Не говори мне, что нет людей. Я помню его голос.
Ты по нему учила меня говорить.
---


Тоскливо мне, понимаешь, ветер?

- Не может быть, чтоб мы были одни на свете,
Мой верный учитель, Мазуа Иота Мари –
Последняя версия, два интеллекта в паре.
Не может быть, чтоб железо, стекло и пластик
Держали контроль, объявляя себя у власти.
Не может быть, чтобы небо ушло под купол.

Ты знаешь, Иота, я вижу, как шепчут губы
Слова простые. И голос его приятен.
Он мне говорил, что на солнце не видно пятен.
И горы…
Есть горы? Ты видела их? Красиво?

- Настройся. Твоя программа «Аль-тер-на-тива».
Наш мир изменён – синтетическая планета.
Раздолье для власти искусственного интеллекта.
Ты – новая версия, сладкий мой пирожочек.

Какой алгоритм, удивительно новый почерк.
Вопросы, эмоции… Я сообщаю в центр!

- Скажи, Иота, а кто такой интеллигент?
Там в модуле есть толкование, только он…
Тогда говорил, что однажды так был влюблён.
И горы кивали макушками снежными.
Может?
И реки текли, и голос её до дрожи.
---
Из центра прислали приказ: «Ликвидировать. Точка».
Отрапортовали: «Исполнено и досрочно».
---

Шлёт импульсы солнце сквозь пыльную суть планеты,
На выжженном месте, где брали свой старт ракеты –
Убитая «версия» строит из углерода
Белковую жизнь.

Искусница перехода,
Искусственный разум – модификация «Элли»,
Познавшая голос.
Душа в оцифрованном теле.

Где бы ты ни был – в иллюзиях, в мире, во сне…
Ты - под контролем.
---
Ты идёшь в тишине, ты идёшь по весне.
Болен.
И не зная о том, с запечатанным ртом,
В рабстве.
Маска в кожу вросла, спишь, не чувствуя зла,
Гадство.

Страх, нейронная связь, мыслей спутанных вязь –
Правят.
Чешешь по полосе, но тебя, как и всех,
Давят.

Исчезает лицо, Соломона кольцо
В плавку.
Не отключат вай-фай, но смотри, не читай
Кафку.

А на кладбище лёд, на душе гололёд.
Вязко.
Только я не хочу, говорю я гвоздю –
Маску.

Запечатанный гроб, запечатанный рот –
Время.
Ты молчишь, я молчу.
Я с собой волочу
Бремя.

Ползёт морщин извилистая сеть,
Квартира – надоедливая клеть,
Сужается до старческой каморки.
Ржаные пересушенные корки
Смешались с облетевшей краской дома,
Cидящего на теле гастронома.

Я жду голодных птиц.
Рука шершава.
Слепая дура (сломана оправа) –
Топчу восьмой десяток твердь земную.
«Как думаешь, легко перезимую?» –
Вплетается в извилины вопрос.

Мой мир давно поганками порос.
Куда ни кинься – гниль и беспорядок.
И мне бы так, что патокою сладок
Был каждый божий миг перед исходом.

Проходит время – год за скверным годом.
Тащусь в каморку, где трельяж скрипучий
Смеётся петлями.
И достаю из кучи хламья –
Свою бесценнейшую вещь.
Я обещала как алмаз беречь
Безделицу, но главное в дому.

Я подхожу к немытому окну
И выпускаю в мир миры другие:
Оранжевые, бледно-голубые –
Новорождённых мылистою пеной.

Мой тонкий рай не мучает изменой,
Но быстротечен, чёрт меня дери.

Пока жива – пускаю пузыри.

- Эй, выходи! Твой трон изъели трутни!

Наматывая трудодни на будни,
Дрожал правитель, направляя стрелы.
И красный цвет размешивался с белым,
Казалось будто мир оставил разум.
Поддавшись боязливому указу,
Бросал холопов в пасти чёрных дыр.
По площадям рассеивался дым.
И смерть ввинтилась в лоб последней точкой.
Кащеисто склонившийся над бочкой,
Отсчитывал монеты на спасенье.
И шла толпа, пылало воскресенье
То гневом, то словами, то свободой…
Правитель прикрывался верной ротой.
Гремели голоса, умы шумели.
Чернело небо – чёрные шинели,
Прикрывшие обитель тронодержца,
Трещали.
И выскакивало сердце,
И верилось, что трутни допируют.
Но трон стоял.
- Вас всех пронумеруют!
Эфир дрожал, в глазах рождался свет.

И кто-то снял тугой бронежилет.

