Жизнь летит. Года-года -
Скоростные поезда.

И прочувствовать, и взвесить -
Это ж девять раз по десять,

Девяносто! Ярко, остро!
Потрясающ этот возраст!

А потом, ему вослед,
Пусть исполнится сто лет.

А за сотней, может, статься,
И сто десять, и сто двадцать.

Там, глядишь, развеселят
Ваши дни сто пятьдесят.

Ну, и - если повезёт -
Доживёте до двухсот!

Мой читатель! Разреши-ка
Для нервического щипа
Рассказать тебе страшилку,
Чтоб тебя, как от аджики,

Передёрнуло и смяло,
Чтоб не показалось мало,
Чтоб, когда сгустятся тени,
Шорох слышался застенный,

И за каждой дверью чтоб
Колыхался чёрный гроб.

Чтобы веяло могилой,
Чтобы в гробе что-то гнило,
Но, не находя покоя,
Исходило стоном-воем,

Скрежеща, рвалось наружу,
Наводя предельный ужас.
Чтобы плавно, как на лыжах,
Подъезжало ближе, ближе,

Чтоб тебя к стене прижать.
Чтобы - некуда бежать!

Никуда не убежишь ты,
Энергичный да ершистый,
Ибо во гробу - не кости:
Чёрная дыра и космос.

А оттуда нет спасенья.
Позабудь про луг весенний.
Ты слыхал про эти дыры?
Как они беспечных тырят,

Подбираются в ночи,
Хоть кричи, хоть не кричи.

Да! Прославленный Гагарин
Смел, удачлив и ударен,
А заслуги Королёва
Всплеск почтений так и ловят.

Человечество мечтало
Полететь с планеты старой,
Чтобы новые планеты
Заселить - найти их где-то,

Как родные берега:
Мальтус всех перепугал.

Дескать, скоро всем не хватит
Табуреток и кроватей,
Теснотища - и потянет
Всех расталкивать локтями.

Без морковки и картошки
В этом мире станет тошно.
Надо нам к далёким звёздам
Когти рвать, пока не поздно,

И отыщем новый мир
Где-то возле чёрных дыр.

Правда, может, нас затянет
В дыры чёрными когтями
Рук, что ночью прилетают
В одиночку или стаей.

Покрывают стены пятна -
Дыры чёрные, понятно.
И гробы въезжают в двери,
И порой страшилкам веришь,

Так, что пробирает дрожь.
Ничего не разберёшь.

В чистом поле дуб растёт,
Кряжистый, высокий.
Тянет из земли азот,
Впитывает соки.

От лесов, и от лугов,
Что кругом пестреют,
Он вбирает всю любовь
Клевера-пырея.

Припади к стволу щекой –
Чувствуешь, как греет?
И хранит земли покой
Эта батарея.

Пусть и калий, и азот
Нашей доброй почвы
Землю-матушку спасёт
От враждебных полчищ.

Рожденные и в мае, и в июне,
На стыке двух стихий, весны и лета,
Когда земля цветением одета
Природы юной –

Вас поздравляю! Символы цветенья:
Всегда начало, молодость, надежда!
Раздвинуты обыденности стены,
Полёт не сдержан,

Всё впереди – и даже на закате:
Наступит завтра – вдохновенья хватит.
А если вы к тому ж ещё Елена –
То непременно!

Елена! И Гомер бряцАл на струнах,
Возможно, даже в мае и июне,
Что Афродитой расцвела Елена,
Восстав из пены.

Благоволила явно к ней Киприда,
Елену вылепив такого вида,
Придав очарование такое,
Что пала Троя.

Хотя без древнегреческих историй
Звучанию «Елена» слава вторит:
Через неё духовно мир насытил
Крестом Спаситель.

Недаром прозвучало это имя.
Бог повелел: «Святым Крестом хранима,
Ты Крест Господень из земного плена
Спаси, Елена!»

Воздвиженье! Хотя оно не в мае,
Но кто в тот день душой не расцветает?!
И радость, радость! И благословлена,
Свята Елена!

А имя как произошло? Большая
Загадка. Явно связано с елеем,
С промасленностью факела, что греет
И освещает.

Конечно, свет! Свет веры и спасенья
Подземный мрак и тёмный гнёт разрушил.
И благодатное посеял семя,
Как в почву, в души.

Цвети, земля! Да буйствуют сирени,
Как солнца, одуванчики, тюльпаны,
Фиалки, ландыши – настало время
Цвести, не вянуть.

А день рожденья также у Татьяны.
Хоть именины не в начале лета –
Но всё равно, закрыв глаза на это,
Январь подтянем

К июню мысленно. Цветочный шквал
Сквозь снег и вьюгу. Чтобы поздравлял
Татьяну каждый миллионом роз
Вполне всерьёз.

Идёт июнь. Родился человек!
Да, чтоб родиться – благодатный месяц!
И год за годом сто июньских вех
Потом отметить.

И каждый год за праздничным столом
Мы близких и любимых соберём.
Дни всё длиннее, ночи всё короче –
Почти без ночи.

Итак, во имя солнца и цветенья
Мы в день рожденья пребываем с теми,
Кто дорог. Даже если тот ушёл,
Лишь ореол.

"…Я уезжаю навсегда, и вообще все всегда уезжают навсегда. Вернуться невозможно — вместо нас всегда возвращается кто-то другой…"
(Макс Фрай)

Провожай меня долго и сладко – и сразу забудь
Навеки.
Сквозь густые леса, через горы, пустыни мой путь –
И реки.

Я ленив обернуться – мне вьётся пред взором тропа,
Как лента.
Может, страны – а то континенты – пройду второпях –
Раз лень-то!

А лесами когда – рубят лес – знаешь, щепки летят
По бору.
Ты ленись – не ленись – ан, какой-нибудь головотяп
ВтопОрит.

Ты ленись – не ленись – а с тропы никуда не свернёшь:
Толкает
В спину жизнь. Понукает в грозу ли, в морозную ночь.
Такая!

Костенит стужа в ночь, и с ветвей осыпаются прочь
Все листья.
Потому и не жди, понапрасну себя не морочь –
Глянь: лыс я.

Я когда-то вернусь – только буду совсем я другой -
Поверь ты!
Без цветов и без листьев, побитый грозою, пургой
Разверстый.

И тебя, белокурой покинув, увижу иной.
Брюнеткой.
Это, знаешь, в порядке вещей – и они под луной
Нередки…

Обычно умелицы кружева
Как будто в дремоту погрУжены.
Коклюшки стучат полегоньку -
В работе ни спешки, ни гонки.

Плетёт себе красная девица,
Конечно, на что-то надеется -
Сидит неподвижною клушкою
И перебирает коклюшками.

А молодцы где-то за окнами
ТенЯми туманными-блёклыми,
То пасмурно в мире, то солнечно,
Закат за рассветом - и к полночи.

А кружево тянется-тянется,
Так схоже с метельными танцами,
С сугробами-вьюгами-инеем,
С каким-то неведомым именем.

С мечтою, такою же белою,
О днях безмятежных, что пела бы,
О счастье, о доле, что лучшая -
Греми потихоньку коклюшками.

9 часть

Спустя несколько часов собрались все вместе. А ещё до этого Лина с мамой успели наплакаться, Лёшка с Маришкой домой сбегать, а Степан – сбить синюю крошку (кстати, в дальнейшем, когда всё улеглось, эту крошку взял для анализа Пётр Семёнович), заклеить порезы и даже почистить двор от пухлых завалов, ибо снежная туча, засыпав московские улицы, наконец унеслась в другие края, требующие тех же забот. У дворника же – одна забота: помогай людям!
Граната с ним не было. Гранат лежал возле Гели на столике. Она бережно брала его пальцами и рассматривала и на свет, и против света. А потом рассматривала Маришка – и сомневалась: тот ли гранат. Он порядком изменился. Нет, форма та же, и даже зелёный конец на месте. Не стало в нём глубокого красного мерцания. В нём не играли отблески и искры, и вообще сделался он тусклым и безразличным. Прямо как неживой.
- Устал, герой… - сочувственно вздохнул Стёпа и ласково провёл по камню пальцем. – Видать, крепко выложился. Может, со временем когда и заиграет… Ты, ангелок, береги его и почитай, и Богу за него молись. Если б не он, мы б с тобой тут чай не пили…
- А он – что же? – осмелилась заикнуться Маришка, - человек разве?
- Не знаю… - растеряно развёл руками Степан и пошёл снег чистить.

- Помнишь, Лина? – задумчиво проговорил Пётр Семёныч, так же уважительно держа в пальцах гранат, уже когда все были в сборе и тихо беседовали за столом, - помнишь, вы с дедушкой ко мне в гости пришли, и пожар вспыхнул… о чём мы говорили в это время?
- Я помню! – серьёзно произнесла Геля. – Вы рассказывали про минерал, похожий на дынный сок, и что существует способ… а гранат лежал на столе…
- Да, - медленно протянул Каменный друг и, помолчав, кивнул, - и теперь я в этом не сомневаюсь. Есть способ создавать алмазы из живой материи… – и жёстко уточнил, - из живых людей!
Женя не удержалась и ахнула, зажимая рот.
Каменный друг продолжал:
- Есть. Алмазы-люди, во всей видимости, превосходят обычные. И тот прекрасный розоватый бриллиант, похоже, таким методом и создан. Скорее всего, это юная девушка. Должно быть, очень красивая. Во всех отношениях. Я думаю, можно покопаться в объявлениях о пропавших людях. Молодые красивые люди, исчезнувшие бесследно… Сколько же в мире преступлений, которые никто никогда не раскроет! И всё же находятся силы, дерзающие противостоять этому злу.
- Гранат?! – так и подскочили все.
- Гранат, - кивнул Пётр Семёнович. – Гранат, несдавшийся герой! Он давал нам знаки. Давал, как мог. Какие возможности у камня? Скорее всего, камнем он тоже стал под воздействием всего того, с чем сегодня соприкоснулись Ангелина и Степан. И полагаю, не только упрямая гордость питала его силы.
Геля с восхищением погладила минерал по блестящей спинке. Гранат не откликнулся. Он спал…

- Если только я могу доверять своим чувствам, тому, что именно теперь, на старости лет, начинает открываться мне… Вот Лина говорит про синий прозрачный свод… - задумчиво пробормотал Каменный друг. И попросил Степана:
- Мне хотелось бы взглянуть на то место…
- Ещё бы! – согласился тот. – Пошли! Я запер дверь, чтоб никто не лазил, а, вообще-то, думал погодя наведаться. Разобраться. Должно же быть всему какое-то объяснение. Как это случилось?!
Все по очереди напяливали в прихожей, кто пальто, кто куртку, а Степан продолжал:
- Ведь под самым носом такое! Вот за этой стеной! – он постучал по стене возле вешалки.
- Около неё дедушка тогда ботинки переобувал… - внезапно вставила молчаливая Геля. – А она сказала… - девочка вновь не удержалась от слёз, - сказала, что он вот-вот придёт… Пётр Семёныч… ей, что же, совсем-совсем не жалко меня было?
- Совсем-совсем?.. – смущённо повторил Пётр Семёнович. И, помолчав, произнёс:
- Ты не забывай, Лина, что каждый ежеминутно стоит перед выбором: да-нет, плюс-минус, право-лево. Только шагни – вот уже и взял направление, и уже подчиняешься некой силе, и обратно повернуть невозможно! Может, когда-то и была она человеком… но ведь ты же видела, какой стала.
- Да уж! – усмехнулся Степан, - нет, походка-то у неё была женская, а только мне и прежде казалось, что из неё перья торчат.
После лабиринтов коридора все вместе медленно спускались по лестнице.
- Я не могу! - Женя по-прежнему болезненно сжимала виски, - у меня никак в голове не укладывается! Как же это можно! Вы подумайте: изо дня в день! Но выдаёт же как-то себя человек! Не может до такой степени врать! Взгляды, голос, мимика! Ну, не бывает, чтоб так чудовищно притворялись! Ведь я помню - такая милая! Может, это не она была?! Может, Геле показалось?! Бывают же похожие люди… Тем более Вика… Виктория Павловна… сама пострадала: пропала…
- Ну, конечно, пропала, раз я в комнату вошёл, - с укором взглянул на Женю Каменный друг. – Чутьё-то у неё было… И в дом к вам она талантливо втёрлась. Ты ж её и пригласила.
- Разумеется, пригласила! – в который раз уж всхлипнула Женя. – Она не могла всё это подстроить! Она психолог, в этом нет сомненья! Я была у неё в кабинете! Информация из интернета, на дверях табличка!
- И во всей консультации ни души… – покачал головой Каменный друг. - Там, где редки клиенты, и вечные перекуры, авантюристы – свои люди.
- Жень, - тихо произнёс всё время молчавший Дмитрий, - ты больше никуда не езди без меня, ладно? И вообще, стоит подумать, прежде чем во Псарёво лететь… да и психолога приглашать… осторожней, Жень, тут ступенька, - подхватил он жену под руку.

Они уже стояли перед подсобкой.
- Боязно! – признался Стёпа, скидывая навесной замок. – Да и тошно туда заходить. Ну, да придётся, - и он распахнул дверь.
Зрелище поразило, и больше всех – Лёшку. Он-то помнил прежнюю подсобку. А тут - громадное пространство до самой крыши в несколько этажей, и где-то там потолок округлой формы, стены, в которых угадывалась кирпичная кладка, но притом зеркально гладкие. Здесь явно прошлась такая стихия, о которой и помыслить было жутко.
- Вот это габариты! – присвистнул Дмитрий. – У тебя теперь, Стёп, подсобка, как Домский собор!
- Ну, что ж, - ухмыльнулся Степан, - есть, где мётлы хранить. Отберут, поди, только! На это власти падки. Мне самому теперь она поперёк горла… - он махнул рукой и поторопился на дело переключиться:
- Вы внимательней смотрите, в серёдку-то гляньте! Чуете, что там?
- Полумрак, - заметил Дима, - но что-то видно… - и он присвистнул снова, - ничего себе провал! Подойти страшно!
- Как чисто! – прошептала Женя. – Как будто неживое всё…
Что ж? Верно. На полу ни соринки, пол блестел. Кирпич не красный, а чёрный, словно обгорелый, с цветами побежалости…
- Вот здесь Лина лежала, - бесстрастно указал Степан на гладкий пол почти на краю провала. – А здесь из дыры огонь пёр. Давление, понимаешь, каким-то особым путём создавали. Но – Бог миловал. Думаю, тут много чего любопытного можно найти.
Пётр Семёнович уже шарил рукой по скату и заглядывал вниз.
- Здесь-то гладко, - пробормотал он, а там, в центре – будто вулканический наплыв. По краям обломки какие-то… - и обратился к дворнику, - Стёп… дай багор, может, достанем?
Лёшку с Маришкой едва отогнали от края – так их тянуло вглубь ямы заглянуть. А Лина даже близко не подошла. Стояла, вцепившись в маму, и боялась руки разнять. А мама прижимала к себе дочку и ежеминутно шептала:
- Гелечка… Ангелочек мой! Какие же мы счастливые! – и крупные слёзы время от времени капали на радужный пол.

Стёпа с Димой старательно повытаскивали из крутобокого, как амфора, провала все до одного куски камня. Работа довольно кропотливая, но в таком деле не привередничают. Они теперь лежали рядком на полу перед раскрытой дверью, очень разные, и цветом, и формой. И, конечно, составом. Но ни один не был обломком кирпича или бетона. Каждый – самоцвет. Пётр Семёныч склонился над ними. При всём драматизме он не мог удержаться от жадного интереса.
- Надо же… - волновался он, касаясь то одного, то другого минерала, - гелиотроп! Обсидиан! А вот амазонит! – он прихватил пальцами слабо-зеленоватый, мылкий на вид многогранник и задумался.
Лёшка с Маришкой подобрались поближе и сели на корточки возле камней.
- Красивые! – вздохнула Маришка. Лёшка поразмыслил и указал на один:
- А этот я знаю!
- Да? – с любопытством оглянулся на него Пётр Семёнович. – И что же это?
Лёшка ещё раз для верности оглядел застывшее монолитом скопление мелких прозрачных граней и объявил:
- Горный хрусталь! В инете видел.
- Верно. Хорошее дело – инет, - одобрительно пробурчал Каменный друг и взял в руки минерал.

- Не могу больше здесь! – выдохнула Женя. – Пойдём, Гелечка, на свет, на воздух. На свободу! Какое же жуткое место! – всхлипнула она вновь.
- Конечно, ступайте, Евгения Захаровна! – сердобольно протянул Стёпа. - Чего вам тут стоять?
- Верно, идите с Гелей, - согласился Дима, - я-то пока тут пригожусь. А ты, Стёп, тоже иди, я ж вижу, тебе невмоготу.
- Это точно, - с горечью пробормотал Степан и заботливо подал Жене руку.
Под светлым зимним небом Женя чуть успокоилась. Оглядываясь по сторонам, она вздохнула с облегчением и даже улыбнулась:
- Как хорошо! Всё позади, всё обошлось! Да, Стёп? – она снова всхлипнула. – Какой день чудесный! Какой чистый снег!
Стёпа слегка рассмеялся:
- Конечно, чистый. Только выпал. Пусть себе лежит. Я его по краям не трогаю. Серёдку убираю.
Словно не слыша, Женя всё говорила:
- Такой милый дворик. Наверняка многие мечтают в таком жить. И кто-нибудь поселится в квартире номер шесть… Он всегда здесь жил, Стёп?
- Сколько себя помню. Считай, сорок лет. Он и тогда, и теперь одинаково старым казался. Только прежде, как будто, другой был. И голым не бегал. А последнее время – словно подменили. Может, и впрямь подменили…
Женя вздрогнула и опять ухватилась за хвост надежды:
- Так ведь и Вику могли подменить!
Ангелине тоже очень хотелось вцепиться в этот хвост, но она хорошо помнила, как разговаривала с ней Виктория Павловна, как манила и улыбалась… Сомневаться не приходится. Она. И если когда кого и подменили, так это не тот случай…
Словно поплыли перед глазами моменты, связанные с Викторией Павловной и гранатом – и Лина поняла вдруг, что всё это время ходила по лезвию ножа. Почему прежде не приходило в голову, до чего похожа Виктория Павловна на ворону, которая торчала возле окна?!
Стёпа сказал, что её больше нет. Ни её, ни Флавия Флегонтыча. Оба сгинули где-то в логове огня. Стёпе можно верить, он зря не скажет. Стёпа чувствует порой лучше зрячего. Значит, не стоит опасаться встретить их где-нибудь в коридорах или за углом во дворе. Больше никто не ворвётся в окно. Теперь надо учиться не бояться ворон, пустых комнат, улыбчивых психологов, спортивных стариков… И научится она далеко не сразу… А о прекрасных алмазах государственного фонда станет думать, как о зачарованных принцессах, которых никогда никакой принц не расколдует… И несчастные красавицы ничего не могут, не могут даже знак подать, подобно гранату. Вот, значит, отчего гранат причинял ей боль в бриллиантовых залах! Он посылал сигналы! Сигналы возле «Орлова»! Что «Орлов» - не «Орлов»! Предупреждал о такой же судьбе! Тогда, в мрачном коридоре возле своей квартиры – она немножко ознакомилась с подробностями такой судьбы…

Её как раз поразила эта мысль, когда из двери подсобки торопливо выглянул папа, с необычным и значительным выражением лица:
- Женя… Геля… - позвал негромко – и сразу примолк, словно не решаясь начать…
Мама тоже это уловила – и быстро подошла, потянув за собой Ангелину:
- Что, Дим?
Папа отвёл глаза и невнятно пробормотал:
- Зайдите… Пётр Семёныч зовёт…

Мама с дочкой тревожно переглянулись – и поспешили в полумрак подсобки.
Пётр Семёныч приподнялся от камней им навстречу. И тоже смутился. А взгляд пристальный, с ожиданием – и, как будто, виноватый. Когда такой взгляд – ясно: жизнь ещё сюрприз преподнесла, и это не букет алых роз…
Старик не сразу заговорил, и обе поняли: не знает, как смягчить… Ждать его было страшно, но подтолкнуть самим – ещё страшней.
Помедлив, он вздохнул и пробормотал невнятно:
- Женя… - а потом, - Лина… - и, лишь на миг отведя от обеих внимательный взгляд, на лежащие минералы кивнул, - посмотрите!
Отмеченный Лёшкой горный хрусталь оказался от всех немного в сторону отодвинут. Испуганный Лёшка сидел тут же и круглыми глазами таращился на Лину с мамой. Лина с мамой в ужасе смотрели то на камни, то на Каменного друга. Такая вот немая сцена…
- Может, кому из вас, - осторожно начал Пётр Семёнович, - что-то показалось… или появились догадки?
Женя побледнела, как горный хрусталь.
- Какой прозрачный и чистый, - прошептала она едва слышно, - как лёд…
И она задрожала.
- Это он?! – внезапно и громко зарыдала Лина – и разом замолкла, с жадной надеждой уставившись на Каменного друга, - нет?! Не он?! Он не такой, он придёт, да!

Каменный друг потемнел лицом и отвёл глаза. Что бы он ни дал сейчас, чтобы не произносить этого! Но именно в этом он не сомневался. Он слышал крик оттуда…
И, дабы вынести удар, сморщился на один глаз.
- Лина… Женя… - сказал блёкло и просто, - надо выдержать. Этот кусок горного хрусталя… - он почувствовал, что нельзя больше тянуть – и произнёс быстро, чётко, - ваш отец и дедушка. Захар Кузьмич.
И торопливо, пока из лёгких у них не прорвался провалившийся голос, принялся убеждать:
- Он не умер, нет! Он здесь, в этом камне! И в какой-то мере воспринимает мир! Ведь он послал мне знак! Он был сильный человек! Сильный, добрый. И недаром приобрёл образ чистого светлого хрусталя! Такова душа его! Его любовь! Храните этот минерал! Ваш папа и дедушка – он всегда будет с вами! Путь он не может разговаривать – но любить вас он не перестанет!
И слова подействовали. Никто не рухнул ни в обморок, ни в истерику. Обе зарыдали горькими слезами, но такие слёзы рано или поздно приносят облегчение. Хрусталь нежно подхватили, целуя гранёные выступы и наперебой лепеча что-то ласковое…
Ну, что?.. Конечно, «деда-деда!», «папа-папа!» - а что ещё остаётся лепетать?

- Он так любил красоту камней, - уже гораздо позже говорили о дедушке в семье, - он был таким прекрасным художником!
Но чаще обращались к нему самому:
- Дедушка! Как ты там?! Как мы скучаем по тебе, но как хорошо, что, всё же, ты с нами!
Хрусталь стоял среди своих самоцветов – и молчал.

Но если уж забегать далеко вперёд, можно добавить, что даже секрет сиренево-серебряного, с перламутровым переливом состава спустя какой-то месяц был открыт. И не путём химических анализов или магических гаданий. Дедушка указал.
Лина в этом не усомнилась. Да и Женя тоже. Заходят как-то в комнату, а рядом с ним… то есть, с самородком горного хрусталя – старая рабочая тетрадь раскрыта. Откуда только взялась?! Женя потом ручалась, что не вынимала её из папиного шкафа. Но ведь – вот она! И написано в ней чёрным по белому… верней, простым карандашом написано: дедушка к карандашу привычней был, ручек не любил… написано, что за сплав, и как получен – и всё-всё подробно об этой находке. Мало того – в ту минуту, как дочка с внучкой к столу подошли – из окна луч света упал – прямёхонько на нужную строчку.
С тех пор Лина уверена была: дедушка с ними, как и раньше.

И когда Женя с Димой и Гелей мысленно или в разговорах перечисляли свою семью, даже не возникало вопроса, сколько их – ясно, пятеро! Папа-мама-Ангелина, а ещё дедушка и чёрный гранат. Это неважно, что двое из них неподвижны и не откликаются. Эка невидаль! Бывают же больные люди, немые и парализованные. Тем более, все знают: отнимая одни чувства, Бог наделяет другими. Кстати, ещё неизвестно, какие нужнее. Во всяком случае, в целом, благодаря оригинальной форме существования двух её членов, их ячейка общества воспринимает мир куда шире, богаче и разнообразнее многих иных.
А гранат… гранат ещё очнётся. Возможно, когда-нибудь они узнают, кто он и что пережил. Ангелина в это свято верила. Пусть пока лежит он возле дедушки – и спит.

