В путь, друзья! Легко и праздно
Подхватив, пускай хранит
Нас весёлый ветер странствий –
Мир раздвинет без границ!

Без проблемы расстояний
Понесёт нас самолёт –
Самолёт золототканый:
Сказка русская не врёт!

Сказка русская всего лишь
Назвала его ковром:
Он похищен из сокровищ,
Чародеем сотворён!

Кладь тяжёлую не возим,
А летаем просто так,
Ни колёс и не полозьев,
И не нужен нам рюкзак!

Вознесёмся над лесами,
Зависая и паря –
Жакаранды-палисандры
Машут, манят за моря!

Над Непалом и Китаем
Крутим в небе вензеля,
И под нами пролетает
Бирюзовая земля,

Ледяные Гималаи,
Где сжимает грудь восторг –
Между пиками петляя,
Устремимся на восток.

Океан переливает
Волн текучие пласты,
И летим мы на Гавайи,
Беззаботны и просты,

Где раскроет ширь морская
Край кораллов и лагун –
Где лазурь воды ласкает
Мир неведом, нов и юн.

И с невольною опаской
Нежной бахромой ковра
Мы заденем остров Пасхи –
Исполинских предков рать .

Может, есть такие страны,
Может, есть такой простор,
О которых «магелланы»
Не слыхали до сих пор?!

Вот и всё. Зима вернулась,
И морозный ветер дунул.
Не волнует, не волнует,
Что ты обо мне подумал!

Не волнует, что сказал ты –
Словеса резные эти:
Мало ль, что когда-то скальды
Напридумывали в «Эдде»?

Нет! Зима. И море стыло.
Лёд волна крошит о берег.
То, что ветром в море сбило –
О тебе ли, о тебе ли?

Пусть пронизывает холод
Металлически-спокойно.
Звонкой сталью будь расколот
Дуб до корня, дуб до корня!

Не хрустит ледок проталин,
Сад не сыплет вишней спелой,
Всё давно отгрохотало,
Всё давно отшелестело.

Но горит огонь в камине,
Согревая домик ветхий.
За окном рябит рябина,
И снегирь шуршит на ветке.

Во весь голос
Я заявляю, что
Хожу голой –
Купите мне пальто!

Трагизм зова
Не передать игрой.
Имей совесть,
Товарищ дорогой!

Не то вмёрзну
Я в январе в сугроб.
Стучу «морзе» -
Чтоб каждый грош наскрёб.

Пишу ручкой
И клею на столбы.
Даю случай,
Вам человеком быть!

Я не помню, что к чему…
Это было где-то в мае…
Я конечно понимаю:
Глубину, величину

И значительность такого
Мне, увы, не передать:
Словари растеребя,
Не найду, не выжму слова.

Мне? Мне было девять лет.
Я смотрела из окошка –
И казался перекошен
Мир и в небеса воздет,

И с небес – звезда упала –
Это в солнечный-то день! –
И возьми да и задень
Вдруг прохожего: ну, парень

Мимо шёл – и я, как в вечность.
Распахнув глаза, смотрела –
И не надо ни тарелок,
Ни зелёных человечков!

И не помню я лица –
Вообще его не помню.
Помню только ясный полдень –
Звёзды, звёзды вниз летят!

И с тех пор в окно глядела:
Без него казался пуст
Мир, и клокотанье чувств
Наполняло до предела.

И с тех пор прошли года –
Кто он был, какая сила
Мне коленки подкосила –
Не узнала никогда.

Стволы шершавые берёз и клёнов
К исходу лета высохли от жара,
И по листве их, некогда зелёной –
Как огненная струйка побежала.

И, словно спички, вспыхнули деревья
Оранжевым, лимонным, ржавым, алым,
И грянула лесная батарея:
Неистово и рьяно запылала.

Взрывалась осень бурным фейерверком,
Кричала осень и швыряла листья –
Парчу мерцающую с лип низвергла,
И в строгую аскезу облеклись те.

Тяжёлый блеск глубокого затона
Пускай бодрит предутренним морозцем,
Скворцы шальные мечутся и стонут –
И скоро к югу стая соберётся.

Но это будет после, а пока –
Пока буянит рыжая громада,
И ветер гонит лист под облака,
Янтарный, палевый и в цвет граната.

И всё отполыхает и сгорит,
И станет лес как будто уголь чёрный –
Зима раскроет белый манускрипт,
А прежний чёрный – инеем подёрнет.

Быть лесу стылым, старым и седым,
И вспоминать, когда во время оно
Смеялась осень и шутила с ним,
И был он полон золотом червонным.

В селе Плоском Курской губернии люди жили испокон веков. И временами умирали. Хоронили тех на кладбище при церкви. В церкви в советское время клуб устроили, вели проработку против мракобесий и лихо отплясывали на костях покойничков, а потом и вовсе сожгли: цигарку, что ль, кинул кто…
Ну, а кладбище осталось: куда ж без него. Особенно в год, когда по зову страны комсомольцы повыгребли хлеб у сельчан, и народ помирать начал – очень пригодилось. Потому представлялось местом привычным и нестрашным.
Да и не производило оно зловещего впечатления: ни тебе могильных склепов из чёрного мрамора с рвущими сердце надписями, ни крылатых статуй с горестно воздетыми руками. Так, холмики да кресты.
Потому Федя Нотиков на работу ходил мимо кладбища запросто. Без глупых суеверий. Ну, может, слегка прибавлял шагу, особенно когда в сентябре стало поздно светать – но больше по привычке. Дойдёт до первого креста, на могиле соседского деда Никодима – и спохватится: не опоздать бы!

Дед Никодим помер о прошлый год, и крест ему соседи воздвигли на схороненные от комсомольцев сбережения. Можно было в дальнем леске ракитку срубить, обтесать да сложить двумя поперечинами – но тягостно думалось про такое решение: не забор же, с самом деле, ставим! Крест – он крест! Ну, что ракитка? Дело несерьёзное, сгниёт через пару лет. Вот дубовый крест – это навек, это покой деду и память. Дерево старое, просмолённое, и надпись внизу у основания: раб Божий такой-то, преставился в год от Рождества Христова 1935-й – а когда родился, никто не помнил: книги церковные сгорели, а молодым других забот нет – дедовы годы считать. Ванька-внук, дружок Федькин – уж какой башковитый: в Курске в ремесленном учился, в общежитии жил на казённых харчах, каждый понедельник на проходящий товарняк с ходу запрыгивал – а дедовых годов не знал. Дед и дед. Одно слово – старый.
Потому надпись на кресте была короткая. Без сантиментов.

И вот, минуя кладбище очередным сентябрьским вечером, Никодимовского креста Федя не обнаружил. Даже испугался сперва: заплутал, выходит, средь могил! Где дом-то родной направо от дедова холмика? Ищи его в темноте! Потом отлегло от сердца: дом как стоял, так стоит – вон вдали крыша знакомая соломой топорщится, и шест воткнут, не обознаешься. Крыша на месте – а вот креста нет.
Нет креста у деда Никодима, на сбережённые семейные деньги поставленного, ради которых Ванька Никодимов третий месяц на курский товарняк зайцем запрыгивает. И надписи короткой нет. Ничего нет. Одни сантименты.

Сантименты в первый миг были такие: сила крестная, спаси и защити! Что там с дедом неладно, что креста лишился?!
Потом, вспомнив про комсомол и мракобесие, Федя спохватился: не годится! Не годится здоровому парню в суеверия впадать! Ясно ж в агитлистовках написано и активистами сто раз повторено: выдумки всё, вражеский обман, чтоб народ порабощать. Вот и церковь сожгли за ненадобностью. И книги церковные. Чтоб не прошлые годы считать, а в светлое будущее смотреть. Глядишь, и доживём до него, если опять хлеб не выгребут.

Вспомнил Федя, как мать голосила, как сестрёнки с голоду опухали – и только рукой махнул: мракобесие, конечно, но без креста деду не дело лежать. Как ему там без креста-то? Горюет, небось, один-одинёшенек: ему теперь ни пожаловаться, ни попрекнуть – совсем дед бесправный, если живые не заступятся. Вот как тут не защитить? И Ваньку жаль…
Подумав о дружке, внимательней всмотрелся Федя в кладбищенский мрак, благо глаза привыкли, и ночь глухой теперь не казалась: чтобы защищать – разобраться же надо!
И в ночной тьме неладно показалось ему. Там-сям рябили холмики, и был с этими холмиками какой-то непорядок.

Дома Федя к печке подсел: замёрз, пока шёл, в куцем пиджачишке. Скорей соломы подкладывать, вон и кизяка чуток осталось – и его в огонь. Мать, из печи горшок выволакивая, через плечо глянула: «Ты не очень-то! Чем утром будем топить?»
Лес, реденький да тоненький, от села Плоского далёк рос, не набегаешься. Роскошь это – в Курской губернии дрова в печь бросать. Девчонкам-сёстрам и так забота что ни день – коровяк собирать, а только куда денешься. Пока скотину не извели, хватает этого добра, все и собирают. Манька Красникова – и та с мешком на речку ходит. По пути лугом перевернёт десяток лепёх, чтоб сохли – на обратном пути твёрдые, шуршащие в мешок закинет. А уж ей ли помёт в траве искать? Ей бы ромашки рвать луговые да васильки полевые, да венки плести на кудрявую голову!

Манька Красникова одна такая была на всё село Плоское и окрестные деревни. Когда хлеб у них выгребали, Прошка-комсомолец политическую слабину дал. Поглядел на блестящие манькины глаза цвета смородины, ямочки на щеках, тёмно-русые завитки на висках – и, как воз отъезжал, последний мешок втихаря с него скинул. Тем семья и продержалась.

Вот из-за Маньки, чтоб не думалось ей, будто соседский парень Фёдор Нотиков подвержен суеверию и мракобесию, и залёг Федька следующим вечером в жухлой осенней траве за Никодимовой могилой. Для маскировки этой самой травы по пути надёргал и сверху прикрылся. Заодно и под себя подложил: телогрейка выручала, конечно, и земля за лето прогрета, а всё не лето.

Терпелив родился Федька. Не меньше часа лежал. Сизое небо тучами затянуто, ночь дымчатая, светлая, и всё в ней видать, хотя рассматривать особо нечего: что направо – кресты-кресты, что налево – кресты-кресты, что прямо…
Хотя прямо – крестов явная нехватка: неровен ряд, щербат. Там-сям прорехи. И нынешним вечером оказался Федька вот здесь, на дедовом холмике, потому как смутные мысли набивались в голову и покоя не давали.
Со смуты принялся представлять он, как разламываются надвое могилы, и проваливаются в глубь могил кресты, и покойники выбираются из ям, кряхтя да поскрипывая, да бредут невесть куда, беспомощно выставив перед собой костлявые руки. Чего не напридумываешь, чем бы время занять. Бабьи байки, кто ж не знает!
Никогда Фёдор мракобесию не поддавался. Сейчас лишь от скуки себя развлекает: все эти россказни ему нипочём! Не могут мертвецы из могил вылезать да по белу свету таскаться. Совсем Федька себя в этом убедил и даже снисходительно поухмылялся иным недалёким и несознательным элементам, которые в темноте мимо кладбища невзначай шагу прибавляют – как вдруг почувствовал, что нижняя челюсть бессильно падает вниз. А макушка дальнего высокого креста, чётко прорисовывавшегося на светлом горизонте, вздрагивает. Покачалась, подёргалась, а потом медленно, со скрипом, завалилась.

Сперва Федька глаза давай тереть: ну, как мерещится? А потом всмотрелся – и глазам поверил: был крест – и нет креста, чистый горизонт.
Мракобесие мракобесием, но только блескучие Манькины глазки да кудряшки заставили Федьку пригвоздиться к месту и не рвануть прочь. Самый гвоздь потребовался, когда издалека шорох приблизился. А потом гвоздя вдруг стало не надо: послышался шаг, нескладный, грузный, но торопливый. Ну, какой покойник в своей потусторонней бестелесности станет этак переть, сопя и покряхтывая? А кряхтенью была серьёзная причина: за несколько могил от Федьки, там, где тропинка пошире, ковыляла небольшая согнутая фигура, то и дело приостанавливаясь. И не столько рассмотрел парень, сколько уловил неясное движение замотанной платком головы: оглядывается. Следом по земле тащилось, цепляясь за ограды, нечто тяжёлое, нескладное. Протащилось это всё мимо и при повороте в проём между двух могилок, неуклюже перевалилось и приподнялось, и различил парнишка задравшуюся вверх прямую тесину – аккурат, рука, взывающая о помощи!
Ах, дед Никодим, похоже, и твой крест вот также взывал о помощи!

Федя грамотно проследил за таинственной похитительницей: прямо-таки слился с темнотой, ни шагом, ни шелестом себя не выдал. Та с кладбища выбралась и открытым лугом резво припустила, по скользкой росистой траве груз на верёвке катил, как салазки. Спешит, пыхтит, аж жалость прошибает – хоть подхватывай-помогай бедной бабёнке! Но что за бабёнка, Федя понял только у крайней избы, куда та свернула. Вот она кто! Тётка Груха! Несчастная одинокая женщина – ну, кто согреет сироту?! Мужа отродясь не было, сын носа не кажет, и сама безносая.

Тётка любила горестно всхлипнуть при бабах: вам-то хорошо, дети, внуки, а я, брошенная-беззащитная, хворая-больная, никто не поможет!
Бабы воздерживались. Никто не поддел горемыку, мол, не таскалась бы ты смолоду по чужим мужикам, и нос был бы, и муж был бы, и дети, и внуки. Не напомнили, что судьбина и их не обошла: у каждой кто-нибудь да лежит на кладбище: у кого дети, у кого внуки, у кого мужья, а у тебя, де, пусть один сын, а жив-здоров, в городе устроен, при хорошем месте, ну, забыл мать, так ведь жизнь-то суетная, разве на село наездишься?!
Жалуется человек – стало быть плохо, стало быть не попрекать – ободрить надо. И на всхлипы Грухины бабы сочувственные слова находили.

Без баб она не всхлипывала, а деловито прикидывала: с этой соломы только и толку: вспыхнет-сгорит, ни жару, ни вару. Кизяк собирать – ходишь не находишься, да и годы не девичьи! То ли дело старый сухой дуб! Хорошо горит, тепла даёт, любо-дорого, и ходить недалеко!

Втащив в избу добытый крест, она пристроила его у печки: сейчас попилить, чтоб в топку влезало, вот и ладно, вот и погреюсь, кашу сварю. Ох, устала, ох, продрогла – да и боязно, если честно… Среди могил бродишь – а в каждой покойник. Как за куст, за сук какой подолом зацепишься, сразу внутри ёкает: схватил!
А впрямь схватит! Крест-то стащила у которого – тот и схватит! А может, и не тот! Вот так вот руку вытянет из могилы – да и схватит! Да и потащит! Да и не вырвешься! Да туда, с собой… Ой!
Бежишь, сколько ног хватает – скорей-скорей до дому! Только б живой добраться! Но уж дома, в родных стенах при закрытых дверях дурные мысли враз пропадают. Дом есть дом! Размякай у огня после напруги, пили себе помаленьку старое дерево да в огонь подкладывай.

Там, на кладбище-то, пока светло, пилкой крестовую ось заранее подпилишь: вершок оставишь, чтоб чуток продержался. А в темноте остаётся только дёрнуть – щепа косо хрустнет, ось повалится. Своротишь – тащи, пока не увидали! Приладилась уже.
Большой хороший крест, надолго хватит! У кого его сломала – где там особо разбирать? Всё одно сгорит!