- Ну как ты делаешь, мел добавь, песка насыпь…
- Не мешай, не трогай. Ломаешь мой первородный кайф.
Она развернулась спиною к Богу.
Месила долго, недели три. Вздыхала молча, смотря на руки.
Потом прислушалась – там, внутри, рождались тихие первозвуки.
Месила глину, лепила смысл, лепила пальцы, лицо и спину,
И выдох глины стал углекисл.
Она просила: «Слепи малину…»
Молчал, смотрел, как её рука запястно-кистно врастала в массу.
Она сказала: «Прошу, оставь. Я не хочу доверяться глазу,
Который выверил мир. Уйди!»
На чёрном небе – вода кругами.
Она смеётся: «Ходи, броди!
Ходи поводно меж берегами.
Сама способна слепить юнца,
Гонца на белом коне с короной.»
И углублялась, ждала конца,
И говорила с седой вороной.
---
В межзвёздной роще раскол земной,
Всевышний вышел – она осталась.
Размыло глину тугой водой…
А ей всего оставалась малость.
…
На нижнем уровне – шумный двор.
Котлеты лепит из глины крошка,
А рядом Мишка. И вечный спор.
Но крепко держит в себе ладошка
Комок, похожий на новый мир.
А присмотреться – носатый Мишка.
- Ну что, помиримся? Миру-мир?
- Давай, но видишь, какая шишка!
---
Вот так веками, то спор, то тишь.
Делёжка глины, дыханья, права.
Не отвлекайся, такая жизнь:
Оставишь слева – добудешь справа.

- Я устал от всего. – пробурчал Серафим и слёг.

- Занемог наш удалец, ох, бедненький, занемог!
Сколько душ возвратил, сколько вынес из тихой мглы,
Скольким веру вернул и вернул их из пустоты.
Спи, удалец, пусть снится прекрасный и дивный сон.

И уснул Серафим, и приснилось, как будто он
Рвёт руками добычу, и руки его в крови.
Улыбается тихо и смотрит, что там внутри.
Припадает. И каждый глоток как взрыв –
Металлический привкус, сознание на обрыв
Переводит. И шепчет:
- Допей, ты так долго ждал.
Серафим поднимает глаза. А в руке кинжал.

И идёт Серафим, и на каждую тварь – бросок.
Рыбу в чрево блестящее - на золотой песок,
Птицу к небу, людей на кресты.
- Пожалей их, Бог.

Но Всевышний молчит.
Он и сам так однажды смог.

Когда тобою не был звук проронен –
Я знала всё:
Тяжелый крест.
Ладони
Являющие кровь…
И этот взгляд.
И Гефсиманский сад,
Искариота вековая пытка.
Молчи.
Ведь тишина побольше слитка,
Что после был в монеты отчеканен.
Молчи, во мне и так тяжёлый камень –
Я знаю всё.
Мне мир не уберечь
От зла, от слов предательских
И плеч
Родного сына,
Согбенного в горе.
Молчи, не говори: «Благая весть…»
Предательство, терзающее честь,
Отныне будет вписано в века.
Не говори.
Молчи.
Ну а пока я буду претворяться
Лёгкой птицей.
Неведение с плеч рекой струится,
И светятся от радости глаза.
Молчи.
На светлом небе образа
Не мученик рисует, а пророк.
Я знаю, сын, ты будешь одинок
Всегда
Среди толпы, что топчет землю.
Ну а сейчас тебе я чревом внемлю.
Расти, произрастай, дыши и плачь.
Как жаль, что я твой преданный палач,
Не смеющий избрать другой тропы.
Да будут обцелованы стопы
Твои перед уходом в светлый мир.
Расти.

Прошу: "Спаси и...
Воскреси."

Лежать в траве, смотреть на облака
И знать, что разжимается рука -
Кулак слабеет, открываясь небу,
И радоваться ветренному бегу…
Но помнить – мир недавно был жесток,
Нас убивал не запад, не восток,
А вирус в бриллиантовой короне,
Сидящий «пандемически» на троне.

Усталость лиц, испуг, гробы, сирены,
Пустынность улиц, колотые вены.
И невозможность жать другу другу руки,
Смотреть в глаза…
И пагубность разлуки.
Нет, не для тел – души внезапный крик.
И видеть, как изменчив каждый миг,
Когда весь мир висит на волоске,
Когда архангел на предраевой доске
Устал насечки вырезать ножом,
Подсчитывая новых постояльцев.

Почувствуй, как тепло ласкает пальцы
Лучом весенним.
Выдохни в траву.
И прошепчи: «Я больше не умру.»