К тому времени, как всё улеглось, солнышко уже по весеннему пригревало, с крыш наросли громадные сосульки и плакали с утра до вечера, Стёпа едва успевал сбивать их.
А потом проталины пошли, и снег больше не походил на мягкие кошачьи лапки, а был грязным, но весёлым. А там и ручьи потекли. И Лёшка с Маришкой и Гелей вечно ноги промачивали. Ну, а как не промочить, когда так здорово, так интересно на свете!? Когда в каждой ледышке, в каждой луже, в каждом окне – по сто солнечных зайчиков! Жизнь сверкает ярче алмазов. Жизнь берёт своё. Безо всяких психологов.
И всё же… Всё ж алмазы так прекрасны! Как радуга, как снег, как звёзды! Звёзды земли! Только надо, чтобы они по-настоящему, из глубин происходили, чтобы лежали там миллионы лет…

- А пойдёмте, - блестя глазами, подбила Геля Маришку с Лёшкой, - посмотрим на них в Оружейной палате!
И тут же все легки на подъём оказались, да ещё и Пётр Семёныч как раз, как это вошло у него уже в привычку, в гости пришёл.
Каменному другу самому-то хотелось между знаменитыми алмазами прогуляться. Как-то будет оно теперь…
Что старый, что малый… Через час они уже ступали в тихие залы. Надо же! Гелю охранник даже узнал! Поздоровался, пошутил:
- Зачастила, куколка! Нравится?
- Очень! - в искреннем восторге прижала та кулачки к груди. Ещё бы не нравилось! Теперь, когда зло позади, гранат, всё же, висел у неё на шее. После некоторого раздумья решились его потревожить. К тому же, мама не так давно приделала новый шнурок. Ангелина тихо поглаживала камень ладонью под свитером.
Лёшка с Маришкой упивались блеском и сиянием. Но Геля и Пётр Семёныч понимали друг друга без слов. Они ждали минуты, чтобы приблизиться к «Орлову» …
Нет. Никак уваровит себя не проявил. Наверно, и впрямь слишком он измотался, спасая Лину. А может, просто нужды ему не было. Что зря тревожить?
Конечно, где-то, в земных недрах клубится странный протуберанец магмы. Что делать? На свете хватает зла. И всё же согревала надежда, что зло обойдёт стороной.
«Орлов» сверкал, ловя и ломая лучи 57-ью своими точёными гранями, и от них невозможно было глаз оторвать!
Хотя – и старик, и дети знали, что у бриллианта есть своё, настоящее имя.
- Вы что-то чувствуете, - тихо спросила Геля Каменного друга, и тот медленно и едва заметно кивнул. Маришка заволновалась:
- А кто она? Красавица?
Он снова чуть кивнул, но девочки не успокаивались:
- А как её звали?
И еле слышно, чтобы не мешать экскурсии, старик шепнул всем троим:
- Коришма…

8 часть

- Ты, Блистание! Взойди в ясный круг под синим прозрачным сводом, исторгнув Пламя из глубин земли!
- Я, Блистание, я ступлю в ясный круг под синим прозрачным сводом и воззову ко Пламени, и пригублю от взгляда его, и насытится дух мой, и умножатся силы… Я вижу тебя, и говорю с тобой, ты, Светозарное! Я тут, ибо приложило ладонь к одной из дверей, и закрыло мир за собой, и ничто не вошло мне вслед. Да воссияет Пламя вo хрупкости своей!..
Но тут Викторию Павловну сбило с патетики:
- Ай! Опять эта маленькая паршивка кусается… еле держу!
- Брось её, Блистание. Куда денется? Сейчас из недр земли вырвется Пламя, оно уж близко! Поторопится, зная про долгожданную жертву.
Флавий Флегонтыч тоже не счёл обязательным выдерживать высокий слог:
- Можно расслабиться. Теперь за нас работает неоспоримый факт. Девчонка здесь. Всего через несколько минут её природа станет природой алмаза. Потрясающего алмаза! Ну, может, не такого, как Коришма… Всё-таки, она ещё мала…
- Ну, это ещё неизвестно! – парировала Виктория Павловна, - ты готов приписать всю славу себе! Это моя работа, и, уверяю, она будет не хуже! Да, мала - но ведь нынешних детей учат, развивают… Она много знает, и это притом, что человечья похоть совершенно не коснулась её в столь ранние годы… Она почти не испытала злобы, не ведает цинизма, в ней только любовь ко всем и очарование жизнью – что может быть чище и ярче?! Бриллиант чистейшей воды… А уж о физических задатках я и не говорю!
- Могло быть лучше… - с сомнением покачал головой Флавий Флегонтович, - если бы подросла…
- Могло быть и хуже! - уже с раздражением каркнула Виктория Павловна. – От людей не знаешь, что ждать. А этот… несчастный мститель на шнурке – он бы ещё придумал нам забот. К тому же, старикашка вмешался… Нет, всё получилось просто великолепно! Такое небывалое везение! Сама же дёрнула за шнурок! Нам выпала счастливая карта, радуйся!.. Интересно, каким он будет, мой алмаз?..
- Ну, полагаю, со слабым зеленоватым оттенком… У неё ярко выраженные зелёные глаза… А может, цвет глаз и не скажется… Для дочки того упрямца решающим стал не цвет глаз… Пламени виднее!
- Ну, где же Пламя?!
- Вон-вон, клокочет! - с довольным видом приглаживая перья, Флавий Флегонтович обернулся к середине не столько обширного, сколько высоченного зала, чей свод терялся где-то в полумраке, - уже шипит и поднимается… я чувствую восходящий жар… Сейчас оно раскроет ей глаза… От Пламени нельзя спрятать глаз – оно раскрывает их каждому, и человек не в состоянии противиться… Что это там грохочет?
Со стороны дверей действительно неслись глухие удары, впрочем, здесь, где посторонние звуки словно бы таяли в вязком подобии воздуха, они едва достигали ушей.
- Кто-то ломится… - фыркнула Виктория Павловна. - Безумное желание разбить опаловую сферу.
- Вообще-то, может и разбить… Ну, да не беда. Это дворник. Он ничего не смыслит и совершенно безопасен. Разве что превратится в какой-нибудь халцедон… или гематит… Пламени виднее, во что. Всё произойдёт во мгновение ока. В единый миг цветок Пламени вырвется из стебля и заполнит собою эту обитель, оплавив оставшийся кирпич и преобразив его в тонкий синий минерал, о котором люди не догадываются. А ведь именно в его тонкости и хрупкости залог образования алмаза. Это необходимая противоположность, обратная сторона того колоссального давления, которое воздействует на углерод… да и на живое существо, превращая его в кристалл. Однажды мы уже пытались, и всё неплохо складывалось. Достаточно было вдавить девчонку в стену. Вот эта стена! Мощная капитальная стена, опора всему дому, – Флавиий Флегонтович небрежно кивнул на кирпичную кладку слева от себя, - к ней как раз и примыкает их квартира… Для Пламени нет преград. Если б не упрямец, так опрометчиво превращённый в уваровит… Замечу, не во что попало – в драгоценный камень! Пламя оценило его стойкость. Он же не просто малявку спас – он ей на мозги сумел накапать: недаром именно в этот день вступил в кудрявую голову кудрявый каприз, а в наши головы даже не пришло, что девчонка нацепит свою побрякушку! Как только дед разрешил ей?! Мы же знали, что силикат лежит у него в ящике! До чего досадно, что попал он именно в эту семью! Всего не учтёшь… Из-за него пришлось поторопиться, и всё же опередил нас проклятый минерал. Он взялся за дело всерьёз: мало, предупредил - он дал ей почувствовать, что такое давление, что значит – сделаться кристаллом. Они все через это прошли…
Виктория Павловна насмешливо ощерила клюв:
- Весь район давно плюётся от твоего стриптиза. Только без толку мелькаешь своими морщинистыми конечностями… Как же ты не почувствовал его?
- Да ты на себя посмотри, всклокоченная! – злобно вскинулся спортивный Флавий Флегонтович, взъерошив перья, - сама-то сколько дров наломала!
- Мне по-молодости не возбраняется, - надменно обронила Виктория Павловна, поправляя свитер на стройной фигуре, - я ещё покруче тебя стану, а вот тебе - стыд. Стареем, папаша!
Флавий Флегонтович собирался хорошенько ответить, но тут кирпичный пол разверзся в середине зала. Сперва просел, образовав овальную вмятину, затем провалился воронкой, в которой открылось небольшое отверстие, и оттуда вырвался первый клуб жара. Он выстрелил высоко под самую крышу и растёкся по стенам, и те из кирпичных стали медленно и повсеместно превращаться в прозрачно-синие, светящиеся…
- Начинается! – обрадовался Флавий Флегонтович. – Где девчонка? Тащи сюда!
Виктория Павловна, забыв про дрязги, склонилась над Линой, осенив её перьями. Девочка лежала навзничь среди кирпича, устремив к потолку полузакрытые неподвижные зрачки.
- Надо же! – с недоумением пробормотала психолог, - негодница, похоже, потеряла сознание!
- Ну, так шевелись! – рявкнул оскорблённый Флавий Флегонтович, - похлопай по щекам, плесни водой! Небось, воды не запасла, рохля?! Что б ты без меня делала? Ещё туда же, в авторитеты!
И Флавий Флегонтович выволок из угла канистру. Как раз в тот миг из дыры вышел второй клуб и улетел под высоченный свод. Всё пространство засияло синим светом.
- Вот оно, - с тихим удовлетворением шепнул бывший евнух (впрочем, кем он только ни был за сотни лет). – Выходит! Сейчас…

*

И оно вышло…
Высоко, под самый свод поднялась нестерпимо сверкающая колонна, и на конце её словно трепетала огромная огненная бабочка… или дрожало, переливаясь радужным золотом, гигантское павлинье перо…
- О Пламя! – пали ниц клевреты.
Пламя молчало, разгораясь всё ярче. Оно распускало ослепительные лепестки и всё шире заполняло собой высоту зала, но не жгло, нет, к чему пожары? – у этого протуберанца было иное назначение. Синий прозрачный свод и ясный круг.
Синий, холодный, хрупкий – противоположный огненной природе кимберлита – но именно такая разница, такая острота была необходима, дабы извратить и сломать суть вещей. На кратчайшее время произойдёт надлом – но этого достаточно. Далее волны бытия разойдутся, каждая в свою сторону – а на месте столкновения останется блистательный кристалл, вызывающий восторг и поклонение…
Ну, может быть, и ещё побочный продукт, если этот недотёпа и впрямь вломится в синий покой… Что-то уж очень рьяно старается.

Стёпа ворвался в безмолвный зал с ломом наперевес, на что Флавий Флегонтыч даже головы не повернул. Видал-перевидал он, как люди становятся минералами, не до них: тут бы девчонку в чувство привести, она должна взглянуть, а для этого необходимо сознание. Виктория Павловна массировала Геле область затылка, а Флавий Флегонтыч обливал водой. Ангелина чуть шевельнулась, веки вздрогнули.
Пламя молчало, медленно, с плавным покачиванием клубясь под сводом, порой опускаясь, и смотрело. Никаких сомнений не было – оно смотрело! Оно жадно вглядывалось, оно ждало! Огненными глазами, про которые никто никогда не скажет: «Я видел глаза Пламени». Некому сказать.

Степан чувствовал его присутствие, и угрозу, исходящую от стихии, а только некогда было пугаться – девчонку надо было выручать. Вон над ней злыдни суетятся. Степан и это чувствовал.
- А ну, отпустите её! – двинулся он к этим двоим. Те глянули с лёгким недоумением. А Степан не шутил. Крепкий мужик, лом в руке. Против лома, извините…
Пламя смотрит на него.
Флавий Флегонтович на всякий случай взглянул на своего патрона и одновременно орудие - и убедился: смотрит. Очи разгораются всё шире и ярче. Пламя жаждет мёртвой природы. Оно страстно меняет состав всего, что дышит, так было всегда! Конечно, нельзя гневить его, подавая худые жертвы. Но тут, перед ним – великолепный образец! А дворник – явная помеха, которую надо убрать. Шумит, теснит их от девчонки, вот ломом замахнулся…
Чего ж оно медлит?!
И вот тогда произошёл первый сбой.
- Что это такое?.. – каркнула Виктория Павловна во всё воронье горло и шарахнулась от Степана, зацепившись когтем за собственное перо. – Почему…
Слов она не нашла – да и что слова? Не до слов, полное нарушение привычных устоев! Он давно должен был стать минералом, этот ворвавшийся тип – одного мгновения достаточно, чтобы с ним покончить – но это мгновение странно затягивалось…
Пламя гневно заклубилось под самым сводом – а потом резко пало к самому полу и с устрашающим шипением быстро поползло к человеку, словно гигантская золотая гусеница, пуская во все стороны ослепительные всполохи и источая жар. Степан уже добрался до Лины и подхватил её одной рукой, крепко прижав к себе, так что она, толком не успев прийти в себя, уткнулась носом в мех его полушубка. Он прекрасно чувствовал несущийся на него поршень. Неясной природы, неведомых свойств, и, в общем, не настолько жаркий, чтобы спалить человека – но явно опасный. И прицелился ломом. Тут что-то импульсивное заставило его замереть на миг… Ту руку, что удерживала девочку, внезапно обожгло, и куда жарче надвигающегося огня. Стёпа и думать забыл, что на палец шнурок Ангелинина камешка намотан. А теперь пришлось подумать. Долго-то думать было некогда, однако ж, успел сообразить смекалистый мужик: на что железо в горнило кидать? Поглотит металл – и все дела. Ему, металлу, тут иное применение. И он крутанул над головой лом, как Чапаев шашку.

Клевретов охватила паника.
Что происходит?!
Что он машет ломом?!
Осторожней! Именно сейчас синий свод достиг наибольшей хрупкости!
В момент превращения живого существа в блистающий бриллиант самым глубоким цветом южных ночей наливается вещество, альтернатива подземному Пламени, и поверхность его так тонка, так напряжена!
Этот элемент выходит из недр вместе с огненным стержнем и с ним же возвращается, и ни одной капли не должно остаться здесь, где солнце и воздух, живое дыхание и волнения чувств. Иначе…
Оба поняли, что может произойти. Виктория Павловна остервенело закаркала и бесстрашно метнулась дворнику в ноги. Расчёт был на внезапность, и, кроме того, явно сдали слабые женские нервы… Лом прошёлся по ней, и что-то растрёпанное, нелепо вывернутое отлетело прямиком в воронку у самого основания огненного червя. Червь шевельнулся и поглотил комок.
Флавий Флегонтович подступать к дворнику не решился. Хотя знал, что разгневанный неудачей патрон всё равно расправится с ним. Такого провала во многовековой практике ещё не случалось. Да и мыслимо ли, когда всё взвешено и отработано, и оплошности сведены к нулю?! Что же произошло, в чём ошибка?! Гранат? Да, конечно, но всему же есть предел! У любого камня!
И только тут осенило спортивного пенсионера - и если бы у него было сердце, его хватил бы инфаркт, несмотря на каждодневные тренировки. Он забыл!
Да! Он совсем позабыл, он прошляпил, он обдёрнулся, как герой «Пиковой дамы»! Он так привык к дворнику, который почти не отличался от зрячего, что не учёл этой его особенности. А именно она и сделала изменение вещества невозможным. «Всякий взглянувший в глаза Пламени…» - вспомнил он древние постулаты. Но в том-то и дело, что дворник Степан не мог взглянуть. Возможность взглянуть заменили ему совершенно другие свойства. На которые не наденешь уздечку рокового условия!

Именно эту мысль оборвал Флавию Флегонтычу рухнувший сверху свод, осколки которого напоминали синее стекло.

Прозрачный свод треснул от одного удара, который пришёлся по опорной стене. Огненный червь вздрогнул и замер. Даже при его вековечности это оказалось чересчур неожиданно. Что уж говорить про несчастного пенсионера. Того просто прихлопнуло остриём неведомой породы, вонзившейся в темя. Поборник физкультуры сполз в овальный провал вслед за отступающим червём. Червь сразу прекратил атаку, едва лишь свод грохнул на пол, и обратился в жадный язык, судорожно старающийся слизать и сгрести россыпи синих осколков назад, в подземную глубину. Разбитое покрытие, явно изменившее свойства, не так легко подчинялось ему. Похоже, творческая смекалка у этого исчадия вечности напрочь отсутствовала. Он злобно шипел, словно бранился, и торопливо извивался, совершая неловкие и малополезные движения. И, в конце концов, ухнулся в свою нору, не потрудившись вернуть бывшему храму потраченный на тайный элемент кирпич. На месте неудачной операции осталась глубокая яма. Вероятно, требище поражения больше не привлекало злую силу.

Степана, прикрывшего собой девочку, чудом не задело. Его засыпало мелкой крошкой, ощутимо шарахнуло по затылку, несколько стеклистых лезвий впились в кожу на руках и в лицо, отскочив рикошетом – но в целом повезло. Следует напомнить, слепой обладает особым чутьём, недоступным зрячему, и летящие глыбы воспринимает куда проворней. К тому же защитила зимняя одежда, да и находился-то Стёпа у самой стены, притом, что уже бежал к выходу. И ещё причина была. Гранат медленно остывал в кулаке.
Уже выбравшись наружу, вытащив на Божий свет Ангелину, Степан приостановился, дух перевести. То, чему только что участником он оказался, пока не вмещалось ему в голову, и он болезненно гнал эти мысли: дай срок, обдумаю. И лишь одно почёл он откладывать невозможным. Разжал окровавленный кулак и, замирая, ощутил остывающий камень.
Гранат лежал на ладони, и на него падали снежинки.
- Ты победил, парень! – тихо сказал ему Степан. – Слышишь? Твоя взяла!
И он опять стиснул камень в кулаке. Крепко стиснул, будто руку ему пожал. И понёс мокрую Лину домой. А вслед бросились Маришка с Лёшкой, которые до сей минуты всё ждали посреди двора – и теперь, потрясённые, не могли слова вымолвить. Даже не заглянули в подсобку. Дверь в неё так и осталась настежь.

*

Только дома Лина заплакала. И то не сразу. Пока до квартиры добрались, пока ключ в её кармашке нашарили, пока Степан в горячую ванну её окунул и Маришку в поддержку приставил, а сам пошёл по телефону звонить. Не в милицию, конечно. Такую чертовщину никакая милиция не разберёт. Позвонил он Жене.
Женя летела где-то на двухсотом километре и, знай, коня нахлёстывала. Добрый Саша едва в повороты вписывался.
Когда на мобильнике незнакомый номер вспыхнул – Женя вспыхнула надеждой:
- Да! Вика?!
- Евгения Захаровна! – покачал головой Степан. – Тут такое дело… - он собрался с духом и произнёс менее торжественно, достаточно мягко – и достаточно твёрдо:
- Жень… Домой тебе, к дочке надо. Давай, приезжай!
- Да как же… - ахнула Женя и тут же перепугалась, - Геля?! Что?!
- Да жива-здорова! – успокоил её Стёпа. – Только нужна ты очень.
- Стёпа… - дрожащим голосом пролепетала Женя, - но у нас беда… я срочно должна Вику выручить, она погибает!
- Это какая-такая Вика? – с сомнением осведомился Степан, и Женя опять заволновалась:
- Виктория Павловна, моя подруга, Гелин психолог… та, которая пропала! Прекрасный человек! Она нашлась, она звонила, с ней что-то ужасное!
- Это – которая к вам заниматься всё ходила?
- Да, ты наверняка видел… то есть…
- Видел! - согласился Стёпа, оборвав тонкости. И, помолчав, добавил:
- Приезжай, Жень. Здесь она, твоя Вика.
- Не может быть! – подскочив на сиденье, завопила Женя.
- Может, - уверил её Степан и вздохнул, – на свете много может быть, чего не может быть. Приезжай.

И спасательная экспедиция, едва вписавшись в крутой вираж, рванула в Москву.

- Нужно ещё кому позвонить? – деликатно осведомился Степан у Лины, заглянув в ванную.
- Да! – высунулась она в горячем порыве из горячей воды, - Каменному другу! Петру Семёновичу! Лёш, вон там, в книжке, номер!
И Степан позвонил Петру Семёновичу и попросил его приехать.

- Дядь-Стёп, - почтительно пошмыгал носом Лёшка, после того, как Степан закончил переговоры, и робко приблизился, - давайте, я вам раны перевяжу! И зелёнкой намажу.

7 часть

Примерно в это время с Ангелининой мамой случилось потрясение почище снежной баталии. Она только-только пришла в себя после полусонного пути до работы и первых полуобморочных минут, когда не очень соображаешь, где ты и что с тобой, наконец-то вникла в трудовую задачу и уже активно накручивала трудовые обороты, как вдруг зазвонил мобильник. Было некогда. Но Женя взяла трубку. И, после первых же звуков, схватилась за край стола:
- Вика?!
- Я ничего не могу понять… - плакала в телефоне Виктория Павловна, - Женя… я не знаю, как я здесь оказалась… я ничего не помню, Женя…
- Где ты? – забыв про всё на свете, закричала Женя в микрофон, - что с тобой?!
- Я… - прерывисто всхлипывала Вика, - я в каком-то лесу… нет, вроде бы, тут дорога… ни одной машины… ни души… кругом сугробы… холодно! Я в одних чулках!
- Боже мой! – ужаснулась Женя. – Вика, продержись! Постарайся развести костёр!
- У меня даже спичек нет!
- Ооой! – взвыла Женя с отчаяньем. – Вика, выйди на дорогу, может, всё ж, кто проедет! Я щас… Ты совсем не видишь, что за место?
- Тут стрелка есть… «До Псарёво 5 км» …
- Псарёво… я найду! Я всех на ноги подниму! Держи связь!
И нежная Женя, со свойственной таким людям неистовостью, не давая прорваться рыданиям, бросилась к начальнику. Начальник был добрый человек. Через четверть часа она вместе с его шофёром, также тронутым драматической ситуацией, на служебной машине уже катила превышенными скоростями в неведомое Псарёво. А это было очень далеко. И даже страшно.

*

В домах старой Москвы глубокие подвалы. Настолько глубокие, что окна оттуда даже не на уровне земли, а гораздо ниже. Казалось бы - куда ниже?! Но нашли строители выход, вкопались в грунт, вынули куб земли перед каждым окном, а получившуюся яму закрыли железной решёткой, что бы никто случайно не провалился. Решётки располагались, ясно, впритык к дому, а впритык – кто же ходит? Потому решение было удачным. Окна пропускали свет и воздух, решётки не мешали и не представляли опасности. Конечно, можно было провалиться ногой между прутьев, но зачем наступать на них, если тебя не припирают к стене и не отсекают от человечьих троп. Как Лёшку, например.

Лёшке действительно не было другого выхода, кроме как осторожно, по скользкой решётке, стойко сопротивляясь наседающему врагу, отступать в угол двора. Собственно, и не Лёшка это уже был, а снежный человек, и уже не так важно стало, попадёт в него ещё один снежок или нет, поскольку все попавшие давно образовали вокруг головы и туловища надёжный панцирь: никакой снежок не пробьёт. Тем не менее, было, что беречь: оставались руки и один незалепленный глаз.

Решётка шла за решёткой. Сдав одну, Лёшка отступал на следующую. И девчонки, понятно, продвигались за ним, и тоже по решёткам. Забитый в угол Лёшка обладал жалкими снеговыми ресурсами по причине всё более сужающейся площади действий, а у девчонок она была обширней, потому отсечённый от боеприпасов Лёшка грозил обратиться в сугроб. Единственный Лёшкин глаз голубел из белой прорехи лихо и отчаянно. Но Геля уже лепила ком, зная, что грядёт тот решающий бросок, что превратит Лёшку в беспомощного Полифема… она что-то слышала про такого, от дедушки.
Бросок оказался удачен. Последний Лёшкин глаз перестал сверкать из снежного провала.
В тот же миг Лина почувствовала, как где-то в глубине, под курткой, что-то поползло по животу. Скользнуло по коже щекотно и забавно. И при этом – неотвратимо. Ангелина замерла от жуткого предчувствия. И даже опомнилась и кинулась ловить. Поздно.
Чёрный гранат обречённо бухнулся в прямоугольный колодец под решётку. Там тоже нападал снег, и камень зарылся в него почти целиком, оставив за собой тонкий туннель. Только оборванный шнурок торчал из туннеля.
- Ай! – в ужасе закричала Геля и хлопнулась на решётку, просунув меж прутьев руку в попытке достать шнурок. Куда там! Глубокий-глубокий был подвал в этом доме. И приямок у окна – тоже глубокий.

Лёшка вышел из окружения и уже отряхивался, постепенно превращаясь из чудовищного йети в ученика второго класса. Маришке было не до него. Она тоже упала на решётку рядом с подругой и тоже изо всей мочи тянула руку. Без толку.

- Палкой надо! – подключился к спасательному процессу Лёшка, вместе с человеческим обликом приобретя человечность.
Палки поблизости не валялись, и Лёшка пронёсся по двору в тщательных поисках. И, не найдя ничего полезного, воровато оглянулся и отломил длинный прут у куста.
Но и такая жертва не помогла. Прут, вроде бы, доставал до шнурка, но никак не хотел подцеплять. Лёшка пытался осторожно покручивать прут в надежде вовлечь в это движение две чёрных верёвочки, едва высовывающихся из снега, но не получалось.
- Дай, я! – подползла Маришка, перехватывая прут. Маришка была аккуратной девочкой. И терпеливой. Чуть-чуть бы – и зацепила шнурок! С третьей попытки. Геля с Лёшкой даже дыхание затаили. Но четвёртая пошла неудачнее, пятая ещё хуже. Руки устали, прут не слушался. Лина вытащила его из Маришкиных пальцев и растянулась на решётке, стараясь прихватить им обрывок шнурка. Всё напрасно. Шнурок не подчинялся, словно законченный озорник и двоечник.
- А что, так нужна эта верёвка? – удручённо пробурчал Лёшка, переведя дух: сдавать позиции неприятно, но что делать, если таковы обстоятельства?
- Конечно! – набросилась на него Маришка, - без неё Лине кирдык!
- Это как? – недоверчиво скосил рот Лёшка.
- Ты чего, не знаешь? – сдавлено, переходя на таинственный хрип, зашептала Маришка, - у неё же дедушка пропал. И ещё, там, одна тётя…
Про дедушку и некую тётю Лёшка слыхал.
- Без этого камушка и с ней то же будет! – зловеще пообещала Маришка.
Лёшка мрачно взглянул на Лину:
- Это правда?
Ангелина молча кивнула. В глазах давно стояли слёзы, и одна уже ползла по щеке.
- Не реви, дура! – утешил её Лёшка. – Надо дядю Стёпу найти…
Маришка с Ангелиной обрадовались: ну, конечно! Как они сразу не сообразили?! Только где он? Нигде не слышалось ни ударов лома, ни скрежета лопаты.
- За домом? Или в соседнем дворе? – предположил Лёшка. – Бежим!
Он, не оглядываясь, помчался за ворота. Маришка бросилась следом. Ангелина тоже рванулась… и осталась возле решётки. Как же она оставит свой гранат? А вдруг… Нет, от него нельзя отойти! Когда смотришь на него… даже когда просто знаешь, что он там, под снегом – не так страшно.
Но когда окончательно стихли шаги Маришки с Лёшкой – страх подступил опять. И ещё одиноко стало. Во дворе ни души. Тишина. Как будто все жители дружно ушли на работу, и в окружающих домах вообще нет никого! Пустые лестницы, вымершие квартиры, глухие окна… Мир застыл, мир неподвижен. Даже голубей нет! Даже ворон! Хоть бы какой-никакой ветерок зашевелил ветки деревьев. Да хоть – куста, с которого Лёшка ветку сломал. А куст, наверно, страдает и возмущается. Только даже головой не покачает, не скажет: «Айяйяй! Как нехорошо!»
Что и говорить, она, Лина, тоже виновата: Лёшка ж ради неё ветку сломал, хоть и старый враг.
- Мы больше не будем, - еле слышно прошептала Геля кусту, - мы только один раз, по необходимости! Только гранат достать…
Куст презрительно поджал губы и даже не взглянул. Прямо как учительница. При мысли об учительнице чуточку полегчало. Была б она здесь, твёрдая и уверенная, всё было бы в порядке. Всё же, она – не куст. Ну, поругала бы, ну, «два» поставила… Господи, а если б родителей вызвала – это ж какое счастье!
Но ничего этого нет. Всё что осталось у Лины – это гранат, до которого не дотянуться.
- Гранат! – проговорила она громче, чем прежде, - ты здесь? Ты со мной? Не оставляй меня!
Ангелина замерла, прислушиваясь. И верно – вверху проступил слабый-слабый хруст. Даже хрустом не назовёшь. Точно пушистый ком снега плюхнулся в рыхлый сугроб. Ангелина не успела поднять голову – снеговая шапка, намёрзшая на карнизе, щёлкнула, отдираясь от металла, и рухнула вниз, громыхнув о прутья решётки. Ледышки раскололись на мелкие осколки и провалились в приямок, прямо на торчащие верёвочки, а сверху них снег насыпался… И граната как не бывало! И осталась Лина на белом свете одна-одинёшенька.

*

А Маришка с Лёшкой в это время по всем дворам бегали. И улицы по периметру домовой громадины утоптали. По свежевыпавшему снегу. Когда снег пройдёт, Стёпа с лопатой выйдет, а сейчас – понятно, нечего его грести: греби, не греби.
Они как-то не сразу заметили, что нет с ними Ангелины. Но это привычным показалось. Уж так повелось, что у Маришки с Лёшкой всегда дела на пару находятся. Вот – Ангелину спасать, например. А то ещё, и правда, пропадёт.
Лёшка попытался представить, как это так: Ангелины нет. Нигде. Не попадается во дворе и на лестнице, не приходит в школу. Так же падает снег, и торчат кусты по сугробам, прыгают воробьи, дома ждёт бабушка с обедом. И никогда в этом мире не появится Ангелина. Ну, хорошо. Пусть её и не всегда видно, а Лёшка привык, что она где-то, да есть. Но вот чтобы совсем…
Лёшка махнул рукой, осознав, что оно не по силам – и сразу в освободившуюся голову полезная мысль пришла:
- Надо к дяде Стёпе домой постучаться!

Степан, как и положено дворнику, жил на первом этаже, окнами в соседний двор. Но до окна Лёшка не дотягивался, как ни пыжился, пришлось идти в подъезд и, приподнявшись на мыски, трезвонить в дверь. Дверь, наконец, отворилась, на пороге возник Стёпа, зевая в кулак. На ногах – шерстяные носки без тапок.
- Дядь Стёп! – загудели в один голос Маришка с Лёшкой прежде, чем дворник успел что сказать, - у нас там Ангелина камушек с верёвочкой в яму уронила…
- Да, беда! – усмехнулся Степан. – А чего не здороваетесь?
- Здравствуйте, - сконфузились ребятки.
- Здравствуйте, отличники! - ответил Стёпа. Детки сконфузились ещё больше:
- Мы не отличники…
- Ясно, что не отличники! Почему не в школе-то?
- А у нас, - радостно подпрыгнули Лёшка и Маришка, - в школе объявилось вредное существо! Нас всех домой отпустили!
- Существо? – покачал головой Степан, - это что ж такое?
- А в химии сосуд разбился!
- Ох. Сосуды бьются, камни падают… Я, вот, отдохнуть прилёг – ну, да не судьба. Что, говорите, там с ангелочком-то?
- Гранат она уронила, - принялась излагать Маришка, - в ту яму, куда из подвала окно, а без граната ей кирдык!
- Кирдык, кирдык! – серьёзно подтвердил Лёшка.
- Ну, понятно, - кивнул Стёпа, - дома достанется… Кому теперь за ней приглядеть? Захар-Кузьмича-то нет. Ну, пойдём… погодите, оденусь, багор возьму…

*

Гелю совсем снегом занесло. Она сидела на корточках над погребённым гранатом, и слёзы капали в приямок подвального окна, где их тут же накрывали белые звёздочки. Плохо, страшно, мама на работе и сможет ли ещё забежать в обеденный перерыв… Как хорошо было при дедушке! Она была тогда такой маленькой и глупой, и даже не подозревала, как это можно – без дедушки. А теперь она большая. Почти взрослая. Потому что дедушки нет. Нет с ней, рядом. Потому что нет совсем – такого не бывает! Ангелина же помнит, какой он. Заботливый, любящий, умелый, увлечённый. Это всё куда-то ушло вместе с ним. А вот – куда… Порой Геле снились сны. И во снах почти находила она ответ на вопрос. Дедушка где-то есть. Он являлся оттуда, и Лина радостно встречала его, и всё становилось опять хорошо: дедушка приехал, вернулся наконец-то, и сны были золотисто-розовые и пронизанные светом. И в самом деле – как же она забыла, что можно просто куда-то уехать, а потом вернуться. Такие мысли приходили и наяву. Куда делся дедушка из квартиры? Ну, скажем, шагнул в зеркало. Нечаянно. Как Алиса. А оно – возьми да запрись на английский замок. Как дверь. У них когда-то был английский замок, который сняли после страшного приключения: дедушка выносил мусор, а маленькая Геля возьми да спусти «собачку». Дверь и защёлкнулась. Вот рёва-то было! Но бурные слёзы разом закончились, потому что некогда было плакать, нужно было слушать, что дедушка через дверь объясняет. Он долго ей втолковывал, что где надо покрутить, и результат оказался замечательный: дверь распахнулась, а за дверью – дедушка. Лине так во снах и снилось: дверь распахивается, а за дверью…
Тогда Лина верила: рано или поздно это случится. Или дедушка шагнёт сюда, к ней. Или она – туда, к нему. Туда, где он нынче находится. Наверно, там же и Виктория Павловна. Конечно, там. Куда ж ей ещё было деваться, раз исчезли оба так похоже? Ей бы очень хотелось попасть туда и увидеть их. По Виктории Павловне она тоже скучала. Только, вот, мама и папа тут…

Да, она хотела бы попасть туда, не насовсем, конечно. И смущало одно: действительно ли она к дедушке попадёт? А если – нет? Если будет что-то ужасное? Ни дедушки, ни мамы, а…
Внутри похолодело. А тут ещё снег пошёл сильнее. И от мокрых варежек руки замёрзли. И с варежками мёрзнут, и без варежек. И ни Маришки, ни Лёшки, ни Стёпы. Геля глаз не сводила от места, где лежал гранат, но при этом чутко прислушивалась ко всему вокруг.