Груха как раз обернулась взять пилу, когда за окном шевельнулась тьма, и ветка поскреблась о раму. Чегой-то? Нет вблизи никаких деревьев. Тётка замерла и уставилась в сизый прямоугольник давно немытого стекла. И рука, протянутая за пилой, похолодела и потеряла всякую чувствительность. А с пяток вверх, куда-то в рёбра, поднялась волна дрожи и пришпилила бабу к бревенчатой стене.
За окном стоял белый саван.
«Вот оно! – задёргалось у тётки внутри, – вот оно!»
Саван качнулся и толкнул окно. И оно подалось. А чего ему не податься-то? Рама старая, и подпиливать не надо… Толкни – и свалится…
«Чего тебе?» – само собой сказалось у тётки в глотке – а наружу нейдёт. Язык как не свой! И воздуху нет! И бежать-то некуда! Это ж дом родной! И стена сзади! А вбок и покоситься невозможно: ни на миг от окна взгляда не отвести!
Тяжкий, низкий голос прозвучал оттуда. Белый стоял там во всю высь и ширь, насколько окна хватало:
«Отдай крест».
Гулко отдалось под самую крышу и зашелестело в соломе, до костей мороз продрал, и почудился вместо родного дома гроб сосновый.
Дёрнула Груха слабой рукой – крест сотворить, да с перепугу забыла, как! Потянула щепоть вверх – да в шею попала. Потыкалась в щёку, в ухо… а саму трясёт, аж об стенку колотит. Худо-бедно до лба дотянулась, лево с правым перепутала, совсем пропала – как осенило вдруг: из-за креста ж это! Выкинуть крест наружу – и сгинет упырь!
Едва лишь сообразила – сразу троекратно силы вернулись, и крест показался не тяжёл. На ж тебе, мертвяк, твою деревяшку, да пропади пропадом!
И верно. Только выпихнула Груха крест за дверь, покойник исчез, словно не бывало. Она скорей засов задвинула да ещё лопатой подпёрла. Но дрожь её до утра так и не оставила. То ли от страха, то ли от холода.

Федя изрядно продрог у окна в белой исподней рубахе, потому с радостью влез обратно в телогрейку. Будет с тётки! Выбросила крест – и ладно.
Он подобрал крест, взвалил на плечо и пошагал в сторону кладбища. Вернуть следует покойнику крест. Им, покойникам, нельзя без него, и правило то неоспоримо, от дедов-прадедов, и всегда так было, и с кровью слилось, с костями срослось: крест над умершим! И ему, и людям живым, чтобы знали! А без креста – это что ж? Мракобесие!
Могилу Фёдор отыскал далеко не сразу, долго бродил и шарил впотьмах, и даже собирался оставить до утра, как есть: рассветёт – разберёмся. Наткнулся на неё случайно: как-то вдруг понял, что вот она, потом обломок и спил нащупал. На прежнее место уже не утвердить, это ясно – и он просто воткнул конец креста с оставшейся длинной и острой занозиной в рыхлую землю холмика.

В воскресенье они с Ванькой торчали под Манькиными окнами. Хоть и пришли спозаранку, а Прошка-комсомолец уже переминался тут с ноги на ногу. Оно и понятно. Кто на селе не торчит спозаранку и не переминается с ноги на ногу у Манькиных ворот? Попереминается – и дальше проходит, будто по делу. За угол завернёт, потопчется – и назад мимо окон.
Парни уже двинули проделать традиционный путь, как вдруг сама Манька, раскрасневшаяся, по-воскресному нарядная, в яркой юбке, показалась в конце улицы. Быстрым широким шагом шла домой, и глаза пылали гневом.
– Представляете, ребята! – с пылу-жару обрадовалась встрече Манька, благо нашлось, на кого пыл-жар излить, – у нас на дядиной могиле крест сломали! Спилили да воткнули! Ходила-навестила, а там…
– Так это ваш крест? – изумился Фёдор, – то-то я смотрю, вроде в той стороне вашенские лежат… Битый же час искал эту могилу, да не сообразил! Это я его воткнул. У тётки Грухи отторговал.
Ванька уже знал всю историю, потому слегка только похмыкивал, а Манька с комсомольцем хохотали. Манька – ну, колокольчик колокольчиком, и гнев улетел, только знай кудряшки на висках трепыхаются:
– Как, говоришь?! «Отдай крест»? И в лоб никак пальцами не попадёт? Ха-ха-ха! Ну, теперь будет могилы за версту обходить!
Потом посерьёзнела:
– Придётся вам, ребята, деду Никодиму другой крест добывать. Вот к Воздвиженью бы!
– Оно понятно, – вздохнул Ванька. – Куда ж без креста? Может, деду там полегче будет…
Прошка тоже вздохнул:
– А секретарь комсомольской ячейки сказал, что проблему отсутствия дров можно решить за счёт экспроприации бесполезных предметов культа и сноса старорежимных построек, – и задумчиво пожал плечами, – так что тётка Груха, получается, в ногу с задачами комсомола.
И сразу же плечами передёрнул:
– Это что ж я, у родной бабки крест отниму? А бабка добрая была. И не может она без креста, так сама и говорила.
Загрустила Манька, покрутила пальцами кончик тёмной косы и тихо сказала:
– Никто не может, Прохор! Да не минуешь его. Вот улицей идёшь – а поперёк тебе перекрёсток. Ворота ставишь – крестовина. Ткёшь – уток накрест основы. Да и шьёшь-то крестиком, гляньте, – она подбоченилась, выставив локоть в пышном рукаве, расшитом красным зубчатым узором, – ну, подумайте сами, разве просто так это, разве случайно? Коль уж даровал Господь, то даровал. Крест Животворящий. Все под ним! Так что ты, Фёдор, – тут же обернулась она к тому, – доброе дело сделал, и за то превеликая тебе благодарность! – и, отбросив на спину косу, красавица опустила чёрные ресницы и почтительно поклонилась парню.
Утро светило по-осеннему яркое, золотое от широких полей убранных хлебов, и синее небо распростёрлось над миром. И мир сиял, и жизнь продолжалась, и где-то там, в высях горних, возносился на всей землёй невидимый Воздвиженский крест, и осенял собой всё сущее, всех людей, которым выпало на долю столько бед и невзгод!
Ещё год оставался до зловещего 37-го, и целых пять – до роковых-сороковых! Ещё жить и жить!
Живите, ребята!

Даниил Хармс

"Физик, сломавший ногу"

Маша моделями вселенной
Выходит физик из ворот.
И вдруг упал, сломав коленный
Сустав. К нему бежит народ,
Маша уставами движенья
К нему подходит постовой
Твердя таблицу умноженья,
Студент подходит молодой
Девица с сумочкой подходит
Старушка с палочкой спешит
А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Старушка с палочкой, а следом
Девица с сумочкой, студент,
Таблице умноженья предан,
Твердя повсюду и везде
Про дважды-два и семью-семь,
И разные азы систем –
Маша суставами и прочим,
Народ толпится, озабочен:
«Упал! Сломал! Лежит, не ходит!
Толкните! Шевельнулся, вроде…
Пинок! Удар! А ну, поддайте!» –
И тут же наутёк, как зайцы:
Не дремлет пост. И сели глупо:
За издевательство над трупом.

Даниил Хармс

"Физик, сломавший ногу"

Маша моделями вселенной
Выходит физик из ворот.
И вдруг упал, сломав коленный
Сустав. К нему бежит народ,
Маша уставами движенья
К нему подходит постовой
Твердя таблицу умноженья,
Студент подходит молодой
Девица с сумочкой подходит
Старушка с палочкой спешит
А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Распахнуты врата вселенной –
Выходит физик из ворот:
Сейчас модель из изопрена
У человечества сопрёт!

Хватайте за руку, ребята!
Ага! Рука дрожит, как лист!
Понятно от такого схвата,
Что физик на руку нечист!

Твердя таблицу умноженья,
Клянётся: «Я не виноват!»,
Но постовой идёт саженный
С суставами аршин в обхват.

Девица с сумочкой подходит –
И сумочкой по голове.
Не постового: ясно, вроде!
И от стыда побагровев,

Вопит несчастный физик: «Я же
Лишь для науки!» - голос лжив.
Пускай в сырую землю ляжет.
Не ходит физик и лежит.

Даниил Хармс

"Физик, сломавший ногу"

Маша моделями вселенной
Выходит физик из ворот.
И вдруг упал, сломав коленный
Сустав. К нему бежит народ,
Маша уставами движенья
К нему подходит постовой
Твердя таблицу умноженья,
Студент подходит молодой
Девица с сумочкой подходит
Старушка с палочкой спешит
А физик всё лежит, не ходит,
Не ходит физик и лежит.

Маша колом, дубьём, поленом,
Пугая всех живых вокруг,
Они идут – кошмар вселенной:
Физорг, и физик, и физрук.

Беги-спасайся, зверь и птица,
Прозрачно-незаметным став:
Они способны прицепиться
И напрочь отломить сустав!

Их из ворот выходит трое –
В асфальт вдавился постовой,
Студент с девицей дружно роют
Лаз: отсидеться под землёй.

Старушка с палочкой упала
Без сил – и, ясно, померла:
Над головой со свистом шпала
Летит с патетикой орла –

И по суставу. Эти трое,
Маша, дыша и всё круша,
Лежат, не ходят – но порою
Выделывают антраша.

Кто покинет летом город,
Тем, кому всего три года,
Вряд ли будет неугоден
Луг, потрясший детский взгляд,
Тяжкий лапник, сумрак листьев –
И сквозь листья солнцу литься,
А в лесу стоит смолистый
Жарких сосен аромат.

Дом с зелёно-красной крышей
И крыльцом, высоким слишком,
Печкой и дровами дышит,
И таинственным огнём,
И огонь, во мраке ночи,
Яркий, как в сарае кочет,
Так и скачет, и хохочет –
Потому и весел дом.

Может, отчий он не очень
Не из прадедовских вотчин,
Образ в памяти непрочен,
Да и прожит он давно.
Там свободе не мешали,
Я шагала, как большая,
До околицы, пожалуй,
По деревне Ликино!

Как мы с дедушкой по тропке
Шли в лесу меж кочек топких,
Всё шептало: «Приготовь-ка
Ум и сердце для чудес».
А в лугах смеялся клевер,
И поймёт, кто в сказки верил,
До чего дремуч и древен
Был вокруг шуршащий лес!

Прекрасный юноша нарцисс!
Раскинув листья ввысь,
Лилейным цветом распустись –
Из вечности явись,

Из влаги юных майских трав
И из сырой земли,
Откуда замогильный страх
Легенды возвели.

Прозрачен, хладен твой венец,
Янтарные уста –
Дождям предутренним звенеть,
На лепестках блистать.

Жемчужных капель светлый нимб
Стечёт к твоим стопам –
Влюблённых и печальных нимф
Утешит добрый Пан.

К кувшинчику раскрытых губ
Я сладостно прильну.
Как многим девам был ты люб –
Не принял ни одну.

Но нежен трепетный цветок
Среди весенних струй,
Чтоб каждый, кто захочет, мог
Оставить поцелуй.

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
И ругать его за это
Честь и совесть не велят.

Что вам звёздные рубины?
Что до символов? Бог с ним.
Даже если бы гонимы -
Кто-нибудь всегда гоним.

Ты пройдись от башни к башне -
Ты почувствуешь века!
Эти стены не однажды
Обещались опекать.

И выстаивали - было!
И спасали, как могли.
Потому Москву любили:
Любят пядь родной земли.

Слишком близко и слишком любимо -
Эти башенки и купола,
Пусть ещё в свете звёздных рубинов
Для парадов брусчатка слыла.

И по ней громыхали «катюши»,
Вековой разрушая кирпич,
И играли победные туши,
Чтоб народное счастье крепить.

Вся Москва проживала когда-то
Рядом, сжата Садовым кольцом,
На Тверской, в переулках Арбата,
На Солянке, за Крымским мостом,

Коммунальный большой муравейник -
Это яркое раннее детство.
И любили их благоговейно:
Никуда нам от детства не деться.

Белла Ахмадулина

Эта японская порода
ей так расставила зрачки,
что даже страшно у порога -
как их раздумья глубоки...

Уставив глаз свой самоцветный,
всё различавший в тишине,
пёс умудренный семилетний
сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
как бы поверженный микадо,
усталый и немолодой...

Уставив самоцветный глаз
В мигавший глаз собаки,
С ней подучиться я взялась
Словам японским всяким.

Усталый и немолодой,
Отметив семилетье,
Пёс скромно занят был едой
И мне не смог ответить.

Его мигала голова,
Но только поначалу.
Старательно, на раз и два,
Она весь день мигала,

А после с плеч свалилась вдруг:
Пружины расшатался крюк,
И никаких миганий!
И никаких Японий!
Собака вверх ногами!
Жестоко, беспардонно
Поломан тонкий механизм,
Закончена собачья жизнь.

В Ясенево за последние недели
По ночам автомобили заревели.
То и дело всюду визги тормозов –
К человечеству летит машинный зов.

Интересно, а о чём кричат машины?
Может: «Отдохнуть, хозяин, разреши нам»?
Может: «Без бензина отдышаться дай нам!
На дорогах не долби, по мере крайней»?

Может, клянчат выходной – замазать раны?
Или помечтать у речки утром ранним?
Или поплескаться где-то в море южном?
Мало ль что втемяшится в мотор бездушный…

Белла Ахмадулина

Живут на улице Песчаной
два человека дорогих.
Я не о них.
Я о печальной
неведомой собаке их.
Эта японская порода
ей так расставила зрачки

Живут какие-то… А ну их!
Дай волю – надаю поддых!
Нет, я, влеченью повинуясь,
Пишу лишь о собаке их!

Да, о неведомой собаке.
Она расставила зрачки.
В них, хочешь, ручкой покалякай,
А хочешь – что-нибудь прочти.

А если ты чего не скажешь –
Собака скажет за тебя,
В собачечном ажиотаже
Тебя слегка потеребя.

Она клыкасто пасть раззявит,
Пролает нежно и тепло:
«Как славно, что моих хозяев
Куда подальше унесло!»

Белла Ахмадулина

"...что даже страшно у порога -
как их раздумья глубоки...

Уставив глаз свой самоцветный,
всё различавший в тишине,
пёс умудренный семилетний
сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
как бы поверженный микадо,
усталый и немолодой..."

Мне даже страшно у порога:
Края сознания пологи,
Скользят, куда-то тянут, клонят
И сбрасывают вглубь Японий.

Аналогично, помню, падал
Как бы поверженный микадо,
Седой и горестный, а псина
Уж поджидала, пасть разинув.

Пёс умудренный семилетний,
С зубами острыми, с когтями.
В Японии ходили сплетни,
Что долго он ещё протянет,

И будет много лет он к ряду
Глодать поверженных микадо,
В раздумье потонув глубоко,
Уставив по-японски око.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

"Живут на улице Песчаной..."

Белла Ахмадулина

Живут на улице Песчаной
два человека дорогих.
Я не о них.
Я о печальной
неведомой собаке их.

Эта японская порода
ей так расставила зрачки,
что даже страшно у порога -
как их раздумья глубоки...

.......................

Уставив глаз свой самоцветный,
всё различавший в тишине,
пёс умудренный семилетний
сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
как бы поверженный микадо,
усталый и немолодой...
------------------------------

Да, голова его мигала,
Но это мелочь, ерунда.
Я навожу по всем каналам
Скупые справки про «эта».

По всей Японии не сыщешь
Таких неведомых пород,
К каким седая собачища
На сто процентов подойдёт.

Не та она! Пускай, устала,
Пускай повержена – не та!
Всё потому, что нет детали
С простым названием «эта»!

А кроме - предстоит немало
И умудрённо морщить лбы,
Чтоб самоцветно засияла
Таинственная суть «как бы»!

От равнинных полей
Ввысь тропу свою вычислю.
Где-то бродит олень
На горах бальзамических.

А они то молчат,
То грохочут обвалами.
То рассвет, то закат -
Рододендроны алые.