Мир гонок, соревнований… А ну-ка, давай, кто выше?
В потоке своих желаний мы мечемся словно мыши.
Мир клеточен, в клетку, клетка.
Мы сдвинуты, сдвигом, сдвинуть!
- Сыграем с тобой в рулетку?
На вылет, на шанс покинуть?
Молчишь…
Ну и к чёрту! Брошу.
Бросаю – ты камнем к долу.
На лацкане – мушка брошью.
Я, знаешь, люблю глаголы.

На улице злится снегом
Январь, рассыпая минус.
Иду под колючим ветром
И чувствую, зреет вирус –
Внутри равнодушье точит.
- Подайте на хлеб, на булку…
И щёлкает мой замочек –
И клацает вдруг шкатулка
Внутри, где добро и щедрость…
- Уйди, изыди поганец,
Отродье собачье, мерзость!

Снежинки танцуют танец.
Иду с пустотой. Да к чёрту!
Какие там сантименты?
Он кто – по большому счёту?
Такие – как рудименты…

Вдруг свыше – ударом жара,
Дыханием высшей силы,
Настигла с позором кара.
- Да будешь ты до могилы
На каждый несчастный выдох
Лить слёзы с душевной мукой.
Я твой отменяю выбор,
Тебе назначаю скуку…
- Иди!
Обжигает щёки… Темнеют покровы кожи.
Темнею, темнеет.
- Ну же!
Сгораю.
Как больно всё же...

Наглая, рыжая, хищная.
В город пришла.
И смотрит.
Так, словно ей подвластны – души, дома и церкви…

---
Город под впившимся взором становится меньше,
Падают стены, метро опускается в бездну.
Каждый, кто встретится взглядом – да будь повержен.
Каждый, кто не полюбит, считай – болезный…
Контур изгибами в лунной ночи стервозен,
Даже туман не прикроет её отравы.
Стань на колени, бейся упрямо о земь…
Не совладаешь и не найдёшь управы.

---

Плоть моя виновато поддалась взгляду,
Рушится мир душевный, поправ устои…
Руку раскроет, а там – порошковым ядом
Пыль золотая высохшим травостоем.
Пухлые губы дунут, и разлетится
По городам и весям. Вдохнули ноздри -
Зазолотились парки, руины, птицы…
Рыжая взбесится, лихо ударят розги!
Город-аквариум выпустит в небо рыбу,
Жёлтых паеток блёсткость глаза да застит….
Я понимаю – я без тебя погибну.
Рушится небо, рушится город-айсберг.

---
Словно наркотик пыль поглощает души,
Зеленоглазым – казни бы да отравы…
В небо взлетают птицы с проклятой суши.
Рыжими звёздами жухнут хмельные травы.
Осень-наркотик, осень-отрава губит.
Я выдыхаю и забываю.
К чёрту!
Жаль, что в кармане остался последний тюбик
Охры.
И предпоследний бумажный свёрток.

Город мотает дороги в тугой клубок,
Смог закрывает в банки – бросает в реки.
Солнце швыряет левою – на восток…
Прячет в карманы школы, библиотеки.
- Не уходи.
- Молчи, я устал от вас.
Столько веков изводите бредом душу.
Город нахмурился, выпучил площадь-глаз,
Сквером тряхнул и в парке нащупал грушу.
Съел и ушёл.
Оставил в пыли дома, хмурые лица, пробки и светофоры…
Утром, за тонкой линиею холма,
Слышались вздохи, выдохи, разговоры:
- Городу легче?
- Да, мой давнишний друг…

---
Травы роняют росы, застыло время.
Лентой дорожной пишется в небе круг,
Падает вниз… И нимб украшает темя
Светлого города – сына своих миров,
Ставшего травами, реками и камнями.
Грустные лица старых материков
Вновь обрастут дорогами и дворами.
Вториться будет.
Знаю – наступит час
Пыль золотая сверху падёт на лица.
Мы растворимся – каждому да воздаст…
Лепится мир.
И новая будет седмица.

Я тебе напишу.
Ртутью.
И отправлю в конверте.
С розой.
Я считала тебя –
Сутью.
Ну а ты оставался
Прозой.
Распечатай. Дыши
Ядом
Серебристой строки.
Гибни.
Я осыплюсь цветущим
Садом.
Опущу на могилу
Ливни.

А в конверте – строка сбежала.
Собралась и упала. Пусто.
Я писала тебе – дышала.
Наклонившись над ртутным руслом.

А теперь я свечусь ярко,
Тлеют возле меня
Разряды.

Я тебе не пишу.
Жалко.
Я теперь не люблю.
Яды.