И она услышала. Сперва отдалённо, потом всё приближаясь – тихий скрип снега под шагами. Нет, не тяжеловатая Стёпина поступь и не суетливый топот четырёх ребячьих ног. Но шёл явно кто-то взрослый, и этот взрослый мог помочь. Ангелина решила обернуться, но её опередил знакомый голос. Очень ласковый голос.
- Геля! Здравствуй!
Геля онемела от изумления и восторга: перед ней с улыбкой стояла Виктория Павловна. Нет, не в чулках и не налегке. В сапогах и куртке. Но самая настоящая!
- Виктория Павловна! – истошно закричала Лина, срываясь с места. – Вы тут?! Вы не пропали?!
- Тут! Не пропала. Я знала, что ты скучала по мне, моя девочка, - нежно заговорила Виктория Павловна. – Я сейчас тебе всё расскажу. О! Мне есть чего рассказать! Это такие приключения – не поверишь! Но, как видишь, всё закончилось благополучно. Иди скорей сюда, а то там полно снегу и очень скользко…

Лина бросилась к Виктории Павловне, и тут же дёрнулась назад: а как же гранат?!
- Пойдём! – поманила та, - ты вся промокла, надо переодеться, простудишься…
Ангелина опять побежала к ней – и опять обернулась:
- Виктория Павловна, там…
- Потом все другие дела, - убедительно проговорила психолог, протягивая ей руку и поворачиваясь уходить, - никуда не денутся. Иди скорей, ведь ты же заболеешь!
Лина, наконец, добралась до неё и взяла за руку. Виктория Павловна потянула её за собой:
- Скорей, скорей! Совершенно мокрая!
- Виктория Павловна! – залепетала Лина, невольно подстраиваясь к торопливому шагу, - мой гранат упал… туда, в яму!
- Вот переоденешься, попьёшь горячего, мы возьмём какой-нибудь инструмент и пойдём, достанем. Он же никуда не исчезнет.
- Да, - сразу успокоилась Ангелина, встретившись взглядом с тёмными блестящими глазами психолога. И правда, что это она зря нюни распустила. Сейчас они возьмут какой-нибудь крюк или лопатку, и Виктория Павловна ей поможет… Где ж она была всё это время, Виктория Павловна?! Может, она расскажет и про дедушку?
- А… с дедушкой… что? – торопливо приноравливаясь к быстрому шагу психолога, рискнула заикнуться Лина.
- Придёт, придёт дедушка! – весело глянула на неё та, - скоро будет!
- Он цел?! – восторженно взвизгнула Геля.
- Ну, конечно, жив-здоров! С ним всё в порядке. Всё теперь хорошо, моя девочка. Я потом расскажу, что с нами было.
Ангелина даже запрыгала от радости. Они прошли прямо через двор, к арке, ведущей в смежный, соседский, чему счастливая Лина немного удивилась:
- А куда мы идём? Домой же направо.
- По пути быстро заглянем в подсобку, - торопливо пробормотала психолог, крепче прихватив за её руку, - я там видела, как раз подходящий крюк с такой лопаточкой… удобно подцепить… захватим сразу, чтоб не забыть, а потом на место поставим…

Правильно. Подсобка в том самом тёмном закутке, где здорово в прятки прятаться.
Они завернули в проход. Лина на секунду подняла голову – в вышине сиял крошечный неправильный многоугольник серого неба.

В противоположной арке соседского двора показалась небольшая фигура Флавия Флегонтовича из квартиры №6. Похоже, он уже завершал ежедневную пробежку, и, как всегда, в одной майке, ни снег, ни ветер нипочём стойкому пенсионеру. Собственный подъезд, однако, старичок миновал. Бег трусцой завершился возле дверей подсобки, где Флавий Флегонтович перешёл на дыхательные упражнения. Из-за этих упражнений Ангелина никак не могла рассмотреть, на месте ли крюк с такой лопаточкой… Впрочем, они уже подходили к двери. Флавий Флегонтович повернулся к замку и заскрежетал им. Ангелина удивилась: она и не знала, что Флавий Флегонтович в подсобку вхож.
- А! Линочка! – приветствовал он, улыбаясь, - гуляем?
- Здравствуйте, Флавий Флегонтович, - пролепетала Лина в недоумении.
- Здравствуй, здравствуй. Ну, заходи.
- Куда? – изумилась Ангелина.
- А вот сюда, девочка, - по-хозяйски распахнул перед ней сосед дверь подсобки, - вот сюда… давай, ножку сюда ставь…
Лина растерялась. Она хотела сказать, что крюк должен стоять перед дверью… и что идут они не в подсобку, а домой, но Флавий Флегонтович бережно подхватил её за вторую руку и, пятясь в дверь, потянул за собой. А Виктория Павловна настойчиво сзади подтолкнула…
- Нет… - вдруг испугалась Ангелина, - я совсем не хочу туда!
А была уже там, в кирпичной подсобке, которая вдруг странно расширилась, будто нет никакого кирпича, как нет темноты – и высоко взлетела в воздух, под потолок, которого тоже не оказалось. Ангелина крикнула, рванулась, ноги заболтались без опоры. Виктория Павловна в воздухе крепко держала её за руку. Почесав небольшой шрам на носу, она скосила на неё чёрный блестящий глаз и строго одёрнула:
- Ну-ка, не сучи ногами! Ты почему взрослых не слушаешься?! - но тут же прерывисто закашлялась. И сквозь кашель отчётливо прорвалось хриплое: «Каррр!»
- Каррр! – отозвались вороны с ветви ближней липы, в глупейшем изумлении таращась на дверь, за которой скрылась старая приятельница. Впрочем, они скоро забыли о ней и загалдели о своём, о вороньем…

*

Маришка с Лёшкой не то, чтобы долго ждали – а с нетерпением. Степан, слегка поразмыслив, валенки надел, полушубок натянул, взял багор и лопату. Подумав, лопату поставил. Подумав, лом захватил, пояснил:
- Подцепить, мож, чего придётся, а то и долбануть…
Стёпа всё делал обстоятельно. Чтобы не спохватываться: «Ой, забыл!» - и назад не возвращаться. А Лёшка на месте подпрыгивал. А Маришка с левой на правую ногу перескакивала.
Во двор зашли гуськом, оставляя аккуратные следы по свежевыпавшему снегу. Снег всё шёл и шёл, и создавалось впечатление, что мир вымер: нигде никаких посторонних следов, и ни души, к тому же. То, что ни души – это понятно, все на работе, а кто не на работе, тому чего под снег выходить? Успеется. Но вот такая душа, как Ангелина, должна бы, всё ж, сидеть на решётке приямка возле своего граната, а её в помине не было. Что ж это она? Лёшка с Маришкой для неё все дворы обегали и Стёпу привели, а она слиняла… За ними, что ль, запоздало кинулась, да заплутала?
Маришка с любопытством поглядывала на дворника: улавливает ли, что Гели нет? Они подходили к проблемному приямку.
- Куда ж это наш ангелочек упорхнул? – озадачено пробормотал Степан. – Ну, да объявится… Давай пока посмотрим, что там за оказия. Тут, что ль, обронила?
- Вот! – дружно указали концами сырых варежек Лёшка и Маришка. – Только не видно уже, снегом засыпало…
- Щас, - деловито взялся за багор Стёпа, - пошуруем и нащупаем.
И он плавно просунул багор между прутьев, несколько раз пробороздил девственный снег, и Маришка с Лёшкой радостно завопили: каким-то чудом железный крюк ухватил заледенелый шнурок и чёрную каплю граната на нём. Степан вытащил находку на поверхность и скинул себе под ноги.
- Он! – запрыгала Маришка, - какой вы, дядь-Стёп, молодец, прям, герой! - и, спохватилась, бросаясь к камешку, - надо Лине скорей отдать, а то совсем кирдык!
- Кирдык! – сурово кивнул Лёшка – и, взглянув на Маришку, тоже потянулся к чёрной капле.
- Отдать-то, отдать, - задумчиво проговорил дворник, - только вот где она… - он пошевелил багром снег под ногами. - Ну-к, погоди…
Маришка с Лёшкой отдёрнули руки. Степан наклонился.
Пронизанный радугой гранат напоминал разводы бензина в луже на асфальте, но на снегу казался просто тёмным пятнышком. Конечно, Стёпа этого не видел. Его можно понять: любопытно же, что такое ты извлёк из ямы при столь тщательных стараниях, а полюбопытствовать можно было только наощупь. И он, сняв рукавицу, схватил минерал. Лёшка и Маришка с интересом наблюдали.

Кажется, они первые и уловили, что с камнем непорядок. А, может, первым – Стёпа, только не выдал себя из-за крайней задумчивости. Такой задумчивый-задумчивый! Держит в пальцах светящуюся каплю - и не шелохнется. А она всё светлее, светлее делается, давно уж не чёрная, а полупрозрачная. Вот перешла в изумрудную, а там и в рубиновую – и вдруг из рубинового кончика пламя пыхнуло. Маришка с Лёшкой как вскрикнут! Стёпа тут очнулся.

Стёпа, конечно, иначе всё воспринимал. Потискивал в пальцах гранат и ощущал и форму, и подробности граней, и плотность. Ощущал холод льдинки и постепенное потепление. Также - что-то ещё, только ему одному известное, во что он пытался вникнуть и вдуматься. Но полыхнувшее пламя прихлопнул вовремя.
Пламя послушно погасло, и камень стал остывать, но руку Степана, что держала его, повлекло вперёд. Да так настойчиво, что дворник вынужден был быстро переступить, чтоб не упасть, ан, тем не кончилось – руку тянуло – и стало ясно: надо идти. И, конечно, пошёл: такое дело: не каждый день неведомая сила за руку тянет…
Привычка была у Степана – не бросать инструмент. Хорошая привычка. Учёный. Только брось – уведут. Всякий народ бывает. Доверчивый Стёпа когда-то натерпелся, и теперь эта забота на уровне подсознания, в плоть и кровь вошла. Свободная рука успела непроизвольно выдернуть из снега лом и багор. Разом оба. Стёпе ничего не стоило нести оба, да ещё на десяток таких же мочи хватило бы.

Степана, буквально, волокло за руку, и не сразу он сообразил, что виной всему гранат. А вот что гранат связан с внучкой Захара Кузьмича – понял быстро. Кирдык – слово выразительное.
- Ну-к, ребятки, - негромко бросил бежавшим рядом Лёшке с Маришкой, - стойте-ка на месте, так будет лучше…
Дети чуть отстали, но удержаться было невозможно, и они тянулись в нескольких шагах позади.

Гранат больше не жёг, но разгорался всё ярче – и уже сверкал, как фонарь. Или алмаз. Или путеводная звезда. Видеть - Стёпа не видел. Он чувствовал другое. Минерал совершает нечто ему несвойственное. Минерал нарушает природу. И выкладывает на это последние силы.
Пытаясь слегка тормозить, чтоб не упасть от удивительного напора, Степан въехал на валенках в проходной дворик к подсобке. Тут его аж швырнуло к двери. Ребята замерли в проёме арки, высунувшись из-за угла.
Со стороны представлялось, что Стёпа поскользнулся и не может удержать равновесие на ледяном пятачке у самой двери. Его то прижимало в дощатой створке, то бросало в сторону. Всё выглядело чудным и нелепым. Маришка хихикнула, а Лёшка и вовсе засмеялся. А между тем со Стёпой было неладно. Дверь оказалась без навесного замка, а, притом, заперта – и оттуда, из-за двери била волна чудовищной опасности. Она поглощала все звуки и не давала подступиться, а Степан многократно повторял эти попытки, пока, наконец, ему не удалось вставить лом в дверной зазор. Лом, как ни странно, подействовал. Вероятно, в силу грубой прямолинейности и абсолютной бесчувственности. Степан изо всей мочи рванул его – и дверь распахнулась. Стёпе хватило одного мгновения ввалиться внутрь – а дверь снова встала на место с неприступностью цитадели.
Выбежавшие на середину дворика Лёшка и Маришка растерянно остановились… Ни звука не вылетало из-за хлипкой с виду створки. Тишина, тишина… И нигде ни души. Только мягко падает снег, засыпая следы.

*

А под этим снегом Женя с шофёром Сашей неслись обледенелыми шоссе, куда-то, где на карте обозначалось Псарёво, и где, вероятно, в старые времена были псарни и охоты, такое это было лесное и дикое место. И где там, среди псарней и охот, искать несчастную замерзающую Вику?! А если она уже замёрзла?! Женя, всхлипывая, без конца нажимала Викин номер – а звучали одни и те же роковые слова: «Абонент недоступен…» - и Женя начинала плакать, уткнувшись в меховые рукавички, да так, что у Саши сдавливало от жалости сердце, глаза были на мокром месте, и единственное, что удерживало его от страшной клятвы жизнь за неё положить – так это то, что через каждый десяток Викиных номеров Женя тыкала в номер мужа и сдавленно бормотала:
- Дим… она опять не отвечает! С ней что-то случилось! Господи, что делать?!
- Ты почему сама поехала?! – орал муж, - ты почему мне не позвонила?!
- Но ты же не можешь уйти с работы… - жалобно лепетала Женя.
- Не могу! – злился муж. – А только я уже еду! В это твоё дурацкое Псарёво! Откуда ты только название такое выудила…
- Ты где?!
- На 30-м километре!
- А мы на 140-м!
- Кто – мы?!
- Мы с Сашей!
- С каким ещё Сашей?!
- С шофёром нашего начальника!..
Из трубки захрипело что-то невнятное и психованное.
- Димочка, - взмолилась Женя, утерев слёзы, - я только умоляю тебя! Не гони! Не превышай скорости! Такой гололёд! Саша только что едва в поворот вписался!

6 часть

Пётр Семёнович с мамой беседовали на кухне. И тоже за закрытыми дверьми. Ну, что ты будешь делать! Пообедали, чай попили – а потом отправили её уроки делать. А сами…

То, что учительница выскажет маме, Геля приблизительно представляла, так что особенно не интересовалась, но вот то, что мог бы поведать Каменный друг, волновало умопомрачительно. Только не будет же она подслушивать, это недостойно. Дедушка всегда говорил: кто подслушивает – шпион. А шпион -враг. А она не враг маме и дедушке. Она – уроки делать будет, пусть это сейчас и не очень получается. Лина всхлипнула – и давай задачу читать: «10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками…» Слова – сами по себе, мысли – сами. Ангелина решительно разлохматила кудряшки, чтоб голова лучше думала, и мужественно произнесла вслух: «10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками, так что у мальчиков их оказалось на 4 больше чем у девочек…» - и опять не услышала своего голоса: в ушах шуршало только тревожное бормотание Каменного друга: «Как странно! Они, всё же, идут на это…»
«Мальчики и девочки, что ли, идут… апельсины делить? – закружилась Ангелинина голова, - кто идёт, и на что?! И что там такое в Алмазном фонде нашей страны, который нынче пополняется художественными произведениями с якутскими алмазами, из-за которых Пётр Семёнович становится похожим на собственные костяшки пальцев?»

Со вчерашнего дня Каменный друг тянул с ответом – и вот теперь там, в кухне, что-то должно открыться.
А может, и нет. Может, это показалось. Так часто бывает. Думаешь, что-то немыслимое, а скажут тебе – и ничего особенного, ничего сверх того, что ты и сама давно знала. Какие-нибудь общие слова и сожаление, мол, наука пока не располагает сведениями… Скукотища вроде этой задачи. «10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками, так что у мальчиков их оказалось на 4 больше чем у девочек. Сколько апельсинов…»
И тут Ангелина почувствовала, как ей хочется апельсин. Так захотелось, что и мысли-то прочие отступили, даже якутские алмазы. Одно только острейшее желание – вгрызться в сочную волокнистую дольку, и эти дольки есть в доме, под душистой оранжевой шкуркой, круглые и весёлые, как солнышки, и мама с радостью даст дочке такое солнышко, лишь попроси. Надо пойти и попросить. Никаких проблем!
Геля торопливо выбралась из-за стола и побежала на кухню. Она не подслушивать, не подслушивать идёт! Апельсин съесть!
У самых дверей чуточку притормозила – ну, чтобы с размаху в дверное стекло не врезаться, дедушка же всегда говорил, что нельзя сильно разбегаться, ты не во дворе, тут много стеклянных створок. Вот и возле кухни надо поосторожней. Из осторожности Геля совсем остановилась, а ещё – для того, чтобы с духом собраться. Чтобы спокойно войти и сказать: «Мама, дай апельсин» … нет, не так, волшебное слово ещё… надо так: «Мама, дай, пожалуйста, апельсин» …
А из-за двери как раз слышится мамин смех. Немножко странный смех, какой-то очень весёлый, но, притом, дрожащий. Ну, прямо лепесток.
- Пётр Семёныч… что вы такое говорите? Вы, взрослый человек – как вы можете всерьёз… - и опять смех, похожий на плач. А где-то из глубины кухни в ответ ей Пётр Семёныч глухо забубнил, ни слова не разберёшь. А мама вдруг как взвизгнет:
- Что?! Хорошенькая?! – и стул уронила. И тогда послышался уже громкий голос Каменного друга:
- Женя! – и опять грохот. И голос:
- Женя, вот… выпей воды!
Геля услышала, как булькает графин. И дождавшись, пока он перестанет булькать, она толкнула дверь и проговорила:
- Мама… - и больше ничего не успела: мама стремительно кинулась к ней и крепко прижала к себе обеими руками, сдавленно шепча:
- Геля, моя девочка, что он говорит?.. Мы уедем! Всё бросим и уедем… Куда-нибудь… Всё равно, куда…
- Не истери, Женя! – оборвал Пётр Семёнович и сердито поставил на стол графин. – Надо подумать, а не так, сгоряча…
Он опёрся кулаком о стол, постоял задумчиво и отошёл к окну:
- Вот придёт Дмитрий, обсудим… Можешь ты позвонить ему, чтобы раньше освободился?
- Да, - всхлипнула мама, выпуская Лину из объятий.

Ангелина смотрела на обоих большими глазами.
- Мама, - тихо проговорила она и хотела сказать про апельсин, а получилось – совсем не апельсин.
- Мама, - повторила она, - что, теперь, наверно, и я пропаду? Как дедушка… Как Виктория Павловна…
Мобильник выпал из маминых рук, но Пётр Семёнович быстро повернулся к Лине:
- Никуда ты не пропадёшь! Всё будет нормально! Только гранат не снимай.

*

- Что же такое с этим гранатом? Его суть… Как вы можете это объяснить, Пётр Семёныч? – вечером, за столом, спрашивал уже папа. Папа не ронял стул и не пил из графина. Но Геля видела, что с ним не всё в порядке. Уж очень необычное у него лицо. Как будто чем-то тёмным припорошили – такое. Скажем, грифель поточили, испачкали пальцы – и этими пальцами – равномерно по щекам, по лбу, по носу. И рот при этом едва открывался, такой неподвижный. И глаза неподвижные – и где-то глубоко-глубоко под бровями, точно провалились.
- Я думаю… - помедлив, произнёс Пётр Семёнович, - я думаю, это не совсем гранат.
- То есть? Вы говорите загадками, но…
- Я говорю то, что в состоянии ощущать, а это немногое… и на основе выводов, которые получаются… тут я тоже могу заблуждаться, но, всё же, лучше перестраховаться…
- Но что же он из себя представляет? – перебил папа. – Его природа?!
Пётр Семёнович пристально взглянул в неподвижные глаза:
- Его природа… - молвил и на миг задумался, - его природа, Дмитрий – это воля. Чудовищная воля. А вот истоки её я пока не могу понять.
- Воля… - отрешённо повторил папа и совсем впился взглядом в гостя, - но воля – это человеческое свойство. Это не стихийное явление, не химическая или ядерная реакция… для воли необходим разум! Мозг! А мозг – это органика! Воля, любовь, ненависть – это всё органика!
- Увы… - вздохнул Каменный друг, - в природе много неведомого… Иногда люди сталкиваются с этим. И ничего хорошего нет - упираться и не признавать фактов.
- Факты… Всё это настолько туманно. Да, исчезновение двух людей – это факты. Странные явления, которые происходят тут же и в короткое время – это нельзя не связать вместе. Но обычно ответы ищут среди научно обоснованного. Например, мы все знаем, что алмаз – кристаллический углерод…
- Я и не спорю.
- Но вы сомневаетесь в его вулканическом образовании. Вы заявляете…
- Я пока ничего не заявляю, Дмитрий. Я предостерегаю, что такое возможно…
- Что этим управляет чья-то злая воля, так?
- Более того. Она где-то рядом. И она материальна.
- То есть… вы хотите сказать, предметы? Люди?

Папа не спорил с Каменным другом. Он сам сидел, как каменный. Но при этом возражал, возражал... И Геля смотрела на него и понимала, что он так и будет возражать, потому что поверить в то, что говорил гость – всё равно, что поверить в плоскую Землю на трёх китах. Девочка представила себе эту картину – и та довольно ясно нарисовалась. Сверху Земля, снизу - киты. Ничего сверхъестественного. Просто китов нужно покрупнее.
Может, если что-то такое… уж очень! – Ангелина не знала, что, но что-то! – может, и настоящий алмаз под силу создать?! Наверно, это и важно – чтоб очень! – если речь не об абразивной алмазной крошке, а об «Орлове»!

- Дмитрий, - неожиданно обратился к папе Каменный друг, - а вы видели «Орлова»?
- «Орлова» … да, вроде бы… - неохотно пробурчал папа, - давно… когда-то с классом ходили…
- А вы пойдите, посмотрите! И вы поймёте, что это такое!

*

- Блистание! Приникни к синей сфере, в которой растопляется кирпич, едва лишь пламя вырвется из стебля!
- Да слышу, Светозарное… Немеют на пальцах когти, подступает корча! Что слушать?! На него кирпич свалить – и разом кончить начатое дело!
- Опомнись! Породишь второй гранат. Нам с первым-то не справиться.
- Но мы же не приведём его под синий свод, и с Пламенем не встретится он взглядом…
- Кто знает… Сила, оболочку сбросив, порой становится ещё опасней – тем более, шагая по следам…
- Но можно не совсем… лишь обезвредить, на время, что нам так необходимо. Сердечный приступ, сломанные рёбра, больница, и пускай за ним там ходят… мамаша с мужем, чтобы не мешались…
- А вдруг не рассчитаешь? Погоди. Тогда поторопились, не подумав. В конце концов, что эти люди могут? Они и сами-то ему не верят. И он… Он, всё же, не такой. Тот был куда моложе и сильнее. И чувство, что руководило им, соизмерять нельзя с обычным гневом, негодованьем или состраданьем. Тот розовый алмаз… Кем приходилась ему девчонка? Дочерью, наверно? Он, как безумный, прыгнул вслед за нею. Как будто что-то мог предотвратить. Как будто в ясный круг ступивший может назад вернуться и остаться плотью. Как будто не пожрёт его немедля из недр земли поднявшееся Пламя!
Струится Пламя, словно сок по стеблю, и знает, где пробить земные плиты, и лава оставляет минералам суть, заключённую в душе и теле. Невзрачным минералом, если он какой-нибудь тщедушный старикашка… или неумный злобный человек. Но Пламя не такую жертву жаждет!
Как он прекрасен был! Неповторим! До сей поры им мысленно любуюсь!
- Да, Светозарное! Всё это так, но…

*

- Каррр! – бунтарски тряхнула перьями ворона на крыше.
- Кар! Кар! Кар! – откликнулись по привычке все вороны района – такая уж у ворон воронья солидарность. Такое уж оглушительное карканье вырвалось из-под синего свода и взметнулось над заснеженным двором.
- Кар! – неслось над острыми старыми крышами и чердачными козырьками. Потому что только этот звук мог пробиться сквозь метровую кладку кирпича и достигнуть смертных ушей. А слова, пусть даже очень возмущённые – нет…

*

- Нет, мне надоела эта нерешительность! Сколько можно робко подманивать случай?! Мы уже упустили момент! Да, можно было на девчонку надавить… уговорить… заставить! Она послушна. Она бы сама… Ты знаешь, Светозарное: я много чего могу. Но прикоснуться – не могу! Ни я, ни ты… А ведь был всего один шаг! Вырвавшись из стебля, Пламя подхватило бы это сокровище прямо из родных пенат! Но мы тянули, и вот – перед нами ещё один камень преткновения! Неужели, ну, скажем, в Шахджанабаде, тобой допускалась та же медлительность, та же размеренность?
- Ещё бы! Тем более! Поторопишься – и головы не сносить!
- Какая голова?! О чём ты говоришь?!
- Способность исчезнуть? Да. Ну, а потом – легко ли опять найти пути, найти бразды, найти приют, сокровище и место?! А потеряешь из-за пустяка. А ведь там, во дворце, было много алмазов. Это длилось долго, ох, долго! Но такого, как то, необыкновенное чудо – такого ещё не бывало. Человеческие чувства – преходящи. Сверкание алмазов – вечно.
- Да, вечно. Но, признаюсь, слегка девчонку жалко.
- Жалко? Помилуй, этой участи впору позавидовать. Какая слава уже не первый век! А ведь всего-навсего невольница из шахского гарема. Что её ждало? Жалкое существование, в дальнейшем, старость, смерть. Тело превратилось бы в пепел - вот и всё. Разве достигла бы она при органической жизни такого блеска? Алмаз! Здесь, в ломке этих граней - вся юная прелесть, вся чистота души и помыслов, вся ясность восприятия и телесная красота!
- Да, только она не чувствует ни славы, ни блеска. Вообще ничего. Просто кимберлит.
- Ни славы, ни блеска – да! Но и не боли! Разве не благость такое существование? А ведь она существует. Отчего живым светом дрожит глубь кристалла. Не правда ли? Словно свежее дыхание.
- Да, дыхание, душа… энергия сущности, энергия камня. Есть некая точка, покорная Пламени, где обе стыкуются… там, где вспыхивает ясный круг под синим сводом, что образуется мгновенно из всего материального, что есть вокруг. И пусть лучше этот материал будет простым кирпичом. Так спокойнее и без неожиданностей. Мы много поработали, но последний случай – это как раз та неожиданность… Тогда, в Шахджанабаде, такого ведь не было?
- Там были свои трудности. Шах во гневе страшен. И, тем не менее – и у него были слабости и страсти. Он был восхищён! Он назвал его «Море света». Он не знал настоящего имени. Имени нежной красавицы. Какой абсурд, что теперь у неё имя мужчины, да ещё полководца. Но тем и забавней. Оно всегда забавно, когда стыкуются противоположности.
- Когда стыкуются противоположности – происходят чудеса!
- Да. Ясный круг под синим прозрачным сводом! Происходят чудеса! Ах, необыкновенное чудо! Я помню, да, я помню его. Что были шаху все эти девочки, о которых он забывал? Разве стоят они алмазов? Алмазы - это был мой труд. Я, Светозарное - всего лишь младший евнух, охрана при гареме. Чёрный, как агат. Там, в жарком климате, было проще, а здесь приходится бегать по улице нагишом, а я, как-никак, обладаю человеческим телом и, в какой-то мере, чувствительностью. В этих северных широтах я вынужден дрожать полуголым, потому что слои одежды лишают меня чуткости восприятия. Иначе не могу уловить эту хитрую бестию...
- Бестию? Уж нам ли говорить о бестии? Ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха!

