Не говорил он: ты мне мешаешь,
А просто злился, а просто дулся,
И раздражённость его сплошная
Ложилась в сердце тяжёлым грузом.

Она взрывалась и уходила,
Чтоб не заплакать.
Пустое ж дело!..
Она в себе эту боль таила,
Слова обиды в зубах вертела,

Но улыбалась и хохотала.
Не замечал он, что ей обидно.
И улетала, как белый лайнер,
Куда-то в небо. Её не видно.

По небу долго она слонялась
В тиши безлюдной, в тиши стерильной.
И молчаливою приземлялась.
И снова – сильной.

Он метеором улетел с утра на дачу,
Её не взял с собой. Зачем? Она чудачит.
То – тяпкой по цветам, то – ой! – ногой наступит.
И вот за что – такую вот! – он сильно любит?

Посадит лилии, а ей они "воняют",
Она ворчит, а вот глаза её сияют.
Он помидоров насажал четыре сорта.
И как ей в банки поместить его рекорды?

Бесшумно падают-летят на землю вишни,
Скворцы их весело клюют, людей не слыша.
Она старается собрать, а он смеётся.
Никак уменьшить урожай не удаётся.

И снизить градус их любви никак не может
Ни тяпка с лейкой, ни густой загар на коже,
Ни ею повреждённые цветы под корень,
Ни бесконечно глупые смешные споры.

Люблю гулять под ливневым дождём,
Под струями, похожими на цапель.
Талдычит дождь сердито о своём,
И бесполезно втиснуться меж капель.

Сова сидит под проливным дождём,
Сидит и пёрышки перебирает.
Мы в этом городе живём вдвоём –
И любим дождь, и в прятки с ним играем.

Перебирает пёрышки свои,
Не смотрит наземь, занятая делом.
А дождь меня, наверно, раздвоил,
Не чувствую ни холода, ни тела.

Я – человек и – будто бы сова,
Стою, молчу, обиды-перья чищу,
И льётся дождь в пустые рукава,
И мир насквозь сверлят мои глазищи…

Изобретение – совиное кафе –
Японское. Там совы на табличке.
В него приходят… нет, не подшофе,
А чтоб вполне серьёзно гладить птичек.

Сначала долго моют руки. А потом
Инструкцию по глажке изучают.
А совы – ни гугу! – сидят молчком.
Японцу, между тем, приносят чаю.

Он пьёт, а пальцами – гладь-гладь, и всё! Сова
Уже устала и закрыла веки,
Как будто заболела голова.
И приставать нельзя к ней человеку.

У сов в Японии есть даже имена,
Гуляют на верёвочке короткой.
Их жизнь сытна и, видимо, ценна,
Там совы чувствуют себя красотками…

А вдруг открыли б с помпою большой у нас
Совиное кафе? Иди, участвуй!..
Какая глажка? Нанесли б колбас
И угостили водкой сов ушастых.

Трепали б, мяли против шерсти милых сов.
«В глаза смотри!» - кричали бы и злились.
И выщипали б перья из хвостов.
И доблестью на улице хвалились.

Совиное кафе… Давно хочу понять
Японскую ментальность и культуру…
Кого у нас за дикость обвинять?
С кого сдирать за зверство
к меньшим братьям шкуру?

Сова кричит «угу-угу!», и ночь распята.
Я просыпаюсь в эту ночь уже раз пятый,
Считаю крики: раз, два, три и вновь сбиваюсь,
Искать ушастую сову намереваюсь.

Пока иду попить чайку к себе на кухню,
Сова отыщет там меня и в ухо ухнет.
Её найду – себе клянусь! – и вырву перья,
Готова даже без ружья искать теперь я.

От чая с мятой и медком совсем размякла,
Решила совке не устраивать спектакля.
Ведь могут быть и у неё свои разборки.
Закрою плотно я окно, завешу шторки…

И вот с утра сижу в компе и совку гуглю.
Как много мудрости в её глазах округлых!
Я – человек, она – сова! Несовместимость!
Но убивать сову за шум недопустимо!

