Руфом, раз уж вы нашли друг друга...

- Прости, дядя, - сказал Тит, - но разве ты не хочешь узнать у Пророка, что ждёт тебя в грядущем?

Император поднялся на ноги, и мы тоже встали.

- Нет, дорогой мой, - решительно покачал он головой. - Я, конечно, многого не знаю, но я не такой глупец, чтобы знать своё будущее.

Так мы познакомились, я и Александр.

Я отвёл его к себе домой. До поздней ночи мы говорили с ним, я рассказывал ему о себе, слушал удивительную историю его жизни, которую, к сожалению, не могу поведать ни тебе, магистр, ни кому другому, так как эту тайну он доверил только мне. Но, уверяю тебя, Александр - человек необыкновенной судьбы...

- Скажи, мой мальчик, - перебил меня Луциан, - ты остался с ним только потому, что, как он утверждает, ваши с ним души родственны?

- Нет, не поэтому. Вернее, это и есть корень причины, но ты ничего не поймёшь, если я не объясню, в чём тут дело.

Итак, поздно ночью мы легли спать, я быстро уснул, но меня разбудили громкие крики Александра. Мы спали в разных комнатах, и всё равно я слышал его голос так же отчётливо, как если бы мы лежали в одной постели.

Я вскочил на ноги, взял лампу и вошёл в комнату, где разместил гостя. Глаза его были закрыты, он метался по постели, но при моём появлении проснулся и посмотрел на меня с улыбкой младенца.

- Кошмар? - спросил я.

- Нет, - ответил он, - на этот раз нет, сон был приятным. Я видел себя мальчиком лет десяти, ты тоже там был, такой же маленький, как я. Мы бегали с тобой по лугу: гонялись за зайчонком. Я кричал: не лови его, пусть убегает! А ты, вероятно, не слышал меня и с громким смехом продолжал погоню. Даже удивительно: давно не снилось мне ничего подобного. Уверен в том, что кошмары оставили меня именно потому, что я нашёл тебя. А раньше они истязали меня каждую ночь. Я видел будущие мучения людей, смерти, предательства, кровавые сражения... И ничем не мог помочь этим несчастным...

- Но почему не мог? - Я поставил лампу на стол и сел на кровать. - Ты мог бы найти способ прежупреждать людей об опасности...

- Нет такого способа, - невесело усмехнулся Александр. - Когда я предсказывал им нечто хорошее, они ничего не делали для взращивания доброго плода, а просто ждали, когда он сам упадёт к ним в руки. И не хотели слушать о плохом. Ты ведь знаешь, что стало с сыном Юлиана и со мной, когда я предсказал ему смерть Маруеллина и даже посоветовал, как избежать беды. Я был один, Руф, один среди кошмаров.

- Но почему ты убеждён в том, что встреча со мной повлияла на твои сны?

- Не только на сны, Руф. Я больше не вижу будущего. Ни твоего, ни своего, ни чьего бы то ни было. Это случилось во дворце Императора. Как только я увидел тебя, я словно ослеп, и когда Тит предложил Императору узнать будущее, я испугался: я же ничего не смогу сказать ему. Но он оказался благоразумным человеком.

- Но почему это произошло?

- Приложи ухо к моей груди, - сказал Александр, - и нащупай пульс на своей руке.

Я сделал, как он сказал.

- Слышишь моё сердце? - прошептал он.

- Слышу.

- Чувствуешь биение своего?

- Чувствую.

- Они бьются в унисон, не так ли?

- Так! - обрадовался я. - Действительно, как будто это одно сердце!

- Это потому что, как я уже говорил, у нас с тобой родственные души. Твоё сердце вторгается в мою жизнь, твоя душа обнимает мою душу, защищает её и от вторжения в неё будущего, и от всего злого и наносного.

- Вот почему ты меня искал?

- Нет, не поэтому. Я искал тебя потому, что душа хотела воссоединиться наконец со своей потерянной сестрой, а дар пророчества помогал ей в поисках. Теперь же, когда она нашла то, что искала, этот обременительный талант ей больше не нужен.

- Значит, ты останешься со мной, - сказал я, - станешь моим другом, чтобы наши души больше не разлучались?

- Боюсь, я не смогу остаться в Городе.

- Но почему?

- Здесь так много несчастных. Моя душа слишком чувствительна, она хоть и ослепла, но продолжает улавливать чужие боли. Думаю, в своём тысячелетнем блуждании в поисках потерянной сестры она настолько истончилась, оголилась, что страдание всякого встречного заставляет её дрожать и корчиться. Думаю, по этой причине она и приобрела способность предвидеть то, что будет. - Александр помолчал несколько мгновений. - Увы, Руф, не смогу я долго находиться в Городе.

- Но почему моя душа не претерпела подобных изменений? - спросил я.

- Она тоже изменилась. Просто не получила ещё особых даров. Возможно, для того, чтобы ты, подобно мне, не бежал в поисках родственной души - ведь в таком случае, мы оба могли разбежаться по разным концам земли, - а спокойно ждал моего появления в твоей жизни...

- Но какой смысл во всём этом, если ты всё равно не намерен оставаться здесь?

- Я надеялся, что ты уйдёшь со мной.

- Куда?

- Туда, где нет людей, как можно дальше от кошмаров этого мира.

- Но Город - это моя жизнь, и другой мне не нужно! - воскликнул я, вскочив на ноги. - Нет, никуда я не уйду. В Городе - моя Академия, магистр Луциан, друзья, надежды на блестящее будущее...

Я вошёл в свою комнату, лёг и попытался уснуть, но сон не приближался к моему взволнованному сердцу. Оно гремело в груди, оно бесновалось. Я пытался успокоиться, думать о чём-то приятном, но грохот крови в висках был невыносим. И тогда я подумал, что, если моё сердце так разбушевалось, то и Александру его сердце, точно такое же, как и моё, не позволяет уснуть.

Мне стало не просто тревожно, но горько и страшно. Неужели я попал в зависимость от человека, с которым познакомился всего несколько часов назад и притом случайно? Но случайно ли? Если он тысячу лет шёл ко мне, то, наверно, я ждал его, только он это сознаёт, а я не помню, потому что слеп и глуп, как новорождённый котёнок.

А теперь он уйдёт и вернётся в кошмары, и его беспокойная душа снова погонит его ко мне навстречу, в Город, он снова попросит меня уйти с ним, я снова не соглашусь, потому что не хочу отрываться от того, к чему привык... И в таких бесплодных попытках двух душ обрести единство пройдёт ещё тысяча лет, потом ещё и ещё... Мы будем страдать, но при встрече всегда находить вескую причину разойтись...

- Мне больно, - сказал я, войдя в комнату Александра.

- Мне тоже больно, - отозвался он. - Но не переживай: утром я покину Город, твоя боль постепенно уляжется, ты вернёшься к привычным занятиям и хлопотам, женишься, у вас родятся прелестные детишки, ты состаришься, станешь магистром и советником Императора...

- К тебе вернулась способность видеть будущее? - Я сел на кровать.

- Нет, Руф. Просто это обычная биография талантливого человека, вроде тебя.

- Нет, этого не будет, - уверенно произнёс я, - никогда этого не случится... Ведь не только ты будешь искать меня, но и я, узнав о твоём существовании и вкусив твоей души, отправлюсь на твои поиски. Я только что вспомнил одну вещь... Нет, не из этой жизни, а из прошлой... Я вспомнил ужас тоски. Я тоже искал тебя, Александр! О, как же мне было больно! И эта боль вернулась ко мне, в эту жизнь. И будет возвращаться снова и снова, к тебе и ко мне, если мы однажды не остановимся. Да, я согласен: когда ты уйдёшь, мне удастся забыть тебя, вернее, покрыть твой образ снегом равнодушия, всё в моей жизни будет хорошо, магистр Луциан и Император помогут мне, я женюсь, я буду счастлив... Но вот что страшно: из-под снега забвения рано или поздно пробьются подснежники воспоминаний. Я буду тосковать по тебе, думать о том, как ты тщетно ищешь меня в пустыне призраков и кошмаров... И однажды я не выдержу. Моё счастье, так старательно вышитое на канве одиночества, схватит меня за горло и станет душить. И я побегу искать тебя. Потому что этого хочет моя душа, этого хочет твоя душа, этого хочет наш Бог.

Вот так, магистр, я решился уйти вместе с Александром. И не жалею об этом.

- Я рад за тебя, мой мальчик. - Луциан встал. - Проводи меня до дороги. Там меня ждёт колесница. Я больше не потревожу тебя, хоть и буду скучать...

- В таком случае, оставайся здесь. Ты уже стар...

- Вот именно. Я уже стар, и мне поздно менять свою жизнь. Академия - всё, что у меня осталось. Ты нашёл себя, Руф. А сколько молодых дурачков, в кого я должен вложить знания, чтобы им было легче искать...

Магистр уехал, а я вернулся к хижине. И увидел Александра: он выходил из леса с корзинкой. Я с радостью бросился к нему, словно мы не виделись целый год.

- Смотри, сколько грибов я нашёл на болоте! - улыбнулся он мне.

Вот ради чего остался я с ним: ради этой его невинно-нежной улыбки! Если бы я мог объяснить это Луциану! Нет, он не понял бы меня. Этот старик понимает только то, что можно написать словами.

Но, может быть, найдётся читатель, который согласится со мною, потому что и ему знакома эта тоска - боль души, ищущей свою потерянную сестру?

Декабрь 2021

- Учитель, народ собрался на площади. Ждут тебя. - Девушка склонилась к худому, черноволосому человеку, сидящему на берегу реки, и робко тронула его за плечо. - Учитель!
- Мона, оставь его, - сказал юноша, подойдя к ней. - Он не слышит тебя.
- Что с ним, Эри? - Девушка выпрямилась и схватила юношу за руку.
- Не знаю. С раннего утра так сидит. Я уж и завтрак ему три раза приносил, и предлагал отдохнуть в моём доме - он и пальцем не пошевелил. Как сел здесь на рассвете, так и неотрывно глядит на воду.
- Но там люди... - Мона махнула рукой в сторону деревни. - Они хотят послушать его проповедь. И больных много собралось. Жарко сегодня, тяжко им...
- Так передай им: пусть наберутся терпения, - сердито прервал её Эри. - Или завтра пускай приходят.
- Но...
Мона осеклась - сидящий на берегу поднял голову и, взглянув на неё глазами, полными слёз, проговорил тихим голосом:
- Я жду их здесь.
- Здесь?
- Ты что, не слышала? - воскликнул Эри. - Учитель ясно сказал: он ждёт их здесь. Так что ступай, приведи их сюда.
- Но там больные...
- Если им хватило сил дотащиться до деревни - лишние сто шагов до реки их не угробят. - Эри оттеснил Мону от Учителя и, развернув её, подтолкнул в спину. - Давай, давай, не заставляй их ждать.
Недовольно пробурчав что-то себе под нос, девушка удалилась, а юноша сел рядом с Учителем.
- Ты так и не позавтракал, - укоризненно произнёс он.
- Позже, - ответил Учитель.
- Я боюсь за тебя, ты мало ешь и слишком много молишься.
- А ты много беспокоишься и слишком мало думаешь. Ты ещё молод, милый мой Эри, не можешь отличить землю от преисподней, прошлое от небывшего, будущее от желаемого, а берёшься судить о моих поступках?
- Я не сужу, - пылко возразил Эри. - Я боюсь за тебя.
- Знаю, знаю! Ты ведь любишь меня.
- Да, люблю!
- И, наверное, думаешь: его волосы начали седеть, преждевременные морщины покрыли его лицо, он слаб и совсем не заботится о своём здоровье...
- Да, так я и думаю. Что же в этом плохого?
- Это хорошо, я не спорю! - Учитель обнял юношу за плечи и прижал к себе. - Но поверь мне, Эри, я не враг себе, я знаю, что делаю. Я делал это сто тысяч лет назад, делаю сейчас и буду делать так долго, пока все вы наконец не поумнеете.
Эри вздрогнул и вырвался из объятий.
- Что ты сказал? - Он вскочил на ноги. - Ты хочешь сказать, что стар как мир? Что этот твой облик - всего лишь маска, а под нею - дряхлый старик, давно забывший свою молодость? Это же не честно - казаться не тем, кем являешься по сути, ты сам сто раз говорил об этом...
Учитель рассмеялся.
- Что ты так всполошился? Садись и слушай спокойно. Если такая мелочь способна испугать моего ученика, он же умрёт от страха, увидев высоту Истины!
- Мелочь? - Эри снова уселся и взял Учителя за руку. - Ты говоришь, что жил задолго до появления на свет моего рода и что собираешься жить ещё дольше, - и называешь это мелочью?
- Ты мне веришь?
- Конечно.
- Тогда не спорь со мной и ничему не удивляйся. Отвечаю тебе на вопрос: то, что ты видишь, не маска, надетая на старика, а форма, которую мне угодно было принять...
- Но форма и есть маска!
- Опять ты за своё, упрямый мальчишка! Хорошо, объясню на простом примере: представь себе кувшин, наполненный молоком. Неужели ты назовёшь кувшин маской молока?
- Пожалуй, что нет.
- То-то и оно. Кувшин придаёт молоку форму и удерживает его в ней. Без этой формы молоко растеклось бы по полу и от него не было бы никакого проку. Так и я: чтобы люди меня видели и слышали, я принял такой вид. Кстати, и твоё тело - форма для души, а душа - форма для любви. Теперь понял?
- Понял, - буркнул Эри.
Вдалеке послышался гул человеческих голосов. Юноша встал.
- А вот и народ подходит. Что-то их сегодня многовато. Опять устанешь. - Он сочувственно глянул на Учителя и погладил его по голове.
- Устану - отдохну. Хуже тому, кто не знает, что такое усталость после работы, ему неизвестна сладость отдыха.
Наконец люди приблизились к реке и, не доходя десяти шагов до места, где сидел Учитель, остановились. Воцарилось благоговейное молчание.
- Садитесь полукругом, - велел им Эри.
Они расселись. Тогда Учитель поднялся на ноги и, повернувшись лицом к народу, заговорил:
- Вижу, вы пришли сюда послушать слово Истины. Не услышать, а всего лишь послушать! Развлечься немного, отвлечься от нелёгкой своей, скучной жизни. А заодно - исцелить свои телесные недуги. Вы ведь всегда делаете так: стоит пронестись слуху о появлении в ваших пределах кудесника, целителя или пророка - вы спешите к нему в надежде, что он избавит вас от трудностей, болезней и прочих неприятностей. Разве я не прав? - Он умолк и стал вглядываться в лица замерших в ожидании мужчин, женщин и подростков. Но он не ждал от них ответов на свои вопросы, он давно привык, что не решение задач важно для людей, а устранение с их пути любой задачи, избавление от необходимости думать и искать Истину. Только чудес хотят сыны человеческие от Бога, и это ожидание они называют верой.
Учитель ходил туда и обратно вдоль сидящих, время от времени ладонями стирая с лица слёзы.
- Вы ждёте, что я подарю вам счастье, - продолжал он более резким голосом. - Я с радостью преподал бы вам уроки блаженства, однако вы пришли не учиться. Для чего же вы собрались здесь? Или вы думаете, что благодать, которой я поделюсь с вами, пребудет в ваших сердцах навеки? Нет, говорю я вам! Сколько воды ни лей в прохудившиеся меха, хоть это будет святейшая божья слюна, - всё одно она вытечет на землю и будет попрана подошвами суеты.
Учитель поднял руки, и все взоры устремились вверх, он уронил руки, они бессильно повисли вдоль тела, и все глаза уставились на его открытые ладони.
- Вот видите? - усмехнулся он. - Вы так внимательно следите за движениями этих рук, но вы не понимаете, что они хотят вам сказать. А знаете, почему? Потому что вы их не любите. Вам всё равно, кто я и что я. Вам не я нужен, а моя благодать. Так же как не нужны вы друг другу. Вы ждёте друг от друга всяческих благ: ободряющих улыбок, похвальных слов, денег, поддержки, защиты, прощения, - не задумываясь над тем, что ближний твой - это не только то, что он способен дать тебе. - Внезапно Учитель возвысил голос: - Ибо человек - это я! - И снова молча оглядел собравшихся. - А мы, спросите вы у меня, мы разве не человеки? Каждый из вас по отдельности - да, человек. А все вместе вы стая хищников. Как такое возможно? Я сам удивляюсь этому. Вместо людского собрания я вижу сборище разбойников, надевших маски добродетели.
Учитель сел на траву.
- Вы мне не верите? Хотите доказательств моих слов? Хорошо, пусть сегодня будет особый день, особый урок, который кого-то отрезвит, а кого-то озлобит. - Он устало ссутулился. - У кого какие просьбы будут ко мне?
Люди повскакивали на ноги и галдящей толпой стали приближаться к Учителю.
- Стоять! - гаркнул Эри, раскинув руки. Ему на помощь пришли Мона и четверо дюжих пастухов. - По одному, братья и сёстры, уважайте друг друга!
Им удалось восстановить порядок.
Первым к сидящему на берегу Учителю подошёл молодой человек в рваной одежде.
- Что тебе? - Учитель поднял голову и выжидательно воззрился на просителя.
- Я беден, - сказал юноша.
- И ты пришёл ко мне попросить у меня то, чего у меня нет? - горько усмехнулся Учитель.
- Но ты ведь можешь несколько камешков превратить для меня в золотые монеты, - неуверенно возразил юноша.
- Могу, - пожал плечами Учитель, - но не стану этого делать, потому что знаю: незаслуженное золото погубит твою душу. Иди служить к кесарю - и получишь то, что причитается рабу кесаря.
- Но кем я мог бы служить? Я из богатой, но разорившейся семьи и ничего не умею.
- Стань мытарем, это просто.
- Но быть мытарем - стыдно.
- А лентяем быть не стыдно? Поступи в ученики к ремесленнику. Не хочешь работать - иди в горы, леса, в пустыню, живи там как зверь, никому ничего не должный, и тогда не придётся тебе стыдиться.
- Но...
- Довольно! Ты пришёл попросить у меня денег, чтобы открыть дело, сознавая, что ничего не умеешь. Ты ведь не глуп, а поступаешь как последний дурак. И ждёшь, что в решете твоей души будет храниться капризная, текучая удача. Ступай, мальчик, и хорошенько обдумай мои слова. Ты можешь найти Истину, если решишь наконец, что тебе нужно.
Следующей была шестилетняя девочка. Она держала в руках цветочный горшок с увядшим кустиком розы.
- Он высох, - сквозь слёзы прошепелявила она.
- Да, - кивнул Учитель, улыбнувшись. - Ты лежала больная, а твоя мама, заботясь о тебе, забыла его поливать. Он тебе очень дорог, ведь это подарок твоего покойного отца.
- Ты всё знаешь, - сказала девочка.
- Да, ты права, малышка, я знаю всё. Я даже знаю, что твоё дыхание обладает волшебной силой. Эй, люди! - обратился Учитель к толпе. - Запомните: дети - настоящие волшебники, ибо их дыхание может пробудить увядшую любовь даже в пропащей душе. Послушай, малышка, дунь на свой цветок, покажи этим маловерам, на что ты способна!
Девочка набрала полные лёгкие воздуха и стала дуть на кустик - и тот ожил: расправил поникшие ветви, покрылся зелёными листьями и ярко-красными цветами. Толпа ахнула и заволновалась, а девочка, поставив горшок на землю, обняла Учителя. Он поцеловал её и, держа её на руках, поднялся на ноги.
- Она более взрослая, чем вы, - сказал он, обведя собравшихся укоризненным взором. - Видели, как она оживила розу? Но она так мала, волшебных сил в ней недостаточно, чтобы оживить вас!
Затем к Учителю подошли двое с носилками, на которых лежал мальчик лет тринадцати. С ними была и женщина. Мужчины поставили носилки перед Учителем, а женщина обратилась к нему:
- Мой сын...
- Да, твой сын смертельно болен, - сказал Учитель, положив ладони женщине на плечи. - И ты отчаялась. И пришла ко мне. Но не у меня должна искать ты исцеления для своего чада.
- А у кого? - пролепетала плачущая мать.
- В своём сердце.
- Но там не осталось ничего, кроме нестерпимой горечи.
- Послушай меня внимательно! - Учитель сел на землю и усадил женщину напротив себя. - Ты родила этого ребёнка от нелюбимого мужчины, а когда муж умер, занималась только собой и поисками нового супруга. Наконец нашла - и что изменилось? Да ничего! Ты стала во всём угождать ему, а о сыне забыла. А когда он заболел, вспомнила о том, что ты всё-таки мать. Лучше бы ты не вспоминала об этом, легче было бы тебе пережить его смерть.
- Ты хочешь сказать, что я сама виновата в его болезни?
- Да, и ты, и они! Вы все виноваты! - возгласил Учитель, указав рукою на толпу. - Никто из вас не обращал внимания на этот цветок, хотя многого он от вас не просил - всего лишь любви и участия. Вы засушили его одинокую жизнь. А теперь ты ждёшь от меня чуда исцеления? А себя исцелить ты не хочешь? Ведь, если я верну ему здоровье, он вынужден будет по-прежнему страдать в болотных испарениях твоего равнодушия, и если не тело его, так душа обязательно заболеет и умрёт.
- Спаси его, - прошептала женщина, прикрыв ладонями лицо.
- Он поправится, но при условии если ты отдашь его на воспитание своей бездетной сестре. Или откажись от мужа, который обижает твоего сына, уходи далеко, туда, где тебя никто не знает, и начинай жизнь заново, заботясь о мальчике. Так что у тебя два пути. Выбирай.
- Это жестоко, - сказала женщина.
- Да, ибо жестоко то, что ты сделала со своим ребёнком. Теперь пришла пора искупления. Но я не налагаю на тебя слишком тяжкого бремени. Ступай и помни: у тебя всего три дня. Либо ты погубишь сына, либо хотя бы раз в жизни пожертвуешь ради него своим удобством.

***

В хижине было тихо и тепло. На столе горела масляная лампа. В углу, за сундуком, печально стрекотал сверчок. Учитель лежал на жёстком ложе, покрытом овчиной, а Эри сидел на сундуке.
- Ты сегодня не совершил ни одного чуда, - сказал юноша.
- Не я должен совершать чудеса, а эти несчастные.
- Но они не умеют.
- Они не хотят.
- Но почему ты не научишь их?
- А чем я, по-твоему занимаюсь? Только и делаю, что учу. Не зря же они зовут меня Учителем.
- Неужели они такие глупые ученики?
- Они не глупые, а упрямые. Избалованные дети, вот кто они такие. Им говоришь: «любите друг друга», а они возражают: «а вот в Законе написано то-то и то-то».
- Получается, всё, что ты делаешь, зря?
- Иногда я сам так думаю. Эх, если бы ты знал, сколько раз они побивали меня камнями, пронзали копьями, распинали, сжигали, даже отрубали мне голову...
- И ты не опустил руки?
- И рад был бы всё бросить, вот только... - Учитель запнулся.
- Ты любишь их, ведь так?
- Да, люблю так сильно, что порою вздохнуть не могу - так грудь сжимает от сострадания к ним.
- Значит, всё дело в том, что они не хотят любить?
- А в чём ещё? Нет других причин, приводящих человека в ад, только эта одна.
- Так упроси Бога отменить эту причину.
- Глупенький! - рассмеялся Учитель. - Бог может отменить только то, что сам создал. Знаешь, Эри, что я скажу тебе: Всевышний, вдувая в глину разум, на самом деле вдунул в неё свою любовь. Поэтому всё, что создаёт человек без любви, разваливается: и семья, и государство, и башни, и храмы.
- Но если, как ты говоришь, Бог наделил людей любовью, почему же они не хотят её?
- Я же говорю: у них есть книги, которые сильнее разума. Дети ещё на что-то способны, потому что не читают этих книг, но они вырастают и вынуждены подчиняться Закону, а любовь оставляют в небрежении. Ведь Закон - враг Любви. Как известно, железный нож, оставленный без применения, покрывается ржавчиной. Так люди создали свой собственный мир, где правит насилие, где, чтобы любить, надо сражаться с Законом или бежать от него в пустыню. Вот так, мальчик. Некому разорвать порочный круг.
Внезапно дверь распахнулась, и в хижину вбежала Мона.
- Там... - запыхавшимся голосом заговорила она, прижимая к груди дрожащие руки. - Там... в деревне... Они совсем взбесились! Учитель, они говорят, что ты своим колдовством убил племянницу старосты, ту девицу с сухою рукой! Она умерла... И старуха Клео, у которой больные ноги, после того как ты поговорил с нею, совсем слегла... А в сыновей торговца, близнецов, которые постоянно ссорились друг с другом, ты вселил бесов, и один убил другого...
- И что из того? - прервал Мону Эри. - Пусть себе болтают...
- Но они хотят идти сюда! Собирают камни.
- Оставьте меня одного, - сказал Учитель, даже не шелохнувшись. - Пришло время распрощаться с этой формой. Опять мне ничего не удалось...
- Нет, мы не оставим тебя, - твёрдо заявил Эри. - Они убьют тебя.
- Меня, но не вас. Неужели вы не поняли, что я нарочно настроил людей против себя? Они должны убить меня, чтоб хотя бы немногие ужаснулись и, осознав свою вину перед Богом, начали меняться. На этот лукавый род действуют лишь громкие преступления. А вы - уходите!
- Нет! - Мона подошла к Учителю.
- Пошли вон, безмозглые волчата!
- И не подумаем. - Эри встал и приблизился к Моне.
- Вот упрямцы, - сердито произнёс Учитель. - Вы что, хотите героически умереть?
- Да, - сказал Эри, - умереть, если не сможем спасти тебя.
- Ну что ж, - Учитель поднялся с лежанки, - похоже, вы сделали свой выбор. Придётся мне подчиниться ему. Я вынужден спасти вас от побивания камнями, а заодно и себя. - Он переводил строгий взгляд с девушки на юношу и обратно. - Вы готовы скитаться со мною по горам, лесам и пустыням?
- Готовы, - ответила Мона.
- Мы будем скитаться с тобой хоть по дну морскому.
- Значит, вы готовы к тому, чтобы я служил вам поводырём, отцом и наставником?
- Мы и сами будем служить тебе.
- Ладно, тогда отправляемся в путь, дети мои! - Учитель обнял их и прижал к груди. - Похоже, времена меняются. Если б вы знали, как я вам благодарен! Теперь мне будет легче, ведь нас уже трое. Эх, если бы тогда, много лет назад, в том суетливом городе, нашёлся хотя бы один человек, подобный вам, готовый идти со мною на смерть, меня бы не распяли!

Когда приходит ветер,
деревья поют о своём слишком медленном росте,
о невозможности уйти в небеса,
поселиться на берегу луны
и вечно целовать незаходящее солнце.

Когда приходит ветер,
трава шепчет молитвы Тому,
Кто Вода и Свет,
пытаясь заглушить тишину увядания.

Когда приходит ветер,
земля просыпается
и тревожно вглядывается в небеса
глазами, полными окаменевшего страха,
и её скелеты вспоминают религию жизни.

Когда приходит ветер,
моя печаль взмахивает мельничными крыльями
и перемалывает застарелые боли
в муку цыганской тоски по дороге,
по вечному движению к радости.

Учусь уживаться со старением.
Пора отпирать сундуки,
где хранятся сломанные игрушки
и простодушные мысли.
Пора снять с себя заношенную стыдливость,
а от лица отодрать маску недоверчивости.

Я усвоил преотлично,
что значит «поздно»:
это когда выпавший снег не тает,
а живые мысли
не боятся бродить по кладбищу.

Я убедился на своей шкуре,
как трудно старику ночами.
Но не легче и на лоне дня.
Тяжела темнота,
но и свет весит немало.
Да и нет особой разницы,
солнце или луна
ласкает мои морщины.

Старость - вечный сумрак,
старость - хоспис красоты,
отслужившей свой короткий срок.

Я искалечен суетой,
чтобы лечиться зимним покоем.

Я открываю дверь,
я выхожу из пещеры бессонниц,
и морозное утро
щёлкает меня по носу.
Я запрокидываю голову -
и снежинка ложится
на голгофу щеки.
Вот глупая!
Ты же растаешь!
Во мне ещё довольно тепла,
чтобы на моей коже
ты стала слезинкой радости.

- Итак, Ласло, - зазвучал в ухе монотонный голос Подсказчика, - рабочий день кончился. Вставай и уходи.

Я поднялся из-за стола, протёр слезящиеся от долгого напряжения глаза и с облегчением зашагал по широкому проходу между расположенными в два ряда столами, по которому уже двигались мои коллеги, занимавшиеся тем же, чем и я - раскладыванием электронных плат по ячейкам пластиковых коробочек и заливкой их особым клеем, желтоватым и прозрачным, похожим на мёд. Нестройным потоком шли мы сквозь длинный зал к выходу, время от времени поглядывая друг на друга и в смущении отводя глаза: все мы друг другу были незнакомцами. Все - в одинаковых комбинезонах, все - с одинаковыми наушниками на голове.

Я вообще ничего не помнил, кроме того что утром, разбуженный бодрым голосом висящего над кроватью динамика, удивлённо огляделся по сторонам и даже не подумал, куда делся вчерашний день и был ли он.

- Ласло, надень наушники, - сказал динамик.

Я надел наушники и дальше просто следовал указаниям Подсказчика: почистил зубы, побрился, принял душ, оделся и спустился на лифте в столовую - завтракать. Затем влился в поток таких же, как я, идущих на работу.

И вот теперь я могу вернуться домой, в крохотную квартирку на двадцать третьем этаже.

- Хочу домой, - сказал я, переодевшись и выходя из раздевалки.

- Нет, Ласло, не торопись, - возразил Подсказчик. Сначала - прогулка по скверу и общение с товарищами в кафе. Это необходимо для поднятия духа и укрепления здоровья.

- А кто мои товарищи? Что-то я их не помню.

- Я укажу тебе на них и назову их имена, когда ты войдёшь в кафе. Общение, как и работа, помогает поднятию бодрости духа. А сейчас - налево, к выходу на площадь, потом - прямо, направо до киоска, там ты возьмёшь порцию мороженого, посидишь на скамье, съешь его. Мороженое...

- Помогает поднятию бодрости духа, - передразнил я голос в наушниках. Я был раздражён нелепостью происходящего.

- Ты прав, Ласло. Ты очень способный молодой человек. А завтра...

- Завтра? - Вдруг меня пронзила ослепительно-яркая догадка. - Ты сказал: «завтра»? Значит, было и «вчера»? Но почему я не помню, что было вчера?

- Завтра тебе предстоит... - упорно продолжал голос, словно не слышал моего вопроса.

- Нет, не хочу знать, что будет завтра, пока ты не скажешь мне, что было вчера! - воскликнул я так громко, что прохожие стали удивлённо поглядывать на меня.

- Веди себя прилично, - отрезал Подсказчик.

- А ты отвечай на вопросы.

- Не на всякие вопросы можно ответить однозначно, - поучал меня голос, - и не всякие ответы полезны...

- Для поднятия духа? - усмехнулся я.

- Именно так.

- Но что плохого в том, чтобы знать, что было вчера?

- Вчера было примерно то же, что и сегодня. За одним исключением: ты встречался в кафе не с друзьями, а с Энн...

- А кто такая Энн?

- Не перебивай, Ласло. Только я похвалил тебя - ты сразу испортился. Где твоё терпение? Почему ты стал таким нервным? В субботу придётся отвести тебя в Воспитательную Комиссию...

- Я просто спросил, кто такая Энн.

- Энн - твоя невеста. Ваши гены и половые органы идеально подходят для соития и воспроизводства...

- А мы уже с ней... это самое... занимались соитием? - Я покраснел от стыда, и мне почему-то стало смешно.

- Нет ещё, вы проходите проверку, так называемую психологическую притирку. Если бы ты меня не перебивал, ты бы узнал, что завтра тебе предстоит очередная встреча с Энн.

- А соитие - скоро? - Я всё отчётливее сознавал нелепость беседы с Подсказчиком и постыдную неестественность своего странного положения: почему-то я ничего не помнил, что было раньше, но при этом где-то на задворках сознания, чистого, как первый снег, то и дело вспыхивали слабые огоньки и мелькали размытые тени. Я не мог отчётливо разглядеть их, но был уверен, что это мои воспоминания. Я не знал, что такое воспоминания, и всё же доверял этим теням и вспышкам, потому что они доставляли мне удовольствие.

Подсказчик продолжал терпеливо отвечать на вопросы:

- Соитие произойдёт, как только мы убедимся в том, что зачатию не повредят ваши непредвиденные действия и эмоции. Ваш ребёнок должен родиться здоровым.

- Всё это для меня новости, - задумчиво произнёс я, обращаясь скорее к себе, чем к Подсказчику. - Я даже не помню лица этой самой Энн...

- Тебе не положено помнить её.

- Но почему?

- Ты стал задавать слишком много вопросов. Раньше ты был более дисциплинированным.

- Что ты от меня скрываешь? Почему я многое знаю, но ничего не помню? И почему, зная, что такое соитие, я не должен знать Энн? Это же не логично!

- Всё логично, Ласло. Тебе не положено знать более того, чему мы научили тебя в школе. Мусорные, то есть вредные, воспоминания - причина нездоровых эмоций. Накапливаясь в мозгу, они приводят к запретным или попросту неисполнимым желаниям, а при невозможности удовоетворить их человек становится несдержанным, раздражительным, погружается в уныние и способен на различные асоциальные поступки, в том числе и преступления. В итоге чистый лист здоровой личности покрывается грязью страстей и болезненных наклонностей. Гордыня овладевает разнузданным сознанием и делает невозможным достижение гармонии и счастья.

- Постой! - воскликнул я. - Но зачем мне Энн, если, познакомившись с ней, я тут же её забуду и на следующий день она станет для меня чужим человеком? Это что получается: каждое утро мне нужно будет заново знакомиться с нею? Не вижу в этом никакого смысла. И вообще, кто придумал эту дурацкую систему? И кто стирает мою память?

- Сдаётся, ты знаешь несколько больше того, что тебе позволено знать, - сказал Подсказчик. - Иначе ты не задавал бы провокационных вопросов...

- Ты что, не можешь ответить мне на них?

- Я обязан отвечать на все твои вопросы, однако...

- Вот и отвечай!

- Сейчас поверни направо. Видишь киоск? Возьми там порцию мороженого. Уведомляю тебя: ты предпочитаешь пломбир с шоколадной крошкой.

- Не сделаю больше ни шага, если не услышу ответов на свои вопросы!

Я встал на углу - и вдруг вспомнил, вернее, внутренним зрением увидел мальчика лет десяти. Он сидит в автомобиле, на заднем сидении. По бокам - двое молчаливых мужчин... Нет, это не мужчины - они только выглядят как люди. Это же роботы! Конечно! И мальчик их боится, поэтому не решается даже глядеть по сторонам, чтобы не вызвать их... гнева? Нет, мальчик знает, что роботы никогда не гневаются, они не способны навредить людям, но они очень строгие и, если мальчик будет вести себя плохо, они запрут его в комнате и не позволят играть с другими детьми. И он не увидит ни Элис, ни Дика, своих друзей. Впрочем, он в любом случае больше не увидит их - его везут в школу, где их не будет.

Тоска сжимает горло, но мальчик не плачет, потому что боится плакать. Слёзы - признак эмоционального сдвига в сознании, симптом психического недомогания. Если роботы увидят, что он плачет, ему сделают укол успокоительного, и он на целую неделю превратится в ходячую тень. Такое с ним уже бывало. Это очень неприятно, нет, не сам укол - он совершенно безболезненный, - а то, что происходит потом: мир словно погружается в сумеречный покой, не хочется ни носиться по двору, ни придумывать смешные слова, ни смеяться над чопорными роботами-воспитателями, друзья кажутся чужаками, весеннее солнце - зимней луной, а желания вянут и прячутся в сухой траве безразличия.

Всего за несколько мгновений перед глазами пронёсся целый год моего детства. Я испугался, но и обрадовался тому, что кое-что помню. Значит, вот что такое память! Это картинки из прошлого, это рассказ о твоей жизни, иллюстрированный неприятными или, напротив, дорогими сердцу образами и чувствами!

- Хорошо, - сказал Подсказчик, - я отвечу тебе на вопросы. Но вынужден буду обратиться в Воспитательную Комиссию с жалобой на твоё непослушание. Итак, вопрос первый: кто придумал эту дурацкую систему? Позволю себе заметить, что система эта отнюдь не дурацкая, а в высшей степени полезная для человеческого здоровья. Благодаря ей нам удалось продлить среднюю продолжительность жизни до девяноста пяти лет и предотвратить бесконтрольное размножение homo sapiens, а также восстановить на планете экологический баланс. А разработал эту гениальную систему Высший Разум...

- Кто? - удивился я. - Бог, что ли?

- Можно выразиться и так. Высший разум - это машинный интеллект, заменивший хаотичный произвол суммарного человеческого разума. Он был создан человеком и настроен на исправление ошибок и предотвращение техногенных катастроф, войн и прочих неприятностей, вызываемых непоследовательностью и недальновидностью человеческих идей и поступков. Когда же мир, засорённый отходами промышленности, вплотную подошёл к последнему рубежу, отделяющему его от полного уничтожения, то есть от ядерной войны, Высший разум, во исполнение возложенной на него обязанности охранять жизнь и здоровье людей, взял власть в свои руки, устранил от управления миром человека и занялся его судьбой. Цель и задача Высшего Разума - восстановление природного равновесия и счастье каждой человеческой особи. Вы, люди, оказались неспособны к разумным поступкам, вам нужен воспитатель и подсказчик, чтобы вы не превращались в стадо безумных животных, готовых уничтожать всё вокруг, в том числе самих себя.

Что же касается вопроса о способе стирания памяти, то, насколько мне известно, ты первый, кто задал его. Это странно...

- Значит, ты не хочешь отвечать?

- Отвечу. Тем более что твоё любопытство пока не представляет для тебя никакой опасности, ведь всё равно завтра ты всё забудешь. А чтобы сегодня ты не лишился положительного настроения, не стану я держать тебя в неведении - мне известно, как разрушительно на человеческую психику действует неопределённость, как болезненны сомнения. Итак, отвечаю: твою память стирает оранжевая таблетка, которую каждый homo sapiens должен принимать перед сном. Помимо избавления мозга от мусорной памяти, это лекарство улучшает сон, успокаивает возбуждённую в течение дня нервную систему, а также благотворно действует на ряд органов тела.

А теперь, Ласло, будь послушным мальчиком, возьми в киоске мороженое, съешь его, расслабься - и я отведу тебя в кафе. А завтра обращусь в Воспитательную Комиссию...

- Что это за комиссия? - спросил я, решив узнать как можно больше, а вечером ни в коем случае не глотать дьявольскую таблетку. Начиная с этой минуты я должен стать паинькой, притворяться спокойным и разумным, то есть ничего не помнящим невольником Высшего Разума. Для чего мне это нужно, я пока не знал, но, вкусив сладости и горечи воспоминаний, не хотел отказываться от своего прошлого. Начав с малого, я должен вспомнить себя всего! Я чувствовал, что стою на пороге чуда.

- Комиссия исправляет ошибки в наладке нервной системы и, следовательно, в поведении человека, - объяснял Подсказчик, пока я шёл к киоску. - Пациента кладут на стол и магнитными импульсами очищают засорённые участки головного мозга.

Я взял мороженое.

- Послушай, не нужно обращаться ни в какую комиссию, - заныл я притворно жалобным голоском. - Обещаю до вечера вести себя прилично, не задавать глупых вопросов и вообще быть послушным. Ты мне всё объяснил - и я вдруг понял, как счастлив, находясь под надзором и на попечении Высшего Разума. Передай ему, что я люблю его!

- Это правильные слова, - отозвался Подсказчик, - ты доказал свою благонадёжность. Обращение в Воспитательную Комиссию отменяется.

- Спасибо.

Я вошёл в сквер и сел на скамью, на которой уже сидела девушка с длинными огненно-рыжими волосами. Она тоже ела мороженое, только фруктовое. Я вспомнил, что в детстве терпеть не мог фруктовое мороженое. И улыбнулся: ещё один кусочек памяти!

- Не засматривайся на эту особь женского пола, - сказал Подсказчик, - и не вступай с нею в разговор. Ты должен быть верен Энн.

Я хотел было возразить, что моё отношение к рыжеволосой девушке не может отразиться на отношении к Энн, так как завтра я не вспомню ни ту ни другую, да и вообще, не нравится мне эта любительница фруктового мороженого, - но я промолчал. Мне вспомнилась поговорка «на войне как на войне». Где я слышал её? Не важно, главное, что отныне она станет моим девизом.

Что такое война, борьба, сражение, победа, я откуда-то знал - наверное, из школьных уроков истории, - теперь же эти слова приобрели для меня особое значение: я буду бороться за свою память, я стану защитником своего прошлого, своей личности. Я больше не индивид, ведомый машиной, - я человек, поистине мыслящий, а значит, стремящийся к свободе.

Девушка бросила на меня любопытный взгляд, но я сделал вид, что не заметил её. Она встала и ушла.

- Ты хорошо себя ведёшь, - сказал Подсказчик.

- Скажи, - обратился я к нему, гдядя вслед уходящей обладательнице огненных волос, - а ты можешь читать мои мысли?

- Нет, Ласло, никто этого не может.

- Почему? Я думал, Высший Разум всемогущ...

- Это правильно, однако чтение чужих мыслей - преступление против человечности. Мы не можем нарушать личного пространства индивида - наоборот, мы защищаем его от посягательств извне. Твои мысли и чувства неприкосновенны. Ты имеешь право на образование, медицинское обслуживание, жилище, личную жизнь и собственное мировоззрение. Права человека вложены в основу Высшего Разума. Он гуманен и добр к каждому живому существу, кроме крыс, мышей, змей, тараканов и прочих вредителей, если они портят экологию городов и нарушают спокойствие граждан. А также он нещадно борется против вредных эмоций и желаний каждого воспитанника. Роботы-психотерапевты чистят неестественно возбуждённые участки мозга, удаляя из него скопления мусорных воспоминаний, чтобы они не мешали полноценной жизни и счастью человека.

В кафе Подсказчик указал мне на столик, за которым сидели двое юношей. Один из них показался мне знакомым.

- Это твои друзья, Пит и Дик.

Дик! Конечно же, это он! Я вспомнил его! Мы с ним дружили, пока нас не разбросали по разным школам! Надо же, мы всё равно встретились и подружились, хоть и не помнили друг друга!

Я подошёл к столику. Пит и Дик встали. Подсказчики сказали нам, что говорить, и мы обменялись дежурными фразами:

- Как дела, парни?

- Как жизнь, старина?

Пит и Дик делали вид, что рады встрече, да и мне Подсказчик велел вести себя так, как будто мы ничего не забыли. Это нужно было для поднятия духа.

Я не знал, о чём говорить с ними, они тоже не спешили начать беседу. Я хотел поболтать с Диком один на один, рассказать ему о нашей дружбе в детстве, пробудить в нём чудесные воспоминания, но я был под надзором Высшего Разума и должен был вести себя прилично. Меня подмывало сорвать с головы наушники, бросить их на пол и растоптать, но я быстро подавил злость и стал глупо улыбаться, думая: неужели Дик совсем ничего не помнит?

Робот принёс нам по чашке кофе, и каждый вздохнул с облегчением: можно было заняться собой и своим кофе и прервать тягостные попытки завязать разговор, в котором не было ни предмета, ни смысла.

Наверное, друзья тоже назначаются компьютером, - подумал я, удивившись, что могу рассуждать на отвлечённые темы и знаю не так уж и мало. - То ли друзей подбирают по внешним признакам, то ли по степени отупления. И не зря нас трое, троим труднее войти в эмоциональный резонанс, труднее привязаться друг к другу или рассориться. Внимание каждого отвлекается сразу на двоих и создаётся картинка идеального общения равнодушных дураков, сведённых вместе для поднятия духа.

Наконец я не выдержал:

- Дик, чем ты собираешься заняться вечером?

Он посмотрел на меня внимательно и с любопытством, но, как мне показалось, не вспомнил меня.

- Не знаю. - Он пожал плечами. - Подсказчик говорит, что сегодня по телевизору интересный фильм, полезный...

- Для поднятия духа! - добавил я с притворной торжественностью. А своему суфлёру шепнул: - Почему бы нам с Диком вместе не посмотреть этот фильм? Я бы пришёл к нему в гости... Кстати, далеко ли он живёт?

- Совместный просмотр телепередач может благотворно повлиять на твой перевозбуждённый мозг, - ответил Подсказчик. - Я выражаю своё согласие. А проживает Дик в том же доме, что и ты, на два этажа ниже.

- Послушай, Дик, - сказал я, - ты не пригласишь меня вечером посмотреть фильм?

Он помедлил, прежде чем ответить, - видимо, слушал совет своего Подсказчика.

- Конечно, приходи! - И улыбнулся: надо же! Так же, как тогда, десять лет назад!

Я вспомнил: когда он улыбался, на его пухлых щеках появлялись смешные ямочки. Теперь их не было на худом лице, но улыбка была той же! О память! Как же ты прекрасна! Никогда не откажусь от тебя! Не нужно мне их куцего счастья! Я хочу помнить! Жизнь, от которой отсечена память, представилась мне бабочкой с оторванными крыльями... Но откуда явился этот образ? Ну, конечно! Его подсказал мне тот же Дик!

Нам было тогда лет семь. Мы носились по школьному двору, и Дик нашёл в траве бабочку. Она пыталась взлететь, но лишь беспомощно махала всего одним белым крылышком.

- Бедняжка, - сказал Дик, осторожно подняв её и посадив себе на ладонь. - Так она и будет хлопать крылом. Её увидит воробей и съест. Надо её спасти.

- Как?

- Сделать её невидимой.

- Невидимой?

- Да. Смотри!

Дик оторвал у бабочки крыло, и она превратилась в червячка с усиками.

- Что ты сделал? - возмутился я. - Ей же больно!

- Зато теперь её не увидит воробей. - Дик посадил бескрылую бабочку на цветок одуванчика. - Видишь? Её почти не заметно. Будет сидеть здесь и пить нектар. А потом переползёт на другой цветок: их здесь вон сколько!

Я смотрел на взрослого Дика и думал: неужели он не помнит всего этого? Это же было так чудесно! Мы доверяли друг другу, мы делились своими секретами. И нас тогда ещё не заставляли перед сном пить оранжевую таблетку. Вероятно, для растущего организма она вредна. Мы всё помнили и... мы были счастливы!

И я понял, что такое счастье - и вздохнул с облегчением.

Мы поговорили ещё немного о всяких мелочах: о съеденном в тот день мороженом, о том, что мы делали на работе, кого видели по пути в кафе, с какой девушкой кому из нас предстоит встретиться завтра... А потом, повинуясь своим Подсказчикам, встали, покинули кафе, распрощались, и каждый двинулся своим путём: Пит пошёл к пруду покормить лебедей, Дик отправился в салон одежды и обуви выбрать себе новый костюм, а я вернулся домой.

Оказалось, что на досуге я увлекаюсь чтением стихов. Как сообщил мне Подсказчик, каждый вечер я прочитываю пять страниц, а на следующий день, всё позабыв, начинаю с первой страницы и дохожу до пятой, и так уже несколько лет.

Мне разрешили читать эту книгу, поскольку стихи способствуют поднятию моего духа.

Всё, хватит! - решил я, снимая с полки старенький, потрёпанный томик. - Теперь уж я запомню всё! Наверно, эти стихи мне очень нравятся, если я, невзирая на забывчивость, изо дня в день возвращаюсь к ним как к старым друзьям.

Я глянул на обложку: ни имени автора, ни названия - всё стёрто тысячами прикосновений к потёртой, потрескавшейся коже.

На титульном листе я прочитал: Федерико Гарсия Лорка. Стихотворения и пьесы. И мне в голову хлынул горячий поток, и всё вокруг поплыло, закружилось. Я сел в кресло и, опустив книгу на колени, закрыл глаза.