Заблудился меж скал
Эха крик неприкаянный.
Спит в пещере, как спал,
Загороженный скалами:

Явь, а может, мираж,
Но бытуют сказания –
Богатырь Амиран
В этот мир ступит заново!

Выйдет, гулко тряхнёт
Пик вершины заснеженной,
И вся дюжина нот
Завопит диким скрежетом.

Завопит, загремит
Сетью трещин урочище,
И расколет гранит
Мощью лавы клокочущей.

Встанет дэв на дыбы
И живое без выбора
Поглотит, издробит,
Наизнанку повывернет –

Чтобы бездна взвилась,
Будто в день сотворения!
Скрой, уйми свою власть,
Спи себе, сила древняя!

Механизмов земных
В глубях крутятся шестерни.
До поры мир притих
И взирает торжественно.

Качаются

Автор: Наталья_Матвеева

"...в объятья улиц убегаешь днём,
а ночь... а ночь не оставляет шанса
стать до утра адамовым ребром,
иль черепком отколотым фаянса
слепой луны. И стёрты навсегда,
как сапоги германских пехотинцев,
столбы, деревья, гнёзда, города
и птицы след подушечкой мизинца.
За утомлённой впалостью окон
линует дождь трамвайные вагоны.
Уже вгрызается со всех сторон
янтарный клык в любимый твой, зелёный".

Столбы, деревья, гнёзда, города
Стоят навытяжку в сто три ряда
И принимают корвалол и бром,
Стараясь стать адамовым ребром.

Отколотые черепки фаянса
В тяжёлом потрясении и трансе.
Ах, кто к родным истокам не привязан?
Кувшином были прежде или вазой!

Линует дождь трамвайные вагоны,
И пассажиров он в вагоны гонит:
«Сидите, цыц! – и выразится крепко, -
Не нравится линейка? Сядешь в клетку!»

Качаются

Автор: Наталья_Матвеева

Кукушки сонно в часиках трындят,
но ты, ещё по-летнему живая,
в объятья улиц убегаешь днём,
а ночь... а ночь не оставляет шанса
стать до утра адамовым ребром,
иль черепком отколотым фаянса
слепой луны. И стёрты навсегда,
как сапоги германских пехотинцев,
столбы, деревья, гнёзда, города
и птицы след подушечкой мизинца.
За утомлённой впалостью окон
линует дождь трамвайные вагоны.
Уже вгрызается со всех сторон
янтарный клык в любимый твой, зелёный.
И замедляет сердце свой разбег
до спелости неспешной ежевики -
по ягодке. И наступивший век,
как подворотня немощно-безликий.


О ты, ещё по-летнему живая,
Но осень догоняет, добивает.
Была зелёной – станешь жёлто-рыжей,
Холодный ветер до костей пронижет.

Янтарный клык пронзит и перекусит,
И не собрать неспешных ягод бусин.
Беспомощно безлики подворотни,
Не лезь к нам, осень - их задраим плотно!

Трындят кукушки – сколько ни трынди,
А осень! Только осень впереди
За утомлённой впалостью окон.
Потом зима, весна… Пущусь в обгон!

Автор: Наталья_Матвеева
"И замедляет сердце свой разбег"

И замедляет сердце свой разбег –
Мне не взлететь с разбегу на Казбек!
А я надеялась, что разбегусь –
И как орёл, взлечу – орёл, не гусь!

И вечная вершина льда и снега
Завалится от моего разбега.
Всегда старательнее разбегайтесь
На приступе Монблана-Растекайса!

И возведите этот метод в принцип:
Вершины покорят успехи спринта!
Ужель со снаряжением попрусь
Цепляться целый месяц за Эльбрус?

Качаются

Автор: Наталья_Матвеева

Качаются от ветра города,
столбы, деревья, брошенные гнёзда,
прогорклое урочище пруда
с кусочком хлеба, что был уткам роздан.
И кормится с ладони сентября
король теней, армаду собирая.
Кукушки сонно в часиках трындят,
но ты, ещё по-летнему живая,
в объятья улиц убегаешь днём,
а ночь... а ночь не оставляет шанса
стать до утра адамовым ребром,
иль черепком отколотым фаянса
слепой луны. И стёрты навсегда,
как сапоги германских пехотинцев,
столбы, деревья, гнёзда, города
и птицы след подушечкой мизинца.

С ладони кормится король теней,
И как-то это не по-королевски,
Но дни короче, воды холодней,
И хлеб не ешьте, где крючок на леске.

Прогорклое урочище пруда.
Попрятались пиявки да улитки,
И гнёзда брошены, и холода
Напоминают о станках для пытки.

А было королевство у него!
Цвели кувшинки средь зелёной тины!
Но вгрызлось, вытоптало, отняло,
Нашествие германских пехотинцев.

Когда-то в детстве мне приснился сон…
Был детский сон восторгом потрясён:

Меж маем и июнем, не сгорая –
От века месяц был – и звался Раем!

Мы просто позабыли про него,
И вот – воспоминанье пролегло:

Весь солнечный – янтарен, жёлт, оранжев,
И всплыло в памяти – когда-то раньше

О нём я знала, только зыбко, вскользь –
Ни разу и не вспомнился доколь…

Был месяц Рай прозрачен и беспечен!
Был месяц Рай лишь радостью отмечен!

Весь месяц Рай я прожила во сне
В чудесной удивительной стране!

Покой и свет. И в свете том струилась
Всё умиротворяющая милость.

Сердечная и ласковая тишь –
Так во младенчестве на мать глядишь…

Так над младенцем нежно мать склонилась…
Отпрянули досада и унылость!

Бежала горечь! Все завесы зла
Мать лёгким дуновеньем разнесла,

Как будто никогда их не бывало…
Но явь – не сон. Явь накатилась валом!

Как не хотелось уходить из сна!
С тех пор мне - будто музыка слышна…

С тех пор томлюсь, ловя душой обрывки
Звучаний не допевшей дальней скрипки…

С тех пор так и не повторился он –
Мой месяц Рай, мой несказАнный сон…

Самолёты, самолёты.
Впереди война.
Что не дожил до неё ты,
Не твоя вина.

Был он нов, не подготовлен
Истребитель твой.
Всё стряслось за третий ровно
Год перед войной.

*
Аэродром случайный, грудой мусор -
Посадка.
Решился он, и был, конечно, в курсе.
Несладко,

Полёт срывается, беда в моторе:
Сдох, рявкнул.
Но разберёмся, и полёт повторим
В порядке.

И был он Чкалов. Не молокосос,
Не рохля.
Но самолёт рванул куда-то вкось –
И грохнул.

Всё разом кончилось. Героям честь
И слава…
Где-где, а уж у нас – герои есть
В державе!

*

Было время нашей славы.
Как гордились мы страной!
И неважно, кто там правил -
Важно, кто в стане герой!

Важно - на своей планете
И в двадцатом из столетий
Мы - Россия, мы - народ!
В двадцать первое вот-вот...

Только таким вот столпам и колоссам
Выпало счастье освоить колёса,
Век девятнадцатый! Велосипед!
Символ свобод и прогресса побед!

А записным человекам в футляре
Сразу мерещился варвар Аларих,
И пробирал, вероятно, испуг:
Два колеса?! Ну, а грохнешься вдруг?!

Только Толстой, что романы писал,
Не побоялся, де, два колеса.
Сел и поехал, и крутит педали.
И укатил в бирюзовые дали.

Лев (Николаич) на велосипеде!
Велосипед! Кто его изобрёл?
Что вам до этого? Главное, едет
Лев Николаевич – лев и орёл!

Крутит педали писатель Толстой.
Скорость растёт, перевалит за сто.
Машет платочком в тревоге жена,
Бездвухколёсностью удручена.

Милая женщина, Софья Андревна,
Светится вся, от восторга, наверно:
Велосипеды – не мир, не война:
Тут изощрённая доблесть нужна.

Нужен Толстой человечеству, нужен!
Боготвори гениального мужа!
Музой… ах, нет, будь подпоркой при нём –
И в пятый раз переписывай том!

Разыгрался граф Толстой,
Человечный и простой,
Старичок благообразный -
В играх прямо-таки вязнет!
Борода, как серебро -
Бита в руку, бес в ребро.

*
Жаль, что не было фейсбука.
Без фейсбука граф
Чурки вырезал из бука -
В городки сыграв,
Разбивая цитадели
Графскою рукой,
Так что городки летели,
Думал граф Толстой:
"Что ни сделаешь со скуки -
Хоть бы городки -
Но не создали фейсбуки:
Руки коротки.
Кабы дело завертело,
Кабы кто-то вдруг
Неназойливо и смело
Выдумал фейсбук -
Баловал бы городками? -
Нет, стучал в фейсбук,
Я б именье с потрохами
Сдал за клавиш стук.
Я в инете ел бы, спал бы,
Городки забыл,
И, глядишь, не написал бы
Ни войну, ни мир".

От Пушкина до Тимирязева
Пройду Тверским.
Не совершали в детстве разве вы
Пешком броски?

А я ходила. Пуще пущего,
Дотопать – подвиг,
От Тимирязева до Пушкина
В четвёртый годик!

И был Тверской длины немыслимой,
Прям, как стрела!
Здесь в нашем городе промышленном
Сирень цвела.

И под сиренями запальчиво,
Даря нарцисс,
Девчонкам встрёпанные мальчики
В любви клялись.

А время шло, казались вечностью –
На то и детство! –
Дни зимние, сменяясь вешними:
Куда им деться?

И было пасмурно и солнечно:
Стары порядки.
И жизнь летела в невесомости
И без оглядки.

Ах, мой Тверской! А дуб? На месте
Стоит сто лет.
Да нет, не сто, пожалуй, двести –
Дубовый дед!

Он помнит Пушкина, я слышала.
Он и меня
Запомнил, как под ним малышкою
Шла, семеня.

Да разве я забуду шелесты
Его листвы,
Пускай, как листья, сверху стелятся
Годов пласты!

Забуду ли, с какою гордостью
Он вознесён,
Как слит с Тверским, как вцеплен корнем он
В тверской газон!

Как он казался древним идолом
В глухом лесу!
К таким стопам славяне издавна
Дары несут.

К нему ходили мы девчонками,
Лет десять молоди,
Когда он ветками пощёлкивал
И сыпал жёлуди.

Не удивить нас пирамидами,
Но этот пращур
И в прошлом был такой невиданный,
И в настоящем.

А на Тверском стоит, и скромненько,
А сам таинственный,
Без слов о неземных сокровищах
Глаголет истины!

И перед дубом каждый вздрагивал,
Глядел несмело –
А за бульварною оградою
Москва шумела,

И фонари горели вечером,
Летели фары,
Гуляли тихо и доверчиво
Бульваром пары,

И он раскидистою кроною,
Древесным сердцем
Берёг, чтоб беды их не тронули,
Людей-младенцев.

Соловей пел в весеннем ночном саду. Вокруг цвели яблони. А он - пел. Белоснежные лепестки блестели от росы, как хрустальные, и сияли в темноте при лунном свете туманно и загадочно. Слабый ветер плавно покачивал ветки, и кипенные соцветья переливались причудливым перламутром. А соловей – ах, как он надрывался, и щёлкал, и высвистывал звучные и умопомрачительные колена, как дрожало и трепетало его чуткое горлышко, как он то рвался, то замирал, сообразно звучанию! Лёгкие и чистые звуки рассыпались среди цветов и, упав на листья и травы, затаивались в тёмных ветках. А вокруг была тишина. Она стояла во всей своей беззвучности и словно звенела. И звенела бы – но! пел соловей! И тишина расступалась пред голосом его и только неслышно, бархатно пила эти звуки.
В саду таинственно бродили тени. Тени цветов, деревьев, облаков. Тени мягких пушистых ночных бабочек. Тени ветра, ночного шелеста и вкрадчивых звуков. Никто не слышал их. Никто не слушал их. Пел - соловей. Чистые трели и прихотливые рулады лились из нежной его грудки и, наполняя воздух, уплывали ввысь, к небесам, к белой огромной луне, что сияла над садом. Луна плыла между ветками яблонь, заглядывая в просветы их своими вечными и мудрыми глазами, и осторожно рассматривала ночного певца.
Стоит ли рассматривать маленькую серую птичку? Невесомый острокрылый комочек… Что в нём - столь невзрачном? Тени сада совершенно поглотили его, и словно растворил прохладный туман. Плыви себе дальше, прекрасное светило, ибо ты притягиваешь взоры всего живого. А соловей – он поёт! Вы так различны – и так близки. Вы – две части единого целого, составляющего гармонию. Ваша суть – красота мира.
И царица ночи с покорным пониманием склонила сияющее своё лицо и тихо удалилась, сомкнув цвет яблонь, как облака. И с новой силой рассыпалось дробное и звучное щёлканье. Понеслось, стремительно, отчаянно, вслед за луной. И потом – невесомо – зашелестело, заклёкало – со всей нежностью, со всей томностью – и со всей печалью.
«Ты прекрасна, Луна, – пел соловей, – цветут розы и расточают ароматы. Тысячелетиями все соловьи востока влюблены в розы. Но никогда не полюбить мне их так, как тебя, владычица ночная».
И когда прозрачная тучка ненароком скрыла лунный лик, соловей надорвался жалобным стоном, отчего все розы сада заплакали, роняя слёзы – и сад стал влажным и жемчужным от росы.
«Я не могу расстаться с тобой, – взлетела трель, – сердце моё разрывается в тоске! Не исчезай, госпожа моя! Ибо суть моей жизни, моё служенье – петь для тебя!»
Луна плыла в небе, то прячась в тучах, то выныривая. И соловей в ветвях – то ликовал, то рыдал. Неслись полнозвучные рулады и заглушали всякий посторонний звук. И ни розы, ни Луна, ни ветви, ни тени, ни вздохи ветра – не слышали, как отворилась старая калитка, и, тихо ступая, в сад вошёл Ганс Христиан Андерсен.

Не поётся птичке
В клетке золотой,
Как её ни пичкай
Мёдом и халвой,

Как ни сыпь ей сдобу
И щербет ни лей,
Позабыла чтобы
Про простор полей.

Я не зря за клетку
Мастеру платил:
Вязь изгибов крепких,
Прихотливый стиль.

В облаках летают
Ласточки-дрозды.
Клетка же – литая,
Облаков не жди.

Плачь – но слову верь ты:
Будешь вечно тут.
Только после смерти
Тело унесут.

Может, ярких перьев
Горстку сберегу:
Не почтила пеньем,
Не сдалась врагу…

Мне в жизни не выпало счастья
Вам нежную руку пожать.
Светает, я еду сейчас же,
Прощайте, моя госпожа!

Уже протрубили герольды,
Горячие кони храпят.
Я с вами расстанусь сегодня –
Не будет дороги назад!

В огне палестинской пустыни
И в грохоте яростных сеч
Хочу ваше звучное имя
Я доблестной славой облечь!

Нет слаще судьбы – чтобы пасть мне
В кипучем бою довелось
За тонкое ваше запястье,
За шёлковый ливень волос,

За шорох шагов, шелест платья,
Таинственный след башмачка.
Могу ли другого алкать я,
Возможна ль иная мечта?

Но знайте: и прежде, и позже,
По бренному миру кружа,
Мне больно покой ваш тревожить –
Прощайте, моя госпожа!

Маму мою звали Зоя, по-гречески «жизнь».
Жизнь – значит жизнь, это имя встречается редко.
Спи, отдыхай, моя мама, спокойно лежи –
Но из-под ног словно выбили мне табуретку.

Жизнь ускользает куда-то в неведомый край,
Воздух колышется звуком оборванной песни.
Жизнь – это плоскость, черта, и за острую грань,
Не удержавшись, шагнуть и навеки исчезнуть.