Куплю снотворного. А что? Хороший выход.
И заколыхан крик совы, и станет тихо,
И будет ночь меня крылом своим баюкать,
И будет совка мне всю ночь во сне угукать.

А мы проснёмся на рассвете,
На дачу старую махнём.
И дело вовсе не в бюджете,
Нам просто хорошо вдвоём
Копать, сажать, полоть и сеять
Покуда солнце в вышине
На нас, отчаянно глазея,
Начнёт приподнимать пенсне.

Тогда: скорее ноги в руки,
И в речку – плюх! – остыть чуть-чуть.
Потом – раздать клубнику внукам
И наконец-то отдохнуть.
А на закате – улыбаться,
Предчувствуя другой рассвет,
И вновь пораньше просыпаться,
Чтоб мчаться в суету сует.

Он к ней ходит и ходит, и ходит,
И – ни слова, ни два "про любовь".
Год. И два. По любой непогоде.
Тут бы спятил, наверно, любой.

Ну а этот конфеты приносит,
Да улыбку святую свою.
Не становится в гордую позу,
Чтобы хныкать: «Я так устаю...»

Не давал ей ни клятв, ни обетов.
Только выгнать такого – сумей!
Вот она, как чужая планета,
Всё не сходит с орбиты своей.

Ни приблизится и не уступит…
Да, такая ему и нужна.
Не ревнует. Другого не любит.
Не любовница. И не жена.

А к чему вся история эта?
Что за странный, нелепый замах?
Может, Муза она для поэта?

О любви есть слова. Но в стихах.

Паутина сплетен бесконечна, –
Вечен, видно, зависти паук.
Из «ничто» он сотворяет «нечто»
Без заумных правил и наук.

И не надо никаких агрессий,
Чтоб перевернулся белый свет.
Узаконив сплетню в жёлтой прессе,
Верит человек в полнейший бред.

Паутина сплетен бесконечна.
Оборвать бы сразу… Но – увы!..
Ложь, как паутину, ткём беспечно,
А за правду бьёмся, словно львы.

Он показывал позой, настроем, глазами,
Что не верит в любовь и не надо «ля-ля».
Он гордился своими короткими снами.
Он им верил, ни капли (увы!) не юля.

В этих снах неизменно она улетала
От него и была безупречно плохой.
И его нелюбовь оттого возрастала,
Ну, а ей прибавляла с полсотни грехов.

Пересказывал сны, наслаждался изменой,
Той, что в снах неотвязных, конечно, была.
А где явь, а где сон, он не видел подмены
И докладывал ей, сколько было в ней зла.

Удивлялся: она снов подобных не видит,
Замечал недомолвки в обычных словах.
И за скрытность такую её ненавидел,
Ведь, наверное, есть что-то тайное в снах.

Годы вечно спешат, недосуг им как будто,
Но не пишутся набело, только – вчерне.
И разбиты сердца, хоть не билась посуда,
Если веришь во зло наяву и во сне.

У дня апрельского
учусь терпению,
«Спасибо, солнышко!» - воскликну вслух.
Многоголосие
и птичье пение
Зовут на улицу, зовут к теплу.

А вишни в белом
такие женственные,
Такие нежные, хоть не дыши.
На вишнях пчёлы
гудят божественно.
Замри, мгновение! Куда спешить?

Был всегда бесстрашным типом Вася,
Врать в глаза ни капли не робел…
И во лжи спокойно признавался,
Не умея лгать себе.

Мне навязывают ложь
Ежечасно, ежедневно.
Так бывает в жизни!.. Что ж…
Метод для влиянья древний…
Разобраться бы пора…
Есть желание и право.
Кто при власти, тот и прав!..
Вот и вся, по сути, правда.
У властей один девиз:
Без вранья жить невозможно!

Не найду я компромисс
Между истиной и ложью.

Безо всякой позы,
Кистью мягкой, древней,
Дождь рисует слёзы
Людям и деревьям.

Он не любит прозу,
К славе безучастен,
Дождь рисует слёзы,
Как рисуют счастье.