Его звали Майер. Это было имя или фамилия? Не знаю. Он был стар, но всегда опрятно одет и побрит. Только за волосами не следил: когда он появлялся в парке, примыкающем к школе, я заворожённо глядел, как его седые пряди развеваются на ветру, словно пучки паутины, прилипшей к его шляпе, пока она лет сто, не меньше, висела на чердаке какого-нибудь заброшенного дома.

Майер всегда приходил в парк ровно в двенадцать часов утра, садился на одну и ту же скамью и раскрывал одну и ту же книгу. И застывал. Лишь изредка он поднимал глаза к ветвям старинных лип и дубов и чему-то улыбался.

Все ученики считали его чокнутым. Все, но не я. Меня этот старик околдовал. Я влюбился в него, хоть ему было тогда не менее шестидесяти пяти, а мне - всего четырнадцать. Как только кончались уроки, я бежал в парк, робко приближался к неподвижно сидящему Майеру и любовался им. Иногда я осмеливался сесть на самый краешек скамьи, но заговорить с ним не решался.

Однажды он сам обратился ко мне:

- Тебе, наверное, любопытно: что этот старик читает?

- Да, - робко ответил я, невольно слукавив: меня тогда совершенно не занимал этот вопрос - я просто глядел на странного человека, ведущего себя не так, как все остальные взрослые. И его уши почему-то не были прикрыты лепёшками наушников. Надо заметить, что я тогда ничего не знал ни о Подсказчиках, ни о способах поднятия духа, я был обычным школьником, оторванным от мира взрослых. Нашими воспитателями и учителями были роботы; роботы наводили порядок в школе и интернате, роботы готовили нам еду, роботы перестилали наши постели. Взрослых мы видели только издалека, и они казались нам такими же бесстрастными и скучными, как роботы. А тут - Майер, прекрасный выходец из иного мира, живущий по каким-то своим правилам... Или вовсе не подчинённый никаким правилам?

- Это стихи, - сказал он, протянув мне книгу.

Я подсел к нему ближе и взял ветхий томик. До того дня я не видел бумажных книг, разве что в кино или на иллюстрациях к цифровым изданиям старых романов. Я знал, что раньше, когда люди ещё не умели доверять свои мысли машинам, они печатали их на бумаге. И вот я держал в руках дожившую до нового времени древность.

Федерико Гарсия Лорка. Стихотворения и пьесы - вот что я прочёл на титульном листе.

- Ты читал этого поэта? - спросил старик.

- Никогда не слышал о нём, - прошептал я, чувствуя в груди необычное волнение, как будто передо мной открылись ворота, а за ними я увидел хрустальный город эльфов и прекрасных фей.

- Возьми её, - сказал Майер, поднявшись на ноги. - А прочитаешь - вернёшь.

И он ушёл, одарив меня на прощание нежной улыбкой.

Долго я читал эту книгу, больше двух месяцев. Она очаровала меня, обволокла волшебным сиянием. Иногда я приходил в парк, и мы с Майером беседовали о стихах, о поэтах, о красоте.

А потом он перестал приходить. Я давно уже прочитал книгу, а вернуть её не мог, ведь хозяин куда-то исчез. И я стал читать её второй раз, потом третий... И больше с нею не расставался.

Я сидел в кресле и вспоминал. Мне удалось даже вспомнить некоторые стихи и эпизоды пьес.

Вот что такое счастье! - подумал я, открыл глаза и погрузился в поэзию. И память хлынула в меня самовольным весенним потоком, смывающим на пути все преграды амнезии. Мне хотелось вскочить на ноги и бежать куда-нибудь с радостными криками, как сделал тот великий грек, выпрыгнувший как ошпаренный из ванны. И я бы так и поступил, но вовремя вспомнил, в каком мире живу и каким чудовищам противопоставил своё достоинство, свою новорождённую свободу.

Вечером Подсказчик привёл меня к Дику. Он жил точно в такой же крохотной квартирке, что и я, даже мебель была такая же.

Дик поставил на стол чайник, две чашки, положил пачку песочного печенья и уткнулся в экран телевизора. А я сидел как на иголках, не зная, как остаться с ним один на один. Наконец я кое-что придумал.

- Что-то плохо слышно, - сказал я. - Снимем, пожалуй, наушники. А кончится фильм - наденем.

Я встал и сорвал с головы надоевшие лепёшки, соединённые между собою гибкой полоской пластика. Дик удивлённо взглянул на меня, поколебался с полминуты и, сняв свои наушники, неуверенным жестом протянул их мне.

- Так будет лучше. - Я отнёс наушники в ванную, повесил их на крючок для полотенца и вернулся на своё место перед телевизором.

Фильм уже начался, и Дик не отрывался от экрана. А мне было всё равно, что там происходит: я смотрел на напряжённый профиль полностью забывшего меня друга и думал, что времени у меня в обрез, а сказать нужно очень и очень много. Вот только с чего начать? И какие слова подобрать, чтобы Дик поверил мне и вспомнил нас и наше счастье?

- Слушай, Дик, - зашептал я, почти касаясь губами его уха, - помнишь однокрылую бабочку: как ты спас её от воробьёв?

Дик оторвал взгляд от экрана и уставился на меня удивлённо и испуганно.

- Ну же, вспоминай! Это было в начальной школе, на лугу, там ещё цвело так много одуванчиков - там было так красиво, как будто солнце споткнулось на кочке и расплескало по земле лимонно-апельсиновый сок... Ну, помнишь?

- Подсказчик велел мне не вести с тобой разговоров о памяти, - ответил Дик и отвернулся от меня.

- А ты и не веди их. Просто постарайся вспомнить детство, меня, Элис... Помнишь Элис? Ты ещё говорил, что она самая красивая на свете девчонка. Когда же я спросил тебя, а не втюрился ли ты в неё, ты ответил, что не такой дурак, чтобы влюбляться. Ты ещё сказал, что настоящий мужчина должен быть гордым и свободным и не держаться за юбку. Неужели не помнишь? Это же была твоя жизнь! Она и осталась в тебе - нужно только вернуть её - и ты увидишь, как она чудесна...

- Мне нужно в туалет, - сказал Дик, встал и вышел из комнаты.

Минут через пять он вернулся. С наушниками на голове. И я испугался! Я понял, что проиграл! Ничего-то Дик не помнит и вспоминать не собирается. Он просто отгородился от меня своим Подсказчиком...

Но оказалось, что я недооценил подлость бывшего друга: не прошло и четверти часа, как в комнату вошли два робота.

Я вскочил на ноги: всё пропало! Дик вызвал полицию! Теперь они сотрут мою память...

- Ласло из ячейки Р-27593, - обратился ко мне один из роботов, - ты доверился опасным воспоминаниям, нарушил правила общежития и подверг опасности психику своего товарища. Мы вынуждены предоставить тебя в распоряжение Воспитательной Комиссии. Следуй за нами.

- Нет! - крикнул я, плача от отчаяния. - Не подходите ко мне! Я никуда с вами не пойду!

Роботы стали медленно приближаться ко мне. Я отскочил к окну, нащупал на подоконнике горшок с пеларгонией и швырнул его в них, однако они ловко увернулись от летящего горшка, и он разбился о противоположную стену. Тогда один из роботов вытянул вперёд руку, что-то в ней щёлкнуло - и мне в плечо вонзился шприц. И я погрузился в тёмно-фиолетовую пустоту.

А когда очнулся, обнаружил, что сижу за столиком, покрытым белоснежной скатертью. Огляделся по сторонам: огромный зал, ослепительно-белый, с блестящими стенами и высокими окнами. В зале - множество таких же столиков, как и тот, за которым я сосредоточенно ем мороженое, выковыривая его ложечкой из металлической розетки. За столиками сидят люди. Человек десять. Все - в полосатых халатах. Я осмотрел себя: на мне такой же халат.

- Где я? - прошептал я. - Кто я?

- Ты Ласло из ячейки Р-27593, - послышался голос, как будто исходящий из глубин моего мозга. - Ты в санатории для прошедших очистку сознания. Скоро ты поправишься и вернёшься к привычному образу жизни.

- Какому ещё образу жизни? И кто ты такой? И где ты?

Я стал крутиться на стуле, пытаясь разглядеть того, кто со мною говорит.

- Я твой Подсказчик, - ответил голос. - Я общаюсь с тобой посредством наушников. Моя задача - руководить твоими действиями и объяснять то, что тебе не понятно.

- Чушь какая-то, - пробормотал я.

- Вижу, очистка не привела к ожидаемым результатам, - сказал голос. - Похоже, ты взялся за старое: называешь чушью совершенную систему управления человеческим сознанием.

Мне показалось, что я уже где-то слышал всю эту белиберду о совершенной системе. В моей голове замерцало смешное слово «дежавю». Я вспомнил его значение и подумал, что стою на пороге каког-то волнующего открытия. Вот только вспомнить бы кое-что... Но что именно?

Мои мучительные размышления прервало появление старика. Полосатый халат доходил ему до колен. Старик ступал по плиточному полу босыми ногами, а руки положил на голову, сцепив на макушке ладони.

Он направлялся к двери, но вдруг остановился, развернулся и глянул на меня глубокими, пронзительными глазами. И я вздрогнул: Боже, какое знакомое лицо! Где же я видел его, причём, совсем недавно? Дежавю.

И ведь старик, определённо, знает меня! Как он глядит! И почему на нём нет наушников, как на остальных? Загадка!

Он отвернулся от меня и медленно вышел из зала.

- А теперь, Ласло, - сказал Подсказчик, - ступай в свою комнату, возьми любимую книжку и выходи в сад. Там ты сядешь на скамью и будешь читать стихи. Это занятие...

- Понимает дух, - машинально произнёс я.

- Правильно, ты явно идёшь на поправку.

Так я и сделал. Подсказчик довёл меня до комнаты, сказал, где лежит книга, и когда я взял её, вывел меня в сад - довольно приятное тенистое место: раскидистые деревья, подстриженная трава, бетонные дорожки, разноцветные скамьи.

Я сел и задумался: кто же я такой? Почему я ничего не знаю и не помню? И почему я должен повиноваться какому-то Подсказчику, сидящему у меня в наушниках? Не хочу! Но... но почему я этого не хочу?

- Федерико Гарсия Лорка. Стихотворения и пьесы, - услышал я знакомый голос и обернулся: за спиной стоял тот старик, которого я видел в столовой.

- Простите, что вы сказали?

- Я сказал, что у тебя моя книга.

- Не вступай в разговоры с этим индивидом! - велел мне Подсказчик.

- Почему я не могу поговорить с ним? - возмутился я.

- Потому что общение с ним вредно для твоего психологического настроя. Ты должен... - Но Подсказчик не договорил, так как старик снял наушники с моей головы и забросил их высоко на дерево, где они повисли на ветке.

Он сел рядом со мной.

- Майер? - пролепетал я, вглядевшись в него внимательнее.

- Вот видишь, - улыбнулся он, - ты начинаешь вспоминать. Им не удастся стереть твою личность, как за много лет не удалось переломить меня. Что они только ни делали со мною - всё напрасно. Как я помнил себя, так и буду помнить до смерти. Если, конечно, не впаду в деменцию. А ты молодец, Ласло. Хорошо держишься.

Я протянул ему потрёпанный томик и вдруг почувствовал себя четырнадцатилетним мальчиком, несколько раз прочитавшим одолженную мне книгу. И вспомнил Элис и Дика. И предательство Дика, и шприц в плече, который метнул в меня робот. Я вспомнил всё!

Майер взял книгу, положил её на колени, погладил и вернул мне.

- Она твоя. Пусть помогает тебе дальше. Будет тебе якорем, пока твоя память не научится противостоять попыткам глупых роботов стереть её.

- Но почему Дик ничего не смог вспомнить? - Я заплакал.

- Дик? Это твой друг, которого ты попытался вернуть в действительность?

Я кивнул.

- Не все люди могут сопротивляться, Ласло, далеко не все. Как когда-то лишь единицы были способны выйти на бой со злом, так и сейчас такие же жалкие единицы борются против забвения. Вместо того чтобы умнеть, человечество доверило мышление машине, затем оно вручило ей свою волю и в конце концов отдало свою личность. Как когда-то подчинилось страстям.

Ничего доброго не мог создать злой гений человека. Он построил бездушный механизм, который убеждён в том, что, оберегая своего создателя от злых мыслей и поступков, делает его счастливым. Вот тебе и ответ на вопрос, почему Бог сотворил человека обладающим свободой воли и почему единым мановением руки он не уничтожит зло. Человек сам должен сделать это - иначе...

Послушай, Ласло, какая разница, подчинён ли ты неусыпной, прожорливой своей гордыне или голосу Подсказчика? В любом случае, чтобы вырваться на свободу, необходимо убить поводыря, ведущего тебя к пропасти небытия.

- Я понял, - кивнул я. - Господин Майер, вы открыли мне глаза. Но зачем вы выбросили мои наушники? Это же акт неповиновения. Теперь роботы положат меня на очистку...

- Не сделают они этого, - возразил старик. - Очистка личности не может проводиться чаще, чем один раз в десять лет - иначе сильное магнитное излучение, которое используется при этой варварской операции, может повредить организму пациента. Так что на целых десять лет ты свободен. Они бессильны, ты победил, Ласло. А за это время твоя память, и без того сильная и упрямая, так окрепнет, что ей не страшны будут никакие Комиссии. Поверь мне, я пережил шесть очисток и, как видишь, жив-здоров. Вот отдохну в этом санатории и отправлюсь в город - гулять в парке.

- Вам нравится тот парк?

- Не в том дело. Я высматриваю там любознательных подростков. Всегда найдётся хотя бы один странный мальчик или необычная девочка, кто не испугается старика и с благодарностью примет от меня подарок...

- Книгу?

- Не только книгу. Иногда я дарю им игрушки, сделанные моими друзьями. Ведь то, что восхищает ребёнка, глубоко впечатывается в его сознание...

- Это якорь, я прав?

- Да, якорь, за который зацепится память. Когда подростку исполнится пятнадцать, его заставят глотать оранжевые таблетки, но якорь не позволит забвению поглотить личность полностью. В мозгу останется маленькое нестираемое пятнышко, а в нём - всё прошлое. Его нужно только развернуть, как веер - и жизнь возвратится во всей своей красе.

- А где вы берёте эти якоря?

- В двадцати километрах отсюда находится мёртвый город. Правда, не совсем он мёртвый. Там живут три семьм, мои друзья. У них есть большое собрание старых книг и мастерская, где они делают игрушки. Они сами иногда приходят в город и ищут детей, чтобы подарить им что-нибудь, но чаще этим занимаюсь я, потому что ничего не боюсь. У тех людей есть дети, им есть что терять в этой жизни, а я одинокий волк, сам себе хозяин.

- Но почему тогда вы не дарите эти якоря всем детям подряд, а сидите на скамье и ждёте, пока кто-нибудь не подойдёт к вам?

- Потому что ребёнок должен сам, подчиняясь необоримому влечению, приблизиться к двери тайны, приоткрыть её, пережить радость чуда, волнение волшебства - иначе событие не зацепится за его сознание и легко будет стёрто.

- Завидую я вам, - тяжело вздохнул я. - Какое хорошее у вас дело! А мне придётся снова вернуться к нудной работе; мне, наверно, опять назначат друзей, невесту...

- Ничего этого не будет, если ты не согласен с их правилами. - Майер потрепал меня по плечу. - А если и через десять лет ты не попадёшься им на глаза, то избежишь и очистки. Без наушников ты для них недосягаем. Подсказчик нужен только тому, кто с утра не помнит, что было вчера и что нужно делать сегодня. А мы с тобой всё помним. Потому и делаем, что хотим. - Майер оглянулся. - Смотри, робот идёт, несёт тебе наушники. Прими их, ступай к себе в комнату, там утопишь их в ванне - и всё: Подсказчик утонет, не успев передать в центр жалобу на твоё возмутительное поведение, и больше к тебе никто не пристанет. Ни на работу не надо идти, ни с забывчивой невестой знакомиться. Будешь жить тихо-мирно, развивать мышление и память...

- И помогать вам?

- Да, если хочешь дарить детям волшебные якоря.

На опушке смеркающейся рощи
ветер нашёл осколок потерянной мечты,
упавший с повозки бродячего ангела,
и повесил его над безлюдной дорогой,
чтобы хоть чем-то заменить погасшее солнце.

Смотрите, кочевники-души, и плачьте:
вот они, последние облака,
заплатки на изношенной рясе времени!

Слушайте, бездомные человеки,
и просыпайтесь:
вот они,
последние вздохи умирающих желаний!

Боже, как же здесь пусто и зябко!
Я оплакиваю всякое сердце,
оставшееся нагим.
Чей же горячий шёпот согреет его?
Чьи сладкие стоны омоют его в купели радости?

Прекратите прятаться в тёмных углах одиночества!
Простите друзей и пожалейте врагов!
Я же вижу: вы дрожите от страха и холода.

Это последние часы уютного равнодушия.
Пока не поздно,
спешите сгустить вакуум!
Обнимитесь и слейтесь
в огромную планету любви!
Идите ко мне!
Я стану ядром вашего взаимного притяжения.

Но где вы, не нужные друг другу души?
Почему вы не летите на свет моего костра?
Без вас он не принадлежит ни земле, ни небу,
ведь он любит вас.
Доверьте ему свои озябшие улыбки.
Он не в силах взлететь,
он умирает,
затоптанный стадом ваших теней,
что гордыми змеями
расползаются
по остывающей вселенной.

Ночь о чём-то задумалась
и так смачно
перекатывает за щекою луну!

Я притаился
в глубине лесной тишины
и прислушиваюсь
к печальным вздохам костра.

Моё бродячее сердце
пропахло росою и дымом.
Я чужак в этом нежном лесу,
в этой спящей стране,
на этой безумной планете.

Сколько раз добрые люди
просили меня остаться
в их простодушной суете.
А я уходил,
уволакивая за собою
тяжёлую тень своего одиночества,
чтобы её не топтали
те, кто не любит моей темноты,
а значит, не желает моего света.

Свет костра -
это моя маленькая радость,
младенец,
греющий меня улыбками.

Мой угасающий взор
питается его чистотою,
моё мудрое сердце
бережно листает его вздохи,
а молчаливые песни пламени
тянутся к небу,
ломая крылья
и снова падая...

Не так ли поёт душа поэта,
пригревшегося за пазухой бессонницы?

Здесь не на что мне роптать,
ведь я не один в этой сказке:
меня обступили великаны деревья.

Или это призраки друзей,
которых я когда-то покинул?
Чего же ждут они от меня?
Радости?
Но у меня её нет,
я оставил её в их уютных домах,
я уносил только то,
что бесспорно моё:
мою тень,
мою печаль,
мои потёмки.

А вместо радости у меня костёр.
Он так мило спорит с тенью поэта
о любви, чистой, как ночь,
и глубокой, как темнота.

Лунный ветер бьётся о мою бессонницу,
ломая ритм воспоминаний.
А ведь кроме них, у меня ничего не осталось,
и я пытаюсь навести в них порядок,
сдувая пыль с мёртвых бабочек радости.

Я, как старая театральная афиша,
пришпилен к этой жизни для обмана зрения:
чтобы прикрыть дыру пугающей правды.

Но у меня есть ещё и сердце.
Вот только на что мне оно?
Не для того ли, чтобы молотком надежды заглушать тишину умирания?

Но смотри-ка: любовь ещё жива!
Она совсем сгорбилась
и опирается на клюку поэзии.
И по привычке выдирает ниточки слов
из беззубого молчания старости.

Сплести бы верёвку из строчек своих стихов
и выбраться по ней к тому рассвету,
который мы встречали вдвоём...

Надо же, вновь я зажёг свечку мечты...
Но для чего?
Чтобы лишний раз убедиться,
что вокруг - ничего, кроме ночи?

Но глупо мечтать о том, что прошло...
Глупо быть живой рыбой в мёртвом море...
Глупо любить вопреки одиночеству...

Но почему только во тьме
видны глаза вечности?
Почему только в разлуке
ты становишься моим солнцем?
И почему только смерть
заставляет меня цепляться за жизнь,
а значит, за новую встречу?

Не знаю, почему.
Ничего я не знаю,
кроме того, что жизнь -
это когда время отрезает от луны куски света,
а от моего сердца отрывает песни о тебе.

Где-то там, в вышине,
где возможно лишь одно из двух -
либо летать, либо падать, -
плачут бездомные души.

Кого оплакивают они?
Неужели живых?
А кого ещё оплакивать мёртвым?

А их слёзы превращаются в снежинки.

Как холодно мне глядеть на эту белизну!
Словно сам я вышел из одежды,
из кожи своей,
из жизни
и сам
крохотным лепестком печали
устремляюсь туда же,
куда падает всё,
что тяжелее радости.

Но это ещё не конец,
а только сострадание к озябшим изгоям,
всего лишь преддверие вечности.
Пока ещё я не с ними,
вернее, не полностью там...

Но разве это возможно -
отгородиться от зимы стенами,
тёплыми улыбками
и разговорами?

И всё же сердце беспомощной улиткой
ищет уютную скорлупку.

Почему же я,
отвернувшись от стихотворения,
уставился в окно,
за которым нет ничего,
чему был бы я рад?

Наверное, потому,
что и мы с тобою
когда-нибудь встретимся там
и, обнявшись,
будем плакать снежинками?

Наверное, потому,
что зима - это нездешняя тишина,
в которую падают мои
не долетевшие до тебя
чувства?

Моя душа растекается по вселенной
тёмными, густыми ручейками.
Что это?
Слёзы, замутнённые кровью?
Жизнь, загущённая темнотою?

Что подмешано в вас,
водовороты моей тоски по людям,
а значит, и по Богу?

Говорят, что поэзия должна быть светлее сердца,
а крупинка света на поверхности темноты - обман,
всего лишь замочная скважина в двери,
за которой не бесконечность свободы,
а ещё одна комната,
куда заглянула случайная луна.

Но что же такое свет?
Разве не слезинка,
сверкающая на могильном камне?
Не глаз Полифема,
на мгновение забывшего о своём уродстве?
Не пулевое отверстие в черепе одиночества?
Не жалкая улыбка умирающего Ван Гога?

Конечно, есть и другой свет -
золотой меч, пронзающий сердце мрака.
Но мне он плохой помощник,
он ослепляет поэзию,
привыкшую к сумраку.

Вот почему моя муза никогда не смеётся,
не произносит тостов за праздничным столом,
не ищет освещённых площадей,
где могла бы посверкать бижутерией радости, -
она пьёт мою горячую душу,
она греет свою печаль моими нетерпеливыми мыслями,
она обжигает сердце поцелуями моих стихов.

Послушай, друг!
Не ищи у неё утоления жажды,
она не подарит тебе светлого опьянения.
Отвернись от чаши,
которую никогда не выпить тебе до дна.

Согласен ли ты
утопить свою красоту в чужой боли?
Готов ли ты
слиться с дрожащим своим отражением
в этих капающих в моё небо слезах?

Ещё один оазис, такой же, как и все остальные: пальмы, зелёное озерцо, питаемое крохотным родником, пробившимся из трещины в рыжей скале, стрекозы, бабочки, печальная музыка сверчков... Сколько таких благословенных местечек попадалось на пути нашего племени! Но ни на одном мы не осели, ни одно не казалось нам достаточно хорошим для жизни. Нас манила даль, мы шли на зов настоящего райского сада, безбрежного, посаженного для нас самим Всевышним. Этот сад виднелся на горизонте и особенно отчётливо был виден в полдень. Самые зоркие из нас даже различали в нём отдельные деревья, а на их ветвях - большие оранжевые плоды.

- Оазисы - это постоялые дворы, - любил повторять Раги, наш священник, - они даны нам для отдохновения по пути к обетованному саду. А пустыня - испытание нашей веры, доверия к божьему слову.

Когда же утомлённых людей охватывало уныние, они поднимались на ближайший холм или бархан, откуда сад был виден во всей красе, слегка подёрнутый горячей дымкой, - и дух народа укреплялся, и с новыми силами продолжали мы движение по пустыне веры, время от времени встречая оазисы - зелёные бисерины покоя, нанизанные на прочную нить надежды.

Двенадцатилетний мальчик, я не знал ничего, кроме этой дороги через пустыню. Мать родила меня, едва успев слезть с верблюда, и я выскользнул из неё прямо на песок. А моей повивальной бабкой был знойный ветер. Я рос на спине верблюда, а на стоянках играл с такими же, как я, детьми дороги. Меня научили вере в Бога, зовущего свой народ в обетованный сад, и я, как и взрослые, с тоскою вглядывался в даль, угадывая в мареве очертания зелёных пастбищ, многоводных рек и синих лесов. Я умел читать свиток мечтаний и видеть то, что видели взрослые, доверившиеся обещанию Всевышнего.

И вот мы вошли в очередной оазис. Не хуже и не лучше других. Место, где отдохнут наши глаза, уставшие вглядываться в горизонт.

- Пойдём купаться! - Я подбегаю к своему другу, ровеснику по имени Саюм, но, увидев его бледное лицо, отшатываюсь в ужасе.

- Иди один, - строго говорит мне Аре, его отец. - Саюм болен.

- Выздоравливай, - бормочу я и, понурив голову, бреду на берег озера.

Теперь и Саюм. За последние три года умерли почти все наши дети. Один и тот же недуг: сначала у ребёнка бледнеет лицо, становясь похожим на скорбящее ночное облако, уткнувшееся в грудь луны, затем у страдальца отнимаются ноги и руки, а потом... Потом родители закапывают его в сухой, горячий песок.

Значит, скоро и Саюм покинет нас. Я остался один среди взрослых, которым нет до меня никакого дела. Они, конечно, заботятся о своём отпрыске, кормят меня, а мать и бабка шьют и штопают мою одежду, но этим исчерпываются наши родственные отношения. Эти измождённые дорогой люди даже говорить со мною перестали. Чего бы я ни спросил, в ответ получаю либо окрик, либо молчание. А иногда и подзатыльник. Все их помыслы - о саде обетованном, все их разговоры - о том, как они устали и как милостив Бог, ведущий их по стезе истины.

Я разделся и по колена вошёл в тёплую зелень озера. Но идти дальше не могу: перед глазами дрожит бледное лицо Саюма, мокрое от слёз. От моих слёз. Они стекают мне на подбородок и звонко капают в зелёную воду.

Теперь моя очередь заболеть, я последний ребёнок в унылом племени. Моя смерть отнимет у меня всё, исчезнет эта пустыня, остановится заблудившееся в ней время, а мой одержимый мечтою народ скоро забудет моё лицо, а затем и моё имя...

Я опустился на корточки и разрыдался. Я не хочу умирать, и я не хочу больше идти к саду, который, сколько к нему ни идёшь, не становится ближе. Наверное, прав был Арун, утверждавший, что наш Бог насмехается над нами.

- Никогда не достичь нам горизонта, - кричал он в исступлении. - Никогда, вы слышите? Потому что нет его, горизонта, просто нет. Его выдумали жрецы для того, чтобы их считали вождями, знающими, как добраться до заветной линии, где земля встречается с небом, а человек - с Богом. То, к чему мы идём - всего лишь сон наяву. Опомнитесь, люди, перестаньте глядеть на мир глазами жрецов! Бог дал нам оазисы, но нашей гордыни тесно и неуютно на маленьком пятачке - подавай ей бескрайние райские просторы...

Жаль мне Аруна: на моих глазах мужчины побили его камнями за неверие и попытку ввести в соблазн народ божий. Убили и оставили на съедение шакалам. Тогда я впервые зарыдал, как девчонка, обжёгшая пальцы тлеющей головешкой. О, как я жалел этого парня! Он был такой красивый и такой неприкаянный. Всё размышлял о чём-то да беседовал сам с собой. И меня научил многому, например, читать книгу звёзд и слушать песни ветра. Он всегда глядел на меня с такой улыбкой... такой... не знаю, как сказать... Его улыбка была сильнее моих печалей, она убаюкивала мои боли... Его убили, чтобы он не мешал нам идти дальше. Он усомнился в нашем личном боге - значит, и в нашем бессмысленном пути, в никчёмной нашей жизни.

Я подумал, что будет даже лучше, если я заболею и меня зароют в песок. Не хочу больше видеть этих людей с каменными сердцами и песчаными душами. Не пойду больше никуда! Провалитесь вы все! Эта дорога отнимает у меня друзей - пусть уж она и мою жизнь заберёт! Я истлею и стану страшным скелетом, а моя душа улетит на поиски Аруна и Саюма...

- Тебя кто-нибудь обидел? - услышал я за спиной звонкий голос.

Я вскочил и обернулся: на берегу стоял мальчик, такой же, как я, но не измученный бесконечным путешествием. Его нежное лицо не было изуродовано пылевыми вихрями, его губы не потрескались от зноя, в его глазах светилась радость. Я сразу понял, что он не верит в нашего бога, ведущего людей по дороге смерти, - он знает бога, дарующего и хранящего жизнь здесь, в этом оазисе.

- Ты кто? - пробормотал я, протерев заплаканные глаза, чтобы лучше видеть незнакомца в белоснежном балахоне.

- Я Асан, - пожал он плечами.

- А я Алим. Твой народ живёт здесь?

- Мой народ? - удивился мальчик. - Пока в этом городе нас двое: я да мой приятель Оссо.

- В каком городе?

- В этом. Я называю его Соловьиным Гнёздышком.

Оглядевшись вокруг, я усмехнулся:

- И эти пальмы ты называешь городом?

- Пойдём со мной - увидишь.

- Может, сначала искупаемся? А то мой друг заболел, а мне одному скучно.

- Почему бы не искупаться в этом чудесном море?

- В море? В каком море?

- Странный ты, Алим. Стоишь по колена в море и спрашиваешь, в каком.

- Но... - И тут я подумал, что не стоит спорить с этим странным мальчишкой: если оазис кажется ему городом, а озерцо - морем, то это не моё дело. Может быть, такая у него игра.

Вбежав в воду, Асан, и без того светящийся радостью, стал похож на восторженное солнышко. Он принялся с громкими возгласами и смехом прыгать, кувыркаться, а затем набросился на меня, и я упал, но не остался в долгу и положил его на лопатки. Так мы барахтались и бесились до тех пор, пока не устали.

- А теперь пойдём ко мне домой, - сказал Асан, когда мы отдышались.

И мы пошли.

- Ты испачкал свою одежду, - сказал я, стряхивая с его балахона песок.

- Ерунда, - отмахнулся он. - Ночью луна выбелит всё. А если ты долго будешь глядеть на неё, она отстирает и твою душу. Ни одной злой мысли не оставит, ни одного чёрного или серого желания.

Я вкратце рассказал Асану о своём народе и о саде обетованном, в который мы никак не можем попасть.

- Они не дойдут до этого сада, - сказал Асан.

- Арун тоже так говорил. За это его убили.

- Они и тебя убьют, если ты попытаешься открыть им глаза.

- Не думаю. Они меня не слушают и даже не замечают.

- Не замечают потому, что ты ребёнок.

- Да. К сожалению, Арун не был ребёнком.

- Ты в этом уверен?

- Вообще-то нет... В последнее время я мало в чём уверен.

- Значит, ты уже пришёл туда, где небо встречается с землёй.

- Откуда ты это взял?

- Когда человек приходит к концу всех дорог, он ни в чём не уверен. Небо перетекает там в землю, земля становится отражением неба - поди, разберись, что к чему. А потом к этому чуду привыкают. И обживаются. И обретают уверенность.

Мы шли. Я ждал, что оазис вот-вот кончится, но он, вопреки здравому смыслу, всё тянулся и тянулся, доброжелательно кивая нам пальмовыми листьями. Наконец впереди показались первые строения. Вдаль убегали улицы, сжатые по бокам домами.

Никогда раньше не видел я домов, а уж городов - и подавно. Только слышал о них от бабушки.

- Значит, это и есть твой город?

- Почему мой? - Асан обнял меня одною рукой за шею, как будто мы с ним были старинными друзьями. - Этот город - для всех, кто хочет от сомнений перейти к знанию.

- Знанию? О чём?

- Да обо всём. Например, о том, что нет впереди горизонта, а за горизонтом тебя не ждёт Бог.

- А где он ждёт?

- Это ты у него сам спросишь, когда поймёшь, кто он такой.

- Но он же взрослый, не будет он меня слушать. А то ещё цыкнет или пощёчину даст, как это делает мой отец...

- Бог - взрослый? - рассмеялся Асан. - Да был бы он взрослым - брёл бы сейчас по пустыне вслед за каким-нибудь скучным караваном, веря только в то, что сам себе наобещал.

- Наверное, ты прав.

- Ну, как тебе город?

- Большой. И тихо здесь, и никто не заставляет меня тащиться в райский сад... Всё хорошо, вот только я проголодался.

- Пойдём! - Асан схватил меня за руку и потянул за собой вверх по узкой, извилистой улочке. - Вот, сюда, милости прошу, здесь живёт Оссо, он печёт такой хлеб - пальчики оближешь! Сто лепёшек зараз слопаешь. А чай - просто чудо! Эй, Оссо! Встречай гостя!

Мы вошли в прохладный сумрак небольшого дома. Окон в помещении не было, и лишь отверстие в потолке бросало на пол размытый круг света. Я огляделся: ничего, кроме стола, а на столе - стопка лепёшек и две пиалы с зелёным чаем.

- Садись, Алим! - Асан подтолкнул меня к столу и бросил мне подушку. При этом он так звонко рассмеялся, что мне показалось, будто в помещение вбежала целая сотня смеющихся Асамов. Я ловко поймал подушку и уселся на неё.

- А где Оссо? - спросил я, навострив уши: не послышатся ли шаги сердитого взрослого?

- Оссо здесь, - небрежно бросил Асан, протягивая мне лепёшку.

- Где здесь?

- С нами, где же ещё?

- Что-то я его не вижу.

- А Бога ты видишь?

- Нет.

- И не веришь в него?

- Не знаю...

- Если бы верил, знал бы, почему умирает твой друг Саюм и почему ты остался в живых.

- Почему?

- Чтобы Саюм, который здесь никому не нужен, ушёл за горизонт, где небо стало землёй, а земля - небом, а ты остался здесь, где небо только краешком коснулось тебя и заколдовало всё вокруг.

- Но зачем?

- Зачем, зачем! Чтобы веселее было жить! Чтобы взрослые не разрушали твоей радости, а душа Саюма не терзалась больше безнадёжной надеждой и не старела от веры в миражи. Вот зачем! Теперь понял?

- Понял, кажется. Но как же моя мама? Как бабушка, отец? Им же надо объяснить всё это, чтобы они остановились... Чтобы поселились в городе и обрели здесь счастье... И Бога...

- Попробуй. Хотя я уверен, что у тебя это не получится. Они просто не увидят Соловьиного Гнёздышка, для них это не город, а сущий пустяк, не достойный внимания...

- Но нельзя же просто смотреть, как люди идут в пустоту и она высасывает из них последние крохи радости.

- Нельзя.

- Значит, я должен попытаться. - Я запнулся, теребя в руках лепёшку. - Вот только как?

- Словами, как ещё? Ты ешь, а то остынет. - Асан стал с жадностью кусать хлеб и запивать его чаем, и я с не меньшим аппетитом последовал его примеру. А он продолжал говорить с набитым ртом:

- Готов ли ты к тому, чтобы твои родители бросили в тебя камни, как в Аруна?

- Нет! - Я подавился и закашлял. - Нет, конечно! Кому охота, чтобы в него швыряли камни? Я даже пощёчину получить не готов. О чём ты говоришь!

- Тогда сделаем это вместе.

- Вместе?

- Да, вместе пойдём к твоему племени и скажем им о городе, который ждёт их прямо здесь, а не где-то там, в сказочных далях. Хотя бы попытаемся. Может быть, на этот раз кто-нибудь из них проснётся. По правде говоря, я не жду от этого дела ничего хорошего, но ради тебя, ради очистки твоей совести готов рискнуть. Согласен?

- Ну, ладно, - неуверенно кивнул я. От страха перед побитием камнями мне расхотелось есть, да и белый свет стал мне не мил. Но как отказаться от предложения Асана? Он ведь может обозвать меня трусом и вообще перестанет дружить со мной.

- Послушай, - сказал я, когда немного успокоился, подумав, что, скорее всего, к утру легкомысленный Асан забудет о своём намерении поговорить с моим племенем, а я сделаю вид, что забыл напомнить ему об этом. - Послушай, а ты, случайно, не джинн?

- Нет. Оссо - джинн в седьмом поколении, а я...

- А давай попросим его, чтобы исцелил Саюма!

- Нет, - замотал головой Асан, - джинн не может идти против воли Создателя. Хлеб испечь, лучший сорт чая на базаре отыскать - это куда ни шло, а исправлять то, что делает Бог, - значит, сомневаться в его любви. Так и волшебной силы лишиться недолго, а кончится такое непослушание тем, что разжалованный джинн пристанет к унылому племени вечно идущих слепцов. Не переживай ты за Саюма, ничего плохого с ним не случится. Он поступит в школу ангелов или джиннов и будет помогать детям всегда оставаться детьми, даже в старости.

До самого вечера Асам рассказывал мне волшебные сказки, а когда взошла луна, мы поднялись на кровлю дома глядеть на небо. Мы лежали, всматриваясь в лунную белизну, и все страхи и сомнения исчезли, и я почувствовал себя чистым и лёгким, как мотылёк. И не взлетел только потому, что у меня не было крыльев. Зато я понял, что такое быть ангелом и почему ангелы такие светлые и воздушные.

Спали мы в настоящих хоромах, которым мог бы позавидовать турецкий султан, а, проснувшись утром, подкрепились холодным, сочным виноградом и пошли к моему народу с благою вестью. И я, омытый накануне лунным светом, больше ничего не боялся.

Племя уже собралось уходить: шатры были свёрнуты и погружены на спины верблюдов, догорающие костры едва дымили, а жрец Раги, стоя перед людьми, сидящими верхом, громко читал подорожную молитву.

Когда молитва кончилась, заговорил Асан:

- Послушайте меня, отцы и матери мои, братья и сёстры! Отвернитесь от обманной картины, которую вы считаете вратами в рай. Нет там ничего, кроме пустыни и оазисов. Ваша земля здесь! Останьтесь, будьте хозяевами этого города! - Он обвёл рукою окрестности.

- Алим! - злобно зарычал на меня жрец. - Кого ты к нам привёл? Ты пал так низко, что связался с врагом человеческим!

- Да он, наверное, из другого племени! - выкрикнул Уру, сын жреца, вечно всем недовольный парень, готовый подозревать в измене и собственную мать. - Скорее всего, его народ хочет добраться до сада раньше нас и застолбить лучшие участки.

- В любом случае, он богохульствует! - объявил свой приговор разгневанный священник. - Побить еретиков камнями! Чего вы ждёте, народ божий?

Уру и двое его приятелей спешились, и в нас полетели камни. Я увернулся от камня, но споткнулся о кочку и упал. А на меня повалился Асан.

- Всё, хватит с них, оставим их здесь подыхать с голоду, - послышалось ворчание жреца. - Поторапливайтесь! А ты что, Аре? Да оставь Саюма, он всё равно не жилец. Надо спешить. Обетованный сад уже совсем близко, к вечеру, даст Бог, войдём во врата блаженства. Эй, Аре, кому сказал, оставь своего выродка! Смотри, он уже не дышит.

Я боялся пошевелиться. На мне лежал Асан. Жив он, или они убили его? Боже, как я мог считать этих негодяев своим народом! Боже, спаси хотя бы Асана. Он ведь такой хороший, и он знает тебя, Господь мой! Почему ты не забрал меня? Почему отнимаешь у меня друзей?

Прошло немало времени, прежде чем я осмелился поднять голову. Племя ушло. Я глянул вдаль: последний верблюд входил в миражное марево.

У Асана была пробита голова, но он был жив. Я сидел рядом с раненым другом, не зная, что мне делать.

- Оссо! - крикнул я в отчаянии. - Хоть ты помоги этому ангелу! Я не в силах сделать это, я всего лишь слабый ребёнок!

Вдруг поднялся сильный вихрь. Он подхватил Асана и унёс его в город по имени Соловьиное Гнёздышко. А я встал и, оглядевшись, увидел лежащего на земле Саюма. И опрометью бросился к нему.

Он был бледнее полной луны, но ещё в сознании. Он глядел на меня с тоскою в больших чёрных глазах, и я заплакал.

- Погоди умирать, дружок, - причитал я, теребя его грязный, дурно пахнущий балахон. - Я тебе помогу. Асан и Оссо не хотят лечить тебя, они боятся нарушить божье повеление. Пусть так. Но я-то ничем не обязан Богу, плевать мне на все его правила, когда у меня на руках страдает умирающий друг! Я сам исцелю тебя, я отдам тебе часть своей жизни, лучшую долю своей души. Если будет нужно, я откажусь даже от места в раю - лишь бы ты жил и играл со мной, как раньше. Вставай, Саюм, вот так, видишь, ты ещё можешь ходить. Ухватись за меня, обопрись. Пойдём, я отведу тебя в город.

В роскошных султанских покоях нас поджидал Асан. Его голова была замотана белой тряпкой. Он лежал на постели с балдахином и, загадочно улыбаясь, глядел, как я из последних сил затаскиваю в комнату совсем обессилевшего Саюма. Не знаю, как сам я не свалился от изнеможения, но мне всё-таки удалось положить его на кровать.

- Зачем ты принёс его? - спросил Асан, принюхиваясь.

- Чтобы спасти.

- Он умрёт.

- Замолчи! Он не умрёт!

- Да? - усмехнулся Асан. - Только потому что ты так хочешь?

- Да, потому что я готов отдать ему часть себя.

- Часть, но не всего.

- Надо будет, и всего отдам. А ты что, злишься, что у меня есть друг, которого я люблю сильнее, чем тебя?

- Ничего я не злюсь. Просто мне кажется, нагляделся ты вчера на луну - и совсем забыл о том, что ты просто человек.

- Плевать мне на то, кто я. А вот ты, вместо того, чтобы помочь мне, лежишь здесь и повторяешь слова Раги, нашего жреца.

- Это же не мой друг, а твой - ты им и занимайся.

- И займусь. А ты попроси Оссо приготовить ему целебных мазей и отваров.

- Хорошо, попрошу. - Асан сел на кровати. - Ох, как голова болит! Эй, Оссо!

- Да не просто целебных, а чего-нибудь поволшебнее! - грубо настаивал я, забыв о том, что совсем ещё недавно считал противного Асана лучшим своим другом.

- Как скажешь. Оссо, лучших лекарств, будь добр. Докажем же этому глупцу, что все усилия его напрасны. Бог не потерпит такого своеволия. Он смиренных любит, кротким помогает.

- Смиренных, кротким! - передразнил я злого мальчишку, дрожа от возмущения. - Передай своему Богу, что я не за себя прошу, а за Саюма. Между прочим, он самый смиренный в мире человек.

Удивлённо глядя на меня, Асан качал головой, а я, сняв в больного грязную одежду, натирал его мазью, которую подал мне невидимый Оссо.

- Грудь посильнее натри и лицо, - говорил Асан. - И дай ему выпить этой чёрной гадости. Это жёлчь змея, того самого, что искушал Еву. Да не бойся ты, пусть пьёт, я шучу, это экстракты разных корешков. Какие вы все серьёзные, шуток не понимаете.

- Знаешь что, шутник, шёл бы ты отсюда, не мешай! - разозлился я.

- Ладно, пойду пока, распоряжусь о праздничном обеде.

И Асан ушёл. А я втирал в кожу Саюма разные мази и по капле вливал ему в рот чёрное лекарство. И наконец, уставший и разморённый зноем, уснул рядом с ним.

Проснулся я в вечерних сумерках и сразу стал щупать неподвижное тело друга.

- Нет, только не умирай! - закричал я. - Ты жив? Жив! Бог любит тебя, Саюм! Пусть он возненавидит меня - лишь бы любил тебя! Ты родился, чтобы жить, я это знаю.

Я не спал до самого утра, ни на минуту не отходя от больного, и то плакал, видя, как тяжело он дышит, то радовался, когда он, открыв глаза, спрашивал, где мы и скоро ли настанет утро.

А когда совсем уже рассвело, Саюм сказал, широко улыбнувшись:

- Как мне хорошо, Алим! - И, вытянув руки, блаженно потянулся. На его лице снова пылал красивый загар, а в глазах отражалось утреннее солнце.

- Ты здоров! - закричал я, не помня себя от радости. - Оссо! Передай своему господину, что мой друг поправился!

Асан вошёл в комнату, зевая и потирая кулаками заспанные глаза. На его голове не было повязки. Как же быстро зажила на нём рана! Я подскочил к нему и сгрёб его в объятия.

- Саюм жив! А ты мне не верил!

- Не верил, не верил, - ворчал Асан, позёвывая. - А ты? Верил ли ты Богу?

- Конечно! Только ему. Если бы я послушался тебя, маловер ты несчастный, Саюм обязательно умер бы.

- Хвастаться решил? - усмехнулся Асан. - Присвоить себе чужую заслугу?

- Я не хвастаюсь, а радуюсь. Кстати, где твой обещанный праздничный обед? Целые сутки во рту маковой росинки не было.

- Я тоже голоден, - сказал Саюм.

- Тогда вставай, лежебока! - пробурчал Асан. - И за мной!

- Но он же болен... - Я осёкся, удивившись, с какой лёгкостью Саюм вскочил с постели.

Плотно позавтракав, мы втроём пошли купаться.

- Прости меня, - обратился я к Асану, когда мы выходили из города.

- За что?

- За то, что накричал на тебя вчера.

- Ерунда, Алим. Это ты прости меня.

- За что?

- Что сомневался в тебе.

- Значит, мир и дружба?

- Навечно!

И вот мы вышли к... нет, не к озеру - а к настоящему морю! Саюм и я остановились на берегу, поражённые увиденным, а Асан, скинув себя белый балахон, с радостным гиканьем бросился в мерно шумящие волны.

- Что встали, как два испуганных козлёнка? - крикнул он нам, вынырнув из воды, которая своей мягкой голубизной спорила с красотою неба.

Лицо Асана вспыхнуло таким ярким светом, что мы зажмурились.

- Кто он? - прошептал испуганный Саюм.

- Кажется, я понял, - ответил я. - Эй, Асан, значит, ты и есть Бог?

- А ты сомневался в этом? Ничего, прощаю тебя и за это, ты же мой друг. Что вы оторопели? Да бросьте! Это же верх неразумия - бояться меня! Идите ко мне!

Мы разделись и осторожно вошли в тёплые волны.

- Давайте веселиться, друзья! - Асан обнял нас обоих. - Мы будем играть, а Оссо будет рассказывать нам сказки, пока нет у нас других дел. А то ведь скоро сюда придёт ещё один караван, предстоит много работы, надо будет спасать детей.

- А взрослых? - спросил ничего не понимающий Саюм.

- Нет уж! Хватит с меня вчерашнего. - Потрогав то место на голове, куда угодил камень, Асан состроил недовольную мину. - Даже мне не по силам спасать идущих к смерти.

Я ведь тоже когда-то поверил
в сладкую песню о добром небе,
но оно не спустилось ко мне с распятия.
«Ещё не время!» - крикнул мне ангел,
качаясь на маятнике луны.
«Что такое время?» -
спросил у своей неприкаянности часовщик,
живущий в моём сердце.

А помнишь,
как, расковыряв отцовские часы,
любознательный мальчик
выломал из них стрелки?
Но это не помогло ему выйти из лабиринта времени.

Сквозь пальцы Бога, протянувшего мне руку помощи,
утекли тонны сухих, колючих мгновений,
стёрших на стене моей памяти
барельефы улыбающихся друзей.

Из храмов,
разрушенных дождями сомнений
и ураганами отчаяния,
вышел эсперанто пугливого изгоя.

Я раскрыл перед людьми книгу своей боли,
но никто их тех немногих,
заглянувших в неё,
не понял в ней ни слова.