*

Хохот подхватили все вороны этой части города. Потому что уже село зимнее солнце, а на закате вороны слетаются к садам и бульварам, с немыслимым граем ища ночлег в кронах деревьев.
Зимой долгие ночи. В холоде и голоде птицы ждут рассвета, время от времени тоскливо ворочаясь на обледенелых ветках, и под лапами подтаивает снег, а нахохлившиеся силуэты не разобрать во мраке. Но едва восток зарозовеет – словно чёрная грохочущая туча вздымается над парками и кладбищами Москвы. Шум такой, что вполне заменил бы москвичам будильники, если б в Москве вставали с солнцем. Но у людей – другой режим. Летом – восход слишком рано. Зимой – поздно.
Потому что жизнь зимой начинается ещё затемно. Затемно встают и зажигают лампы, сонно ударяясь об углы, бредут на кухню и в ванну, заторможено суют руки в рукава курток и дублёнок и вываливаются на улицы: кому на работу, кому в школу… И только с рассветом люди спохватываются, стряхивают оцепенелость и приходят в себя. Зимой Ангелина лишь ко второму уроку переставала тыкаться носом в парту и воспринимать учительский голос как остатки сновидений. В окна сияло порой золотое солнце, порой белое небо, в зависимости от погоды, и наступало бодрое активное время. Светлое время! Когда не страшны ни сны, ни вороны, ни тусклые коридоры, ни даже учительский гнев!

Но в тот день всё вышло иначе. Едва ночной мрак за окнами уступил место утренним лучам, и Лина с энтузиазмом положила на парту учебник математики, намериваясь самоотверженно постигать математические законы, в класс быстрым шагом вошла учительница. На лице была такая тревога, какой не видали и перед проверочными комиссиями. Тревога прозвучала даже в металлическом голосе, который обычно пронизывал так, что возразить или не подчиниться казалось таким же безумием, как прыгнуть с крыши. Голос не потерял металл – наоборот, усилил, но сквозь металл слышалось что-то такое, что Лину взволновало, что было необычно и потому пугало: забота! Забота, теплота, участие!
- Ребята! – негромко, скороговоркой, произнесла учительница, - немедленно собирайтесь. Сейчас все, организовано, спустимся в раздевалку. Тут же одеваетесь –
и быстро уходите из школы. Подальше. Домой. Всем понятно? Объясняю: ничего страшного, просто в кабинете химии разбили сосуд с вредным веществом…

Вредное вещество! Звучало таинственно, но неясно.

- Давайте, ребята. – скомандовала учительница. - Тихо. Не создаём шума. Пошли. Ногами не топать. Кто пикнет…
Это объяснять не требовалось.

И притихший класс на цыпочках, с робким любопытством пытаясь разглядеть сквозь лестничные пролёты верхние этажи, где обреталось царство старшеклассников, изучающих химию, потянулся вниз по лестнице. Пальтишки в раздевалке разбирали бодрее. И уже совсем весело выбежали на улицу. Гуляй, второй класс! Праздник, выходной, обломившаяся свобода!

Чуть погодя, высыпал другой класс, потом третий. От школы, понятно, отбежали: если вдруг вредное существо… а может, вещество - вздумает процедиться на улицу, не догонит. Но сразу домой идти не захотелось. В кое-то веки такое счастье, как много часов твоего личного, нигде не учтённого времени!

Разумеется, первое, что произошло без всякого злого умысла, а чисто стихийно – это налёт на горку. За два дома от школы крутой спуск – понятно, что таким спуском в Москве не бросаются. Кому как – а ученикам второго класса такой спуск дороже всего Алмазного фонда. Потому не успело вредное вещество… а может, существо? – очухаться среди школьных коридоров, как, преодолевая заслон ближайших домов, до него долетел такой радостный гвалт, что просто удивительно, как оно не сориентировалось!
Гвалт разносился во все стороны и взлетал над домами: тут вам не школа, пикай, сколько влезет! Его раскаты были столь непривычны в ранний час, что из многих окон поглядывали раздражённые жильцы, а незнакомая бабушка, катившая на рынок тележку по тропке вдоль откоса, пристыдила баловников:
- Это что ж вы тут разорались-то?! Покоя от вас нет! Все дети в школе, а вы-то что, прогуливаете?!
- Нет! – дружно заорали все младшие классы, так, что звякнули стёкла. – Мы свободны! В школе завелось вредное существо!
- Полтергейст, - без особого удивления подумала старушка и, крестясь, вздохнула: такой полтергейст, какой устроили школьники, самому буйному духу не по силам.

Нет, было ужасно здорово! Варежки быстро промокли, в сапоги набился снег – но разве такое замечаешь, когда стремглав летишь с горки на собственном рюкзаке, а: из лёгких вырывается такая радость, что презренные телесные чувства не в состоянии перекрыть её?!
Время от времени ледяную дорожку простреливали снежки. Это самые шустрые ухитрялись в процессе взбегания на горку ещё и снежками пуляться. Маришка получила снежком по макушке, съезжая вниз, а Геле такой попал по затылку и засыпался за шиворот. Она, запыхавшись, потрясла лопухом воротника, но снежок не вытряхнулся – наоборот, раскрошился на мелкие кусочки, стал тереть шею, и заодно пошёл таять по спине. А возиться с ним особо некогда, надо на горку карабкаться, потому что, вон, Маришка уже съехала и её догоняет! Выцарапывая варежкой снег из-за ворота, Лина взлетела на горку и на рюкзак плюхнулась: где Маришке догнать её?! Но как раз в тот миг другой снежок залепил ей глаза. Со всхлипом завертевшись на льду, Ангелина принялась расчищать лицо, а рюкзак уже скользил вовсю и тащил её на себе вниз головой. Тут не до выяснений, кто враг.
Впрочем, уже под горкой, продрав глаза, Геля его установила. По нахальной и смущённой Лёшкиной физиономии. К тому же всплыли в памяти захватывающие погони по лестницам. А спустить такое нельзя.
Как известно, девочки - меткие снайперы. Лёшка тут же получил снежком в лоб. Он, конечно, сразу снегу захватил, новый лепит – но сбоку уже подкрадывалась Маришка. Маришкин снежок сбил Лёшке прицел. Его снежок улетел невесть куда. Он давай опять снег комкать – а тут Ангелина заранее скомканный запустила. Снежок попал Лёшке прямо посерёдке и распластался белой звездой на синей куртке, как в синем небе. Красиво! Но полюбоваться не пришлось – навстречу летел ответный снаряд. Геля едва успела увернуться – и поскользнулась. В отместку Маришка устроила такую артиллерию, что Лёшка не выдержал. Отступил к круче и - деваться некуда - полез вверх по ней. Пока лез, из него отличная мишень получалась, Геля с Маришкой его вместе с рюкзаком совсем в снеговика превратили, но когда сами следом взбирались, Лёшка их так забомбил, что Лина чуть не свалилась, а у Маришки из-под снежной маски только красные щёки полыхали и чёрные волосы во все стороны торчали, а сама она походила на тюленьего детёныша, белька, как его в книжке рисуют. Такой хорошенький!
Когда этот белёк выбрался на дорожку над кручей, Лёшке стало не до смеху. Верней, не так. Он хохотал вовсю – но при этом улепётывал очень нешуточно. А Лина с Маришкой на бегу забрасывали его снежками, и тоже совсем нешуточно. И хохотали. На полном серьёзе.
Спасаться Лёшка кинулся, понятно, привычным путём домой. Известно, мой дом – моя крепость. И девочки тоже преследовали его в родную сторонку охотней, чем бы в противоположную.
Таким образом, все трое, переполошив по дороге жильцов близлежащих улиц, оказались возле своего двора. И в его узком пространстве Лёшка окончательно попал в капкан.

5 часть

- Вика! У нас беда. Ангелина в тяжёлом состоянии. Как никогда, нужна твоя помощь.
- Конечно, Женя, конечно! Я сейчас же приду.
- Приходи, Вика. Потому что это не ребёнок. Это машина какая-то. Неживая кукла. И опять этот бред! Вика! Это ужасно! Вика!
- Женя, возьми себя в руки, надо быть мужественной, а ты просто лепесток какой-то. Дочери нужна твоя поддержка, не раскисай.
И Вика пришла тут же, как и обещала. Прежде она бывала далеко не каждый день, а нынче что ни вечер, то Виктория Павловна, и Геля рассказывает ей в стотысячный раз про ворону, ботинки, штору. А та кивает и всё спрашивает, что было накануне, а что перед тем. И всё сосредоточенно думает что-то. И кивает, кивает.
- Значит, тот камень опять у тебя? Но ведь тебе же с ним было плохо!
- Это только там, в Алмазном, - спокойно отвечает Ангелина, глядя куда-то в пространство мимо психолога, - а здесь мне хорошо. Так дедушка велел.
- Женя, - шепчет Вика подруге за чаем, - неужели так необходимо носить этот кулон? Согласись, такие странные события. Я подозреваю, что всё неким образом связано. И этот транс может быть вызван именно...
Женя заколебалась. Но вспомнила мрачную решимость Петра Семёныча, его слова об отце... Каменный друг зря говорить не будет. Он умный, уважаемый человек, Женя знает его с детства, ещё покойная мама твердила, какой он надёжный. Но в словах Вики тоже есть резон. А после того случая в Алмазном Женя и вовсе ни в чём не уверена. А Пётр Семёныч уже пожилой и может ошибаться. Почему он так настаивает? Расспросить его? Но он убегает от вопросов.

Без дедушки жизнь изменилась. Гелю приходилось часто оставлять одну. Ей завели личный ключ от квартиры, и было много волнений-уверений "не потеряй, будь внимательней", и конечно, уже никто не водил её в школу. Отдали на продлёнку, но всё равно мама не успевала встретить, и Вика очень выручала. Занималась с ней, кормила, проверяла уроки. Тихо гладила по голове, когда Геля, вдруг схватив её за руку, подводила к тому месту возле дверной шторы и, ни слова ни говоря, тыкалась ей в живот сморщившимся лицом. Вика! Просто свет в окне! Всё было чисто по дружбе! Занятия Женя оплачивала, но такие, бытовые заботы - разве это оплатишь?! Поздно вечером приходя домой, Женя всхлипывала от благодарности при виде дочки и Вики, прижавшихся друг к другу в доверительной беседе.
- Она такая умная! Такая замечательная! - восторженно шептала Геля маме уже в кровати, подставляя щёку для предсонного поцелуя, когда завертевшаяся Женя ухитрялась на минутку подсесть к дочке с вопросом, как прошёл день. - Она столько рассказывает! Она и в Африке была, и в Китае! Она... - и не находила слов от распирающих чувств. А переведя дыхание, разом брала просветительский тон, - ты вот знаешь, мама, что раньше не было ни Европы, ни Америки?! Одна Пангея! А люди, знаешь, от кого произошли?! От Дарвина!

Вика бывала и в субботу. Тем более, в субботу! У неё же свободный день. Тогда они беседовали с Женей, и для Гели время находилось, и вообще - с Викой было отлично!
А однажды пришёл Пётр Семёныч. Он явно зачастил к ним. Прежде в кои-то веки. Некогда. А теперь то и дело приходит, и в мрачной задумчивости бродит по квартире. То встанет в то место, где штора на двери, то в сторону отойдёт. Нет, Женя понимала. Он переживает. Обдумывает. Но как-то странно. Чудной стал после папы. И сто раз повторяет про гранат. Дался ему этот гранат!
Вот! звонок в дверь. У мамы тучка пробежала по лицу, и она растерянно уронила руки. А дочка, забыв про сидевшую в гостиной Викторию Павловну, бросилась открывать. Каменный друг зашаркал ногами о коврик на пороге, неуверенно стаскивая потёртую ушанку:
- Здравствуй, Линочка!
Теперь только он звал её Линой, и она всякий раз и радовалась его приходу, и подавляла разочарование: нет! не дедушка! Во сне всё было куда счастливей: дверь открывалась, а за ней!.. Ангелина просыпалась в слезах.
Пётр Семёныч ободряюще похлопал Женю по руке:
- Держишься, Женечка? Молодец.
- Спасибо, Пётр Семёныч. вы-то как? - смущённо залепетала та и, запнувшись, внезапно просияла, - очень кстати пришли! Я вас как раз с Викой... Викторией Павловной познакомлю. Вы, наверно, слышали о ней?
- Да, что-то слышал, - пробормотал Пётр Семёныч, нацепляя на ступни в вязанных носках дедушкины, так и оставшиеся в прихожей, тапочки. И это было больно и сладко одновременно. После того дня мама сразу убрала тапочки и ботинки. А потом - опять поставила в галошницу. И они так и блестели оттуда начищенными мысками, как будто дедушка дома, или круглились мягкими боками, вроде, пошёл дедушка в булочную или на свои каменные выставки. И если не вдумываться, если рассеянно заниматься привычными делами - на миг-другой казалось, что всё по-прежнему.
Ангелина нетерпеливо запрыгала около каменного друга:
- Пойдемте! Я ужасно хочу вас познакомить! Мам! Ты не беспокойся, тебе ж некогда! Я сама познакомлю! Я ещё никого никогда не знакомила!..
Женя не удержалась от умилительного смеха. Ну, как можно не умилиться такому радостному щебету?! Каждая минута дочкиной беспечности жалась к измученному сердцу тёплым пушистым котёнком. Как хорошо, что встретятся эти два близких ей человека, и может быть, что-то выяснится!
Ангелину она всё же удержала:
- Погоди, дай Петру Семёнычу в себя прийти. Нельзя ж так напористо. Пётр Семёныч, я сейчас чай в гостиную подам, вы устраивайтесь.
- Вот и ладно! - пробурчал каменный друг и направился в ванную мыть руки.
- Геля! Помоги мне. Расставь чашки.
Это Ангелина любила. Круглые весёлые ярко-красные чашки с тонкими закрученными ручками, как фонарики, загорались на белой скатерти. Их приятно заключить между ладоней - такие они тонкие и шелковистые. Их приятно поставить на такое же ярко-красное блюдце - такие они хрупкие и звонкие. Когда дедушка пододвигал себе такую чашку и окунал ложечку в крепкий душистый чай... Ну, вот, опять! Ангелина быстро закрутилась в штору - переждать, пока схлынут слёзы. А то мама расстроится.
- Геля! - звала мама, - ну, где же ты?
Утерев нос, Ангелина побежала в кухню за чашками. А тут и Пётр Семёныч из ванной вышел:
- Ну, что, щебетунья? Ведёшь чай пить?
И они вместе вошли в комнату, где сверкала дедушкина горка, и с чёрного экрана посматривали блестящими глазками хрусталя и халцедона прихотливые находки ювелирной пластики. Лина торжественно несла в обеих руках по чашке и чуть не выронила их, застыв на пороге. Диван, где в ожидании чая только что сидела Виктория Павловна, был пуст. Ангелина даже глазами заморгала. Ничего не понимаю! Куда ж она делась? Пётр Семёныч тоже остановился у дверей и задумчиво воззрился на диван. Уютный, заваленный расшитыми подушками диван, на котором они с Викторией Павловной только что беседовали, укрывшись одним пледом. Виктория Павловна в любимом коричневом свитере давно казалась Лине естественным продолжением коричневой, похожей на шоколадку, гнутой диванной спинки и мохнатого, как бурый медведь, пледа.
Каменный друг некоторое время молчал. И Лина тоже. Сказать нечего. Гостиная пуста, Виктория Павловна явно не пряталась под столом или за гардиной.
- Может, как-то незаметно вышла? - робко предположила Ангелина - и тут же осеклась: возле самого дивана, небрежно сброшенные, лежали серые в крапинку тапочки - мама специально для Виктории Павловны купила, когда та стала бывать у них. Вторые тапочки! В это не хотелось верить. Но каменный друг проговорил совершенно каменным голосом, и стало ясно, что поверить придётся:
- Нет, выходит, Виктории Павловны.
- Мама! - в ужасе закричала Ангелина. Чашки всё не выпадали из пальцев - так судорожно сжала кулаки. Так, с чашками, побежала на кухню. Потом в прихожую. В мастерскую, спальню. А за нею следом Женя. А позади - Пётр Семёнович, который, конечно, не мог угнаться за их резвыми ногами и трусил позади. Виктории Павловны не было. Шубка и шапка остались на вешалке.

*

Милиция разволновалась. Теперь уже не спишешь на детское воображение. Трое свидетелей. Все дружно утверждали, что за несколько минут до исчезновения Виктория Павловна, психолог и друг семьи, сидела в гостиной.
По гостиной бродил сосредоточенный опер, мрачно рассматривал стены-двери-окна и морщился, будто у него болел зуб. Мама с дочкой плакали, Пётр Семёнович пребывал в задумчивости.
В конце концов милиционер попрощался. Женя проводила его до дверей и всё заглядывала в глаза, но страж порядка был сух. Чуть помедлил на пороге, быстро покосился на Женю – да так ничего и не сказал.
А ему было что сказать. Исчез человек, и за год это пятый случай в их районе.

*

- О Пламя, вознёсшееся из подземных глубин! О Пламя, созидающее и разрушающее! Ты, связь времён и вещей, праха с могуществом духа! Ты, Пламя, истовое и непримиримое!
Всякий, кто взглянет в твои глаза, служит тебе! Ибо пронзит его мощь твоя и захватит вечность! Ты сближаешь и мёртвое, и живое! Ты воплощаешь одно в другом единым всплеском колоссальной воли! Ты выходишь из недр, когда пожелаешь и где пожелаешь - и мы приносим жертвы, собранные по лучу указующему. Владыка природы мёртвой, воцарись над живой, нестойкой и преходящей. Вся она обратится в тлен, если не опалится огненным твоим дыханием.
О, дыхание пламени! Близится жатва, блещет жертва! Ты, Блистание, какую весть бросаешь нынче в жерло, исторгающее жар земли?!
- Я, Блистание, я предстаю пред ликом Пламени – знай, Пламя, я хожу и найду, и вот один, и он уж скоро, и он уж тут! Дай срок – он притечёт к порогу. Дай срок, Пламя, дай срок – ты поглотишь своё и выплеснешь моё, ибо я смертно, и силы мои замкнуты, и лишь твоею волею я существую, по воле твоей творю, да воссияет мощь твоя в суставах моих, в членах моих, жилах моих, и я суть ты, ибо я не горю и не слепну, и не теряю облик, как всякий, воззревший в очи глубин. О, Светозарное, пусть достигнет природы Пламени то, что поведаю я, замкнувшее Дверь. Всё было готово. День бы, другой – и решилось. У этих людей нет и малой крупицы чутья. Тут совершенно безопасно менять и состав, и природу. Если бы возможно было совершить всё сразу! О, Пламя! Твои возможности грандиозны, но даже ты не дерзаешь торопить время! На всё нужно время. Время действий, время восстановлений. А на пути ещё некий камень. Пустяковая порода, разве что кварцит. Он слаб и слеп. Он не должен быть. Но он прикоснулся. И теперь его не столкнуть. Помоги же, Пламя!
- О, Блистание! Пламя скрылось, это знак. Либо жертва, либо ничто.
- О, Светозарное! Нам придётся сделаться решительней. Мы слишком часто тревожим по пустякам. Придётся действовать самим. Есть и простые методы…
- Простые? Ни к чему вызывать подозрения.
- А кто нас заподозрит? Эти люди с их ограниченным зрением? Пусть даже разберут всю эту кладку! Или их глупейшие следствия? Мы исчезнем раньше. Мы унесём с собой блеск и сияние, чистоту и ясность! Кто помешает нам? Кто ступит в ясный круг под синим сводом? Он получит своё. В глубинах Земли много таких монолитов. А я получу своё - вечность камня!

*

Пётр Семёныч в тот день долго стоял в прихожей и всё не уходил. Начнёт ботинки застёгивать – и выпрямится, опять нагнётся – и на табуретку присядет. То бок потрёт, то макушку почешет. А в какой-то момент подошёл к стене, замер – и стоит, не шелохнётся. Женечке уж так это надоело, что при всём почтении к Каменному другу она не удержалась красноречиво заглянуть в прихожую с самым нетерпеливым выражением лица:
- Вам помочь?
- Женя, - не замечая красноречия, медлительно проговорил гость, - я хочу попросить… вот о чём. Чтобы Лина завтра пошла со мной в Алмазный фонд.
- Но ведь она была, совсем недавно! – изумилась Женя и не удержалась от раздражения. – Она школу пропустила. Пётр Семёныч! Ей же там плохо было, зачем же рисковать!?
- Женя, это слишком важно. Я тебя просто умоляю! – настойчиво проговорил Каменный друг. Женя смягчилась:
- Если важно… Только, может быть, вы что-то объясните мне. Всё какие-то тайны…
- Я и хочу проверить! И если подозрения подтвердятся, всё расскажу, – он чуть смутился, - во всяком случае, постараюсь. Но заранее – зачем морочить голову? Женя! – старик растерянно замолчал, ища аргументы, и, жалобно выложил, какой сумел, - Женя, детям и пенсионерам вход только сто рублей…
Женя так умилилась, что чуть слёзы не брызнули:
- Боже мой! Пётр Семёныч, родной! О чём вы говорите?!

И далее препон больше не возникло – Ангелина и Каменный друг с утра пораньше отправились в древний и славный Кремль, к уже знакомому жёлто-белому зданию времён барокко, напоминающему Зимний дворец. Пётр Семёныч держал Лину за руку, точно, как дедушка – и порой, когда она засматривалась на стайки голубей, на людей и машины, а у самой Оружейной палаты на рощицы колонн по углам – ей и впрямь казалось, что всё по-старому, и она вместе с дедушкой опять поднимается на ту, запомнившуюся горку, которая, по мере пути, наискось и постепенно, захватывала первый этаж.
Они и беседовали, точно, как с дедушкой. Потому что когда идёшь смотреть алмазы, о чём ещё и говорить, как ни о кимберлитах. Впрочем, не только.
- Линочка, - в какой-то момент, забыв про углерод, неожиданно спросил Пётр Семёнович, - а этот дворник, которого мы встретили у вас во дворе…
- А, Стёпа?! – радостно перебила Геля.
- Да, Стёпа. Я что-то слышал про него…
- Он, Пётр Семёныч, не видит ничего, - опять с увлечением перебила Ангелина, подпрыгивая на обледенелых кочках, – а как будто зрячий. Он даже сосульки с крыши…
Но теперь перебил уже Каменный друг:
- А кто это говорил с ним, такой невысокий, пожилой?
Лина запнулась. Не то, чтобы она забыла, кто, там, говорил со Стёпой – она просто, как раз не доходя до Стёпы, принялась разглядывать сосульки - и те, которые уже внизу, разбитые, и те, грозно свисающие, до которых Стёпа ещё не добрался – и так увлеклась размышлением, чего из них больше, что и мимо Стёпы прошла бы, не поздоровайся он сам. А уж на удалявшуюся фигуру и вовсе оглядываться не стала.
- Можно потом у Стёпы спросить, - сконфузившись, подала она полезную мысль.
- Да, конечно, - нахмурился Пётр Семёнович – и до самых дверей погрузился в молчание.

В знакомых палатах было всё по-прежнему. Так же неподвижно и строго. Стеклянные кубы-витрины, торжественная тишина. До того серьёзно, что просто дрожь пробирала. Но все страхи тут же смахивались прочь, едва лишь взгляд соприкасался с вечной радугой бриллиантов.
Пётр Семёнович не нарушал уклад. Вместе со всеми они сперва налюбовались современными алмазами, прежде чем погрузились в старинный полумрак палат, где пребывали в своих вековых тайнах «Семь чудес». Одним чудом как раз и был «Орлов». Геле стало сразу и жарко, и холодно, и жутко. Оттого, что сейчас это опять могло случиться. И оттого, что он был так прекрасен, «Орлов». Разумеется, «Орлов». С каким более могучим и древним образом, как ни с орлом, можно бы сравнить ту силу воздействия, какая была в этом камне?! Он действительно бил в сердце и душу. Бил так, что было больно.
Девочка замерла, ясно осознавая, что не сможет оторвать глаз, и всё более утопая в глубине лучистых сияний. Но Пётр Семёнович резко потряс её за плечо. Голос его прозвучал так требовательно, как дедушка никогда не говорил:
- Ну-ка, Лина, немедленно дай мне кулон!
А Лина как раз медлила: удивилась: сам же Пётр Семёнович снимать-то и не велел. А он не стал дожидаться, запустил пальцы ей за шиворот, нащупал шнурок и быстро вытянул наверх. Тот скользнул по ушам и перетащился через макушку. И вот он уже зажат у Каменного друга в кулаке. Геля проводила взглядом гранат и уставилась на кулак. Кулак чуть пошевелился, прилаживаясь, и застыл, крепко сжатый. Так крепко, что даже костяшки побелели. Ангелина растерянно рассматривала эти костяшки, а потом перевела взгляд на лицо Каменного друга. Лицо показалось ей тоже каменным. И такого же цвета, как костяшки пальцев.
Мгновение Лина удивлённо рассматривала его, потом подумала, что она уже не смотрит на алмаз, а ещё позже – что какие теперь алмазы, когда Пётр Семёнович такой, вот, совершенно каменный.
- Пётр Семёныч! – сморщила она нос, чтобы плакать, - что с вами?!
- Ничего, Лина, - глухо пробормотал Каменный друг, едва разжимая рот, - всё нормально, держи меня за руку.
Ангелина держала его за руку, смотрела в лицо и думала, вот что значит быть взрослым, и какие взрослые необыкновенные и замечательные, такие, что даже не плачут, и какая она маленькая и глупая.

- Вам больно было? – осторожно спросила она уже на обратном пути, когда шли к метро. За всё время после того, как отошли от «Орлова», и Пётр Семёнович торопливо надел ей на шею любимую драгоценность – он не проронил ни слова. И сейчас точно очнулся:
- Что?.. А, нет, Линочка, вполне терпимо, дело не в этом…
- А в чём?! - изумилась Геля: взрослые потрясали всё больше.
Пётр Семёнович опять замолчал. Потом задумчиво проговорил, словно бы сам себе:
- Вот странно. Даже сейчас, при современной технике, при массовой добычи якутских алмазов, когда всё это не так недосягаемо, как раньше – да что там говорить, мы же видели этот блеск, это изобилие! – они, всё же, идут на это…
- На что?! – всхлипнула Геля.
Каменный друг словно спохватился:
- Да, в самом деле, - слегка потряс он головой, - я невесть что бормочу, вся неразбериха мыслей наружу… просто я постоянно думаю про все эти события, ищу ответ, так что ты не придавай значения, Линочка, пока я тебе сам что-то определённое не скажу. Я надеюсь разобраться. Хотя… разобраться сложно, - добавил он с грустью.
Геля слушала, раскрыв рот: вот тебе и взрослый! Оказывается, и у взрослых бывает тон, точно они не выучили урока. Во всяком случае, Геля предпочла бы большую уверенность в голосе. Вот как у их учительницы. Разве можно вообразить у неё такие речи?! Уж кто всё всегда знает, так это она! Интересно, что бы она ответила, задай Геля ей вопрос, ну, скажем, как Петру Семёновичу: «Кто такие они и на что идут?» Ангелина прислушалась внутри себя к голосу учительницы, где ясно прогудел железный тембр: «Вон из класса, и родителей в школу!!!»
И когда, наконец, в голове отзвучали раскаты последнего восклицательного знака, где-то вверху, и куда железнее, раздалось такое истошное «каррр!!!», что Геля дёрнулась и споткнулась. Ворона раскачивалась на дереве, топорща ломанные перья. Она страшно взъерошивалась и смотрела до того свирепо – кто хочешь, перепугается. Ангелина перепугалась.
«Карррра!» - ещё раз рявкнула ворона и - захохотала. То есть – это Лине так показалось – захохотала. На самом деле просто разразилась долгим остервенелым карканьем и захлопала крыльями, сотрясая дерево.
- Деда! – взвизгнула Геля и прижалась в тёмному шершавому пальто Петра Семёновича: как, бывало, к дедушке.
- Ну, что ты, милочка? – погладил её по голове Каменный друг, - не надо бояться, ты что, так и будешь от всех ворон прятаться?
Геля высунулась из-под руки Петра Семёновича:
- Она не злая?
- Нет, – утешил её старик, - обычная птица, разве что голос громкий. Вот я её, чтоб не шумела…
Наклонившись, он слепил снежок и метнул в ворону. Та тяжело поднялась с ветки и, каркнув на прощание, неторопливо полетела прочь. Ангелина проводила её глазами. Ни знакомой царапины на клюве, ни блестящего пристального взгляда. И впрямь обычная. Хоть и смотрит сердито.