Было, дышало! Смешной и глазастый младенец –
Это на фото не я, это мамино детство.
Пережитое её никуда мы не денем,
Пережитое своё – никуда нам не деться!

Счастья бы девочке с фото, хорошей судьбы!
Только хорошее может ещё огорошить…
«Быть, - испытания требуют, - или не быть?»
Каждый, как мама, ответит ли, будучи спрошен?

Мама не знала, что значит хитрить или лгать,
Мама на редкость была простодушна, доверчива –
Чистых небес синева и безбрежная гладь,
Но с опозданием дочерью образ очерченный.

Как очертить эту стройность и лёгкую поступь?
Как в тёмно-русые кудри вплетается ветер!
Помню её молодую, прекрасную просто!
И голубые глаза – нет добрее на свете!

Солнечный взор! Можно стойкою быть и упрямой,
И созидать, и дерзать, замахнуться на многое,
Если крылом за спиной всемогущая мама –
Пусть даже старая, слабая, даже убогая!

Силы дающая! Мама – зелёное лето,
Солнечный мир, весь в цветущие травы одетый,
Голубизна в незабудке и ясной виоле,
Ширь бездорожная и колосистое поле!

Вот она, радость! Ах, мама, пусть каждая птица
С именем светлым твоим мне в окошко стучится!
Окна раскрою и встречу прилёт их весною!
Славься, прекрасная жизнь – а по-гречески Зоя!

Какое озеро требует, чтобы местное население состояло из носителей одного определённого мужского имени?

Отгадка: Селигер.

Я к вам пишу. А вы не ждали.
Взгляните на портрет.
Лицо под траурной вуалью –
Короче век на треть.

А невесомые запястья –
Смотрите, как тонки.
Струится шёлк прохладный платья
С движением руки.

Взгляните – лик мой светел, бледен,
И трепетны уста.
Не правда ли – английской леди
Хрустальна красота.

Не правда ли – слегка горчащий
Лимонный аромат
Вам так знаком – в лиловой чаще
Воспоминанья спят.

Моё письмо извольте скомкать
И уронить в камин:
На что вам, право, пальцев ломкость,
Дрожащих губ кармин.

Ах, блины-блины-блины –
Девки тощие полны!

Пусть за Масленицу станут
Девки, как блины в сметане!

Молока да масла лей –
Будут девки веселей!

Отъедайся, молодая –
В пост потом поголодаем:

Уж грозит издалека
Строгим стуком кулака.

Ишь, как солнышко взыграло!
Да к утру мороз удалый

Свой порядок наведёт –
Наворотит коркой лёд.

Раз на лето рот разинул –
Провожай щедрее зиму,

Чтобы год не вышел пуст –
Не скупись для алых уст!

Масленица как по маслу!
Гул-гулянье не погасло!

Ради радости радей –
Отсчитай по пальцам дней.

Запрягай лошадок в сани –
От щедрот прокатим с вами,

Нет, не в тягость, а слегка –
По последним по снегам!

В визгом-лязгом грохнул пляс –
Масленица удалась:

«Ах, быстра-проста-пестра я,
Огне-рыжая!»

Мало было мне финансовых проблем,
Так вдобавок эта девка (кличу «Лен!»),
Что по найму подставляет мне лобок,
Вдруг заныла про какую-то любовь.

«Я несчастная, - рыдает, - я тебя
Полюбила, по постелям теребя!
Мне ни доллара не надо, ни рубля!
Я навек с тобой, совместной жизни для!»

Я люблю «люблю» послушать сладких баб,
Я ни плотью, ни запалом не ослаб,
Но раз любишь, так давай, в восторгах млей –
Я и зелени добавлю, и рублей.

Нет, у дуры льются слёзы, нос распух!
Я за это, что ль, плачу бумажек пук?!
Вон, пошли разводы чёрным по щекам!
За такой перфоманс я гроша не дам!

Вы в Арктике не были? – Не был. – И я не была.
Я дома в тепле, глажу спинку пушистого Барсика.
Я слышала, Арктика невыносимо бела.
Сверкает на солнце равнинами мёртвыми Арктика.

Меж вечными льдами на север от материка
Могила Седова. Там стражею – пёс его преданный.
А Барсик умильно мурлычет и спит на руках.
У Барсика с Арктикой трения: высказал кредо мне.

У Барсика с Арктикой – нет, не сложилась любовь!
У Барсика с Арктикой полное непонимание.
Про рвущихся страстно на полюс научных рабов
Котам не мяукайте – предупреждаю заранее.

Кошачья натура дремотна: витают во снах,
Им снятся бездонной ночи голубые созвездия,
И жалко Седова, и жалко хорошего пса,
Всех псов, что романтики в поисках истин заездили.

Зима кралась, пушистой мягкой
Лисою став,
И осторожно снежной лапки
Скользил постав.
Поёжилась, потёрлась зябко –
И вихрь октав
Внезапно вырвался наружу,
В прохватывающую стужу.

*

Каждая ёлка наряжена в шубку пушистую,
Каждая ветка одета в платок пуховой.
Щедро мороз потрудился над каждою шишкою
И запустил пальцы инея в прорези хвой.
Жизнь от особы своей оградил – и трещит себе
С полным размахом: его у мороза с лихвой.
Всласть разгулялся, обычаю зимнему верен,
Добрый защитник прекрасных древесных царевен!

*

На ветке заснеженной жёлтые шарики.
Цвета – как яйцо: и желток, и белок.
Синички настойчиво в поисках шарили:
Скорее наесться: закат недалёк,
И ночь, и мороз, ветры стылые-шалые –
Нахохлятся шарики: каждый продрог!
И шарик на ёлке – почти новогодний!
И выживет он, если Богу угодно…

*

Едва лишь варежку с руки я скину –
Зима немедленно морозом влепит.
И мнится мне тяжёлой, тёмно-синей.
Порою цвет лилов и фиолетов,
И лёд сверкает через белый иней,
И странно вспоминать, что будет лето…
Лиловое уйдёт в земное лоно,
Мир станет снова солнечно-зелёным!

*

А зима кончается – а я
Думала клубком свернуться просто:
Мне зима, ткачиха и швея,
Наткала-нашила белых простынь,
Ткнуться-завалиться в лень спанья.
Только зимушка прощенья просит –
Вешняя повелевает власть
Мир подснежниками расшивать!

Сельской улицей окно с розаном
Или в пурпурных цветах герани
Обходи: как встретишься глазами,
Так до самой смерти не отпрянешь.

Маменьки, чтоб дочек не украли,
Убирают окна в занавески.
Вот и ты взгляд пылкий занавесь-ка,
Не смотри в окошко нежной крали.

А не то – беда! Беда, голубчик!
Будешь нарезать круги у дома,
Тщась надеждой: наконец получишь
Еле слышный вздох девицы томной.

Прыгнуть бы в окно через розаны!
Только краля с ямочками щёчек
Холоду напустит – мол, не очень!
Мол, пылай – но чтоб не партизанил!

Синей искрой взгляд блеснёт – и долу.
Средь розанов – так высокомерна:
Чтобы место знал, ходил у дома
И сгорал, любуясь на царевну,

Ждал бы: взглянет, да платок обронит,
Отведёт рукой листок зелёный,
Разомкнёт розанов оборону…
Ах, розаны, горе для влюблённых!

Бежим, воздушными ступнями
Едва касаясь облаков,
И мир земной внизу, под нами:
Гляди, любуйся: вон, каков!

Летим, заходимся восторгом,
Объятья ветру распахнув!
Неси нас, ветер! Счастья столько,
Наполнить жизнь - и не одну!

Лежим. В постели. Вечер скучен.
«Летим» с «бежим» соединив
По буквам, среднее получим.
А все полёты – только миф.

За окном – то снега, то дожди.
Год за годом скользят стороною.
Не исчезни! Постой-подожди!
Бог дарует нам встречу с тобою.

Бог дарует нам встречу! Ну, что ж?
– Ты как прежде… – Ты тоже похож…
– Ты ли, та моя майская ветка?!
– Ты ли, утренний ветер, ответь-ка!

Помнишь – солнце и соль на губах,
Сарафан в незабудках-цветах,
Рама старого велосипеда,
И полёт, невесом и неведом,

Во весь дух, а душа – во всю ширь!
Этим каждый навеки прикован,
С этим каждый из нас после жил –
Сколько лет не того, не такого!

Не такого, не так – и навалом!
Сколько было – и всё миновало.
Только едкая горечь и боль –
Пережить и не дрогнуть изволь!

Всё принять! Взгляд измученных глаз
Отвести, стать бесчувственней снега…
Я не вовремя встретила вас,
Опоздавший Евгений Онегин…

Так не вовремя! Не славословь
В зыбкой памяти запах левкоев!
Где-то бродит-томится любовь,
Я не знаю, что это такое…

Эта встреча печальна-светла,
А за ней – ничего. Всё пустое.
Нас, наверно, не зря развела
Жизнь премудрая – спорить не стоит.

Мы расстанемся. Чужды пути –
Твоего никогда не принять мне.
Только памяти юной цвести
Голубыми цветами на платье.

В поисках материала о сортах вин я наткнулась на одно из названий.
Вино Рейнхессен «Молоко любимой женщины».
Трогательно.
Но мне вспомнился случай… как охарактеризовать его? Забавный? Грустный? Скорее, ляпсус, а может, назидательный пример для заоблачных поэтов…
В общем, так:

Как звали того парня, не помню – ну, назовём популярным Сашей… Когда-то, помню, было целое поколение Саш.

Так вот, отработав смену, пришёл домой Саша, к жене Маше, а так же сыну, трёхмесячному младенцу Виталику.

Машу Саша в щёчку чмокнул. А она его мельком, куда пришлось: не до Саши было, Виталика кормила, тот грудь не брал, крутил головой и покрикивал – в общем, проблемы.

«Ути-ути! – потормошил Саша сынка и пальцы рогаткой сложил, – Коза-коза!» – но тот по глупости не понял – только крик на миг приостановил, и опять за своё.
«Эх, Виталька! – сокрушённо проговорил папа, – дурачок ты: в такую грудь не всосаться!»

Маша покосилась на него.
Бюстом она всегда отличалась, да когда ещё под тяжестью молока он максимально раздобрел – хоть на обложку «Плейбоя» снимайся. Только какие тут плейбои – под Виталькины крики!

«Смотри, Виталька, бери пример!» – сделал последнюю попытку помощи Саша и, наклонившись через Машино плечо, смачно поцеловал плавный и гладкий склон упругой груди. Виталька заорал благим матом.
«Иди-иди! – раздражённо дёрнула плечом Маша, – на плите обед горячий».

Одинокий и брошенный Саша отправился на кухню. Заглянул в сковородку, печально побаландал половником в кастрюле и налил себе тарелку. Всё правильно, вкусно, Маша молодец, но лучше бы она сидела сейчас рядом, вот на этой табуретке, и смотрела бы, как он ест. Или порхала от плиты к мойке, энергично встряхивая шикарным бюстом, полуприкрытым халатиком, и заботливо подкладывала бы мужу в тарелку первое-второе-третье.
Кстати, о третьем…

Саша кинул вокруг беспокойный взор и не встретил никакого препятствия. Маша забыла. Третьего нет.

Доев пюре с котлетой, он ещё раз пошуровал по плите и столам. Хотелось чем-нибудь запить котлету, напичканную калориями, настойчиво прилипшими к желудку – и чтобы не водой, нет – а чем-нибудь равноценным, дабы две стихии честно справились с друг другом.

Саша открыл холодильник, переставил пару банок, пошарил по полкам и вдруг обнаружил на нижней, в самом углу, прикрытый блюдцем стакан с молоком.

«То, что нужно, – почувствовал Саша. – Ишь, Машка, запрятала!» – и он залпом осушил гранёный сосуд с вожделенной влагой, и та разом влилась ему в желудок, по пути сметая вцепившиеся в стенки калории.

Ни одна корова, и даже ни одно молочнопромышленное предприятие не оказывали на Сашу столь странного воздействия.

«Чего я хлебнул-то…» – в ужасе вытаращился он, вцепившись в дверцу холодильника. Бледно-сладкий вкус ещё подрагивал на языке. «Это ж не молоко! Снадобье какое-то. Может, наружное средство?»

– Маш! – сунулся он в комнату. Виталька наконец-то лениво взял сосок, и Маша боялась пошевелиться. «Тсс!» – шикнула он на мужа, но тот не внял.
– Маш! Чего у тебя в стакане?
– В каком?
– В холодильнике, внизу, под блюдцем. Я думал, молоко, выпил…

Маша на него обалдело поглядела. И пару секунд молчала. А потом взвилась – даже Виталька не спас положения.
– Ты?! Ты что наделал?! – заорала не хуже Витальки. – А чем я ребёнка кормить буду?!
– А чего… чего я… – попятился Саша, – ты чего, не… и так же кормишь!
– Да это ж – докармливать, балда! – постучала Маша себе по голове, – это ж сцеженное, про запас! Думаешь, чего он не сосёт-то? Соску с бутылкой ждёт! А теперь нечего дать!
– Это что… – ещё не веря, Саша заранее затрясся, – твоё, что ль, молоко?!

Тут бы Саше и воскликнуть, патетически воздев руки: «О, молоко любимой женщины», блаженное вино Рейнхессен!»
А можно бы и авторитетно пальцем погрозить: вот, мол, и повод тебе, Маша, волею судьбы – не корми из бутылки, не приучай, не балуй – пусть трудится, не соску, а сиську сосёт, а то не младенец растёт, а лодырь!

Но Саша, презрев отцовский и супружеский долг, только выкатил глаза, с хрипом схватился рукой за горло и рванулся в ванну.
«И-еххх! – залп за залпом выстреливал из него Машин обед вместе с Машиным молоком, – и-еххх!»
И обед, и завтрак, и дружеская заначка – всё к чёртовой матери! И-еххх!
И до Маши через дверь долетало: «И-еххх…. И-еххх…»
И сквозь Машин бюст гулко и болезненно стучало в Маше её женское сердце.

О, вино Рейнхессен!

Вот и вся история, забавная и печальная. Вам она не показалась печальной? А мне – очень.

Усталая, но весёлая мать семейства Сима Семёнова дотащила-таки до дому свою необычную ношу. Радостно скрипнула калитка, спокойная уверенная поступь по шуршащей палой листвой дорожке выдала хорошее настроение. Хозяйка распахнула дверь – чтобы из последних сил подсадить на порог большой мешок.
Дочки, дружно шмыгнув носами, с любопытством высунулись в небольшие сени – а следом выкатился на холод клуб пара.
«Куда раздетые?! – прикрикнула мать и указала на мешок, - вот… тяните-ка лучше… да осторожней!»
Девочки с замиранием сердца ухватили мешок: там что-то шевелилось. Перевалившись через высокий порог, мешок вдруг отчаянно завизжал и задёргался. Нина отпрыгнула, Тома присела, обе вытаращили глаза: «Мама! Что это?!»
Румяная с холоду Сима рассмеялась, поспешно скинула пальто и шагнула к мешку, деловито засучив рукава: «А вот посмотрим…»
Из развязанного мешка высунулись два вздёрнутых рыльца. И тут же толстенький смешной поросёнок проворно выбежал на середину кухни, опередив всё ещё возившегося в холсте неторопливого собрата.
Поросёнок быстро посеменил семёновскими полами, озабоченно поглядывая по сторонам и тычась в углы. После пробежки громко и разочарованно хрюкнул. Он был довольно ушастый и откровенно розовый. Цвета шиповника, что обильно цвёл нынешним летом в саду. Девочкам страшно нравились распускающиеся бутоны, тугие и круглые, словно крошечные поросятки, но рвать их не разрешалось.
Вслед за розовым – появился его неповоротливый товарищ – куда бледней, зато пузатей.
«Ой! Какие хорошенькие! – дружно завизжали девочки, - а этот - розовенький! Мама! Давай назовём его Розочкой?!»
«Хоть розочкой… хоть козочкой…» - добродушно проворчала мать, торопливо сооружая хрюшкам молочную баланду.
Со временем второго нарекли Тяпой. Уши у него висели лопухами, закрученный хвостик дрожал при чавканье, и был он тихий, покладистый, никому не мешал. Ел и ел себе. Из корытца на кухне. Сперва пойло молочное, а потом уже всякое.
Чего не скажешь про Розочку.
Эта – привередничала вовсю и сразу забастовала, едва лишь в сваренную с повалом картошку не добавили молока. Отчаянный визг и гневное топанье продолжались не один час – пока не было сломлено сопротивление хозяев. Симины нервы не выдержали. Закрутив полотенцем больную голову, она яростно ливанула хорошенькой хрюшечке полную кружку свеженадоенного. Удивительно голосистая попалась животина!