А я всего лишь звал их с собою
искать страну безвременья,
планету негаснущего счастья.

И я понял,
что время не лучисто-чистая речка,
уносящая солнце за солнцем,
не море,
в колыбели жизни качающее бледную невинность луны,
а коварная пружина,
хоть и вынутая в детстве из сломанных часов отца,
но всё ещё живая.

Время - коса ДНК,
расплетаемая трясущимися пальцами старости.

Я понял,
что стал точкой на звёздной карте,
началом луча,
пытающегося пронзить эпоху.

Неужели я тоже очутился здесь,
посреди белого циферблата,
в эпицентре ослепительного холода?
Я же не шестерёнка,
не дервиш,
не ведьма,
чтобы кружиться на месте,
раскинув руки стрелками,
вечно догоняющими друг друга
и не создающими ничего,
кроме опьяневших вихрей.

А ещё я научился смаковать вид и вкус одиночества.
И песня моей тоски придумала себе забавный припев:
«Чья это бродячая печаль
оставила мне на снегу цепочку следов?
Идти по ним или оплакивать их,
оставаясь неподвижным центром вселенной,
сердцем,
вокруг которого
вьются снежинки мгновений?»

Мне так страшно!
Снег - это начало смерти,
он не освещает тёмных углов,
он пожирает светлые надежды,
сжавшиеся в комок луны.

Кто виноват в том, что даже слёзы мои дрожат от страха?
Кто вылепил время из ужаса былых обид?
Они ухватили за ноги ребёнка,
убегающего прочь от реальности.

«Поздно!
Поздно!
Поздно!» -
стонут колокола
под ударами
равнодушных минут.

Порой я вглядываюсь в пустоту моих горизонтов,
за которыми прячутся отголоски прошлого, -
и тогда начинаю догадываться,
что время - слёзы сталактитов,
стекающие на увядшие губы памяти,
капли кислоты, разъедающие всё,
что я прижимаю к сердцу.

Одиночество - это город старика,
опустошённый вирусом времени.
Да и сам я здесь - осколок вечности,
не нашедший места в мозаике звёздной красоты.

А земля - всего лишь время,
смятое в отчаянном кулаке неба.

Жаль, что я так и не изобрёл часов,
идущих не вперёд, не назад,
а в глубину радости...

Согбенная тень моего одиночества
лижет сладкую грудь ручейка.

Бедная моя душа,
что ты способна дать тому,
кто всё ещё далёк от весны?

Мне неизвестно, кто я,
откуда
и куда шёл,
я только знаю,
что присел отдохнуть
у звенящей струйки жизни.
Я больше не хочу знать ничего,
кроме мудрых песен новой весны,
и просто смотрю,
как летит ко мне белая бабочка,
лёгкая, как доброе слово.

Эй, создание, сотканное из воздушного шёлка!
Лети прямо ко мне в душу!
Она сегодня так широка,
щедра
и лучится приятною пустотой.
И воздух в ней свеж
и дрожит бликами необычной музыки,
ведь душа запела не от былого или грядущего счастья,
а оттого, что моя любовь сегодня бездонна!

Я чувствую в груди прохладные прикосновения журавлиных криков
и тёплую колею,
по которой катится беспокойное солнце.
Я чувствую нежность бегущего по моим жилам ручья.
А ещё где-то,
в глубине песни,
я ощущаю дрожь лепестка фиалки,
которая смотрит на меня так внимательно,
что у меня на глазах наворачиваются слёзы,
самые светлые за всю мою жизнь.

В заброшенном Эдеме - поздняя осень.

Ветхая хижина (та самая, где счастливы были двое, пока не ушли искать бесконечную весну) ждёт возвращения беззаботных хозяев. Она ещё на что-то надеется, храня их запахи, помня их простодушные мечты.

В хижине пусто и мрачно. Такая мёртвая пустота бывает лишь в покинутых сердцах, в позабытых душах.

А вокруг одинокого домика под дождём, под обычной моросью (потому что ничего необычного не может быть в покинутом людьми раю) суетится садовник ветер. Он сгребает в кучи палую листву и состригает с древа жизни остатки увядших надежд на вечность: ничто не должно мешать новым побегам и цветам. А они проснутся весной. Вот только когда настанет весна, никто здесь не знает.

Появляется Творец. Он медленно подходит к хижине, закрывает зонт и с печальным вздохом входит в сырой полумрак. И останавливается в изумлении: на полу, на соломенном тюфяке сидит мальчик лет четырнадцати-пятнадцати.

- Что ты здесь делаешь? - спрашивает его Творец.

- Я Каин, - отвечает мальчик.

- Я знаю, кто ты. Я спросил, что ты здесь делаешь.

- Я боюсь, - прошептал мальчик.

- Кого?

- Я боюсь себя. Змей сказал мне, что я должен буду убить своего брата. Но я не хочу убивать его. Он, конечно, бывает невыносим со своей нудной праведностью, но я люблю его.

- И ты удрал из дома, чтобы не искушать судьбу?

Мальчик кивнул и опустил большие, красивые глаза, чёрные, глубокие, как отражение ночного неба в спящем озере.

- Ну, что ж, - Творец удивлённо покачал головой и тоже сел на тюфяк, - оставайся здесь. Будешь помогать мне заботиться о саде. Сам видишь: после того как твои родители ушли, он зарос сорняками. А мой друг ветер слишком стар и слаб, ему одному не справиться. А мне некогда, других дел непочатый край. - Творец задумчиво покачал головой и мечтательно улыбнулся. - Вообще-то, Каин, ты правильно поступил. Если останешься здесь, история пойдёт более ровными путями. И Ною меньше хлопот, не нужно будет спасать живых тварей от потопа. А Иуда Искариот станет лучшим другом Иисуса, самым верным его апостолом. - Творец призадумался. - Но одно меня беспокоит: не надоест ли тебе райская жизнь, как надоела она твоим родителям? Ведь ты здесь будешь совсем один. Нехорошо быть человеку одному.

- Но я буду не один, - возразил мальчик, - со мною будешь ты.

- И ты знаешь, кто я такой?

- Пока не знаю. Но я вижу: твои глаза светятся добротой. Большего мне от тебя не нужно. К тому же в этом саду живёт такой забавный ветер. Он мне сказал, что здесь моя родина. Да я и сам чувствую: это мой дом. Я отсюда никуда не уйду.

- Я рад. - Погладив Каина по голове, Творец поднялся на ноги и вышел из хижины. И широко улыбнулся, думая о будущем и глядя на разорванные тучи, сквозь которые впервые за столько мрачных лет проклюнулось весеннее солнце.

Еловый лес
тесным кольцом сжимает озеро,
словно хочет выдавить из него
тёмное небо.

Даже солнце боится всматриваться
в загадочную душу воды
и смущённо выглядывает из-за дуба,
чьё золото подёрнуто ржавчиной заката.

На моё озеро опустились лебеди,
целая стая белоснежных печалей,
и я заплакал, услышав их жалобные стоны.

Вот, она, лебединая песня!

Это зов северной пустыни,
тщетно ищущей берег своего безмолвия.

Это прощальные крики,
бьющиеся о зеркало одиночества.

Это стенания сердца,
провалившегося в смертную муку.

Это молитвы луны,
которая отчаялась вылететь из колодца ночи.

Это рыдания снежного ангела,
заблудившегося между двумя небесами.

Это песня, напомнившая мне о Боге,
глядящем из безоблачных глубин вечера
на печальную красоту птиц,
что так хороши на фоне угасания.

А завтра всё будет иначе:
лебеди продолжат скорбный путь к югу,
чтобы там тосковать по холодным заводям родины.
А я останусь дышать горечью осени,
веря в то, что Создатель Лебединой Грусти
глядит на меня из космической тишины озера,
а значит, отражается в моих слезах.

Я всего лишь тот, кто глядит,
как ветер тянет по небу
крутолобое стадо грозы,
рассекающее зной рогами молний.

Мрачные быки сверкают глазами на красную тряпку заката.
Буря дробит копытами кости беспомощных теней,
бьющихся у ног ольшаника,
взбесившегося от страха.

Тонконогий табун ливня скачет по озеру,
мотая огненными гривами.

А я всего лишь тот, кому страшно.
И холодно.
И некуда спрятаться.
Я орёл, пригвождённый дождём к юдоли смирения.
Я лесное животное,
чья душа дрожит под мокрою шерстью.
Я травинка, терзаемая дыханием рыдающего Бога.

Что это? Конец света?
Или начало ещё одной тьмы?
Скорее бы уж развязка...

Но вот пронеслось беспокойное стадо -
и остались небеса,
застывшие у пропасти,
полной тускнеющего тумана.

И осталась земля,
чистая, как могила,
омытая слезами скорбящей матери.

И осталась красная птица,
опускающая за горизонт огненные крылья
и глядящая прямо мне в сердце.

А я?
Я всего лишь тот,
с кем прощается ещё один день,
возвращаясь в родную свою ночь.

Ещё одна дорога.
Сколько их уже было!
И все они перечёркивают прошлое,
разлиновывая одиночество синусоидами надежд.
Дороги - призраки рек,
пересохшие русла чьих-то стремлений.
Они не впадают в безбрежную жизнь,
они пеленают смерть.

Горизонт - это зеркало,
продолжающее дороги до бесконечности,
мираж, окропляющий увядшее сердце бродяги
росою тоски по обетованному счастью.

Эх, старик, если б ты знал,
что дорога - замкнутый круг,
циферблат часов,
ладонями ветра растирающих время в пыль,
ты бы остался дома,
ласкал память о жене,
дарил цветы мёртвой матери,
вечерами беседовал с тенью отца,
ты бы пас своих послушных овечек
у волшебной дороги,
зовущей алчное сердце
нырнуть в зазеркалье
и отведать красоты занебесья.
Ты бы не искал ногами счастливого города,
где вместо домов - объятия,
вместо дверей - распахнутые души,
а вместо окон - улыбки.

Иди, старик, осталось недолго.
Это последняя дорога;
верь, что между руками деревьев,
между пальцами трав
она непременно просочится
на колени обетованной любви.

Был уже двенадцатый час ночи, а мне не спалось. Я лежал в постели и читал. Дядя Марк тоже не ложился. Утром он должен был уезжать в Вашингтон, к важному клиенту, а доклад ещё не был готов. Вот он и ходил из кабинета на кухню пить кофе и возвращался к своему компьютеру.

Как же хорошо! Завтра не надо идти в школу - наконец каникулы! Приглашу в гости Дольфа и его сестру Анджелу и наконец признаюсь ей во всём.

Ох, как это трудно, признаваться в чувствах, произносить слова, которые притаились у тебя в сердце. Ну ничего, я так улыбнусь Анджеле, что та сразу всё поймёт без лишних слов. Уж улыбаться-то я умею!

И всё равно мне страшно: а вдруг в этот раз не подействует?

Конечно, подействует! Как всегда. Главное - не сомневаться и верить в добро. А что ещё остаётся тому, у кого нет никакого опыта общения с девчонками - только верить.

Я был обычным четырнадцатилетним подростком, не очень умным, но и не дураком - средним. Учился неплохо, но не отличался особой тягой к школьным знаниям. Короче говоря, был таким же, как и все. Ну, может быть, среди одноклассников выделялся высоким ростом и чрезмерной худобой. Зато хорошо играл в баскетбол. И всегда был сам по себе, не вожак, но и не подчинённый. Волк-одиночка. И ещё одна важная подробность: я сознавал свою силу, не физическую, не моральную, а скорее, мистическую - силу своей улыбки, поистине волшебной, неотразимой.

Да, я умею очаровывать людей. Стоит мне улыбнуться - и под лучами радости оттаивают самые жестокие сердца. Сколько себя помню, я всегда был любимчиком соседей, воспитателей, учителей, да и всех, кто обращал на меня внимание. А когда умирала мама, она попросила принести ей двухлетнего Рона, то есть меня, чтобы именно мою улыбку забрать с собою на тот свет.

Даже Курт Джексон, гроза всех слабаков в округе, меня не трогал.

Однако, обладая этой волшебной силой, я не задирал нос, не бахвалился своей исключительностью, а, как и был в раннем детстве обычным мальчиком, причём застенчивым и робким, таким и остался. Даже признаться в любви не мог. Только смотрел с мечтательной грустью на прекрасную Анджелу, краснел от стыда и бледнел от страха.

Вот опять дядя Марк загремел каблуками по дубовому паркету коридора. На этот раз поспешно и слишком громко. Бежит в свой кабинет. Что случилось?

А вот он уже возвращается...

Вдруг послышался удар. Как будто кто-то резко, со всей силы щёлкнул по микрофону, подключённому к мощным колонкам. Я вскочил с постели и собрался было выбежать, проверить, что происходит, но внезапно дверь распахнулась - и в комнату ввалился дядя. И тут же упал на спину. Его белая рубашка на груди пропитана чем-то красным: неужели кровь! Я застыл на месте, а он смотрит на меня как-то странно и протягивает мне пистолет.

- Возьми! - хрипит он. Из его рта вытекает красная струйка. Мне становится плохо, голова кружится, а ватные ноги не в состоянии оторваться от ковра - Бери, тебе говорю! И спрячься в шкафу. Скорее же!

Его рука падает на пол, его тело вздрагивает раз, другой...

Из коридора донеслись чьи-то голоса и шаги. Они-то и привели меня в чувства. Наклонившись, я схватил выпавший из дядиной руки пистолет, тяжёлый, холодный, и спрятался в шкафу, среди висящих костюмов и курток. Едва я успел закрыть за собой дверцу, как раздался незнакомый мужской голос:

- Чёрт тебя возьми, Дэйв! Что ты наделал! Сто раз повторял тебе: клиента убить только после удачной операции! Он сам должен был открыть сейф. Кто теперь скажет нам код? Да и ключ где искать? Вот ты тупая скотина! Всё дело угробил!

- Что ты опять на меня взъелся? - ответил другой, видимо, тот, кого первый назвал Дэйвом. - Он же целился в меня. Что я должен был, по-твоему, делать?

- Спрятаться за углом, тупая башка! К тому же чем он целился? Где его оружие?

- Но у него был пистолет...

- Боже, зачем только я с тобой связался!

- Ладно, Билл, не кипятись. И не смотри на меня так - я боюсь, когда ты такой... Послушай, а может, документы у него в столе...

- Как же! Такие вещи в столе не хранят. Знаешь, что с нами сделает Пабло?

- Успокойся, братишка. Давай лучше обыщем кабинет.

- Ладно уж, так и сделаем... Постой, Дэйв, но ведь спальня Вебера дальше по коридору.

- Ну, да. И что?

- Тогда кто здесь лежал? Взгляни на кровать.

- И в самом деле... Может, его сын?

- Нет у Вебера сына. Не нравится мне всё это. С самого начала не заладилось. Ох, и попали же мы в переплёт!

- Успокойся, Билл. Пабло тебя не тронет. Ты же его одним взглядом...

- А ты? Чем ты его победишь? Да и я не смогу увернуться от пули, пущенной снайпером мне в затылок.

- Тогда убей его, прежде чем он нас достанет. Главное, успокойся.

- Хорошо... Всё, я спокоен. Итак, Дэйв, я иду в кабинет, а ты обшарь пока Веберу карманы. Может, что найдёшь.

Послышались удаляющиеся шаги. А у меня, как назло, зачесалась нога, правая лодыжка, да так сильно! Вероятно, от нервного перенапряжения. Осторожно согнув колено, я указательным пальцем почесал зудящее место. И медленно выпрямил ногу. Но - вот незадача! - наступил на резиновую игрушку Тома, пуделя, недавно умершего от старости. Дядя Марк собирался завести другую собаку. Наверное, поэтому и оставил игрушки Тома. А может быть, берёг их как память о своём любимце. Или просто забросил их в шкаф и забыл. Какая разница! Главное, что одна из них предательски запищала у меня под ногой.

Дрожа от страха, я крепче сжал в руке пистолет и приготовился вскинуть обе руки. Как учил меня отец, а потом и дядя. Правда, отец не позволял мне стрелять из настоящего оружия - только из пневматического пистолета по пивным жестянкам, но я был мальчиком любознательным и упросил-таки дядю Марка показать мне, как пользоваться настоящим оружием.

Дверь шкафа распахнулась, и я вздрогнул всем телом, увидев перед собой Дэйва, высокого, полного мужчину лет сорока.

- Вот это сюрприз! - сказал он. - Ты кто?

- Рон, - прошептал я.

- Значит, Рон? И ты всё видел и слышал?

Я кивнул. Всеми силами пытался я заставить свои губы растянуться в спасительную улыбку, но они онемели. «Ну, хотя бы чуть-чуть, ну, пожалуйста, - упрашивал я своё одеревеневшее лицо. - Этот бандит увидит мою улыбку, подобреет и отпустит меня...»

- Отдай пистолет, - сказал Дэйв. - Слышишь, отдай немедленно, это не игрушка.

Он протянул ко мне руку в чёрной кожаной перчатке. Эта перчатка показалась мне страшной, как будто выглянула из чёрных глубин ада. Я отпрянул и, скорее инстинктивно, чем сознательно выбросил вперёд обе руки и нажал на спусковой крючок.

Выстрел был таким громким, что мою голову пронзила огромная чёрная молния. В ушах противно зазвенело, а из желудка толстой, тяжёлой змеёй поднялась тошнота.

Несмотря на дырку в груди, Дэйв не упал. Он сделал шаг вперёд, протянул ко мне обе руки и стал похож на зомби из фильма о ходячих мертвецах. Страх во мне перерос в панику. Пистолет больше не подчинялся моей воле. Он превратился в озлобленную собаку, набросившуюся на чужака. Выстрел гремел за выстрелом, но я уже ничего не слышал - просто смотрел, как дёргается прошиваемое пулями огромное тело Дэйва, как его чёрная куртка пропитывается густой, блестящей кровью.

Наконец Дэйв опустил руки, сел на корточки и только после этого повалился навзничь. И застыл с согнутыми, завалившимися на одну сторону ногами.

- В чём дело? - послышалось из коридора.

В комнату вбежал другой бандит, Билл. Он был невысокого роста, худ, с красивыми, но резкими чертами лица. И лет на десять моложе Дэйва. Одет он был, как и тот, во всё чёрное.

Он взглянул на меня не злобно - скорее, с удивлением и любопытством, но его глаза заставили меня съёжиться - в них не было ничего, кроме тёмной, холодной пустоты. Я был парализован ледяным, инфернальным гипнозом. Я продолжал держать пистолет в вытянутых руках, но стрелять уже не мог - он словно примёрз к моей омертвевшей коже.

- Опусти оружие, - спокойно, даже не властно, а как-то буднично, по-домашнему приказал мне Билл.

И я повиновался.

- Паршивец, - злобно произнёс он, - ты убил моего брата. - Я с тебя живьём шкуру сдеру, щенок! Я тебя...

Его угрозы прервала прорезавшаяся вдалеке полицейская сирена.

- Чёрт! - воскликнул он и, подбежав к окну, осторожно приоткрыл штору. - Похоже, Вебер всё-таки успел нажать тревожную кнопку. Чёрт! Чёрт! Чёрт! - Он глубоко вздохнул - вероятно, для того чтобы успокоиться, и повернулся ко мне. - Значит, экзекуция подождёт. Придётся, парень, взять тебя в заложники. Иди сюда и отдай мне пистолет.

Выйдя из шкафа, я переступил через труп Дэйва и приблизился к Биллу. Я не боялся его, но не подчиниться ему почему-то не мог.

- Умный мальчик. - Он принял у меня из руки пистолет. Затем схватил меня за руку и потянул за собой, прочь из комнаты, по коридору, вниз по лестнице, в страшную, кладбищенскую тишину холодной, неприветливой ночи.

Он крепко сжимал мою руку, но я и не пытался вырваться. Я отупел, сердце казалось мне куском шевелящейся ваты.

Мы свернули в переулок. Я больно ударился пальцами левой ноги обо что-то твёрдое и вспомнил, что, кроме пижамы, на мне ничего нет. И мне тут же стало холодно и стыдно.

Наконец мы подошли к легковому автомобилю, припаркованному в тени дерева. Билл открыл заднюю дверцу и втолкнул меня внутрь. А сам сел на переднее сидение. И тут же обернулся ко мне. Было темно, и всё же я видел его глаза и ощущал их неодолимую силу.

- Только без брыканий. Ты меня понял?

Я кивнул.

- Отлично. Тогда поехали. А вот и фараоны пожаловали. Какие шустрые!

Мимо с отчаянным воем пронеслась полицейская машина, за нею - другая, третья. Билл проводил их взглядом и завёл двигатель.

***

Мы ехали долго. Сначала по шоссе, потом свернули на дорогу, ведущую в горы, петляли по лесистым холмам, пока не проникли в самые дебри. Часа полтора тряслись по едва заметной просеке.

Наконец, когда солнце уже пронзило холодную плоть тумана, мой похититель заглушил мотор и обернулся ко мне:

- Я буду рубить кусты и ветки, а ты сноси их к машине. И не думай удрать. Всё равно далеко не уйдёшь. Ты меня понял?

- Понял, - послушно буркнул я, опустив глаза.

В лесу было холодно и сыро. Мои босые ноги, погрузившись в мокрую от росы траву, почти сразу окоченели. Меня пробила дрожь. Видя моё жалкое состояние, Билл снял с себя куртку и протянул мне:

- Надень, парень. Кстати, как твоё имя?

- Рон... Рональд Вебер. - Я надел куртку, пахнущую чужим теплом и потом.

- Значит, у Максимилиана Вебера всё-таки есть сын?

- Он мой дядя.

- А где твой отец?

- За границей. На задании.

- Где именно?

- Это государственная тайна.

- Он что, агент ЦРУ?

- Это тоже тайна.

- Ясно. Чёрт побери, вот я влип! С одной стороны - Пабло со своими головорезами, а с другой - ЦРУ... Да, задачка...

Когда мы набросали на автомобиль достаточно веток и еловых лап, Билл повесил на плечо большую чёрную сумку, которую заранее вынул из багажника, и, не говоря ни слова, пошёл по едва заметной тропинке. А я, как преданная собака, побежал следом.

Мы спустились в ложбину, поднялись по крутому склону и наконец вышли на ровную поляну, посреди которой стояла бревенчатая хижина.

Дверь отворилась, и к нам вышел низенький старичок с длинной бородой, одетый в старый овчинный полушубок и штаны землистого цвета с большими светлыми заплатами на коленях. Обут он был в домашние меховые тапочки без задников.

- Уильям Коул! - воскликнул старик. - Снова ты ступил на мою землю своими нечестивыми ногами. Я же просил тебя подальше держаться от меня. И ты обещал...

- Обещал - и что из того? - Пожав плечами, Билл небрежно бросил на землю сумку. - Ты же знаешь, я ничего не делаю без веских причин.

- Что на этот раз? - спросил старик немного дружелюбнее.

- Провалил дело. Моя жизнь висит на волоске. Мне нужно логово, где меня не станут искать.

Старик укоризненно покачал головой.

- Уильям, Уильям, сколько раз повторять тебе, что ты заблудился. Знаешь же, что попадёшься - и всё равно лезешь...

- Пока ещё ни разу не попался.

- Но это не благодаря твоему адскому искусству, а только потому, что ты ещё не исчерпал отмеренной тебе удачи. Помяни моё слово...

- Довольно болтовни! Ты должен помочь мне.

- Ничего я тебе не должен, Уильям. Ты оказался плохим учеником. Ты употребил во зло мою науку.

- Старый дурак! Ты так и не понял, что добро не может быть употреблено во зло. Если я зол и пользуюсь твоими методами, стало быть, доброго в них нет ни грамма - сплошное зло. Так что, если ты не хочешь считать себя служителем сатаны, тогда не можешь не признать, что и я служу светлому делу. Это же логика. Ты сам говорил, что логика - основа мироздания.

- Не бабочки логики вылетают из твоих уст, а нетопыри софистики. Мудрец, почитающий логику, пройдёт незамеченным сквозь плотные шеренги врагов, ручьём просочится сквозь сомкнутые на его шее пальцы.

- Может, оно и так, - с досадой махнул рукою Билл, - но сидеть, подобно тебе, в лесу и считать себя святым Робинзоном - это не по мне. Я жажду действия. А кто действует, тот и открывает врагу слабые места. Сегодня, например, я потерял брата. Этот сопляк его убил. - Он кивнул в мою сторону.

- И ты взял мальчика в заложники? - ухмыльнулся старик. - Ты так ничего и не понял, Уильям... Любимый мой ученик...

- Ну, что, учитель, спрячешь нас?

- И не подумаю. Зло должно быть наказано. Отпусти парня и сдайся полиции. А я подумаю, как вытащить тебя из-за решётки... Не хочешь - я всё сообщу властям, это будет акт милосердия...

- Сам напросился, старый пень! - Билл вынул из ножен, висящих у него на поясе, длинный нож, блеснувший на солнце юркою рыбой, подскочил к старику и быстрым, не лишённым изящества движением перерезал ему горло.

Я отвернулся. Меня била дрожь. Слёзы хлынули из глаз. Я хотел возненавидеть своего похитителя, отомстить ему, но вместо ненависти чувствовал только бессильную жалость к себе, к дяде Марку, к убитому мною Дэйву, к старику, зарезанному непонятно за что, и к самому Биллу. Увы, не научился я ненавидеть - я умею только бояться. И побеждать страх улыбкой.

***

Билл вынес из хижины лопату и приказал мне рыть яму, а сам, взяв ведро, отправился к ручью за водой. Затем мы бросили в яму труп, и Билл забросал его землёю.

После обеда Билл постелил на пол овчину и растянулся на ней, а мне велел лечь на кровати хозяина.

Спали мы до вечера. Проснулись уже в сумерках. Билл разжёг очаг и принялся нарезать на столе копчёное мясо, а я сидел на кровати, тщетно пытаясь вызвать на своём лице хотя бы неискреннюю улыбку. Однако губы кривились то в одну, то в другую сторону, как будто решили убедить меня в том, что я больше не хозяин самому себе.

- Кем ты хочешь стать? - неожиданно произнёс Билл.

- Миротворцем, - ответил я, подумав, что мой похититель не такой уж и злой.

- Кем? - переспросил он и с любопытством повернулся ко мне.

- Миротворцем.

- Это как? Военным, что ли?

- Нет. Тем, кто несёт людям мир. Как в Новом Завете: «блаженны миротворцы»...

- Кто твой учитель? - настороженно оборвал он меня.

- У меня много учителей. Кого вы имеете в виду?

- Как это много?

- Ну, учитель физики, математики, литературы...

- Да не о школьных учителях я спрашиваю!

- А о каких? - И тут я невольно улыбнулся, вспомнив недавний смешной случай: как учитель математики, пятидесятилетний мистер Эймер, стоя у доски, чихнул и, когда вынимал из брючного кармана носовой платок, оттуда выпала пачка презервативов. Класс, разумеется, взорвался хохотом... Почему я вдруг вспомнил этот случай? Не знаю. Но именно это воспоминание помогло мне наконец-то улыбнуться. И я так обрадовался! Вот теперь мне удастся смягчить сердце жестокого бандита!

Однако произошло то, чего я не ожидал: заметив мою улыбку, Билл изменился в лице, как будто за моей спиной увидел бизона, несущегося прямо на него.

- Что с вами, мистер Коул?

- Боже, как же ты меня напугал! - Он протёр кончиками пальцев глаза. - Думаю, это проделки старика: он мстит мне с того света... Ох, как разболелась голова! Я, пожалуй, прилягу, а ты садись за стол, поешь мяса.

Он лёг на свою овчину и повернулся на бок, лицом к стене.

- Но что вы увидели, мистер Коул?

- Ничего, не твоё дело. Помалкивай, без тебя тошно.

***

На следующее утро Билл взял арбалет старика и ушёл на охоту, а мне велел прибраться в хижине. И снова я безропотно подчинился. И даже более того: я старался выполнить задание как можно тщательнее, и не потому, что боялся злодея, - просто я хотел показать ему, что не считаю его врагом. Я должен был настроить этого мрачного человека на положительные эмоции.

«Я заставлю его полюбить меня, - думал я, растирая мокрой тряпкою грязь, въевшуюся в грубо отёсанные, некрашеные половые доски. - Нет, он не убьёт меня, это же очевидно! Несмотря на то, что я застрелил его брата, он относится ко мне не как к кровному врагу. Разве я его заложник? Вряд ли. Конечно, я был нужен ему, чтобы вырваться из города, но в лесу держать заложника бессмысленно. К тому же он рисковал, похитив сына агента ЦРУ. И всё равно не отпустил меня. Либо он никого и ничего не боится, надеясь на свою неимоверную духовную силу, либо не в состоянии расстаться со мной. Но почему? Почувствовал наше с ним родство? Но какое же родство может быть между добром и злом, между улыбкой смирного подростка и холодными глазами заблудшего изгоя?»

Билл вернулся, неся на плече мёртвого оленёнка.

- Зачем вы убили его, мистер Коул? - воскликнул я, когда он вошёл в хижину и сбросил на пол свою ношу. - Это же детёныш!

- Чтобы мы с тобой не умерли с голоду, - смущённо проговорил он, отведя глаза в сторону. - И вообще, не твоё это дело, Рон. Кого хочу, того и убиваю. Захочу - тебя пришью и даже не моргну.

- Нет, мистер Коул, меня вы не убьёте.

- Думаешь, испугаюсь?

- Нет, не в том дело. Вам будет меня жалко, и в последний момент ваша рука дрогнет. Я вас знаю: вы хороший.

- Для кого я хороший? - презрительно рассмеялся Билл.

- Нельзя быть хорошим для одного, а плохим для другого, - горячо возразил я. - Выборочно можно быть лишь удобным. Если человек добрый, то вообще добрый, для всех.

- Ты забыл поговорку «всем мил не будешь».

- Правильно, мистер Коул, всем не будешь удобным, зато хорошим будешь.

- И всё же кто твой учитель, парень? Ты что-то знаешь, ты ведь один из нас.

- Один из вас? Кого вы имеете в виду? Себя и того старика?

- Его звали Эри. Он был моим учителем. - Билл задумался. - Ладно, это уже не важно. Ты умеешь свежевать туши?

- Нет.

- Тогда я сделаю это сам, а ты засолишь мясо. Я заметил, ты не вегетарианец...

- Нет, что вы? - И я улыбнулся. И вновь, как и в прошлый раз, Билл вздрогнул, а в его глазах застыл не просто испуг, а смертельный ужас. Он прижал ладони к вискам и со стоном опустился на корточки.

- Мистер Коул, что с вами? - Я окончательно убедился в том, что мои невинные улыбки действуют на Билла удручающе и, вместо того чтобы заряжать его положительной энергией, пронзают сильной болью.

- Опять этот Эри! - хрипло отозвался Билл, потирая руками виски. - Это он, негодяй! Он всё ещё здесь и время от времени кусает меня, как бешеная собака...

- Боюсь, вы ошибаетесь насчёт мистера Эри.

- Откуда тебе-то знать?

- Я знаю. Дело в том... - Я осёкся, потому что подумал, что, сказав Биллу о своих улыбках, всё только испорчу. Ведь если он узнает, что именно во мне причина его боли, тогда уж точно не избежать мне смерти.

- Что ты замолчал?

- Вы будете смеяться надо мной.

- Не буду, выкладывай, что знаешь.

- Всё это от вашей злобы, мистер Коул, - увёл я разговор в другую сторону. - Злость задушит вас. Потому что в глубине души вы добрый.

- Перестань нести чушь о доброте. Доброта - это всего лишь сопливое желание слабаков прозябать в безопасности. - Он медленно встал и взглянул на меня задумчиво и печально. - Даже удивляюсь, почему говорю эти банальные вещи...

- Они не банальные, - возразил я, - а неверные.

- Ещё один Эри свалился на мою голову. Всё, хватит трепать языком, пора браться за дело.

***

Прошла неделя, подходила к концу другая. Каждый день Билл отправлялся на охоту и никогда не возвращался с пустыми руками. То кабана подстрелит, то индейку, то зайца. Я с радостью отметил, что детёнышей он больше не приносит.

Я улыбался всё чаще, и всякий раз от моих улыбок Биллу делалось плохо. Причём после каждого приступа он становился всё слабее и безвольнее. И вскоре вовсе потерял надо мною власть. Я мог спокойно уйти от него, но оставался потому, что надеялся пробудить в нём доброе начало.

Он стал доброжелательно беседовать со мною, больше не называл меня щенком и прислушивался к моим рассуждениям.

- Мистер Коул, - обратился я к нему как-то вечером, когда он лежал на своей овчине, глядя на огонь в очаге, - не могли бы вы рассказать мне об Эри?

- Мне стыдно, - тихо отозвался Билл.

- Вам стыдно, потому что зарезали его?

- Да, но не только поэтому. - Он тяжело вздохнул. - В последние дни со мной происходит что-то странное. Я потерял душевный покой. Мне стыдно за своё прошлое. Похоже, старик во многом был прав. Нет, не насчёт добра и зла - всё это чепуха. Мир един, и любое разделение на верх и низ, бога и дьявола, добро и зло искажает цельную картину. Прав Эри был в другом. Боюсь, ты этого не поймёшь... Или всё же поймёшь? Ты же один из нас, Рон, хоть и не знаешь наших тайн.

- А как вы узнали, что я один из вас?

- Я понял это, когда ты отдал мне пистолет. Обычные люди, подчинившись моей силе, дрожат от страха, они подавлены. А ты был послушен, но спокоен. Ты вёл себя со мною как равный. Я тоже когда-то не знал, кто я, но Эри помог мне... Нет, начну, пожалуй, издалека, так тебе будет понятнее.

С раннего детства я знал о своей способности подчинять людей своей воле. Стоило мне посмотреть человеку в глаза - и он уже готов был выполнить любую мою просьбу. Это умение управлять людьми пугало меня больше, чем радовало. Я-то хотел быть любимым всеми, даже незнакомцами, а меня боялись. Кто хоть раз подпадал под чары моих глаз, в дальнейшем старался избегать общения со мной. Поэтому я был одинок. Время от времени мне удавалось завязать дружбу с одноклассником или случайно встреченным в городе мальчиком, но не проходило и недели, как наши отношения прерывались. Достаточно было одного моего властного взгляда - и друг превращался в безвольную жертву моих вроде бы невинных желаний.

Представляешь себе, Рон, в каком жутком вакууме приходилось мне искать живительного воздуха любви! Я ведь не стремился причинять людям боль - я ждал от них тепла, а они бежали от моей тёмной силы, как от проказы. И в конце концов, обиженный непониманием, я начал обвинять их во всех грехах. Меня раздражали их глупость, пошлость, равнодушие. Я записал всех, даже своих родителей, в разряд глухих и слепых посредственностей. Мои герои жили в далёком прошлом. Я полагал, что мог бы найти общий язык только с Колумбом, Галилеем, Сократом, Александром Македонским и прочими великими сверхчеловеками и вершителями судеб. В настоящем же я находил лишь слабых, податливых, трусливых обывателей.

Я не искал ни материальных выгод, ни славы, ни власти. А больше всего ненавидел мелкие страстишки и презирал всех, кто тратит свою жизнь на зарабатывание денег или ворует. Первых я называл муравьями, вторых - крысами. Я мечтал о великих подвигах, но не для того чтобы обессмертить своё имя, а чтобы слить свою душу с чем-нибудь вселенским, божественным.

Но однажды (мне было тогда семнадцать) я пережил сильнейшее потрясение, заставившее меня забыть все прежние мечты и терзания. Дело в том, что я влюбился. Впервые в жизни.

Той осенью наша семья переехала в Великобританию. Мы поселились в пригороде Лондона. Мне там не понравилось, я даже подумывал, не удрать ли из дома, не вернуться ли в родной Чикаго. Сила внушения позволила бы мне беспрепятственно сесть без билета хоть на корабль, хоть в самолёт. Я загорелся этой идеей и, наверное, осуществил бы её, если бы не был побеждён обычной девчонкой, одноклассницей по имени Элис. Однажды я остановил на ней внимательный взгляд - и тут же весь мой мирок рухнул к её ногам, а воля моя была раздавлена любовью, как жук на лесной тропке, попавший под башмак туриста.

Я забыл о величии, о сверхчеловеках, я стал таким маленьким, беспомощным и глупым по сравнению с огромной своей любовью! И потерял способность воздействовать на людей. Наверно, именно поэтому у меня наконец-то появился настоящий друг, Реджи Хендриксен. Он был на год старше меня, высокий, широкоплечий. Он увлекался Шопенгауэром и Ницше, и ему нравились мои рассуждения.

Однажды, после занятий, провожая меня до дома, Реджи сказал тоном заговорщика:

- Элис приглашает тебя вступить в наше братство.

- Какое братство? - ошалело промямлил я.

- Братство называется... - Реджи умолк и, помявшись, сказал: - Нет, пожалуй, рано тебе знать тайное имя. Но радуйся: Элис настаивает на том, чтобы мы тебя приняли. При одном условии, конечно: что ты будешь держать язык за зубами. Это очень серьёзно. Болтунов мы жестоко наказываем.

- Не бойтесь, молчать я умею.

- Надеюсь. Приходи завтра в шесть вечера ко мне домой, я отведу тебя в храм.

- Какой храм?

- Увидишь.

***

- Представляешь себе радостное нетерпение, охватившее меня? - продолжал Билл свой рассказ. - Я не знал, что ждёт меня в загадочном братстве, но ничего плохого не предвидел. Увы, не умел я заглядывать в будущее. Да и сейчас не умею. Даже Эри не смог научить меня этому простому искусству. Слеп я, безнадёжно слеп...

Храм оказался подвалом в доме Элис. У неё не было матери, а отец позволял ей разные невинные шалости. В том числе, отдал ей в полное распоряжение подвал. Стены его были чёрными, и, спустившись туда, я решил, что попал в секту сатанистов. С разочарованием я подумал, что мне предлагают участие в пустых забавах скучающих недорослей.

Конечно же, ничего мистического в храме не оказалось. Сперва двое парней завели меня в комнатушку два на два метра, где велели мне раздеться догола. Они завязали мне глаза широкой чёрной лентой и, держа за руки, куда-то повели. Шли мы недолго, вряд ли я проделал более двадцати шагов босыми ногами по каменному полу, но за это короткое время успел проникнуться торжественностью ритуала и подумал, что и в детских играх можно найти нечто увлекательное, если их бессмысленность скрыть удачными декорациями.

Наконец мы остановились, и я услышал монотонный, но выразительный мужской голос:

- Раб обывательщины Уильям Коул, отрекаешься ли ты от всех её предрассудков и трусливых правил? Да или нет?

- Да, - ответил я.

- Готов ли ты принять любовь такой, какой ей угодно явиться тебе, и не ожидать от неё ничего, что ей самой не присуще? Да или нет?

- Да.

- Готов ли ты сбросить с себя агрессивность обезьяны и стыд человека во имя богини любви? Да или нет?

- Да.

- Готов ли ты молчать обо всём, что услышишь в этом храме, увидишь, ощутишь носом, языком или на ощупь? Да или нет?

- Да.

- В знак смирения и преданности богине и Братству Незаходящего Солнца выпей чашу сию, полную крови и слёз тех несчастных, что пали жертвами безлюбия.

Кто-то сунул мне под нос бокал. Я испугался, что там будет настоящая кровь, но, почувствовав цитрусовый запах, успокоился - это оказался апельсиновый сок.

Когда я осушил бокал, мне позволили снять с глаз повязку. И я не просто изумился, но похолодел от стыда: передо мною неплотной шеренгой стояли нагие парни, высокие красавцы. Их было четверо: те двое, что привели меня со связанными глазами, третий - Реджи, а четвёртого я видел впервые. За их плечами, в углу, виднелась широкая кровать, застеленная чёрной простынёй, а на кровати лежала Элис, тоже голая, и глядела на меня с наглой, похотливой улыбкой.

Вот так, Рон, ангел в одночасье превратился в разнузданную блудницу. И я понял, какого рода мессы проводятся в этом храме. Мне захотелось злорадно рассмеяться в красивые лица парням, а Элис наградить презрительным плевком. Но я поступил иначе: просто развернулся и направился к выходу, едва сдерживая сдавившие мне горло слёзы.

- Ты куда? - окликнул меня один из юношей.

Я не ответил. Тогда кто-то сзади схватил меня за руку. Я резко обернулся и заговорил словно не своим, каким-то сухим, металлическим голосом, попеременно впиваясь глазами в лица парней:

- Мою одежду, и побыстрее, слизняки похотливые!

- Ты не можешь уйти, пока не окончено богослужение, - сказал Реджи.

- Могу! - Мне показалось, что мои глаза превратились в острые ножи, способные пронзить сердце каждого, кто станет у меня на пути. Способность повелевать людьми вернулась ко мне. Я даже стал сильнее. Видел бы ты тех голых жрецов блудливой богини! Они были похожи на перепуганных кроликов. Один из них принёс мне одежду и даже помог надеть куртку, а Реджи с раболепной улыбочкой отпер передо мною входную дверь.

После этого гнусного случая во мне окончательно укоренилось стойкое презрение ко всем людям. Моя новорождённая любовь была оскорблена - и кем! Глупой девчонкой, не ведающей, что такое настоящее чувство! Она растоптала мою душу!

Я должен был отомстить Элис, покарать её, очистить попранную святыню от осквернения. По натуре я человек действия; решения принимаю быстро, не колеблясь и не терзаясь размышлениями. Мой лозунг: «сказано - сделано». Бог сказал: «Да будет свет» - и стало так.

На следующий день я отправился к ней.

Дверь мне открыла служанка. За её спиной появился полный мужчина, её отец.

- Я пришёл поговорить с Элис, - сказал я.

Мужчина отстранил служанку и, протянув мне руку, представился. Уж не помню, как его звали, да и не хотел я больше знать имён мелких людишек, осознав наконец, что у меня с ними нет ничего общего. Я чувствовал себя великим, непревзойдённым сверхчеловеком, рушащим на своём пути досадные преграды, которые строят суетливые двуногие муравьи. Я глянул в глаза этому жалкому существу и строго спросил:

- Где ваша дочь?

Он опешил, помялся с виноватой улыбкой и, пригласив меня войти, провёл на второй этаж, в комнату Элис.

- Дорогая, к тебе гость, - елейным голоском пропищал он. Так противен был мне этот немолодой уже отец семейства, под действием моей силы лишившийся всякого самоуважения, что я грубо оттолкнул его и, войдя в комнату, захлопнул дверь.

Элис сидела за письменным столом. Она вскочила и смерила меня тревожным взглядом.

Идя к ней домой, я надеялся, что буду наслаждаться её унижением, однако удовольствия не получилось - эта безвольная блудница не вызывала во мне ничего, кроме раздражения и непреодолимого желания размазать её по полу.

- Подойди ко мне, - приказал я.

Элис повиновалась с заискивающей полуулыбкой.

- Я обвиняю тебя в убийстве моей любви, - спокойно произнёс я. - Ты приговариваешься к смерти.

Я вынул из кармана складной нож, нажал на кнопку и быстрыми, резкими движениями стал вонзать его в шею Элис.

Она была ещё жива, когда я покидал её дом. На первом этаже с озабоченными лицами стояли отец и служанка. Они в ужасе глядели на мои испачканные кровью руки, а я прошёл мимо, не обращая на них внимания, словно это были не люди, а пластиковые манекены.

Вернувшись домой, я умылся и сел в гостиной на диван ждать дальнейших событий.

Наконец явились полицейские. Я сам открыл им дверь. Их было двое.

- Так, - сказал один их них, - значит, ты и есть Уильям Коул?

- Вы ошибаетесь, господин фараон, - ответил я, глядя ему в глаза. - Я Джон Смит, пенсионер из Аргентины. Кстати, вы, наверное, ищете убийцу некоей стервы по имени Элис? И вам, скорее всего, понадобится орудие преступления? Ведь так?

Оба полицейских кивнули. А я продолжал глумиться над ними, и не потому, что эти издевательства доставляли мне удовольствие, - таким образом я срывал злость на всём этом искривлённом, извращённом мире, выхода из которого не мог найти.

- Тогда вот вам. - Я вынул из кармана нож. - Видите, он весь красный. Но это не кровь - это клюквенный сироп. Возьмите же, что уставились на меня! - Я сунул нож в руки одному из копов. - Оближите его, вот так, правда сладкий? Ну, ладно, джентльмены, некогда мне с вами лясы точить, у меня ещё уйма дел. Дайте мне пройти! - Я отпихнул копов так же грубо, как час назад оттолкнул отца Элис. Они послушно отошли в сторону. Один из них жадно слизывал кровь с моего ножа, а другой виновато смотрел себе под ноги. К дому подъехала ещё одна полицейская машина. Из неё выскочило несколько человек. Я подошёл к ним и сказал:

- Джентльмены, я принц Уэльский, мне срочно нужно попасть в одно место. Вот вы, офицер, - я похлопал по плечу высокого, плечистого парня, - будьте добры, отвезите меня.

Он с готовностью сел за руль, а я - на заднее сидение и под аккомпанемент сирены отправился прямиком в аэропорт. Когда мы уже были на месте, я велел полицейскому уснуть и спокойно дождался рейса на Вашингтон. Войдя в самолёт, я схватил за руку первого попавшегося пассажира и, заставив его встать, заявил, что ему необходимо пройти таможенный контроль. И попросил стюардессу проводить опешившего мужчину на выход.

***

- Вот так просто я покинул место преступления, - продолжал Билл. - В Вашингтоне жил мой брат Дэйв в квартире своей подружки. Но я так и не добрался до их дома.

Выйдя из здания аэропорта, я хотел было сесть в такси, как вдруг услышал за спиной скрипучий старческий голос:

- Уильям Коул, ты потерял нить судьбы. Ты не только убил человека, но даже не раскаялся в этом. Ты гибнешь, Уильям.

Секунд на тридцать я застыл от изумления, затем медленно оглянулся: в трёх шагах от меня стоял невысокий, костлявый старик с длинной бородой, одетый в ярко-оранжевый халат, подпоясанный чёрным кожаным ремнём. На голове у него была широкополая соломенная шляпа, что-то вроде мексиканского сомбреро, только с полями, загнутыми вниз. Он глядел на меня бесстрашно, ни на мгновение не отводя от моего лица светло-карих глаз.

- Вы кто? - спросил я, чувствуя, как в груди у меня крепнет ледяной страх перед чем-то неведомым, обладающим необоримою силой.

- Моё имя Эри, - ответил старик. - Я ждал тебя.

- Откуда вы меня знаете? Следили за мной?

- Не следил, но ощущал твои беспорядочные вибрации. Они расползаются по всему миру, засоряя и без того загаженную атмосферу.

- И что вам от меня нужно?

- Мне ничего не нужно от тебя, Уильям, а вот тебе без моей помощи, похоже, не обойтись. Ты свернул на неверную дорогу, и она ведёт тебя прямиком в пропасть.

- Какая дорога, какая пропасть! - отмахнулся я. Мне не хотелось подчиняться старику. Я вообще никому не желал уступать. - Уж как-нибудь обойдусь без вашей помощи.

- Не обойдёшься, Уильям. Ты убил невинную девочку...

- Она уничтожила мою любовь!

- Ты убил невинную жертву и готов убить любого, кто хоть чем-то не понравится тебе. В этот раз ты вышел сухим из воды. Но придёт время собирать камни. Ты будешь жестоко наказан...

- Кем?

- Властями. Или таким же, как ты, сильным. Да, Уильям, таким же, как ты. Встретив меня, ты, конечно, уже понял, что не один на земле такой особенный. Нас мало, Уильям. И нам трудно приспособиться к миру обычных людей. Выживают только те из нас, кто сумел найти свою сущность.

- А где искать эту свою сущность?

- В себе, разумеется. В своей душе. Ты, наверное, думаешь, что душа - это нечто однородное, как вода в стакане. Но это не так. Душа многослойна, как гамбургер. Мудрецом становится лишь тот, кто исследовал и активировал все слои. В одном из них как раз и скрывается твоя истинная сущность. Та, которая нужна Богу. Можешь ли ты утверждать, что нашёл в себе тот заветный слой?