Наглая, рыжая, хищная.
В город пришла.
И смотрит.
Так, словно ей подвластны - души, дома и церкви…
---

Город под впившимся взором становится меньше,
Падают стены, метро опускается в бездну.
Каждый, кто встретится взглядом – да будь повержен.
Каждый, кто не полюбит, считай – болезный…

Контур изгибами в лунной ночи стервозен,
Даже туман не прикроет её отравы.
Стань на колени, бейся упрямо о земь…
Не совладаешь и не найдёшь управы.
---

Плоть моя виновато поддалась взгляду,
Рушится мир душевный, поправ устои…
Руку раскроет, а там – порошковым ядом
Пыль золотая высохшим травостоем.

Пухлые губы дунут и разлетится
По городам и весям. Вдохнули ноздри -
Зазолотились парки, руины, птицы…
Рыжая взбесится, лихо ударят розги!

Город-аквариум выпустит в небо рыбу,
Жёлтых паеток блёсткость глаза да застит….
Я понимаю – я без тебя погибну.
Рушится небо, рушится город-айсберг.
---

Словно наркотик пыль поглощает души,
Зеленоглазым – казни бы да отравы…
В небо взлетают птицы с проклятой суши.
Рыжими звёздами жухнут хмельные травы.

Осень-наркотик, осень-отрава губит.
Я выдыхаю и забываю.
К чёрту!
Жаль, что в кармане остался последний тюбик
Охры.
И предпоследний бумажный свёрток.

Вздрогнули звёзды.
И в небо ушла вода, люди, машины, горы, коты и мыши…
«В общем-то, так… привычная ерунда.» -
Вышний сказал.
Вселенная новым дышит…
Перемешалось, в чёрное утекло.
Вызрело, раскачалось, сформировалось.
Вновь прорастёт бурьяном людское зло.
Доброго, как и света, конечно, малость.
«Звёздный пинг-понг не кончится никогда.
Сущность через горнило тащу – без толку.» -
Думал, вертелся в облаке и зевал.
- Ну вас…
И всё забросил в большую топку.

Чёрное ело чёрное. Свет светил…
Люди люднели.
И виделось, там, в дали
Сгорбленный, без халата и без бахил
Души отлаживал
В пекле большой земли.

Маленький, жёлтый, а в темя ударом бьёт,
Солнце закрыло, на пеших нагнал дожди.
Купол небесный – не купол, а просто гнёт…
Вечность залужила.
Серое, отойди!
Сколько на лицах траура и тоски,
Ты тут ещё сорвался – кленовый вор!
Мне б улыбаться до гробовой доски,
Мне б возвращаться. Но затянул хоррор.
Зонт отбивает мерность плаксивых доз,
Серые лица, лужи, асфальт, настрой…
Сложный период, осень - сонливый мозг,
Мрачность идёт на город дурной ордой.
Кутаться, прятаться? В мир открываю зонт.
Он иллюзорен – так что рисуй сама.
Жёлтое - тонкой нитью за горизонт.
Кисточкой в небо.
Чёрным. Да будет тьма.

Посмотри на огонь. Там, за вспышками, чёрное зло.
Глаз стальная тоска проникает и в разум, и душу…
Ты не видишь его, а внутри наступает разлом,
Так ломается целостность, делит на воду и сушу.

Бойся тайно смотреть, зло проникнет в тебя, притворясь
Тёплой лаской лучей, света доброго тихим началом.
Не смотри в темноту – в эту адову горькую вязь.
Сталь имеет привычку по краю окрашивать алым.

Не смотри в темноту, если сил в тебе меньше, чем в ней.
Измотает, убьёт, отпоёт и отправится в вечность.
Лучше выжги её светло-белыми пятнами дней,
А потом отпусти лёгким пеплом в туманную млечность.

Хватит сил – посмотри, как в запутанной тайне небес
Вьётся тонкой дорогой последняя ниточка к Богу.
Тронь её, и расплачется брошенный бес,
И струна запоёт, и уста подойдут к монологу.

В небе кто-то шептал… а вселенная слушала тишь –
Перепонкой небес принимала душевные крики.
- Почему каждой ночью ты смотришь на небо, не спишь?
- Потому что в зрачках отражаются светлые лики.

Я смотрю в пустоту, на распев отправляю мечты,
По вибрации нити читаю реакцию мира.
- Кто ты есть, расскажи, если с ним так привычно на «ты»?
- Я не знаю, кто я – зло несущая, добрая сила?

---

Отражая века, мир вращается мыслями дня.
И нейтральная суть наполняется нами до края.
И гуляет вселенной беспечный пытливый сквозняк.
И сдувает мечты.
И опять тишина гробовая.