В истории разведения свиней на что упор делался, на что производился отбор? На быстрый рост. И – соответственно – прожорливость. Потому как хавроний – всем известно – не доят, не запрягают. На мясо растят. И расти им, мясным – полагалось до восьми месяцев.

Бледный Тяпа вполне соответствовал задачам искусственного отбора. Тогда как яркая Розочка явно выпала куда-то в сторону.
Не по той дорожке пошёл отбор.
В другую область.
Спорт. Вокал.

Нет, кушала Розочка с отменным аппетитом. В деревянном корытце, что хозяин Семёнов из полена выдолбил – дно проела: так рьяно выскабливала свою посудину. Сима едва успевала баланду ей плескать. Розочка тут же налетала, аки гарпия – мгновенно изничтожала варево – и начинала орать дурным голосом.

На Розочкины вопли из ближних домов то и дело сбегались соседи.
«Уймите скотину!» - свирепо требовали они и писали заявления в милицию. Все заявления несли отпечаток невыразимого страданья вкупе с клокочущей яростью и начинались словами: «Эта самая свинья семёновская… так и так, разтак…»
Дальше шли варианты.
Ну – не могла же милиция на такое не отреагировать!
Милицию встречала Розочка. Она бросалась навстречу, издавая оглушительный визг – пронзительный, как паровозный гудок, и изматывающий, как сирена воздушной тревоги. Вконец одуревшая милиция едва находила выход…
А Розочка опускала голову в корыто и опять начинала чавкать.
Чавкать – чавкала – а не росла.
Всё питание в движение уходило. Спринт, бег с препятствием, лазанье, прыжки, аккробатика… Что и говорить, легкомысленно Сима покупку совершила. Притихшие девочки то и дело подбирали сваленные Розочкой предметы обихода и заметали осколки разбитой посуды.
Любознательная свинка живо интересовалась содержимым шкафов, створки которых ловко поддевала своим небольшим изящным пятачком. В маневренности и манипуляциях он не уступал кончику слоновьего хобота. Но где вы найдёте слона, забирающегося в кухонный шкаф и сжирающего всё, что там обреталось? А небольшая грациозная хрюшка забиралась: позволяли габариты. Не брезговала и платяным. Есть не ела – только пробовала. Дегустировала. Пожуёт – и в сторону. И за следующее. Платья, брюки, рубашки. Куртки, пальто. А то и постельное бельё. Свежестиранное – свежеглаженное. Прямо-таки, душистое от утюга! Подберётся, пока Тома с Ниной отвлеклись, подбирая стеклянное крошево от разбитого флакона маминых любимых духов – и вытянет зубами белоснежный льняной конец.
Покуда поросятки маленькие – их держат в доме, чтоб не мёрзли. Хрюшки – против мнения о них – звери аккуратные. Дай им строгое место для входа-выхода питания – и они свято всё будут соблюдать. Если ж их мыть время от времени – это милое комнатное животное. Тяпа в промежутках между баландой – сладко похрапывал на диване в гостиной, на любимой подстилке. Тут надо отдать Розочке должное – санитарные нормы она блюла неукоснительно - будучи девушкой капризной и разборчивой, а потому не терпящей эстетических нарушений. Да. Девица. Это вечно сонный Тяпа оказался кавалером. Он радовал Симу прибавками в весе.
Поначалу дочки пришли в восторг, узнав о разнополости поросят. Не было конца далеко идущим планам: «Ой! Вот они вырастут, и мы их поженим! И у нас будет много поросяток!»
Но со временем, то и дело Розочкиных шалостей плоды пожиная, поженить свинок им расхотелось.
Как представят себе около десятка кругленьких лапочек цвета утренней зари, раскапывающих комоды, распахивающих шкафы, забирающихся на стол и сующих пятачки в кастрюли со щами и в сковородки с голубцами, схрупывающих по подоконникам зацветшие, было, герани да бегонии, сжёвывающие тетрадки с приготовленным домашним заданием… И мамочку-то их игривую не вынесешь – а если все детки в неё?!

Будущее хрюшек плохо представлялось детскому сознанию. Пока они маленькие – живут себе – и живут – и кто ж их тронет? А потом… потом они подрастут, к весне потеплеет – и переведут их в сарай, и Тома с Ниной будут прибегать к ним туда – приносить вёдра с пойлом. А дальше… дальше – это когда ещё будет… да и чего об этом думать?!

Девочки не думали. Совсем.

А бандитка Розочка всё громила комнаты. Трещали разрываемые портьеры – их остатки ссыпались вниз, увлекая за собой карнизы. На юбилей главы семейства Семёнова - который Сима рискнула отметить, собрав гостей – в самый торжественный момент, при поднятых бокалах и патетических тостах – белоснежная скатерть вдруг медленно поехала, плавно сдвигая праздничный фарфор – и не успела честная компания опомниться – как внезапный поросячий прыжок свёл на нет всё мероприятие. Грохнулись тарелки и соусницы, разлетелся во все стороны салат, шмякнулся заранее поставленный посерёдке пирог именинный…

Именно его и сожрала Розочка единым махом, пока потрясённые гости в себя приходили.
После чего семейным семёновским советом решено было, что Розочка, пожалуй, достаточно подросла, чтоб жить в сарае.

И началась у Розочки новая сарайная жизнь!
Неделя истошного визга ушла на адаптацию. Но потом хрюшечка неожиданно смирилась, найдя в новом положении неожиданные плюсы.

Упитанный Тяпа остался дома, как менее опасный. Розочка, как ни странно, по нему не скучала. Теперь интересы её сосредоточились на отношениях с мерином Пегим, а по-простому, по-свойски-олимпийски – Пегасом. Пробегаясь оттаивающим к весне двором и поддевая пятачком вёдра и дырявые корзины, шустрая свинка пролезла в конюшню – да так там и осталась. При лошадиных небрыкучих ногах.

Славным характером Пегас отличался. Деликатная такая скотинка. Сроду не обидит. Подвинется, место уступит – да ещё шляпу снимет.
То есть – снял бы, если б носил.

Не носил мерин шляпы! Носить ему пришлось тяжкий крест Розочкиного соседства.

Привыкла, понимаешь, Розочка по диванам валяться! Она и здесь, при прохладе весенней, всё к теплу тяготела. К мерину, то есть. К сердечному теплу – которое мерин по природе своей доброй не экономил. Ну – и к физическому, температурному – тоже.

Большой был мерин. Большой да тёплый. Стоит себе – солому пожёвывает. Так и спал – стоя. А хрюшечка спать приспособилась - в ногах у него. Подкатится – ближе некуда – к копыту расплющенному, изработанному – и спит себе, прижавшись. Пегому неудобно, он и переступит ногой-другой. Тут уж свинка – сонная-пресонная – момент не упустит – самый переступ подгадает – и под поднятую ногу подползёт. И дальше храпит-похрюкивает. А лошадка многострадальная о трёх ногах мается.

Изнеможит, попытается копыто на место поставить. А там, на месте-то законном – в предутреннем сне Розочка розовеет. Попробуй, задень её копытом! Визг – на весь посёлок и окрестные дали! Уж давно стар и млад знали – вон, де! – началось! прощай, покой и сон! это Роза Семёнова буянит… чей визг – давно притчей во языцех стал.

И несчастный мерин во всей прелести и неподражаемости его вкусил. Не смея ни вздремнуть, ни глаз смежить - точно рабочий день отрабатывал – в хлеву с хрюшкой ночевал. Ненаглядная певунья во все свои вокальные данные чутко реагировала на малейшее мериново шевеленье.

Стала Сима замечать мученический пегасов взгляд. А Семёнов стал замечать некудышные трудовые результаты лошадиные. Потому как – овёс Пегасу в ясли подсыпали отнюдь не за мадригалы утончённые – за работу тягловую! Ан - не в коня корм – хиреет час от часу! Аж на ветру шатается!

Да… Мелкая была свинюшка и вредная. За то и поплатилась.

А что прикажете делать?! Что делают со свиньёй, от которой всей округе и достопочтенным гражданам житья нет?! Сказать – или сами догадались?! Вот то-то и оно!

Ну, что к тому добавить? Наточил Семёнов широкий нож. Утёрла Сима слезу набежавшую. И тишь да гладь воцарилась в посёлке. Полный порядок! Ночью – сон. Днём – благостный покой. Никаких стрессов. Печёнка свежая на обед.

И девочки, придя из школы, постояли немножко возле сарая, попереминались с ноги на ногу – и всё поняли.

А потом, с годами-то – совсем всё поняли. Умненькие девочки были. В школе хорошо учились…

Облака над городом –
И похолодало.
Как же лето коротко,
Как же лета мало!

Вот бы лето вечное –
До чего же здорово!
Только помню свечи я,
И окно с узорами,

С ёлками, снежинками –
А зима лежит себе
Мягкими сугробами,
И порой суровая.

То вдруг неожиданна
Оттепелью жидкою,
То швыряет снегом,
Что б быстрее бегал.

Но пускай до дрожи
Злые холода –
Этого мне тоже
Может не хватать.

Не в силах прошлое менять –
Век будущим наполним.
Но всё же вспомните меня –
Раз в жизни – и довольно.

Он в целом спет,
Пассаж комет,
Ноктюрн ветров весенних.
Вы помните меня – ведь нет
От памяти спасенья,

И мир расколот, мир приник
К растрёпанным архивам.
За памяти единый миг
Отпустятся грехи вам.

Эй, люди, вам я кричу!
На большой колокольне стоя,
Я верёвку дёргаю и кручу,
И гулко колокол стонет –

Эй, люди! Счастье пришло!
Пусть надежды вовек не меркнут!
Обломало клюв мировое зло,
И в пропасть пал чёрный беркут!

Эй, малый, слышь? Отвяжись.
Колокольни для злых набатов.
Мы наслушались звонарей за жизнь –
Хромы давно и горбаты.

За лазурными холмами,
За вертлявою рекой –
Может, не видали сами,
Да слыхали – есть такой,

Но искать его не надо –
Просто знай: поверь, что есть –
Лес, где каплет мёд и ладан,
Мятно-ароматный лес.

Ночь безлунна, мгла густая,
Мхи стволы обволокли,
В травах бархатных блистают,
Как алмазы, светляки.

Ветви тяжкие развесив,
Лес – гостеприимный весь.
Только ни за что на свете
Не ходи в заречный лес!

Эти дебри мраком полны
И не знают света дня,
Даже самый яркий полдень
Безнадёжно хороня,

Тихо растворяют двери
И заманивают вглубь
Тех, кто любит и кто люб,
Кто надеется и верит.

Пусть ты ловок и не робок,
Умоляю – ни ногой!
В лес ведут десятки тропок,
А из леса – ни одной!

Чащи траурно-безмолвны,
Там покой и забытьё,
Леопардовая полночь
Мягкой поступью идёт.

Там нельзя воды напиться:
Кто пригубит – был таков.
Там растёт, шептались птицы,
Самый сонный из цветков!

Там причудливы виденья,
Повергая время вспять:
Тянет стать прозрачной тенью,
Головой в траву упасть.

Кто, отведавший амброзий
И нектаров, не затих
И юдоль свою не бросил
Для блаженства снов пустых?!

Бросая искры и дрожа,
Сквозь марево ночное
Звенела юная душа,
Звезда Зоя!

Когда-то ввысь вознесена
Космической грозою,
Сияла в небесах она,
Звезда Зоя!

Ревели вьюги, дождь лупил
Полоскою косою –
Мерцала синим-голубым
Звезда Зоя!

Одерживали верх лучи
Над дикой силой злою,
Лишь зажигала свет в ночи
Звезда Зоя!

Мир колошматила война,
Но это всё пустое,
Когда в сиянии видна
Звезда Зоя!

Не досияла – сорвалась
Не светит над землёю
Лазурным блеском ясных глаз
Звезда Зоя!

И синь глубокая молчит –
Но тем не гасит зова.
Ах, мама! Ты моя в ночи
Звезда Зоя!

Уже не дозовусь тебя –
Зайтись хотя бы воем,
Ах, мама! – где-то вострубят:
- Звезда Зоя!

С рифмами – не виртуозы:
Розы-морозы-берёзы.
Но и наивною рифмой
Вяжем, как ленточкой, стих мы.

Стих заплетаем в косички –
Строчки, как розовый ситчик.
Складываем, словно кубики,
Всякие : «Любит, не любит как!»

Да, все немного мы лошади,
И, уж конечно, мы дети.
Дети до старости, до смерти,
Даже в бессмертие метя,

Даже премудрость постигнув.
Даже хватая звезду!
Но нарождается стих в нас –
Образы детства идут.

Выдержав шквалы и ливни –
Так же мы будем наивны,
Будем просты, и доверчиво
Прятаться в круге очерченном,

И ничего не поделать:
Мы в человеческом теле –
Мыслим на полном серьёзе:
«Розы-морозы-берёзы».