- Нет, я впервые слышу о нём.

- Вот так, Уильям, ты обычный невежда, решивший, что стал сверхчеловеком, хотя не знаешь ещё, что такое человек. Не видя себя, ты глядишь вокруг, и тебе кажется, что ты видишь мир. А созерцаешь лишь отражения в тёмных окнах домов, где тебя никто не ждёт. Мир - это гармония, а не место преступления. Пойдём со мной, Уильям, и я помогу тебе найти себя.

Я молчал. Чтобы убедиться, что передо мною человек, равный мне, я попытался подчинить волю старика своей, но он даже бровью не повёл. Он был неуязвим. Мои жалкие мысленные приказы разбивались о его мудрость, как порывы ветра - о колокольню. И мне пришлось признать его превосходство. Он просто глядел на меня с печальным упрёком, как отец глядит на ребёнка, расписавшего каракулями соседский забор. И я сдался. И пробормотал, опустив глаза:

- Хорошо, я согласен, сэр.

- Не сэр, а просто Эри. Или Учитель. Как тебе будет удобнее. Теперь мы вместе. Я тебя не предам. Если же и ты будешь верен мне до конца, станешь властителем пространства и времени. А теперь - в путь, сын мой!

Он ещё что-то сказал, но я не понял смысла произнесённых слов. Я будто погрузился в тёплый туман сладкого сна. Не помню, на чём мы с ним ехали, долго ли были в пути. Я очнулся лишь перед этой хижиной. Возможно, Эри перенёс меня сюда каким-то волшебством.

Так начались годы моего обучения, вернее, поиска своей сущности. Трудные годы...

Билл умолк.

- Мистер Коул, - обратился я к нему, подложив в очаг дров и сев за стол, - вы так и не нашли её, своей сущности, не так ли?

- Увы. - Он застонал и ударил ладонью себя по лбу. - Вот я осёл! Теперь-то я понял, что ничего я не нашёл. Три года медитаций, астральных путешествий, три года освоения азов магии - и всё коту под хвост! Эри ждал, когда же я проснусь, а я не мог, понимаешь, Рон, просто не мог! Моя гордыня жаждала действий, великих свершений, а старик предложил мне прозябание в лесу, нудное своё отшельничество. Я научился выживать в дикой природе, я умел владеть собой в самых опасных обстоятельствах, мог переноситься сознанием в любую точку планеты, с лёгкостью отождествлял себя с любым живым существом, я стал врачевателем, толкователем снов, я поверил в Бога, даже видел несколько раз его свет, сладостный свет Истины... Да, многому научил меня старик - одного я так и не постиг - искусства смирения.

Наконец я не выдержал и, поругавшись с Учителем, ушёл в большой мир, где снова оказался внутри пустого шара - в вакууме одиночества и непонимания.

Изредка я возвращался к старику, чтобы найти у него утешение и поддержку, ведь он был единственным во всём мире человеком, кому я не был безразличен. Но, вероятно, ему надоело возиться с непутёвым учеником, и однажды он прогнал меня, как назойливого побирушку, заявив, что больше не хочет иметь дело с исчадием ада. Он сказал, что, будучи в глубине души добрым, я умудрился отождествить себя со злом и на это бессмысленное дело потратил весь свой талант.

- Я буду помогать тебе, - сказал он, - только в том случае, если ты выбросишь из головы маниакальную идею изменить мир.

И я ушёл, чувствуя себя побитым щенком. И жестокость во мне выросла в высокое, раскидистое дерево, окончательно заслонившее небесный свет.

К сожалению, Эри не сумел научить меня терпимости. Я по-прежнему не знал, как примириться с людьми. Мало того, я не понимал, зачем мне любить этих жалких червей. Теперь-то, учась у тебя, Рон, я сознаю, что цинизм, ирония, пессимизм и презрение - симптомы болезни, но совсем ещё недавно мне казалось необходимым развивать в себе именно эти качества.

Я упрекал Эри в том, что ему не хватает главного - честного взгляда на мир. Я ушёл не просто от него, а от этой половинчатости. И вернулся к себе прежнему, но обогащённому опасными знаниями.

Стать равным Богу - вот какую цель поставил я перед собой. И в голове моей созрела идея: очистить мир от двуногих муравьёв и крыс, чтобы остались только такие, как мы с тобой, Рон, люди сильного духа, сверхлюди.

Я начал создавать разрушительные секты, засеивал ноосферу идеями ненависти, вражды и войны. По всему миру учреждал группы самоубийц и некрофилов. У меня появились ученики, увлечённые идеей конца света. Попутно я помогал диктаторам и мафиозным кланам. Вот почему я связался с Пабло, работающим на колумбийцев.

Один банкир заподозрил свою молоденькую жену в измене и решил обратиться к частному детективу. Свой выбор он остановил на твоём дяде. И тот добросовестно выполнил задание. И выяснил, что у жены банкира действительно есть любовник, тот самый Пабло. Обманутый муж решил разобраться с этим бандитом как деловой человек, то есть поторговаться, выкупить у него право на супругу. Как раз в то время Пабло проворачивал крупную сделку и боялся, что о ней пронюхает полиция. Он понятия не имел, что накопал о нём твой дядя, но, на всякий случай, решил выкрасть у него все данные, которые тот раздобыл во время слежки, а потом запугать или убить его. Для этой операции он нанял меня, так как я уже не раз оказывал ему разные услуги.

Я подключил к заданию брата. Он давно уже сидел без работы и упросил меня взять его на выгодное дело. Я согласился. А зря. Видишь, как всё вышло...

***

Вновь воцарилась тишина, прерываемая лишь потрескиванием горящих дров да шумными вздохами Билла. Я чувствовал его боль как свою собственную и хотел сделать всё возможное, чтобы его сердце перекачивало не яд разочарования, а горячие потоки радости. Поэтому я не мог не спросить его:

- Мистер Коул, вы раскаиваетесь в том, что сделали?

- Я ненавижу себя за это. - Билл глядел на меня. В его холодных глазах дрожали тёплые отблески - отражение пляшущего в очаге огня. - Да, уж поверь, ненавижу! Я презираю себя. Я ничтожество, обычный мизантроп и убийца. Не знаю, есть ли выход из тупика, в который я сам себя загнал. Не уверен, что смогу измениться. Для этого нужно сначала понять истину, хотя бы найти ключ от двери, за которой томится моя сущность. А я даже и не приступал к поискам. Рон, мальчик мой, может быть, ты знаешь, что такое истина?

- Знаю, мистер Коул. Но, боюсь, вам мой ответ не понравится.

- Почему?

- Даже прикосновение истины к темноте вашей души причиняет вам боль - какими же адскими муками отзовётся она в вашем теле, когда вы впустите её в своё сознание...

- Но я должен узнать её - иначе я пропаду. Дай мне этого горького лекарства - пусть оно выжжет во мне гордыню! Я готов, Рон, говори! - Он сел и посмотрел на меня с мольбой и надеждой.

- Я не могу этого сказать...

- Почему, Рон?

- Потому что это не слова, а простая улыбка. Моя сила - в улыбке, мистер Коул. И я вижу, я чувствую, как плохо становится вам, когда я улыбаюсь. Если вы готовы страдать, я подарю вам хоть миллион своих улыбок - лишь бы вытянуть вашу душу из преисподней.

Билл отвернулся к очагу, помолчал и, снова взглянув на меня, произнёс дрожащим от волнения голосом:

- Теперь я всё понял. Вот, оказывается, что так ослабило меня. А я-то грешил на мёртвого старика, думал, это он мстит мне за свою смерть... Что ж, пусть так. Я согласен пройти сквозь чистилище. Похоже, терять мне больше нечего. Давай, мальчик, развей эту удушающую тьму! Пора выйти из порочного круга. Мне нужна истина. Только она сделает меня по-настоящему могущественным. Я понял, Рон: сверхчеловек должен нести свет, а не тьму! Твоя улыбка - свет миру, а значит, и мне.

- Хорошо, да будет по вашему желанию, мистер Коул. - И я улыбнулся.

Билл сжал обеими руками голову и с громким стоном повалился на своё ложе. И застыл. Вскочив на ноги, я замер в нерешительности.

- Мистер Коул!

- Ничего, Рон, всё в порядке, - прохрипел он, отняв руки от головы. - Просто мне очень больно. Неужели Эри был прав, и мир делится на добро и зло? Нет, слишком это просто... примитивно... глупо... Тогда и Бог должен быть либо добрым, либо злым, либо разделённым на две части. Но если Бог добр, то кто же сотворил зло?

- Боюсь, вы ищете ответ не там, - робко возразил я.

- Не там? - Он взглянул на меня. В его глазах я не увидел холода - их переполняла тоска изгнанника, ностальгия эмигранта, печаль подсудимого, услышавшего пожизненный приговор. - А где мне искать?

- Думаю, в молчании, в тишине. Не знаю, как сказать... Я ведь даже не ученик - я просто люблю людей...

- Всех?

- Этого я тоже не знаю. Но то, что я люблю вас, мистер Коул, это точно.

- Поэтому ты не покидаешь меня?

- Да, сэр.

- Не понимаю. - Он задумался. - Даже после того, как я взял тебя в заложники и сказал, что намерен убить, как бешеную собаку?

- Вы не хотели убивать меня, как не хотели убивать других людей. Ваша истинная сущность противится жестокости. Она жаждет любви, а вы кормите её философией.

- Но я не верю в любовь. Вернее, в любовь как в нечто самостоятельное, в некий сверхзакон. Любовь для меня - наваждение, наркотик.

- Значит, Бог, по-вашему, наркоторговец? Мистер Коул, простите меня за прямоту, но вы просто боитесь себя. Вам кажется, что в своих глубинах вы найдёте всё тот же мир, который презираете за его несовершенство. Знаете, в одной книге я вычитал одну притчу. К учителю пришёл ученик и сказал ему: «Никак не могу поверить в возможность внутреннего совершенствования, в очищение и просветление». «Что же тебе мешает?» - спросил учитель. «Внешний мир, - ответил ученик. - Он такой несовершенный, порочный. Стоит приглядеться к нему - и вся эта нечистота проникает в сознание, в сердце. В таких условиях не то что развиваться - сохранить чистые помыслы и то невозможно. Любая мысль обрастает полипами лжи, любое чувство надевает броню эгоизма». «Значит, ты не человек, а дырявое ведро, я правильно тебя понял?» - сказал учитель. «При чём здесь ведро?» - удивился ученик. Тогда учитель взял из кухонного шкафа бутылку воды, вышел во двор и, окунув бутылку в грязную лужу, вернулся. Откупорив её, он велел ученику: «Пей эту грязную воду!» «Но она чистая!» - возразил ученик. И тут он всё понял. Понимаете, о чём я, мистер Коул?

- Наверное, ты прав, - ответил Билл. - Но где она, эта моя сущность? Я не вижу её. Слишком темно. Помоги мне, Рон! Сядь ко мне ближе и ещё раз улыбнись. Улыбайся долго, постоянно! Пусть боль пронзает тьму, убивает её, выпуская из сердца чёрную кровь!

- Вы уверены?

- Да, чёрт возьми, я уверен! Я должен увидеть себя. Я докопаюсь до Истины и тогда смогу научить ей других. Я изменю мир, но не борясь с никчёмными людишками, а наполняя его светом. И ты поможешь мне, мальчик. Мы вместе изгоним несправедливость, несовершенство и посредственность! Улыбнись же! Я готов!

Я выполнил его просьбу - и тут же пожалел об этом: на этот раз он лишился чувств. Я тряс его за плечо, брызгал ему в лицо холодной водой, но он не приходил в себя.

Наконец, измученный тревогой за его жизнь и угрызениями совести, я лёг рядом с ним на пол и уснул.

Проснувшись на рассвете, я с ужасом обнаружил, что Билл мёртв. Он лежал на спине, уставившись в потолок остекленевшими глазами, а на его губах застыла улыбка. Улыбка доброго человека, поверившего обещанию Бога подарить ему много-много счастья. Вот такая чудесная улыбка осталась от бессмысленной жизни человека, считавшего себя сильным, а на самом деле безропотно подчинившегося злу!

Я сидел рядом с Биллом, не зная, что мне делать. Он был совсем уже холодный, и всё же несколько часов я ждал, не воскреснет ли он, ведь трудно было поверить, что живая улыбка может лежать на мёртвом лице.

***

Я похоронил Билла рядом с могилой Эри и долго плакал над холмиком рыхлой земли, вспоминая события последних двух недель, начиная с той страшной ночи, когда в дом дяди проникли грабители. Как сильно изменился я за это время! Сколько всего успел понять!

Но какой ценой приобрёл я знания! Я стал убийцей: застрелил Дэйва, а потом погубил его брата. Конечно, я не хотел никого убивать, но ведь убил! Сначала, пытаясь спасти свою жизнь, а позже - спасая душу Билла.

Во всём случившемся я виню только себя. Даже то обстоятельство, что я был тогда всего лишь неразумным подростком, не снимает с меня вины.

И, пожалуй, главное, что я понял: смертельным оружием может стать всё, что угодно, даже доброе слово, даже улыбка ребёнка. Почему так? Не знаю. Задайте этот вопрос Богу. Возможно, он ответит именно вам.

В его глазах - кладбище безответных чувств.
В его груди - агония неспетых песен.
В его прошлом - попытки запереть в сердце ускользающий свет.
В его будущем - лунное серебро
под ржавчиной холодных рассветов.
Или закатов
(их не отличить друг от друга,
все они пахнут одной и той же тоской).
В его настоящем - то же, что в прошлом и будущем.
Вот почему неведом ему вкус вечности,
привкус Бога на кончике молящегося языка.
Он не говорит: "Отче!"
Он не кричит: "Друже!"
Он шепчет: "Я..." - и этот звук
(потому что это не слово, а всего лишь звук)
ртутною лужей растекается под ногами.
А он видит в ней себя и ничего, кроме себя,
и мир теряет глубину формы и высоту содержания
и становится коротеньким отзвуком, перебегающим по плоскости,
не оставляя следов,
отражением отвергнутой любви,
отторжением приблудной радости.

"Эврика! - наконец восклицает мыслитель.
- Мир - это безбрежное ничто!"
И он берёт комок глины,
и лепит младенца,
и кладёт его в ясли,
и надевает колпак звездочёта,
и начинает выстругивать крест.

Он так стар и так одинок,
и никому нет дела до его желания жить.
Сердобольная соседка пьёт на кухне чай,
терпеливо ожидая, когда же наконец...

Под ним уже разверзлась пустота,
и он обеими руками
схватился за крылья ангела,
наклонившегося к кровати,
чтобы утешить уходящего.
Ангелу больно,
но нельзя лишать человека последней надежды.

Комната наполняется холодным огнём
и запахом инея.
Потолок рассыпается на тысячи звёзд,
и они сыплются,
сыплются,
сыплются,
застилая ночь пушистым светом.
Старик разжимает пальцы
и левой ладонью гладит ангела по щеке.
- Как же ты вырос, сыночек, -
шепчет он.
Руки его падают на одеяло,
окроплённое звёздами.
А две улыбки всё ещё цветут
на безупречной белизне смерти.

Совсем ты озябло, моё сердце.
Из пушистой пряжи осеннего вечера
свяжи себе тёплую шапку.
Что ещё я могу предложить тебе?
Мои любовные вздохи больше тебя не греют.
Я построил дом из цветов,
но это ненадёжное убежище -
лепестки давно осыпались,
и в гости ко мне
стали без спросу заглядывать звёзды,
а ветер и вовсе
поселился между страницами моей поэзии.

В колодец моих глубоких мыслей
свисают вечерние паутинки.
Они красивы, но что в них проку,
если никто, кроме меня,
не ласкает их печальными взорами?

Яблоки рифм попадали -
и остались голые ветки строк.

Солнце уже не обжигает крылья моей фантазии,
парящей над унылыми пейзажами осеннего реализма.

Так что прости меня, сердце!
А пока прикройся фатою печали
и, чтобы хоть как-то развеяться,
из луж моих слёз вылавливай случайные улыбки,
те, что друзья мне бросают,
уходя навсегда.

Моя песня боится начаться.
Неужели я порвал все струны?
Но ведь я их не трогал,
я лишь пытался уничтожить прошлое,
разрывая в клочья черновики беспомощных мечтаний.
Какая же сила заставила меня молчать,
когда уходил от меня мой друг?
И почему до сих пор самая главная песня
никак не вырвется из тесной пещеры
моего окаменевшего голоса?

Тишина - это тот же мрак,
она даже чернее и глуше дождливой осенней ночи.
Безмолвие одиночества -
это комната, где лежит покойник.

Но что же мне делать,
если струна любви,
растянутая до предела,
вдруг лопнула с таким звоном,
что оглушила меня,
и теперь даже крики воронов
кажутся мне шёпотом сухой травы?

О, не покидай меня!
Ты ведь моя любимая музыка!
Вот тебе мои слова -
спаси же их от удушья!
Или ты больше не узнаёшь меня?
Смотри, это я,
скорбящая душа,
твоя чёрная родина.
Только во мне светятся твои слёзы,
и пусть я оглох, но я слышу,
как они капают,
разбиваясь о моё сердце.

Только не молчи!
А если не можешь не молчать,
то делай это так,
чтобы я знал, что ты рядом.
Пусть не суждено мне встретиться с ушедшим другом,
но темнота должна быть звонкой.
Я верю в жизнь после расставания.
Я знаю, что в глухоте разлуки, -
где луна кажется черепом истлевшего счастья,
как будто кто-то вздёрнул на виселицу беспомощную ночь, -
должна воссиять песня,
даже если надежда погибла,
вдребезги разбившись о надгробие радости.

Ножи соловьиных трелей
вонзаются в синюю грудь ночи,
и её раны сочатся серебряной кровью.

Луна, ты смиренное сердце тишины.
Ты касаешься моего безумия -
и я чувствую себя распятием на позабытой могиле,
стыдливо прикрывшейся мхом и бурьяном.

Неужели я всё ещё жив,
охранник никому не нужной тоски,
сторож кладбища, куда не приходят живые,
рыцарь невозможной любви,
обратившей мои распахнутые объятия в крест,
певец нерожденного счастья,
истлевающего в животе моей родины.

Я уже наполовину небо,
но всё ещё чувствую стигматы земли.
Долго ли мне оставаться распятием,
на котором умирает мой Бог?

- Я хочу умереть...
- О нет!
- Все умирают, даже ангелы,
обманутые любовью...

Ты подтянул
к дрожащему подбородку
саван лунного света
и спрятал
под голубоватыми облаками век
лихорадочную красоту своих глаз.

А я сидел у твоей постели,
как на краю ослепительной бездны,
и не верил тебе,
просто не мог поверить,
потому что никто,
слышишь, никто из рождённых
не хотел бы остаться один на один
с молчаливым Хароном,
глядя, как приближается берег вечной тоски,
покрытый туманом непроглядного одиночества.

Ты так сжился с мыслью о смерти,
что от тебя повеяло холодом и пустотой.
Между нами проползает змея темноты,
а лампочка на потолке - всего лишь угасающая звезда.

Я глянул в окно:
как тоскливо стало в мире лунного света!
На дворе метель.
Она выметает из города мёртвые мгновения
и просроченные души.

А ты молчишь.
Почему ты не прогонишь меня?
Я больше так не могу,
я боюсь твоих раскрытых глубин!

А в палату проскользнула
и скромно стоит у стены
(я ощущаю её кожей и онемевшим разумом),
безразличная к шуму улицы
и стонам непогоды,
пришедшая за тобой тишина.

Два часа за рулём. Как же я устал! Нет, не крутить баранку устал я, а долго находиться вместе с семьёй. Обычно я неделями не появляюсь дома. Работа у меня такая, собираю в горах образцы минералов, а затем с одержимостью маньяка исследую их в лаборатории университета. Это моя настоящая жизнь. А семья - лишь приложение к страсти учёного. Удаётся, правда иногда видеть и слышать их всех вместе за завтраком, когда часовая стрелка торопит бежать на работу, или за ужином, когда мысли в голове наскакивают друг на друга, переплетаются умирающими змеями и проваливаются в сумрак полусна.

Жена, конечно, недовольна моим образом жизни, дети же, как мне кажется, давно смирились с тем, что у них всего половина отца, да и та скорее похожа на заблудившегося в мозговых извилинах пациента психиатрической клиники, пережившего ретроградную амнезию. На любой их вопрос, на любое замечание я отвечаю долгим задумчивым взглядом, не понимая, что от меня хотят, а затем бурчу что-нибудь невпопад.

Очень мне не нравится, что мои родные не хотят ничего знать о красоте минералов и процентах сульфидов или хлоридов в образце древней осадочной породы. Единственное, что зажигает в их глазах свет любопытства, это упоминание о присутствии в том или ином месте золота или платины. Почему всем так интересны именно эти, по сути, скучные, туго вступающие в реакции металлы? Никогда этого не понимал. Ценность золота я считаю явно завышенной. Куда увлекательнее изучать железо или магний в вулканических породах или в окаменевшем иле, которому уже полмиллиарда лет.

Да, трудно понять мою семью, нелегко общаться с людьми, далёкими от смысла всей твоей жизни, от храма твоего божества. Но обычно, когда приходится слушать болтовню сразу троих - дочери, сына и жены, я знаю, что ещё несколько минут этой пытки - и я улизну на работу или, если меня терзают вечером, лягу спать. Но сегодня не повезло мне особо: нужно везти семью к матери Энн, моей тёще. Всё-таки уговорила меня моя супруга взять отпуск и провести его в пыточной камере семейного быта.

Я не преувеличиваю. Сами посудите: на заднем сидении Питер (ему всего семь) и Джулия (ей уже девять) то поют дикие песни какой-то безумной рок-группы, то вдруг начинают драться, царапаться и реветь так, как не ревут обезьяны, не поделившие фиговое дерево. А сидящая справа от меня Энн то и дело оборачивается к ним и истерическим голосом требует тишины и порядка. А я кручу баранку, чувствуя себя рабом, привязанным к креслу водителя. Когда же Энн обращается ко мне, я стараюсь лишний раз не глядеть на неё. Почему? - спросите вы. - Ты же, Дональд Картер, её муж. А вы бы хотя бы мельком взглянули на мою супругу - тогда бы вы согласились со мной: созерцать это воплощение дородности - занятие малоприятное.

Почему же ты, Дональд, женился на ней? - спросите вы. А я отвечу вам так: когда-то она была худенькой до прозрачности, кожа да кости, то есть в моём вкусе. После же появления на свет Джулии её начало распирать в бёдрах и бюсте, а когда она родила Питера, то в объёме стали расти все её внешние, и, полагаю, также внутренние, органы. Она стала ходить, как утка, завёрнутая в десять одеял, у неё появилась одышка, а видеть её голой невозможно без содрогания, тошноты и молитвы.

Вы думаете, я не пытался поговорить с нею, убедить её в том, что лишний вес вредит не только её здоровью, но и моим эстетическим пристрастиям, да и детям она своим обжорством показывает дурной пример? Ещё как пытался! То мягко, с осторожностью кота, подбирающегося к мышиной норке, то решительно, вооружившись научными доводами, то гневно, взывая к её совести, - ничего не помогает. Вот я и зациклился на работе. Геохимия стала моим убежищем от семьи, где жена плюнула на себя и меня, а дети - на попытки матери привести их к общему знаменателю послушания. И я понимаю этих маленьких разбойников: как можно слушаться человека, который не властен над своим чудовищным чревоугодием?

Я, конечно, тоже виноват в их разболтанном поведении: наверное, они улавливают моё презрительное отношение к Энн и, подражая мне, тоже в глубине души презирают её. А ведь эту женщину жалеть надо. Впрочем, кто сказал, что мне её не жалко? Жалко, а как же? Ведь я привык к ней, да и любил когда-то. Но её нежелание идти навстречу не только мне, но и своему гибнущему здоровью способно погасить самое пылкое чувство. Хотя, если честно, мои чувства давно ушли из семьи и поселились в верном моём альпенштоке и в лабораторных колбах и пробирках.

Мне кажется, Энн такая потому, что её отец был алкоголиком и, несмотря на мольбы жены одуматься, не оставлял своей пагубной привычки, мучая себя и всех родственников до тех пор, пока не сгнила его многострадальная печень. Не хотел он слышать никого, оглушённый мерзкой своей страстью. Вот и моя супруга вынесла из несчастного детства упрямство самоубийцы. А я и Питер с Джулией - всего лишь заложники её равнодушия.

Но довольно об этом. Хотя о чём же ещё размышлять, когда уши твои терзают двое баловников и их безвольная мать? Не о птичках же, не о цветочках. Приходится, сжав зубы, чтобы не вылить на жену всю скопившуюся в сердце жёлчь, крутить проклятую баранку проклятого семейного «форда», кредит за который, кстати, ещё не выплачен.

До Монте Бланко ещё полтора часа езды. Выдержать бы, не сорваться. Детей я не осуждаю, мне ясна причина их непослушания: почти полное отсутствие отца и слишком много нервной, но слабой матери. Энн я тоже понимаю, но никак не могу смириться с её лишним весом. Я сказал «лишним»? Ха-ха! Даже настроение поднялось от этой невольной шутки. Не лишним, а супер-гипер-чрезмерным! Нет такого прилагательного, каким я мог бы описать её колышущиеся телеса. А видели бы вы её живот! Ей на пляже можно загорать в чём мать родила, всё равно никто под этим обвисшим пузом ничего не разглядит. А ноги! У слонихи они тоньше и стройнее. Вот и представьте себе, что я чувствую, когда ей хочется приласкать меня в постели. Поэтому ночевать предпочитаю в лаборатории.

Всё, теперь точно хватит об этом. А то во мне проснётся человекоубийца. А ведь по природе я мягкий, добрый и даже застенчивый. За эти качества Энн меня и полюбила. По крайней мере, так утверждает она. Вот опять скатываюсь к размышлениям о ней.

Почему я не ухожу от неё? Кто его знает! Я совсем запутался. Слишком долго прятался от решительных поступков, ожидая, что всё само развяжется и рассосётся.

- Мама, папа, смотрите, заправка! - прервал мои размышления Питер, выскользнув из-под Джулии, пытающейся задушить его за то, что он обозвал её страшилой.

- У нас полно ещё бензина, - неуверенно ответил я, зная заранее, что Энн обязательно приспичит заглянуть в кафе. Или она заставит нас троих купить ей целый пакет всякой еды, так как трудно ей выбираться из машины - в последнее время у неё что-то разболелись ноги. Ещё бы им не болеть! Как-то я сказал ей, что она - штангист, который с утра до вечера таскает на плечах штангу, поднятием которой завоевал золотую медаль на олимпиаде. Вы думаете, её впечатлило такое сравнение? Ничуть! Она просто назвала меня сухарём, неспособным понять тонкие чувства ближнего.

Так оно и случилось: я вынужден был остановиться на заправке, и Джулии, Питеру и мне пришлось идти за покупками. Когда же мы снова тронулись в путь, я должен был слушать чавканье Энн, поглощающей мучное, жирное, сладкое и солёное и запивающей всё это яблочным соком.

Не успели мы отъехать от заправки на милю, как пришлось нам остановиться - дорога была забита длинной вереницей стоящих машин, выстроившихся в два ряда.

- Что за чёрт! - удивился я. - В честь чего здесь такая пробка?

- Наверное, впереди серьёзная авария, - пробубнила жена, впихивая в рот половину чизбургера, - то ещё зрелище!

Я воспользовался случаем и выскочил из автомобиля:

- Пойду узнаю, в чём там дело.

Джулия и Питер последовали моему примеру, несмотря на то что Энн закричала на них: «А вы куда?» - расплёвывая по салону куски пережёванного сэндвича. Но ни я, ни дети не обратили на её недовольство ни малейшего внимания. Питер схватил меня за руку, а Джулия, считающая себя взрослой, шла рядом, гордо подняв белокурую голову.

Однако спросить о происшедшем было не у кого - все автомобили оказались пустыми. Так что нам пришлось идти около четверти часа, прежде чем мы приблизились к людям, столпившимся по обе стороны дороги.

- Что случилось? - крикнул я в возбуждённо гомонящую толпу.

Худой, жилистый мужчина лет шестидесяти в гавайской рубахе, джинсовых шортах и ярко-красной бейсболке обернулся и ответил мне:

- Невероятное событие! Дорога кончается обрывом.

- И широкая пропасть? - спросил я.

- Пропасть? - Старик снял бейсболку, почесал затылок и снова её надел, всё это время не отрывая от меня задумчивых глаз. - Это не пропасть! Это край света!

- Какой ещё край света?

- А вот вы подойдите туда и убедитесь. Только детишек не пускайте, а то ведь, если упадут...

- Нет, папа, мы тоже хотим посмотреть! - заканючил Питер, повиснув у меня на руке.

- Ничего с нами не случится, - заверила меня Джулия.

- Ладно, пойдём, только чур держаться за меня. Ни на шаг не отходить.

Джулия ухватилась за другую мою руку, и мы стали протискиваться сквозь толпу. И вдруг я остановился, поражённый тем, что увидел: дорога действительно словно была обрублена гигантским топором, а дальше перед нами не было ничего, если не считать неба, голубого, безоблачного.

Холодея от ужаса, я заглянул вниз, но ничего, кроме отвесного обрыва, убегающего в небеса, не увидел. Казалось, будто кто-то отрезал ту часть планеты, на которой находились мы, а другую просто выбросил за ненадобностью.

- Вот это да! - воскликнул Питер, прижавшись ко мне. А Джулия молчала, но и в её глазах, когда она вопросительно глянула на меня, я прочитал страх.

- Ладно, пойдём обратно, - сказал я, не в силах объяснить себе причину этого невероятного явления. - Здесь опасно стоять. Вдруг земля дальше начнёт осыпаться.

- Но это невозможно, - простонала Джулия, когда мы, выйдя из жужжащей толпы, двинулись в обратный путь, к своему «форду».

- Невозможно, говоишь? - нервно хихикнул я. - Как видишь, всё возможно. Мы были свидетелями чуда. Хотя я тоже считаю всё это нелепым и невозможным.

К сожалению, на этом жуткие чудеса не закончились. Вновь нам пришлось остановиться, вновь я был потрясён и потерял всякую способность рассуждать здраво - перед нами зияла такая же пустота, какую мы оставили позади.

- А где наша машина? - жалобно проговорила Джулия, крепко обняв мою руку.

- А где мама? - пропищал Питер.

- Боже ты мой! - только это и смог я выдавить из себя и стал лихорадочно озираться по сторонам в поисках нашего «форда».

- Неужели... - сказала Джулия и заплакала. Глядя на неё, залился слезами Питер.

- Нет! Не хочу! Я боюсь! Где мама? - заверещал он.

- Не плачьте, - пытался я успокоить детей, хоть и сам дрожал, как заяц, перед самым носом которого вдруг возник голодный волк. - Сейчас мы всё выясним. Видимо, свою машину мы уже миновали и просто не заметили её.

Я не верил в то, что говорил. Детям, скорее всего, мои слова тоже не показались убедительными, и всё же они немного притихли и, когда мы шли обратно, вглядываясь в каждый автомобиль, они лишь тихонько всхлипывали, а Джулия время от времени шептала:

- Этого не может быть, не может и всё тут. Это, наверное, сон. Просто мы должны вовремя проснуться - и тогда...

Что было бы «тогда», она не договаривала и всякий раз, оборвав свою мысль, крепче прижималась ко мне.

Так мы вернулись к людям, которые уже не стояли толпой, а расселись на опушке леса, причём расположились более-менее ровными рядами, вдоль которых ходил тот старик в красной бейсболке, который объяснил нам причину пробки. Он что-то спрашивал у каждого из сидящих и что-то записывал в блокнот.

- Там тоже обрыв! - крикнул я людям, указывая в сторону, откуда мы шли.

- Мы знаем, - ответил старик, подходя ко мне. - Кстати, разрешите представиться: Рон.

- Простите, это имя или фамилия? - не понял я.

- Скорее, псевдоним. Зовите меня просто Рон.

- А я Дональд Картер.

- Отлично, Дональд. Присоединяйтесь к нам. Я тут провожу опрос, чтобы понять причину постигшей нас... не хочется произносить слово «катастрофа»... Скажем так, причину неприятности.

- И как полученные вами сведения могут разрешить эту загадку?

- Об этом позже. А пока прошу вас ответить на несколько вопросов.

- Хорошо. - Пожав плечами, я сел на траву. Питер и Джулия расположились рядом.

- Это ваши дети?

- Мои.

- А где их мать?

- Боюсь, она осталась в машине, а машина - там, по ту сторону обрыва.

- Куда вы направлялись?

- В отпуск, к тёще.

- Спасибо за ответы.

Старик обратился к остальным людям (всего нас было человек сто, не меньше):

- Прошу вас не расходиться. Скоро явятся разведчики, и мы выясним, раскололась ли земля к югу и северу отсюда. По правде говоря, я и без них уверен, что и там такие же обрывы. Поэтому считаю необходимым продолжить расследование до их прихода. Итак, дамы и господа, поднимите руку, если ваш ответ на следующий вопрос будет положительный. А вопрос такой: стали бы вы рисковать жизнью ради своих близких? Или хотя бы отдали больному родственнику для пересадки орган, ну, например, почку, часть печени и так далее?

Я посмотрел на Питера, потом на Джулию и вдруг понял, почему не могу уйти от жены: из-за них, только из-за них! Пусть я редко их вижу, почти с ними не общаюсь, но они истинные мои сокровища. А, как сказано, там где сокровище твоё, там и сердце твоё.

И я решительно поднял руку, оглядев при этом сидящих на поляне людей: никто, кроме меня, руки не поднял.

- Так! - воскликнул Рон, и на его просиявшем лице расползлась довольная улыбка. - Спасибо всем вам за сотрудничество...

- А вы кто такой? - спросил его кто-то из сидящих.

- Терпение, дамы и господа! Сейчас я всё вам объясню. Я психолог, психотерапевт и магистр оккультных наук.

- Взрывная смесь, - заметил парень в заднем ряду, и многие встретили эту шутку смехом.

- Да, сочетание сильное. - Казалось, Рон ничуть не обиделся на замечание парня. - И именно мои знания в этих дисциплинах помогли мне понять, что же с нами произошло.

- И что произошло? - выкрикнула девушка в пёстром купальнике.

- Сейчас вы всё узнаете. Думаю, объяснения мои будут исчерпывающими и ни у кого не вызовут сомнений, поскольку это единственно возможные в данных обстоятельствах логические выводы. Итак, дамы и господа, мы выяснили, что все вы, попав сюда, оставили там, за пропастью, своих родных и близких. Только Дональд прибыл сюда вместе с детьми. Но и этому есть объяснение. Дело в том, что все вы равнодушны к судьбе родственников и друзей, оставшихся там. Никто из вас не выказал готовности пожертвовать ради них жизнью или здоровьем. Скажите, Дональд, вы же имели в виду своих детей, когда подняли руку, ведь так?

- Именно так, - ответил я.

- Готовы ли вы рисковать ради оставшейся в машине жены?

- Ну... - Я задумался. - Пожалуй что нет.

- Спасибо. Этого ответа я и ожидал. Вот что произошло с нами, дамы и господа: поскольку мы жили во лжи и самообманах, не любя, а зачастую ненавидя своих близких, то нас от них отрезали насильно.

- Кто мог отрезать от планеты целый кусок? - перебил Рона полный господин в ковбойской шляпе.

- Этого мы не знаем, - ответил ему Рон. - Да и узнать, скорее всего, никогда не сможем. Единственное, что должно быть нам известно, это наша разобщённость.

Из лесу вышли двое.

- А вот и разведчики с юга! - Рон махнул рукой, подзывая пришедших. - Ну как, далеко до обрыва?

- Полчаса ходьбы, - ответил один из них.

- Что и требовалось доказать. - Рон удовлетворённо потирал руки, торжествующим взором окидывая сидящих людей. Значит, я прав. Мы отрезаны от мира.

- И что нам теперь делать? - встревоженно спросила женщина средних лет в изящном костюме и шёлковом платочке.

- Делать выводы из прошлой жизни, из неудавшейся своей жизни. Да-да, дамы и господа, мы все неудачники, упустившие своё счастье. Мы не просто попали на остров среди пустого неба - мы получили шанс исправиться.

- Что вы несёте! - Парень, назвавший Рона взрывной смесью, вскочил на ноги и в растерянности оглядел собрание. - Мы что, бандиты, попавшие за решётку? И за что? Лично я всегда поступал по совести.

- Успокойтесь, молодой человек, - невозмутимо произнёс старик. - Прошу вас проявить ещё немного терпения. Сядьте. Вас, кажется, зовут Винсентом, я прав?

- Ну, - ответил парень.

- Так вот, Винсент, ваше возмущение неуместно в положении, в котором мы все оказались. Мы, конечно, можем разбежаться по этому клочку земли, а затем искать себе общество, друзей и любимых. Так мы делали там, в большом мире. Но если мы хотим не просто сохранить в целости наш остров, назовём его так, но и в будущем расширить его до состояния нормальной планеты, нам придётся постараться.

- Так объясните, наконец, что нам делать! - воскликнул Винсент, усевшись на своё место.

- Как раз этим я и занимаюсь. Пока мы чужие друг другу: не друзья, не любимые - мы создаём в атмосфере рыхлое психическое поле, бессильное повлиять на нашу судьбу и на этот мир. Но когда между людьми появляются связи: дружба, доверие, любовь - на положительном полюсе и ревность, зависть и ненависть - на отрицательном, возникает напряжение, называемое в физике разностью потенциалов. Да, именно так, дамы и господа, как и в физике, в психологии действуют похожие законы. Нам кажется, что наши мысли и дела не имеют большого значения, если это не великие научные открытия или не войны. Но это заблуждение. Мы с вами мощные динамо-машины, приводимые в действие противоречивыми чувствами. Кстати, ложь, с помощью которой мы привыкли решать свои трудности - сильнейшая сила. Она вступает в столкновение с любовью и доверием, да и просто с верой и порождает психические бури и ураганы. Впрочем, мощные возмущения ноосферы может вызвать любая недобрая мысль.

- Боже мой, сколько слов, а вывод нулевой! - сказал толстяк в ковбойской шляпе.

- А я всё поняла, - возразила ему молодая женщина с печальным лицом.

- И я! Я тоже! - послышалось со всех сторон.

- Я рад, что был услышан, - продолжал Рон. - И всё же для тех, кто не понял меня или сомневается, скажу: впредь, завязывая отношения друг с другом, старайтесь видеть в ближнем своём самого себя, не меньше. Мы не должны тесно общаться с друзьями и соседями, если не готовы принести себя в жертву ради них. Только так мы выживем. Если, конечно, не хотим быть свидетелями конца света. Не чувствуете себя в гостях у соседа как дома - держитесь от него как можно дальше. Назвали ближнего врагом - ищите врага в себе, он, наверняка, сидит там и управляет вашими мыслями, желаниями и действиями. Эгоизм в наших условиях - сильнейший яд, кислота, способная разъесть наше будущее и оставшийся нам клочок земли.

Внезапно встал солидный господин в дорогущем синем костюме и лакированных ботинках.

- Прошу внимания! - обратился он к собранию. - Я узнал этого субъекта, этого Рона. Кого вы слушаете? Его же пятнадцать лет назад судили за убийство жены. Его зовут Алексис Вудстоун, никакой он не психолог. Всю жизнь проработал уборщиком в каком-то министерстве. Я прав, мистер Вудстоун?

- И да, и нет, - невозмутимо произнёс Рон.

- Как это понять? - раздались голоса.

- А вот так. Да, меня судили, но я был оправдан. Моя жена покончила жизнь самоубийством...

- А по какой причине? - прервал его человек в синем костюме.

- Потому что я изменял ей.

- С кем же, позвольте узнать?

- Со своей падчерицей, то есть с её дочерью.

- Видите? - Человек в синем костюме явно торжествовал.

- Не спешите осуждать меня! - Рон не терял самообладания. - Дело в том, что мы с Анджелой полюбили друг друга. Я долго избегал её, но в конце концов она настояла на своём. После смерти матери она уехала, чтобы избежать позора... Она пережила мою жену ненадолго: у неё обнаружили рак. И я ухаживал за нею до самой её кончины. А потом женился во второй раз, на вдове, которую не любил. Поэтому я и здесь. Я тоже обманывал своих близких, я тоже неудачник. Но я всегда знал, ещё с детства, что наши неверные поступки разрушают гармонию, цельность ауры, что висит над нами. Много раз я видел её своими глазами, я видел, как ссоры, сквернословие и неверность пачкают, обесцвечивают её, превращая в грязевые вихри. И всё же, зная это, я продолжал лгать и способствовать разрушению гармонии. Когда же умерла моя падчерица, я стал изучать психологию и психиатрию, я стал интересоваться оккультизмом, религиями, историей духовного развития человечества. Я искал выход из темноты, и я нашёл его. И теперь не осуждаю никого, даже вас, Стивен Альтшулер! - Он указал на всё ещё стоящего человека в синем костюме.

- Как? - воскликнул тот. - Вы меня знаете?

- Лучше, чем вы себя, сударь. Но я никогда никому не расскажу правду о вас. Что было, то было. Все мы не без греха. Но не судить должны мы друг друга, а поддерживать, чтобы наши пороки перестали разрастаться в психосфере, превращая её в бушующее море, способное разрушить не только землю, но и вселенную. Скажите мне Стивен, неужели вам доставило удовольствие выставить меня перед людьми исчадием ада?

- Вообще-то нет...

- Тогда для чего вы стали обличать меня? Для самоутверждения за счёт моего падения? Так ведь?

Стивен молчал, потупив взор.

- Но сами вы попались в свою же ловчую яму, поняв, что и я кое-что знаю о вас. А я остался наверху и теперь протягиваю вам руку помощи и предлагаю дружбу.

Рон подошёл к Стивену и протянул ему руку. Помедлив немного, тот всё же пожал её.

- Так-то лучше, - продолжил старик. - Я рад, дамы и господа. Кажется, начало положено. Будем надеяться, что каждый из нас в итоге не останется на крохотном клочке земли посреди бескрайнего одиночества.

Мы ещё долго, до самого вечера, спорили и решали, что нам делать. Наконец вернулись разведчики с севера. Они сообщили нам, что более часа шли по просёлку, пересекли мост через ручей, обогнули большое озеро и остановились перед обрывом.

- Видите? - сказал Рон. - Всё сходится. Мы на продолговатом острове, выход из которого один - в любовь, абсолютную любовь. Так что, дамы и господа, делайте, как я вам сказал - и мы выживем. Уверяю вас, не только Всевышний может творить чудеса. Люди тоже способны на самые невероятные вещи.

Когда же дети и я строили в лесу шалаш, чтобы не ночевать под открытым небом, Джулия сказала:

- Этот Рон - такой странный. Но он мне нравится. Скажи, папа, он волшебник?

- Нет, не думаю, - ответил я. - Просто он понял, что без любви погибнет всё и не останется ни камней, ни воздуха, ни жизни, ни смерти - лишь первозданный хаос. То есть мир будет постепенно дробиться на всё более мелкие куски и в конце концов вернётся в руки к Богу сгустком элементарных частиц, то есть, иными словами, кучкой праха. Вот только вопрос, станет ли разочарованный Создатель лепить из него новую вселенную.

- Значит, всё зависит только от нас?

- Больше не от кого. Других помощников, кроме нас, у Бога нет. И нет других врагов.

Послушай меня, берёзка!
Снег стаял - и я вернулся к твоей красоте
рассказать тебе то, что узнал,
вживаясь в песни метелей.

Я вернулся к тебе другим человеком.
Теперь я вижу, кто ты.
Слушай меня, дерево невинности!
Я говорю не голосом богатого торговца словами,
а сердцем бродяги-поэта,
которому ничего больше не нужно от мира,
кроме самой жизни.

Вот что я понял, берёзка:
печаль твоя - соль земли,
а радость - подарок весеннего неба.
Чёрные ноты на белом свитке -
твоя берестяная музыка,
льющаяся в небеса,
такая же, как и моя,
только наполненная смирением.
Поэтому имеющий уши её не услышит:
для этого нужны ветви,
жаждущие солнца и тьмы.

Алчными своими корнями
ты пьёшь горькую мудрость нашей с тобою земли.
А мои корни - глаза,
они впиваются в шумное море цивилизации,
в беспокойные волны истории,
в реки культуры,
что рождаются из незапамятных тайн
и вечно стремятся к идеалу,
ждущему их за недостижимым горизонтом.

Мои ненасытные глаза пьют истину
из озёр религий,
славных тёмной своей глубиной,
из пустынь пророков и философов,
из беззащитных детских улыбок,
из таинственных морщин стариков,
из красивых тел людей, деревьев и бабочек,
а также из одиноких сердец,
даже в самую мрачную годину полных света.

Так что, согласись, милая берёзка,
моя душа похожа на твою бересту,
а в крови моей, как и в твоём сладком соке,
растворена пьянящая воля к весне.
Вот почему мои слова кажутся тёмными,
как птицы, летящие к утреннему свету.

А знаешь, берёзка,
ведь души рождаются от слияния потёмок и солнца!
Именно тот,
в чьей сущности больше света, чем тьмы,
похож на дерево белой грусти,
а его стихи подобны рассветным теням,
что просыпаются в омытом луной перелеске
и тянутся к улыбке проснувшегося неба.

Как и ты, берёзка,
я то впадаю в холодную кому,
то оживаю, как Лазарь,
разбуженный зовом Любви.
Меня воскрешает тёплый ветер,
называемый у людей вдохновением.
Он приносит мне крики гусей,
летящих на сказочный север,
туда, где в лесах и болотах
прячется от суеты моя настоящая родина.

В эти мятежные дни только тронь мою душу острым коготком любви -
и польётся из неё горький,
процеженный сквозь боль,
а потому искренний шёпот.

Вот и ты воскресла, берёзка!
Я вынимаю из кармана перочинный ножик.
Прости меня,
я не могу поступить иначе -
ребёнок, живущий во мне,
он иногда бывает жестоким,
но позволь ему слизать каплю твоей жизни!
Он так долго не пьянел от чистой крови земли,
бегущей по твоим жилам, о дерево детства,
что разуверился в силе весны
и стал быстро стареть.
Помоги ему!

Мы же с тобою больше чем брат и сестра -
мы две руки одной земли,
протянутые к одному и тому же Богу.
Если б ты могла поранить моё сердце,
ты бы убедилась в том, что я прав:
я такой же, как ты.
Мой берёзовый сок - тоска по родине,
а раны на бересте - стихи.
Смотри же: капельки моей души,
испаряясь, возвращаются домой,
в сердца тех, кто меня читает.

Слова, живущие в этом теле,
именно живут,
а не просто занимают подобающее место,
как это делали бы столы, или стулья,
или книги, которых никто не читает.

Итак, слова, что живут в этом теле,
мои друзья и спасители,
мои судьи и защитники.
Они больше моего сердца
и намного старше души.

Они любят меня,
и мне это известно,
хоть они неохотно признаются в любви.
Они просто льнут к радости,
как дети, которым обещана вечность.
Но иногда им грустно,
и тогда они просятся ко мне в стихи.

О, мои слова очень чистоплотны,
они никогда не выйдут из сердца
и не подступят к горлу,
покуда не умоются в слезах.

А ещё они боятся высоты,
и упрямятся, и брыкаются,
если я заставляю их
подниматься по лестнице пафоса,
и в страхе жмутся по тёмным углам,
когда к ним подкрадываются суетливые мысли
в строгих костюмах великих идей
или в мантиях продажного человеколюбия,
чтобы усыновить их,
как будто нет у них Отца на небе
и Поэзии на земле.

Фиалка, что ты прячешься от меня под еловым подолом?
Неужели я стал страшной тенью,
что к лицу только могильной статуе?