*

Мамина записка и телефонный звонок учительницу не устроили. За непланированный пропуск школы маме пришлось окунаться в дипломатию. Отпросилась с работы и пришла как раз к концу уроков.
Маришка, уходя домой, сочувственно взглянула на Ангелину, хлюпнула носом и дружески пнула рюкзаком на прощание: она знала, что такое дипломатия. Лина же осталась ждать у дверей класса, за которой бубнили голоса: мамин, виноватый, и твёрдый, звенящий, учительницы. Слов не разобрать, оно и понятно: не для Лининых ушей. Впрочем, и долетающих обрывков было достаточно: «…потакать… разболтанность… вам можно, а другим детям… построже… тем более, хорошенькая!»
Наибольший накал пришёлся на последнее прилагательное.
Ангелина обречённо опустила голову. Хорошенькая… Все этим попрекают. Была б страшненькая – жалели бы.
Дома Лина скорчила в зеркало рожу. Получилось классно! Рот оскаленный, глаза вытаращенные, язык растопыренный, нос бульдожий. Кого хочешь, перепугаешь.
- Была б такая… - мечтательно вздохнула Лина.
Но долго бульдогом не продержишься, приходилось возвращаться к реальному образу.
- Вон к какому! - она с неприязнью покосилась на отражение. Как она ненавидит эти кудряшки и большие глаза! Что может быть глупее и унизительней?!
Одна Маришка её понимает. Она не раз говорила: «Неважно, какое у тебя лицо. Главное, чтоб человек был хороший!»

4 часть

Дедушка часто беседовал по телефону с Петром Семёнычем. Большей частью на свои каменные темы, порой о хлебе насущном или заботах повседневных. Это - когда Ангелины поблизости не было. Хотя Лина прекрасно знала, о чём они говорят. Например, про случай в коридоре. Достаточно было издалека уловить два слова. Тихое долгое бубнение, с недоуменными интонациями, из-за плотно закрытой двери - красноречивей некуда. Но разговор, состоявшийся вскоре после Алмазного фонда, был скуп. Дедушка вышел из своей обычной задумчивости и вдруг набрал номер друга. И как в воду камень уронил:
- А знаешь, Пётр Семёныч, дай-ка я сейчас зайду к тебе. С Линой.
И всё. А Пётр Семёныч мог быть занят или иметь какие-то планы. Дедушка всегда говорил, что надо заранее договариваться, учитывая обстоятельства другого человека. А тут - раз, и собрался. Лина только-только после школы вздохнуть успела. И пообедать.

Когда они проходили по двору, Стёпа запирал своим здоровенным замком дверь подсобки.
- Здравствуйте, Захар Кузьмич!
- Здравствуй, Степан! Работаем?
- Да вот, поколоть хочу... а то Флавий Флегонтыч опять жаловался, бегать ему скользко. А мне - чего не уважить? Лом только взять. Благо есть где. Подсобку определили, хоть инвентарь нормально держать. Прежде тут заколочено было, и битый кирпич валялся. Парнишка сейчас интересовался, всё нос совал, что тут. А тут что? Кирпич один.
- Вообще, действительно, Стёп, я никогда не задумывался... неужели тут сплошь кирпич? Как-то странно... зачем такая мощная кладка?
- Да у нас и не такие кладки порой! Вон, возле седьмого дома - как свалили пять лет назад бетон у самого порога - так и стоит памятник!

*

- Блистание! Поставь опаловую сферу! Скорей поставь оплавленный опал, заслонись от взгляда! Что произошло?! Никогда, за столько лет, никто не видел и не замечал!
- Это всё он... Проклятая тварь! Ерепенится! Не хочет...
- Кто бы мог подумать, что у него такая сила! Кабы тогда знать...
- До чего упорен! И не доступен!
- Ловок! Отыскал-таки ход! Это при его-то никудышных возможностях! Но что он добивается?! Представляешь, какая колоссальная боль?! Давно пора смириться. Он же ничего не может! Он даже не живёт! Зачем ему это?!
- Месть!
- Боюсь, не только месть... Ну, что со сферой?!
- Светозарное, тут не спасёт опаловая сфера. Он же ломает нам все преграды!
- Поставь хоть на время. Мы найдём случай! Он не отвертится, он не сможет так долго... Силы его истощены, рано или поздно пойдут промашки.
- Мы сами промахнулись. А он стоек. Какая воля! Никто не доставлял нам столько хлопот! Из-за него мы вынуждены торопиться. А ведь было бы лучше, куда ценней - подождать. Хотя бы несколько лет. Для яркости и блеска.
- Не жалей о содеянном. Вспомни, какая чистота и прозрачность! Какое внутреннее свечение! Разве оно того не стОит?
- О да! Столь редчайшее сверкание прославится в веках, будет обагрено кровью, окуплено безумством и богатством.
- Огромным богатством! А какие страсти снедают души! Какая алчность подъемлется со дна!
- О, эта сила, этот антрацит, что питает огонь!
- Ради нашего дела, во имя Пламени, которое жжёт и творит... Кто посмеет встать на пути?! Взойдём же в ясный круг под синим прозрачным сводом пред Пламенем и воззрим в глаза его...

*

Пётр Семёнович жил довольно далеко. К нему ехали на метро в дальний конец Москвы, где дома были совсем другие, одинокие и высокие. Каменный друг и жил в таком высоченном доме на высоченном этаже, в маленькой квартирке под самыми облаками. Глянув из окна, Лина в ужасе отпрянула. Стойкий и смелый Пётр Семёнович! Живёт себе спокойно тут и не пугается. А у Лины дрожь: кажется, что в квартирке они, как в чашечке цветка на длинном и тонком стебле, и чуть задует ветер, цветок закачается, квартирка заколышется, а то возьмёт и отломится ненароком! Что тогда?!
К окну она старалась не подходить, а бродила по гостиной и разглядывала каменные диковины. Тут было что посмотреть. Одних громадных прозрачных кристаллов пруд пруди. А таких тонких красивых украшений, как у них в горке, считай, и не было совсем.
Дедушка с Петром Семёнычем сидели на старом прогнутом диване и тихо разговаривали. Даже не столько разговаривали, сколько выразительно друг на друга смотрели и бормотали: "М-дааа", - это Пётр Семёныч, и дедушка ему в ответ: "Угуууу!"
По прошествии времени, когда Пётр Семёныч счёл нужным поставить чайник, (а дедушка рукой махал:
- Да не беспокойся ты!
- Ну, как же, с мороза ребёнку без чая-то?)
- все оказались на кухне за столом, и перед Ангелиной варенье поставили - тогда разговорились чуток:
- Ну, что скажешь, а, Пётр Семёныч?
- Что я могу сказать, Захар Кузьмич?.. Я не волшебник.
- Пётр Семёныч... положа руку на сердце... ведь ты же талант! Ведь тебе такое открыто!
- Ты тоже талант, и камень ощущаешь...
- Да не то, Пётр Семёныч, ты ж понимаешь, о чём я...
- Захар Кузьмич! Ведь это ж вилами на воде, это ж бред сивой кобылы, и не хочу я тебе голову морочить... Не знаю я!
- Ну, вот что, - дедушка странно на друга посмотрел, полез в нагрудный карман, достал свёрнутый носовой платок и вытряхнул на стол. На клеёнку среди чашек упал трёхцветный гранат. - Захочешь - и узнаешь! - отчеканил дедушка.

Ангелина сразу поняла: Пётр Семёныч сдаётся.
- Предположим. - Неохотно пробормотал он минуту спустя. - Давай говорить иначе. С этой позиции. Говоришь, купил уваровит...
- Да, случайно. У торговца на лотке. Как поделочный камень. Не сразу и разобрался.
- Повезло! - хмыкнул друг и прищурился на один глаз, сморщив лицо, - значит, вроде как уворовал уваровит?
- Каламбуришь? - усмехнулся дедушка, - ну, по большому счёту если, то, пожалуй, что уворовал.
- А ведь это странно, верно? Чай, не в глухом лесу живём. Специалисты водятся.
- Мир полон чудес, - пожав плечами, дедушка приподнял кулон за цепочку и растерянно покрутил, - бывало в истории, что так открывались шедевры.
- Всё так, - с сомнением покачал головой Пётр Семёныч и опять сморщился. - Кажется, что-то похожее в истории с чёрным сапфиром. Тоже думали, булыжник. Однако я не слыхал, чтобы такое случалось с крупными алмазами. Надо сказать, интересная вещь алмазы! Знаешь, о чём я порой думаю? Алмаз же выкристаллизовывается из магмы. Что заставляет кимберлит становиться кристаллом?!
- Давление.
- Да, давление! И всё же... пойми! - эта порода - она колоссальна! - а алмазов в ней - по пальцам пересчитать. Значит, есть ещё что-то!
- Нечто такое - чего не додумали материалисты, - устало подытожил дедушка, - модно сейчас.
Пётр Семёныч нетерпеливо потёр лысину и понизил голос:
- Ты погоди... в конце концов, ты ведь пришёл за этим. Однажды я соприкоснулся с бриллиантом... это была некая частная коллекция, и владелец вряд ли носил фамилию, какою мне представился... Меня позвали как эксперта. То, что я увидел, было бесподобно! Пожалуй, не уступит таким знаменитостям, как в нашем фонде. Но именно тогда мне впервые показалось... Не знаю, Захар Кузьмич, как тебе изобразить, больно зыбко это... Ты вот о чём подумай: было же время - научная мысль предполагала растительное их происхождение. И это не такая уж нелепость, как может показаться. Живая природа имеет нечто, чего не допускает мёртвая.
- Что ты хочешь сказать?!
- Пока ничего. Но тот минерал нейдёт у меня из головы. Эти солнечные, будто наполненные дынным соком грани! Меня не оставляло впечатление, что тот кристалл не имеет миллионовековой истории...
- Фианит?
- Упаси Боже! Неужели можно спутать?!
Дедушка приподнялся со стула:
- Ты намекаешь, что существует способ?..

Истошный визг Ангелины оборвал начатую фразу:
- Деда! Огонь!
Старики подскочили на месте и в первый миг замерли, сразу даже не сообразив, что происходит. Тюлевая занавеска полыхала ослепительным пламенем. Оно, будто живое, шевелило множеством лапок и забиралось всё выше, вот язык уже лизнул потолок. Пётр Семёныч рванулся к раковине и впопыхах налетел на угол стола, сдавлено охнув. Дедушка опередил его и включил струю, подставив попавшуюся на глаза кастрюлю. Чуть наполнив, плеснул в потолок над огнём. Тот зашипел и, плавно обойдя мокрую ткань, устремился в сторону, на деревянный карниз с ламбекеном. Дедушка кинулся опять к воде, но Пётр Семёныч уже выхватил из-под раковины резиновый шланг и напялил на кран. Против мощной струи огненный цветок не устоял. Завял - и как не было. Зато было полно дыму, вони и копоти. А вся кухня залита водой. Так что дальнейшее пребывание в гостях оказалось посвящено отчерпыванию и вытиранию.
- Какой конфуз! - виновато бормотал хозяин, - как мог я оставить включённым огонь? И вроде сквозняка нет - как занавеска до плиты-то долетела?
- Плита выключена, - тихо подсказала Геля, подняв голову от пола и внимательно рассматривая конфорку.
- Да? - растерялся Пётр Семёныч, также вглядевшись в неё, - действительно... Может, я как-то выключил впопыхах?
- А может, и не включал, - мрачно буркнул дедушка. Друг изумлённо уставился на него.
- В общем, Пётр Семёныч, - объявил дедушка, поднимаясь с полу и бросив тряпку в раковину, - тебе придётся с моим воровским приобретением немножко пообщаться, ты уж не обессудь, сам видишь.

Расставались в подавленном настроении. Пётр Семёныч смущённо топтался в прихожей, вздыхал и всё морщился на один глаз. А Лина то и дело оглядывалась на кухонный стол, где остался лежать переливчатый гранат, и хлюпала носом.
- Линочка, - погладил её по голове дедушка, - это ненадолго. Пусть наш камень чуточку поживёт у Петра Семёныча.
Геля кивала, отводя взгляд, ей было грустно. Хотя Пётр Семёныч был и добрый, и хороший.

Наутро ещё по дороге в школу она встретила Маришку. Девчонки радостно пихнули друг друга, вместе бойко заперебирали ножками: время торопило. Потому просто необходимо было лихо проехаться по раскатанной дорожке, которую, на чём свет стоит, кляли спешащие на работу взрослые, а чего бы, казалось, не использовать им этот природный ускоритель? В пылу забега Маришка забыла про вчерашнее открытие и рассказала новость только на перемене. Причём, не только Ангелине. Весь класс узнал, что в её доме стена в три метра.
- Ничего особенного, - разочаровала всех Ангелина, - возле седьмого дома и побольше памятник!
Мимо этого памятника они с Маришкой и с дедушкой как раз шли по дороге домой, когда мимо трусцой пробежал Флавий Флегонтович из 6-й квартиры. Поравнявшись, он приостановился и попривествовал:
- Здравствуйте!
- Здравствуйте! - откликнулся дедушка, а с ним хором Лина и Маришка.
- Как жизнь?
- Ничего, спасибо, а вы как?
- Все болезни на лопатках! - бодро объявил Флавий Флегонтович.
- Ну, налицо успехи: всё молодой и стройный.
- Я не барышня, Захар Кузьмич, комплименты мне делать, - хохотнул старичок. - Главное, здоровый! И вам бы со мной за компанию. Не хотите?
- Я вам в тягость буду, нет прежней сноровки. Да и времени.
- Я смотрю, вы всё в школу, из школы внучку водите, - Флавий Флегонтович был в одной майке, но не спешил убегать, - она уж большая. Не хлопотно?
- Ничего, для прогулки. Но вы простудитесь, Флавий Флегонтович! Вам же двигаться надо.
- Да-да! Конечно. Здоровье здоровьем, а болтлив становлюсь, - засмеялся сосед и припустил вдоль по улице. А девочки с дедушкой пошагали дальше.
Маришка попрощалась при виде своего подъезда, опять так же: сим-сим, максим... - и ладошки в ладошки. Всё было замечательно и как всегда. А потом случилось вот что.

Не сразу, правда, а после того, как дедушка с Линой пришли домой, пообедали, поразглядывали дедушкину новую вещицу, всю сиренево-серебряную, с перламутровым переливом, а из чего она сделана, Геля долго гадала, да так и не догадалась, секрет дедушкин оказался, дедушка открыть его обещался, когда мама с папой придут, чтоб всем сразу - а пока поломай-ка, внучка, голову. Это было опрометчиво, поскольку Лине уроки бы надо делать, а мысли всё не о них - о том, что ж за секрет у дедушки. Ведь если вдуматься - секрет этот ещё никто на свете не знает! Никто!
Она сидела за столом, кусала кончик ручки и пыталась вчитаться в учебник, когда дедушка заглянул в комнату:
- Лина! Я заработался сегодня, хлеба не купил. Ты занимайся, я спущусь в булочную.
Через штору на двери, выходящей в прихожую, Геля видела, как дедушка, нагнувшись надевает зимние ботинки. У дедушки они чёрные, с рельефной прострочкой поперёк мыска. Занавеска загораживает дедушку, только ботинки и видны.
- Ну, я пошёл! - уже в дверях крикнул дедушка, и дверь захлопнулась. Лина обернулась к учебнику. Потом не удержалась и покосилась на "сиренево-серебряную", которая сияла туманно и притягательно. Прекрасная тайна. Но надо математику эту делать. Цифры, цифры! Ни сиреневого, ни серебряного.
Девочка опять перевела взгляд. Хотела на книгу, но не успела - взгляд сам собой упал на окно. На окне сидела знакомая ворона. Не на карнизе, как привыкла Геля в дедушкиной мастерской, а прямо на форточке. А на форточке-то не было сетки. Другая форточка. Ворона еле втиснулась в неё. Какая здоровенная, оказывается! А через стекло такой огромной не казалась. Кыш! Нечего ей тут делать! Так она и в комнату, пожалуй, залетит! Ангелина оглянулась вокруг поискать, чем бы запустить в ворону. Любой жест, а тем более наклон обычно пугают птиц. Но не эту. Этой было хоть бы хны! Пока Геля нащупывала тапку, ворона тяжело прыгнула на подоконник. Как теперь её выгнать? И дедушки нет.
"Кыш-кыш" и бросания тапкой ворона словно не заметила. Она пружинила на лапах, будто приноровлялась оттолкнуться, и свербила Гелю круглыми черносливовыми глазами. В них явно читалось злорадство. Вороны вообще кажутся злорадными. Резким, будто торжествующим карканьем. Изгибом клюва, напоминающим ухмылку. Но у этой вороны было и ещё кое-что. Мимика! Странно, неестественно, но на... не скажешь же, на лице! не скажешь даже, на морде! Морды у зверей! У ворон - голова, и не более! Голова с клювом. И голова хмурилась. Небольшие выступы над глазами съехались вместе, веки прищурились. А сам клюв скосился у основания и приоткрылся, будто оскалился. Ворона сосредоточенно наблюдала с выражением холодным и безжалостным. И это читалось открыто, пугало немыслимо! Геля испугалась. Она отступила на шаг, не сводя с птицы глаз. Та оглушительно каркнула, разом взвилась под потолок и стрелой спикировала на девочку. С воплем Ангелина кинулась прочь. Куда бежать? Первый порыв - в прихожую, ко входной двери, открыть - и вон из дому, к людям, к дедушке.
- Деда!!!
Рванулась - и споткнулась. Упала, поползла на четвереньках. А ворона набрасывается сверху! Крыльями бьёт! Вот клювом в затылок долбанула. Больно!
- Деда, спаси!!! - захлёбывается слезами Лина и прячется от вороны. Куда-нибудь! Вот - хоть под стол! И поваленным стулом задвинуться! А ворона достаёт, бьёт клювом через сиденье стула, каркает яростно, победно. Лина вылезла с другой стороны - и ко входной двери. Ворона на миг отстала, но тут же опять налетела. К двери не пускает, а гонит в сторону - и клювом, клювом долбит! А Геля опять споткнулась, опять упала. А на полу ковёр. Как раз от вороны закрыться. Геля схватилась за край ковра - и рывком закрутилась. Конечно, ворона и через ковёр клюёт, но не так больно. Где незащищённо, подбирается, потому Ангелина прижимает к себе ковёр, завёртывается плотнее, совсем в комок сжалась, только у самого пола ступни никак не спрячешь - так ворона углядела - и сбоку по ступням, всё злее и злее.
- Дедааа!!!
И наконец-то пришло избавление! Дверь настежь, на пороге дедушка, в одной руке сумка с хлебом, в другой веник, у дверей стоял - и тем, и другим по вороне:
- Кыш, тварь поганая!
Не сдаётся ворона, на дедушку норовит, но с дедушкой не очень-то справишься, дедушка за свой век тыщи ворон перевидал. Он на ходу перевооружился, вместо сумки схватил старое пальто с вешалки, на ворону накинуть, вылитый римский ретиарий, и бросился в бой. От вороны перья полетели, и с испуганным карканьем она в панике закружилась под самым потомком.
- Ага! - вошёл дедушка в азарт, - узнала, почём фунт лиха?!
- Кар, - промямлила ворона и устремилась к форточке.
- Вот то-то! - дедушка бросил веник и бросился к Лине, - Линочка, ты-то как? Натерпелась, маленькая! Не бойся, теперь я везде сеток понабью! - он вытащил внучку из ковра и принялся утирать слёзы краем пальто.
- Деда! - хлюпнула носом Лина, - как же хорошо, что ты пришёл!
- Ничего не бойся! Никаких ворон! Посиди, успокойся. Я тут булок сдобных купил, щас чаю с тобой попьём. Погоди, только разденусь, переобуюсь в тапки.
Геля в изнеможении сидела в комнате у стола и смотрела на дедушку. Как дедушка в прихожей стаскивает и вешает пальто, вытягивает из галошницы тапки. Тапки были старые, не особо пушистые, но ужасно уютные. Геля их очень любила. Но ещё больше любила дедушкины ботинки с поперечной прострочкой, потому что ботинки - это их с дедушкой путешествия и прогулки. Москва с её бульварами и двориками, парк зимой, горки, катки. Ботинки виднелись из-под дверной шторы, за которой переобувался дедушка. Тапки положил на пол, сейчас ботинок снимет - и ногу в тапочный пух. Свалявшийся, но всё равно такой тёплый с морозу.
Лина сидела и ждала, когда же дедушка снимет ботинок. А он что-то не торопился. Почему-то и штору перестал задевать плечом. Как-будто на месте застыл и не шевелится.
Ангелина подождала-подождала, а потом ждать надоело. Ну, когда ж дедушка наденет тапочки, и они будут чай пить?! Она поёрзала на стуле и, наконец, позвала:
- Деда!
А дедушка молчал. Что такое? Не слышит?
- Деда! Ну, деее! - опять протянула Геля, - ну, чего ты так долго?
Тишина. И какая-то абсолютная тишина. Без всяких шорохов и шарканий, которые мог бы производить человек. А ботинки стоят и не шевелятся. И тапки лежат на полу.
Ангелина соскочила со стула и подбежала к шторе. Отодвинула её, а за ней никого. Ботинки стоят. Тапки лежат. А дедушки нет.
- Деее! - заскулила Геля и побежала по квартире. Везде пусто. Ни в кухне дедушки, ни в гостиной, ни в ванной, ни в спальне. И в мастерской никого. Ничего не понять! Не мог же дедушка без ботинок на улицу уйти. Да и дверь бы хлопнула. Под кровать, в шкаф забрался? Глупости!
Лине опять стало страшно. И она бегала по дому всё стремительней. Звала всё отчаянней. Потом заревела. Сквозь рёв позвонила маме.
- Успокойся, - пролепетала Женя в недоумении, - тебе показалось. Дедушка придёт.
- Ботинки...
- Ну, мало ли какие бывают неожиданные ситуации. Может, к соседям зачем-то вышел, что-то забыл, вспомнил... Погоди, скоро я буду, разберёмся.
Как ни странно, эта соломинка спасла. Лина стала в напряжении ждать хлопка входной двери. И от напряжения решила все задачи и примеры. И вообще сделала все уроки. Потому что это единственное, чем можно было заполнить перекошенное ожиданием время.
А время шло. Время всё не распрямлялось. И так и не распрямилось. То ли сто, то ли тыщу лет.
Пришла мама. Потом папа. Потом сосед. Потом другой. Потом незнакомый дядя. Это было уже, когда день сменился ночью, а ночь - днём, а может, наоборот - Ангелина не помнила. Всем она рассказывала, как в окно влетела ворона, как дедушка переобувался за шторой - и как она откинула штору. Её гладили по голове и переговаривались негромко, на какие-то совсем отвлечённые темы, осторожно выбирая слова. Из-за дверей долетало едва слышно:
- Впечатлительный ребёнок... отголоски потрясения... тот случай, когда что-то напугало в коридоре...
Она кричала и уверяла, что это всё так и было, а ей твердили:
- Успокойся, дедушка придёт.
А она знала, что не придёт. И всё равно ждала. И каждый раз, когда хлопала дверь, бросалась в прихожую.

Потом пришёл Пётр Семёныч. Мама заплакала у него на плече и всё говорила, говорила. А Лина молчала, забившись в угол дивана, крепко обхватив коленки. Она давно уже ничего не говорила и только смотрела на всех.
Пётр Семёныч тоже ничего не говорил. Кроме нескольких слов. Он подозвал поближе к себе маму и Лину и очень тихо произнёс:
- Женя! Прошу тебя, отнесись очень серьёзно к тому, что я сейчас скажу. Пусть Ангелина никогда не снимает кулон с гранатом, - и он вынул из кармана скомканный свёрток, - хотя бы в память отца.
- В память?! - зарыдала Женя. - Вы думаете, он не вернётся?!
- Не вернётся, - опустил голову каменный друг.

Не вернётся. Никто и никогда не разгадает его "сиренево-серебряное". И больше ничего чудесного, удивительного не возникнет ярко и внезапно под ослепительной его февкой. Дедушка не придёт.
По полкам и горкам плакали осиротевшие хризолиты, родониты, ониксы.