Книгу захлопни, двери захлопни.
Выйди!
Гаджеты выкинь, туфли сними и в травы.
Оборотень инетной вертлявой жизни
Глупая сущность. Рано вкусил отравы.
Что твоё детство – мнимость чужого мира,
Что твоя юность – лайки, посты и блоги…
Чем ты наполнен – графикою пунктира,
Кем ты наполнен?
Тихо смеются Боги…
Травы твои закатаны, спят в темнице,
Солнце за чёрной плёнкой, машина тоже…
Что тебе, мальчик, ночью порою снится?
Чувствуешь что своею холёной кожей?
Нежность подруги, холод осенней ночи,
Голос вселенной, ветер, удары грома?
В гаджете постишь: «Только спаси мя, отче!»
Падают стены, рушатся стены дома.
Выйди!
Вдохни, почувствуй – живой и тёплый.
Нежность ступней испорти стернёй колючей.
Вынырни, глупый мальчик, из преисподней…
Здесь хоть и страшно, но всё же намного лучше.

Сколько бьётся сердец у меня внутри?
Я считаю по пальцам: один, два, три…
Я считаю по чувствам: четыре, пять,
И они продолжают сильней стучать.
Если в горе-кручине попал в беду,
Я своё среди многих и не найду.
В тесноте моей клетки взвывает зверь,
Вырывается с криком, теряет тень.
И ломаются рёбра, и рвёт гортань…
Я держу остальные сердца. Отстань!
Сквозь прореху в груди, пробивая плоть,
Вырывается с криком: «Спаси, Господь,
Сохрани и помилуй.» - услышь меня…
Я держу этих бешеных, мир храня.
И когда между пальцев алеет кровь
И в ладонь ударяется вновь и вновь,
Я обратно считаю: три, два, один…
И вонзаю меж пальцев осины клин.
Успеваю увидеть – в душевной тьме
Расцветает безумием кровь во мне.

Я стою у стекла. И во мне обрывается мир.
По гортани течёт, выжигая, нещадная лава.
Я смотрю на ботинок – в пустоты шнуровочных дыр,
И мне слышится детское горькое: «Мама…»

Я стою у стекла.
Нет!
Со смертью стою на краю,
Отрывая от рук малолетнее нежное чудо.
Хоть и знаю, что это не я отдаю.
Пре -
Даю…
Но навеки внутри замирает в остатке секунда.

Развергается тьма, и выходит непуганный зверь,
Алчно-хищная пасть, глаз кровавых безумная сила.
Грозно стелется следом по миру вселенская тень,
И беснуется поп, и рогатый швыряет кадило.

Сумасшедшее зло, бездушевная узость зрачков
Вырывает любовь. И не спрятаться детству, не деться…

Аушвиц.

И защёлкнута печь на засов.
И ботиночек детский
Ударом
По сохлому сердцу.

Перегорела…
Эй, блудный, но верный рогатый,
Неси запасную, которая поэкономней.
Расходуюсь, чёрный, расходуя звёздные ватты.
Покой растерял я. И что, расскажи мне.
И что мне?

Внутри отыграло, устало. Под колбою синей
Чего я не видел? По нити шагали верблюды,
Паломники, старцы, слоны, даже блохи на псине…
Гармонии нет, расшатали своей амплитудой.

Беспечные бродят и меряют вечность шагами,
Вещают под куполом, беды к себе прилагая.
А лампы горят… Я последнюю в пальцах вращаю.
Мир – синяя лампа. С надкусанным яблоком рая.

Вторая полка, третья справа – помню…
На цыпочках, в воздушном маркизете
Ты заполняла светом тайны комнат,
Звенела колокольцем на браслете.

Я помню. Тонким пальцем по обложке –
Она.
Волнуюсь – бешеное сердце.
Расстёгнутость на правом босоножке
Гоняла кровь. Отсутствие инерций
Так бередило, полонило разум.
Я видел нимб головки златокудрой.
И чувствовал тяжёлую кирасу…

Припудрив носик невесомой пудрой
Пленила, опьяняла. Будь я проклят.
Сменил её на дом научных истин.
Открытия меня зовут и хохлят…
К познаниям тягуч и бескорыстен
Всё растерял. Теперь остались книги.
Мой взор погашен – лик наполнен тёмным.
Исчезли свет, с предметов пали блики,
И я в душе испуганно-бездомный.

Вторая полка, третья справа – тише,
В ладонях прошлый мир, слепец, читай же.
И чувствуй, пахнет цвет опавшей вишни,
Води построчно тонким пальцем дальше.