Как метаморфозы
Всё же безобидны:
Дождь рисует слёзы,
Только слёз не видно.

Что там есть на старом чердаке
В Богом и людьми забытом месте?
Лучик солнца из окошка на руке,
Время, что уснуло на насесте

Прошлой жизни.
Разбужу его,
Проведу на чердаке раскопки.
(Лишь слегка пугает существо, –
Что мне чудится, – шуршащее в коробках…)

Школьные тетради, дневники,
Книги, обувь, детская кроватка,
Травы, нитками закованы в пучки…
Вот бы и спалить всё без остатка!

Я перебираю ветхий хлам.
Я перетираю время в крошки.
Будто память раздеваю догола,
Вырывая с мясом все застёжки…

На лучистом тоненьком смычке
Пыль играет, миражи развесив…
Время замерло на старом чердаке
В Богом и людьми забытом месте.

Опять прогулка и балкон
Не сочетаются, и всё тут.
А я, как мёд, созревший в сотах,
Прошусь раз в сотый выйти вон.
А под балконом рыжий кот
Глядит в глаза и просит мяса.
Где хочет, там, счастливый, лазит,
А я за маской прячу рот.

Весна, прогулка и балкон
В холодном вирусном апреле
В мозгу так намертво засели,
Что травят явь и портят сон.
Нам обещают: всё пройдёт.
А вот когда, никто не знает.
Эксперимент ведут над нами,
Задраив выходы и вход.

Лечился долго он в госпиталях,
И вот прогулка первая с женою…
Шагает тяжело на костылях
И чувствует: есть крылья за спиною.

Пока что сложены они. Пока.
Но сам солдат – ликующий и потный –
Глядит на всех сегодня свысока,
Как будто ангелами в небо поднят.

Он собирается подольше жить
И жизни преподать свои уроки,
Вновь на себя заботы возложить
За этот мир, счастливый и жестокий.

Шажок… Ещё! Ну как же хорошо!..
Всё! Завтра на ногах рассвет встречает.
Он ад прошёл и сто шагов прошёл,
Чуть отдохнёт и всё начнёт сначала.

Мы с тобою, не привыкшие гулять,
Говорим: «Пора! Айда за хлебушком».
Любишь ты прогулку возглавлять,
Но куда идём – сплошные ребусы.

Можешь закоулками меня водить,
Или за угол и – только прямо.
Мне маршрут бы раньше утвердить.
Разве я тебя переупрямлю?

Ненадолго в супермаркет мы зайдём
И накупим много разной всячины.
Хлеб возьмём, но он тут ни при чём,
Он как будто выданный на сдачу нам.

Мы по мордам узнаём чужих собак
На знакомых-незнакомых улицах.
Наши души не понятно как,
Но соприкасаются, стыкуются…

Смеёшься с меня и слова грубоваты,
А руки в карманы настойчиво прячешь.
Но ты для меня покупаешь гранаты,
А это, я знаю, хоть что-то да значит.

Ко мне подойти б… Но не знаешь подхода.
Ты – Дева, а я?.. Я – простая рыбёшка.
Тюльпаны привозишь ты мне с огорода,
Неловко суёшь, будто это картошка...

Картошку сажаем, по полю летаем…
Какое же поле у нас необъятное.
Ты спросишь: «Устала?» А я хоть устала,
Но как же мне слово такое приятно.

Вот я подхватила недавно простуду,
Страдаю. Мне в спальню с утра долетело:
«Смотри: я сегодня всю вымыл посуду».
Хоть вымыл свою, но не в этом же дело.

Идёшь с магазина, кульками нагружен,
Я лёгким пакетом безделье качаю…
Ты любишь меня, как медведь, неуклюже,
Тебе неуклюжестью я отвечаю.

Честным быть – это хлопотный труд,
Заниматься не любим хозчастью…
Из камней, что с души упадут
Можно выложить тропочку к счастью.

Хочешь, я буду такой, о какой ты мечтаешь:
Тихой, спокойной, всегда вытирающей пыль,
Вечно стирающей и никогда не усталой?..
Ты бы такую, выходит, сильнее любил?