Её дыханья Зайка не любила. Бывают люди, обыденная жизнь которым - не интересна. Мир и покой скучны. Рутина жизни угнетает. Тянет их куда-нибудь на простор, во чисто поле: шашкой вострой помахать, с налёту пострелять, силой с кем помериться. И далеко не всегда, заметьте, пышет воинственным пылом сильная половина человечества. Зая ещё по детскому саду помнила весьма удалых однокашниц с лихим огнём в ошалелых глазах.
Зая к таким не относилась. С ползункового возраста любила пушистых зайчиков и плюшевых мишек. Кормить их и укладывать спать она могла часами, не требуя к себе внимания и не досаждая маме. Ещё Зайка любила рисовать. Сколько угодно. Хоть весь день. Проблема была только с бумагой и вечно ломающимися карандашами. Особенно красными. Особенно в детском саду. Особенно - под обстрелом малолетних неистовых валькирий, выхватывающих карандаш из-под рук. И сколько – ах, сколько!- начатков высокого и прекрасного осталось незавершённым, погрязло втуне и кануло в Лету по причине внезапных и стремительных военных набегов. Вожделенный красный карандаш! Светлая мечта юных дней!
Воинский дух прививался Зоечке со скрипом. Тут она оказалась полной бездарностью. Приобретя со временем какую-никакую молодецкую ухватку, Зоечка научилась вовремя схватывать брошенный кем-нибудь карандаш и быстро прятать под себя, прижимая попкой. Дела пошли лучше. На белом листе расцветали пламенные цветы. До небес росла зелёная трава. В траве гуляли добрые зайчики, весёлые собачки, хорошие девочки в розовых платьях. Стояли синие дома с красными крышами. В огромных окнах горел жёлтый и оранжевый свет. Огромное огненное солнце горело в голубом небе.
Но никогда не горел огонь войны. Не было его в Зайкином мире.
На соседних столах Зоечка видела исключительно чёрным нарисованные танки с пушками, из которых вырывалось откровенно-красное пламя. «Вот, значит, почему мальчики так стремительно хватают красные карандаши,- догадывалась Зая и впадала в альтруизм, - ну, понятно... Раз всё чёрное…. Им, конечно, нужнее, чем мне…». Мальчики рисовали войну. И даже не самые драчливые. Вернее, всегда - не самые драчливые. Потому что самые драчливые не рисовали ничего.
Доставалось Зайке от драчливых. Сначала в детском саду. Потом в школе. То толкнут, то дёрнут, то подножку подставят. Зайка летала, падала, кувыркалась. Как вдруг всё кончилось. Совершенно неожиданно. В седьмом классе.
В седьмом классе вообще всё встало с ног на голову. С первого сентября. Как только Зайка вошла в класс. Вошла и оставила за дверью яркое прошедшее лето. Вошла и неожиданно почувствовала, какая она взрослая и длинноногая, как всё смешно и несерьёзно было до сих пор, и как все изменились вокруг.
Зайка чуть задержалась на пороге, победоносно обозревая класс. Все до одного, мальчики впали в замешательство. На юных физиономиях отразился страх. Зайка спокойно и неторопливо прошествовала на своё привычное место. Весь класс с трепетом рассматривал её. Это она знала. Это даже не волновало. Это было само собой разумеющимся. Иначе и быть не могло.
Дальше жизнь потекла своим чередом. Уроки, звонки, перемены. Зайка открыла в себе неожиданные качества! Оказывается, она находчива, смела, азартна и вообще высокого полёта. Возможность рухнуть с высоты просто не приходила в голову. Любые препоны преодолевались плавно, легко и стремительно. Точно мазок кисти, росчерк пера, отработанная и уже в подкорку вколоченная гамма. Всё это Зайка умела. С ранних лет своим, родным было. И рисовала всерьёз. И играла свободно. Это раньше – боялась да робела. Теперь – кураж!
Мальчики так и не смогли прийти в себя. Зайка блистала.
Было чем блистать. И прежде, всегда - было, чем. Хоть звалась Зайкой, но была-то – куколкой. Мальвина фарфоровая! Кудерьки, правда, не голубые – русые. Зато глаза – как два огромных зелёных фонаря. Да нет! Это они раньше фонарями были! Дразнили за них Зайку: погаси фонари, лупоглазая! Теперь… недавно Зайка в книжке вычитала… смарагды! Слово-то какое! Потом, когда Зайка старше стала, один знакомый так и звал её – Смарагда… Она к тому времени ещё серьёзней стала. Зайкой её уже только дома называли.
Поначалу мальчиков седьмого класса Зайка воспринимала только понарошку. Но в дальнейшем и они стали активно вытягиваться, и пришлось признать факт их существования. В девятом классе с некоторым удивлением Зайка обнаружила в них представителей мужской половины человечества…. Странно…. Эти вдруг невесть откуда возросшие акселераты…. Опята долговязые, вымахавшие за одну ночь после дождика! Заявляют о себе…. Задают тон…. Задаются сами…. Наскакивают друг на друга с резвостью молодых мустангов…. Боевые стойки. Победные взгляды. А главное – где-то там, скрытно, в глуби, накаляющаяся, шевелящаяся угольками и пробивающаяся наружу – сила. Древняя. Страшная. Что это ещё такое?! Зайке сперва не понравилось. А потом стало интересно…. Поглядим, что ещё выдаст мать-природа….
Зайка приглядывалась и наблюдала. Ненавязчиво. Осторожно. А пока приглядывалась – на фортепиано играла. Где только можно. Всем певунам подыграть могла. Что хотите. На слух. Звучало у Зайки. Нравилось мальчикам. А то – вот ещё: нарисовать могла что угодно. Портретами её донимали, надоедало даже. Чуть свободная минута – с листочками к ней подходят. Лица умильно-подобострастные. Глаз у Зайки был верным, рука твёрдая, уверенная. Одним росчерком карандаша или фломастера. Похоже выходило. А больше мальчикам ничего и не надо. Портрет для понту и Зайкино внимание. А иначе бы, зачем? Фотографируйся себе.

Всех и фотографировали. В школе. Из года в год. Уж такая традиция повелась. С первого класса, помнится. Обычное дело: в какой-то, заранее оговоренный день наряженных девочек и причёсанных мальчиков расставляли двумя рядами на фоне подобающе оформленной стены, и – щёлк!- где-то там летела птичка, под радостное её щебетание многоголовый образ детского коллектива фиксировался на плёнку. Позже Зайка рассматривала доставшуюся ей фотографию с ощущенией стыда и боли. Собственное Зайкино лицо обычно наполовину закрывалось чьим-нибудь бантом или затылком, и пребывало в окружении напряжённо-испуганных физиономий с вымученными псевдоулыбками. Зрелище было настолько несчастным, что Зайка тихо радовалась тому, что дома, в семейном их альбоме, в который бабушка старательно подклеивала новые фотографии, между каждой страницей был вставлен лист тонкой бумаги, и необязательно было напарываться на школьные снимки, когда перекладываешь плотные и тяжёлые альбомные картонки для собственного удовольствия.
Но время шло. Бежали годы. С годами улыбки на фотографиях становились всё фривольнее, детки – раскованней, коллектив – расхлябанней. К девятому классу это было нечто! Недозревшие подиумные дивы задавали тон на первом плане, а позади рокотал грозный прибой мужской мощи и стати. Мальчики изображали панибратство и вседозволенность. Этакая молодецкая дружина с ухарским замахом. Зайка с усмешкой взглянула на доставшийся ей экземпляр и надменно скривила розоподобный рот. «Все выпендриваются!- подумала с досадой,- и чего из себя корчат?!». Мужское сообщество на заднем плане напоминало… ну, например, известное живописное полотно «Казаки пишут письмо турецкому султану».
«Интересно,- со скепсисом прикинула Зайка,- на экзаменах они, верно, будут напоминать «Утро стрелецкой казни», а на летней практике – «Бурлаки на Волге»…
Широкая фотография могла помяться в рюкзаке, и Зайка озабоченно нахмурилась, решая вопрос траспортировки…. Тут удивительно кстати проявил галантность нескладный Панкратов. У него откуда-то обрелась плотная картонная папка. Чем вообще Панкратов занимался и для чего таскал с собой папку, Зайка плохо себе представляла и не особенно интересовалась. Всё он к физику ходил с этой папкой…. В папке, кроме Панкратовских фотографий, лежали ещё какие-то листы – Зайка не рассматривала. Она с удовольствием сложила туда же свои фото и, разумеется, составила ему компанию на пути к своему дому, с великодушным пониманием простив его горделивую поступь.
Помнится, в восьмом Панкратов, отнюдь не тяготеющий к литературе, вдруг страстно прочёл стих… ну, по заданию на уроке требовалось, тут уж никуда не денешься… так ведь халтурили ребятишки! Любое, на выбор, стихотворение Лермонтова. Но ведь можно – что покороче…. Чего мучиться попусту? А Панкратова чего-то понесло…. С упорным отчаянием не сводя с Зайки прожигающих глаз и с явным перебором патетики вьюноша взвился пространными выкриками:
«В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла…».

Нет… Стихотворение Зайка очень одобряла, и Лермонтова любила, и уважала любящих поэзию…. Но зачем так заунывно завывать и утрированно рокотать? Мальчику явно не хватало хорошего вкуса. Это Зайка про себя с прискорбием отметила. А сверление взглядом ей и вовсе не понравилось. Ещё бы плакат развернул «Ты почему от меня ушла, Варвара?»! В общем, неудачно всё это у парнишки вышло… и не будем к тому возвращаться. Тем не менее, даже такой вот, вызывающий ироническую улыбку, поклонник порой заслуживал поощрения. Одноклассник… товарищ… ну, почему не позволить ему проявить рыцарские качества? Ну – пусть проводит….

Панкратов проводил Зайку до самых дверей и, пожалуй, мог бы набиться в гости, не будь достаточно скромен в отсутствие мужской братии, а перед Зайкой испытывая усиленно маскируемый трепет. Во всяком случае, Зайка его умоляющие взгляды проигнорировала.
Дальше – что ж? Человек пришёл из школы. Устал. Хочет есть. Закрылась за спиной входная дверь, отделяющая Зайку от внешнего мира, и Зайка наконец-то может расслабиться. Сбросить рюкзак. Скинуть сапоги и куртку. Потянуться. Промяться. О-о-ох!
Из кухни тянулся вкусный аромат. Бабушка рассеянно откликнулась на Зайкин приход, позванивая посудой. Войдя в кухню, Зайка небрежно кинула на стол классную фотографию. Бабушка тут же подхватила её: «Ну, что ж ты так? Повежливее надо…. Это ж память. История». Да Зайка и не возражала. Память – так память. И, правда, может, вспомнишь когда…. Когда это ещё будет…. Чего об этом думать?». Они уже сидели за столом. Зайка жадно черпала ложкой суп. Бабушка добродушно разглядывала фотографию. Время от времени подёргивала Зайку: «А вот это кто? А это кто ж такой? А вот – что за девочка? А тут что за мальчик...?». Зайка отвечала с набитым ртом. Постепенно жизненные соки наполнили её растущий организм. Кровь радостно заструилась по жилам. Настроение улучшилось. А там и мысли пошли всё благодушные, умиротворённые. Зайка полусонно слушала бабушкино воркование и смежала веки. Фотография больше не раздражала. Наоборот. Вызывала чувство удовлетворения. Вот. Фотография. Ещё одна. История. Можно сравнить с «первочковой». Явно – рывок…
Да и умиляет он, взгляд в прошлое… Всё-таки, детство – оно такое щемящее! В детстве – всегда хорошо. Какое бы оно ни было: голодное, холодное… А уж такое, как у Зайки-то – с мамой-папой-бабушкой, да когда так любят! – это ж… Одно слово – ДЕТСТВО! Нет большего счастья!
А бабушка всё приговаривала, крутя фотографию:
- У-у-у…. Ишь, девчонка-то … широко стоит… теснит подружек…. Вперёд рвётся… Задиристая, поди? Палец в рот не клади?
- Это Фролова, бабуль…,- неразборчиво бормотнула разморенная Зайка.
- А вот мальчишка…,- залюбовалась бабушка,- лихо-ой… Вон дружка – за плечи… Другого притиснул… А этот зубы скалит…. А вон озорные…. Сцепились…
- Это Бусаров с Останиным…, - очнулась, наконец, Зайка и решительно забрала фотографию, - да не разглядывай ты их… Изображают невесть чего… Смотреть противно!
Бабушка примирительно проговорила:
- Ну, что ж? Мальчишки. Им же надо похорохориться, себя-то показать. Это ж в них дух бунтарский бьёт. Без него и мальчишки нет. Пройдёт потом! Остепенятся! Солидные, умные будут. Вот увидишь.
- Да? - с некоторым любопытством обронила Зайка. Подумав, спросила: «И в каком же возрасте?
- Ну, не скоро, - степенно согласилась бабушка, - повзрослеть – время нужно. Кто как. Один – раньше. Другой – позже. Да ты время-то не торопи. Вот сейчас вешним денькам порадуйся. Деньки-то эти – пусть незрелые они, а светлые. Молодые.
Зайка соглашалась: перспектива когда-нибудь превратиться в бабушку, пусть даже такую славную, как у неё, Зайку, хоть не пугала, но и не радовала. Конечно, быть молодым – лучше. Хотя и старым быть – тоже со стороны ничего: это ж авторитетно, основательно, серьёзно. Мудро, наконец! Уважают тебя, считаются с тобой, спрашивают, советуются, место уступают. С почтением произносят: «А! Это Ирина Петровна разрешила? Тогда конечно…».
Зайка задумалась. Представила себя бабушкой. Аккуратной и доброжелательной старушкой. С седыми, забранными в пучок волосами, со множеством морщинок на лице. В сером клетчатом платье – длинном и широком, но чистом, отутюженном, с кружевным воротничком. И пахнуть от неё будет свежим отглаженным бельём, сдобными плюшками с ванилью, или старыми книгами, тем особым запахом, который витает в воздухе, когда раскрываешь какой-нибудь домашний заслуженный фолиант времён бабушкиного детства. А то и духами. Терпкими, тяжёлыми, солидными – бабушкиными. Сразу носом чувствуешь – очень значительный человек.
Зайке всё это понравилось. Пожалуй – подумала она – у старости есть свои преимущества…. Разве может легкомысленное детство быть таким респектабельным, таким весомым. А столько знаний! Столько умений! Нам, молодым, ещё всему учиться и учиться! А старость всё уже знает и умеет. Только к делу применяй!
От этого открытия её отвлекла сама же бабушка.
- Ну-ка, - сказала, - принеси наш Общий альбом, мы с тобой фотографию сразу туда, в Историю, и приклеим. Пусть у нас всё по-порядку будет.
Общий альбом да История – вполне устоявшиеся понятия в семье. Зайка знала, что фотографии любительские, дружеские, развлекательные и тому подобные хранятся в разных весёлых альбомах, с цветными обложками, с картинками, с остротами и стихами, в которых изощрялись домашние в хорошие минуты. Зайка с мамой, например, после лета оформили такой разудалый, искрящийся радостью альбом: фото зайкиных каникул и отпуска родителей в букетах и куплетах. О мастерстве исполнения – это судить потомкам (Зайка часто пыталась их представить себе – этих потомков – но всегда получались туманные силуэты – чужие и безликие)…. Но вот что в этих куплетах-букетах сохранился яркий неподдельный праздник – в этом Зайка не сомневалась ни на крупицу. Как грустно, как плохое настроение, как неприятности какие – открывай летний альбом и вспоминай золотые деньки. И знай – что эти – не последние. И – представьте – отличное средство! Зайка сколько раз им спасалась!
Зайка деловито прошлёпала мягкими пушистыми тапками с розовыми помпонами по ковру гостиной и открыла створку углового стеклянного шкафа. Разноцветные альбомы трогать не стала, а вызволила из книжной тесноты чёрный, допотопный, тиснёной кожи здоровенный альбомище – Историю - и в двух руках, слегка пыхтя от напряжения, притащила на кухню бабушке.
- А… ну, давай… давай его сюда…,- неторопливо проговорила та, - давай-ка… о! дело к концу у альбома! Последний лист остался! А когда-то казалось – конца ему не будет! Ты посмотри, до чего толстый-то! Тогда таких и не выпускали! Особенный! Юбилейный! Я тогда, как ты, была… папе моему сотрудники подарили! Мастеру его какому-то серьёзному заказали… я уж всего не помню – а помню, как вручали! Отец расчувствовался! Уж на что крепкий человек был… три войны, две революции… а тут – смотрю – у папы моего слеза по щеке бежит. Он – добрый был человек. Твёрдый, сильный – а добрый! А уж как его в МАГЭСе ценили-уважали!
Под бабушкин говорок Зайка отлистнула тонкую туманную бумагу с последней страницы и положила сверху фотографию. Этот альбом был официальный, торжественный – альбом результатов, достижений и трудового энтузиазма. Все фото принципиально массовые – так уж от прадедушки пошло, никаких тут фривольностей, служебная тематика, коллективные снимки. МАГЭС, война, восстановление хозяйства, школьные массовки. Школа – это тоже дело государственное, как с ранних лет объясняли Зайке. И Зайка посему удостоена была чести изредка подклеивать фото своего класса в прадедушкин альбом как наследница и продолжательница его трудовых свершений.
Зайка знала прадедушку по фотографиям. Не только официальным, но и домашним, из других альбомов. Тогда не приняты были букеты-куплеты. Только надписи. Чёрные, строгие – точно люди все были из металла и признавали только чёткие линии и точные науки. Металлургия, электрофикация, оборона – и ожидание войны. Война была неотвратима. О ней знали, её ждали, в ней не сомневались. К ней готовились. На неё шли, по призыву и добровольцами. С неё не возвращались. Бабушкин папа – не вернулся. Пал смертью храбрых. Так в похоронке было написано. Прадеда Зайке было ужасно жалко. Но смерть его воспринималась как что-то обычное: оттуда вообще мало кто вернулся….
Повертев в руках линейку, Зая отметила точки приклеивания на листе знаменательного альбома и вздохнула:
- Бабуль… а ведь у нас теперь уже такого не будет…
Бабушка обронила примирительно, по-будничному:
- Ну, что ж, не будет. Другой заведём.
- Другой – не тот, - загрустила Зайка.
- Не тот, - согласилась бабушка, - но ничего не поделаешь: жизнь не остановишь…
Зайка осторожно приклеила классную фотографию. Полюбовалась на труды. Потом поморщилась:
- Фууу! И эти жеребята будут зубы скалить в прадедушкином альбоме?!
Бабушка невозмутимо сказала:
- А где ж им ещё зубы скалить? Что ж делать, раз такие зубастые? Какие есть! Слава Богу, что зубастые! После войны вон – глянешь: молодой, а без зубов! А то и без рук. А то и без ног.
Зайка затосковала:
- Что ты, бабушка, всё «война! война!»? Как это всё же ужасно…
- А то не ужасно! - откликнулась бабушка, - такую страсть пережили… Не чаяли, что живы будем. Всего хлебнули. Хлебушка только не было. А прочего – со всей щедростью! И зажигалки тушили, и окопы рыли, и лес валили. Молодые девчонки. Ребят – их всех забрали.
- Хорошие ребята? - с сочувствием полюбопытствовала Зая. Бабушка задумчиво отвела взгляд. Помолчала, пожевала губами. Потом, замедленно наклонила голову; чуть подождав, кивнула:
- Что ж? Хорошие.
И ещё повременив, добавила со вздохом:
- Сейчас-то вижу… издалека… Понимаю… хорошие были… тогда – всякие казались! А - всех жалко!
И тут оживилась:
- Да ты разве не видела? Фотографии-то те? Класс наш заснят…
Зайка заколебалась. Вроде, видела… мельком… особо не вдаваясь. Мало ли снимков… да если на каждом по сорок человек – никого и не запомнишь… да и ни к чему было - рассматривать-то!
- Ну, как же! – заволновалась бабушка, - давай взглянем! Посмотрим на них. Да и вспомним…, - приостановившись, уточнила печально, - помянем…
Зайка, уже деловито перелистнувшая альбом к началу, удивлённо подняла голову:
- Помянем? Погибших?
- Погибших, - не глядя на внучку, суховато согласилась бабушка и крепко сжала губы. Зайка растеряно обернулась к бабушке, но та уже подтянула к себе картонную махину и энергично перевертывала твёрдые страницы. Перед Зайкой мелькали сотни лиц – как рябь на воде. Все странным образом похожие, как будто время причесало и пригладило всех на один манер, на один пробор, на одно лицо… А может, всё дело в фотографе, который снимал всех одним объективом… А может – в плёнке, обладающей однообразными изобразительными средствами… Причин много, все они неведомы – да и не так это важно. Важно – что всё это… все эти люди, молодые и немолодые – в прошлом! Их нет – таких, как на фотографии… Либо – уже нет совсем. Либо – они давно изменились, постарели и вообще… прожили долгую жизнь со множеством событий, переживаний, ударов или подарков судьбы – и от теперешней, Зайкиной жизни отделяет их такой мощный пласт времени, какой не сравнится ни с крепостной стеной, ни с гранитной скалой, ни с корой земною базальтовой – потому что, и кору, и скалу, и стену – при большом желании и напряжённых усилиях – преодолеть можно… а вот время… время воле человеческой неподвластно… и остаётся человеку от времени – только память. Которая - в переводе из понятия абстрактного на язык человеческого восприятия может воплощаться - вот… в фотографиях, например.
С фотографии, с открытой бабушкой страницы – на Зайку глянул вдруг – как одно живое существо – коллектив… Так обычно называлось множество мальчиков и девочек, учащихся в одном классе, связанных общими увлечениями, интересами и родом занятий. Коллектив этот на первый взгляд показался застывшим и чопорным… Не было привычной разболтанности, живости поз. Чёрно-белые девочки и мальчики уставились в объектив скромным и простодушным взглядом, статичные, неподвижные, сдержанные.
А потом вдруг проступило в них… Зайка при долгом и внимательном рассмотрении – разглядела! И поняла!
То ли в глазах что-то, то ли в неуловимых каких линиях фигур… - а было это! То, что подсказало ей – что эти подростки – такие же, как и на её сегодняшней фотографии… И почти не отличаются… и никакие они не строгие и не безжизненные… а очень даже озорные, и весёлые, и незащищённые, и робеющие перед завтрашнем днём, а потому неумело бодрящиеся, отчего и в дерзость впадающие, и в заносчивость… Всё это есть. Только, может быть, временем припорошённое, да торжественностью момента приглаженное…
Зайка быстро пробежалась по трём рядам лиц и поочерёдно, цепко вгляделась в каждое. Ну, конечно! Вот бабушка! Уж её-то она всегда узнает! Бабушка-девочка. Как странно… Вот совсем другой человек, уж так изменился, из худенького, как на фото, стал полным, из юного – старым… Кукольно-гладкое лицо превратилось в дряблое, обвисшее, морщинистое. Пышная тёмно-русая волна озорной коротенькой стрижечки обернулась редкими, забранными в пучок совершенно белыми волосами. Ничто, ни одна деталь не совпадает у той девочки на снимке и у Зайкиной бабушки. А не узнать – нельзя! Есть, сохраняется на всю жизнь то неуловимое, те черты – которые Зайка улавливает внимательным и верным своим взором. Лепку небольшого аккуратного носа. Разрез широких светлых глаз, выгиб век, взлёт бровей. Гибкую линию округлого рта с одновременно то ли доверчивой, то ли обиженной нижней губой. Вот она какая была – бабушка! И, наверно, было ей свойственно то, что и теперешним девочкам… И озорство, и легкомыслие, и беспечность… Ах, боже мой! И в неё влюблялись! Вот эти мальчики, которые здесь на фото! Не такие уж они строго-аккуратные… Если приглядишься – и взгляд весёлый, и браво голова вскинута, и рука у товарища на плече…. Кто же, интересно… кто из этих мальчиков был влюблён в бабушку? Этот? Этот? А она… Она сама – может, и она влюблена была?
Неловко бабушку спрашивать… как-то странно: бабушка – и вдруг какие-то вопросы нескромные… подумает ещё, что у Зайки голова мальчиками забита!