Утро, не улетай обманчивой птицей счастья!
Хоть ты приласкай меня душистой ладонью черёмухи!
Я ведь тоже когда-то был светлым голосом
и не знал, что смеюсь над собою и плачу от радости.

Но не я писал книгу своего безумия,
не ко мне как-то ночью прилетела идея,
не я протоптал тропинки сюжета.
Я только персонаж, и притом не главный,
а ушедший в тень и сам становящийся тенью.
Но я благодарен автору этой странной повести.
Перечитывать её с замиранием сердца -
разве это не сладкая иллюзия жизни?
Разве это не горькая правда одиночества?
На измятых страницах моей поблёкшей памяти
столько следов от слёз и улыбающихся поцелуев!

Особенно удачны в ней главы о любви.
Я боюсь возвращаться к ним,
и всё же иногда читаю эти шедевры.
Они потемнели от боли,
они похожи на осенние вечера,
шмыгающие дождливым носом.
Каждая их строчка - верёвка,
готовая скрутиться в петлю.
Каждое слово - ладонь,
готовая дать мне пощёчину.
А сколько там многоточий!
Наверняка, их намного больше,
чем плевков на на физиономии войны.
Они завершают неоконченные признания,
они уводят воображение в туманную даль,
как морзянка следов на снегу,
говорящая о том, что герой ещё жив
и что он продолжает идти -
всё дальше и дальше от светлых обещаний пролога...

Увы, мой писатель был пессимистом.
Не найти в этом эпосе сцен обезумевшей страсти -
лишь порою мелькнёт пёстрая рыбка надежды
в тёмной реке реализма.
Или вдруг услышишь,
как перекликаются в зимнем лесу
пугливые птички снов.

Но и ко мне, в темноту этой книги,
прилетел как-то солнечный зайчик.
Правда, это описано в первой части романа,
которую автор назвал робкою пробой пера.
Тогда он ещё верил в чудо
и доверял улыбкам.
О, как это было давно,
далеко, глубоко, туманно...

Чем глубже проникаю я в ночь былого
и чем ближе подкрадываюсь к началу,
тем меньше нахожу там смысла,
зато всё чаще встречаю наивную поэзию.

Говорят, начало любой вещи -
крохотный родничок,
порою просто слезинка...
Я и не спорю, но знаю точно,
что и капля может быть бездной
и извергать водопад ярких звёзд.

И пусть темны эти воды,
но не в них ли отражается луна,
та же самая, что купалась в тех печальных глазах
с шелковистыми ресницами,
в глазах, которые не забываются,
а значит, даже смерть моя не сможет закрыть их
и спрятать от меня и от вечности.

Как подумаю об этом - становится светлее,
а ночь моей тоски сжимается в мушку
над губою того,
первозданного,
ангела.

Какой же истины ищем мы, люди,
одетые в тряпки обманов?
Ту страну, где светло и не пахнет смертью,
видят лишь бабочки да малые дети.

А я знаю одно:
жизнь должна быть полётом голубя,
и ни одна война не заставит меня отказаться от этого знания,
даже если меня прошьёт тысяча пуль,
даже если мне в душу бросят гранату.

О солнце оболганной истины,
отдохни между строчек моих стихов!
Мне так светло от твоей простодушной мудрости,
так тепло, что хочется верить в доброго Бога.

Чу, неужели сердце моё стучится
в дверь, за которой прячутся люди,
те, что будут рады моим цветам?

Всем жителям сжатой от страха планеты пишу я письма,
но понятны они только тем,
кому холодно и темно.

Дождётся ли влюблённых очей
свет моего обнажённого слова?

Или моё сердце по-прежнему
будет протягивать свою правду луне,
как голодный мальчик,
принёсший больной матери
горсточку земляники?

Куда бы я ни шёл, меня настигает призрак,
сотканный из тонких нитей отвергнутой любви,
любви бывшего ребёнка, обманутого жизнью.

Он пытается меня утешать,
но его радость тяжела от слёз.
Его улыбка ржавой подковой тонет в моей печали.
Мы молча глядим друг на друга,
обмениваясь болью и надеждами на будущую жизнь.
Я всматриваюсь в его глаза
и вижу палые листья,
освещённые звёздочками лапчатки,
или фату танцующей вьюги,
или тучи, за которыми гонится ночь,
или голые деревья,
играющие в пляжный волейбол сдувшейся луною...
Чего только нет в этих глазах!
Но они так глубоки,
что солнце всегда где-то там, на дне,
жемчужина в раковине одиночества.

Он слишком стар, этот призрак.
Он глух к моим сказкам и песням.
Мне жалко его, ведь он мой друг,
такой же живой, как и я,
такой же мёртвый, как и моё детство.
Он мой неотвязный спутник,
мой двойник.
Он зеркало, отлитое из окаменевшего дождя
и покрытое серебром угасших звёзд.

Он моё далёкое будущее,
приблизившееся ко мне вплотную
и неотступно глядящее во тьму моего сердца.
А я его прошлое,
в котором ещё не увяла красота,
вот почему он меня любит.

Мы так близко друг к другу,
между нами - сантиметры сухой пустоты,
изредка омываемой обоюдным состраданием.

Но нам не слиться в одну слезинку настоящего,
ведь мы оба подчинились времени,
и оно привело нас на кладбище желаний.
Мы стоим по разные стороны стекла,
как две обложки одной Библии,
не имеющие ничего общего с Богом,
а просто прикрывающие наготу вечности.

Любовь чиста и потому прозрачна.
Любовь - невидимка.
Значит, слепы и поэт, и философ?

Сквозь тернии забот, времён года и могильных крестов
петляют тропки, ведущие к одиночеству.
Иногда я останавливаюсь на точке пересечения двух судеб:
моей и того, кто прошёл здесь раньше
или ещё не добрёл до меня,
стою в этом центре Вселенной,
надеясь на чудо встречи с человеком.
Торчу гвоздём посередине ножниц,
разрезающих время на две пустоты -
на прошедшее и сказочное...

Пустота, беременная звуками и тенями,
та, которую какой-то циник назвал судьбою,
неужели она бесконечна?

Значит, я только семечко,
брошенное в её холодный песок
Сеятелем, вышедшим сеять слово?

Так вот почему я поэт!
Я вырос из слова твоего, Сеятель!
В тяжёлом колосе моего сердца
нет ничего, кроме слов,
вылетающих из меня стихами
и звенящих в колоколе пустоты...

Итак, я родился по воле того, кого не видно
и о ком бесполезно спорить.
Я появился внезапно,
как безумная мысль,
как улыбка на лице плачущего ребёнка,
и моя тень коснулась своей земли -
и с тех пор я не помню ничего,
даже Бога.
Ведь его справедливость так далеко,
а его милость так высока,
что мне страшно думать об этом...

О Боже, как же страшно верить в тебя!

Говорят, где-то там, в глубинах ночи,
родился мой ангел.
Сколько раз снились мне его грустные глаза!
Я знаю, что он стремится ко мне, ведь он мой!
Он всё ближе и ближе.
Но пустота коварна,
в ней нет расстояний,
в ней есть только бесконечность,
вот почему мой ангел всё ещё слишком далёк от моего одиночества.
Как же трудно ему пронзать небо!
Как больно ему падать ко мне,
царапаясь о космическую пыль,
об атомы вязкой материи!

Не я совершаю подвиг, приближаясь к нему -
это он летит спасти меня от пустоты!
Кто же вынет из его крыльев занозы мстительных звёзд?
Кто смягчит его падение в мою бездну?

Как же мне жалко любящих!
Им больнее, чем равнодушным,
и я не могу этого изменить.

Нелегко нам на земле верить в полноту,
а прозрачное отличать от пустого.

Душа, ты осколок далёкого неба,
и поэтому ты так одинока.

Если на увядающих ветвях твоей надежды
вьёт гнездо чёрная птица боли,
это всего лишь повод вспомнить о жизни, -
так сказал мне один мудрец.

О какой жизни говорил он?
О той, не моей,
вскормившей моё сознание молоком лжи,
что вытекала их глазниц умирающей эпохи,
плачущей на могилах пасынков?

Или он намекнул о старике,
который потратил лучшие годы
на то, что растил в своём садике яблоню,
и теперь тянет к её плодам обессилевшие руки,
но не может дотянуться и до листьев?

О, я совсем ничего не знаю!
Мой мозг - это совесть,
изрезанная лабиринтом вины.
Моё сердце - губка с Голгофы,
пропитанная уксусом прошлого.

Эй, сердце, слышишь ли ты голос разума?
Ответь мне, что же такое моя жизнь?
Молчишь...
Ну, что ж, я понимаю тебя,
обезумевший молоток судьи.
На то ты и сердце,
чтобы биться головой о стены мрака.
Ни на что другое ты уже не годишься...
А ведь я ещё помню,
как превращалась в дым
любовь на твоих обожжённых ладонях...

Нет, я тебя не виню, маятник прошедшего времени.
Ты продолжаешь делать то, что умеешь.
Как знать, может быть, не зря
ты простукиваешь кирпичи безмолвия,
надеясь услышать с той стороны
ответ неведомого друга.

Что ж, продолжай стучаться -
авось, проломишь дыру
в панцире моего одиночества.
Повезёт - просочишься
сквозь игольное ушко блаженства.

И всё же о чём говорил философ,
глядя, как с ветвей моей старости
падают последние мысли о солнце?

А вдруг он приоткрыл мне тайну растений, детей и ангелов -
всех тех, кто в поисках тепла и света
тянется к небу,
то есть растёт и летает?

А я?
О Боже,
неужели нет во мне жизни -
той субстанции, о которой я должен вспомнить?
Или есть, но она просто устала
спотыкаться о мои настырные сомнения?
Ох, уж мне эти сомнения!
Они с ходу отвергают все веры и атеизмы!
И лишь изредка,
на детских улыбках,
находят отблески истины.

Вот так.
А на ладонях старухи,
когда-то звавшейся моей жизнью,
дрожит, сыплясь сквозь пальцы, горстка земли,
и это вся её родина.
Какое дело бедняжке до небес и до Бога?
Она ищет тропку,
по которой ушли от неё -
весна за весной -
призраки счастья.
Она мечтает взглянуть напоследок
на пересохший родник:
когда-то она бросила в него монетку радости.

Мне жалко тебя, сгорбленная красота!
Не хочу знаться с тобою,
свобода, изуродованная на дыбе времени!
Уходи в поисках ржавой луны.
Возможно, и найдёшь зелёный обол,
который когда-то был солнечным зайчиком.

Как же мне больно думать о жизни!
О, моё сердце,
как страшно в твоей темнице!
А вдруг за той, последней, дверью,
в которую ты так долго и упорно билось,
нет ничего, кроме скучающей по тебе пустоты?

Как же темно в этом дремучем лесу,
где заблудилась моя надежда на вечность,
где дряхлая память плюётся дёгтем
в беззащитный мёд моих снов и песен.

Ну конечно, я помню,
и не умом, а болью!
Я всё ещё помню,
как доверчивому ребёнку
этот справедливый мир ампутировал крылья.

О какой ещё жизни я должен вспомнить,
мудрец?

Сложить бы мне стихотворение
из опавших листьев дерева,
на котором остались только опустевшие гнёзда.

Ни души.

Со мною лишь усталая луна,
да и та задремала,
свернувшись калачиком на чьей-то могиле.

Натянуть бы на сердце струны лунного света,
чтобы шаманский бубен стал цыганской гитарой...

Никого.

Только тень того ребёнка,
который вырос совсем некстати
и притворяется взрослым.

Я понял, откуда старость:
просто дряхлеет посмертная маска детства.
Снял бы её, но боязно,
ведь под нею - пустота.

Разрезать бы душу на строчки сумасшедшешо верлибра
и выпустить их на волю -
пусть радуются истинной свободе...

Ни звука.

Во рту последней песни -
кляп первородного страха.
Я так хотел, чтобы меня похоронили в песке тишины,
а теперь жалею об этом.
Среди живых осталось эхо моей боли.
Оно ищет меня,
а я не могу ему ответить.

Смерть - это когда замолкает голос,
и бьются о строчки стихов
сиротливые отзвуки любви.

Человек - это ладонь, протянутая к Богу.
Иногда на неё садится стрекоза детской радости,
озябшая от наших серьёзных слов
и осенних взглядов.
Пригревшись, она замирает кусочком радужного неба.
И когда ладонь сжимается,
чтобы не упустить мимолётную благодать, -
от неба остаётся
раздавленное насекомое.

Чьё солнце трепещет в моей груди?
Чьё сердце восходит над спящим лесом?
Чей ветер спрятал свои песни в моём дыхании?
Чья незримая рука теребит мои седые волосы?

Я не знаю, чья ты, земля,
составляющая половину моей души.
Другую же половину занимает любопытство,
донимающее меня простодушным шёпотом:
«Что там, за гранью слов и религий?»

Чьи эти корни,
вырванные из сердца родины
и превратившиеся в ноги?
А руки,
это же обрубки лучей,
исходящих от пленённого солнца
и ещё не совсем потерявших подобие крыльев!

И чей этот сгусток ночного тумана,
добрый волшебник,
изливающий из меня океаны блаженства?

Кто отдал мне два родника печали,
которые сквозь красоту одиночества
глядят: не идёт ли путник, мучимый жаждой?

Кто оставил мне в наследство две пещеры,
куда охотно влетают голоса поющей вселенной,
чтобы остаться во мне навсегда?

И многим другим наделили меня.
Нет, я не животное -
я жилище беспокойных чудес!

Чем дольше остаюсь я в себе,
в этом чудесном мире
под ласковым небом кожи,
тем чаще удивляюсь:
чья она, эта тёмная материя,
стремящаяся к свету?
Кто поделился со мною частицей своего космоса?
Кто сказал мне: будь таким же, как я,
не безвольным зеркалом моих желаний,
а страстным воплощением моего счастья?

Мой мир - музей одиночества,
увешанный портретами никому не нужных душ,
то есть не прошедших искусственного отбора,
отброшенных эволюцией на обочину светлой дороги.

Есть в этом музее библиотека,
но попасть в неё может лишь тот,
кто откроет замок сострадания
ключом, отлитым из искренних слёз.
В этой комнате над свитком реки дремлет лес.
Он так долго читает текучую правду воды,
что забыл значение слов.
Они для него просто бабочки, кузнечики и стрекозы.

Есть в этой библиотеке книга,
страницы которой боятся осуждающих глаз.
Её строки - пальцы вечернего света.
На ветвях её тишины гнездятся молчаливые мысли,
а по земле расстилается красота,
не помнящая ни родства своего, ни создателя.

Знаешь ли ты, что тишина - это мать забвения?
Осмотрись - и увидишь вселенную, лишённую слов!
Вот незабудки - осколки вчерашнего неба.
Лужайка облитая иван-чаем -
зеркало давних закатов и рассветов.
А ромашковая поляна,
трепеща белыми ресницами,
пытается припомнить меня.
Мир - художник с короткой памятью,
и поэтому я здесь чужой,
а значит, никто,
всего лишь неудачный портрет неизвестного.

Вот почему я пишу эти строки:
Каждая буква – глаз,
ищущий радости в цветочке пастушьей сумки.
Каждая строчка - рука,
вытягивающая из кокона луны драгоценные нити печали.
Каждое стихотворение - ворон,
в глазах которого прячется ночь,
а в сердце - желание стать наконец лебедем,
белым, как волосы Бога,
и вспомнить родной язык,
ведь именно на нём написана непонятная, но светлая фраза:
«Будьте как дети».

- Дедушка, расскажи сказку.

- Я уже рассказал тебе все сказки, какие знал, а повторяться не люблю.

- Тогда расскажи быль.

- Быль? Ну, ладно. Быль о твоём брате Симоне.

- Но он же умер. Не хочу слушать о мёртвых.

- Но разве ты не любил его?

- Не очень. Он был плаксой и ябедой.

- Не потому ли, что ты его обижал?

- Я его не обижал!

- Тогда почему же он плакал?

- Ну... Да, иногда я злился на него. Но он сам...

- Тсс, никогда ни о ком не говори: «Он сам виноват». Ты же не судья, даже не полицейский. Ты просто мальчик, такой же, каким был Симон. И чем раньше ты поймёшь это, тем лучше. Вот почему я хотел рассказать тебе, что с ним стало в тот день...

- Я знаю, дедушка: он умер.

- А что было потом, ты знаешь?

- Его отвезли на кладбище.

- Значит, ты ничего не знаешь.

- А чего я не знаю? Расскажи.

- Хорошо. Слушай внимательно.

Это было в тот печальный день.

Его жизнь выскользнула из темноты
и маленькой змейкой вползла в трещину расколовшегося времени. И попала в огромную пещеру, сверкающую звонкой капелью.

Симон огляделся - и онемел от изумления, и его сердце сжалось испуганной улиткой (у души ведь тоже есть сердце, и оно очень ранимо). Он увидел то, чего не видят живые: как, стекая по сталактитам скорби, капают, капают слёзы матерей, потерявших надежду, а стоящие внизу ангелы собирают эти горькие капли в чаши печальных лун.

Симон поднимается на ноги. Теперь он не змейка, а нежно-оранжевый оленёнок. А перед ним - пустыня, усыпанная костями убитых людей, клочками неполученных писем, вздохами отвергнутых влюблённых и обидами нелюбимых братьев.

Он пошёл дальше, с каждым шагом становясь всё легче и легче, а небо над ним светлело, а земля под ногами покрывалась травой, посеребрённой хрустальными росинками.

Его манил аромат цветущей черёмухи. Наверное, где-то там, за розовыми скалами, его ждал лес.

«Какой чудесный запах! Не превращаюсь ли я в бабочку?» - подумал он, подходя к роднику, вытекающему из уст весеннего рассвета.

Родник пел так ласково, от его прохладной музыки сердце Симона развернулось большим золотым одуванчиком, жаждущим сладкого солнца и чистой воды.

Дедушка умолк.

- Дедуля, ты что, спишь?

- Нет, мой милый, мне показалось, что это ты уже уснул.

- Я не усну, пока не узнаю, что было дальше.

- Дальше? Да ничего особенного. Просто случилось ещё одно чудо.

- Разве чудо - это «ничего особенного»?

- Да, для того, кто привык к чудесам.

- А ты привык?

- Уже давно. Я ведь старше тебя в десять раз.

- Расскажи, какое чудо случилось с Симоном?

- А чудо было вот каким: Симон наклонился над родником - и ему в глаза хлынула яркая, живая красота, и он ахнул от радости: он увидел в воде себя, такого, каким был раньше, до того как болезнь съела в его теле весь свет. Этот вернувшийся к жизни прозрачный свет журчал так весело, прыгая по камням разноцветными лягушатами!

И вдруг отражение мальчика вынырнуло из воды и, выскочив на берег, сказало:

«Давай дружить!»

Так закончилась смерть твоего брата.

- Закончилась?

- Именно так. Открою тебе одну тайну: смерть - это весьма короткое приключение.

- Значит, Симону там хорошо?

- Конечно, ведь друг не обижает его.

- А я его обижал... Он, наверное, никогда меня не простит.

- А ты каждый вечер, перед сном, проси у него прощения - и вскоре тебе станет светло и легко. И Симон войдёт в твоё сердце.

- И я перестану бояться мёртвых?

- Ты станешь сильнее любить живых.

Я знаю, что радость может быть яркой суетою ласточек, светлой песенкой кузнечика, не боящегося моей темноты, сумрачным шёпотом листьев клёна, которые похожи на нежные, прохладные звёзды.

И только печаль всегда беспросветна, она звенит огромным чёрным комаром.
Я боюсь, что однажды, когда я буду спать, она выпьет из меня свет самых сладких снов - и останется непроницаемая пустота, безвкусная, как вода из остывшего чайника.

Когда мне грустно, я ничего не вижу, совсем ничего, звуки становятся тёмными пятнами, и даже топот мышки по кухонному полу не заставляет меня улыбнуться. Вот почему я всегда стараюсь уловить в воздухе хотя бы искорку радости, пусть тихую, едва слышную, но похожую на первый такт какой-то новой музыки. Радость приходит ко мне, чтобы петь и чтобы я подпевал ей. Это же так здорово, когда в груди вспыхивает эхо ослепительной песни!

Но сегодня случилось чудо. Когда мы, я и моя мама, вышли из дома, я, как обычно, протянул руку к тёплым лучам ветерка. И вдруг: «Замри! - сказала мама. - На твою ладонь села бабочка. Она такая красивая!»

Мне было щекотно, но я не шевельнулся. Я чувствовал светлую лёгкость бабочки и думал, что радость может быть совершенно беззвучной, но оттого не менее яркой. Значит, и она меня видит! Иначе она пролетела бы мимо, как проходят мимо тысячи не замечающих меня шагов.

Бабочка! Она открыла мне целый мир молчащего света, мир счастливой немоты. Вот бы мне, ощупывая тишину, разбудить ещё чью-нибудь радость, способную увидеть музыку моего дыхания...

Из подагрических пальцев ольхи рвётся ветер,
дитя пустоты и лёгкости.

Когда-то он летал выше ястребов,
и его голос, отражаясь от луны,
возвращался к нему
голубем цвета надежды.

А теперь ветер вязнет в осеннем лесу
и шепчет о том,
что в небе больше нет ничего,
кроме дождя,
и сыплет мёртвые листья
на грудь скорбящей реке.

О ветер,
ты посвятил свои крылья земле,
значит, отныне и ты падший ангел?
Неужели ты стал мудрецом
и больше не веришь небу?

- О мой друг,
не называй меня мудрецом!
Я по-прежнему глуп, как и ты,
просто я полюбил одного юношу,
нежного, как облако,
и с весенним небом в глазах,
и отдал ему свои крылья,
и он улетел искать своё счастье,
и я жду его возвращения.

- Но он вряд ли вернётся.
Зачем ему теперь эта земля?
Ведь счастье - это так высоко...

- В том-то и дело, что высоко!
Рано или поздно он устанет,
крылья откажут ему -
и он упадёт на родную свою землю,
к моим ногам,
в мои объятия...

Целых три года мой «опель» был мне верным другом и надёжным помощником и ни разу меня не подвёл. Я даже разговаривал с ним как с близким человеком, особенно во время долгих деловых поездок.

Я был удачливым предпринимателем. В свои тридцать два я уже владел небольшой компанией по установке и обслуживанию электрооборудования, сам неплохо разбирался в проводах, вольтах и амперах и предпочитал лично проверять исправность приборов и чинить поломки. Таким уж я был, ответственным и предельно честным. Вот почему полюбил я свой автомобиль - мы с ним были похожи: два воплощения порядочности и надёжности.

Но оказалось, что доверять нельзя никому, даже самому преданному другу. Однажды двигатель моего «опеля» заглох, и не посреди города и даже не на окраине какой-нибудь деревеньки, а в самой что ни на есть глуши, где не было ничего, кроме узкой полосы асфальта, прорезавшей мрачную плоть хвойного леса. И ни одной машины, ни намёка на присутствие человека. Тишина и зловещая тяжесть пасмурного осеннего полудня.

Убедившись в том, что завести впавший в кому двигатель мне не удастся, я захлопнул капот и, пережёвывая горечь проклятий, огляделся по сторонам.

Вынул из кармана мобильный телефон: кто бы сомневался! Классическое невезение, как в фильмах ужасов: нет и намёка на связь!

Что делать? Ждать, когда появится какая-нибудь машина и довезёт меня до ближайшего посёлка, или продолжить путь пешком?

Я был в этих местах впервые и знал только, что городок Гаммельбю, куда я направлялся, находится на западе. Правда, дорога почти всё время тянулась на юг, но, судя по карте, где-то недалеко, в километре от того места, где я остановился, должен быть поворот на запад, не тот, что мне нужен, всего лишь просёлок, но он должен привести меня к какому-нибудь хутору. На карте обозначены два поселения, до одного - километров семь, до другого - десять. А там, наверное, есть связь. Конечно, тяжёлая работа для моих ног, не привыкших утруждать себя долгими походами, однако и выбора-то другого нет: если я хочу попасть на свадьбу своего непутёвого младшего брата, наконец-то взявшегося за ум, я должен постараться. Огорчить его я не могу, этого я себе никогда не прощу!

Когда мне было двенадцать, а Свену - шесть, наши родители погибли: в их автомобиль, в котором ехал и наш дядя, брат отца, врезался грузовик. Но мы не остались полными сиротами, бездетная тётка, вдова погибшего дяди, взяла нас на воспитание, и всё же тоска по маме с папой была такой тяжёлой, что только братишка скрашивал мне печальные дни. Я чувствовал себя зимним паучком, ухватившимся за тёплый лучик, и этим лучиком был Свен.

Я вырос и уехал учиться, потом погряз в работе, а брат, с грехом пополам окончив школу, решил сделать военную карьеру, но был признан непригодным для службы. Тогда он перебрался в Швецию, к своей подружке, а, расставшись с нею, исчез года на два. Затем вынырнул на севере, вроде бы устроился рыбаком, но, к сожалению, не надолго... Так и скакал, как кузнечик, по всей Скандинавии.

В детстве он был странным, неуравновешенным, а порой и вовсе неуправляемым. Наверное, поэтому и не сложилась его жизнь. Не знал он, что ему делать с нею и где искать счастья. Марихуана, алкоголь, штрафы, исправительные работы... Я пристраивал его в Осло и других городах, но надолго его не хватало: всякий раз он заявлял мне, что ему всё осточертело, и вновь исчезал.

И вот, три месяца назад, я узнаю, что мой непослушный Свен осел в Гаммельбю, бросил пить, прилежно работает на лесопилке и сошёлся с дочкой местного врача, такой же, как и он, непредсказуемой оторвой. И что самое удивительное, они оба стали чуть ли не самыми приличными и набожными среди жителей городка.

Ну, как мог я пропустить свадьбу блудного брата, вернувшегося наконец под опеку благопристойности!

А тут - такая неудача, заглох мой любимый «опель»!

Посидев с полчаса в автомобиле и уверившись в том, что легче заразиться клещевым энцефалитом, купаясь в море, чем дождаться помощи на полосе невезения, которая прикинулась дорогой, я ещё раз просмотрел карту, сунул её в карман и, включив сигнализацию своего мёртвого дружка, отправился на свадьбу пешком.

Конечно, я опоздаю, - думал я, - приду, возможно, уже поздно ночью, но это мелочи. Главное, что я поздравлю и обниму Свена с невесткой и поддержу их обоих на пути к исправлению.

Эта мечта придавала мне бодрости, и я даже насвистывал беспечный мотивчик и улыбался, представляя себе, как ввалюсь в дом брата, переполошу всех и вручу молодым конверт с новенькими купюрами и билетами на Тенерифе. Ради такого сюрприза стоит поработать ногами.

Вскоре я дошёл до грунтовой дороги, обозначенной на карте, и свернул на неё. Лес сомкнулся ещё теснее и, казалось, что я шагаю по тёмному туннелю. Мне стало страшновато, я засвистел громче, но дрожащий мой свист не принёс мне облегчения и вскоре трусливо замер на пересохших губах.

Похолодало, я застегнул куртку и поднял воротник. Попытался идти быстрее, но усталые ноги отказывались повиноваться рвению сердца. Бодрое моё настроение покрылось тенями мрачных предчувствий. Я шёл уже более двух часов, а конца дороге не было видно. Поросшая по обочинам чахлыми кустиками всё ещё зелёной крапивы и бурыми венчиками орляка, она отклонялась то влево, то вправо, и за каждым поворотом я ожидал увидеть спасительный хутор или околицу Богом забытой деревушки. Но проклятая дорога словно насмехалась над моей измученной надеждой и никак не хотела кончаться.

Я решил проверить, попал ли я в зону мобильной связи. Сунул руку в карман, затем в другой, похлопал себя по бокам и по груди, но так и не нашёл телефона. И выругался, вспомнив, что, забравшись в машину, бросил его на сидение, где он и остался.

Вот дырявая башка! Не возвращаться же за ним! Нет, конечно. А скоро стемнеет. А у меня нет с собой фонарика.

Наконец, когда нудная ходьба довела меня до полного уныния, в сердце моём замерцала осторожная радость: за стеной леса показался серебристо-серый просвет. Хоть какая-то перемена! Что там, за этими елями, соснами и беспомощными в своей трогательной наготе берёзами? Деревня? Может быть, лесопилка?

Я остановился. Прислушался: тишина полная, оглушающая, ни единого звука, который намекнул бы мне на присутствие людей.

Тяжело вздохнув, я продолжил переставлять одеревеневшие ноги. Заныла спина, я сгорбился, скособочился - так мне было легче идти. Я стал думать о тёплой комнате, где жена Свена приготовила мне мягкую постель.

А что станет с моим дружком «опелем»? А что ему будет? Поскучает немного без меня. Но почему я думаю о нём как о человеке? Не потому ли, что, кроме него, у меня никого нет? Свен далеко, тётка, вырастившая нас, лежит на кладбище... Кстати, давно не навещал её, нехорошо это... Была ещё Кора, гладенькая, сладенькая жёнушка, но уже почти два года, как она оставила меня: слабоватым оказался я, недостаточно мужественным, опозорился в роли мачо... Стыдно... А, да ну её!

И всё-таки жаль, ничего уже не исправить...

Внезапно лес распахнул свои мрачные объятия - и выпустил меня - о, Боже, только не это! - на берег большого-большого озера! Вот так сюрприз!

Дрожащей рукой я вынул из кармана карту и чуть не порвал её, пытаясь развернуть. Где я? Наверное, где-то здесь... Но на карте нет никакого озера! Ни реки, ни ручья, ни лужи... Какой тупица размалёвывал эту проклятую бумажку?

Озеро лежало передо мною гигантским подносом, поблёскивая мутным серебром, а противоположный берег едва угадывался за молочной вуалью. По небу ползли грязные ошмётки туч. В лесу печально перекликались синицы, а где-то далеко, наверное, за гранью жизни, хрипло кричал ворон. Затем послышался нестройный речитатив невидимого клина гусей, улетающих прочь от надвигающейся зимы...

Куда теперь? Налево? Направо? Назад? Нет, только не назад! Не дойду. Да и смысла уже нет. Надо обойти озеро. Лучше всё-таки слева. Наверняка, набреду на рыбацкий посёлок. Или на турбазу какую-нибудь.

Мои ноги уже едва двигались и ужасно болели, когда я заметил впереди тёмное треугольное пятно, проступающее сквозь ветви ольшаника. Дом! Наконец-то! А вон там, справа, уткнувшись носом в побуревшую осоку, дремлет на воде довольно большая лодка. Лодка! Надо бы попросить хозяина переправить меня на тот берег. Слава Богу, полоса неудач кончилась!

Избушка оказалась ветхой. Бревенчатые стены и тростниковая крыша поросли мягкими ёжиками мха и седыми бородками лишайника. Когда я постучал в перекосившуюся дверь, она гулко забубнила, как будто за нею пряталась душа африканского тамтама.

Прошла минута нетерпеливого ожидания. Упершись руками в дверные косяки, чтобы от изнеможения не согнуться в три погибели, я собрался было постучать громче, но дверь вдруг отворилась, и я увидел немолодого, плотно сложённого человека в видавшем виды сером костюме. Одутловатое лицо, поросшее щетиной, крупный нос, маленькие, но цепкие глаза, недоверчивые, и всё же спокойные и бесстрашные.

- Простите, - залепетал я, - моя машина сломалась, и я иду пешком. В Гаммельбю. Не могли бы вы...

- Входи, - перебил меня хозяин и посторонился, чтобы я мог пройти в дом.

Из крохотных сеней он провёл меня в комнату с прокопчёнными стенами и двумя небольшими окошками. В одном углу белела печь, а в другом серел топорно сколоченный стол, за которым сидел старик, худой настолько, что щёки его терялись где-то во мраке черепа, да и глаз не было видно, хотя я заметил, что он разглядывает меня с доверчивым, почти детским любопытством. Он что-то жевал, наверное, жареную рыбу, которая лежала на стоящей перед ним тарелке, - вот только чем жевал? Зубов у него, судя по всему, не было: не только щёки, но и губы ввалились в череп.

- Ты кто? - спросил меня старик бодрым, на удивление молодым голосом и не шепелявя.

- Я Симон, - ответил я, с вожделением уставившись на табуретку, манившую меня, как клочок суши манит потерпевшего кораблекрушение моряка.

- Садись, - сказал человек, открывший мне дверь, и я тут же занял место за столом. И блаженно вытянул гудящие ноги.

- Я Натанаэль, а это мой добрый потомок Пауль, - кивнул мне старик, широко улыбнувшись. Только теперь, привыкнув к полумраку, царящему в хижине, я разглядел, что старик был совсем голый.

- Угощайся. - Он протянул мне кусок рыбы, не то щуки, не то сома, и снова приветливо улыбнулся.

- Спасибо. - Я взял предложенный кусок и стал жадно его поедать.

- Ты настоящий человек, - сказал старик.

- Не смущай гостя, дед. - Пауль сел между мною и Натанаэлем. - Это мой прапрадед. Когда я бегал пешком под этот стол, он был таким же старым. Дело в том, что он никак не может помереть. Мой отец был суровым человеком, любил порядок во всём. «Всему своё время, - говаривал он, - а этот хрыч давно пережил отведённый ему Всевышним срок». Таким уж он был, мой родитель, суровым, но справедливым. А я не такой, как он, я мягкотелый. Я не хочу даже думать о смерти Натанаэля. Кормлю свежей рыбой, ношу ему из леса землянику и клюкву, заставляю его гулять, дышать свежим воздухом. Видишь, как он загорел за лето!

- Что уж там, Пауль, - сказал Натанаэль, - ты добрый малый. Не обижаешь меня. А я ведь не виноват в том, что Бог не призывает к себе мою душу. Наверно, я нужен Иисусу здесь. Да мне, если честно, и на земле неплохо.

- А ты ешь, ешь, - обратился ко мне Пауль. - Сейчас ещё рыбки принесу, вон, на печке, целая сковорода. Этого добра у нас много. Забросил сеть, с полчаса подождал - и тяни, но осторожно, чтобы не надорваться - так много рыбы за раз налавливаешь. Как будто сам Иисус стоит рядом да наколдовывает тебе свою благодать. Так что не за что мне на Всевышнего жаловаться.

Он встал, отошёл к печке и, вернувшись с огромной сковородой, полной рыбы, водрузил её на стол. И снова сел.

- Значит, тебе, Симон, надо попасть туда, куда ты попасть никак не можешь, я правильно тебя понял?

- Да, в Гаммельбю.

- Это что за место такое? - вмешался в разговор старик.

- Место как место, - ответил Пауль. - Не нашего ума дело. Человеку нужно туда - вот это главное.

- И далеко до него? - спросил я.

- Далековато, - закивал головой Пауль. - Если нам неизвестно, где находится твой Гаммельбю, значит, не близко.

Я испугался.

- Какой же город здесь рядом?

- Город? - задумался Пауль.

- Отродясь не было здесь городов. - Натанаэль подал мне ещё один кусок рыбы.

- Как это так? - Мне показалось, что эти люди решили посмеяться надо мной. - Везде есть города.

- Но мы-то не везде, а только здесь, - возразил Пауль.

- Точно, только здесь и только сейчас, - поддакнул ему Натанаэль.

- Странно. - Я растерялся. - Наверное, на том берегу озера как раз и лежит этот город.

- На каком «том берегу»? - Пауль поднял на меня удивлённый взгляд.

- Ну, там, за озером. - Я махнул в сторону окна, за мутными стёклами которого блестела гладь воды и чернела привязанная к кусту ивы лодка.

- За озером, говоришь? - покачал головой Пауль. - Слушай, дед, что там, за озером? Может, ты помнишь?

- Наверное, много всего, - ответил старик. - Туда стремился попасть Петтер, твой неуёмный двоюродный дядька. Даже лодку построил для этого. С навесом, на Ноев ковчег похожую, только поменьше. И уплыл. И больше его не видели. Добрался ли до того берега - кто его знает? Ох, и беспокойный был малый, не нравились ему наши мирные края, тянуло его на какую-то... как, бишь, её... вот, вспомнил, на борьбу. Что это такое, борьба, он и сам не знал. Как я догадался, так зовут фею, приворожившую его и заманившую невесть куда.

Я застыл в замешательстве.

- Понимаете, нужно мне попасть на тот берег. Очень нужно.

- Как не понять? - кивнул Пауль. - Ты человек не здешний, пришлый, тебе ли не ведать, что там, за окоёмом, творится? Может, и притаился там этот твой Гаммельбю. Понятно и то, что тебе нужно попасть туда как можно скорее. Но есть одна загвоздочка...

- Какая?

- А такая, что, может статься, Всевышний вовсе и не хочет, чтобы ты туда пришёл. Вишь, как измочалила тебя дорога. Поверь мне, Симон, ежели бы Иисус вёл тебя за руку туда, где ты по-настоящему нужен, ты бы сейчас не торчал здесь подгнившим трутовиком, а летел чайкой по-над озером.

- Или плыл щукой, - вставил Натанаэль.

- И всё же не могли бы вы переправить меня на тот берег? - встрепенулся я, чувствуя, что доброжелательно монотонные голоса хозяев усыпляют меня и лишают последних остатков воли.

- Можно попытаться, правда, дед?

- Думаю, можно. Хотя, если честно, не советовал бы я тебе соваться туда.

- Почему?

- А что если нет там никакого берега?

- Как это нет? Здесь-то есть, значит, и там должен быть.

Старик насмешливо прищурился.

- Здесь точно есть. Потому что здесь есть мы. Надо же нам где-то жить. Не в воде же барахтаться сухопутным тварям...

- Но и там кто-то есть! - Мне казалось, что странная логика Натанаэля и Пауля всасывает меня в мягкую, сладковатую пустоту.

- Может, и есть, - закивал старик.

- А может, и нет, - добавил его праправнук.

- Как нет! Что вы такое говорите! - Я вскочил, однако у меня так болели ноги, что я тут же плюхнулся на табуретку. - Вы, наверное, держите меня за дурня. Или сами давно из ума выжили.

- Смотри, внучок, что он говорит, - засмеялся старик. - Сразу видно, сирота. Ничему-то его не научили. Послушай, Симон, ты сначала думай, а потом уж и рот раскрывай. Как, по-твоему, можно выжить из ума? В него вжиться только можно. Чем дольше живёшь, тем глубже в ум врастаешь. Понял?

- Ладно, простите меня, не хотел я вас обижать, - пробормотал я, совсем сбитый с толку.

- Не проси прощения, - сказал Пауль, - ты нас вовсе не обидел. Как ты себе это представляешь, чтобы неразумный человек мог обидеть разумного?

- Хорошо, пусть я неразумный, глупый, безмозглый, но...

- Ты не безмозглый, - отрезал старик. - Зачем ты пытаешься ввести нас в заблуждение? Есть у тебя мозги, просто они слишком нетерпеливы, вот и не могут научиться тому, что не мелькает перед глазами мясными мухами, а мирно дремлет на берегу озера.

- Или гуляет по лесу, - вставил Пауль.

- Да, или плывёт по небу. Послушай, куда ты так торопишься?

- На свадьбу к брату.

- Свадьба - это хорошо. - Старик выбрал самый сочный кусок и сунул мне в руку. - Но не туда ты спешишь, не к брату, не к его радости, а к своему отражению в его глазах. К мельтешению своему в зеркале его счастья. А это неразумно. Ты так хочешь покрасоваться перед этим зеркалом, что готов плыть незнамо куда, к какому-то неведомому берегу.

- Нет, старик, это ТЫ лжёшь! - рассердился я. - Мой брат, да он... Да ты даже представить себе не можешь, как сильно я люблю его!

- Так сильно, что оставил его на неведомом берегу? Ушёл так далеко, что теперь никак не можешь добраться до него? - с усмешкой перебил меня Пауль.

Ну, что я мог возразить на это? Я замолчал, чувствуя обиду на упрямых хозяев хижины и злость на себя. Совесть заговорила во мне, её перекрикивал стыд перед сермяжной мудростью явно безграмотных рыбаков, которые легко доказали мне, что моя любовь к Свену не такая уж и светлая и горячая, что я и в самом деле тот ещё эгоист. Сначала я ушёл от брата, одинокого подростка, потом делал вид, что забочусь о нём, а теперь, когда у него всё наладилось, я вдруг загорелся восторженными мечтами. Конечно, эти люди правы, я суетливая букашка, ищущая от ближних своих только похвал и наград. И даже путь, проделанный мною пешком, не подвиг братской любви, а всего лишь неуёмное стремление покрасоваться перед Свеном и его женой. Дурак, вот кто я такой! Редкостный безумец!

А эти рыбаки не безумцы? Нет, конечно! И вовсе они не думают насмехаться надо мною, а просто пытаются понять меня. И ведь им это удаётся!

И всё-таки неприятно их поведение, обидно.
Вместо того чтобы помочь попавшему в беду путнику, они тычут ему в лицо его огрехи и наслаждаются своей правильностью. Чёрт, если бы не усталость, я бросился бы прочь отсюда, к своему «опелю», к своим электроприборам и клиентам, к пиву и футболу...

А как же Свен? А что Свен? У него всё хорошо, не нужен я ему. Когда был нужен, не приходил, а теперь решил навязаться со своей пошлой щедростью...

Я ещё раз вгляделся в хозяев хижины: да, красавцами их не назовёшь, о правилах приличия и вежливости они, скорее всего, и не слышали, но ненавидеть их явно не за что. Они говорят правду, а в том, что эта правда горька и тяжела, виноват только я...

- Стыдно... Ох, как мне стыдно! - прошептал я.

- Что ты сказал, сынок? - спросил старик.

- Симон сказал, что ему стыдно.

- Простите, я случайно произнёс свои мысли вслух.

- Случайно, это бывает, - уверенно кивнул Пауль.

- Да, бывает, - подтвердил Натанаэль. - Но не в настоящей жизни, а только во сне.

- Да, - сказал Пауль, - в настоящей жизни ничего случайного нет. Иисус, он всякую случайность от нас отстраняет, чтобы не мешала идти прямо. Я прав, дед?

- Прав, внучок, прав. А то, что гостю нашему стыдно за себя, это хорошо. Послушай, Симон, может быть, ну его, тот берег?

- Может быть, - пробормотал я. - Но куда-то ведь мне надо идти. Если не туда, то по лесной дороге вернуться... Вот отдохну, если вы позволите...

- Почему бы и не позволить? - сказал Пауль. - Гость - дело святое. Вот только о какой дороге ты толкуешь?

- О той, по которой пришёл сюда.

- Отродясь не слышал ни о какой дороге, - сказал старик. - Нет в лесу дорог. Есть одна тропка вдоль озера, по ней наши предки ходили и мы ходим...

- Но как-то я сюда пришёл?

- Вот именно, что «как-то», - усмехнулся Пауль. - Не по зову сердца, не по велению разума, не по воле плоти своей, а просто так, «как-то».

- Вы что, решили свести меня с ума придирками к моим словам? - Я снова рассердился.

- Слышишь, дед, что говорит этот чужеземец? Вроде и по-нашему лопочет, а выходит как-то криво да косо.

- Это потому, что слов он не видит, - со вздохом ответил старик.

- И то верно, совсем ничего не видит. Скажи нам, Симон, как может человек придираться к словам, если они красивы, то есть полны истины? А если пусты они и безобразны, то придирайся к ним или не придирайся - ничего ведь не изменится. Это всё равно что выпускать в озеро мёртвую рыбу. Так что придираться к тебе и твоим неразумным словам просто смешно.

И оба рассмеялись. А я не знал, куда деваться от стыда и обиды.

- Перестаньте! - воскликнул я. - Лучше скажите, что мне делать.

Пауль встал и вышел из комнаты, а Натанаэль заговорил:

- Мы бы с радостью подсказали тебе, что делать, если бы твои дела были нашими делами, но это ведь не так. Ты пришёл по какой-то странной, несуществующей дороге, просишь нас переправить тебя на какой-то неведомый берег... Пощади наш разум, не заставляй нас разгадывать загадки, в которых нет ни крупинки смысла. Ты вот назвал нас выжившими из ума, а сам в него так и не вжился. Ты спросил, что тебе делать? Умнеть - вот что.

- Ты меня совсем запутал, старик, у меня голова кругом идёт. Вот отдохну - и уйду. И забуду вашу водянистую мудрость как страшный сон.

Старик взял полотенце, висевшее на стене, вытер руки и передал его мне.

- Опять неразумные речи. Ну, куда ты пойдёшь? В лес? Или вдоль озера?

- Да хоть и вдоль озера. Я не знаю... Или вернусь...

- Куда?

- Туда, откуда пришёл.

- А откуда ты пришёл?

- От «опеля» своего... Он сломался... Остался на дороге...

- На какой дороге?

- На той, что ведёт в Гаммельбю.

- Значит, твой товарищ по имени Опель сломал ногу, и ты пошёл в Гаммельбю на свадьбу к брату? И после этого ты называешь нас безумцами?

- Нет же, «опель» - это машина моя...

- Это ещё кто такая, машина? Жена, что ли?

- О, Боже! Ладно, оставим в покое машину. Вообще-то я из города, из большого города, Осло называется...

- Теперь понятно, почему ты такой маленький, - послышался голос Пауля, входящего в комнату.

- При чём здесь город и мой рост?

- А я не о росте твоём говорил. - Пауль сел за стол. - Я говорил о твоём крошечном разумении...

- Но и вы живёте в большом лесу, на берегу большого озера, значит, и вы маленькие?

- Конечно, - кивнул старик. - Очень маленькие. Но мы малы по сравнению с деревьями и озером, а ты мал сам по себе, потому что неразумные люди запретили тебе расти, чтобы ты мог вместиться в их представление о тебе. Чтобы ты не перерос их неразумие. Понимаешь теперь?

- Кажется, начинаю понимать.

- Это хорошо, - улыбнулся Пауль. - Значит, умнеешь потихоньку.

- Но послушайте, вы же, как я понял, никогда не были в городе - как вы можете судить о нём и горожанах? И вообще о жизни в Осло?

- Судить? - удивился Пауль. - Что такое «судить»? Дед, может, ты знаешь?

- Как не знать? - лукаво усмехнулся Натанаэль, поднялся на ноги с лёгкостью непоседливого подростка и, блаженно потянувшись, лёг на стоящую у стены кровать, которая недовольно под ним заскрипела. - Судить - это значит с серьёзным видом знатока изрекать глупости... Ну, что-то вроде этого. Спроси Юхана, он это слово любит смаковать. А я только помню совет Иисуса «не судите». То есть, по-нашему, по-простому, «не порите чепухи». Грех это, Симон, глупости говорить, судить то бишь.

Пауль похлопал меня по колену.

- Не знаю, судить или не судить, но мы глядим на тебя, беспомощного птенчика, вылетевшего из гнезда... из этого, как его... из Осло... А летать-то ты ещё не научился. А берёшься рассуждать о жизни. Ежели такие, как ты, хорошо чувствуют себя в твоём городе и незаслуженно считают себя высоко парящими орлами, значит, это место - всего лишь гнездо, где копошатся несмышлёные птенчики. Достаточно взглянуть на твои смешные слова - и всё ясно. Если бы ты говорил их для того, чтобы позабавить нас - это мы оценили бы. Есть у нас тут один шутник, Кнут. Что ни скажет - все за животы хватаются. Но ведь он для того и раскрывает свой улыбчивый рот, чтобы позабавить родню и друзей, а не чтобы судить.

Мне хотелось плакать от обиды: о чём бы я ни завёл речь - всё спотыкалось о простецкую мудрость хозяев хижины.

- Ох и надоело мне это! - воскликнул я. - Вот отдохну - и удеру от вас. Есть дорога назад и должна быть дорога вперёд. Без дорог никак нельзя, и ваши заблуждения меня не переубедят...

- Ха-ха-ха! - взревел Натанаэль. - Заблуждения наши! Ха-ха-ха! Ответь мне, Симон, кто из нас блуждал по своей жизни, да с таким смаком, что вовсе заблудился? Мы-то не блуждаем, мы в своём мире спокойно живём и благодарим за это Иисуса, а ты в каком мире? Где ты, Симон?