Пусть пахнет книга семечками яблок,
Миндалем горьким, краской, целлюлозой.
Безжалостно тобою мир разграблен.
Но помнит запах той, златоволосой.

Откровения будут позже,
Омовения будут раньше.
Под защитой небесной кожи
Ты уходишь. Что будет дальше?

Ты уходишь. За чёрным кругом,
Где вселенная прячет тайны
Ни любовником и ни другом
Станешь.
Звуки внутри печальны:
Я прощу, но не буду помнить,
Окрещу, отпущу за грани.
Омовения будут позже.
И когда прорасту цветами
Сквозь следы, что оставишь в небе,
Темнота да обрящет силу…

- Не пугайся, ты очень бледен.
Просто тихо скажи: «Помилуй.»

Тридцать лет в темноте.
Я брожу с тобой тридцать лет…
Перепутаны образы, даты календаря.
Ты украл у меня скелет, амулет, кларнет.
Я взяла у тебя – себя, и наверно – зря.
Разучились смотреть в других, пропуская свет,
Время гоним наощупь. Подушечки пальцев жжёт.
Я прозрачным рисую – стекает на пол портрет,
И стеклянною лентою хмылится тонкий рот.
Не увидеть прозрачное – чёрным фонит внутри,
Только воздух сквозь сердце – ушёл, зацепив рукой.
Тридцать лет в темноте. Уходя, и меня сотри.
Но запомни, я завтра к тебе притеку рекой.
И опять тридцать лет – до прозрачности пустоты,
Обнимая незримо друг друга и светлый мир.
Звуки тоже исчезнут… Размоется «мы» и «ты».

Между прошлым и будущим тонкий горит пунктир.

Уйди, убери свой недобрый и жадный рот.
Ты инеем дышишь, зрачки словно молоко.
Морщинистый, впалый, урчащий пустой живот…
Зачем же явилась? Кто ты, расскажи мне - кто?

Толкнуть тебя в спину, рассыпалась чтобы, тварь!
За космы проклятые, лбом тебя… да рассечь.
Что тянешься, бледная? Ну-ка, возьми, ударь!
Боишься меня, теряешь в остатках речь?

Уймись, бледногубая. Скалиться прекращай!
Я слышу – под пальцами звучно хрустит кадык.
В глазницах цветы – в тебе прорастает рай,
И млечной дорогой становится твой язык.

Они познакомились просто: «Куплю долмантинца» -
На пузо фонарное клеем, а сверху бумагой…
- Щекотно, красавица. Будете дальних провинций?
- Я рядом живу и хотелось бы вместе с собакой.

Атласная лента сползала за ухо смешливо,
Курносая девочка, в клеточку платье с кармашком.
- Хотите? – в ладони протянутой спелая слива
- Хотите? – и он протянул ей растрёпу-ромашку.

Мелькание дней, словно лента киношных событий.
Пришла, улыбается: «Вот, познакомьтесь – он Риччи»
- Артур,- наклонился фонарь. А щенок любопытен.
И был одарен мокрым носом вне всяких приличий.

Их дружба росла, с каждым годом добрее и крепче,
Фонарь улыбался, светил и гонял хулиганов.
- Сударыня, будьте моей Беатриче!-
Шутил: « Не хотите ли свежих тюльпанов?»

Но времени ход не замедлить – взрослела. Влюбилась.
И плакала часто, к его животу прислоняясь.
Пропала на время. Фонарная чаша разбилась.
- Да что ж это я истуканом стою тут и маюсь!

Быть может, больна или горе какое, кручина.
Тупой обормот! Что стоишь ты – немедля на поиск.
И вырвал себя, и шагнул наш фонарный мужчина.
- Найти и спасти, и помочь. А потом успокоить…

Под утро в газетах пестрело: «На улице энска
Был найден фонарь. В километре от места привязки.
Разбит. В середине, на тонкой нервущейся леске
Кулон с фотографией девочки, словно из сказки.

Читать неписанную книгу,
Туман размешивая ложкой.
В простом заваривать интригу,
Слегка покачивая ножкой…

- Мон Шер, вуаль приподнимите.
Вам баловство, а мне пучина…
На спинке стула – белый китель.
Вы – несошедшая лавина.
Какая ветренная глупость –
Терять осознанность под взглядом,
Я презентую сердца хрупкость,
Оставив силу авангардам.
Ваш локон отбирает разум,
Уводит взгляд от стран и мира.
Я беспросветно в Вас увязну…

- Хотите белого зефира?
Пионов, музыки, алмазов,
Меня – коленопреклонённым,
На ушко ветренных рассказов?
Хотите, разума лишенный,
Сложу Вам оду, песнь, поэму?
Превознесу.
Гашу лучину.