Зайка раскрыла рот и как-то очень внезапно спросила:
- Бабуль! А ты сейчас видишься с кем из них?
Бабушка задумчиво кивнула:
- Что ж? Виделись… вот – не так давно… в гости-то я ходила… к Шуре Трошевой… я ж говорила, что вместе учились… она всех собирала… звоним иногда…
Да. Зайка вспомнила. Было такое. Что-то сказала бабушка, куда-то собираясь, с особым каким-то настроением и блеском в глазах… и платье выходное надела… и духами своими солидными побрызгалась… - только Зайка в свою мечтательную и вечно занятую голову это не приняла, а мимо ушей, оттолкнув, послала…
- Вот она, Шурочка-то…, - бабушка залюбовалась на одно из лиц среди прочих.
- Вы дружили? - поинтересовалась Зайка. Бабушка задумчиво отвела взгляд:
- Как тебе сказать…? мы, в общем, всЕ дружили… весь класс. Такое время, такое воспитание… С кем-то меньше, с кем-то больше – но все были едины… все товарищи… как одно целое. Так себя ощущали. Может, где в других местах и были какие разлады – а нам повезло. Все славные попались… Тем – друг другу дороже. А с годами-то – ещё! Мало нас уже…
Зайка кивнула, понимающе опустив глаза.
- Вооот! Вот Шурочка… вишь, какая была…, - с улыбкой глянув на фотографию, бабушка коснулась пальцем глянцевой бумаги в самой середине. Зайка, с любопытством наклонившись, разглядела юное круглое лицо. Спокойные глаза, и во взгляде безмятежная доверчивость. Смазанные полудетские черты. Ничего примечательного. Обычная девочка. Суховатый бабушкин палец переместился вправо, пропустив двух школьниц, и остановился на светловолосой стриженой девочке с очень милым выражением лица:
- А больше всех дружила я вот с ней… с Наденькой… только не пережила она войны…
Последнее бабушка обронила нехотя, словно обмолвилась. Зайка смотрела на незнакомую девочку, свою ровесницу, которую разделяло с ней более полувека. Как будто ничего с тех пор не изменилось. И к ней, к этой девочке, можно подойти… познакомиться… подружиться. Ну, конечно, они бы дружили! Зайка это сразу почувствовала. У неё, у Наденьки, такое лицо хорошее! Открытое, доброе. Наденька… Наденька… Что-то такое Зайка слышала… Всплыло в памяти… те взрослые разговоры, к которым в детстве почти не прислушиваешься…
Зайка осторожно подтолкнула примолкшую бабушку:
- А что с ней… с Наденькой… случилось?
- Погибла, - просто и скупо сказала бабушка. Зайка, ожидавшая подробностей, заглянула бабушке в глаза:
- Она – что? – на фронт попала?
- Нет, - вздохнула бабушка и оторвала взгляд, - на фронт не попала. Хоть и просилась. Из нас, из девчонок – никто на фронт не попал. Так и прождали всю войну.
- То есть – как прождали?!
- А так. Как началось… Знаешь, как началось? Длиннющая коммуналка была. А я как раз накануне последний экзамен сдала – ну, и решила поспать в воскресенье подольше… И вдруг просыпаюсь… Топот. Как будто много-много ног разом бегут. И крики. Как гул стоит. Кричат! Кричат! А ничего не разберёшь. Кто во что горазд, вразнобой – и при этом все разом. Отовсюду кричат. Из коридора нашего общего кричат. Из окна, слышно, кричат. Вопят, плачут! И – понимаешь, что ужасное что-то случилось – а что – не понимаешь. И страшно - но ещё надежда есть… Вдруг не то…? Мимо… Не она…
- Война?
- Война.
Зайка озадачено глянула на бабушку:
- А что? Значит, догадывались, что она может быть?
- Ух, милая! – махнула рукой бабушка, - да её ждали, о ней говорили, к ней готовились! Все знали, что рано-поздно будем воевать. Другое дело – как… что она будет за война… этого никто и представить не мог… а что будет-то – это уж ясно, неотвратимо было… вот о смерти знает человек – а ничего! Живёт себе, не тужит. Будет – и будет. А пока её нет – живи да радуйся! Вот она уже тут, стоит у порога – а ты всё не веришь, что пришла… Так и не верилось! И уж объявили… а в полдень объявили… а всё не верилось. Всё надеялось, что недоразумение… и о провокациях предупреждали… и Сталин уладит… не допустит… отец родной… как дети, право! Мы ж его всемогущим почитали… верили, что уж он-то.. мудростью своею – лучшим образом всё разрешит… а это так… прочь отойдёт… само как-то кончится! Долго верили!
- Сколько?
- День… другой… может, неделю…
- Это – долго?!
- Когда война – долго… А потом – уж поняли… не кончится это так же внезапно, как началось… Нет! А придётся пережить всё… Да…, - бабушка протянула это «да» и опять задумалась.
Зайка тактично выждала паузу и напомнила:
- А дальше?
- Дальше? – встрепенулась бабушка, - дальше – что ж? Дальше – мы все, девчонки, заявление подали, с просьбой, на фронт. И на курсы медсестёр поступили как одна.
Зайка когда-то краем уха слышала, что бабушка медсестрой была и в госпитале дежурила. Несколько удивлялась, что ни одной фотографии в семье об этом бабушкином периоде жизни не сохранилось. А ведь какой значительный период! Война! Госпиталь! И тут, совершенно неожиданно для себя, Зайка вдруг спросила:
- Бабуль… а вот помнишь – про Мересьева ты книжку вслух читала, когда я свитер вязала… «Повесть о настоящем человеке»… там он Барыню плясал… а в госпитале там полковник был такой волевой… который умер потом… который одну медсестру советским ангелом называл… они друг друга полюбили… А вот – когда ты дежурила в госпитале – там, наверно, ухаживали за тобой? Ты на фотографиях молодая – такая красивая!
- Заинька, - вздохнула бабушка, - лучше этого не видеть, и лучше об этом не говорить… но – раз спрашиваешь – что тебе сказать? Ну… вот приходит машина… люди… без рук, без ног… и каждый час кто-нибудь умирает… А машины эти – без конца идут. Днём и ночью. А то ещё – идёт машина, а из неё не звука. И мы знаем – это не к нам. А в сторону, дальше. Там траншея была. И прямо из машины в неё сгружают.
- Покойников…, - с трудом сглотнула Зайка. Бабушка с состраданием глянула на внучку:
- Заинька… это и покойниками-то не назовёшь… там… по отдельности всё… месиво кровавое…