3 часть

Нет, нельзя даже сравнивать алмазы с ледяными искрами! Ничего между ними общего. Из разных миров они, и разного служения природе! Это Лина внезапно поняла, уже когда стояла растерянно посреди просторного зала, блистающего стёклами витрин, за которыми и замер тот неподвижный туман, состоящий из множества пересекающихся радужных лучей, исходящих от множества граней, отражённых друг в друге. Вот такая лучевая солидарность. Монолит света. И чудо было в том, что света-то не было. Только грани. Только отражения. Они светились, бриллианты! Они были только минералом, кимберлитом - а сами светились! Это было жутко, непостижимо - и невыносимо прекрасно!
- Ну, как? Нравится? - ласково наклонившись к ней, еле слышно спросила Виктория Павловна, а Лина даже не смогла ответить, так перекрыло дыхание. Мелькнула мысль: можно умереть от этой красоты. Потому что где обычному человеку взять такие глаза и такое сердце, чтобы её выдержать?!
- За это можно умереть, - повторила она вслух, когда дыхание всё ж улеглось.
- И умирали, - тихо проговорил дедушка, - история алмазов - история смертей.
А экскурсовод, невысокий полный человек с робким выражением лица и мягкими движениями, рокотал плавно и спокойно, что немного унимало потрясение зрителей:
- Алмазный фонд создан при Петре Первом, в 1719 году он определил регламент, согласно которому ценные предметы, в первую очередь коронационные регалии, принадлежали государству и хранились в казне, в сундуке за тремя замками. Три должностных лица (камер-президент, камер-советник и царский рентмейстер) имели ключи, каждый от одного замка, и, только собираясь вместе, они могли достать драгоценные предметы для торжественных церемоний. Палата, построенная для хранения ценностей, называлась Алмазным фондом, а позже - Алмазной комнатой. Бояре охраняли казну и отвечали за ценности животом и головой...
- Животом? - изумилась Геля, но волновало её всё же не это. Как, почему так прекрасны алмазы?! Как, отчего исходит этот свет?! И она ждала, ждала ответа - и слушала с таким напряжением, что могла потом повторять не раз и слово в слово. Речитатив экскурсовода не менялся десятилетиями. Зачем нарушать налаженное? Он так и тёк изо дня в день - ровно и умиротворённо. И это хорошо вопринималось публикой:
- Среди самых известных экспонатов - императорские символы власти, главные из которых Корона, Держава и скипетр... Скипетр (жезл, символ власти) со знаменитым алмазом «Орлов» был подарен фаворитом Екатерине II графом Орловым на её именины вместо обыкновенного букета цветов. Эти три реликвии - Алмаз "Орлов" в скипетре, синий сапфир в державе и алая шпинель в короне символизируют цвета Российского флага - белый, синий, красный...
- К чему и вернулись, - зашептались в толпе, - да-да, куда денешься? История же...
Когда разрозненный рой слушателей двинулся к следующей витрине, Ангелина прильнула к стеклу. Там, впереди, было что-то ещё, не менее волшебное, но пока звучит солидный монолог, и не особо что разглядишь из-за чужих спин, стОит помедлить: отойдёшь разве, досыта не наглядевшись?! Так, чтобы ты - и эти камни. Наедине. Чтобы глаза в глаза и сердце с сердцем!
Ох. Ангелина опомнилась и улыбнулась. Какие глаза и какое сердце у кристаллического углерода?! К тому же отвлёк дедушка:
- Лина, пойдём, - он взял её за руку. И Лина только печально оглянулась на сверкнувший белый бриллиант, выделявшийся из окружения прочих. Она уже прислушивалась к голосу экскурсовода, который отвечал на вопросы. Теперь он оживился, на невыразительном лице вдруг вспыхнули, отражая подсветку витрин, вдохновенные глаза, от монотонности не осталось и следа. Вопросы сыпались, перебивая друг друга. Народ попался любопытный.
- А скажите, пожалуйста, этот Орлов - к нему-то как попал алмаз? С нашего Урала?
- Что вы! Наш Урал в восемнадцатом столетии никак не связывали с алмазами. Россия вообще бедна была на алмазы. Если они и встречались, то в таких ничтожных количествах, что не стоило и говорить. Однако наш бессмертный Ломоносов еще в 1763 г. предрёк: "Представляя себе то время, когда слоны и южных земель травы в севере важивались, не можем сомневаться, что могли произойти алмазы, яхонты и другие дорогие камни и могут обыскаться, как недавно серебро и золото, коего предки наши не знали".
Экскурсовод цитировал наизусть без особого напряжения, это не входило в привычный текст, но, чувствовалось, доставляло ему удовольствие.
- Приятно послушать увлечённых людей, - шепнул себе под нос дедушка.
- И ведь верно! - звонко продолжал тот, - в 1829 году на западном отроге Урала, в Крестовоздвиженских золотых россыпях был обретён первый алмаз. Известный географ-исследователь Александр Гумбольдт, это ему обязаны... Но "Орлов"... "Орлов" найден в Индии, в копях Колур на реке Кришне в Голконде в 1640 году...
- Как грибы, что ли? Я думала, алмазы в шахтах добывают… - высунула носик из тесноты чужих плеч по молодости несдержанная девушка. – Найден… Это как же?
- Ну, как, - улыбнулся гид, - вам теперь уже никто не скажет, способов много, способы разные... но могу привести для примера воспоминания Марко Поло, в 1298 году: "Пойдет дождь, вода потечет ручьями по горам, по большим пещерам, а как сойдет, идут люди искать алмазы в тех самых руслах..." То есть - прямо среди глины и камня, на поверхности!
- Неужели можно было вот так, под ногами?! - изумилась любознательная девушка. - И что же? Вот так пойдёшь после дождя по Индии и... Что, и сейчас так?
- Видите ли... - воодушевлённый чичероне слегка смешался, - алмазы в природе не редкость, тем более при современных разработках, и довольно широко применяются в промышленности, но алмаз алмазу рознь. Такие алмазы, которые могут заинтересовать ювелира, которым стоит придать огранку для эстетического восприятия - их очень немного. Ну, а такие, как "Орлов", или "Шах", или легендарный "Великий Могол", эти... извините... - знаток развёл руками. И, задумавшись, добавил, - есть, между прочим, предположение, имеющее различные косвенные подтверждения, что наш знаменитый «Орлов» не что иное, как исчезнувший "Великий Могол"... Правда, не доказано, - он опять улыбнулся, улыбка вышла виноватой. "Орлов" сверкал с покинутой витрины призывными снопами лучей, томил и мучил невыразимой красотой. Ангелину, почти оторвавшуюся от него, потянуло назад. Тому помогла Виктория Павловна, осторожно коснувшись её плеча:
- А давай мы подольше постоим! - и шепнула дедушке, - не будем торопиться, Захар Кузьмич. Лине так нравится!
Она настойчиво повлекла подопечную обратно к царским регалиям. Дедушка не стал возражать. Все трое вновь приникли к стеклу. За стеклом царил дымчатый ореол. Гелю посетило ощущение, что не будь стекла, практичного защитника камней, возможно, она не перенесла бы этого болезненного потустороннего блеска.
- Посмотри повнимательней, - зашептала на ухо Виктория Павловна, - это внутреннее голубоватое свечение... ты видишь? эта огранка называется «большая роза"... Осколок октаэдра... сложное стереометрическое тело...
- Ну, это ей рано, - миролюбиво заметил дедушка.
- Нет, надо знать. И вы, Захар Кузьмич, пожалуйста, повнимательней приглядитесь. Раз уж мы здесь, информация пусть будет максимальной.
- Да, удивительная! удивительная вещь природа! - вновь погрузившись взглядом в "Орлова", дедушка не удержался от выражения обуревавших чувств, - вы подумайте! Алмазы... ведь ровесники образования земли! Ведь вот этот минерал, со всем своим нынешним составом - он уже существовал, когда ящеров ещё не было! Вот эту его светящуюся глубину ничто не нарушало со дня творения! Это же представить немыслимо!
От дедушкиных слов у Гели закружилась голова. И впрямь услышалась где-то внутри тяжкая поступь динозавров, и перед носом с лязгом защёлкнулась громадная пасть. Она тут же отогнала наваждение. Невелик труд: рядом дедушка, где-то за глубинными витками исторической спирали сгинул юрский период. Зябко передёрнувшись, Лина зацепилась за дедушкину руку. Вот так. Надёжно и спокойно.
Хотя, по правде, спокойно не было. И древние гады были ни при чём. Другое... другое происходило, а что - она не понимала. Началось внезапно и нарастало с каждой секундой. Наезжало, давило. Геле сразу представился тёмный коридор – и шевелящаяся стена. Да-да, именно так и было тогда. Именно так теснило дыхание. И словно прожигало - вот здесь...
Девочка прижала кулак к самой середине груди, там, где казалось всего мучительней, и замерла.
- Тебе плохо, Линочка? - тревожно заглянула в глаза Виктория Павловна. Ангелина только сейчас заметила, какие большие и тёмные у неё глаза.
- Не знаю... - пролепетала она и внезапно ойкнула.
- Что?!
- Ничего... больно... жжёт! - Линин голос перешёл в слабое поскуливание, и она принялась сгибаться в разные стороны, с силой растирая область грудины.
- Да что такое?! - дедушка схватил её за плечи и попытался нащупать больное место, - тут?!
Ангелина тонко заверещала.
- Может, врача? - зашелестели в толпе.
- Наверно, есть медпункт?
Растерянный экскурсовод обернулся к охраннику:
- Пожалуйста, позовите...
- Не надо! - решительно прервала Виктория Павловна, ловкими пальцами расстёгивая Геле платье, - мы сейчас сами выясним...
Её рука проворно скользнула Ангелине за ворот и несколько раз провела возле шеи. От прохладной ладони стало легче. Геля притихла. Палец Виктории Павловны чуть коснулся шнурка граната.
- Может, мы снимем? - помедлив, осторожно спросила психолог, не убирая руки.
Лина всхлипнула:
- Ага...
- Что там у тебя? - заворковала та, ласково водя тыльной стороной ладони, - давай сама, через голову... вот так...
- А! гранат! - озабоченно проговорил дедушка, - правильно, снять его, давит же! Может, нажало как-то...
Показавшийся из-под воротника шнурок дедушка потянул самым сердитым образом:
- Ну-ка, я уберу! Говорил же, нечего с собой таскать!
Он мрачно скомкал его и сунул камень в карман.
- А теперь? - заботливо склонилась над Гелей Виктория Павловна.
Боль сразу куда-то ушла. Остались только недоумение и конфуз от случившегося.
- Ну, вот и хорошо, - Виктория Павловна с улыбкой погладила Гелю по волосам, поправила вьющиеся прядки, - это взрослое украшение, девочкам не нужно надевать. Тем более так по-партизански. Платье тесное... Захар Кузьмич, - шепнула она дедушке, уже отойдя от подопечной, - дома бы убрали подальше, а?
Ангелина в растерянности стояла возле "Орлова" и таращилась на бриллиантовое марево. Размазанные впечатления вновь обретали силу. Сгинул куда-то тёмный коридор. Уже через пару минут она не могла думать ни о чём, кроме одного: "Какая красота!"
- Какая хорошенькая! - быстро взглянув на Лину, прощебетала спутнику любопытная девушка, от которого сразу получила шутливый щелчок по остренькому носику:
- Тсс! Маленьким девочкам это вредно знать!
- Иногда полезно! - парировала весело и бойко, - а то так и не узнают! - и опять оглянулась на Ангелину, - а глазки! Красавицей вырастет! Дочку такую хочу! - выпалила спутнику, ужасно его напугав.

Ангелина слышала щебетанье. Не задело. До неё и раньше долетали непедагогические восклицания, от соседок на лавочке или случайных прохожих. И сразу же следовали какие-нибудь неприятности. Её резко ставили на место, тыкали носом в оплошности, ехидно намекали на ошибки. "Учиться надо, голубушка, а не в зеркала пялиться!". Хотя Ангелина никогда в них не пялилась. А с недавнего времени вообще шарахаться стала, дабы отвести очередной удар. И всё равно зеркальные попрёки преследовали коварно и болезненно. Мама подарила блестящую заколочку. Но после единственного дня восторгов Геля угрюмо сунула её в ящик комода. Потому что учительница засекла её за таким преступным занятием, как покачивание головы, отчего в стекле классного шкафа помигивали заколкины отблески. После чего весь урок Лина должна была в ритме сесть-встать чётко и быстро, через одного, выкрикивать ответы по устному счёту, а со скоростями у девочки было не очень. Она очень старалась, Маришка самоотверженно подсказывала, и всё равно под конец урока ей вывели здоровенную тройку с минусом и наградили скорбным замечанием: "Трудиться надо, заниматься побольше, а не..." - и дальше про зеркало.

Впрочем, на следующий день после Алмазного фонда учительница простила ей все глазки и заколочки. На Гелю снизошло вдохновение. Истрёпанные чувства за ночь отлежались, разыскав каждое свой закут, алмазные лучи сфокусировались в нужном направлении, а радужный туман обволок поверхность души тонко и равномерно. Сообщение об Алмазном фонде Родины впечатлило даже круглых двоечников, а отпетые хулиганы пересмотрели свои взгляды на жизнь. Потому как та самая красота, что спасёт мир, прикоснулась со всей искренностью к рассказу Ангелины. Маришка просто сияла. И на радостях даже не огорчилась, когда при выходе из школы их встретил Гелин дедушка.
Конечно, куда интересней было бы болтать с Линой любую чепуху без бдительного взрослого уха и ока, но и просто бежать вместе по замёрзшему тротуару, раскатывая катки, тоже очень здорово. Жили они довольно близко. Даже, можно бы сказать, в одном доме, если бы дома те не были под разными номерами. А впрочем, кто его знает, где кончается один дом и начинается другой. Маришке никогда это не приходило в голову, а тут вдруг взяло и пришло. Если бы Лина была одна, её можно было бы подбить на обследование архитектурных причуд, но дедушка... дедушки, бабушки, мамы, папы, тёти, дяди и, разумеется, учителя всё всегда запрещают. И притом удивительно солидарны. Попробуй заикнись про тайны лестниц и переходов! Тут же собственные родители заподозрят в роковом интересе! А Маришке строго-настрого уже наказано не лазить по чужим подъездам. Потому что в чужих подъездах за каждым выступом бандиты и наркоманы. Так и караулят одиноких маленьких девочек, которые без взрослых изучают мир.
Покосившись на дедушку, Маришка печально и вежливо сказала "до свиданья" и даже в ладоши с Гелей не похлопалась. Вообще с недавнего времени Геля какая-то тихая стала. Накануне рассказала шёпотом, что на неё наехали стены коридора, и Маришка cразу поверила, ещё как! Но не испугалась. Почему-то... Наверно, потому что интересно очень стало. Если бы не дедушка...
Но дедушка уже взял внучку за руку, и оба за углом скрылись. Маришкин подъезд был совсем рядом. И она не спешила в него нырнуть. Придёшь, бабушка посадит обедать, и никаких открытий. А открытия вот-вот... Например, что это ещё за другой, чёрный ход, про который Лина говорила? Правда, там дурак Лёшка...

Дурак Лёшка попался гораздо раньше, чем хотелось бы... Маришка ещё только прикидывала на глаз, в которую дверь толкнуться, а в затылок уже крепкий снежок ударил и за шиворот засыпался.
Так. Артиллерия заявила о себе. Не торопимся. Разворачиваемся. Быстрым движением захватываем ком. Получи, фашист, гранату! Не на ту напал!
Это Лёшка уже понял. Когда продрал глаза от залепившего снега, в зоне видимости оказался такой свирепый оскал с одним недоросшим зубом, а из под растрёпанной чёрной чёлки - чёрные щёлки прищурились - такие злые! - что Лёшка вдруг почувствовал, что зенитки надо откатывать на тыловые позиции. И вообще прорезался вдруг у него дипломатический талант!
- Ты чего... в наш дом?..
- А это ещё неизвестно, чей дом! - Маришка уловила откат, и грозный дипломатический голос не подействовал. Но Лёшка тоже был не промах: не щадил себя за Родину. Малую.
- Будешь здесь ходить - будешь получать! Поняла?!
- Ой, так прям испугалась! - умела Маришка дозированно яду добавлять в слова и интонацию, - вытри свой разбитый нос, гроза лесов и подъездов!
Нетипичных словесных оборотов Лёшка не переносил с грудного возраста. Ладно бы ещё про подъезды, но леса... зачем же ты так про леса-то!? Рука сама потянулась снежок слепить, однако внезапно Маришка огорошила деловым вопросом:
- Где, ты думаешь, твой дом начинается?
- Где надо, там и начинается, - буркнул Лёшка и ушанку сурово на лоб надвинул. А снежок так и не слепил.
- Вот и не знаешь ты. А, может, там, где я стою - там уже мой дом.
Лёшка раскрыл рот - и осознал, что он дурак.
- Да ладно, - махнула рукой Маришка, - умный ты. Как бы это узнать...
Озабоченный тон подействовал на Лёшку вдохновляюще. Сегодня, похоже, вообще был для него день вдохновений.
- А может... изнутри? Там же лестница, стена, и ни одной двери.
Маришка восхищённо потрясла головой:
- Да ты гений!

То-то и оно! Одна стена лестничной клетки в её подъезде, Маришка помнила, была без окон, без дверей. А значит, крайняя. Значит, завершающая дом. А теперь выясняется, что и те лестничные пролёты, что самоотверженно охранял юный патриот, тоже имеют законную границу. Эта граница и есть стык двух домов. Надо же! А снаружи и не подумаешь! Всё покрашено нежной бежевой краской, только лепные завитки белые - поди, определи рубежи отечества!
- Теперь определим! - убеждённо обнадёжила Маришка, - давай в пара-шагах?
- Давай... оба... потом сравним.
Маришка и Лёшка энергично зашагали по вестибюлю. Для верности измерений пришлось подползать под лестницу, но патриоты и не такие жертвы приносят! Результаты оказались 10 и 11, но спорить не стали: учтём оба. Потом выбежали на улицу, отсчитали лишние шаги, образовавшиеся при выходе из подъезда, и старательно прошагали расстояние до Маришкиной двери, бормоча под нос: "один, два, три..."
На 11-м Лёшка, всё ж, поддался искушению:
- Вот! Вот граница! Можно дальше не считать!
- Ну, уж нет! - заявила Маришка, - своё померил - а моё, значит, не обязательно?! А у нас и так расхождение - так что для верности вычислений - будь-ка любезен! - Маришка, когда злилась, выбирала бабушкины выражения. На Лёшку они очень подействовали. У него тоже была бабушка.
Таким образом, до Маришкиной двери оказалось 32-33 шага. Пять отбросили, просчитав длину внешней стены до двери.
И, уже запыхавшись от усердия, промерили Маришкины пролёты - 13 и 14. И вот тут озадаченно переглянулись. Не совпадало. Ни по Маришкиному, ни по Лёшкиному измерениям. Где ж граница-то?
- Это всё потому, что ты не так меряешь! - заорал Лёшка, - сбиваешься, и ноги у тебя короткие!
- Нет! - взвизгнула Маришка, - это всё потому, что ты такой дурак!

Полетели снежки, дружба распалась. Но назавтра Маришка выпросила у бабушки рулетку и даже с Гелей толком не попрощалась - так заторопилась в свой подъезд. Метры-сантиметры - это вам не шаги, тут всё точно. Была бы с ней подруга, мерить было бы легче: есть, кому кончик ленты придержать. Маришка промаялась порядком, прежде чем выбралась на улицу. Уже прижав рулеточную зацепку ногой, она увидела вдалеке ползущего по направлению к ней Лёшку, который, от старательности ничего кругом не замечая, разматывал металлическую дорожку. Сначала Маришке захотелось гордо и ловко промерить свой путь мимо неё, походя облив презрением нелепого четвероногого на снегу, но потом она прониклась уважением к самозабвенному труду и подошла ко вчерашнему артиллеристу:
- Давай, помогу!
Лёшка хмуро глянул - и молчком подал ей конец ленты.
Через несколько минут они уже вовсю дружили. Потому что в экстремальной ситуации глупо ссориться. А она была. Очень странная ситуация. Выходило так, что как ни протягивай рулетку - факт оставался фактом. Между двумя глухими стенами двух домов оставалось метра три лишнего.

Но ещё была надежда... Ребятки обошли вокруг дома, старательно вглядываясь в кудрявые фронтоны. Те окна, что могли находиться над этими таинственными метрами, оказались ложными. Ровненько заштукатуренными. А сперва за причудливыми завитушками совершенно не замечалось. Это добавляло таинственности, но, зайдя во двор, где жила Ангелина, оба исследователя почти успокоились. И даже огорчились. Ужасная тайна грозила разочарованием: в стене дома, вымеренная шагами от ворот, оказалась дощатая дверь. Явно не жилая. Запертая на большой навесной замок. Вот, значит, что! Просто помещение для хозяйственных нужд. И, понятно, в закутке двора, не особо открытом взору, где проход в соседский двор. Склад либо ещё что. Неинтересно. Маришка расстроилась и, буркнув: "Пока!", потопала домой: бабушка ждёт и сердится, а Лёшка опять стал дураком.
Вероятно, по причине дурости, он домой не пошёл, а всё ходил по дворику от арки к арке и разглядывал и стену, и дверь, и всё, на что наталкивался взгляд. В конце концов, его окликнул добродушный голос:
- Что, парень? Гуляем? Что-то ты маршрут переменил?
- Интересно вот... - пробубнил Лёшка, мрачно глянув на Степана, - что тут такое...
- А, ну, поинтересуйся, дело познавательное! - улыбнулся дворник и прошагал прямёхонько к дощатой двери. Позвенев ключами, открыл тяжёлый замок - и Лёшка жадно заглянул в распахнувшуюся дверь. Так и есть! Надежда плюхнулась на расчищенный снег. Просто дворницкая. Небольшое помещение с мётлами и лопатами. Вёдра стоят, ещё всякая чепуха. А позади видна кирпичная кладка. И ничего.
- Дядь Стёп! - хлюпнул носом Лёшка, - а чего, тут только вот маленькая такая каморка? А двери тут больше нет?
- Больше нет, - развёл руками Степан, - а ты чего хотел?
- А вот туда дальше - там что, всё кирпич и кирпич?
- Да, всё кирпич и кирпич. Так вот и заложено сплошь. Кто его знает, зачем такое понадобилось, но что есть, то есть.

Верно, ничего не поделаешь. Приходилось смиряться с обстоятельствами. Лёшка печально побрёл со двора. "Ладно, - подумал в поисках утешения, - зато теперь знаю, где дома разделяются. Вот только пускать или не пускать девчонок на ничью территорию?" Большая растрёпанная ворона сидела на карнизе и внимательно разглядывала Лёшку чёрным блестящим глазом.

2 часть

Что Женя волновалась - это звучит несерьёзно. Она не попадала ногой в сапог. А когда попала, зацепилась о порог каблуком. Каблук выдержал, а вот подмётка повела себя подло. До самой консультации - тише воды, ниже травы - и уже при входе в довольно невзрачную для громкой вывески "Медико-психологическая консультация" тугую дверь, которую пришлось поднажать ногой, предательски распалась надвое. До самого каблука. Как челюсть голодного крокодила. Так, что Женя, в голове которой по пунктам вертелись все те слова, что скажет неведомому психологу, и, соответственно, что скажет психолог ей, а Женя ему, а он ей... - в общем, Женя споткнулась на подвернувшейся подмётке, не удержалась на ногах и, пролетев по щербатому кафелю, врезалась коленкой в ступеньку короткой лестницы.
Слова так и посыпались из головы. Вместо них хлынули совсем другие, не столько в голову, сколько изо рта:
- Да что это такое?! Кто здесь нацеплял каких-то железок, нормальные люди пройти спокойно не могут!? Шарашкина контора!" - тут же мельком Женя увидела себя в тёмном стекле распахнутой двери - нелепо съехавшую шапку, выбившиеся наружу короткие светлые прядки и свои кривящиеся губы, зло проговорившее это: "Шарашкина контора!" - и стало ещё и стыдно, что сорвалась. От унижения она хлюпнула носом и еле удержала слёзы, потирая коленку.
- Боже-може, сколько грохоту! - из ближайшей двери высунулась худая стриженая шатенка. Глаза смотрели сочувственно, - о! милочка, да у вас сегодня несчастливый день! Давайте-ка, я вам помогу, - она торопливо зацокала шпильками с лесенки и подхватила Женю под локоть, помогая подняться, - вставайте-вставайте! не расстраивайтесь... больно?

В голосе звучала забота, а это сразу утешает. Немедленно перестаёт болеть коленка, и разом испаряется обида на весь белый свет.
- Что вы! - улыбнулась Женя, - пустяки...
- Ну, как пустяки?! - серьёзно проговорила женщина, - ударились же! Конечно, больно... как? можете наступать?
- Могу-могу! - уверила Женя, - не стоит беспокоиться...
И тут же наступила на скрюченную подмётку. Лицо само собой сделалось кислым:
- Тут... видите, другая проблема... теперь и до дому не дойти...
Секунду женщина оценивающе смотрела на крокодила. Тот будто почуял внимание и злорадно оскалил зубы. Мелкие гвозди ощерились по краю.
Энергичная дама презрительно хмыкнула:
- Вот уж это - точно пустяки!
- Но...
- Не волнуйтесь! - убедительно покрутила она растопыренной ладонью Жене перед лицом, - сейчас мы всё устроим! Ну-ка, шагайте! - она с усилием подсадила Женю на ступеньку, и та шагнула.
- Прямиком ко мне, - крякнула дама, самоотверженно втащив её на вторую, - и гарантирую, что уж до дому-то вы как-нибудь доберётесь!
Преодолев лесенку, она повлекла потерпевшую к двери. Тоже довольно обшарпанной, но с блестящей табличкой "Медико-психологическая консультация".
- О! - обрадовалась Женя. - Вы здесь работаете?
- Конечно! - бесстрастно пожала плечами дама, распахнув дверь, за которой открылся длинный пустой коридор - куда Уже и освещённей, чем тот, где перепугалась вчера дочка Ангелина.
- А я к вам... - смущённо призналась дочкина мама.
- Разумеется! - насмешливо дёрнула бровью спасительница, - все, кто побывал в экстремальных ситуациях, а тем более, упал на лестнице - идут к нам!
Женя засмеялась:
- Да нет, я действительно шла сюда, по делу.
- Ну, конечно, по делу...
Они двинулись по коридору. Приостановившись, женщина деловито потрясла первую дверь:
- Что-то её нет... - пробормотала с досадой и пояснила, - наша сотрудница, у неё как раз отличный клей... ну, ничего, у меня тоже кое-что в запасе! И что же у вас за дело, если не секрет?
- Да нет, не секрет, - замялась Женя, но тут же решилась, - дело в том, что моя дочка попала в странную историю... и очень испугалась.
- Так-так, - уже потянувшись к ручке второй двери, женщина приостановилась и внимательно взглянула на Женю, - продолжайте!
Она осторожно открыла дверь, пропуская вперёд гостью:
- Присаживайтесь! Вы знаете, похоже, вам именно ко мне. То, что вы говорите, это типичный случай, вы совершенно верно сделали, что обратились к специалисту... Но рассказывайте подробно, я вас слушаю!
Женя робко присела на стул. По природе она была стеснительной и не знала бы, как начать тревожащую тему - а тут просто повезло. Милая доброжелательная женщина. Женя ещё сообразить-то не успела, а у той в руках уже клей-«момент», проворно отвинчивает крышку:
- Ну-ка, снимайте сапог. Пока будем беседовать, подмётка приклеится!
- А чем же?..
- Ножкой стула её прижмём!
- Стула?!
- Я подложу, а вы ставьте… ставьте стул! Садитесь!
- Съедет...
- Ничего, ещё чуток! - шатенка даже запыхалась, устраивая сапог, но, наконец, победоносно констатировала, - вот так!
«Момент» схватил, как ему положено, моментально. Пока Женя, пристроив ногу в одном чулке на пододвинутую заботливой хозяйкой картонку, повествовала о вчерашнем случае, зубы крокодила насмерть увязли в новообразованном монолите. Можно было не сомневаться: сапог послужит ещё ойёйёй! И Женя успокоилась, тем более беседа с симпатичным психологом поселила в ней надежду.
Выслушав, женщина секунду молчала, задумчиво постукивая друг о друга кончиками пальцев.
- Вот какое дело, - наконец, проговорила, медленно и с сомнением, - действительно, случай, будем так говорить, уникальный. И мне пока многое неясно. Понимаете... как вас зовут? Давайте будем по имени... Евгения? Помилуйте, зачем так солидно? Вы молодая. Женя! Меня Вика. Но для девочки, конечно, Виктория Павловна. Мне нужно понаблюдать ребёнка. И лучше - в привычной обстановке. Если вам это не в тягость. Тем более, не стоит заострять Геле внимание... ну, думаю, это не надо объяснять...

Правильно! Не заострять, не объяснять! Поэтому Ангелине сообщили только, что к чаю придёт мамина хорошая знакомая. Ха! Сто лет у них в доме не было маминых знакомых. Какие знакомые, раз мама-папа на работе? Приходят лишь, редко-редко, к дедушке, по делу. И Петр Семёныч ещё. Каменный друг. Так дедушка говорит. Каменный - Лине сразу представляется памятник Пушкину или Тимирязеву, значительный такой, громадный. Пётр Семёныч же худой, мелкий, ниже дедушки. У дедушки усы, белая, как у Мороза, борода, а каменный Пётр Семёныч и брит, и лыс, да ещё сутулый, в очках. Но симпатичный. Геле нравится. Добрый.
Мамина знакомая тоже оказалась доброй. Как только вошла, сразу улыбнулась, нагнулась к ней: "Вот какая тут девочка живёт, очень интересно познакомиться. И как же тебя зовут?"
Ангелина не обольщалась насчёт знакомств. Белыми нитками! После вчерашнего, да ещё когда мама весь вечер ходила по комнате с вытаращенными глазами - места не находила, а наутро не пошла на работу, что совершенно немыслимо: Лина всю свою недолгую жизнь только и слышала, насколько важна мамина работа - извините, если всё довершает такое экзотическое явление, как знакомая - то уж какая это знакомая? Но Виктория Павловна ей понравилась. У неё был ласковый голос, и весь вечер она занималась только ею. Всем же некогда. Дедушка вечно с камнями, мама-папа и вовсе редкие птицы - а тут было столько всего нового! Допоздна рисовали и смотрели необычные картинки, играли в неизвестные игры – до того интересно, что ни разу Лина про коридор и стены не вспомнила. И внимание! - внимание было просто шквальным! Под конец даже устала от такого внимания. Когда оно закончилось, оказалось, что невнимание - тоже приятная штука.

Чай пили дважды. Ещё напоследок, когда папа пришёл. Виктория Павловна отхлёбывала маленькими глотками, с удовольствием откусывала печенье и спокойно поглядывала по сторонам. А в первое чаепитие только головой и крутила! "Ах, как у вас необычно! Как замечательно! Просто музей!" Это она дедушкины поделки увидала. Дедушка любил свои штучки в гостиной развешивать. Даже специально экран чёрным бархатом обил - чтоб эффектней смотрелось. И свою высокую композицию, чего-то изогнутое, текучее, то ли ткань закрученная, то ли лианы сплетённые, и всё это вокруг трёх осколков родонита, крупного и двух мелких, на сервант поставил, а уж стеклянная горка, которую сделал для изделий, так впечатляла, что Ангелина ни разу не смогла мимо не пройти. Ангелина идёт, а ноги сами - раз! - и остановились, потому что глаза глядят и глядят, и попробуй, отведи их! Вот такие произведения были у дедушки. Понятно, Виктория Павловна на стул сползла! Про подопечную-то забыла! Сразу от серванта к горке: "А это какое! А тут что за чудо!"
Но всё-таки она не Лина, а взрослый мужественный человек! Она сгруппировалась и взгляд отвела. Ангелина так её зауважала! Даже вскорости, когда стала ясно, что гостья вконец излечилась от каменной болезни, досада взяла: ну, сколько можно задавать вопросы, ты бы лучше нашей красотой восхищалась! Однако взрослые - хоть они наивные, конечно, верят в детскую недогадливость - а выдержка, надо должное отдать, у них стальная. И ноги у них идут, куда им надо, и глаза хозяйку слушаются. Впрочем... ещё неизвестно, что с тобой сделается, как увидишь ты зелёно-красно-чёрный гранат. Его Геля решила приберечь для коронного удара.
Коий и произвела, когда уже в прихожей прощалась с Викторией Павловной. Вышла себе, как ни в чём не бывало, из комнаты, а на шее кулон гранатовый. Вот!
Как ни странно, Виктория Павловна удар выдержала. Ни за стенку не схватилась, ни за сердце. И, всё ж, Лина услышала его гулкое биенье. Да и, не слушая, можно было догадаться: особенное такое выражение глаз, какое ни с чем не спутаешь. Где встречала его, и встречала ли, этого не вспомнишь - но ясней ясного: запала мамина знакомая, или кто она там, на зелёно-красный перелив. Щас ахнет! Щас спрашивать начнёт, что да почему. Щас, щас...
Нет, Линочка! Не спросила Виктория Павловна про твой уникальный гранат. Из-под косой чёлки посмотрела пристально - и "до свиданья" сказала. Так что - конфуз вышел.