Хочешь, я сяду за руль бирюзовой Suzuki?
Можешь обидных словечек придумать мне впрок.
Хочешь, не буду ругаться на старшего внука,
Если по алгебре снова не понят урок?

Хочешь, на завтрак сварю тебе кашу из тыквы
И постараюсь забыть, что есть слово «нельзя» ?..
Может, к твоим «я хочу» приспособлюсь, привыкну,
Только вот, думаю, что это буду не я.

Она хотела с ним делиться всем, что было:
Своими мыслями, пускай не умными,
И разговорами, как море, шумными,
Молчанием за чаем, а молчать она любила.

А он считал её чудачкой, очень странной,
А он смеялся ей в лицо: какая ты!
Пора уже одуматься, покаяться.
«Стихи твои: ха-ха, смешны», – твердил ей неустанно.

И умерли её желания-младенцы,
Не выросли большими и красивыми.
Зачем убил, попробуй-ка спроси его,
Он скажет: «Ей самой делиться расхотелось!»

Пенсионерам – раз! – и отняли свободу…
С шестого мне нельзя, нельзя, нельзя, нельзя
Из дома выходить в аптеку, на природу,
А то мне штраф, как нож, куда-нибудь вонзят.

Здоровья у меня нет тоже запасного,
Мне с пенсией такой до завтра не дожить.
Быть может, у меня брюзжанье возрастное?..
Брюзжаньем я смогу кого-то заразить?..

Молчу, молчу, молчу. В запутанных запретах
И мысли, и мечты, и даже вот: стихи.
Мне с карантином быть в режиме тет-а-тета
Здоро́во или вредно?
Как понять?
Апчхи!

А он старался очень надоесть
Той, что забыла про любовь и нежность.
Ему хотелось всю её прочесть,
И он цеплялся за слова, за внешность,

За взгляд, за жест, за прошлое.
Зачем?
Любил…
Но сам уже забыл про это.
Тускнели сентябри его очей…
Грустнела без любви её планета…

Это – просто костёр, это просто – огонь,
Дачный дух и шашлычный символ…
На загривке огня ветер мчит: «Иго-го!»
Он бесстрашный, горячий, сильный.

Я дровишек в костёр больше не положу,
Побуянил огонь – и ладно.
Ветер влез в глубь золы, словно в рыжий кожух,
«Иго-го» шепелявит жадно.

Он до вечера будет себя вспоминать
Жёлтым всадником, мчащим в небо.
Но одна, к сожалению, буду я знать,
Как при этом он ржал нелепо.

книге В. Обручева «Плутония» посвящается

Читатель ростом, будто мальчик-с-пальчик,
С большим талантом: что прочтёт, другим расскажет,
То бегает, то прыгает, то скачет,
А зачитается – дыханья не услышишь даже.

Напрасно глазки Коле строит Зина,
О девочке он вспомнит в час такой едва ли.
Но эту книгу, что его сразила,
На переменке по-ораторски друзьям расхвалит.

И все бегут искать своих «Плутоний».
(Такие дети!.. Им всегда неймётся!)
Там нет убийств, любви, лихой погони,
Но очередь волнуется. Последний - глянь! - дерётся.

Читатель! Твоё действо фантастично!..
В библиотеку ты привёл полкласса.
Приходится вести себя дипломатично
Пред массой, требующей выдать книгу (Дайте!) басом.

Читать хотите? Мне не жалко. Нате!
Я очень рада (правда!) вашему приходу.
Хоть книг на всех, естественно, не хватит,
Но Обручев войдёт на месяц снова в моду!

Читала в детстве сказочки-бестселлеры,
От смеха и от счастья умирая.
Эх, мне бы Карлсона с его пропеллером
И фразочкой: «Ну, я так не играю!».

Но я уже десятки лет, как взрослая,
Слова всегда усердно подбираю.
Забудусь и скажу молниеносно я:
«У вас нет торта? Так я не играю».