- Значит, по-вашему, я полное ничтожество?

- Что ты! - испуганно воскликнул старик.

- Опять судит парень, - покачал головой Пауль. - Видимо, у них, в этом Осло, все такие: вместо того чтобы жизни радоваться, судят без умолку - кто кого пересудит. Верно, делать им нечего, вот и занимаются всякой ерундой. И ты, Симон, хочешь вернуться в это гнездо неразумия?

- Хочу, - с тяжёлым вздохом признался я. - Там есть мороженое, театры, пиво, футбол, теннис, такси, торговые центры... Это же так здорово!

- Слышишь, дед, сколько бессмысленных слов насудил наш уважаемый гость! Особенно мне нравится «такси». Ты слышал когда-нибудь это нежное словцо?

- Может, и слышал, - отозвался с кровати старик. - Мне кажется, любил его повторять тот иноземец, помнишь, тот, что заблудился лет пять назад... Куда потом делся, никто не знает, наверное, ушёл блуждать дальше. Ну, тот, что обозвал нас душевнобольными.

- Как же не помнить? Смешной был человечек. Добрый, но какой-то потерянный, ещё нелепее Симона.

- Да уж. Так вот, я из его тарабарщины понял тогда, что «такси» - это такая особенная женщина, которая впускает в себя любого встречного мужчину. Да и не только мужчину. Да уж, у них в городах чего только не бывает. Я прав, Симон?

- В общем-то прав, - отмахнулся я, убедившись в том, что бесполезно рассказывать этим людям о прелестях города. Любое явление, любое понятие из жизни цивилизованного мира они обязательно вывернут наизнанку, осмеют, а ты красней перед ними за свою тупость. Что за люди!

И я решил повернуть беседу в иное русло: чтобы не я, а они рассказывали мне о себе и открывали нелепые стороны своей жизни передо мною, смешным горожанином.

- Послушай, Пауль, - сказал я. - Если ты такой весь из себя правильный, где твоя семья, жена, дети?

- Вот, наконец ты заговорил как взрослый человек, - обрадовался Пауль. - Охотно отвечу на эти вопросы, вкусные они, ароматные. Да, жена, конечно, есть, а у неё есть муж, то есть, я. Хотя, возможно, не только я... Кто ж её знает, чем она забавляется, когда я здесь, а она там?

- Где «там»?

- На Рыжей Поляне. Там она выросла, то есть в отчем доме, а когда мы поженились, ни в какую не хотела перебираться сюда. Да и не могла - вреден ей влажный озёрный воздух. А мне её суховеи не подходят, тоскую я, слушая их завывание. По лодке своей тоскую, по сетям... Так и живём: то я к ней в гости наведаюсь, то она ко мне прибежит на пару деньков. Зато уж как сойдёмся - только держись! Дом гудит от нашей страсти! Дед уши мхом затыкает, а всё равно жалуется на затяжные грозы, сотрясающие ветхие эти стены.

И дети у нас есть. Три дочки, Марта и две Марии. Были две Марты, но одна в младенчестве покинула нас. Дочери уже замужем, по хуторам лесным да озёрным разбежались. Счастливы. И внук народился у одной из Марий. Кристиан. Весь в меня. Вот так. Всё у нас как у людей, по-настоящему, без ваших там городских «такси». Хотя, что я говорю? Есть и у нас одна такая, Магдаленой зовут. Вернее, ещё недавно была такой. Мужчин меняла чаще, чем я свои носки.

- Гораздо чаще! - уточнил старик.

- Да, это так. Но свёл я её с Натанаэлем - и пришёлся он ей по сердцу. Ты не гляди, что он такой с виду квёлый - он по любовной части и меня за пояс заткнёт, а ведь известно всем, да ты у любого спроси, все скажут: Пауль - это тот ещё жеребец. Так вот, остепенилась наша Магдалена, только деда моего ей подавай. К свадьбе готовимся. Уж и приданое готово: сшила она большое стёганое одеяло, связала халат из овечьей шерсти, чтобы своего миленького греть. Ей всё кажется, что Натанаэль мёрзнет без одежды. А ведь он голый только потому, что жарко ему. Даже зимой до ветру выходит в таком виде. Встанет босыми ногами на снег - и пар поднимается от них, а там, где ступит, земля оттаявшая проглядывает, подснежники проклёвываются. Вот такой он у меня горячий.

- Значит, много здесь вас, местных?

- Много, я и со счёта сбился. Постоянно кто-то рождается, кто-то помирает.

- Так что ж вы по хуторам ютитесь? Построили бы деревню. Вместе-то веселее было бы.

Хозяева рассмеялись: вероятно, опять я сморозил какую-то глупость.

- Дед, ты слышал, что Симон предложил нам?

- Да, смешно! Это ж речи не мужа, но горожанина.

- Точно. Послушай, Симон, говорят, в городе так много людей, что живут они на головах друг у друга, каждый подминает под себя жизнь соседа. Это так?

- Ну, образно говоря, всё верно.

- Образно, не образно, но ответь мне: много у тебя друзей в этом твоём муравейнике?

- Увы, - вздохнул я.

- Вот видишь? - продолжал Пауль. - Не потому ли, что каждый из вас хочет уединиться на своём хуторе, а ему не дают этой возможности, вот он и злобствует на людей и на жизнь свою, сжатую, спрессованную, задыхающуюся? Воздуха не хватает вам, горожанам, вот вы и не можете научиться летать. Ведь и дитяти малому известно: птицы летают по воздуху, стало быть, без него летать невозможно. Крылышки у вас крохотные, слабенькие, цыплячьи. А тут, на хуторах, каждый свою жизнь по-своему строит, широкую, как озеро или лес, высокую, как небо. Выйдешь утром во двор - и взлетаешь духом к самым облакам, и втягиваешь в грудь их росный запах. И никто над душой у тебя не стоит, никто не топчется по свободе твоей. А соскучишься по друзьям, родным и соседям - соберёшься и отправляешься в гости, неся в сердце радость, а в руках - гостинцы. Даже на похороны без скорби в глазах приходишь. Провожающие покойника и без того полны скорби - не добавлять же им ещё и своей. Нет уж, наоборот, стараешься снять с них лишнюю тяжесть, в себя её вобрать, в своей радости утопить. Расцелуешь их с улыбкой - и им уже легче. А когда все соседи так поступят - и совсем светло становится на душе скорбящих.

- И вы никогда не ссоритесь, не ругаетесь, не дерётесь?

- Бывает, и поругаемся, а молодые и подраться могут сгоряча, но мы быстро миримся и смеёмся над своей глупостью, толкнувшей нас на грех. Станем друг перед другом на колени и целуемся до тех пор, пока радость снова в душе не взыграет.

Я глянул в окно:

- Что-то день сегодня какой-то длинный, давно пора стемнеть...

- Пора? - усмехнулся Натанаэль. - Кому пора? Тебе хочется, чтобы стемнело?

- Вообще-то нет, просто так положено: осенью день короткий...

- Никогда не торопись, горожанин, - перебил меня старик. - А то: «положено»! Не тобою положено - не тобою и взято будет.

- Значит, ты не передумал плыть на тот берег, в свой Гаммельбю? - спросил Пауль.

- Не передумал. Послезавтра у меня важный контракт. Сделка года, можно сказать. Бог с нею, со свадьбой Свена, но в Осло я должен попасть как можно скорее.

- Опять твоя абракадабра, - прервал мои объяснения Пауль. - Ничего не понятно. Но это уже не моё дело. Должен, так должен. Вставай, Симон, переправлю я тебя туда, куда тебе нужно.

Я с трудом поднялся на больные ноги.

- Прощай, Натанаэль. - Подойдя к кровати, я протянул старику руку.

- Не стану с тобою прощаться, - сказал тот, сжав мне руку горячими ладонями. - Мы ещё свидимся. Так что до скорой встречи, горожанин. Полюбил я тебя, с первого взгляда полюбил. Глупенький ты, но хороший. У нас бы ты прижился. А там, среди всех этих «такси»... Нет, не для тебя такая жизнь. Запомни, друг: Иисус не любил городов, на холмах предпочитал сидеть да по озеру ходить. А в городе - что? Беда в городе! Там его и распяли неразумные горожане. Ладно, ступай, сынок. Теперь ты под защитой нашего Отца, он такого птенчика в обиду не даст.

(Продолжение следует)

***

Я вышел из хижины. Начало смеркаться. Тишина стала ещё глубже и напряжённее. Пауль сидел в лодке, вставляя в уключины вёсла.

- Послушай, Пауль, - сказал я, подойдя к самой кромке тёмно-серебристой воды, - может быть, утром отправимся? Скоро ночь.

- Не пойму я тебя. - Пауль укоризненно покачал головой. - То ты торопишься, как будто без тебя этот Осло сгорит или под землю провалится, то вдруг передумываешь. Неустойчивый ты, нет в тебе цельности, твёрдой воли и разумных желаний. Как травинка на ветру, ей богу. Не дури, забирайся в лодку. Вот, на дне, шест лежит. Возьми его и оттолкнись от берега. А темноты не бойся. Тучи уже расползаются по своим берлогам. Полнолуние сегодня, так что фонарь нам обеспечен.

Я оттолкнул лодку и сел на корме, лицом к Паулю, мерно, неспешно машущему вёслами.

Какое-то время мы плыли молча. Я любовался умелыми, лёгкими движениями рыбака, заставлявшими лодку скользить ровно и удивительно быстро, а он с мечтательной улыбкой глядел на меня. И я подумал: «Вот человек, встроенный в родную стихию. Он не борется с нею, не подчиняется её капризам, а живёт просто и без сомнений как неотъемлемая часть природы, не знающей ни электричества, ни политических баталий, ни новостей - всего того, что радужными мыльными пузырями привлекают таких, как я. Он и его прапрадед, конечно, правы, называя меня глупым птенцом, дитятей, очарованным красивыми картинками. А если стереть эти картинки - что останется? Пустота бумаги или чернота погасшего экрана. Виртуальная красота, виртуальная жизнь. Чему научила меня эта нарисованная цивилизация? Тому, что электроны заставляют лампочки гореть, а роторы двигателей - вращаться... Электроны развлекают нас, скучающих от безделья, приносят нам неплохие доходы, перебрасывают нас на большие расстояния оттуда, где мы оставляем надежду на любовь, туда, где ждут нас новые миражи. Мы дети и рабы электронов. Кто-то в этом пёстром, красочном потоке находит своё счастье и уверен, что это навсегда. Но как часто случается, что возбуждённые электроны замирают, картинка бледнеет, гаснет - и там, где ослепительно сверкала удача, зияет тёмный силуэт тоски. Что остаётся такому бедолаге, потерявшему иллюзию? Вновь возбудить электроны в надежде, что новая картинка будет больше похожа на действительность.

А если завтра электроны остановятся? Что будет? Ничего хорошего: люди ослепнут, оглохнут, светлый город погрузится в непроглядное уныние, утонет в чёрном океане страха. Куда мне тогда деваться? Кто спасёт меня от отчаяния? Просить помощи у Свена? Нет, я больше не буду навязываться ему. Скорее всего, он не любит меня и только играет роль младшего брата, как и я играю в сценках заботы и радости. А даже если и любит - нужен ли я ему такой двуличный, самому себе неприятный...

О Боже! Я же совершенно один! На земле столько миллиардов человек, а я один... Есть пара-тройка приятелей, и, возможно, я кажусь им настоящим другом, но они заблуждаются на мой счёт: они мне безразличны, я ничем не помогу им, не порадую их... Машина, в которую превратили меня электроны, не приносит радости. Я и себе-то не стремлюсь помочь. Просто разглядываю картинки, нарисованные даже не мною...»

Эти мои раздумья прервал голос Пауля:

- Вижу, что глубоко заглянул ты в своё нутро, Симон. Смотри не утони в печали. А то придётся вытаскивать тебя за волосы.

Я не мог разглядеть его лицо - совсем стемнело, - но я видел его светлую улыбку.

- Да, ты прав, я побывал на самом дне, никогда раньше не погружался в эти потёмки.

- И тебе не по нраву пришлось то, что ты там разглядел.

- Именно так. Я почувствовал себя крошечной мушкой, на которую хлынул поток кровожадных электронов.

- Что это за звери такие?

- Есть в городе такие звери. Они невидимы, но именно они заменяют нам всё, и разум, и зрение, и веру в будущее.

- И любовь?

- Многим из нас - и любовь.

- Значит, эти самые электроны питаются вашими душами. Это плохо, Симон. Ты человек, а какие-то невидимые твари используют тебя, как синицы - кормушку моей Сары, жены то бишь. Любит она кормить птичек, я ей красивую кормушку на Рыжей Поляне смастерил.

Я протёр кулаками сочащиеся слезами глаза.

- Вот смотрю я на вас с Натанаэлем и вижу воплощённую в ваших телах и душах уверенность в любви, в свете, в будущем. Вам и день в радость, и ночи вы не боитесь. Такое впечатление, что вы никогда не сожалеете об упущенных возможностях, не спотыкаетесь о невозможные мечты. Вы - сама простота. А я...

- Уверенность, говоришь? Есть такое. Скорее, не уверенность, а задушенный в зародыше страх перед неизбежным. Мы же не знаем, где упадём, поэтому глупо было бы сокрушаться о том, чего мы не знаем. Вот, например, Натанаэль. Сто раз мог бы умереть - а ведь живёт себе. Думаю, и меня переживёт, старый пень. А почему так? Наверное, потому что любит он жизнь больше всего на свете. Нет, не просто себя в жизни этой, а саму жизнь, то есть божью мудрость, воплощённую в нашем бытии. Как можно сожалеть о том, чтО любишь? А упущенные возможности... Что это такое, если не шаги к будущим возможностям? А их, этих возможностей, столько вокруг и впереди, что всех их не примерить на себя. Какие-то и упускать приходится, выбирать то, что ближе к сердцу. Но вот что я тебе скажу: самое главное - выбирать по любви. Например, пошёл ты лес за черникой. Или земляникой. Мелкую ягоду сам ешь, а ту, что посочнее да послаще, жене, или другу, или детям своим откладываешь. И так во всём. Это ли не счастье?

- Я никогда так не делал.

- Ничего, придёт время - и тебя обнимет это блаженство, уготованное всем, кто любит.

- Смотри, Пауль, что там чернеет впереди? Неужели мы так быстро доплыли до берега?

Пауль даже не оглянулся. Над горизонтом повисла луна, отражаясь не только в тёмной глади озера, но и в глазах рыбака, спокойных и уже лишённых той недоверчивой настороженности, что мерцала в них, когда он открыл дверь изнурённому дальней дорогой горожанину.

- Это остров Дубовый.

- Какой ещё остров? Не видел я никаких островов, когда вышел к озеру.

- Дубовый, тебе говорят. Обычный остров. На нём живёт Яна. Ей давно перевалило за сто, а она всё молодится. Воспитывает детишек. Случается нам найти в лесу заблудившегося ребёнка. Или осиротеет кто. Так этих несчастных мы отправляем к Яне. Многих уже выходила. Сейчас у неё пятеро сорванцов и две премиленькие девчушки. Вот только ей уже трудновато справляться с такой оравой. Мы с Натанаэлем подумываем, не взять ли одну девочку, в Рыжую Долину, моей Саре. Вместо почившей Марты. Любит она деток, жёнка моя.

Лодка врезалась в песок.

- Сними башмаки, закатай штанины, - велел Пауль, а сам как был обутым, прыгнул в воду. - Я люблю озеро, - пояснил он. - Намокнуть для меня - в удовольствие.

Я выбрался на берег. Огляделся. Остров был покрыт редким дубовым лесом. Чуть поодаль светилось окошко. Пахло дымом и жареным луком.

Я обулся, и мы пошли к дому.

- Яна, отпирай! - крикнул Пауль.

Дверь распахнулась, и нас обдал жёлтый свет, мутный от густого пара, вырвавшегося наружу. На пороге стояла полная женщина в сером платье с ярко-красным передником. На вид ей было не больше шестидесяти. Она приветливо нам улыбнулась и, не говоря ни слова, сделала широкий жест обеими руками: входите, мол, гости дорогие.

Мы вошли. Сеней в доме не было - лишь одна просторная комната, жарко натопленная и скупо освещённая тремя свечами, стоящими на большом круглом столе в перекошенном медном подсвечнике.

Мы с Паулем сели за стол.

- Я тут деток мою, - сказала хозяйка. - Вот, последние остались, Йорген и Якоб.

В углу, перед печкой, стояло большое корыто, из которого торчали две хорошенькие головки. Одному мальчику было около семи, другому - не то десять, не то двенадцать. Они с любопытством разглядывали меня. Остальные дети, чистые, розовощёкие, в льняных рубахах до пят, сидели на лавке вдоль противоположной стены. Они тоже уставились на меня, но без страха и недоверия, а с затаённой надеждой.

- Прости, - обратился Пауль к хозяйке, - в этот раз я ничего вам не привёз, не затем в путь отправился. Но ничего. В новолуние свадьба у меня в доме, привезу полную лодку гостинцев.

- Свадьба? - Яна, нагнувшаяся было над сидящими в корыте детьми, резко выпрямилась. - Какая ещё свадьба? Твои же все пристроены.

- Как это все? А Натанаэль?

- Да что ты? - Яна всплеснула руками. - Надо же, бес в ребро, стало быть, и уже не первый.

- Сто первый, не иначе! - засмеялся Пауль.
- И кто та счастливица?

- Магдаленка наша, вертихвосточка.

- Ну и ну! - Яна принялась натирать мочалкой одного из мальчишек. - Не иначе, небеса шепнули ей приворотные словечки. Ох, и намается она с этим старым пнём!

- Это почему же?

- Да он же, прости, Господи, ненасытный кобель. Приплыл как-то сюда пару месяцев назад - и ну передо мною петухом плясать. Худющий, голый, срамота! Я ему говорю: ты бы хоть детишек невинных постеснялся. А он мне: мы с тобою стократ невиннее этих баловников. Так и сказал, старый развратник. Поедем, мол, на Сосновый остров, на закат смотреть. Дюже красивый закат сегодня будет. В одиночку такое зрелище, дескать, никак нельзя созерцать.

- Ну, а ты?

- Что я? Села к нему в лодку - и на Сосновый, смотреть на закат. Только я этого заката так и не увидела - скорее, рассвет во мне зажёгся, да такой яркий, что я чуть не ослепла. А потом ещё один, и ещё... Ох, и откуда силы в этом доходяге! Намается Магдаленка с ним, ей богу намается!

- А ты никак завидуешь?

- Да ты что! И не думаю. Он ведь не перестанет приглашать меня закаты созерцать. Я его как облупленного знаю. Ему жены мало будет. А я ему нравлюсь. Пусть потешится на старости лет в объятиях Магдаленки. А мне и без него забот полон рот. Так что никакой зависти на сердце моём нет - одна только радость. Так и передай ему: рада, мол, за тебя Яна. Желает тебе счастья до глубокой старости.

Хозяйка велела мальчикам подняться и выйти из корыта, вытерла их большим полотенцем и дала каждому по длинной рубахе. Один из них, старший, был светловолосым, худеньким, словно прозрачным, большеглазым и лопоухим. Одевшись, он тут же подошёл ко мне и обеими руками ухватился за запястье моей правой руки.

- Это Якоб, - пояснила Яна. - Он тебя признал. Теперь от тебя не отойдёт. А уезжать будешь - разревётся. Его Юхан в лесу нашёл. Едва живого. Заблудился, сердешный. Молчит всё время. Вишь, какие у него глаза? В них только печаль и осталась. Пусто у него на душе. Больно ему, тоскливо, даже игры с детьми не радуют. И чужаков сторонится. А тебя, надо ж, признал!

Я погладил мальчика по голове, по мокрым соломенно-жёлтым волосам. В самом деле, в его больших глазах, неотрывно следящих за каждым моим движением, было столько грусти, что у меня в горле застрял комок. Его лицо показалось мне знакомым.

- Ну, как поживаешь? - спросил я его, не зная, что сказать. Не привык я общаться с детьми, всегда терялся, когда приходилось иметь с ними дело. Они казались мне пришельцами с далёкой планеты. Не задумывался я о том, что та планета и мне родная, что и я когда-то был её маленьким обитателем. Был, да напрочь всё забыл.

Якоб ничего мне не ответил - только прижался ко мне. И я сделал единственное, что подсказало мне сердце - поднял его, лёгкого, как букетик ландышей, и посадил себе на колени. У меня болели ноги, но я решил потерпеть, ведь мальчику так понравилось то, что я сделал! Он взглянул на меня с благодарной улыбкой, а я рассмеялся и прижал его голову к своей груди.

- Ну, нам пора, - сказал Пауль, поднимаясь на ноги. - Пойдём, пожалуй, Симон. - И он направился к двери. - Пока, дети! В следующий раз встречайте меня на берегу, будете подарки разгружать.

Я встал и хотел было поставить Якоба на пол, но он обнял меня за шею и так крепко сцепил пальцы, что я безуспешно пытался отодрать от себя это прилипчивое существо.

- Ну же, Якоб, мне пора уходить, - бормотал я, не зная, что мне делать. - Пусти меня.

- Ты мой, - прошептал мальчик.

Яна, подоспевшая ко мне, чтобы помочь отделаться от мальчишки, охнула от удивления.

- Надо же, первый раз слышу голосок этого молчуна! Что он сказал, ты не расслышал случайно?

- Он сказал: «ты мой».

- Вот, значит, как! Это неспроста. Небеса приклеили его к тебе, теперь только они и могут отодрать вас друг от друга. Смирись, Симон, не противься судьбе. Грех это.

- Но как же мне в Осло с этим парнем ехать! - воскликнул я.

Это было уже слишком! Щенка подобрать бездомного или кошку - дело хлопотное и всё же допустимое, хотя бы теоретически. Но взять ребёнка - это не только не входило в мои планы, но казалось вовсе немыслимым! Что мне с ним делать? Это же человек, кошачьим кормом тут не обойдёшься. Когда мы только сошлись с Корой, я прочитал книжку о воспитании детей - и испугался: чего там только не было! Педагогика, терпение, порванная обновка, испорченная мебель, школа, учителя, плохие оценки, ангины, разбитые носы, сомнительные компании, первые влюблённости и прочие подростковые глупости... Стоило мне представить себе всё это, как у меня начинала кружиться голова.

Нет уж, увольте, одно дело - сострадание к сироте, а другое - взятая на себя ответственность и бесконечные трудности, трудности, трудности...

- Знаешь что Симон, - послышался сквозь туман моих испуганных мыслей добродушный голос хозяйки, - взял бы ты его. Хороший он, послушный, ест немного, самостоятельный, ухода особого не требует. Прикипел он к тебе. Плохо ему будет, если ты его покинешь. Боюсь, совсем угаснет.

- Но...

- Бери, сынок, бери! - усыпляя меня сладким голосом, Яна мягко, но настойчиво вела меня к двери, за порог, по тропе, ведущей к озеру...

Очнулся я уже в лодке. Пауль грёб, а на моих коленях сидел укутанный в одеяло мальчик, всё ещё обнимающий меня за шею.

- Я знал, что ты хороший человек, - нарушил молчание Пауль. - А сам ты этого не знал, поэтому ты такой несчастный и потерянный. Но теперь у тебя появился маленький учитель. Радоваться надо, а ты как в воду опущенный. Да забудь ты свои городские страхи! Встряхнись, дружище! Готовься к настоящей жизни!

***

Наконец Якоб разомкнул объятия и взглянул на меня.

- Ты мой, - сказал он и заёрзал, удобнее устраиваясь у меня на коленях. Прислонившись спиной к моей груди, он затих, будто заснул, и стал таким мягким и незаметным, словно превратился в плюшевого медвежонка.

- Да, я твой, - только и сумел произнести я сквозь слёзы.

- Вижу, у тебя нет своих детей, - сказал Пауль.

Я покачал головой.

- И жены нет?

- Была.

- Умерла?

- Ушла.

- Значит, и не было её. Ещё один сон городского птенчика. Жена не уходит от мужа, муж не бросает жену. Это навсегда. Пока смерть не наведается в их дом. Уходят от нас только сны. Правда, они иногда очень похожи на явь...

- А мне почему-то кажется, что я сейчас сплю и вижу всё это во сне.

- А как иначе? Тому, кто вышел из мира снов, нужно время, чтобы явь не казалась ему сновидением. Иногда это болезненно.

- Ты мудрый человек, Пауль.

- Обычный. И ты таким же будешь, и даже мудрее моего деда. В твоих глазах таится бездна ума. Только учителей тебе не хватало в жизни, тех, кто мог бы тебя разбудить и уверить в том, что ты больше не спишь.

- Ты не озяб? - обратился я к Якобу, погладив его по мягким, как паутинки, волосам, даже ночью светлым, будто пламя свечи.

- Нет, мне весело, - ответил он.

- Мне тоже.

- Потому что я твой?

- Да, конечно. Другой причины веселиться у меня пока нет.

Мальчик резко развернулся и снова обнял меня за шею.

- Ну, ну, перестань, ты же раскрылся, замёрзнешь.

- А мы будем вместе ловить рыбу? - спросил Якоб.

- Обязательно. В Осло есть... - Я осёкся, вдруг поймав себя на новом чувстве, в котором смешались сомнение, страх и безнадёжность. Впервые в жизни не захотелось мне возвращаться домой. Я стряхнул с себя это неприятное ощущение и постарался думать о чём-то другом. Якоб затих, и я плотнее укутал его в одеяло.

- Пауль, значит, ты считаешь, что муж и жена не должны расходиться?

- Должны? Странные мысли никак не оставят тебя в покое. Расходиться могут только равнодушные люди, их ничто не связывает, сердца их пусты, души растекаются по разным углам, как две струйки молока, пролитого на пол. А настоящие супруги связаны любовью. Это неразрывные канаты.

- А если любовь кончилась?

- Кончилась, говоришь? Значит, это не любовь, а соль в солонке или вода в умывальнике.

- Но такое случается сплошь и рядом.

- К сожалению, и у нас, в лесу и на озере, такое бывает. Трудно сон о любви отличить от настоящего чуда. Но на то он и сон, что скоро кончается. Человек открывает глаза и видит рядом с собою незнакомца. И тогда ему лучше встать и уйти. Или научиться любить. Второе - намного сложнее, но приближает нас к Иисусу.

- А Натанаэль? Неужели он любит обеих: и Магдалену, и Яну?

- О, Натанаэль - это сама любовь! Он пережил четырёх жён. В его душе ничего, кроме любви, не осталось. Каждое его слово - на вес золота, потому что насыщено любовью. Он любит всех. Помнишь, как он вцепился в тебя глазами? Это его любовь тебя ласкала и старалась помочь тебе проснуться.

- Может быть, потому он не умирает, что любовь бессмертна?

- Вполне возможно.

- Смотри, впереди земля!

- Это Ольховый остров.

- Мы и там остановимся?

- Конечно. Там живут три Ники и два Александра. Давно у них не был. Надо бы пригласить их на свадьбу.

Я вспомнил Свена и своё обещание присутствовать на его свадьбе, и мне стало грустно. И тогда моя ладонь сама, без моего повеления, легла на голову Якоба и стала теребить ему паутинки волос. И по пальцам моим пополз тёплый соломенно-жёлтый свет. Он согрел мне руку, плечо, спину, грудь, поднялся в голову - и печаль отступила куда-то в прошлое. И я начал осознавать, что отныне я не один, что меня теперь - двое, я и этот мальчик. И мне, человеку, не знавшему, что такое любовь, ничего другого не остаётся, как только любить сразу двоих. И быть любимым двоими. Эта мысль была слишком сложной и ошеломила меня. Я попытался вдуматься в неё, но был разбужен сильным толчком - лодка снова упёрлась носом в берег.

***

Пауль постучался в большой каменный дом с четырьмя ярко горящими окнами. Дверь открыла девушка лет двадцати, одетая в светло-голубую тунику. На ногах её не было ничего, даже тапочек. Длинные, золотистые волосы непослушными кольцами лежали на её плечах. Особенно красивой я бы ею не назвал, но и дурнушкой она не была. Просто симпатичная. Таких в Осло тысячи.

- Привет тебе, Пауль, - сказала она, нежно улыбнувшись, и измерила меня изучающим взглядом.

- Это Симон, - представил меня Пауль. - Он заблудился. А на руках у него Якоб, ты его знаешь. Он прилип к Симону. А это Ника Первая.

- Входите, что стоите, как чужие? - захлопотала девушка и через пропахшие копчёной рыбой сени провела нас в просторную залу, обставленную со скромным изяществом и любовью к античности. В одном углу стояла статуя Зевса, в другом - Аполлон Бельведерский. На стенах висели репродукции древнегреческих и римских мозаик и фресок. Кругом - низкие столики, подушечки, пуфы. На одном из столов - поднос с апельсинами, бананами, треснутыми гранатами, гроздьями крупного сизого винограда...

Я был поражён: откуда на острове, в самой глухомани, вся эта субтропическая роскошь?

В комнате было тепло, поэтому я раскутал Якоба, поставил его на пол и снял с себя куртку.

- Угощайся, малыш! - Девушка взяла мальчика за руку и подвела к столу с фруктами. - Бери, что хочешь.

И он взял. Выбрал самый большой апельсин и принёс его мне:

- Он твой, - сказал он.

- Он наш. - Усевшись на одну из подушек, я принялся чистить апельсин, а Якоб устроился у меня между ног.

Открылась дверь, и в комнату вошли две девушки в сопровождении двоих юношей. Все они были одеты в белоснежные туники.

- Ника Вторая и Третья, - провозгласил Пауль. - Александр Первый и Второй. А это наш заблудший гость Симон.

Я попытался встать, чтобы поздороваться с хозяевами, но Ника Первая положила мне руку на плечо.

- Сиди, Симон. - Корми мальчика. Это дело важнее пустых правил приличия. Будь отцом этого прелестного ребёнка и учи его любить, а не расшаркиваться перед незнакомцами.

- Опять твоя этика седьмого неба! - засмеялась Ника Третья, обняв Первую и поцеловав её в щёку.

Девушки были похожи друг на друга, явно сёстры, а юноши оказались неотличимыми близнецами. Все они беспечно развалились: кто на низкой тахте, кто на подушках, разбросанных по полу. Я отламывал от апельсина дольку за долькой и кормил Якоба, с любопытством рассматривая необычных хозяев дома.

Пауль рассказал им обо мне и пригласил их на свадьбу Натанаэля.

- Будем там, непременно будем, - откликнулся один из Александров, тот, что сидел справа от меня. - Нельзя пропускать эпохальные события.

- Простите мне моё любопытство, - обратился я сразу ко всем, - но эти фрукты... Откуда они?

- Из нашего сада, - ответила Ника Первая.

- Из зимнего сада?

- Зимнего? - Ника Вторая переглянулась с сёстрами, и все трое рассмеялись. - Почему зимнего? Обычного сада. Ах, прости, ты, верно, не знаешь, что здесь, на острове, не бывает зимы. Вернее, зима у нас похожа на осень, постепенно переходящую в весну. Отличный климат не только для фруктов, но и для благородных идей и крылатых выражений.

- Да, - сказал Александр, тот, что сидел слева, - если нам не хватает бабочек в саду, мы выпускаем новенькие фразы и афоризмы полетать над цветами и потешить нас своими пёстрыми крылышками.

- Они не шутят, - пояснил Пауль. - Сам не раз видел. Это так красиво! Правда, изречений я не понимаю, они всё больше на латыни и греческом, но посмотреть есть на что.

- А ты, юноша, откуда? - обратился ко мне Александр Правый.

- Из Осло, - ответил я, надеясь, что уж эти молодые интеллектуалы должны знать, что такое Осло и где он расположен. Но, увы, я снова попал впросак:

- Осло? - задумчиво произнёс Александр Левый. - Что-то не припомню. Это не в Персии, случайно?

- Какая Персия! - возразил ему брат. - Это в Пруссии!

- Нет, в Норвегии, - сказал я.

- О, страна викингов! - воскликнула Ника Вторая. - Как же, читала! Там ловят сельдь и треску, а также добывают кое-какие металлы. Помню из уроков географии. И что, до сих пор викинги бьются друг с другом на мечах?

- Нет, - рассмеялся я. - Уже давно викинги бьются в судах при помощи прокуроров и адвокатов, да и того стараются избегать. Викинги - народ миролюбивый.

- Значит, неправильную сказку про них я читала, - надула губки Ника Вторая.

- Что ты говоришь! - недовольно произнёс Александр Правый. - Не могут сказки быть неправильными. Если сказка вызывает у меня скуку, значит, именно я неправильный человек, по ошибке взявший в руки книгу, которую мне запрещено читать.

- Кем запрещено? - беспечно спросил я. Скованность из меня выветрилась, я почувствовал себя своим в компании этих взрослых детей.

- Как кем? Автором, написавшим книгу, сказочником. Правильный человек - это тот, к кому обращается автор и кого хочет видеть своим другом. А я, взяв запрещённую книгу, оказался чужаком, сунувшим нос в чужие дела.

- А если автор объективно плох? - Я уже вошёл во вкус и готов был спорить о всякой ерунде.

- Всё равно хоть один правильный читатель на его сказку найдётся. И вообще, что такое «объективно плох»? Оценок не может быть объективных, они субъективны, потому что оценивает всегда субъект. Чтобы мнение было объективным, необходимо, чтобы субъект стал объектом, а это, как вы понимаете...

- Въехал в любимую колею! Замолчи, бочка Диогена! - воскликнул Александр Левый, ладонью зажимая брату рот. Они стали бороться, со смехом перекатываясь по полу, а когда успокоились и расселись по подушкам, я не был уверен, что правый Александр не стал левым.

Даже Якоб развеселился. Он то и дело поглядывал на меня сияющими глазами, а один раз встал и шепнул мне на ухо:

- Эти дяди и тёти младше меня.
- Ты прав, мудрый мой мальчик, - ответил я ему, тоже шёпотом. - Наверное, потому что они так счастливы были в детстве, что забыли, что пора бы и повзрослеть.

- Я тоже хочу быть счастливым, - сказал Якоб.

- А я хочу сделать тебя счастливым.

- Потому что я твой?

- Именно поэтому.

- Что вы там всё перешёптываетесь? - обратилась к нам Ника Первая.

- В любви объясняются, - сказал Пауль.

- Якоб, иди сюда, я дам тебе банан. - Ника Первая протянула ребёнку руки, но тот отрицательно мотнул головой. - Почему? Ты не хочешь банан?

- Хочу. Но я к тебе не поду. Потому что ты не моя.

- А если я стану твоей? Что мне надо для этого сделать?

- Сесть в лодку и поплыть с нами туда, куда нужно Симону.

- А куда ему нужно?

- Этого я не знаю. Но я плыву.

- А почему бы ему не поплыть туда, куда нужно тебе?

- Я не знаю, где это место.

- И поэтому ты доверился Симону?

- Да.

- Симон, а ты куда плывёшь, если не секрет? Просто путешествуешь? Или по делу?

Я смутился. Всего несколько часов назад я уверенно заявил бы, что направляюсь в любимый свой город Осло, домой, но теперь я не просто не был в этом уверен - я боялся возвращаться! Что со мною стало? Кто заколдовал меня? Я ничего уже не понимал, чувствовал себя пьяным гулякой, отбросившим в сторону надоедливые трудности и навязчивые неудачи. Мне было хорошо с этими людьми, они не требовали от меня соответствовать нормам и предписаниям, зарабатывать деньги, считаться значимой единицей в социальной арифметике.

Обитатели античного дома веселились и дурачились, и вообще жили в бесконечной сказке; Яна с радостью заботилась о сиротах, а Пауль с Натанаэлем философствовали и занимались любовью с женщинами. У всех было дело по душе, все точно знали, что им нужно от жизни. Даже маленькому Якобу было ясно, кто необходим ему для счастья. И только я, вывалившийся из правильного мира в страну неправильных счастливчиков, так и не понял, кто я, куда иду и что ищу.

- Я? А в самом деле, куда я плыву? - задумчиво проговорил я. - Вроде бы в Осло, там мой дом, хотя я, кажется, начинаю в этом сомневаться.

- А там есть апельсины и виноград? - спросила меня Ника Первая, пересев поближе к нам с Якобом.

- В магазинах там можно найти всё.

- Так уж и всё? - недоверчиво произнёс один из Александров. - Даже рог изобилия?

- А что это такое, рог изобилия?

- О, Боже, не знать, что такое рог изобилия! Это такой огромный сосуд в виде бараньего рога...

- Бычьего, - поправил его другой Александр.

- Нет, бараньего!

- А я думаю, что это рог единорога, - вклинилась в спор Ника Третья. - У барана и быка по два рога, а этот один, значит, единорожий это рог.

- Ладно, пусть будет по-твоему, - махнул рукой тот Александр, что начал объяснения. - Так вот, стоит этот рог на агоре, то есть площади, а рядом с ним - богиня Фортуна...

- Иисус, - уточнил Пауль.

- Что Иисус?

- Иисус стоит рядом с рогом.

- Хорошо, с одной стороны стоит Иисус, а с другой - Фортуна, богиня удачи.

- Но зачем Иисусу Фортуна какая-то, если он и без неё приносит всем удачу? - возразил Пауль.

- Да так просто, скучно ему одному.

- Нет, не так, - вмешалась в спор Ника Первая. - Иисус предлагает удачу детям, а Фортуна подзывает взрослых. Она даже в клоуна вырядилась, чтобы привлекать внимание. А то ведь серьёзные люди проходят мимо этого рога и не замечают его.

- Ладно, пусть так, - согласился Александр. - А в том роге - самые сладкие плоды, печенье, конфеты, мармелад - на любой вкус! Ну, как, Симон, есть в твоём Осло такой рог?

- Нет.

- И ковра-самолёта нет?

- Нет, насколько я знаю.

- И волшебной палочки? И шапки-невидимки?

- Ничего этого там нет.

- Тогда и делать там нечего, - отмахнулся от моего Осло Александр.

- Но там мой дом, - чуть не плача, пытался я убедить уже не собеседников, а самого себя. - Квартира на третьем этаже. С видом на красивую площадь...

- А рыба там ловится так же обильно, как у нас? - прервал меня Пауль.

- Нет.

- Значит, нет там Иисуса, не нравится ему там. Ясно же как день, что не любит он городов.

- Ну что, Якоб, - сказала Ника Первая, - не надумал сделать меня своей?

- Надумал. Если поплывёшь с нами.

- Но ты так и не сказал мне, куда вы плывёте. Осло не считается, потому что это придуманное место...

- Утопия, - уточнил один из Александров.

- Она самая. Придумайте что-нибудь более взаправдашнее.

- Тогда... - Якоб задумался. - Тогда в нашу с Симоном сказку!

- В сказку, говоришь? Уже лучше. И Симон будет там работать принцем, а я - его принцессой? Что ж, неплохо. Симон, возьмёшь меня принцессой?

- Ну... - Я не знал, что и сказать.

- Я хоть немного нравлюсь тебе?

- Да, конечно, - проглотил я комок.

- Ты мне тоже нравишься. Всё, мальчики и девочки, решено, я уплываю от вас с Симоном и Якобом.

- Счастливого пути! Весёлых вам приключений! - загалдели две Ники и два Александра и, вскочив на ноги, стали, смеясь, тискать Нику Первую.

Пауль тоже встал.

- Нам пора, - сказал он мне и направился к двери.

Я надел куртку, взял Якоба на руки и пошёл вслед за Паулем.

- Эй, а меня вы забыли? - Подскочив ко мне, Ника Первая схватила меня за рукав.

- Я думал, ты шутишь... Играешь...

- Значит, ты не возьмёшь меня?

По её щекам побежали слёзы. Я был ошеломлён. Никак не мог я привыкнуть к странностям этого озёрного мира. Не понимал я, что всё у этих людей серьёзно, даже если они шутят. А если уж девушка решила плыть с парнем в неизвестную сказку, то серьёзнее этого может быть только смерть, да и то не всегда.

- Не плачь. - Я погладил её по руке. - Послушай, у меня уже была жена. Но она ушла от меня. Плохим я оказался мужем. Нужен тебе такой?

- Мне нужен только ты, понимаешь? Ты. Ты самый лучший. Без тебя я никто, а с тобой - волшебница. И я знаю тебя. Наизусть знаю.

- Откуда?

- Не забывай, что я сказочница.

- Ну, что ж, если хочешь плыть со мной, оденься потеплее.

- Значит, я, правда, нравлюсь тебе? - улыбнулась девушка.

- Очень нравишься. И мальчику ты по вкусу пришлась. Верно, Якоб?

- Ты хорошая, - кивнул он с достоинством знатока. - Ты будешь моей. Обязательно.

***

Дальше мы плыли уже вчетвером. Я сидел рядом с Никой, а на наших коленях, свернувшись калачиком, спал Якоб.

«Что я делаю? - думал я. - Это же неразумно, не по-настоящему. Это какая-то игра. Сначала усыновил ребёнка, а теперь вот везу с собою в большой мир невесту. Она любит меня. Надо же, с первого взгляда. А я? Люблю ли я? Нет, конечно, только играю в любовь. Смогу ли я обойтись без них? Без Якоба - вряд ли. Он прирос уже к моему сердцу. А без этой девушки, наверное, спокойно обойдусь. Но вот она, судя по всему, не обойдётся... Да, задачка...

- Послушай, Ника, если бы я сейчас упал в воду и утонул - что бы ты сделала?

- Стала бы русалкой, чтобы лечь с тобою на дно и своими поцелуями оживить тебя.

- Ты не шутишь?

- Мои сёстры говорят, что у меня совсем нет чувства юмора. Потому что я всегда говорю то, что думаю.

- Пауль, - сказал я, решив, наконец, расставить все точки над «i», - как ты считаешь, смогу ли я полюбить Нику?

- А ты поцелуй её - и узнаешь.

Что ж, почему бы и нет?

Я нагнулся к лицу девушки и коснулся губами её тёплых, мягких губ, потом ещё раз и ещё - и вдруг ослепительная молния пронзила моё сердце, а лицо Ники засветилось, как будто под кожей у неё вспыхнула тысяча лампочек! Я в страхе отпрянул от неё, пригляделся - и увидел красоту, которая заставила меня дрожать от небывалого восторга. А ещё я видел её глаза, а в них - мольбу. И свет этой мольбы пронзал меня и наполнял странным желанием - нет, не стремлением обладать этой красотой, а самому влиться в неё и стать таким же красивым и сияющим.

- Ты моя, - прошептал я, очарованный внезапным светом, и ещё раз поцеловал Нику, теперь уже смело и крепко, и не отрывался от сладких её губ до тех пор, пока свет не погас. Но всё равно я продолжал ясно видеть её прекрасное лицо. Оно было ярче луны! - Ты моя русалка, а я твой принц. Я покажу тебе свой город, я подниму тебя... Смотри, я снова вижу землю! Неужели на этот раз мы добрались наконец до противоположного берега?

- Какой же ты ещё глупый, - проворчал Пауль.

- Что на этот раз не так?

- Мне-то всё так, а вот тебе, Симон, постоянно что-то мешает быть счастливым. Даже поцелуй феи не превратил тебя в мудреца. Хотя бы на часок. Но ничего, надеюсь, после тысяча первого поцелуя ты всё же излечишься от разумного своего неразумия.

- Ты тоже считаешь меня глупым? - обратился я к девушке, обиженный на чрезмерную честность Пауля: мог бы он хотя бы при даме не выставлять меня недотёпой!

- Я считаю тебя талантливым учеником. Ты быстро учишься профессии принца.

- А ты и в самом деле фея?

- А ты не веришь в фей?

- Вообще-то не очень...

- Слишком взрослый для этого, так?

- Что-то вроде того.

- И только что увиденное чудо преображения тебя не убедило?

- Я видел свет. А в твоих глазах было нечто... Не знаю, как сказать...

- Во многих ли глазах ты видел это?

- Нет, только в твоих.

- Правильно, потому что я фея любви, моей, твоей и Якоба. Я фея семейного счастья.

- Значит, меня ждёт счастье?

- Только тебя оно и ждёт. Мы с Якобом уже там, в доме счастья. Не хватает только тебя. Без тебя мы не выживем, превратимся в унылые сны.

И снова лодка вонзилась носом в берег.

Осторожно подняв спящего Якоба, я последовал за Паулем, а Ника несла за мною мои башмаки. Кто бы мог подумать! Сама фея (а в том, что она настоящая фея, во мне не осталось ни соринки сомнения) несла мои башмаки!

- Видишь дом? - сказал мне Пауль. - Постучи туда, а когда хозяин выйдет, передай ему от меня привет.

Я пошёл к черневшему на берегу дому. В окнах не было света, значит, хозяева уже легли. Мне стало не по себе. Но вот сзади я услышал дыхание Ники и успокоился: втроём нам нечего бояться.

Я хотел было постучать, но девушка открыла дверь и смело вошла в темноту.

- Видишь? Совсем не страшно, - сказала она мне, словно обращаясь к маленькому ребёнку. Здесь никого нет, разве что парочка смешных привидений.

Мы вернулись к лодке. Но лодки не было. Только вдали, в свете заходящей луны, виднелось чёрное пятнышко и слышался плеск воды под неспешными, мерными ударами вёсел.

- Почему он уплыл? - растерянно пролепетал я.

- Потому что сделал своё дело, - ответила Ника, обняв меня сзади.

- Значит, он всё-таки перевёз меня через озеро?

- Нет, мой милый, перевезти на другой берег по силам только Харону. А Пауль привёз нас на Берёзовый остров.

- Боже, опять остров! И, наверное, крошечный? Что же мы будем здесь делать?

- Крошечный? Забавно ты выражаешься. Для кого-то этот остров - просто кочка в озере вечности, а кто-то и за всю жизнь от одного края до другого не дойдёт. Всё здесь зависит от тебя. Вообще-то это мой остров. Здесь жил когда-то отец, пока не встретил мою маму. Они переселились на большой берег, в долину Единорога, где родились я и мои сёстры, там мы и выросли. Потом перебрались на Ольховый остров, к мужьям сестёр, к Александрам. Сёстры обрели там своё весёлое счастье, а я оставалась одинокой в ожидании своего принца. А дом отца ждал меня. Утром, как взойдёт солнце, ты увидишь, что это настоящий дворец. Наше семейное гнёздышко.

- Значит, я уже никогда не вернусь в Осло, домой?

- А я думала, что твой дом - там, где я и этот мальчик. Мы с сёстрами так всё здорово придумали, а ты о своём Осло тоскуешь... Обидно...

- Уже не тоскую. Просто мне страшно. Но, думаю, без вас двоих было бы ещё страшнее. Куда уж мне теперь без Якоба и без тебя?

- Правильно, некуда. Ведь мы дали тебе второй шанс. Позволили начать жизнь с того момента, когда ты споткнулся, после чего уже не смог подняться в полный рост.

- Постой, значит, вы знали и это? Боже, значит...

Я вспомнил ту ночь. Страшную ночь, которую старался вспоминать как можно реже.

Я лежу в своей постели, в доме тётки. Завтра я уеду в Осло и стану студентом. Тётка всё приготовила, договорилась с друзьями, живущими в столице, чтобы они присматривали за мной и помогали мне в случае необходимости.

Я - студент! Как я рад, что впереди - новая жизнь! Теперь я по-настоящему взрослый, сам буду определять, что мне делать в свободные часы, что есть, когда ложиться спать. Я найду хорошую девушку. Не какую-нибудь одноклассницу, которая не хочет меня замечать, зато строит глазки Ларсу только потому, что он круто одет, круто выражается на сленге и тусуется с крутыми чуваками, а настоящую женщину, которой не нужен крутой Ларс и для которой круче меня никого в мире нет...

Погрузившись в эти радужные мечты, я лежал в своей комнате и от волнения никак не мог уснуть. Это была моя последняя ночь в тёткином доме, это был последний шажок перед прыжком в настоящую жизнь.

И вдруг дверь открылась, и в комнату вошёл мой братишка Свен, худой, почти прозрачный, большеглазый и лопоухий. Ему было двенадцать, а весил он как десятилетний, а то и меньше.