- Я провожу, - многозначительно глянула на папу с дедушкой мама, натягивая шубку. Нет, всё-таки, взрослые совсем дети! Ну, как можно не понять такой взгляд? И Геля села у окна смотреть на улицу и ждать маму.

Женя долго не возвращалась. Жадно разговаривая, они с Викой прошли две улицы до метро, и всё никак не могли расстаться. Слушая уверенную спокойную речь, Евгения таяла сердцем и с умилением осознавала: всё поправимо. Конечно, точно разгадать события, повлиявшие на воображение ребёнка, пока невозможно... может быть, со временем что-то прояснится - но самое главное - с её девочкой не произошло ничего ужасного, а последствия потрясения снимет профессиональная терапия, несколько сеансов которой Вика очень рекомендует.
- Вы возьмётесь, Вика? - с надеждой заглянула Женя в глаза приятельнице. Та рассмеялась и в ответ дружески похлопала её по руке:
- Мы всё на "Вы"... Может, на "ты" перейдём, раз нам предстоит вместе работать? - и живо пояснила, - да-да! Родители тоже будут работать, помогать мне, и я объясню, как. Женя! - Викин голос вдохновенно зазвенел, - каждодневный контакт с ребёнком, постепенное, но целенаправленное влияние - великая вещь, поверь мне!
Женя уловила вкус топлёного молока на языке и Моцарта в ушах - так уютно и беспечно стало! Вика просто бесценный человек!
- И ещё... Женя! - с подъёмом продолжал приятный голос, - нужны новые яркие впечатления. Нужно вытеснить! Понимаешь? Вытеснить! Это элементарно! Это эффект трамвая. Нужно ходить в увеселительные парки, в театры, что-то запоминающееся, познавательное, образное! То, что Геле близко, интересно, что её увлечёт... Я заметила, она очень неравнодушна к творчеству дедушки. Вы не пробовали как-то приобщать её?..
- Вика, но что она может в этом возрасте? Только рисовать... лепить... Папина область - это же технически сложно.
- А просто смотреть... наслаждаться этим прекрасным искусством!
- А... это - да... но ведь она и так видит...
- Но этого мало! Захар Кузьмич, конечно, удивительный талант, но есть же и другие... пусть этот мир откроется девочке разными гранями! Надо водить! Музеи, выставки! И, кроме того... всё же твой папа использует, в основном, поделочные камни...
- Ну, не бриллианты же, - улыбнулась Женя.
- А они существуют! - перебила собеседница. - Ты представляешь, какое разительное отличие материала?! И как это подействует на детские чувства! Нет, я всё понимаю, - успокаивающе подняла она ладонь при виде быстро заморгавших жениных ресниц, - у Захара Кузьмича минералы обыграны великолепно: так выразительно, так благородно! Динамика форм, законченность линий... Я всё это вижу. Но ведь есть ещё примеры, с иным подходом.
Женя опять заморгала:
- Ты что же - предлагаешь?..
- Да. - Кивнула Вика. - Наш незыблемый Алмазный Фонд. И это действительно громадное удовольствие! Я бы сама с радостью воспользовалась поводом ещё раз посетить! Если хочешь, я могу сводить туда Гелю.
Женя смутилась:
- Ну, это не очень удобно - пусть с ней дедушка сходит...
Вика всплеснула руками:
- "Удобно"... Какая чепуха! Если я говорю "удовольствие", то при чём здесь "удобно"? Ну, давайте вместе сходим, чтоб всем было удобно!

*

- Ох, суета сует! - вздохнул дедушка, - где только не были! Третьяковка - отстояли! Консерватория - отсидели! С малолеткой-то! Изъёрзалась вся, только буфет и спасал... А в Алмазный так и не дошли. Я ведь с ней три раза собирался. И каждый - что-то случалось. Однажды, помню, температура с утра, другой случай - по дороге в лужу приспичило, ну, и черпнула сапогом, пришлось домой бежать... а потом... что там ещё-то, Лина?
Ангелина покраснела и насупилась.
- М-да, - пробормотал дедушка, - вот как будто что не пускает. Бывает, что нет пути!
- Ну, теперь вот - вам явно выпал случай, - объявила Женя, - обстоятельства подталкивают, и надо сделать четвёртую попытку. Договорились - завтра к десяти, Боровицкие соскучились, Оружейная заждалась, Кремль радостно приветствует! И надо, пап, всё металлическое дома оставить, чтоб проблем не было.
- А каменное можно? - с надеждой спросила Геля.
- А ты - что же? - догадался дедушка, - гранат хочешь нацепить?
Внучка глянула умоляюще.
- Ты добалуешься! - нахмурился Захар Кузьмич. - Что за причуда такую вещь из дома выносить! Рано или поздно шнурок оборвётся - рвать волосы же будем!
- Деда... - всхлипнула Ангелина.
- Неужели ты сама не понимаешь?
- Де... он так просил меня...
- Кто просил?
- Камушек... наш зелёненький, - нос хлюпнул совсем мокро.
- Ох, - устало пробормотал дед, - сказочница ты наша!
- Нет, правда, де! Он так ко мне прижался! Даже потёплел! Я так и догадалась, что ему тоже хочется...
- Лина! Чтобы в последний раз!
- Ладно! - выкрикнула внучка и запрыгала по комнате на одной ножке.

*

Утро началось замечательно. В окна ярко сияло зимнее солнце, и кристаллики снега на карнизах в доме напротив так и вспыхивали в зависимости от поворота гелиной головы, то одними гранями, то другими - отчего получались разноцветными. Свой, домашний, Алмазный Фонд. А тот, настоящий - он-то какой?
Сон слетел, как откинутое одеяло. Ангелина собралась стремительно, как никогда в школу не собиралась. Уже через полчаса они с дедушкой печатали двойную вереницу следов по свежевыпавшей пороше. Стёпа, как всегда, грёб и грёб себе широкой лопатой и привычно отозвался на их шаги:
- Привет, Ангелочек! Куда-то полетел! Вижу, не в школу. Здравствуйте, Захар Кузьмич.
- Здравствуй, Степан. Нет, не в школу. У нас грандиозные планы.
- Мы с дедушкой в Алмазный Фонд идём! - торжественно сообщила Лина, округлив глаза.
- Да, Стёпа. Мероприятие - на которое мы собирались, представь, год. Как ни грустно. Но - решили всё отложить и сегодня уж - осуществить.
Стёпа остановился, опёршись на лопату, с усмешкой головой покачал:
- Фонд - дело, конечно, серьёзное, только смотри, Ангелочек, двоек потом не нахватай.
- Не нахватаю: я уроки-то сделаю! А про Фонд - дедушка в школе договорился. Учительница говорит, я должна буду сообщение сделать, какие такие алмазы.
- А, ну раз так... - неторопливо пробасил Стёпа и, отложив лопату, взялся за лом. Тут же полетели во все стороны ледяные осколки. Краше всяких алмазов!

"А в самом деле, - впервые задумалась Лина и сразу же спросила дедушку, - какие такие алмазы?"
- Алмазы? - немного рассеянно переспросил дедушка, - ну, что тебе сказать? Алмаз, - он чуть задумался, - алмаз – это кимберлит… - ах, да… - спохватился тут же, - ты не знаешь, что такое кимберлит?
Внучка покрутила головой, утопленной в пушистой шапке:
- Не, не знаю.
- Ну… кимберлит, - помедлив, изрёк дед, - это кристаллический углерод... Углерод знаешь?
- Не, не знаю, - тряхнула шапкой внучка. Дедушка со вздохом погладил бороду:
- Видишь ли… как бы тебе объяснить, - пробормотал смущённо, - углерод… это что-то вроде воздуха…
- А! – радостно подпрыгнув, догадалась Лина, - это от воздуха алмазы такие прозрачные?! Их из воздуха делают?
- Ну, что ты! – взволновался дед, - алмаз, как и все минералы, из глубин земли! Миллиарды лет! Тогда и ящеров-то ещё не было – вот как давно! Образовался при огромном давлении и страшной жаре. Из магмы.
- Углерод был в магме? – на всякий случай спросила Геля.
- Да. И от давления и жары стал не воздухом, а кристаллом. Ну, вот лёд, глянь, Степан наколол, - указал дедушка рукавицей в сторону сверкающей груды возле дома, – лёд же тоже кристалл, но это вода замёрзла. А алмаз – спёкся…

Беседуя, они пересекли двор.
У самых ворот Геля оглянулась. Степан стоял, задумавшись, а глаза были устремлены им вслед. Хотя, конечно, он их не видел. По двору там и сям вспыхивали бриллианты.

1 часть

Коришма стоила не так дорого, как могла бы позже, к 16-ти годам, возрасту, в котором пребывают боги, когда тело становится роскошным и чувственным, а от сиянья глаз впору ослепнуть. Хотя глаза у неё и в те годы сияли. У неё были необыкновенные глаза. Не только в Индии - по всему миру не встретишь!
Вот луч солнца пронизывает морскую волну, гималайская вершина вспыхивает осколком льда пред рассветом - вот какие глаза! И имя под стать. Коришма - значит "необыкновенное чудо". Потому и купил её евнух шахского гарема, сведущий о вкусах господина. Из ветхой хижины она попала в блистающие покои, с витыми лестницами, сбегающими в купальни, со множеством невесомых башенок где-то в вышине, и всё это можно было видеть из-за узорных решёток её клетки.
Её учили танцам и музыке, и постепенно, день за днём отходила прочь печаль вечной разлуки с близкими: отцу невозможно бы прокормить их большое семейство, разве она не понимала!
Она росла, совершенствуя мастерство и становясь всё прекрасней, но час, когда шах мог бы плениться ею, так и не настал.
Настал другой. Она взошла в ясный круг под синим прозрачным сводом покоев, о которых не догадывалась прежде, и о которых знал во дворце лишь один человек...

На закате жизни шах Джахан из династии Моголов глядел на мир из той же решётчатой клетки, где когда-то пребывала Коришма, и ему давно уже не принадлежали ни дворец его, ни знаменитые алмазы, такой, например, как "Великий Могол", история которого в дальнейшем темна и запутана.
Шах умер и, если верить в индуистскую реинкарнацию, возможно, возродился спустя какое-то время раджей, водоносом, а то и слоном, ибо, как и прочим смертным, ему были причины кусать локти и просыпаться по ночам в холодном поту.
Но девушка Коришма, по тем же законам, не могла бы воплотиться ни рыбкой, ни птичкой, ни царевной. Даже спустя три века.

А века несутся с грохотом и стоном, и рушатся твердыни государства, валятся троны, рассеиваются народы. И лишь звёзды над миром остаются холодны и бесстрастны. А где-то в тяжких глубинах таятся иные звёзды. И светятся потусторонним блеском… Звёзды земли.

Звёзды земли
В глуби расцвели,
Лучистыми лепестками
Раскрыли очи,
Любая хочет
Ожить, от рожденья камень.

Пал звездопад!
И павшие спят.
Не надо их мир отверзать.
Прозрачную синь
Огонь испросил
Ему приоткрыть глаза…

Говорят, у каждого своя звезда. Говорят, звёзды, как люди. Впрочем, это суеверие.

*

Далеко-далеко от Индии, в современной Москве жил-был дедушка. Очень добрый дедушка.
И внучку звал он Линой.
А мама с папой - Гелей.
А дворник Степан приветствовал каждое утро: "Здорово, ангелочек!" По утрам у них с Ангелиной было общее дело: он долбил лёд, а она неслась в школу, во второй класс. И поскальзывалась, и семенила ногами - и наконец, с облегчением выбравшись на расчищенную Степаном дорожку, уверенно шла дальше. Так что выходило - не она, а он - Ангел: хранитель.
Хранитель широко и рассеянно улыбался и махал вслед громадной ручищей. Но небольшие серые глаза на живой физиономии оставались неподвижны и устремлены всегда прямо перед собой: Стёпа ими не пользовался.

Пред тем, как скрыться в подворотне, Лина мельком оглядывалась на родное окно и быстро кивала дедушке. Прошли времена! В этом году дедушка провожал её только так. Выглядывая в окно. Она же не какая-нибудь первоклашка, которую родители водят за ручку! Подругу Маришку же не водят! Геля стойко и самоотверженно добивалась этого права, лила слёзы и доказывала близость школы и в миллиметрах на карте, и в пара-шагах по тротуару – и, в конце концов, дедушка со вздохом согласился. И вот теперь внучка, одна-одинёшенька, радостно и гордо шла по улице.

Шла, а вокруг тесно нависали лепные фронтоны старой Москвы. Удивительна и таинственна эта старая Москва, если вникнуть. Если войти внутрь каждого дома и попытаться в нём что-то понять. Например, найти квартиру под номером шесть, где живёт Флавий Флегонтович, сухонький лысый пенсионер, что с семи утра уже занимается своим здоровьем, вот и сейчас бежит трусцой по заснеженному двору в одной майке. Вы что думаете? Зайдёте в подъезд и так прямо по порядку и просчитаете квартиры? №1, №2 - и так до шестой? Ха! А её там нет! Там последний этаж, всё обрывается на пятой! Там, за широким проёмом в стене, раскрывается длиннющий коридор - и пред вашим взором никакой не №6! А № 39. Потому что это уже другой дом. И по этому коридору можно обойти его весь и выйти на другую улицу. А квартира №6 далеко-далеко отсюда. За углом, в узком тёмном закутке, при проходе в смежный, маленький двор. Там горит вечерами одинокий фонарь, и очень здорово в прятки прятаться. Зато, грех жаловаться, после 6-ой квартиры честно идут 7-я и 8-я. А вот потом - извините! Потом 21-я. Ничего не поделаешь: Москва не сразу строилась! Москва - загадка!
Сколько таких загадок в ближайших домах! И дворник Стёпа начальствует над ними над всеми и знает все подъезды, все квартиры, все выступы и кирпичи. Только ничего этого он не видит.

Дедушка говорил, что слепые от рождения часто не уступают зрячим в сноровке. Вроде бы, природа, ограничивая их в одном чувстве, награждает сверх меры в других четырёх. А может, и того больше: есть же, вот, говорят, шестое чувство. Интуиция.
Лина часто пыталась представить себе эту интуицию и, расставив руки, ходила по комнате с закрытыми глазами. Мебель сразу начинала вести себя как-то странно: стол передвигался, диван уезжал невесть куда, а стулья, наоборот, норовили попасться на пути и подставляли ножку. И вообще - это было очень тоскливо - жить с закрытыми глазами. Как только Стёпа терпит?!
А Стёпа, вроде, и не страдал. Чистит себе снег да посвистывает. У него свистеть хорошо получалось. Любую песню! Дедушка говорит, Стёпа музыкальный, разве что учиться не довелось. И вообще одарённый. Лёгким характером, например. Здоровьем. А ещё могучим телосложением. Прям, как Пётр Первый, пятаки гнёт! За всё берётся - и всё получается. Никогда аварийку не вызывает: всё сам. С ним даже домуправ ругался: "Ты, говорит, меня под суд подведёшь! Ты ж слепой, я ж не имею права тебя на крышу посылать!" Так Стёпа крышу чистит, когда начальство не видит: а что ж ей, в сосульках ломаться? А рухнет на кого?! Жди этих работничков!
Дедушка со Стёпой иногда беседует: сядут на лавочку - и о жизни, о жизни. Или ещё о чём. О минералах, например. Хотя Стёпа, понятно, минералы никогда не видел. И всё ж....
Вот осколок льда, скажем - и хрусталя, если сравнить. Как они? Дедушка даже приносил дворнику кусок хрусталя, из своих материалов. И потом сказал папе за ужином: "Как интересно мыслит человек!" Только папе всегда не до хрусталей, сам до хруста работает, до хрипа и скрипа. В суставах, лёгких и мозгах. Так он сам шутит. Потому Геля его совсем не видит. Да и маму, пожалуй. И сколько помнит - всегда с ней возился дедушка.

А дедушка у Лины художник был и увлекался ювелирным искусством. Цветные камни, их блеск, игра, причудливые сложные переливы и сочетания.
Целыми днями дедушка с февкой работал: ваял-паял. К его рабочей доске Ангелине подходить строго-настрого запрещалось - и она не подходила, она всё же девочка послушная. Только издалека смотрела. Очень нравилось.
Смотрела-смотрела - да кое-что заметила. Вот что.

Каждый вечер перед закатом на карниз окна в дедушкиной комнате садилась ворона. Одна и та же. Геля порядком за ней понаблюдала и убедилась: та самая! Так же топорщится одно перо, та же глубокая царапина на клюве. И главное - взгляд! Черносливовый пристальный взгляд! Ну, прямо буравящий какой-то взгляд! Такой, что, как говорят, в кость лезет. У других ворон на улице Ангелина ничего подобного не встречала. Скачут и скачут себе, хлебную корку долбят.

Сначала Лина отмечала появление вороны с любопытством, потом с удивлением, потом опасливо. И однажды вдруг испугалась.

- Дедушка, - зашептала, прячась деду за спину - и к спине щекой прижалась, - а чего она всё смотрит?
Тот только посмеялся:
- Ты чего, глупышка? Это ж ворона! Они любят блестящие вещи. Надо просто ящик закрывать, когда из комнаты уходим. Я потом сетку в форточку вставлю.

И верно - через день вставил. Ворона по-прежнему торчала за стеклом. И Лине не нравилась. Хотя бы тем, что этот глухой провал зрачка был направлен вовсе не на дедушку и его ящик, не на ослепительную февку - а на Лину. И это было непонятно, тревожно.
- Что ей надо? Ведь ящик закрыт.
- Вороны - птицы умные. Ждёт! Понимает, что откроем. Надеется стащить.
- А что она на меня смотрит?
Дедушка поглядел на внучку и улыбнулся:
- Так ты же кулон нацепила!
- Ой!
Лина прыснула со смеху. Вот так-так! И впрямь глупые страхи! Этот кулон - он так ей нравился! Потому что - он, конечно, очень красивый, как и все дедушкины вещи, и Геля сразу вдохновенно цепляла его на шею, едва приходила из школы - но этого мало. Главное - он сделан из чёрного граната. Вот оно как!
Даже Маришка знает, хоть у неё нет дедушки-художника - гранаты-то красные! А этот - не такой какой-то. Чёрный! И даже не окончательно чёрный. Как раз на конце он постепенно переходит в тёмно-зелёный. Почти как надкрылье тех изумрудно-переливающихся жуков, которые летом попадаются в сирени. Вот какой! И так и мерцает! Таинственно-таинственно! И где-то из чёрной глубины прорывается скрытый красный огонь! Просто сказка!

- Дедушка, - попросила Лина, умильно наклонив голову, - а можно я его завтра в школу возьму?
- Как это - в школу? - нахмурился дед, и восьмилетка жалобно заглянула деду в глаза:
- Я честно-честно не потеряю! Я на шею под платье надену! Я никому... только Маришке покажу! Она не верит, что бывают такие гранаты!

Внучка канючила так трогательно, в милых светло-зелёных глазах бродили волны таких обильных слёз, а белокурые кудряшки подрагивали так беззащитно - что дедушкино сердце не выдержало, он только обречённо махнул рукой:
- Ладно! Пропадёт - граната больше не будет. Надеюсь, ты это понимаешь.

Таким образом, будоражащий юное воображение гранат на Гелином животе пронёсся мимо дворника, выбрался на улицу и прибыл во второй "А" в целости-сохранности.
Спрятавшись между завалами курток и пальто в раздевалке, две девчонки долго шептались и выхватывали друг у друга этот заточённый в камне пламень.

- Дай-дай-дай-дай-дай!
- Хватит, не тяни!
- Вот он какой, этот гранат!
- Маленький северный олень.
- Да ну тебя! Вечно ты...
- Такой гранат называется "уваровит", но этот ещё и с красным... смотри...
- Вижу... только не очень видно... погоди ты, дай ещё на свет...
- Ну, поглядела? Щас звонок.
- Успеем! Дай померить!
- Ну, нет! Я дедушке обещала не снимать!

Так что всё было нормально. Поглотив отпущенную на сегодня дозу знаний, Ангелина простилась с Маришкой уже сложившимся ритуалом - хлопаньем ладоши в ладоши: вместе, друг с другом, крест-накрест, опять вместе: "Сим-сим-сим-сим шёл по улице Максим..." - и благополучно дотопала до родного дома.
Степан, стоя на крыше, со свойственным ему сочетанием силы и изящества сбивал сосульки с жёлоба.
- А! - весело крикнул он, - ангелочек летит! Осторожно там обойди, ленточкой, вон, обвязал!
И Степан подколол очередную сосульку.
"Как он их нащупывает?! - в очередной раз изумилась Геля, - ладно бы - лёд внизу, коли да коли себе - но там, на верхотуре-то!

Квартира, где жила Ангелина, находилась весьма далеко от подъезда, в который она вошла. Конечно, можно было пройти ещё одну улицу и углубиться в сумрак лестниц чёрного хода, там путь по лабиринтам домов короче. Но там, того гляди, попадётся этот дурак Лёшка, которому придётся врезать рюкзаком, отчего стремглав нестить вверх по лестнице, и Лина чёрным ходом не ходила.
Поднявшись на третий этаж, она ступила во мрак громадного коридора. Мрак - потому что по обеим сторонам никакие не окна, а плотно закрытые двери квартир, а лампочки горели тускло и неверно - и все были по 15 ватт: экономия. А коридор высокий и широкий, как это бывает в старых домах, и пол паркетный и скрипучий - от него всегда пахнет ушедшими веками. Так дедушка определил. И Геля соглашалась: так пахнут вещи в чулане, мамонт в музее, допотопные буфеты дряхлых бабушек. По-восковому душно и затхло.
Уже сто лет этим коридором ходят люди. Больше ста! А стены незаметно наблюдают, и потолок летит над головой, весь такой высокомерный и насмешливый, этому до людей и дела нет, он даже вниз не взглянет. Геля шла, подняв голову - где он там, потолок? - но разглядеть почти ничего не получалось - лампочки выхватывали пространство только посерёдке, их на потолок не хватало.
И всё-таки это было родное пространство. Прежде, когда они с дедушкой возвращались домой - особенно в такую пору, как нынче - вьюги, мороз и мокрый снег в лицо оставались позади, а здесь было тепло, сухо и тихо, и долгое приближение к уютной квартире - когда ты постепенно оттаиваешь, и так же постепенно начинаешь расстёгиваться, на ходу трясёшь головой, чтобы сбить капли обильно потёкших сосулек на выбившихся из-под шапки прядках волос, а шапку стаскиваешь прочь - только продлевало удовольствие. Потому Геля спокойно ходила тут одна, и никогда ни тени страха в сердце не закрадывалось. А сейчас - закралось.
Совершенно точно! Геля даже удивилась, на миг отпихнув страх: что это вдруг с ней? Ей - страшно! Потрясающе! Но почему?!
Может, потому, что только что, по пути, Маришка, делая ужасные глаза, замогильным шёпотом рассказала ей сказку про красную руку. А потом ещё про синюю. А потом про зелёную. Во всех трёх ничего не подозревающая девочка едва доживала до ночи. А ночью...
Конечно, сейчас не ночь - но вокруг так темно! А коридор сейчас завернёт за угол! А если из-за угла... Лине стало холодно, и слегка закружилась голова. Из-за угла... Но ведь за угол - так или иначе - всё ж придётся завернуть. НАДО!
Ангелина придержала дыхание, напряглась и, разом выдохнув, шагнула за угол.

Сперва ничего не случилось. И даже страха не стало. Она просто смотрела перед собой и видела дальний конец коридора, и углубление в стене, где, она знала, дверь её квартиры. Осталось-то каких-нибудь десятка два шагов! И лампочка здесь яркая горела. Стена была хорошо освещена, бояться нечего!
Но Геля замерла, вытаращив глаза. Глаза явно подводили её. Происходило невероятное! В глубокой тишине знакомая освещённая стена вся содрогнулась, пошла волной - и вдруг стремительно поехала на неё. Глазам можно верить, можно не верить - но независимо от этого, когда на тебя несётся четырёхметровая стена, и расстояние считанные мгновенья резко сокращается - ты вольно-невольно отпрянешь назад! Даже если ты cамо бесстрашие, и всякие суеверные глупости не для тебя.
Лина попятилась и, взвизгнув, рванулась обратно. И тут же всем туловищем ударилась о несокрушимую вертикальную плоскость. Откуда та взялась, думать было некогда. Нужно было бежать! Вот только - некуда. Девочка спиной оказалась прижатой к твёрдой поверхности, а стена всё наезжала на неё, всё ближе и ближе. Вот уже коснулась вытянутых в попытках защититься рук. Вот руки вынуждены податься назад, вот опуститься. Голова - притиснуться затылком, потом повернуться набок, чтоб уберечь лицо - и всё равно ощутить, как крашенная масляной краской, с неуклюжей надписью "Лина", что втихаря от взрослых старательно выведена фломастером во времена изучения букв, такая СВОЯ стена - неотвратимо надавливает щёку, ключицу, грудь, живот, и вот уже не можешь вздохнуть, и крик делается хриплым, всё слабее, дыхание мельчает, дёргается, буксует - и теперь ты понимаешь, как умирают люди.
Остатки сил потратились на угасающее: "Дедааа!"

А потом всё внезапно остановилось. Геля словно повисла вне времени. Ни жизни, ни смерти. Стиснута, распластана - однако сознание не меркнет. Воздух, пульсируя, ещё проникает в лёгкие. И ты понимаешь, какое это блаженство - дышать. Дышать и жить. Как хорошо жить! Только бы эта стена ни на миллиметр не двинула дальше.
"Не надо, - попросила Ангелина про себя: даже прошептать не удавалось, - я не буду больше писать на стенах! А когда вырасту, покрашу тебя розовой краской! Не надо".
"Не надо", - повторило эхо где-то над головой. А голова зажата, так что шею больно. И в голову совершенно некстати, без всякой паники, вступает догадка: "Наверно, так бывает при землетрясении". И ещё чуднее соображение: "Меня могут откопать! Спасатели!" А потом осеняет: "Наконец-то легко дышится!" А следом ещё: "А стены-то - нет!"
Страшно поверить - но нет стены! Вот, рукой щупаю: нет! И рука шевелится. И не давит щёку. И не больно шею. И можно кричать сколько хочешь! Хоть во всё горло! "Дедушкааа!"

- Да ты что, маленькая?! - услышала она дедушкин голос и сообразила, что давным-давно у дедушки на руках, и дедушка несёт её в распахнутую дверь комнаты, и рукав рубашки его совершенно мокрый. И она тычется в этот рукав и ревёт, громко-громко: "Дедушкааа!"
- Что ты, что ты... - гладит по голове дедушка, и голос у него испуганный, - что с тобой случилось?
- Деда! - сквозь слёзы твердит Лина, - стены! Деда! Стены давят! Деда! Я боюсь!
- Ну, ну, успокойся, мы разберёмся, что там стены натворили, - растерянно бормочет дед, и старается придать твёрдости голосу (и Лина улавливает и понимает, что старается), - мы это так не оставим! Что это за стены у нас такие?! Ты подробней-то скажи, что там со стенами!
- Деда... чуть не раздавили... - и рассказала. Всё ещё дрожа, хлюпая носом и слов не находя. Как сумела. Дедушка только затылок почесал:
- М-да... дела...
Помедлив, осторожно спросил:
- Линочка, а не могло это показаться тебе? Ты испугалась, сказок наслушалась. Иногда бывает, что человек верит своим фантазиям.
И тогда девочка горько заплакала, и это были уже другие слёзы, где сразу исчез испуг, а вырвалось одно отчаянье:
- Ты мне не веришь!