Вновь прилетит упитанный талантливый
Бесстрашный Карлсон, приоткроет штору.
«Спокойствие!» – произнесёт галантно мне
И покружи́т на сказочном моторе.

Эх, жизнь! Со мною точно не соскучишься.
Не ты, так я, отвешу оплеуху.
К хорошим сказкам с детства я приучена.
А кто у вас «жужжит в обоих ухах»?

Он добрым был очень, но только по вторникам.
Такая вот странность. Такой вот каприз.
Проси - не проси, не поможет повторненько,
А что? Перед собственной совестью чист.

Разложена благость по полкам и полочкам.
Придраться б, обидеться… Только зачем?
Он тоже, как все, любит звёзды и солнышко,
Он тоже стоит перед уймой дилемм.

Хорош он иль плох?.. А какие все прочие?
Имеем ли право такого судить?
По вторникам люди становятся в очередь,
И новые будут ещё подходить.

А кто-то смеётся в лицо привередливо:
– Мне надо на каждом шагу помогать.
И все горемычные, сирые, бедные
Хотят ежедневно сюда прибегать…

Закончилось всё, то, что было по вторникам…
И люди в набат стали яростно бить,
Посыпались маты на «лоха» отборные…
Ну, как он посмел больше добрым не быть?..

А папы строят для детишек лавочки,
Ведь дом большой, а некуда присесть.
Сидеть удобно Клавочкам и Славочкам,
И мамам отдохнуть приятно здесь.

Всего лишь лавочки, а сколько радости!
Какие яркие везде цвета!
Сияет двор своей аляповатостью,
В нём даже поселились два кота.

Но двор такой облюбовали пьяницы,
Они как будто поселились тут.
И маты веером за каждым тянутся.
Немного выпьют, и всю ночь орут.

Угроз и уговоров не пугаются.
Стыдить пытались, тоже – всё равно.
И, как сапожники, в ответ ругаются:
– Бутылку бросить, что ли, вам в окно?

Вновь нервно мамочки звонят в полицию.
Откликнулась разочек – вот и всё!
И пишут дружненько властям петиции…
Им предложили: лавочки снесём.

Читают люди вот такую справочку
И чувствуют, как двор их защищён…
Пьют мужики, а виноваты лавочки,
Одни лишь лавочки, а кто ж ещё?

Это было когда-то, когда-то, когда-то…
Письма шли каждый день, через день и без марок.
Расстоянье и время совсем не преграда,
Чтобы мир, наш с тобой, был отчаянно ярок.

Ты любил безрассудно, а я позволяла,
И копились для счастья в коробке конверты.
А влюбиться в тебя мне ещё предстояло,
Но я долго, так долго не знала об этом.

Ты вернулся из армии, словно ракета.
Обнимал, целовал… Как же тут не влюбиться?
А зима белоснежного мягкого цвета
Разрушала табу и крушила границы…

Вновь морозы зимы той ночуют у сердца,
Очень тёплые, вспомню – и льдинкою таю.
И куда же любовь соизволила деться?
Может, в письма ушла?
Доставай, почитаем.

Как твоё раздражение сводит с ума!
Понимаю, что мне идеальной не быть!
Отношение – это ведь тоже тюрьма.
Ты же выбрал уже меж «любить - не любить».

Ты же выбрал, зачем усложняешь нам жизнь?
Разве это любовь, разве это семья?
Я старею быстрей средь твоих укоризн,
А тебе в удовольствие грубость твоя.

Так живём, потихонечку сходим с ума
В этом счастье-несчастье, во лжи и не лжи.
В наши души на время вселилась зима,
Коль понравится, даже останется жить…

Так бывает, что солнца на всех не хватает.
Но так хочется, чтобы хватило себе!
И рождается жадность, и сразу она вырастает,
Чтоб носила её, эту жабу, везде на горбе.

За спиною широкой невидима ноша,
Только крылья стирает, я чувствую, в пыль.
Как старается жадность тепло от лучей преумножить,
А воздушные крылья мои сдать скорее в утиль.