- Мересьев – лётчик, - продолжала бабушка, - к лётчикам особое отношение. Потому мы и Курскую битву выиграли, что небо тогда уже наше было. Всё лётчики наши выжившие. А потому они выжили, что лечили их бережней других… и госпиталь был лётчикам особый… и многих восстанавливали… и не один Маресьев без ног летал… да только пока до этого… особого-то… додумались – многих потеряли… в самом начале войны – стольких потеряли!
- Раненые умирали?
- И раненые умирали. И так, сразу в бою. Вырасти, обучи его – а ведь убьют в одно мгновение! Да, бывало, и без бою…. Мальчишки наши так погибли. Им и повоевать не пришлось. А уж так они учились, так старались! Лётчики наши будущие. Думали – Родине послужить. А пропали зазря.
- Как это… как это, бабуль? - Зайка аж привстала и шею вытянула – посмотреть, куда бабушка пальцем указывает. Бабушка поочерёдно переводила палец с одного юношеского лица на другое:
- Шесть у нас было в классе лётчиков… Мы только-только школу закончили…
Шесть подростков глядели с фотографии. Вихрастые, глазастые, весёлые-озорные. Смотрели бойко, уверенно – вроде, всё нам нипочём, всё одолеем! – и увлечённо, с надеждой – жизнь впереди! И небо над головой! Летать бы!
- Лётчики наши… - голос бабушки дрогнул нежностью.
Она любовно погладила пальцем одного за другим – все шесть лиц. Сокрушённо вздохнула:
- Какие ж ребята были серьёзные! Вот хотели летать – и все трудности были нипочём! Все шестеро в лётной школе учились. И учились-то – взахлёб! Летали! У них полёты были – в Быково аэродром – рано утром! И оттуда – отлетав – как раз к первому уроку, с нами вместе, успевали… тютелька в тютельку. Мы-то – еле-еле глаза продравши… а они – уж отработав… прямо в лётной форме. И такие входили гордые, счастливые, независимые! Любо-дорого посмотреть! Возраст-то какой! Шестнадцать-семнадцать! А уж лётчики! И в девятом так было, и в десятом. Камельков Женя вот, - бабушка провела пальцем по изображению светловолосого неулыбчивого мальчика с пухлыми детскими губами и затем передвинула на другого, худого, узколицего, вытянувшегося, по-военному, в струнку… - а это Толя Столяров, - бабушкин палец заскользил дальше, - Володя Белов, Сергей Нижний… а это, - бабушка улыбнулась, - Наденькин предмет был…
На Зайку просто и прямо глядел строгий большеглазый и большеротый подросток.
- Взаимный, взаимный! – поспешила бабушка опередить внучкин вопрос, - так и дружили в последних классах… может, потом и по жизни бы вместе пошли – кабы живы остались… Мы так двумя парами вчетвером и ходили всё. Как-то так вышло – что вдруг вздумали они… Вадька Платонов с другом своим… вот сюда глянь… Герка… Герман Горелов… в нас с Надей влюбиться. Как в юности бывает? Поговори меж собой… подошли, пригласили… раз, другой…
Зайка ошарашено переводила взгляд с одного юноши на другого. Перед глазами сама собой выплыла картинка. Идут рядом два молодцеватых лётчика с почти детскими лицами и с ними две школьницы – такие, как выглядят на фотографии: светленькая Надя и потемнее – Ира… Зайкина бабушка… Стройные, лёгкие… шаг задорный, пружинистый… рука в руке… глаза в глаза… улыбки растерянные, взволнованные. И – вроде весна кругом цветущая… облака в синем небе летящие… и зайчики солнечные из каждой лужи, из каждого окна. Может, в парке где гуляют в выходной… или из школы вместе возвращаются…
- Тогда сирени было – завались! – точно подхватывая внучкины мысли, сообщила бабушка, - домишек маленьких деревянных полно, и при каждом – палисадник. Как весна - всё в цвету! Вишь как… думали, жизнь проста… и всё в ней просто: учись, работай, дружи. Ан – оказалось – сложная она… и много в ней страха и боли… а счастье – как искры в тлеющих углях… то вспыхнут, то погаснут… то тут, то там – а больше всё уголь чёрный.
Герка Горелов мрачно хмурил брови, а глаза были весёлые… поблескивали глаза, шебутной, видно, был паренёк… но в линии рта, в наклоне головы ли, в чём ещё неуловимом – ясно читала Зайка и доброту, и широту души, и взлёт её, рвущейся… в небо ли – далёкое-близкое, в будущее – обетованное – совсем не такое, какое выпало.
- Их сразу же и призвали, как началось… в первые же дни. И в первом полёте…, - бабушка внезапно смолкла. Зайка украдкой глянула на неё – и поспешила старательно уставиться в окно.
В окно слепило солнце, пронзая розовато-палевые лёгкие занавески. Отблески выстреливали из граней рифлёных стёкол буфета и рассыпались по всей кухне, по светлому дереву полок и шкафчиков, по блестящему никелю кастрюль, по матово-белому фарфору тарелок и чашек.
Тихо и уютно было в ласковой этой кухоньке. И пахло топлёным молоком. Так спокойно… так защищённо.
Бабушка сидела прямая и неподвижная, глядя в одну точку где-то в бесконечности, скрытой кухонной стеной кремового кафеля – и лицо её было бледным и строгим, как у мадонны со средневековой фрески.
Заговорила бабушка сама. Помолчала, помолчала – а потом спокойно заговорила. Может, даже слишком спокойно. Спокойнее, чем всегда. Зайка это поняла и вопросов задавать не стала. Сидела и слушала.
- Им, молодым, обученным… «соколам», как звали тогда пилотов – сразу приказ был – в воздух. Они все и взлетели… все шестеро… и никто не вернулся.
Заметив, что бабушка, того гляди, вновь умолкнет, Зайка осмелилась шепнуть:
- Сбили?
- Нет, Заинька, - растерянно объяснила бабушка, - никто их не сбил… они и не долетели до цели-то, как в воздухе все повзрывались. Так толком и не выяснено, что это было. Тогда говорили, вредительство. Вроде, на своих бомбах взорвались. А позже стали объяснять это какой-то негодной американской взрывчаткой, что нам оттуда поставляли перед войной. И вообще – выяснять это опасно было. Да и зачем? Человека-то не вернёшь…
Бабушка задумчиво покивала головой:
- Ничего они не успели, ребятки. Ничего! А уж как летали! Какие уже были мастера! Много всякой дряни водится. Её, дряни-то, во все времена хватало… Вот этот, - неожиданно отвлеклась бабушка и указала на неприметное лицо где-то в гуще ребят, - знаешь, как погиб?
Зайка не знала…
- Тоже ведь не за что. В казарме часовым стоял. В помещении… в коридоре. А там – газа утечка… незаметно так… не поймёшь сразу… ну, его и сморило. А тут проверка идёт. Глядь – он лежит. А ведь люди как? сразу дурное в голову! Лежит – значит спит! Заснул на посту! Трибунал! Да какой трибунал?! Тут же вывели и расстреляли. Он и очнуться толком не успел. Командир его, лично. А уж погодя выяснили… про газ-то. Так ведь война. Виноватых нет. А человека не вернёшь. Он тихий всегда такой был. Самый маленький среди ребят. Один сын у матери. Та его без отца воспитывала…
Бабушка доверительно наклонилась к внучке, заглянула в глаза:
- Заинька… Я ведь тебе всё как взрослой рассказываю… тебе, считай, шестнадцать… ты уж понимай всё, как есть… а то и не успею, поди…
- Да успеешь ты, бабушка! Что за речи?! – рассердилась Зайка. - Что ты всё про это?! Ты ещё молодая!
Бабушка засмеялась. Добавила шутливо:
- А хоть и молодая! А могу не успеть! Потому и рассказываю – раз случай нам вышел…
- Ты мне ещё про Наденьку не рассказала, - спохватилась Зайка, - и про других мальчишек… может, ещё кто погиб?
- Может, ещё…, - горько согласилась бабушка, - проще сказать, кто жив остался…
Зайка подняла на бабушку настороженные глаза. Сдавленно спросила:
- А кто жив остался?
- А вот эти ребята, – охотно указала бабушка три лица на фотографии, - один, вот этот, Стёпка Малахов, по сей день жив… к Шурочке на нашу встречу приходил… тряхнул стариной… грудь в орденах… вот он только и остался, а эти двое… вот… Сеня Снеговой и Вася Трофимов… те не зажились… война – она и потом людей подбирает… пусть и вернулись – а от неё не ушли…
- Трое…?- поразилась Зайка, - из всего вашего класса – только трое?
- Трое, - грустно кивнула бабушка, - вон… сочти, сколько их было-то. А вернулись – трое. Кто где… кто как.
Зайка насчитала восемнадцать будущих бойцов. Взгляд её скользнул по одному, в верхнем ряду, который обращал на себя внимание тонкими благородными чертами лица, изящным изгибом бровей. Красивое лицо, что говорить. Зайка коснулась его пальцем:
- А этот как?
- Толя Клеванов. Интеллектуал был. И рыцарь, каких поискать. Так уж его дома воспитали. Никогда не сядет, если девочка стоит. И вперёд пропустит, и сумку поднесёт. Самое тяжёлое на себя возьмёт – но чтоб девочку освободить. Другие ребята и не заметят – а этот не мог. Мы с ним в младших классах в библиотеку вместе ходили. Он ещё до школы свободно читал – и увлекался. И я с ним, за компанию. Мы в одном доме жили… ну, и где-то дружба была… на литературном поприще. Уж такой был начитанный, такой всё знающий, обо всём умеющий судить. Может, учёным был бы. Такой умница! А пропал по-глупому. В штрафной угодил.
- А за что? - удивилась Зайка. Бабушка вздохнула:
- Говорю же – по-глупому. Ну, что тебе сказать? Ноябрь… семнадцатое… страшный был день… немцы на Москву прут… уже в Крюково… кто мог – из Москвы бегут… а на защиту всё ребят посылают… ну, и Толик как раз попал. Вот проходит их часть прямо по переулку, где наш дом стоял… и останавливается точно против парадного…. Ну, что тут скажешь? Бывает же так! Вот - пока передышка – Толик и отпросился у командира – к матери забежать. А тот вроде бы слышал и добро дал… а вроде и не слышал… во всяком случае, потом от слов своих отказался. Ну и получилось – самовольно покинул строй. Дезертир, стало быть. Умный-то – умный, а практической сметки нет. Вернулся – тут же под арест угодил. Ну, и в штрафной. А в штрафном – там что ж? В первом же бою…
- Что ж это так, бабуль, - озабоченно нахмурилась Зайка, - кого ни помяни – с каждым чего-то не то… не по-людски… ну, а другие… с ними-то как?
- Да кто как, Зай. Только ведь смерть – она всегда нелепа… всегда ужасна… а когда ещё такие молодые… только подрасти сумели… вот этот паренёк, Костя Потапов, под Ельней… а этот, Миша Смагин, смертью храбрых… медаль посмертно… а вон Алёша Тусунов… тот под Сталинградом… без вести пропал…
- И о нём ничего не известно?
- Там, под Сталинградом-то – это ж ад какой! – там только Богу что известно. Вот идёт взвод – и накрывает его снарядом. Что кому известно? А ведь потом, после войны, и такие речи велись: мол, раз без вести пропал – кто его знает? Может, он и не погиб вовсе? Может, к немцам побежал… в дружеские объятия.
- Фу! - сморщилась Зайка и отвернулась к окну.
Солнечная занавеска чуть колыхалась от приоткрытой форточки. Зайка отодвинула в сторону край узорного волана, обрамлявшего штору. В глаза радостно сверкнуло голубое ясное небо. И облака, конечно, там плыли. И птички летали… воробьи… а может, синички… нет, галки….
Зайка некоторое время наблюдала их полёт, качание ветвей за окном, вдали проезжающие машины. Низведя взгляд с лазурных высей до бренной земли, в самом низу, перед подъездом, Зайка с лёгким недоумением обнаружила нелепую в своём безнадёжном унынии фигуру Панкратова.
- Надо же? – вовсе без злорадства и даже с долей уважения подумала Зайка. - СтОик!
Ну, понятно… полагает, Зайка в художку пойдёт… или хотя бы за хлебом. Но у Зайки сегодня свободный день… и хлеба дома хватает… так что Зайка целый день проведёт с бабушкой… а вечером придут папа с мамой… и все вместе будут пить чай… нет, до чего ж дома хорошо! Особенно, когда мир, и нет войны.
Зайка опустила занавеску, обернулась к бабушке, вспомнила:
- Бабуль… ну, а про Наденьку-то!
Бабушка помедлила. Потом пожала плечами:
- Что ж про Наденьку? Наденька тоже… как все мы. Мы с ней на крыше дежурили. Когда обстрел, и зажигалки кидают. Заранее там всегда вёдра с водой стояли, и песок в ящике… и щипцы такие у нас были… вроде клещей больших. Вот как зажигалка ухает на крышу – скорей хватаешь её щипцами – и в ведро… а то – песком засыпаешь… если не подступишься.
- И что - её бомба убила? Или при обстреле?
- Нет… Наденьку все бомбы обошли, и снаряды мимо пролетели. Она, как многие из нас, в Москве оставалась поначалу… тоже госпитали… и на лесоповал посылали… дрова же нужны! Трудно было – а и там она всегда молодцом! Не то, чтоб крепкая или всё ей нипочём – а умела терпеть… и ждать умела… и работать старательно, кропотливо… никогда не ныла… стиснет зубы – и держится… а потом переможется… отпустит её, полегчает – она сразу и улыбнётся. Нет, хорошо с ней было! От неё, как от солнышка, тепло шло. Потому как – добрая была. А добрые люди – они точно свыше посланы… в награду всем и в утешение. У неё и рука-то лёгкая была. В госпитале… когда раненый умирал… Бывало, только прикорнёт после дежурства, только задремет – а уж будят… помоги, дескать… проводи душеньку… отходит. И в сорок первом, и в сорок втором мы с ней неразлучны были… а в начале сорок третьего простудилась я… слегла… плохо помню, как там вышло – а только Наденька без меня за хлебом отправилась.
Зайке тут же нарисовалась она сама, помахивающая цветной сумочкой, легко сбегающая с крылечка подъезда – прошвырнуться, прогулки ради, до булочной на углу. Но, конечно, не о том – Зайка понимала – ведёт бабушка речь. За хлебом в далёком сорок третьем ходили иначе.
- Москву к тому времени, вроде, отстояли, а только голодно было. Ну, и посоветовали ей… одна, там, опытная была… хаживала уже… вещи какие, одежду, обувь можно было на муку сменять… а у Наденьки младшеньких трое было… и я ещё тут… выходить меня хотела. Короче, раздобыла она саночки, нагрузила, чего было из добра – и двинулась в поход… вместе с той женщиной. Поначалу они друг друга держались, а потом так вышло, что эта, спутница-то, задержалась, а Надя дальше пошла. И тётка-то эта назад не вернулась, где-то у родных до конца войны застряла… после войны уж это всё выяснилось… тогда много чего всплывало… и с тётки той – перьев горсть… она тоже толком не знала ничего… а Надя пропала.
- Без вести? - Зайка слушала, подперев ладонями голову.
- До сорок седьмого – без вести… а в сорок седьмом весть пришла… вещички кой-какие принесли опознать… потом милиционер… уведомил официально…, - бабушка сухо поджала губы и опять стала похожа на средневековую фреску. Зайка напряжённо ждала, оторвав голову от ладоней. Но торопить бабушку не смела. Бабушка точно оттягивала, избегала произносить самое отвратительное. Но – подумала, посмотрела пристально на внучку, подобралась вся, выпрямилась – и всё же решилась. Не стала утаивать. Сказала.
Зайка вздрогнула и даже переспросила от неожиданности: «Что?!». Потому как – в первый момент подумала – ослышалась.
- А вот то, - уже резко произнесла бабушка. Линия рта её сделалась твёрдой. И она отчётливо повторила: «Съели Наденьку…»
Зайка вытаращила глаза:
- Волки что ли…?
- Да нет… - с едкой горечью уронила бабушка, - не волки… люди… промысел там такой обнаружился… приезжих… случайных… зазывали с дороги. Кто как в войну суть свою проявляет. Кто по пять суток без сна работает… кто на амбразуру бросается… а кто ближнего… как скотину… Это ж нужно! Наденьку! Как же рука поднялась?!
Губы у бабушки болезненно заморщились. Дрогнувшие веки торопливо опустись и всё ж не успели удержать несколько предательских капель. У Зайки тоже жалобно изогнулся рот. Она хлюпнула носом и робко прошептала:
- Бабуль… не надо… это же давно было…
Бабушка молча встала и побрела к раковине. Зашумела вода, запостукивала посуда, заскрипела под старательной губкой в щедром мыльном растворе. Чем хороша ещё кухня – в ней всегда дело найдётся… даже когда вроде всё уже и сделано.
Зайка осторожно и бережно закрыла чёрный альбом. Видеть нежное Наденькино лицо ей было страшно. Она обхватила альбомную громадину обеими руками и потащила в комнату. Водворив альбом в шкаф, она ещё прошлась по мягкому ковру и задержалась у окна. Тут складки тёмно-зелёной портьеры свешивались, как еловый лапник – тяжёлые, с густой бахромой. Зайка приподняла пушистый плюш. За окном мелькали птицы. Ветер гонял взлетевший полиэтиленовый пакет и раскачивал сохнувшее бельё на соседнем балконе. Ветер резвился, как малое дитя. И ничего нельзя было с этим поделать. Не удержишь ветер. Не остановишь жизнь. И время – идёт себе, нас не спрашивая. Верно… верно – всё это давно было. Всё это давно прошло. Мало ль на свете несчастий? Вон – почитай газеты…
Зайка вытянула шею и глянула на асфальт. Далеко внизу, во глубине двора, в узком проезде возле подъезда всё топтался скорбный Панкратов, всем видом выражая мрачную решимость.
Ясно, будет стоять до победного. Ей вдруг вспомнился выспренный голос: «В глубокой теснине Дарьяла!». Зайка прыснула в ладошку.
«Хм, - неожиданно для самой себя подумала минуту спустя, - а, может, и правда, прошвырнуться до булочной… или в аптеку… раз он такой стойкий?»
Потом, три года спустя, взвод, в котором по призыву окажется Панкратов, будет целенаправленно введён в Дарьяльское ущелье и, в числе прочих, положен на алтарь Отечества. Отечество глянет краем глаза – и брезгливо поморщится…