- Чего тебе? - спросил я, стараясь казаться взрослым и независимым, то есть хозяином жизни.

- Не уезжай, миленький Симон, - сквозь слёзы пропищал Свен, схватив меня за руку. - Если ты уедешь, я останусь совсем один.

- Не говори ерунду, - сухо ответил я. - У тебя есть тётя, она позаботится о тебе.

- Но ты ведь... - Он запнулся и продолжил, уже не в силах сдержать рыдания: - Ведь я умру без тебя! Ты должен быть рядом, а иначе они заберут меня!

- Кто они? Что ты несёшь?

- Я знаю! Они боятся только тебя. Они забирают тех, кого никто не любит.

- Перестань, Свен, потише, а то тётю разбудишь. Успокойся. Я не навсегда уезжаю. Вот выучусь, устроюсь на хорошую работу и заберу тебя с собой. И мы опять будем вместе. Обещаю тебе.

- Нет, не уезжай! Или возьми меня с собой!

- Не могу я остаться, и тебя взять не могу, тётя не позволит, ты на её попечении, а не на моём.

- Прошу тебя! Не исчезай! - Свен больно вцепился мне в руку и орошал её обильными слезами.

Видя, что уговоры не помогают, я оттолкнул его, он упал на спину и застыл, глядя на меня изумлёнными глазами. И без того большие, они казались мне в тот миг огромными, как две галактики, оставшиеся без Бога, без веры, без надежды.

Он вскочил на ноги и выбежал вон. А я долго ещё не мог уснуть, раздираемый с одной стороны самооправданием, а с другой - желанием ворваться в комнату брата, попросить у него прощения, утешить его и пообещать быть рядом всегда-всегда...

Увы, я не откликнулся тогда на зов сердца. Малодушие и гордыня в ту ночь затоптали во мне всходы любви. И следующие годы прошли под знаком бесчестия. Что бы я ни делал, ничто не приносило мне счастья, даже самая светлая радость сникала, пробираясь сквозь толпу самообманов. И я уже не знал, как исправить мне надломленную душу брата и как исцелить самого себя...

И вот теперь, в ночи, при свете заходящей луны, на Берёзовом острове, я держал на руках новую надежду.

- Значит, Якоб - это Свен? - сказал я.
- Да, - ответила Ника. - Он дан тебе как второй шанс. Тому Свену ты уже не поможешь, а этого сделаешь самым счастливым человеком на свете.

- Мы вместе сделаем это.

- Да, фея и раскаявшийся, а значит, воскресший человек.

И мы вошли в дом, в наш дворец, в нашу сказку. Ника зажгла свечу - и я зажмурился от яркого блеска нашего прекрасного будущего!

Жил-был в одном большом селе молодой парень по имени Клод. Его родители были очень богатыми крестьянами, но вот беда: матушка его тяжко захворала и вскоре отдала богу свою незлобивую душу, а через пару месяцев и отец, не выдержав горя, последовал за нею. И остался юноша совсем один. Но он был смекалистым и работящим и сразу же взял хозяйство в свои умелые руки.

Всем вышел Клод: и красотой, и силой, и умом, и предприимчивостью, однако лежали на его душе и чёрные пятна, грызли его сердце ядовитые страсти: был он на редкость завистлив и ревнив, да к тому же ещё и тщеславен.

Когда прошёл срок траура по рано ушедшим родителям, Клод женился на дочери богатого соседа. И всё бы хорошо, да только завидовал он своему тестю за то, что тот богаче его. И такая всепоглощающая тоска овладела им, что не мог он спать спокойно. Проснётся ночью и всё ворочается с боку на бок, всё злобствует и желает соседу всяческих несчастий.

В одно дождливое, сеногнойное лето у тестя, чьи угодья лежали в низине, весь урожай вымок. Как же рад был Клод, узнав об этом! Конечно, своей жене он выказывал сочувствие, а сердце его пело весёлые куплеты. Когда же тесть обратился к нему за помощью, он задрал такие проценты, что тот на несколько лет попал к нему в кабалу, после чего хитрый зять задёшево купил у него всё имущество.

Шло время. У Клода родились дети, два сына и дочурка, его любимица. И жену, и детей он ревновал так, что не разрешал им общаться с другими людьми, даже с прислугой, а жене запретил навещать её родных. Ведь он был настоящим хозяином, самым умелым и рачительным, и семья должна была ценить это, а всем остальным показывать превосходство великого и непревзойдённого Клода и не опускаться до общения со всякой беднотой.

Клод скупил усадьбы многих соседей, и тем пришлось работать на него. Мало того, он стал ссужать деньги под большие проценты, приобрёл у общины обветшавшую мельницу, отстроил её заново и брал плату за помол.

Тем временем дети его выросли, и пришла пора им жениться, а для дочери необходимо было найти достойного жениха. Но Клод не торопился с этим, всё откладывал да откладывал - его приводила в ужас мысль о том, что его чада, которыми он так гордился и для которых ничего не жалел, достанутся людям, не заслужившим такого бесценного сокровища. Он согласен был породниться только с благородными семьями, а те почему-то не хотели замечать богатейшего в мире крестьянина, как будто он был простым батраком. И тогда он решил нагрести под себя ещё больше богатств, чтобы свысока взирать на графов и маркизов и заставить аристократов считаться с ним.

В конце концов старший сын, видя, что отец не хочет и думать о его судьбе, взял в жёны бедную девушку-сироту из другого села и поклялся никогда больше не переступать порога родительского дома, а младший, безумно влюбленный в соседку, не выдержал мучений и утопился на мельнице.

Клод, потрясённый случившимся, сел за обеденный стол и больше не хотел вставать. Так и сидел день, два, три... Наконец жена его пошла в ту деревню, где поселился старший сын, и с большим трудом уговорила его вернуться домой. И тот согласился пожить какое-то время в родительском доме, чтобы поднять порядком запущенное хозяйство совсем обезумевшего отца.

Когда сын вернулся, Клод, вместо того чтобы обрадоваться, помрачнел ещё больше и уже не сидел за столом, а лёг на кровать и вставал только по нужде и чтобы чего-нибудь поесть. Он посерел от злости, начал смердеть от грязи, но из неимоверного своего упрямства, выросшего и пышно расцветшего в адском саду ревности, отказывался даже мыться.

А когда жена предложила отдать дочку за хорошего парня, который давно уже сох по ней, Клод словно превратился в зверя, посаженного в клетку. Он зарычал, заскрежетал зубами и заявил, что убьёт их всех, если они не будут уважать его волю.

И всё же, несмотря на все крики и угрозы отца, девушку выдали замуж, и счастливая пара уехала в дальние края, на родину жениха. Это было последней каплей в бочку протухшей воды, в которую превратилась душа Клода. В одну безлунную ночь он поднялся с постели, вышел во двор, закрыл все двери ставни и, подперев их брёвнами, залез на чердак, где хранились веники, немного соломы и кое-какие старые вещи. Он поджёг всё это и, снова выйдя во двор, с мрачным наслаждением смотрел, как горит дом вместе с людьми, которые не ценили его и не слушались.

Сбежались соседи. Кто-то крикнул:

- Смотрите, Клод поджёг свой дом! Давайте схватим этого зверя!

Тогда он испугался, что его посадят в тюрьму или даже повесят за убийство, вбежал в конюшню, наспех оседлал лошадь и умчался прочь.

Он скакал долго, пока не въехал в лес. Там он и решил скрыться от преследования.

В лесу он встретил разбойников и примкнул к ним. И начал новую жизнь, полную опасностей и приключений. Но и здесь зависть и ревность не оставляли его в покое. Он подружился с одним из разбойников, но эта дружба не принесла ему радости - он ревновал его ко всем товарищам. А тут ещё выросла и окрепла в нём, как могучий дуб, зависть к атаману.

«Этот никчёмный человечишка, - думал Клод, - забирает львиную долю добычи, пользуется почётом и славой во всей округе и держит в страхе богатеев. А я, как последний батрак, гну перед ним шею».

И такая чёрная горечь наполнила его сердце, что он, не в силах больше терпеть её, встал как-то ночью и, подкравшись к спящему атаману, перерезал ему глотку. И, вернувшись в свою палатку, преспокойно уснул.

А на следующий день банда, похоронив убитого главаря, решила выбрать нового. Тогда Клод вышел в середину круга, образованного сидящими на земле разбойниками, и сказал:

- Послушайте меня, братья! У нас большое горе. Кто был тот негодяй, что пробрался ночью в лагерь и убил нашего славного атамана, мы не знаем. Возможно, один из обиженных им богатеев подослал наёмного убийцу. И это должно заставить нас задуматься. Вот вы хотите выбрать нового главаря. Значит, мнения наши разделятся: одни будут голосовать за одного, другие поддержат другого, а подобные разногласия легко приводят к настоящей вражде. Спросите же себя: время ли сейчас для разделений в нашей дружной семье? Вполне вероятно, что на нас объявлена охота, и именно для того, чтобы обессилить нас, враги устранили нашего хитрого и храброго вожака...

- Так что же ты предлагаешь? - закричали разбойники, впечатлённые речью Клода.

- Я предлагаю простой и разумный выход. Поскольку я здесь новичок и не успел ещё обрасти сторонниками и противниками, то избрание меня атаманом не внесёт в наши ряды ненужного соперничества и разброда.

- А он дело говорит! - раздались голоса. - Он не дурак и показал себя настоящим храбрецом! Давайте изберём его!

Так Клод стал главарём разбойников.

Он велел поставить роскошный шатёр, где на шитых золотом подушках воссел, как восточный хан, в окружении красивых рабынь из числа похищенных девушек. А чтобы зависть и ревность не процветали в его банде, он запретил остальным иметь при себе женщин, и лишь по очереди подчинённым выдавалась на ночь одна из рабынь. Кроме того, чтобы придушить ростки зависти в своих людях, он делил добычу поровну и только себе брал несколько больше, тем самым оберегая себя от зависти; под страхом жестокого наказания запретил игру в кости и карты и приказал всем носить одинаково плохую одежду, а сам щеголял в богатых нарядах. А своего друга назначил первым, правда, и единственным, министром. И только тогда душа его успокоилась.

Однако разбойники были недовольны его нововведениями и начали роптать шёпотом, переросшим вскоре в громкие обвинения и проклятия.

И вот однажды, когда Клод наслаждался изысканным обедом, они окружили его шатёр, трое из них, наиболее смелые, ворвались внутрь, связали своего жестокого атамана, выволокли наружу и, прочитав ему разбойничий приговор, повесили его вниз головой на толстом суку большущего дерева. Сами же собрали пожитки и ушли подальше от того места, которое принесло им столько неудач и потому было названо проклятым.

А Клод висел один, на летней жаре, готовясь к скорой смерти. Но вместо смерти под дерево пришёл старый нищий, заблудившийся в лесу, увидел человека, висящего вниз головой, и смекнул, что может здесь неплохо разжиться. Он сел на землю так, чтобы несчастный его видел, и притворился, что не замечает ничего необычного. А упрямый Клод так завидовал старику, в отличие от него свободно гуляющему по лесу, что возненавидел его, как чёрт церковный звон, и от злости не мог даже попросить незнакомца о помощи. Но старик, видимо, раскусил бедолагу (возможно, и сам он был такой же) и никуда не торопился. Он достал из котомки краюху хлеба, кусок сала и луковицу и принялся за обед, запивая его вином из фляжки, каждый глоток сопровождая словами:

- Ваше здоровье, сударь!

Наконец Клод не выдержал и прорычал:

- Эй ты, сучий сын, отец хряка и брат змеюки подколодной! Сейчас же сними меня с этого проклятого дерева!

- А почему тебя не снимет тот, кто повесил? Мне-то какая с этого корысть?

- А что тебе надо?

- Твоё богатое платье.

- Так помоги же мне наконец! Как я сниму с себя это чёртово платье, пока ты не снял меня с этого адского дерева?

Так Клод вновь оказался на грешной земле, но теперь совершенно голый. Но он был так рад тому, что спасся от неминуемой смерти, что без огорчения глядел вслед старику, уносящему его одежду. И побрёл куда глаза глядят.

Наконец он дошёл до лесной речки, на берегу которой стояла ветхая хижина, давно покинутая отшельником, жившим когда-то в ней. В хижине он нашёл старое тряпьё и рыболовные сети. Кое-как прикрыв наготу, он взял сети и отправился ловить рыбу, чтобы утолить голод. И удача вернулась к нему: улов был отменный, так что он не только наелся, но и повесил оставшуюся рыбу над очагом коптиться про запас.

Вскоре, бродя по окрестностям, он обнаружил деревню и стал носить туда пойманных им жирных щук, меняя их на соль, хлеб, одежду и всякие необходимые вещи. И вновь расцвела в его сердце зависть, теперь уже к жителям той деревушки, перед которыми ему приходилось унижаться. А ведь он был потомком богатых крестьян, почти благородным помещиком!

Так он прожил несколько месяцев, вынашивая всякие безумные планы: как покарать недостойных крестьян и как завладеть их имуществом.

Однажды в дверь его лачуги постучался заблудившийся в лесу странник. Клод обрадовался гостю - он давно уже ни с кем не общался и к тому же ему хотелось похвалиться перед незнакомцем своим умением выжить в любой передряге. Он накормил странника и рассказал ему о своей бурной жизни, а после ужина уложил его спать. Миновала полночь. Гость поднялся с ложа, оглушил хозяина ударом дубины по голове, сгреб в узел всё самое ценное, что было в доме, вынес награбленное во двор, подпёр дверь снаружи и поджёг хижину вместе с хозяином.

Так тщеславие погубило человека, обуреваемого ревностью и завистью.

Прошли годы. На месте сгоревшей лачуги выросла огромная яблоня, и все, кто её видел, удивлялись: не бывает яблонь такой высоты! Её макушка возвышалась даже над старыми елями. И ещё одно было в ней удивительно: она никогда не приносила плодов. Никто не понимал, в чём тут дело, и все считали эту яблоню чудесным явлением природы. Но я-то знаю причину! Да и ты, надеюсь, догадался. Просто прах Клода превратился в дерево, которое не может быть ниже других, но все его усилия кончаются лишь показухой и остаются бесплодными.

Посвящается Джону Маверику

Надпись на первой обложке тетради:

«Эта тетрадь - путевой дневник, единственное письменное свидетельство моего прапрадеда Оскара Винера об удивительных событиях, которые изменили и его, и его друзей и заставили их наконец задуматься о том, что же такое человек».

20 мая

Сегодня двенадцатый день нашего путешествия. Вчера в заброшенном доме, на окраине пустого посёлка, я нашёл тоненькую тетрадку и дюжину простых карандашей, и в голову мне пришла мысль начать дневник. Прошлым вечером было много хлопот, а сегодня мы отдыхаем после пятичасового марша, и я с сомнением и трепетом вывожу первые строки.

Не знаю, кому я пишу, случайному ли читателю, который найдёт эту тетрадь, если со мною что-нибудь случится, своим ли будущим друзьям. В любом случае, я буду тщательно отбирать слова и обещаю описать не только то, что произошло и ещё случится, но и объяснить причину нашего похода, а также честно рассказать о себе, не утаивая ничего. Не хочу больше бояться осмеяния или осуждения, надоело прятаться от чужих взглядов и мнений. Душа жаждет свободы, которую, насколько я успел понять, даст ей только полная открытость. Пусть я отношусь к товарищам с недоверием и опасаюсь посвящать их в свои тайны, но другу, настоящему другу, я уже готов сказать о себе всю правду. А пока, не найдя такого человека, своим наперсником я выбираю эту тетрадь.

Сначала немного о себе. Моё имя - Оскар Винер. Я происхожу из знатного рода землевладельцев, обосновавшихся на Восточном Побережье в незапамятные времена, когда люди ещё не знали, что такое мировые войны, зато без зазрения совести торговали рабами, использовали их как скот и убивали, как крыс.

К сожалению, мне не повезло: я внебрачный сын Питера Реджинальда Винера, моя мать умерла спустя неделю после моего появления на свет, а отец отдал меня на воспитание Грегори Блуму, дальнему своему родственнику, обедневшему крестьянину.

Всегда полуголодный и одетый в жалкое тряпьё, сто раз перелатанное и расползающееся по швам даже от порывов ветра, я прозябал на самом дне цивилизации, особенно после смерти моего приёмного отца. Тогда мне было пятнадцать, а сейчас уже двадцать два. Так что целых семь лет мне приходилось батрачить на соседей и получать за труды лишь еду да изредка их обноски. С весны до осени я ходил босиком, а зимой донашивал несколько пар войлочных бахил покойного отчима.

Грегори Блум был скромным, безответным человеком. Но кто бы мог подумать, что в этом нищем батраке, в этом сереньком существе невысокого роста, с ничем не примечательным сморщенным лицом и крохотными бесцветными глазками бурлит настоящая страсть - жажда знаний! Он читал всё, что попадало ему под руку - от газет и развлекательных журналов до философских трактатов. Однако он не только впитывал знания из разных областей науки и культуры, но и охотно делился ими с теми, кто согласен был слушать его пылкие рассуждения. А поскольку односельчане сторонились старика Блума, считая его сумасшедшим, то я был чуть ли не единственным его слушателем. Таким образом, кое-что из его духовного богатства перепало и мне.

Я рано научился читать и писать, полюбил книги, которые отчим брал в оплату за работу или одалживал у местного пастора. Так что рос я не просто нищим оборванцем, но оборванцем грамотным. Правда, мои знания не помогали мне добывать хлеб насущный, и всё же чтение книг и размышления о смысле бытия скрашивали печальные мои дни.

Другой жизни я не знал и преспокойно дожил бы в привычной нищете до конца положенного мне срока, если бы полтора года назад мир не захлестнуло несчастье, которое не схлынуло с земли и по сей день.

Наверное, нашим потомкам (если таковые народятся) нелегко будет поверить в то, что я сейчас напишу. Даже нам, современникам, то есть тем немногим ещё остающимся в живых, с трудом верится в то, что переживаемые нами ужасы не страшный сон.

Нет, я говорю не о войне, не об эпидемии, не о природном катаклизме. Наверное, нам было бы легче, если бы беда пришла в зримом образе, ощутимая, слышимая, та, от которой человек может бежать, по крайней мере, попытаться скрыться. Войны и катастрофы одних приводят в отчаяние, а других заставляют внутренне собраться и искать выход. Подобные бедствия страшны, однако понятны и оставляют возможность преодолеть их. Постигшее же нас несчастье не поддаётся объяснению, не подчиняется логике и непредсказуемо.

Итак, полтора года назад по миру прокатились известия о загадочных исчезновениях людей. В разных точках планеты за одну лишь неделю бесследно пропало такое множество мужчин, женщин и детей (насколько я помню, больше пяти миллионов), что журналисты забили тревогу. Однако мир всё ещё верил в здравый смысл и скептически отнёсся к этим новостям.

Когда же, три месяца спустя, исчезло уже более двух миллиардов человек, среди которых были богатые и бездомные, министры и домохозяйки, астронавты и писатели, прилежные школьники и дряхлые старики, биржи рухнули, мировая экономика лопнула. Во избежание хаоса и гибели цивилизации в дело вмешались власти. Продукты питания выдавались по скудной норме, за порядком следили уже не полицейские, а военные. После серии демонстраций, переросших в бунты и погромы, пришлось узаконить применение против граждан летального оружия. Мир погрузился в мутное безмолвие, в вязкое уныние. Достижения демократии были перечёркнуты указами, декретами, инструкциями перепуганных правителей. Только благодаря этим чудовищным мерам удавалось сохранять хоть какую-то видимость порядка.

Однако власти, усмирив население планеты, оказались бессильны перед загадочными исчезновениями всё новых и новых жертв. Их уже не считают, о них стараются не говорить. Люди пропадают бесследно, а их знакомые и родные рады хоть тому, что сами они пока живы, понимая прекрасно, что жизнью такое прозябание в страхе и неуверенности назвать можно только в насмешку.

Остановившаяся цивилизация быстро съёживается, бледнеет и растворяется в воздухе, пропитанном миазмами уныния.

21 мая

Сегодня пополудни пропала Кэтрин. Её муж Саймон в отчаянии. Кажется, он помешался. Мы стараемся держаться от него подальше, чтобы не раздражать. Мне его так жалко!

Продолжу, пожалуй начатые вчера объяснения происходящего в мире.

Живя в деревне, окружённой лесами и болотами, я не видел большинства ужасов - только слышал о них из пересудов соседей. Но и у нас исчезали люди. И до нас изредка докатывались волны большого мира. Так, однажды через деревню прошла толпа детей, человек сто, не меньше, в сопровождении двух стариков. Они остановились передохнуть на лужайке перед моей хижиной. Пока дети пили воду, зачерпнутую из моего колодца, я разговорился с одним из стариков.

- Куда вы держите путь, - спросил я его, на что он ответил:

- Мы бежим из города, там стало опасно. По улицам шатаются пьяные головорезы, армия разбежалась, и некому защищать граждан от хулиганов, грабителей и насильников. Кругом - мусор, нечистоты, тут и там попадаются трупы животных и людей. - Он вынул из кармана рубашки грязный носовой платок и протёр прослезившиеся глаза. - В сотне километров к юго-западу, за этим лесом, расположена плодородная долина, Мы с братом родом из тех мест. Вот мы и решили вернуться на родину и заботиться там об этих детишках. Надеемся, что не все они исчезнут. А если и все... Что ж... Но кому-то ведь надо думать о них... до самого конца... Успеть бы довести их до места, пока мы с братом сами не растворились в воздухе. А там уж - как Бог даст... Знаете, что я вам скажу: я склоняюсь к тому мнению, что без вмешательства Всевышнего здесь не обошлось... - Он помолчал, поглаживая седую окладистую бороду. - Может быть, чаша терпения божьего переполнена... Не знаю... Моё скромное дело - помочь малым сим... - Он снова протёр глаза. - Ладно, мы пойдём, пожалуй. Спасибо тебе, ты добрый мальчик.

Старик подошёл к сидящим на земле детям, велел им подниматься, и толпа маленьких беженцев продолжила свой нелёгкий путь.

Через месяц после этого случая по той же дороге проходила группа из тридцати человек. Двадцать пять мужчин и пять женщин. Они тоже остановились отдохнуть на краю деревни, перед моим домом. Тогда-то я и познакомился с Алексом. Ему около тридцати, высокий, широкоплечий, прирождённый боец, но на удивление спокойный и безобидный малый. Мне он сразу понравился. В его глазах таится мягкая печаль.

Он сам подошёл ко мне и тут же предложил присоединиться к группе.

- Но куда вы идёте?

- Мой двоюродный брат Феликс вернулся из Долины Змей. Он говорит, что там не пропал ни один человек. Он пришёл, чтобы забрать туда мать и жену, но, увы, поздно - они к тому времени уже исчезли. Мы идём туда.

- А далеко это?

- На юге, в районе Чёрных Холмов.

- Никогда не слышал об этой долине. Что-то не верится, что там безопаснее, чем в других местах. Думаю, исчезновения не зависят от точек на карте.

- Может, оно и так, - возразил Алекс, - но, с другой стороны, что нам терять? Какая разница, где исчезнуть, здесь или там? По крайней мере, у нас есть надежда.

- Почему же вас так мало? Если это в самом деле такое чудесное место, почему тысячи и тысячи беженцев не хлынули туда?

- Потому что Феликс решил держать это в тайне. Представляешь, что стало бы с долиной, если бы там поселилось несколько миллионов? Но я с ним не согласен... Хотя все остальные поддержали его. Мы должны молчать. - Он потупился и с тяжёлым вздохом проговорил: - Вчера Феликс исчез... А тебе я открыл эту тайну только потому, что ты мне понравился.

- Но как же остальные члены группы? Они согласны принять меня?

- Я брат Феликса, имею право заменить его тем, кем захочу. Почему бы не тобой? Ну, как, пойдёшь с нами?

И я пошёл.

Понятия не имею, правильно ли я тогда поступил... Что ж, поживём - увидим.

25 мая

День выдался невыносимо жаркий. Решено продолжить путь после четырёх. Вчера на речном мелководье мы поймали кригой с десяток щук и две дюжины крупных окуней, поджарили их и закоптили, так что сегодня животы наши полны, и даже вечно всем недовольный Роджер лежит себе под дубом и, блаженно щурясь, слушает воспоминания Сэмюэла о том, как он удачно играл на скачках и ещё удачнее водил за нос налоговую службу. Этот Сэмюэл только о деньгах и говорит, как будто в наше время они имеют хоть какое-то значение. И ведь слушают его! С другой стороны, я их понимаю: людям хочется отвлечься от страха и вновь, пусть лишь в мечтах, погрузиться в светлое своё прошлое... Светлое... Для меня оно всегда было окрашено в серые тона. Так что в новом мире (вернее, в остатках старого) ничего в моей жизни не изменилось. Наверное, поэтому я так легко согласился идти в Долину Змей.

26 мая

Вчера, после заката, мы недосчитались ещё двоих товарищей. Теперь нас двадцать четыре. Или даже двадцать три - Саймона что-то давно не было видно. Хотя, возможно, опять отстал, такое с ним случается после исчезновения жены: встанет посреди дороги - и никакими уговорами не сдвинуть его с места.

Напряжение растёт. Его усиливает то обстоятельство, что на всех наших мужчин приходится всего две женщины. Несмотря на уныние и страх, голодные глаза одичавших самцов с жадностью следят за любым движением Мэри и Ольги. Они далеко не красавицы, хоть и молоденькие. Мэри высокая и чрезмерно худая, узкобёдрая и с едва заметной грудью, а Ольга, хоть и в теле, но не вышла лицом: слишком длинный нос между маленькими, глубоко посаженными глазами, широкие скулы и выдвинутая вперёд верхняя губа. Однако мужчины смотрят на них с почти неприкрытой похотью. Только Алекс, Майкл и я относимся к этим женщинам просто как к хорошим товарищам. Особенно нравится мне Мэри. Она всегда так добра ко мне и любит пофилософствовать, поговорить о Боге и всяких отвлечённых вещах. Иногда к нашим беседам присоединяются Алекс и Майкл. Но если Алекс разделяет наши идеи и лишь изредка спорит, то Майкл вечно вклинивается в беседу и своим воинствующим цинизмом старается разбить вдребезги наши умозаключения. Но ему это не удаётся - после очередной тщетной попытки переспорить этого циника мы скромно умолкаем и позволяем ему в одиночку мазать словесными нечистотами то, что сами считаем красивым и святым.

Время от времени Мэри выходит из себя и пытается осадить Майкла, доказать ему, что, кроме того уродливого скелета, который он называет честностью, есть ещё и чувства созерцателя, и преклонение перед человеком не как биологическим объектом, а как перед образом и подобием чистого, непорочного божества... Увы, Майкл не слышит никого, кроме себя.

Как-то разговор зашёл о покое, к которому стремится всякое живое существо.

- Этот инстинкт - единственное, что держит жизнь в рамках разумного, - заметил Алекс.

- Разумного? - воскликнул Майкл. - Да ради этого вашего стремления к покою, который, кстати, правильнее было бы назвать ленью, люди готовы на любое преступление! Ухватить как можно больше благ, приложив при этом как можно меньше усилий - вот лозунг покоя. Подавить всё, что беспокоит, раздражает, заставляет поднимать задницу с мягкого кресла. А если среда сопротивляется желанию покоя - тогда уничтожить её. Так что любая война обусловлена стремлением к миру, к покою.

Вот так, всё-то он переворачивает с ног на голову! Вырвет красивый цветок мысли с корнем, брезгливо помашет им перед нами: мол, смотрите, а корень-то - весь в грязи! - и оставляет нас в растерянности и мутной печали.

Парень он, в сущности, неплохой, но слишком уж издёрганный неудачами и отравленный философиями. Я тоже однажды попытался объяснить ему, что зря он считает себя эталоном правдивости и честного знания.

- Если бы это было так, нас не воротило бы от твоей правды, - сказал я.

Он обиделся на меня за эти слова, и мне пришлось просить у него прощения. После того случая я больше не спорю с ним: пусть витийствует, сколько хочет.

Надо же, как бывает! Оказывается, есть люди, получающие удовольствие от интеллектуальной грязи. Что ж, и свинье нравится валяться в луже, но не буду же я осуждать её за это только потому, что мне в луже не уютно.

27 мая.

Вчера и сегодня утром исчезли ещё трое, в том числе и любитель денег Сэмюэл. Роджер стал раздражительным, рычит на каждого. Я заметил, что он чувствует себя лучше после того, как изольёт злость на одного из нас или на всех сразу. Странный он. Мэри считает, что это болезнь. Вроде алкоголизма. Пока пьяница не принял дозу спирта, не успокоится. Так же и Роджер. Не знаю, может быть, она и права.

1 июня.

Нас осталось всего пятнадцать. Печально. Я рад хотя бы тому, что близкие мне Алекс, Мэри, Ольга и Майкл по-прежнему с нами.

Все молчат, никому не хочется смотреть в глаза товарищам. Мы молча идём по бесконечной дороге, да и на привалах стараемся не проронить ни слова. Только я и Мэри тихонько, чтобы не раздражать других, перебрасываемся короткими замечаниями, да Майкл ворчит себе под нос что-то невразумительное.

Я гляжу на остатки группы и с грустью замечаю, что они уже не верят в благополучный исход нашего предприятия и каждый из них идёт к Чёрным Холмам только потому, что идут все, никому не хочется оставаться в одиночестве. Стадный инстинкт обречённых.

4 июня

Вчера вечером случилось нечто ужасное. Во время ужина Остин, сорокалетний верзила, который раньше вёл себя спокойно, вдруг пристал к Мэри.

- Послушай, детка, - сказал он, глядя на неё так, будто собрался обвинить её или обругать. - Кто знает, будем ли мы живы завтра. Не пора ли использовать эту чёртову жизнь на полную катушку? Что скажешь?

- Ничего не скажу, - холодно ответила Мэри.

- А я скажу! - твёрдо, почти злобно произнёс Остин. - Мне нужна женщина, и ты как раз тот источник, к которому я хотел бы припасть, прежде чем этот чёртов бог заберёт меня к себе в ад.

- Вот только я не вижу в тебе источника, - возразила Мэри дрогнувшим голосом.

- А я не спрашиваю тебя, что ты видишь. - Остин презрительно плюнул в костёр. - Господа! у нас две бабы. Неужели мы упустим возможность поразвлечься накануне переселения в пекло? Что скажете?

Воцарилось напряжённое молчание. Мужчины переводили взгляд с Остина на женщин и обратно. Я поднялся на дрожащие от страха ноги и подошёл к Мэри.

- Что, решил быть первым в очереди? - ухмыльнулся мне Остин.

- Никто их не тронет, - с трудом проговорил я, пытаясь в похолодевшей груди собрать в тугой узел всю свою волю, но почему-то вместо неё в горле скопились тяжёлые, трусливые слёзы.

- Защитник! - рассмеявшись, воскликнул Остин. - Рыцарь печального образа! Сядь на место, дитя, и не мешай настоящим мужчинам решать вопросы своего проклятого бытия. Не то сейчас время, чтобы выказывать рыцарский героизм, этим дерьмом уже никого не удивишь. Я прав, господа?

Он оглядел товарищей, сидящих вокруг костра. Кто-то отвернулся, кто-то согласно кивнул ему. А Ольга и Алекс присоединились ко мне.

- Итак, уже два донкихота, по рылу на бабу, - хихикнул Остин. - Есть ещё желающие получить увечья в сражении за честь милых дам?

- Заткнись, жалкое животное! - Это был Майкл. Он медленно поднялся с места, вынул из кармана куртки пистолет (а ведь никто не знал, что у него есть оружие!) и направил его на Остина.

- О, ставки повышаются! - воскликнул тот, стараясь не проявлять страха, явно затрепетавшего в его глазах и голосе. - Теперь уже и балабол решил взбунтоваться. Дураки вы и есть дураки. Не понимаете ничего. Эй, ты, опусти пистолет, не то случайно застрелишь кого-нибудь.

Он встал и сделал шаг к Майклу.

Раздался выстрел, и Остин, подвернув левую ногу, осел на землю. И повалился бы в костёр, если бы Джордж и Эдвард не схватили его за руки.

- Чёрт! Этот гад прострелил мне бедро!

Мужчины повскакивали на ноги, оттащили Остина от костра и склонились над ним.

Что было дальше, я не знаю, так как все четверо - я, Алекс, Ольга и Мэри, - воспользовавшись суматохой, бросились прочь из лагеря и в сгущающихся сумерках бежали до тех пор, пока совсем не выбились из сил.

Нам повезло: в ста метрах от нашей стоянки начинался лес и мы сумели углубиться в него достаточно, чтобы не бояться ночного преследования. И всё же мы решили идти всю ночь, чтобы оторваться от группы окончательно.

Хорошо ещё, что, убегая из лагеря, я споткнулся о свой рюкзак и додумался захватить его с собой, а то бы у нас не было ни рыболовной лески, ни спичек, ни посуды, ни одеяла. Правда, мы остались без палаток, без оружия и без тёплой одежды - зато Ольгу с Мэри никто не тронул, а нас с Алексом не покалечили рассвирепевшие от отчаяния и похоти самцы, недавно ещё называвшиеся приличными гражданами.

15 июня.

Вчера я ближе узнал Алекса. Нет, я по-прежнему почти ничего не знаю о его жизни, он для меня книга, из которой я вычитал лишь пару абзацев, и всё же я узнал его! На каком-то другом, более важном, уровне.

Вечером, пока Мэри с Ольгой готовили на ужин пойманную мною и Алексом щуку, я решил подняться на невысокий холм, чтобы хоть немного подышать свежим ветром одиночества.

Взобравшись на вершину, поросшую редким кустарником, я замер, любуясь открывшимся мне видом леса и заливных лугов.

- Какой красивый закат, - услышал я за спиною голос Алекса.

Я кивнул, не оглядываясь.

- Да, чудесный. С этого холма небо кажется чуть приподнятым занавесом, за которым прячется огненная красота.

Алекс обнял меня за шею. Раньше он не позволял себе подобных жестов внимания.

- Послушай, Оскар, а тебе никогда не хотелось построить дом на таком же холме или на опушке соснового бора? Чтобы пахло хвоей, весенним ветром и сладким дымом очага.

- Мне много чего хотелось, - с печальным вздохом ответил я. - Но больше всего мне хотелось найти друзей... По крайней мере, одного друга...

- Мэри посматривает на тебя как-то странно, с интересом, я бы сказал. Как она тебе, кстати? Чем не друг?

- Друг. И ты мне друг. И, надеюсь, Ольга тоже, хоть и не уверен в этом...

- Но наши пути могут разбежаться...

- Да, и думать об этом так больно...

- Ну же, Оскар, не раскисай! - Тёплое дыхание Алекса ласкало мне правую щёку и ухо, и я невольно улыбнулся, сам не зная, чему.

- Нет, я в порядке... Пока мы вместе, всё хорошо.

Алекс взял меня за руку.

- Ужин, наверно, уже готов. Пойдём?

- А тебе не страшно? - спросил я его, не двигаясь с места и не отрывая глаз от величественного небесного занавеса, оранжево-лилового, шёлкового, с редкими складками перистых облаков.

- Конечно, страшно. Всем нам страшно. Ты заметил? Дней десять уже ни одной живой души. Неужели, кроме нас, в мире больше никого не осталось? Это же просто жуть! Пустота. И тишина такая, словно привычные для нас звуки людской суеты попАдали на землю подстреленными птицами и рассыпались душной, ядовитой пылью. Как будто мы постепенно углубляемся в самый конец света.

- Как красиво ты стал говорить! - восхитился я. - Послушай, а ты веришь в конец света? - Я попытался как можно глубже вглядеться в голубые глаза Алекса, в свете заката казавшиеся фиолетовыми и непроницаемо загадочными, даже пугающими.

- Я верю в то, что землю медленно, но верно заполняет тяжёлая пустота, - ответил Алекс. - Хотя, скорее всего, мне, привыкшему к городским миражам, она только кажется такой... Я даже начинаю привыкать к безлюдью.

- А к небу?

- К небу?

- Ну, да, к небу ты привыкаешь? И к этим холмам? И к птицам? Тебе не кажется, что птиц как будто стало больше? И они поют так звонко, так сладко, даже по ночам...

- Ко всему этому легко привыкнуть, это природа, она всегда была здесь, просто люди отмахнулись от её красоты, отгородились бетоном и асфальтом... Отвлеклись, занимаясь важными делами. А она терпеливо ждала их. И как только наш мир поглотила беда, выяснилось, что, кроме земли и неба, у нас ничего нет. Всё, что мы считали своим, оказалось хрупкими снами, которые рассыпаются в руках безжалостной яви.

- Безжалостной? Нет, Алекс, мне кажется, что безжалостными были мы, не думая о себе и своём предназначении. Мы не любили ни себя, ни кого бы то ни было. А реальность... Она только защищается...

- От кого?

- От нас, вероятно.

- И поэтому похищает людей? - Алекс сильно сжал мне руку. - Боже, как это страшно! Как подумаю об этих несчастных... Но куда же они деваются? Не может же человек исчезнуть совсем, будто его и не было. И за какие грехи? В чём мои родители виноваты? Или мой брат? А мы с тобой... И скоро ли наша очередь?

- Слишком много вопросов, - сказал я. - Может быть, перестанем спрашивать Бога, для чего он лишает бегуна ноги и исцеляет паралитика?

- А кого тогда спрашивать?

- Наверное, себя, ведь только ты можешь ответить на свои вопросы так, чтобы всё тебе стало ясно. У каждого из нас свой язык. Мне кажется, лишь поэзия может быть переводчиком в нашем общении. Или музыка. Но для этого все должны знать язык красоты. Слышишь, как поют птицы? Ведь они понимают друг друга только потому, что помыслы их просты и красивы. Красота вообще простая вещь. А человек слишком сложное существо. Красота блуждает среди его идей и желаний, как в дремучем лесу, и никак не выберется на полянку, где ждёт её одинокое сердце, готовое осознать смысл жизни, а значит, и смерти.

- Думаю, ты прав, Оскар. Пора начать переговоры с собственным сердцем. Например, о капитуляции. Ладно, пойдём.

- Вот ты всё шутишь, а глаза-то твои печальны. И явно ищут чего-то... - С тяжёлым вздохом отвернулся я от глаз Алекса, в которых угасал закат. - Да, конечно, пойдём, вернёмся к своей суете. Куда нам без неё?

17 июня

Никто из нас четверых пока не исчез, и это радует, но всё равно страх не покидает наши напряжённые до предела души.

Мы часто вспоминаем Майкла: как он там? Сумел ли бежать? Или его убили за то, что он ранил Остина? Мне стыдно, ведь мы ему не помогли. Мы думали только о себе, а он - о нас. Какой же он всё-таки благородный человек.

Вчера вечером мы остановились на ночлег в кирпичной развалине без крыши. Натаскали из леса веток, мха и травы. В одной комнате устроили шалаш и постель для мужчин, а в другой - для женщин. Решили хотя бы раз поспать не на голой земле.

Внезапно в комнату, где легли я и Алекс, вошла Ольга. Нагая, в туманных сумерках она была похожа на испуганного ангела.

- Я хочу быть любимой, - сказала она дрожащим голосом.

Да, нелегко дался ей этот шаг!

- Иди ко мне, - прошептал Алекс, и я ушёл, чтобы не мешать им.

Я лёг в постель к Мэри, но мы не прикоснулись друг к другу, вернее, лежали, взявшись за руки, и тихонько говорили о любви, о том загадочном явлении, которое заставляет одного человека забывать себя, войдя в судьбу другого.

- Тебе не кажется, что мы как дети? - сказала Мэри, когда тема любви была исчерпана. - Болтаем себе, мечтаем... Беспечные дети...

- А Ольга с Алексом?

- Они тоже как дети, только им нужно нечто другое. Понимаешь, как в той евангельской истории про Марфу и Марию. Есть люди, которые созерцают небо, а есть и те, что предпочитают глядеть себе под ноги. Кто из них ближе к Богу?

- Наверное, те, кто ближе к счастью.

- К счастью? - Мэри приподнялась на локте и, вероятно, пыталась разглядеть в темноте мои глаза. - Бог - и счастье? Как совместить эти понятия?

Я улыбнулся: опять она подстрекает меня спорить с нею. Как же ей нравится спорить! Нет, не побеждать в дискуссиях, а просто плести кружева мыслей и проверять их на свет моих возражений!

- Не хочу я совмещать понятия, - ответил я. - Просто мой Бог сам безмерно счастлив, следовательно, желает счастья всем нам. Поэтому к нему может приблизиться только счастливый человек.

- Твой Бог? - Мэри снова откинулась на спину. - А мой? Если есть твой Бог, значит, должен быть и мой? Разве не так?

- Конечно, - пожал я плечами, - должно быть его отражение в твоей душе.

- Отражение или наполнение?

- Скорее, всё же отражение. Ты видишь Бога, но ты не видишь его...

- Что за нелепица? - Мэри сильнее сжала мне руку.

- А ты не перебивай. Да, ты видишь его, но не знаешь, что именно из увиденного есть Бог. Понимаешь? А поскольку ты его не знаешь, ты не можешь наполнить им свою душу - только отражаешь его.

- Но я и отражения не увижу, если не знаю, на что смотреть...

- В том-то и дело, что увидишь. Когда ты глядишь в себя, всё незначительное, то, что не является образом Бога, исчезает - остаётся только его отражение. И если оно тебе нравится, ты начинаешь чувствовать некое волшебное присутствие в себе и во всём мире.

- Не знаю... Слишком сложно ты объяснил, только всё запутал. Никакого присутствия я не ощущаю.

- Значит, ты никого не любишь.

Немного помолчав, она произнесла тяжёлым, глухим голосом, словно читала книгу заклинаний:

- Откуда тебе известно, люблю я или нет? Эта великая тайна доступна только моему сердцу, а ключи от неё...

- Значит, всё-таки любишь? Тогда не говори мне, что не видишь отражения Бога.

- Не буду больше так говорить, - глубоко вздохнула Мэри. - Прости, я хотела кое-что проверить... Мне стыдно... Я больше не скажу ни слова...

Теперь уже я крепко сжал ей руку.

- Ты хотела вынудить меня признаться, так? И чтобы я догадался о твоей любви. Хитрая же ты!

- Не хитрая - просто трусиха.

Мне вдруг стало так светло! То, о чём раньше я боялся думать, нахлынуло на меня яркой волной восторга.

- Ты - меня, а я - тебя, я прав? - прошептал я, тоже почему-то опасаясь не только произнести самое важное слово, но и думать о нём.

- Да, - ещё тише, чем я, ответила Мэри.

- А ведь им не нужны были эти признания, - сказал я, имея в виду Алекса и Ольгу.

- В отличие от нас, они не смотрят на небо, поэтому видят, как их тени ползут по земле друг к другу, сливаясь в одну восхитительную ночь. И им этого достаточно. Те, что смотрят под ноги, умеют читать следы и тени. Всё у них проще.

- Но и сложнее, - возразил я. - Ведь они не думают о Боге...

- Да, это так. Но кто сказал, что его нет в земле, в кузнечиках и червяках? Уверен ли ты, например, глядя на свою тень, что это не тень Бога?

Я улыбнулся.

- Недавно Алекс говорил мне такие красивые вещи, и вот теперь ты решила стать поэтом.

- Наверное, потому что ты вселяешь в нас радость и вдохновение.

- Я?

- Да, чему ты удивляешься? Мы все любим тебя, потому что ты создан для любви. Думаю, именно ты удерживаешь нас от исчезновения.

- Да ну тебя! Я такой же неудачник, как и вы. Не лучше - это уж точно.

- Я не говорила, что ты лучше. Просто ты так красиво светишься...

- Значит, ты счастлива оттого, что я здесь, с тобой?

- Безумно.

- Что будем делать?

- Не знаю. Мне страшно думать о... об этом... О любви...

- Мне тоже. Тогда давай спать, удерём от страха в город снов. А утром пойдём купаться в реке, и пусть Ольга с Алексом видят наше счастье и радуются.

Мы пытались уснуть, но наши руки не хотели подчиняться разуму, а мы были бессильны сопротивляться их порывистым стремлениям...

А утром мы проснулись одновременно, и первым делом я возликовал, обнаружив, что моя Мэри не исчезла. И только потом обрадовался, что не исчез я сам.

18 июня

Что за странная местность! Как будто уже лет пятьсот, не меньше, не было здесь людей. Изредка встречаем мы древние, поросшие травой и деревьями развалины то ли храмов, то ли крепостей. Дорог нет вовсе. Куда мы забрели? И скоро ли Долина Змей? К сожалению, карта, по которой мы шли, осталась в лагере Остина, и теперь единственный наш ориентир - солнце. Но мы продолжаем путь. Для чего? Никто этого уже не знает, никто не верит в то, что в Долине Змей мы найдём безопасный приют. Если уж суждено кому-нибудь из нас исчезнуть, этого не избежать...

Но мы не исчезаем! Не потому ли, что мы всё ещё идём к цели? Я стараюсь не ковырять своё неразумие вопросами, мне не нужно больше ответов - я просто надеюсь на то, что мы придём туда, где нас ждёт удача, где нам позволено будет любить и этот мир, и друг друга. Любить щедро, радостно, без ограничений... Откуда во мне эта вера?

20 июня

Пишу дрожащей от волнения рукой. Сегодня случилось радостное событие. Кроме того, мы узнали то, к чему, наверное, долго не сможем привыкнуть. Многие наши прежние предположения и догадки рассыпались, как карточные домики, сметённые со стола озорным сквозняком.

Итак, несмотря на сумбур в голове, постараюсь рассказать всё по порядку.

В полдень путь нам преградило удивительно живописное озеро, похожее на широко раскрытый глаз земли, впервые увидевший настоящее небо.

- Искупаемся? - предложил Алекс и стал раздеваться.

Мы последовали его примеру. Но тут я ощутил слабый запах дыма и жареного мяса.

- Здесь кто-то есть, - сказал я, вглядываясь в стену густого леса, окружающего озеро. - Кто-то жжёт костёр.

- Да, и я чувствую, - кивнула Ольга и тоже стала оглядываться вокруг.

- Эй! - крикнула Мэри. - Есть кто живой?

- Ой, ой, ой! - раскатилось по озеру эхо её голоса, робкое, беспомощное и такое маленькое в мире безграничного безмолвия.

- Тихо ты! - испугалась Ольга. - А вдруг это Остин с дружками...

- Не бойся! - Мэри крепко обняля её. - Я чувствую, что у того костра сидят добро и сострадание и тихо беседуют о нас.

- Ты что, ясновидящая? - Алекс обнял их обеих.

- А ведь Мэри права! - послышался знакомый голос.

Мы в страхе оглянулись и от изумления застыли с открытыми ртами: из леса выходил Майкл!

- Что смотрите на меня, как будто я с того света вам подмигнул? - произнёс он, широко нам улыбаясь.

Он был снова с нами, наш спаситель! Мы рады были бы слушать самые гнусные его ругательства - так любили мы этого человека! Такую тяжесть сняло с нашей совести его появление!

Искупавшись, мы отправились к костру, разожжённому Майклом неподалёку, на уютной полянке. Над угольями жарился кролик.

- Садитесь, - сказал Майкл, - и слушайте меня. Похоже, я единственный, кто хоть что-то знает о том, что же с нами случилось.

- Опять твои хвастливые философские параграфы? - проворчал Алекс, усевшись рядом с Ольгой.

- Нет, - на удивление спокойно ответил Майкл: он явно не собирался горячиться. - На этот раз я решил пощадить вас, ребята.

- Уже интересно, - буркнула Ольга.

- Вы что, намерены перебивать меня? Может быть, мне отправиться на поиски более внимательных слушателей?

- Ладно, продолжай, - махнул Алекс рукой.

Майкл помолчал, собираясь с мыслями.