Говорит: рудиментом являются крылья,
Горб гораздо естественней нынче иметь.
Я дала б этой жадности с правой руки подзатыльник,
Но достать не могу и уже не могу улететь.

Так бывает, что солнца на всех не хватает,
Только, если есть крылья, достанешь огня.
До меня всё дошло, как до утки, с большим опозданьем.
Я боюсь, что задушит зелёная жаба меня.

Мне говорят: ну представь, ну представь, как будто
Здесь, на земле, начинается небо. Вот это!
Я представлять ни минуты такое не буду.
Стану, как в детстве далёком, на табурет я,

Пальцами лишь прикоснусь к горизонту мягко.
Землю и небо в уме нарисую. А что мне?
Звёздочки – снизу, а сверху – большую собаку,
А между ними пусть будет вчерашний вторник.

Здесь, на земле, начинается небо. Это.
На небе наша земля начинается. Точно!
Гордо парю меж землёю и небом. Победа.
Будет ли больно - проверю, упав нарочно.

Я не боюсь. Расцарапаны в кровь коленки.
Не привыкать: на земле начинается небо.
Те же цвета и для радости те же оттенки…
Жизнь - это всё ж не разгаданный мною ребус…

Он всегда был молчащим. Будто сам по себе.
Говорю с ним. В ответ – только «да» или «нет».
И когда же он вырос, когда огрубел?
Я – за двери, сынок – в интернет.

Перемолвиться б словом. Натыкаюсь на взгляд
И боюсь помешать, рот некстати открыть…
Вот рожаешь сынов, те упорно молчат!
Ну, о чём им со мной говорить?

Жаворонки строили гнездо,
Будто собственное мини-небо.
И звенело поле верхней «до»,
И топорщилась трава нелепо…

Пять яиц, пять маленьких сердец
Грелись под одним бесценным сердцем.
В небе пел восторженно самец
Для любимых солнечное скерцо.

Птенчики тянулись к небесам
И мечтали вскоре дотянуться.
Им хватало корма и тепла,
Терпеливых маминых напутствий.

Из гнезда изведать мир рвались,
Верили, что воздух там целебен.
И, взлетая наконец-то ввысь,
Постигали необъятность неба.

По земле ходили босиком,
Это ж так разумно и практично…
В небе размышляли о земном,
На земле – о небе безграничном.

Никто не любит, чтобы мозг клевали
Безостановочно весь день…

Жил-был петух, на этику плевал он,
Читать нотации любил везде.

Зайдёт в курятник, кур пересчитает,
Проверит яйца. Целых два часа
О разгильдяйстве лекцию читает,
Пока не упадёт с насеста сам.

Помчится к свиньям, возмущаясь громко,
Что хватит вонь повсюду разводить.
Меланхоличный поросёнок Ромка
За хвост пытался Петю ухватить.

Петух трёхцветной кошке, мирно спящей,
Прокукарекал в ухо о котах.
Взбесилась Мурка, стала говорящей,
Послала матом в басовых тонах.

Взлетел петух, да на собачью будку
И стал законы жизни объяснять.
Пёс взвыл от неожиданности жутко,
Потом давай озлобленно рычать.

Как приструнить такого хулигана?
Был вынесен совместный приговор…
Теперь петух и утром не горланит…
Без перьев стыдно выходить во двор.

Настроение кап-кап-капельное,
Дождь февральский моросит на улице.
По душе, как по стеклу, царапает,
Как старик, трагически сутулится.

За стеклом идёт мужчинка пьяненький
Кап-кап-капельной походкой нервною.
Мальчик ест за обе щёки пряники,
Он не знает, что погода скверная.

Дворовым собакам строит рожицы,
Угощение ломает пальцами.
Но количество собачек множится,
И приходиться за пряник драться им.

И мужик за угощеньем тянется.
«Эй, собаки, – говорит, – без паники!
Закусить чуток оставьте пьянице,
Угости меня, мальчонка, пряником».

Но кулёк-то у мальца пустёхонький,
И собаки лают так отчаянно.
Заорал мужик: «Ну, хватит, дохлики!
Налетели на мальчонку стаею».