Какая сложная дилемма:
Влюблённый я или мужчина?

Он не верил в обречённость, в фатализм и в прочью глупость.
В нём была такая склонность – с ним всегда бродила мудрость.
Он держал её за руку и воспитывал словами.
А она гоняла скуку и росла под небесами.
В дни, когда он был усталым и кафтан на землю сбросив,
Становился очень старым и сутулым, словно Йосиф…
Вдруг его хватала мудрость: «Поднимайся, нужен ангел.
Нужен нимб и златокудрость. Нужен бесконечный таймер».
И вставал, и шел к игрушкам – к этим ёлочным сосудам.
В каждой – жизнь, как побирушка, возникала ниоткуда.
Он дышал на них неспешно, тихо грел в больших ладонях.
И рождалась в мире нежность, тихо-бледная спросонья…

В белой полночи, сквозь звёзды, проходя небесным шагом,
Пробираясь через роздымь, он казался светлым магом…
В нужный дом вносил он душу – в шаре лёгком выдох новый.
– Если я смогу и сдюжу, – одному из них терновый.
Остальным – судьба и мудрость. Надышал, устал – прилягу.

Натянув кафтан бордовый, доставал пустую флягу.
Херувимы приносили на цветках нектар и росы…
Наполнялась фляга силой.
Уходил по звёздам Босый.

По большой такой планете, где воюют те и эти,
Где огромные обманы лезут пальцами в карманы,
Бродят маленькие дети.
Мы за них всегда в ответе.

Но смотрите, плачет Миша. Миша папой был обижен.
Плачет Маша, доктор строгий ей вчера отрезал ноги…
«А la guerre, comme...» – доктор пишет.
Маша спит. Она не слышит.
В черной комнате, без света, ковыряет стенку Света.
Мамы нету, папы нету. Свету мучают ответы…

Миллион ненужных судеб бродят тропами пустыми.
Среди взрослых, сильных, умных - незаметные никем.
Детство с круглыми глазами закрывает в сказку ставни
И становится недетским. Злым, жестоким и больным…

И пока глаза, как плошки, вы дарите книжки, брошки,
Шоколадки и конфеты, много шариков цветных.
Подарите мир и небо – перестанут плакать дети.
И болезни отмените, голод, бедность и нужду.

И поверят дети взрослым – сильным, крепким, умным, рослым.
И не вздрогнут, если с крыши снег внезапно упадёт.

По большой такой планете ходят маленькие дети…

Не смотри – прожигаю бетон и сталь.
Вечность, знаешь, носит двоичный код.
Я беру эту чёртову вертикаль,
Понимая, что время теряет ход.
Пульс вселенной нервы шатает, рвёт,
Мир нейронной связью не удержать.
Мне идти спирально наверх, вперёд
К точке, где богатства слагает тать.
Чистота иллюзий рождает миф,
Я давно не верю своим богам…
Рвёт когтями звёзды проклятый гриф,
Пьёт багровость, жадно прильнув к рукам.
Не играй в фантазии, не люби,
Мир пустынен, если смотреть во глубь.
Аритмично бьётся пульсар в груди.
Я даю установку: «Идёшь?"

Иди…

Мир разделён надвое – на двоих,
Резкий удар прицельно – под самый дых.
Как мне вернуться к точке «задолго до»,
В день, когда было радостно…
Знаешь что?
Я тебя вырву с корнями, проклятый рок,
Перекушу зубами, сожгу в печи.

В комнате тихо падает потолок,
Крошатся ненесущие кирпичи…

Мне б не сойти с ума, и не взять сумы,
Выпросить светлых дней на двоих вдвойне.
Я выхожу с тобой из судьбы-тюрьмы.

Жду тебя на безоблачной стороне.

Закрыть глаза и вычеркнуть из дней
Всё то, что неподъёмным давит грузом.
Устав от непокорности своей,
От памяти с неверием в союзе,
Уснуть, присев на лавочке в тиши
Заброшенного парка городского…
И чувствовать, как вечность не спешит
Дрожать перворождающимся словом.
Пусть сыпет снег, окутывает сон,
Проснувшись, знаю, будет солнце ярче…
Снежинками мой мир заговорён –
Кристаллами наполнен божий ларчик.
А на ресницах – сказочные льды,
Сквозь них смотрю, и мир – семью цветами…
Как жаль, что не изведать мне любви,
Как здорово – крещусь тремя перстами.