Что и говорить. Поверить было трудно. Проверить невозможно.
Поздно вечером, уже в постели, Геля слышала тихие голоса из другой комнаты. Удручённые дедушкины интонации, сдавленные всхлипывания мамы, гневный папин рокот:
- Как вы могли, Захар Кузьмич, пойти на поводу у ребёнка?! Одну... в этом диком коридоре... да ещё ваш гранат! Кто-то мог узнать, ведь явная попытка! Напугали до полусмерти, сильнейший стресс!
- Дмитрий, но нельзя же вечно опекать... она внимательная, аккуратная, умная девочка...
- Папа, ты слишком мягкий... и беспечный! Боже мой! Ну, что же делать?! Ведь горячечный бред! Жутко же - на полном серьёзе слушать про эти стены! Но что-то же воздействовало на неё! Обследовать?.. Нанести девочке ещё одну душевную травму?.. Но, явно же, надо к специалисту!
- Женечка, ты успокойся, страшное позади, остальное перемелется... конечно, я больше не отпущу её одну...

"Как хорошо! - подумала Лина, сразу же почувствовав: уютно в кроватке, и хочется спать. - Мне теперь тАк это нужно: чтобы дедушка всегда был рядом".

На следующий день мама Женя самоотверженно взяла отгул и отправилась в психологическую консультацию, о которой прочитала в интернете.

*

- Ты, Блистание! Взойди в ясный круг под синим прозрачным сводом пред Пламенем и воззри в глаза его, дабы взглянуть в мои!
- Я, Блистание, и вот я ступаю в ясный круг под синим прозрачным сводом пред Пламенем и пью от взгляда его, и насыщается дух мой, и множатся силы, и я вижу тебя, и я говорю с тобой, ты, Светозарное! Я тут, ибо приложило ладонь к одной из дверей, и закрыло мир за собой, и ничто не вошло мне вслед. Да возсияет Пламя вo хрупкости своей! Итак, я слушаю!
- Я, Светозарное - и вот, я пребываю в ожидании и надежде, и взываю к Пламени, да простит нам ошибку... когда оно возможно... Блистание, мы оба виноваты. И ты, и я - найти должны решенье. Мы допустили промах, и теперь закрытый мир немного приоткрылся. Нам портят замыслы. Не так, чтоб очень... но неожиданно, тем и досадно. Мы оба позабыли: средь людей - пусть редко - но бывает это свойство... особая способность... уловить её - особый труд и напряженье, а так же боль - как языки огня - бывало, обожгут на миг - и стихнут. Но надо было не жалеть себя. Наш труд - он чересчур великолепен! Сверхграндиозен! Умопомрачает искусство, всё же - окупает совершенство.
- Я знаю, Светозарное, я знаю! Теперь, себя не пожалев, склонимся пред Пламенем! О Пламя! Помоги нам!

Жизни экзамен. Чего уж об этом?
Кто про экзамен не знает?
Вроде, весна и зелёное лето,
Луг или чаща лесная.

Солнце сквозь кроны, и всё интересно,
Воздух росистый-смолистый,
Старые дупла пичугам скворечник,
Спрятанный в ветках и листьях.

Только живи! Рассыпай перезвоны,
Мир прославляя грядущий,
Радуйся полю и рощам зелёным,
Настежь распахивай душу.

И отгуляешь. И встанет навстречу
Чёрный базальтовый замок,
Где не ступала нога человечья -
Там и последний экзамен.

И в неизвестность, впотьмах и на ощупь,
Без трафаретов-шпаргалок.
И на неверных камнях поскользнёшься,
Слаб, обездолен и жалок.

Мы за... мы заняты!
У нас экзамены.
Такие заверты:
Учи всё заново.

Кляни-ка лень свою,
Тварь бесполезную,
Ходи по лезвию
Стопою резвою.

И всё, что знал когда -
Тащи скорей сюда,
Сложи в сто три ряда -
Глядишь, и выгода.

Глядишь, и вспомнишь что
Башкой, как решето,
И на ряды, все сто,
Весь интеллект настрой.

Коль стоек этот страж -
Тогда подпрыгнешь аж:
"Ах-ах, какой пассаж!" -
Когда экзамен сдашь.

Я экзамены ненавижу.
Ненавижу от аз до ижиц.
Ненавидел всегда-всегда.
Для меня экзамен - беда.

Помню муки, в дрожанье руки,
Жалкий голос, который хрюкал,
Блеял, крякал бесчеловечно
Перед мастером дел заплечных.

Вдавлен в память тот образ с тех пор.
Он стоит, опершись на топор.
И холодный безжалостный взгляд
Руки сразу скрутил мне назад.

Голова как пустой котёл.
Позабыл, что знал и прочёл
В предыдущие дни и ночи -
И звенит, гудит и грохочет.

Вообще, голова не моя.
И стою тут как-будто не я.
Это кто-то блеет и хрюкает,
Угнетённый насмерть наукою.

В нашей местности всё больше облака.
Из низин в лазури неба всплыл туман.
Он слоится, как тяжёлые тома,
Виснет грузным краем каждого листка.

В этих светлых книгах мудрость бытия,
Что сокрыл от нас, не досказал Господь,
То, над чем бессильна человечья плоть,
То, чего прочесть и выразить нельзя.

Но шутя листает ветер фолиант,
В пух и перья рвёт страницы – что ему!
Уж такой удел счастливый ветру дан –
Знать без книг непостижимое уму…

(к картине В.И.Сурикова "Взятие снежного городка")

Лошадка каряя
Вразбег ударила
Копытом кованым, взлетела ввысь,
Как будто с крыльями.
Снег разом взрыли мы
Да лихо прыгнули - поберегись!

Глядят красавицы.
Другим на зависть вы,
А мне лишь браво шапку набекрень -
Там за излучиной -
Какая лучшая,
Фиалка зимняя или сирень.

Не будет спрошена,
Вся запорошена
Крупою снежной, вьюгой да пургой,
А мы с лошадкою
Помашем шапкою
За взгляд зелёный-карий-голубой.

На болотах ряска - изумруд.
Глубь болота - вспомнишь об агате.
А в болотах люди тонут-мрут,
И на них поверх мостятся гати.

И пускают танки, и скорей -
Некогда вытаскивать помёрших.
И всего за тридцать с лишним дней
Вышли к рубежу, на Витебск-Оршу.

Там погиб наш родственник. Иван.
Молодец, с талантом, славный, ладный.
А рогоз цветёт - цвети, не вянь.
А вода - вода черна, прохладна.

Клюв могучий у тукана.
Вообще, тукан - он странный.
Весь какой-то он не птичий.
Словно дятел, клювом тычет,

По деревьям ловко скачет -
Ну, а как прожить иначе?
Вот, на лапах - постарался -
Отрастил четыре пальца.

И по веткам обезьяной
Лазит - ищет пропитанье,
Фрукты всякие. Летает
Тяжело. Туканы в стаю

Собираются и в оба
Смотрят - подойди, попробуй.
Так своим бананом-клювом
Долбанут, что мило-любо.

Он пером корректен слишком -
Чёрный с белою манишкой,
И живёт себе на юге,
Верен преданной супруге.

Потому что моногамен.
Шумен, с кряком-криком-гамом.
К сожаленью, не поэт.
Клюв большой, а песен нет.

Заложив перо за ухо,
Филин на дубу заухал:
Мол, не пишется, увы.
Сколько музу на просил я,
Напрягаю через силу
Мощь двуухой головы.

И в ответ ему сорока:
"Я настрекотала скоком
Сколько умного весьма,
А дубы и ёлки:"Плохо, -
Говорят, - дурацкий стрёкот,
Ни таланта, ни ума!"

И ворона загрустила:
"Сочиняю с жаром, с пылом
Мощный полнозвучный "кар"!
А дубы стоят дубами,
Словно дробь на барабане
Выдаю, а не вокал!"

Жалко. Жалко бедных птичек,
Всяк с упрёком палец тычет
В немочь их пернатых тел,
Мол, поют себе не очень -
И проблемой озабочен,
Соловей тут засвистел.

И зашёлся, и защёлкал,
Трель нежней и мягче шёлка,
Ярче, звонче хрусталя:
"Поддержу-ка птичье имя,
Знайте все, что за певцы мы,
Мне ль за честь не постоять!"

От греческого «мелан» - мел
Быть чёрным обречённый.
Но мел, как мел – невинно бел,
А уголь чертит чёрным.

Ах, мел каков! Цветных мелков
Богатство тешит сердце!
Весенних флор калейдоскоп!
А уголь – чёрным чертит.

Стать радугою мел сумел –
Цвет чёрный в роли пугал.
Жужжит свирепо чёрный шмель,
И чёрным чертит уголь!

Мел светел, весел – в радость нам,
Смех флейты и валторны.
Как угол, уголь прям-упрям,
И уголь чертит чёрным!

Кровь – красная руда,
Кровь – красное вино,
Закат багровый и глухая полночь,
И чёрная вода,
И траурный венок
Собою полихромный ряд дополнят.

Пусть белый свет не люб,
А под ногами глубь,
Над головой ни звёзд, ни зорь, ни радуг –
Есть нежность красных роз,
И добрый чёрный пёс,
И, может, руку тот пожмёт, кто рядом.

В окна дунул свежий ветер –
Прочь унёс обрывки снов.
Как же в окна солнце светит
Апельсиново-красно!

Абрикосово – морковно –
Золотистая струя –
Каждый луч, и хочет словно
Мир наполнить по края.

Что касаться истин старых -
Если солнцу, ветру рад –
Каждый день тебе подарок,
Каждый день – открытый клад.

Заклубится под ногами
Миллиардами зубцов
Бриллиантовое пламя –
Просто пыль, в конце концов.

И опустится в ладони,
Подогнув древесный лист,
Плод земной – и в них утонет,
Весь прохладно – бархатист.

Пусть прозрачно и хрустально
Отзвенит мгновенье дня –
Радость радугою станет
Многоцветно для меня.

Снизойдёт закатный пурпур
И фиалковая ночь –
Жизни ликований бурных
Всем смертям не превозмочь.

Из прежде завоёванных широт
Пятнистой рысью прыгнула – напала
На землю осень. Каплями опала
Гудроновые глади вод сечёт.

И ржав – железа окись – путь лесной,
Мерцает, словно чешуя дракона,
Шуршащею шершавою листвой –
Оттенка сердолика и циркона.

Ах, осень! Цвет изюма и пшена,
Созревшей кукурузы, дыни, груши!
Ты к холодам становишься бледна –
Линяешь волком, шерсть о сучья трущим.

Но – прелесть графики предзимних линий –
В изысканности белого павлина…

21 января 1924 г.

Ленин умер. Нынче сто лет.
Искры высек и пламя.
Ленин умер, и мавзолей
Символ его и память.

Там и лежит, ссохшийся весь.
Или то, что осталось.
Ленин умер. Был человек.
И вызывает жалость.

А ведь толпы к одру текли.
На морозе стояли,
Шапки снявши, а там вдали
Искреннее сияло.

Звёзды, звёзды. Сто лет назад.
Кто стоял - тех уж нету,
Верующих: лишь поднажать -
Перевернём планету.

Ах, планета! Крутись-крутись.
Что ей людские дрязги?
Мало ль переплывало Стикс
В ней организмов разных?

Скрипели в доме половицы –
Не ступишь на пол,
А дом, готовый развалиться,
Стонал и плакал.

А за окном шумели сосны,
Шурша по крыше
То жалобно, то гневно, грозно -
А кто-то слышал.

Потом стремглав подсел к роялю,
Весь рассыпался
По чутким клавишам – мелькали
Сухие пальцы.

Вминались пальцы вглубь рояля,
Туда, где сердце
Рояльное – и выжимали
До боли зверской.

Оно рыдало и кричало,
Оно вопило –
Удары клавиш ли, меча ли,
Удар рапиры.

Фортепиано изрыгало
Потоки лавы,
Творя пожарища и гари,
Базальты плавя.

И затопляли океаны
Остатки суши
Под рокоты фортепиано –
Мир Божий слушал,

И мир гремел и бился в корчах,
В дыханья сбоях,
И содрогаясь и топорщась
От этой боли,

И заходился весь в крещендо,
Срывался с кручи.
Тот, кто играл – о, как же щедро
Умел он мучить!

Тот, кто упал к ногам рояля,
Бледней всё более.
И в этой боли умирал он –
Не мог без боли.

Снег и снег. Он сыплет-сыплет.
Лес засыпал до вершин.
Хорошо медведю: сытый,
До апреля спать решил.

А волкам - волкам не спится.
Холод-голод, в брюхе стон.
Не закажешь суши-пиццы,
Лес и лес со всех сторон.

И принюхиваясь, волки
Чуют: где-то жизнь идёт.
До деревни бег недолгий.
Тёплый хлев и сонный скот.

Люди спят, и лопоухи
Псы, ветха солома крыш,
И дыра в соломе люком -
Спрыгнешь, уши навостришь.

Вот они. Дрожат и блеют.
Злобный шорох, жадный блеск,
Зубы серого злодея,
Что про вашу душу влез.

Кровь горячая. За горло
Цап ближайшую овцу,
И на спину, на закорках
Мясо жаркое несу.

Волчье племя не зевает,
Рвёт кусками налету.
Жаль, мала овца худая,
Но годится на еду.

Мужики с огнём проснулись,
Нас, волков, и след простыл.
Жалко, что овцу одну лишь
Позволяет волчий стиль.

Из лесов, из лесов
Прилетают девять сов.

Только вечер бровь насупил -
Выбираются из дупел.
Не слыхать, не видать,
Как они летят сюда,

К человечьему жилищу,
И наверно, что-то ищут.
Что-то ждут, что-то ждут
По деревьям там и тут.

Всё темнее неба серость,
По ветвям они расселись,
И зовут, и зовут -
Снег пушистый гасит звук.

А из леса, а из леса
Что-то катится и лезет,
Что-то снег, топчет снег -
Нет, не зверь, не человек.

Что-то ходит возле дома,
То ли вьюга с плачем-стоном,
То ли зла-тяжела
Сила тёмная пришла.

И всю ночь горят сквозь иней
Восемнадцать глаз совиных,
Глядь в окно, глядь в окно,
А в окне темным темно.

И до самого рассвета
Силуэты, как скелеты
У дубов, у берёз -
Не разглядывай их, брось.

За окном беды немало -
Перекрестимся устало,
А от сов, хоть трёхсот,
Милосердный Бог спасёт.

Королева снежная, ледяная фея –
Или некий образ, связанный с зимой,
Приглашает в замок свой заиндевелый –
Как узор морозный по стеклу покой.

А в покоях солнце по гранёным окнам
Сыплет – издробляет искрами кристалл.
За окном сугробы и мороз жестокий,
Но зеркальным залам всё ж комфорт пристал.

Может, здесь не знают прелести камина –
Но почти не мёрзнешь, и кругом цветы.
По хрустальным вазам лилии невинно
Лепестки раскрыли и, как снег, чисты.

Обнимает ноги ворс ковров глубоких,
И плывёт хозяйка – вся окружена
Облаком вуали. Серебристый локон,
Тонкий белый профиль, вьюгой кружева.

Кружевная скатерть, кружевные шторы,
А в окне сосулек непролазный лес.
И сосулек звону звонкий голос вторит:
«Ах, к столу извольте!». И улыбки блеск.

Угостит мороженым. А в прозрачных креманках
Еле отличается от стекла желе.
Да, еда прохладная. К зимнему-то времени
Варева горячего нечего жалеть!

А она с улыбкою: «Вам борщей наваристых?
Но не сочетаются с хрусталём борщи.
Вот в графинах градусы для тепла – пожалуйста!
Рислинг и шампанское гейзером плещи!»

В хрустали искристые бьёт струя игристая,
Хрупкости и льдистости не ломая склад,
Гости угощаются заливным и рислингом
И с невольным ужасом на окно глядят.

Летают бабочки среди ромашек,
Среди левкоев, примул и календул,
А вдалеке сачок на палке машет…
О бабочках слагаются легенды:

Красавиц, с горькой долей незнакомых,
Подстерегают злыдни-тролли-гномы!
А те доверчивы, а мир прекрасен –
Но бабочек подвёл в недобрый час он!

Коварный марлевый сачок, с усмешкой
Пленяя нежных лёгких фей, не мешкал:
Подсёк беспечных – и конец летален.
Луг не цветёт, и феи не летают!

Притащили волоком
Под микитки колокол.
Сколько килограммов?
Впишется в регамент?

Да. Легко и весело
Грамотно подвесили.
И влилась в удары
Жажда гонорара.

Жажда горорара!
Кто нам, парни, пара?
Лихо грянем, парни,
В инструмент ударный?

Получилось сразу
Что-то вроде джаза.
Непохоже, скажете?
Это ж только кажется.

Нет, да вы послушайте?
Вы слыхали лучше-то?
Зала громыхала,
Полная накала?

Чистота звучаний -
Душу так и тянет,
Стонут резонансы-
Танцы-контрдансы.

Ах, легко и весело
Человечье месиво
Пляшет что угодно
В праздник новогодний.

За что люблю декабрь? За ожиданье,
За мрак таинственный предновогодья.
Мир будто изначальный, первозданный,
Без солнца – первый день творенья вроде.

И мы, забившись в тишину и темень,
Лес древний ощущая полусонно,
Душой невольно пребываем с теми,
Кто был до нас, кто жил во время оно.

Тьма! Снежная декабрьская вьюга
Следы заносит – прошлое заносит.
Младенец и старик заветной ночью
В какой-то миг увидятся друг с другом.

И дед отступит. Дед в миры иные
Уйдёт, где счёт у времени обратный.
В декабрь сонный вижу эти сны я –
Как встретились они, создав обряд нам.

Преемственность мы соблюдаем строго,
В домах стоят наряженные ёлки.
Декабрь велит готовиться в дорогу.
Декабрь – крайний. И такой недолгий.

Новогодний лес заахал:
У Снегурки новый хахаль,
Новый-новый-молодой,
А постылого метлой.

Где метла? У снежной бабы,
Подобрела баба кабы -
Вникла в снежные дела
Да метлу бы отдала.

Да всего-то ненадолго,
Чисто по веленью долга,
По затылку без затей -
И расстанемся затем.

А Снегурка так и тает,
Потому что молодая.
Ей всего за сотню лет -
Тип Островским был воспет.

Правда, несколько иначе -
Лель девчонку озадачил,
Вот с тех пор она и плачет.
Получи, коварный, сдачи.

У коварных маски-сказки,
У коварных ласки-глазки.
У коварных сладко-грустны
Песни бойкие под гусли.

Кто же этот молодой,
Что нарушил ей покой,
Кто растаясь ей велел -
Да, небось, всё тот же Лель.

Тот же Лель, проныра юркий.
Тот же Лель - держись,Снегурка!
В оборону, чтобы Лели
Вдруг тебя не одолели!

Баба снежная тоскует:
"Жалко дурочку такую,
Охраню, слезу утру":
- Ну-ка, девка! На, метлу!

Опалы, все оттенки янтаря,
Рубины, а порой и до граната –
Горит восход, трубит закат - заря!
Зарёванной души гремит кантата…

Средь бури буден всё ж награда есть:
Нас больше часа тешит ежедневно,
Доводит до экстаза, трепет нервы
Заря – безумная краса небес!

Пусть день развёрнут, отработан, скатан –
Но, пережив восход, мы ждём заката.
Как, пережив весну, и осень ждём мы,
Лишь с паузой - полночно-полудённой…

Кручу на пальце медальон,
А дай, в порошу брошу!
А медальон - кто был влюблён,
Дарил, но это в прошлом.

Склонился город надо мной,
Ему в ответ поклон я.
Метёт позёмкой озорной
Снежок, в меня влюблённый.

Зима, зима! И вот пришла.
Аукнется, лишь кликни.
Пушистым снегом хороша,
Чутка к моим молитвам.

Прошу, засыпь ты белый свет
Таким пушистым снегом,
Чтоб я могла зарыться в снег:
От прошлого не бегать.

Пусть, по пятам гонясь, следы
Мои оно не сыщет.
Ах, снег-снежок! Любые ты
Следы легко засыплешь.

Клофелинщица Таня
Томным голосом тянет,
Ароматами юга дыша,
С каждым градусом краше:
"Мне налейте, папаша -
И давайте-ка на брудершафт".

Был мужчина покруче
Америго Веспуччи.
Да, крутой, но крути-не крути,
Круто льстивая львица
Изловчилась обвиться
И прильнуть к богатырской груди.

Он очнулся наутро,
Припорошенный пудрой
Молодых новогодних снегов.
И ни Таню, ни тыщи
Без трусов не разыщешь
В придорожном леске в Новый год.

Холод-холод-холодрыга,
Чтобы не замёрзнуть, прыгай,
Быстро, весело и живо,
Разгоняя кровь по жилам.

Или бегай. Вальс старинный
Потанцуй, как балерина.
Вальс - не нервы успокоить.
Вальс - энергия и скорость.

Есть ещё другие танцы:
Скок-поскок, присядьте-встаньте.
Там-тарам-там, там-тарам-там,
Ночью, днём и по утрам ты.

Не сутулься, зябко пыжась,
А давай-вставай на лыжи,
Надевай коньки - и ходу
От морозной от погоды.

Будешь славно тренирован -
Пригодится, час неровен.
Русский дух, как повелось,
Закаляется в мороз.

Зимовала зимы Зина
В Занзибаре и Зимбабве.
Это невообразимо -
Зебры, пальмы, баобабы.

Не снега, не льды, а море,
И прибои пляжы лижут,
И волна, подбросив, моет
Водные шальные лыжи.

То Заир, а то Замбези,
Где трубят слоновьи тонны,
А из джунглей так и лезут
То удавы, то питоны.

Заглушит цеце жужжанья
Бархат бабочек безмолвный,
И покинуть как-то жалко
Сад эдемский добровольно.

Прилетело лётом лето.
Прилетая из Марокко,
Зина в старых сандалетах
Полет свёклу и морковку.

И бельё полощет в речке -
Тихой речке безымянной.
Год считала дни до встречи
С речкой, полем, детством, мамой.

Поле, пляж, болота, балки -
Белизна, белым-бело.
Снег валИт - всё вяло-валко
Завалило-занесло.

Тихо-тихо, неподвижно,
Так, что медленней нельзя,
Снег засыпал дом, и вишню,
И фонарного ферзя.

Рыхлый пух песцовых шапок
Вырастает на глазах.
Кажется, с дорожки шаг - и
Белых рук последний взмах.

И утонешь в снежном пухе.
Вглубь, версту и за верстой -
Будешь ты безмолвно, глухо
Падать, словно снег густой.

Потеряешь очертанья,
Превратишься в морок-сон,
И забудет имя "Таня"
Мир, в дремоту погружён.

Одиссея привязали к мачте.
«Крепче привяжите, братцы, крепче.
Не такой уж и крутой я мачо,
И с сиренами пугает встреча».

Развернули паруса ахейцы,
Правят руль и воздымают вёсла.
И у каждого тревожно сердце,
И залиты щедро уши воском.

Мореходы ничего не слышат –
Как сирены ласково щебечут.
Слишком ласковы и нежны слишком
Серенад сиреневые речи:

«Погляди, ахей, наш остров зелен,
И струят сирени ароматы.
Приходи! От счастья и веселья
Позабудешь о морских трудах ты!»

И поют, поют сирены-девы,
И волна толкает – так и просит
Посетить блаженные уделы
И ступить на вожделенный остров.

И взревел Улисс в свирепом раже:
«Отпустите! Я клянусь богами,
Тот, кто мне верёвки не развяжет –
Враг навеки мерзкий и поганый!

Нет! – завыл, забился, – заклинаю
Пеплом и развалинами Трои,
С лобызаньем каждому сандалий,
Прах от стоп лобзаньями покрою –

Кто-нибудь – разрежьте эти путы!
Я на корабле, как в клетке, заперт!
Не замедлю корабельный путь вам -
Не раздумывая, прыгну за борт!»

Но гребцы не слышат. Гонят судно,
Обуянные желаньем острым –
И к богам взывая: де, спасут нас –
Миновать скорей проклятый остров.

Боги заступились: мимо, мимо,
Всех сирен изрядно озадачив,
Прочь ахейцы шли неутомимо.
Долго Одиссей, крича и плача,

Колотился головой о мачту.
Но потом затих. Всё возвратилось
На круги своя. А всё иначе
Быть могло. Далёко от идиллий.

Поселилась бы тоска навеки:
Есть такая тварь, чтоб в сердце впиться –
И загрызла насмерть человека,
Одиссея, жертву любопытства.

— Вот какую рыбину сумел я
Нынче зацепить! — сказал Емеля, -

И неважно, щука ли, сазан -
Не поддамся стонам и слезам,

А потребую: жить хочешь вольно -
Впредь мои желания исполни!

Ну, сазан! Клянись!" — "Окстись, Емеля!
Сказок начитался? Что ты мелешь?!

Я простая рыба", — молвит кротко.
"Ах, ты так?! Пойдёшь на сковородку!"

Испугалась рыба, и с испугу
Врать давай: "Пойду к тебе я в слуги!

Лишь скажи:"По щучьему веленью",
Если двинуть языком не лень" — и

Всё, поверь, исполнится в ту пору!
Отпусти меня, Емеля, в прорубь!"

И мужик поддался уговорам,
Обещаньям — и сидит с тех пор он

С удочкой у проруби — и жаждет
Миг возмездия. Придёт однажды...

А у ёлки ресницы зелёные,
Шляпа словно из пуха лебяжьего,
Набекрень элегантно заломана -
Чтобы, значит, мороз поухаживал.

А мороз кавалер ослепительный,
Щёголь, так каблуками и щёлкает:
- Вы прекрасны, но всё ж на любителя.
Извините, уж слишком вы колкая.

- Ах, мороз! - усмехнулась смолистая, -
Как мне зимняя стужа наскучила!
Может, я и покрылась бы листьями,
Но морозы такие трескучие!

Чайник долго орал и свистел на плите.
Да, минут и пятнадцать, и двадцать.
Он - ещё бы немного - и мог улететь,
А ещё бы немного - взорваться.

Он старался. Он долг свой привык исполнять,
Знал своё на земле назначенье.
Не продлит ни один костолом и палач
Простодушным созданьям мученья.

Каюсь,чайник! Тебя мы до блеска натрём,
Благодарной заботой окружим.
Ты на свинку похож. А ещё, хоботком,
На слонёнка - такой неуклюжий.

Мы на белую скатерть поставим тебя -
Чайник с телосложением тяжким.
И фырча ты, и носом слоновьим трубя,
Кипяток разливаешь по чашкам.

Разве только кактус сдуру не засох:
Солнце.
Страус зарывает голову в песок
Сонно.

Спи, кудрявый страус, разве средь Австралий
Плохо?
Пропесочь горячим, резво бы удрали
Блохи.

Нет, ты не от страха: да тебе ль бояться?
Выше
Никого такого, чтоб зубами клацал
Хищно.

В огненной пустыне, что почти без кочек,
Дружба.
Перья завитые – вот зачем грохочут
Ружья.

У дорог в песчаных кочках
Тьмы ромашек шелестят,
Издают сухой восточный
Горьковатый аромат.

Где земля нагрета солнцем,
Мелких солнц играет рой.
Терпкий запах вслед несётся,
Как заденешь их ногой.

Над лугами солнце пышет,
Душно-густ жары покров.
Не расскажешь, не опишешь
Благовония лугов.

Вниз в овраги, вверх по склонам,
Заглушив полынь и сныть -
Их, наверно, миллионы,
Миллиарды, может быть,

Жёлто-белых, неказистых,
(И пройтись по ним не жаль),
Хрупких и почти без листьев -
Но впитавших солнца жар.

Солнца жар вбирая тяжкий,
Облик солнечный - растут.
Потому и нет ромашки
Лучше средства от простуд.

Цветики-ромашечки,
Белые рубашечки.
Глазки пучат жёлтые –
Мимо-мимо шёл бы ты.

Что лугами топчешься –
Мнёшь цветное общество?
А шагал бы скромненько
По тропинке ровненькой.

Что, ромашки, ропщите?
К вам в бочаг идти – начхав.
Я хожу по тропочке
В новеньких ботиночках.

В глубине зеркал
Твой анфас мелькал,
Профиль.
Взмах руки - и сто
Штук портрет-авто:
Профи.

Росчерки виляй
Крошевом угля –
Нос. Рот.
Карандаш ретив,
Линия летит
Остро.

Пой, как до-ми-соль.
Быстрый глаз мозоль,
Фидий.
Задарма модель.
Тут всего-то дел –
Видеть.

Как японцу, кисть
В краску опустить –
Дальше
По бумаге кисть
Старый добрый твист
Пляшет.

Из глуби зеркал
Зрит оригинал
Душу.
Зеркала не врут,
И пруди хоть пруд
Туши.