Дождь притих, картиной озадаченный,
На кап-капельку (вот столько!) пьяненький.
Настроение моё оплачено
Милым зрелищем и кучей пряников.

Снег падает совсем неслышно, и
Баюкает мой дворик маленький.
И лезет небушко обвисшее
За воротник и даже в валенки.

Снежинки – крохотные зодчие
Пространство строят упоительно
И расставляют многоточия,
Меняя заново действительность…

Ах, детства милые проталины!..
Где воротник той, где те валенки?
Всё, видимо, навечно свалено
На низкой солнечной завалинке.

Уже и зимы не студёные,
Уже и вёсны не ручьистые,
Но то тепло, в меня вселённое,
Такое светлое и чистое,

Ромашками во мне расплёскано
На платьице коротком ситцевом,
Живучей памятью ниспослано
И постоянно робко снится мне.

А, может, придуман не зря этот вирус с короной?
А, может, не зря изолируют нас от других?..
Вот дома сидишь перед теликом, как пред иконой,
Всё слушаешь, смотришь, а мыслей уже никаких.

На улице март, и по-прежнему солнышко светит,
Гуляй – не хочу, веселись,
но один,
но одна…
Но как же гулять мне одной на огромной планете?
Зачем,
для чего,
для кого
буду я спасена?..

А вирус гуляет по миру, он смел и беспечен,
И празднует каждые сутки десятки побед.
Лишь только его на прогулке невидимо встретим,
Корону примерить позволит и мне, и тебе.

Он вовсе не жаден, расчётливый вирус с короной,
Ну, кто скажет «стоп, ты убит навсегда!» бунтарю?
Сижу себе дома, читаю стихи отстранённо.
В короне иль без?
Развлекаюсь, дурачусь, хитрю.

Как много есть бессовестных и беспощадных рук,
Которые бросают мусор всюду…
В соседней речке плачет бедный рак,
Пытаясь есть из одноразовой посуды.

Нам кажется, что он беспечно глух и скромно нем,
Что нет нужды у рака в кислороде.
Но зреет недовольство даже в нём,
Ведь равновесие нарушено в природе.

Я подведу к концу печальный свой рассказ. Итак,
От правды, как всегда, мы отмахнёмся.
Исчезнут раки – вот такой итог.
За ними сами скоро задохнёмся!

- Набросал вот мусора бумажного,
Исписал пакеты и газеты!..
Выброшу! И всё! Ну, что тут важного?
И кому нужны твои куплеты?

А поэт дрожит над каждым листиком,
Ничего не трогать просит слёзно.
Для него поэзия есть мистика,
Сказка, магия, религиозность.

Целый день себе сидит за столиком,
Пишет, чёркает и снова правит.
Да, поэты – тоже трудоголики,
И, возможно, даже в полном здравии.

- Что ж ты пишешь там до бесконечности,
Ведь никто за это не заплатит?
Скручены мозги да искалечены
От ночей бессонных в результате.

А поэт из комнатёнки крохотной
Выйдет к той, кто в кухне причитает
И по памяти стихи новёхоньки,
Чуть смущаясь, тихо прочитает.

А она его легко, как мальчика,
По головоньке седой погладит.
- Ладно! На сегодня ты заканчивай,
Со сметаною поешь оладий.

Вновь облака – чудны́е дирижабли –
Заглядывают молча в лист бумажный.
Легко плывёт поэзии кораблик,
И ветер – в паруса, густой и влажный.

Плывёт кораблик, рассекая волны,
А мачта, словно счастья тонкий стебель.
Трюм образов с метафорами полный…
Всё остальное – в безвоздушном небе.

Уже была понятна смерти тайнопись,
Летели ангелы с небес на парашютиках,
Вороны высоко кружили стаями,
Она ж просила: «Поживи, прошу тебя.

Всё хорошо, я знаю» … И податливо
В душе рождалась снова вера негасимая.
Она врала подруге так талантливо,
Сама себя не чувствуя бессильною.