- Итак, во-первых, я изменился. Вы видите перед собой кувшин, откуда вылита протухшая вода ненужных знаний и налита чистая, свежая, благородная пустота. Второе, о чём я хотел бы сказать: я так мечтал найти вас! Как же я рад, вы представить себе не можете! И я знал, что встречу вас именно здесь...

- Знал? Откуда? - спросил я его.

- Оттуда! - Он указал рукою на небо. - В последнее время мне всё чаще кажется, что вообще зря я учился в школе и колледже, что ничего я не достиг за свои двадцать пять лет, вот просто ни-че-го! Нуль. Понимаете, когда я выстрелил в Остина, во мне будто что-то оборвалось, треснуло, лопнуло, и моя гордыня вытекла куда-то во тьму. Осталось лишь белое пятно, и на этом светлом фоне потихоньку, день за днём, появлялись крупицы уверенности в том, что я нужен именно этой планете, именно этому небу, а вы четверо необходимы мне, и все мы нужны Богу...

- Кажется, я понимаю тебя, - сказала Мэри. - Случившееся с тобой так красиво!

- Да, я начинаю осознавать красоту! Я и в самом деле забыл прошлые глупости... Вернее, помню их, но они как будто не имеют ко мне никакого отношения. Теперь я полон сладкой уверенности в том, что мы...

- Только не говори, что тебе известно ещё и то, куда подевались другие люди, - сказал Алекс.

- Не известно, - безмятежно проговорил Майкл. - Ведь их судьба не наше дело.

- А чьё? - спросила Ольга.

- Их и Бога.

- Как это их? Они же исчезли!

- А что такое «исчезли», ты не подумала? Невозможно исчезнуть в никуда - всё в мире появляется откуда-то и уходит в определённое место...

- Но какой смысл во всём этом? - снова перебил его Алекс.

- А какой смысл в, дружбе, в любви, в радости, в вере?

- Не знаю.

- Вот и я не знаю. Но если нам дана любовь, значит, есть в ней смысл.

- Постой, а при чём тут любовь? - горячился Алекс. - Или ты хочешь сказать, способность любить...

- Нет, конечно. Любить умели миллионы. Думаю, дело не в умении любить, а в резонансе наших душ с той или иной мыслью Того, Кто всё это затеял.

- О каком ещё резонансе ты говоришь! - воскликнула Ольга. - Исчезают молодые, старые, дети... Ну, скажи мне, какого резонанса можно требовать от младенцев?

- Вы дадите мне возможность спокойно всё объяснить?

- Кажется, этот человек возомнил себя пророком, - недовольным тоном произнесла Ольга.

- Ну, что ж, тогда я замолкаю, - насупился Майкл. - Воистину, нет места пророку в своём отечестве, токмо в пустыне да на чужбине...

- Ладно уж, говори. Любопытно же послушать, - смягчился Алекс.

- Дело не в любопытстве, а в основополагающей истине, а она, как я вижу, вам не нужна. - Майкл положил жареного кролика на бревно. Разрезая его перочинным ножиком, он раздавал нам дымящиеся куски.

- Ладно, не обижайся, - вмешался я в надоевший мне спор. - А вы помолчите. Человек пришёл к нам с вестью, а мы... Как эти...

- Как лягушки на болоте, - помогла мне Мэри.

- Точно, - подхватил я. - Всё! Полная тишина! Едим и слушаем. Давай, Майки, не обращай внимания на кваканье, твой голос всё равно сильнее.

- Спасибо за поддержку, дружище! - Майкл благодарно мне улыбнулся. - Ты солнце этой компании, ты костёр, собирающий вокруг себя любящих людей. Вот и я, отколовшийся от вас метеор, летел на твой свет.

- А что я тебе говорила про твой свет! - воскликнула Мэри, схватив меня за руку. - А ты не верил.

- Теперь верю. - Я рассмеялся. - Совпадение, которое вынуждает не только меня, но и всех нас поверить словам этого пророка. Истинного пророка. А ты, Ольга, не усмехайся. Он действительно принёс нам откровение. Так что молчим и слушаем.

- Так-то лучше, - Майкл подтянулся и обвёл нас гордым взором победителя. - Итак, мне кое-что открылось. Но сначала отвечу на возражение Ольги: почему всё это произошло? Почему исчезли невинные младенцы? Ты, дорогая девочка, не с того конца начинаешь, не с того угла смотришь. Мы все, почти весь мир, и я в том числе, заблуждались, потому что понятия не имели, что мы ищем.

Люди исчезали, а мы думали, что это особый способ наказания за наши грехи, за несовершенство. Но это не так. Никого Бог не собирался наказывать. Бесполезно ведь наказывать малого ребёнка за то, что он не умеет вычислять интегралы. Согласитесь, глупо наказывать слепца за то, что он наткнулся на дорогущую фарфоровую вазу и уронил её. Виноват будет не он, а тот, кто эту вазу поставил в таком месте, где её не мог не столкнуть слепой.

- О чём ты? - спросила Ольга.

- О Боге, о том, что он не может не знать, кто и когда будет в той или иной точке планеты или даже за её пределами. И если он поставил вазу там, где должен был пройти слепец - а то, что все мы слепы, это несомненно, - ответственность лежит на нём, на Всезнающем Творце. Короче говоря, не за что нас наказывать, неразумных котят.

- Тогда почему всё это... - начал было Алекс, но Мэри закрыла ему рот ладонью.

- Никогда не спрашивайте Бога, зачем и почему, - продолжал Майкл. - Ответов не дождётесь. Слишком сложны они, поэтому лучший ответ Бога на наши наивные вопросики - молчание, совершенное безмолвие. Ещё раз повторяю: он нас не наказывал! Исчезновения - это попытка избавить нас от наших иллюзий, которые в больших количествах становятся концентрированным ядом. Земля, перенаселённая заблуждающимися людьми, превратилась в пороховую бочку. Понимаете, нас стало так много, что мы не только живую природу изувечили, но и ноосферу отравили. Но нам было мало своей родины, человек, как чёрт из табакерки, выскочил в космос и стал делить Луну, Марс, Венеру, продавать и покупать целые планеты, как будто они сотворены им и принадлежат ему.

Мы усложняли науки и юридические законы, мы выдвигали всё новые и новые теории, одна нелепее другой, границы между научным знанием и фантастикой постепенно стирались, наши смешные гипотезы заменяли нам веру в Творца, зато крепли границы между людьми. Короче говоря, нас стало слишком много. В физике это называется критической массой. Ещё немного - и произошёл бы психический взрыв, массовое помешательство, что стало бы причиной войны всех против всех.

- Боже, как это страшно! - прошептала Ольга, прижав к губам кулаки.

- Да, страшно, - вздохнул Майкл. - Вот почему необходимо было разделить людей, расселить по разным планетам, солнечным системам, галактикам. Дать нам ещё один шанс, заставить нас задуматься о прошлом, о настоящем, о себе...

- Значит, все живы, никто не пострадал? - с надеждой в глазах произнесла Мэри.

- Бог есть любовь, - ответил Майкл, - а любовь может только давать, она бессильна отнять хоть что-нибудь, в том числе и жизнь.

- Но почему нас пятерых он всё же оставил на Земле? - спросил Алекс.

- А кто тебе сказал, что он нас оставил?

- Как это? Я что, слепой? Не вижу, что ли, что нахожусь не на Венере, не на Марсе, а на Земле?

- Я же только что объяснял вам, что все мы слепы. Мы глядим на то, о чём давно пора забыть, а того, что действительно важно, не замечаем. Понимаете, когда я выстрелил в Остина, я ждал, что меня схватят и растерзают. Я видел, как вы побежали, и тоже хотел бежать, но не мог. Словно прирос к месту и окаменел. И внезапно всё вокруг - и Остин, и его дружки, и костёр, и земля, и небо - исчезли! Остался странный, как будто маслянистый, серый свет, что-то вроде пронизанного лунными лучами дыма, но какого-то мокрого дыма. Я не ощущал ни запаха, ни холода, ни тепла, ни страха, ни тоски. Из меня вытекли все желания, стремления и страсти. Я опустел. Всего за несколько мгновений, пока продолжалось это состояние, в мой разум успели упасть первые зёрна понимания. Не просто понимания того, чтО со мною происходит, а осознания причин и следствий, вины и прощения, веры и любви... Это было прекрасно! Я исчез для планеты Земля, но рождался для нового мира! И вдруг я оказался в незнакомом месте, в темноте, под звёздным небом, и уже не сомневался в том, что перенесён на другую планету.

И тогда я испугался неизвестности и полного одиночества. О, как же я дрожал от страха! Упал на землю и зарыдал. Но вскоре увидел оранжевый свет, а в этом свете - Оскара, он улыбался мне! И в голову мне пришла мысль: ведь я и вы, ребята, одно целое. Если взят я, значит, должны быть взяты и вы. И мне стало легче. Я даже засмеялся от радости, представив себе, как найду вас, как вы удивитесь, как будете пожимать мне руку...

А потом я увидел сон: убежав из лагеря, вы решили передохнуть, легли на лесной мох и уснули. И были перенесены сюда же, на эту планету. А она, как видите, очень похожа на Землю. Вот почему вы так ничего и не поняли. Вас даже не удивило, что, уснув под сенью деревьев, вы очутились на лугу.

- Меня удивило, - сказал Алекс. - Но я подумал, что ночью мы слишком сильно устали и я просто забыл, где именно мы легли спать.

- Но как же ты нас нашёл? - спросила Мэри.

- А я не искал - свет вёл меня. Наполнял меня знанием и вёл. Странным было это чувство: словно я магнитная стрелка в компасе, надетом на руку самого Творца. Я шёл туда, где видел свет Оскара. А позапрошлой ночью мне приснилось это озеро: вы раздеваетесь и входите в воду, а Оскар говорит: «Я чувствую приближение нашего Майкла».

- Ты точно знаешь, что мы не на Земле? - сказала Ольга, оглядываясь вокруг.

- Не на Земле.

- А где?

- На нашей, только нашей планете. Можем назвать её как угодно. Например, Землёй.

- И никого больше здесь нет, кроме нас?

- Мы и Бог. Больше никто нам не нужен, чтобы начать новую жизнь. Чтобы научиться видеть по-настоящему важное, то, что приготовлено нам Создателем, а не нашими безумными фантазиями.

Алекс, явно взволнованный, вскочил на ноги, но тут же снова сел и горячо заговорил:

- А я-то, дурень, всё гадал: для чего нужна такая огромная, бескрайняя Вселенная? Вот для чего: чтобы было куда переселять заигравшихся баловников!

- Ты прав, - сказал Майкл. - Разве мог Творец создать для нас всего одну крохотную планету, где мы рано или поздно задохнулись бы в ядовитых выделениях своих ошибок?

- Хорошо, допустим, - кивнула Ольга, - Бог разнёс нас по галактикам, но дальше-то что нам делать?

- Просто жить. И чем проще, тем лучше и для нас, и для наших будущих детей. У нас два варианта: либо мы возделываем сад, либо вырубаем деревья, которые нас кормят. Либо строим хижины любви, либо разрушаем то, что нами не создано, и создаём то, что нас убивает. Либо красота, либо плачущие вдовы и сироты. Либо счастливое человечество, либо новая критическая масса бед и разочарований, боли и безнадёжности. Будущее - в наших руках. Надеюсь, вы уже заметили, сколько здесь разрушенных домов. Это остатки цивилизации, которая упрямо верила в то, что развивается и процветает, а в итоге, как и мы, земляне, была рассеяна по Вселенной.

- Согласен, - сказал я. - Но вот вопрос: что это за свет во мне? Почему я, испускающий свет, ничего о нём не знаю? Вы меня смущаете...

- Успокойся, милый Оскар! Ответь мне, что делать бриллианту среди морской гальки?

- А что он может поделать? Оставаться бриллиантом, другого ему не дано.

- Правильно, дружище! Вот и ты не бойся быть светлым. Таким уж ты создан. И неспроста. Именно твой свет привлёк Алекса, и тот, не задумываясь, пригласил тебя принять участие в походе в Долину Змей. Именно твой свет открыл Мэри глаза на тебя и вынудил её признаться тебе в этом. И это признание помогло тебе и остальным поверить моим словам. Ведь Мэри могла что-нибудь перепутать, да и я мог ошибаться, но вдвоём мы - прямое доказательство моей правоты, да что там моей - правоты Бога!

Майкл умолк и пристально оглядывал нас, пытающихся осмыслить услышанное. Затем он лёг на спину и, блаженно раскинув руки, продолжал:

- У каждого - своя музыка, свои краски, свои слова. Потомки Оскара и Мэри будут светиться, дети Алекса и Ольги - тянуться к их свету. Кто-то играет на флейте, а кто-то слушает. Кто-то пишет, а кто-то читает. Свет ищет жаждущих глаз. Свету нужна тьма, чтобы было что освещать, а тени нужен свет, чтобы обрести форму. Вот так, друзья. Богу нужен человек, чтобы было кого любить, а человеку нужен Бог, чтобы познать себя.

Размазав ладонями слёзы по щекам, Ольга поднялась на ноги и, подойдя к Майклу, опустилась перед ним на колени.

- А тебе что нужно, Майки? - прошептала она, положив ладони ему на грудь. - У меня есть Алекс, у Оскара - Мэри, а ты один.

- Что нужно мне? - Майкл задумался. - Мне нужны вы, друзья. Я питаюсь вашим счастьем. Эх, если б вы знали, какое оно сладкое, чужое счастье!

***

Приписка на последней обложке тетради:

«В дневнике осталась незаполненной последняя страница, словно дверца, открытая в девственный свет.

Увы, других тетрадей у моего прапрадеда не было, поэтому всё, что случилось с ним и его друзьями дальше, он передал устно своей внучке, то есть моей матери, а она рассказала мне. Надеюсь, она ничего не перепутала, а я запомнил всё правильно.

Когда мои братья изготовят достаточное количество бумаги, я начну писать историю нашего народа, а эта книга пусть служит нашим потомкам неопровержимым доказательством того, что все мы - посланцы Бога, все мы - слова его песни о вечной любви, вылетевшие на свободу из его улыбчивых уст. Аминь».

- Привет, Джек, что, не ожидал увидеть меня такого?
- Маркус? Боже, не может этого быть! Почему мне ничего не сообщили? Это же... Это настоящее чудо! Входи, выпьем за твоё возвращение... Нет, что я говорю, тебе, наверно, нельзя алкоголя. Тогда кофе, по моему рецепту, как ты любил... Вернее, любишь...
Они обнялись и прошли на кухню, светлую, сверкающую кафелем и нержавеющей сталью.
- О, как у тебя хорошо! Светло! - Маркус сел за стол, застеленный белоснежной клеёнкой. - А твоя жена - практичный человек, матерчатых скатертей не использует.
- Нет у меня жены.
- Как? До сих пор один?
- Так вышло.
- Сочувствую.
- Ерунда, я привык. Лучше о себе расскажи. Двадцать лет! И вот ты снова с нами! Ура, мой брат вернулся! Нет, Маркус, постой, сначала я виски глотну, а то от волнения ноги и руки дрожат. - Джек открыл шкафчик и достал бутылку. - Может, и тебе глоточек?
- Нет, спасибо.
Джек плеснул в стакан виски, выпил залпом и, вернув бутылку на место, стал хлопотать у плиты.
- Теперь рассказывай.
- Да особо и нечего рассказывать. - Маркус задумчиво теребил уголок клеёнки. - Хотя... Как сказать... С другой стороны, со мной столько всего случилось, что и за год не расскажешь. Но как передать всё это словами? Короче говоря, я был там, где... Понимаешь... Ты этого не видел, поэтому...
- Как не видел? Каждую неделю наведывался к своему брату, впавшему в кому. Правда, последние три месяца провёл в Непале, землетрясение там случилось, столько было работы: операции, штабеля раненых и покалеченных, ампутированные конечности... Чуть с ума там не сошёл. Три дня как вернулся. Во вторник хотел навестить тебя, а ты - вот, сам явился. Как с того света. Как же я рад, если б ты знал!
- Вижу, ты всё такой же горячий врач без границ. А я... Понимаешь, я был там... Нет, не просто в коме, я не об этом... Я был в ином мире.
- Да ладно! - Джек нервно засмеялся. - Всем известно, что там нет ничего - просто тьма и беспамятство.
- Кому всем?
- Ну, врачам, тем, кто это явление изучает. Обычно люди, вышедшие из комы, ничего не могут рассказать...
- Потому что боятся или не помнят. А я всё помню. В мельчайших подробностях. Вот только словами описать увиденное трудновато - там всё другое, невообразимое, неподвластное нашему земному разумению. Могу только сказать, что это свет, яркий, но не ослепительный. И тёплый. Такой родной, нежный свет. Побывав там, я знаю, что такое блаженство. Не обычные наши удовольствия, грубые, животные, кратковременные, а настоящее наслаждение, похожее скорее на разлитый в вечности оргазм, охватывающий душу властно, но бережно. Это невозможно сравнить ни с чем. А ещё мудрость, знание того, что нет в мире пустот, называемых у нас смертью, нет боли, нет тоски и печали - только радость. Представляешь себе, целых двадцать лет купался я в любви Бога. Но и время там другое. Мне казалось, что я прожил тысячи, миллионы лет. И вот, вернувшись в мир смертных, я вынес в себе это волшебное сияние.
- Да, согласен и подтверждаю, - сказал Джек, разливая по чашкам кофе. - Как увидел тебя - даже испугался. Ты действительно светишься. Так что верю тебе, брат, ты и в самом деле побывал в сказочном месте.
- Но это не место! Там вообще нет мест - одно бесконечное пространство-время. Вернее, отсутствие пространства и времени. Или так, чтобы тебе было понятнее: зависимость пространства и времени от воли того, кто там находится... Хотя и словом «находится» ничего не объяснить. Это некое взаимопроникновение и взаимоперетекание. Нет ни внешнего, ни внутреннего, ни моего, ни чужого. Есть только свет, и он был во мне, а я - в нём. Я был частью света, а он - моим свойством... Нет, пожалуй, объяснить словами тот мир невозможно, даже я, литератор, теряюсь, говоря о нём.
- Ну, хорошо, оставим в стороне свет...
- Как это «оставим в стороне свет»! - возмутился Маркус. - Это же самое главное!
- Для тебя - да. Но я-то, в отличие от тебя, прозябаю в «тени смертной», меня волнуют наши, земные дела. Так что расскажи лучше, что с тобой случилось, когда ты вышел из комы. И, кстати, что ты почувствовал, возвращаясь к действительности.
- Понимаю, - печально покачал головой Маркус, - ты, братишка, копошишься в своём несчастном мирке, сам несчастен, как я погляжу, да ещё и с несчастными дело имеешь: лечишь их, режешь, штопаешь... А я тебе тут о свете пою! Слишком быстрый переход. Конечно, ты не готов к такому. А что касается моего пробуждения, ничего интересного в нём не было: внезапно свет... как бы выразиться точнее... нет, не погас, а как будто замутился. И я услышал какие-то голоса. В ином мире я тоже слышал нечто, но не ушами, понятно, их у меня просто не было. Ни глаз, ни ушей, ни других органов чувств - всё это лежало на больничной койке и едва подавало признаки жизни. Надо тебе сказать, в мире света есть и яркие краски, и сладкие ароматы, любой по твоему желанию, и приятные звуки, и вкусовые ощущения... Но, как мне кажется, всё это даётся там душе как продолжение земного её опыта. Чтобы воспоминания не были пустыми сосудами, чтобы тоска по всему хорошему, красивому, что душа познала на земле, не томила её. Скажу больше: там даже сексуальные переживания довольно сильны. Но всё это как бы размыто, лишено чётких границ и нашей, земной, резкости, грубости. И всё подчинено воле созерцателя. Если я хотел там ощутить вкус апельсина - тут же и растворялся в нём, как кусок сахара, брошенный в чашку чая. Всё остальное исчезало - царил в мире только огромный, бесконечный апельсин, и я плавал в его кисло-сладком благовонии, резвился и чувствовал себя беспечным ребёнком, уверенным в материнской любви и вечном своём детстве. Да, в детстве, которое не может быть отменено, если только я сам не захочу переместиться на другой уровень блаженства.
Но вернусь к своему пробуждению. Итак, свет затуманился, зато послышались голоса. Мужской и женский. Я начал различать слова и снова привыкал понимать их. В мире света они ведь не нужны, там любая мысль - это просто желание, а речь - перетекание от одного желания к другому. Там даже нет слова «Бог» - только ощущение чего-то тёплого и родного, невербальное осознание ласковой заботы.
- Как чувствует себя Маркус? - произнёс мужской голос. - Без изменений?
- Стабилен, - ответил женский голос. - Кстати, Джимми, профессор Эстергази заинтересовался его случаем. Вчера прислал письмо. Просит передать Маркуса им. Они вроде бы испытывают новое лекарство. Им нужен коматозный кролик. Надо бы с Джекобом Миллером, его братом, переговорить.
- Хорошо, возьми это на себя.
- Вы обо мне? - с трудом удалось мне произнести первую за двадцать лет фразу, после чего я открыл глаза и зажмурился: из огромного окна мне в лицо ударил тяжёлый сноп солнечных лучей.
- Добро пожаловать домой! - послышался удивлённый и радостный голос женщины.
Потом я учился ходить, меня возили по всяким томографиям и рентгенам, в бассейн и тренажёрный зал. Ну, а потом отправили в санаторий где-то под Дувром, где я медленно привыкал к своему телу, которое оказалось чертовски неудобной, громоздкой штукой.
Я бы провёл там ещё с месяц, но мне очень хотелось повидаться с вами, с тобой и Моникой, вот меня и доставили прямо к твоему дому.
- С Моникой? Да уж... - замялся Джек.
- А что с нею?
- Да всё хорошо. Просто она давно уже замужем. Причём в третий раз. Навещала тебя месяца два кряду, всё плакала, а в один прекрасный день заявила мне, что ты, конечно, её первая любовь, но ей нужно думать о своей жизни, а не о твоей коме.
- Счастлива?
- Да как сказать... Не то чтобы очень, но, судя по всему, не унывает. Постарела, волосы красит в противный рыжий цвет. Зато она член совета директоров «Этернидад». Кстати, это она оплачивала твоё пребывание в клинике Джеймса Дукакиса.
- Да, бедная Моника, ей явно не хватает света, - задумчиво произнёс Маркус. - Вот так, у кого-то света в избытке, а кому-то ни лучика не досталось. Ну, скажи мне, как можно жить на земле, где нет справедливости?
- Вижу, ты в коме своей так и не отвык задавать риторические вопросы.
- Может быть. Зато я принёс вам ответы. Я хочу дарить людям свет. Он распирает меня, лезет из всех пор. Мне не унести такого количества благодати. Я должен поделиться с теми, кто обделён блаженством...
- Боже, писатель Маркус Миллер стал пророком, святым Маркусом! - засмеялся Джек. - Остановись, пока не поздно! Ещё одной религии мировой интеллект может не выдержать.
- Не смейся, Джек, я серьёзно.
- Серьёзно - то, во что превращается мир. Боюсь, ты не впишешься в новую реальность. Особенно с этой своей идеей наделения несчастных какой-то невидимой благодатью.
- Не знаю, во что превращается мир, но в глазах людей я вижу такой мрак... Может быть, раньше просто не замечал его, не вкусив света...
- Мрак... - Джек встал и снова занялся приготовлением кофе. - Возможно, мы и в самом деле темнеем внутри. Отсюда и стремление людей к развлечениям. Вероятно, чем больше на земле хлеба, тем жаднее становятся люди до зрелищ. Ты же ехал сюда - видел, во что превратился наш когда-то тихий городок.
- Да уж, мегаполис какой-то. Сначала я думал, что водитель перепутал дорогу и привёз меня в Лондон или Манчестер.
- Но это ещё не предел. Строятся новые районы. Город расползается, как раковая опухоль. И подобное происходит по всему миру. И всё из-за тяги людей к зрелищам. Почти каждую неделю у нас проводятся футбольные матчи, кинофестивали, сюда приезжают знаменитые театральные труппы и цирки, музыканты и всякие проповедники. Дошло до того, что даже церкви для привлечения прихожан устраивают феерические шоу с голограммами, модной музыкой и выступлениями иллюзионистов и акробатов. Аттракционы работают круглосуточно, туристы и болельщики шатаются по ночным улицам из кабака в кабак и горланят в своё удовольствие. Какой-то Лас Вегас, ей богу. А мэр хвастается этими сомнительными достижениями и обещает построить ещё одну ветку метро и с дюжину стадионов. Как будто мало тех двадцати, что уже есть. Безумие!
- Просто людям не хватает света, - сказал Маркус, - вот они и тянутся к ярким блёсткам.
- Ясно, что не хватает. Но почему они не ищут его в книгах, в хороших фильмах, в классической музыке, в трагедиях Шекспира? Знаешь ли ты, что тиражи книг смехотворно малы? Есть ещё интеллектуалы, читающие и думающие, но это вымирающий вид.
- Значит, я пришёл вовремя. Я изменю мир.
- Да брось ты, Маркус! Тебе уже скоро пятьдесят пять, а ты рассуждаешь как юный романтик. Что ты сумеешь сделать? Уговоришь людей думать мозгом, а не глазами?
- Я стану проповедовать свет! - восторженно воскликнул Маркус. - Я раздам людям радость, блаженство! Увидев своё светлое нутро, они отвратятся от суррогатов и возжелают истинной красоты.
- О Боже, только не это! - всплеснул руками Джек. - Похоже, ты в этой своей коме совсем тронулся умом. Послушай себя, что ты несёшь! Это же речь Дон Кихота, собравшегося спасать обиженных и оскорблённых, борясь с мельницами. «Отвратятся», «возжелают»... Помнится, ты был непримиримым врагом подобных словесных динозавров. Спасать мир он будет! Одумайся, пока не поздно!
- Я одумался двадцать лет назад. Бог преобразил меня и послал положить конец бездуховности.
- Хорошо, допустим. И что ты намерен делать?
- Кофе сейчас убежит, братишка. Не отвлекайся. А я... Что я буду делать? Знаешь, кажется, я вовремя явился. Всё способствует моей миссии: и тяга людей к зрелищам, и большое количество цирков и стадионов. Это как раз то, что мне нужно. Я соберу вокруг себя приверженцев, затем, когда моё имя станет известным, стану проводить сеансы перед десятками тысяч зрителей. И назову своё учение... как бы его назвать? Ну, к примеру, световым катарсисом. А что? Звучит неплохо! Я найду способ передавать людям свой свет. А уж он не позволит им распыляться по мелочам и поведёт их прямиком к Богу.
- Хочешь стать ещё одним петухом, таким же, как те, что кричат на каждом углу «аллилуйя»? - перебил его Джек. - Да будет тебе известно, что мир наводнён подобными проповедниками! Многие из них даже фокусы умеют делать, на профессиональном уровне, настоящие чудеса! Волосы на голове дыбом встают, когда какой-нибудь тщедушный клоун во имя божие сажает в бочку ассистентку и бросает туда же гранату. А после взрыва собирает на столе кусочки окровавленной плоти. Потом молится своему богу, ассистентка встаёт целая и невредимая и под оглушительную какофонию органа, ударной установки и полусотни виолончелей исполняет на столе танец живота. Вот что нужно зрителям. А ты им какой-то свет хочешь предложить. Да тебя же засмеют! Таких желающих удивить человечество - миллионы и миллионы, но пробиваются к славе и богатству только те, кто удивляет по-настоящему, до дрожи, до замирания сердца.
- Ты не хочешь понять меня, Джек! Не удивлять скучающих я пришёл и уж точно не богатеть. Я буду исцелять человечество от внутренней, душевной темноты.
- Да понимаю я всё! Просто никому ты и твой свет не нужен! Лучше вернись к литературе. Тебя ещё помнят, твои рассказы читают... Много не заработаешь, но и с голоду не умрёшь. А со временем, может, и мода на чтение вернётся. Бери от жизни своё и не лезь в чужую нишу, а то и своё потеряешь, и чужого не ухватишь.
- Мудрые слова, братишка, и всё же я попытаюсь. Нельзя же, обладая сокровищем, хранить его в подвалах неприступного замка, пока дороги забиты нищими.
- И ты уверен, что у тебя получится передавать свой свет другим?
- А это мы проверим. Можешь пригласить к себе с десяток друзей?
- Могу.
- Скажи им, что маг будет преподавать им искусство медитации и откроет двери вечного блаженства.

***

В квартире Джекоба Миллера во всю веселились. За длинным столом в гостиной сидели: пожилой католический священник, четыре врача, коллеги Джека, тоже в возрасте, зато при каждом - по молоденькой подружке, десятой была мисс Хендрикс лет сорока с небольшим, одиннадцатой - миссис Чейз, которой едва исполнилось девятнадцать. Двенадцатым был сам хозяин, а его брат Маркус... Не стану его считать, дабы не навлечь на себя и читателя неприятностей.
Настроение за столом было более чем приподнятым благодаря коктейлям и бутылке шампанского, а подружки врачей, сходив вчетвером в туалет, привнесли в него и немного конопляной развязности. Святой отец рассказывал не совсем приличные анекдоты из жизни лукавых монахов и доверчивых мирянок, а врачи и их подружки, перешёптываясь, то и дело разражались громогласным хохотом. И только мисс Хендрикс и миссис Чейз скромно помалкивали и смущённо улыбались после каждого анекдота отца Патрика.
Маркус вёл себя естественно, поддерживал любую тему разговора, но его глаза были напряжены и надолго останавливались на каждом из гостей, словно он искал среди них того единственного, кому мог бы доверить страшную тайну.
- Ну, а теперь, друзья, сеанс поедания света! - провозгласил наконец Джек, встав из-за стола.
- Это что-то вроде глотания огня? - осведомился священник.
- Увидишь, Патрик, - ответил ему Джек. - Не всё сразу. Мой брат обещает нам нечто необычное. Рассаживаемся на диване и на тех стульях. И выполняем все требования маэстро.
Когда зрители заняли предложенные им места, Маркус медленно, задумчиво прошёлся по гостиной.
Внезапно остановившись, он постоял с полминуты как будто в нерешительности и быстрым шагом вышел из комнаты. Гости переглянулись. Священник пожал плечами.
- Что это с ним? - спросила мисс Хендрикс.
- Подождите, сейчас выясню. - Джек выбежал вслед за братом. Тот стоял в коридоре, спиной прислонившись к стене. Глаза его были закрыты, губы беззвучно шевелились.
- Маркус, тебе плохо?
- Всё хорошо, - глухо ответил брат и, оттолкнувшись от стены, решительным шагом вернулся в гостиницу.
- Все смотрите мне в глаза! - скомандовал он, остановившись перед удивлёнными зрителями. Джек застыл в дверях, не решаясь войти - голос Маркуса, похожий на зов из глубокого колодца, испугал его и заставил съёжиться. - Внимательно смотрите! И не глазами, а всем своим существом! Мой свет перетекает в вашу голову, опускается в грудь, живот, ноги. Теперь вы светитесь, как отражения полуденного солнца в струях родника. Вы начинаете настоящую жизнь, данную вам не плотью отцов, но духом небесных сил.
Он отошёл в угол комнаты, сел на стоявший там стул и устало откинулся на спинку.
- О, Бог мой, Господь мой Иисус Христос! - воскликнул отец Патрик. - Пресвятая дева Мария! Слава тебе, Господи, за это чудесное просветление души! - Он встал с дивана, где сидел между мисс Хендрикс и миссис Чейз, и, пошатываясь, как пьяный, хоть и выпил за обедом не больше бокала вина, двинулся прямо к столу, опрокинув по пути стул, и чуть было не упав. - Я вижу славу Господа! - Он налетел на стол, согнулся, лёг грудью на тарелки и бокалы и стал загребать руками посуду, сметая её на пол.
В это время на ноги поднимались остальные гости. С возгласами: «Свет! Мы видим свет! О, какой сладостный свет!» - они стали разбредаться по гостиной, наталкиваясь на мебель и друг на друга. Один из врачей растянулся на полу. Мисс Хендрикс обняла другого врача и стала петь, а миссис Чейз зашлась истерическим смехом.
Так они и бродили по комнате, спотыкаясь, толкая друг друга, падая, поднимаясь и издавая восторженные восклицания.
- Маркус! Что ты сделал? - воскликнул перепуганный Джек. - Они же слепы!
- Они узрели свет, - спокойно ответил Маркус, протирая носовым платком вспотевшее лицо.
- Нет, я этого не выдержу! - Джек выбежал из комнаты, где продолжалось хаотичное блуждание слепцов, восхищённых открывшейся им истиной.

***

- Здесь тебя не найдут, - сказал Джек, изнутри запирая тяжёлую металлическую дверь.
- Зачем ты привёз меня в этот бункер? - Маркус расхаживал по довольно просторному помещению, уставленному по стенам стеклянными шкафами, разным медицинским оборудованием, носилками, тележками, металлическими столами...
- Извини, ничего другого найти пока не удалось. - Джек сел на железный стул с кожаным сидением. - Не гостиница, но на первое время сойдёт. Ключ есть только у меня и Фреди Санчеса. Так что никто тебя не побеспокоит. А пока я подумаю, что с тобой делать дальше.
- Я не стану сидеть в этом склепе! - возмутился Маркус. - Я не для того явился в мир. Моё дело - дарить свет. Неужели твой мещанский умишко не может постичь величия моей миссии?
- Боже мой! - Джек схватился за голову. - Ты что, совсем ничего не понял? Ты ослепил сразу одиннадцать человек! Врачи разводят руками: люди ничего не видят, кроме какого-то внутреннего света. И, что самое странное, им безразлична их слепота, причины которой, кстати, объяснить невозможно, ведь глаза у них в полном порядке. Поэтому ими занимаются психиатры. Но и те в полной растерянности, случай уникальный. Бедняги, что ты сделал с ними? Они явно не в себе, им кажется, что они созерцают истинный мир и самого Бога...
- Так оно и есть, - прервал его Маркус, нервно вышагивающий по комнате. - Они живут с Богом в сердце и больше не будут отвлекаться на мирскую суету. То, что я пережил вне тела, эти везунчики проживают всем своим существом: и плотской составляющей его, и духовной. Это же не просто катарсис, но спасение, обещанное три тысячи лет назад на берегу Иордана.
- Всё ясно, - погасшим голосом проговорил Джек. - Ладно, я тебя пока оставлю. Не скучай. Скоро придёт Фреди, он принесёт постельное бельё, кое-какой еды. А я пока найду для тебя...
- Выпусти меня в мир! Он ждёт меня! - торжественно провозгласил Маркус, заламывая руки и глядя на брата с мольбой в светящихся безумием глазах.
- Позже. Прости меня, но так надо. Или ты хочешь, чтобы стражники синедриона или воины Пилата схватили тебя прежде, чем твоя благая весть разнесётся по юдоли плача?
- Хорошо, смирюсь пока. - Маркус тяжело опустился на стул. - Только не тяни. И подготовь мне на этот раз более многочисленную аудиторию. Я буду выбирать из неё учеников, апостолов.
- Постараюсь, брат. Пока.

***

Джошуа Эриксон, сорока лет от роду, невысокого роста, внешне непримечательный, с серым цветом лица, отличался умными, пронзительными глазами человека, знающего цену не только себе, но и всем, кто имел с ним дело. «Цена» было главное слово в его лексиконе. Цена была богиней, которой он приносил в жертву не только свои силы, но и жизни «объектов». Он был талантливым организатором и аккуратным исполнителем заказов. «Воля клиента важнее десяти заповедей», - говаривал он, инструктируя своих «подчинённых», а попросту - боевиков, готовых выполнять самые грязные задания.
Однако на этот раз заказчика интересовало не лишение «объекта» жизни, а кое-что посложнее.
- Поймите меня правильно, он мой родной брат, - говорил Джекоб Миллер сидящему напротив него, по другую сторону письменного стола, Джошуа Эриксону. - Я не хотел бы, чтобы он пострадал более надлежащего... Главное - обезвредить сумасшедшего, вернуть его в мир светлых снов, а уж я продолжу о нём заботиться. Мне не привыкать.
- Не волнуйтесь, мистер Миллер, воля клиента важнее десяти заповедей. Всё сделаем, как вы сказали. И даже доставим вашего брата в больницу.
Он встал и мило улыбнулся поднимающемуся на ноги Джеку, который не мог не ответить ему неуверенной, но искренней улыбкой, хоть в сердце его бушевала гроза: молнии совести пронзали чёрный туман страха.

***

- Ну, что, Джимми, как он?
- Садись, Джек. Выпить хочешь?
- От глоточка не откажусь.
Джеймс Дукакис плеснул виски в два стакана и один стакан подал Джеку, присевшему на краешек кресла, а сам, расстегнув медицинский халат - в кабинете было жарко - утроился на диване.
- С ним не так всё плохо. Ты же знаешь, Маркус - крепкий парень. Если бы не падение с третьего этажа двадцать лет назад...
- По-прежнему считает себя спасителем?
- Увы... Да уж, длительное пребывание в коме, даже несмотря на все достижения медицины, не может не сказаться на психике. Кстати, тебе известно, что родственники ослепших подали на него в суд?
- Плевать, - отмахнулся Джек. - Что у них есть на него? По какой статье можно его обвинить? Тем более невменяемого... Судов я не боюсь. Другое меня угнетает... Могу я навестить его?
- Да, конечно, иди. Он в тридцать восьмой. Послушай, как ты поступишь? Отдашь его психиатрам?
- Нет! - испуганно воскликнул Джек, поднявшись с кресла. - Я буду заботиться о нём. Я его брат, и только во мне живёт надежда на то, что всё с ним будет хорошо. Сам знаешь, Джимми, кроме надежды на счастье ближних, у нас нет ничего.

***

- Это ты, братишка?
- Я, Маркус. Как ты узнал, что это я? По звуку шагов?
- Нет, я чувствую тебя, твой страх, твою нечистую совесть. Твоя душа тёмным пятном проступает на светлом фоне божьей любви.
Лежащий на больничной койке Маркус, чьи глаза были забинтованы, протянул руку. Подойдя к нему и присев на край койки, Джек пожал его горячую ладонь.
- Ты как?
- Держусь. Худшее позади. До сих пор перед глазами стоит тот незнакомец. Невысокий, с серым лицом, в больших тёмных очках. Он открыл дверь, вошёл и сходу, назвавшись Джоном Смитом, заявил, что его клиент, некто сэр Генри Солсбери, хотел бы видеть меня. Он, мол, мой давний поклонник. Хочет, чтобы я подписал ему свои книги и оценил кое-что написанное им самим. Ты знаешь, я писатель, даже слабый отголосок похвалы и признания тешит моё самолюбие и ослепляет бдительность... Нет, не гожусь я для этого тёмного мира, мой свет беспомощно тонет в нём, как «Титаник», налетевший на айсберг... Короче говоря, я с радостью согласился ехать с ним к его богатому клиенту. К тому же я тешил себя надеждой просветить и этого Солсбери... Но никакого сэра Генри там не было. Когда мы вошли в ветхий особняк где-то за городом, меня схватили четверо здоровяков с медицинскими масками и тёмными очками на лицах, привязали к столу, и один из них скальпелем проткнул мне глаза... Вот так, братишка, дьявол лишил меня возможности спасти мир. Теперь я никто...
- Не унывай, Маркус! - Джек с трудом сдерживался, чтобы не заплакать. - Ты не никто. Ты Дон Кихот, выбитый из седла хитрым, лживым соперником. Ты научишься жить без глаз...
- Да, ты прав, братишка. Лишив меня зрения, враг человеческий бессилен был погасить свет, тот, что во мне. Я поправлюсь и буду писать стихи о том, что я пережил ТАМ и что остаётся во мне здесь. Я найду способ передать миру свой свет!
- Конечно, Маркус, я уже купил нам дом на берегу моря. Тебе там будет удобно. Всего один этаж, комнаты просторные...
- Знаешь что, братишка... - Маркус запнулся, сглотнул тяжесть, подступившую к горлу и прошептал: - Я прощаю тебе твоё предательство. Даже Иуда достоин света, тем более если он мой брат.

Ты научился говорить правильные вещи?
Поздравляю!
Теперь ты сможешь спокойно спать.
А пока ты спишь,
я буду разбавлять темноту
искрящимся ядом своих слёз.

Ты хочешь знать, что такое слёзы?
Это побледневшая кровь,
обесцвеченная горем,
процеженная сквозь уголь сгоревшего счастья.
Она течёт по долине детских сказок
и вдруг срывается водопадом
в бездну реальности.
А там нет ничего, кроме нужных вещей,
помогающих спать безмятежно.

Неужели ты стал таким правильным,
что больше уже не проснёшься?
Неужели я обречена на вечное бдение
над твоим неподвижным блаженством?

Мне страшно быть просто печалью,
целующей панцирь твоего ленивого сердца.
Мне горько быть безысходной тоскою,
запертой в доме нужных вещей.

Вот почему я сижу у окна
и долго гляжу на луну,
освещающую иной мир,
где блуждают тени отвергнутых и неспящих.
Их ноги налиты свинцом безответной любви,
а на шее - жёрнов отчаяния.
Наверное, с ними мне было бы легче.
Но, увы, я привязана к тебе.
Я твоя верная собака.
А когда ты спишь, я бессонница,
не твоя, а того ангела,
от которого остались только глаза,
да и в тех погасло простодушное небо.

Вот почему мне больно глядеть на тебя,
вот почему я отвернулась к луне.

Осенний цветок,
роняющий поледние лепестки
на искрящийся лёд небес -
вот что такое моя луна.

Она не спит,
ведь у неё нет нужных вещей.
Бесхитростной сократовской улыбкой
она ласкает моё сердце.

Моя луна была бы безупречна, как щека ребёнка,
не будь она зеркалом изгоев.
Она сияла бы жарким солнцем,
но, увы, не в силах расстаться с ночью.

А ночь - это толпа теней,
жаждущих света.
Ночь - это холодный ветер,
ищущий тепла.

Ночь - это я,
ждущая, когда ты воскреснешь.

Что ж ты, ветер, мокроюулыбкой
не в губы целуешь меня, а в лоб?
Значит, ты больше не любишь старого поэта?
Или собрался меня хоронить?
Даже твоя соседка луна
льёт на меня не седину печали,
а холодный хрусталь насмешки.

Неужели, ветер, ты плачешь?
Да брось, дружище!
Я ещё в состоянии тебя приласкать
и потрепать за ухом,
как в ту блаженную пору...

А помнишь, ветер, как бледный мальчик
оживлял на ладони снежные звёзды?
Нет, ты ошибаешься, ветер,
не свет это был, а точно снег!
Дело-то было зимой,
вернее, на самой кромке счастья...

Да, похоже, время пробежало по кругу
и снова свело нас с тобою.
Точно такая же ночь.
Такие же тряпки облаков,
протирающие столешницу луны.
А завтра - первое марта.
А потом - либо жизнь, либо смерть,
в зависимости от настроения Бога
или от его новой задумки...
Для чего ему нищий старик,
этот ссохшийся сгусток молчания,
к которому не подобрать живительной рифмы?

А помнишь, как я шептал тебе стихи
о своей первой настоящей боли?
Ты слушал,
поглаживая мне озябшие колени,
а твои внимательные глаза
помогали мне не плакать.
Тогда ты впервые поцеловал меня в губы.
Я облизнул их -
и они оказались солёными.
Ты ещё сказал мне,
что это не я заплакал,
а мои стихи,
которые не выдержали одиночества
и решили всё рассказать тишине,
той, что уместилась на моей ладони,
где дрожала каплями растаявшего лунного света.
Помню, как ты слизал её,
и я вздохнул с облегчением,
и моя первая настоящая боль
впервые мне улыбнулась.

Рыжие пряди осеннего вечера
падают на сосновые брови.
Ещё один день угасает,
глядя на меня глазами больного ребёнка.

Увы, свет не умеет жить вечно,
любое солнце уходит во тьму
и становится обескровленной луною.

Неумолим закон Вечной Ночи,
судии в звёздной мантии,
палача с ледяной улыбкой.

Чем меньше огня,
тем больше чёрного дыма
из бездонных ноздрей космоса.

А глупый свет тянет к земле слабеющие руки,
умоляя тех, у кого есть сердце,
впустить его в свою грудь
и оставить там хотя бы тусклою свечкой.

Я гляжу на закат сквозь непрошеные слёзы,
пытаясь уверить себя в том,
что нет мне дела до умирающего дня,
ведь завтра родится ещё один
и будет достойной заменой этому...

Но сердце шепчет
(кричать оно давно разучилось):
«Сделай хоть что-нибудь!
В золе ещё дышат
ждушие тебя угольки.
Раздуй их,
спасая от ночи если не мир,
то хотя бы свою совесть,
свою любовь,
распятую на кресте необходимости!»

Но я продолжаю стоять на берегу реки,
уносящей последние радуги заката,
а свет всё так же доверчиво глядит на меня
и, надрывая жилы, рвётся с цепи одиночества.

О боже, как же темно в моём сердце!
А пальцы ужаса, смыкаясь над свечкой,
душат последнюю надежду на помощь светлого Бога...

«Не плачь, - говорит мне гаснущая Вселенная. -
Слезами не погасить моего чёрного огня,
да и никто, кроме луны, их не увидит,
никто, кроме ветра, не коснётся их поцелуем.
Они светятся только под лучами любви,
а она в эту глухомань не заглянет.
Свыкайся же с темнотою вечности!
Почаще гуляй по кладбищу равнодушия,
невольно читая на плитах погасшие имена,
а если найдёшь своё имя,
не уверяй себя в том, что это твой тёзка,
потому что и в той могиле,
и во всех остальных упокоился ты,
свет, который не умеет жить вечно».

Сгорбленный месяц несёт на плечах
тяжёлую пустоту ночи.

Открытый рот могилы пахнет сырою вечностью.

Осенняя печаль скинула на землю погоста туманный свой плащ
и обнажила скорбную тишину.
И смотрит на разверстые уста смерти,
словно хочет сказать ей о боли,
упавшей на чашу весов
и перевесившей все добродетели и все грехи
того, кто ещё вчера пытался остаться человеком.

Чернота безбрежна,
но на её глади тут и там
всплывают островки радости.
Слышишь? Где-то веселятся, играя свадьбу;
а кто-то насвистывает «et si tu n'existais pas»,
стоя в пятнышке света у фонарного столба
и стыдливо пряча за спиною букет осенних цветов;
а кто-то смеётся шуткам друзей...

О, как же мы любим смеяться,
закрывая глаза,
чтобы не видеть безмолвных уст могилы.

Но кто смеётся последним?
Конечно же, смерть,
сосущая карамельки гробов
и своим немигающим взором
вселяющая ужас в молодых и здоровых
и заставляющая ребёнка впервые всмотреться
в зрачки неизбежности.

А месяц остановился
и, заглянув в чёрное окно,
плачущее белыми отблесками,
созерцает лежащего прямо,
слишком уж прямо,
видящего не суетливые сны,
а мрачную реку вечности.
И месяц, обвитый горьким туманом,
кажется ему Хароном,
что задумался, опираясь на шест,
но вот-вот оттолкнётся и поплывёт
прочь от беспечных иллюзий,
туда, где нет ничего, кроме Правды.

А потом останется тяжесть пустого неба,
а потом рассвет разгонит призраки,
которым снова не удалось рассказать людям о том,
каково это быть бессмертным,
то есть изгнанным из жизни.

И только та, что пойдёт за гробом,
таким страшным и таким родным,
сможет ощутить сразу две боли:
свою неподъёмную боль
и фантомную боль того,
кто уже никогда не протянет к ней
сведённых страданием ладоней,
прося одного: облегчения.

И сердце каждого видящего её замолчит...
Но поймёт ли хоть один из тысячи,
какие муки скрутили эту смиренную жизнь
и выжимают из неё сухие слёзы?

Кто не отвернётся от глаз той любви,
что, вдруг очнувшись бездомной собакой,
глядит на комок глины,
медленно катящийся с кучи свежей земли
прямо в открытый рот вечности?