Снежинки в лужах таяли не слышно, и
Ложь во спасение слагала полномочия.
Смерть отмела всё наносное, лишнее,
Безжалостно расставив многоточия…

«Всё хорошо. Я знаю, – в небо кутаясь,
Подруга ночью не однажды будет сниться ей. –
Ложь во спасение была уютною,
А я была хорошей ученицею!»

Мы – поэты – огненно горячие.
Любим ссоры, тары-бары, стычки.
На себя б взглянуть, так мы незрячие,
В общем, гении в больших кавычках.

Наше самомненье - безразмерное,
Про себя плохое – ни словечка.
Стали неподсудными, наверное,
Звёзды мы уже, не человечки.

Нам спуститься бы с небес взъерошенных
И пройтись по зимним грязным лужам.
Нам бы разобраться по-хорошему:
Если зазвездились, – стали хуже.

Хватит меряться своей поэзией,
Хватит свысока глядеть на ближних.
Скромность – здоровее и полезнее,
Падать ближе наземь с полок нижних.

Базар как базар… Продавцы, покупатели…
Задаром нигде ничего не дают.
Бомжиха на яблочки смотрит мечтательно,
А голуби хлеб зачерствелый клюют.

А люди повсюду снуют неизвестные,
И мартовским солнцем весь город прогрет.
Глаза у бомжихи оттенка небесного.
И к сини такой бомжик тащит букет.

Похоже, вручили ему некондицию
Цветочницы рынка. Мужик очень рад.
Он полон здоровых высоких амбиций
И ловит восторженно женственный взгляд.

Букет – не букет, просто веник потрёпанный.
Она же смеётся щербатеньким ртом.
И замерло время, стоит, словно вкопанное,
Задумалось, видно, о чём-то земном.

А кто-то глядит на бомжей хамовато,
А кто-то заранее их осудил…
Какие же оба они угловатые,
Какие счастливые. Бог их щади!

Лишь солнце смеётся над ними приветливо,
Согреть двух продрогших ему удалось.
И смотрит на мир горделиво, кокетливо
Красивая женщина с ворохом роз.

Весенняя трава – чистейший хризолит,
По ней ходить себе я не позволю.
Она под дождиком так трепетно дрожит,
Но чувствует в себе и мощь, и волю.

Читаю исповедь её святой борьбы.
За жизнь в неволе орден не даётся.
А март становится от снега на дыбы.
А что трава?
Она над ним смеётся.

Дождь звонил во все колокола,
Колокольца и колоколята,
А земля себя не берегла –
Впитывала влагу, словно вата.

Падал дождь и в землю проникал,
Воевал он за неё, как воин.
Может, дождь там истину искал,
Превращая мёртвое в живое?..

Я смотрю: у внука на носу
Появились милые веснушки.
Он похож на рыжую лису,
Я к таким давно неравнодушна.

Внук уныло в зеркало глядит,
Трёт веснушки влажною салфеткой.
–Я урод у вас такой один,
Солнце обнаглело, ставит метки.

Может, мне купить в аптеке мазь,
Ведь девчонки не подходят даже …
Я смеюсь: «Веснушки ты не сглазь!
Симпатичных нет таких в продаже.

Солнце любит – принимай любовь
С благодарностью, без всякой мази.
И девчонки бегать за тобой
Будут, мой внучонок ясноглазый».

А птицы с юга всё ещё летят,
Небесный купол крыльями утюжа.
Их здесь в певцы с восторгом посвятят
И будут слушать… Как их будут слушать!

Они о солнце тёплом запоют,
Им дела нет до статусов и званий.
Они нас в небо звонко позовут.
"Я - тоже птица!" - вспомнит подсознанье.

Я взмахи крыльев чувствую щекой,
И с нетерпеньем ожидаю встречу.
Глядит на стылый мир одним глазком
Соскучившийся без жильцов скворечник.

Я буду слушать час, и два… и шесть,
Хочу, чтоб на год мне хватило песен.
Я спрячу все слова в своей душе,
Они ведь пригодятся поэтессе.