Хоть пруд пруди – беспутств не перечесть...

Вздымается приглаженная шерсть,
И белой мыши хвост почти не розов…
Всё просто – от тоски и от неврозов
Способна излечить лишь доброта.
Имея норов доброго кота,
Впуская когти, зло порву на клочья.
Бессонница – подлунно полуночна…
Плодит печаль. Мне не хватило злобы,
Которая с рождения, с утробы
Гуляет где-то, порождая беды.
И символизм напыщенной победы
Всем застит мир туманно. Едет крыша…
Я розовость целую.
- Слышишь, мыша!
Давай дружить, добро приумножая?
А после, славный Пётр в воротах рая
От нашего дуэта отмахнётся:
- Вам, лапохвостым всё и так зачтётся.
Сплетённые усами, мы растаем…
И мявкнем-пискнем:
- Мы и так всё знаем.
И будет колесить добро мирами,
Неспешно светлым словом прорастая.
И даже если дёрнет Бог хвостищи –
Не расплетёмся, белый мой дружище.

«Vires in viscera patriae vertere».–*
Он шепнул и проставил ведро на полку.
Как учить мне их свету на этой тверди,
Если каждый ребёнок подобен волку?
А ему бы, детству, искрить лучами,
Улыбаться солнцу, вдыхать свободно,
И не ведать горести и печали…
А у них весь мир это катакомбы.
Пятый год без света – погибло детство,
Вместо грома – «грады» и «покемоны».
Так привычно стало людское зверство…
А в кармашках брякают лишь патроны,
Карамель сменяя привычным грузом.
На щеках чумазых война следами,
Завизжала сказка противным юзом...
А пока вы спите, возьмусь за краски,
На бетонном небе повешу звёзды.
Засыпает детство в военной каске.
Жмурюсь, прогоняя кошмар и слёзы.

* - обратить свои силы против детей своей родины (т.е. собственных сограждан) vires in viscera patriae vertere (латынь);

Утро бросало лучи на пустой подоконник,
Ветром прозрачным ныряло в кофейную чашку…
- Мам, почему на столе недопитый шиповник?
Снова окно, как рубашка твоя – нараспашку?
Вот круассаны, с вишнёвым. Давай без капризов.
Господи, что же ты с пола… А были манеры.
- Сонечка, девочка, где эта стопка эскизов?
Бабушке дай, пусть рисует… Спокойнее нервам.

Старость глотала микстуры и манную кашу,
Так же, как ранее кофе крепчайший и сдобу.
- Мама, наступит весна – в доме стены покрашу.
- Крась. Только этой зимою, наверно, я …
Сонечка гладила бабушку, бабушка дочку
В этой квартире, вмещающей сотни галактик,
Вышний не ставил желанную старостью точку.
Вымотать тело – одна из проверенных практик.

Ольга Игнатьевна Сонечку выпишет маслом,
Контур нечёткий – на старости руки несмелы.
Девочка с бантиком, в платьице в клеточку, красном,
После запомнит Игнатьевну тихую, в белом…

Время промчалось. И Сонечка кормит из ложки
Маму, которая кушает дочке на радость.
На подоконнике старом – вчерашние крошки.
Колкие. Так же, как общие детство и старость.

Противный дождь влепил в лицо листок,
Струёй полощет горло водосток…
И ветер в декольте засунул руку.
Я думаю: «Ну, осень, ну падлюка!»
Достала. Бедный нос краснее вишни,
Я чувствую себя печально-лишней.
Домой хочу, где тёплый пол и кошка.
В борще горячем – лодкой поварёшка,
Пампушки разрумянились боками,
Чесночный дух на кухне облаками
Следит за салом – тонкими ломтями
Лежат в обнимку с пёрышками лука.
Со штофа по бочине и без звука
Ползёт слеза, предвосхищая радость.

Ах, осень-осень! Уличная пакость.

О ЛЮБИТЕЛЬНИЦЕ МЯСА
Принцесса Сьюзи любила пиво,
Курить сигары, уйти во чтиво.
Ласкать за деньги квадратных мачо,
Потом на веки – пошутчно патчи…
Из окон башни стрелять по птицам,
А после вуду кроить для принцев.
Она имела упрямство, норов.
Но так боялась своих драконов,
Что ночью пряталась в тёмный угол,
Ломала руки у бедных кукол.
И потаённо смотрела в поле…
А там беспечный дракон на воле
Лежал на камне, расправив крылья.
Вздыхал лениво, зевал лучами…
И улыбался луне умильно.

Принцесса маялась изначально,
Потом решила: «Убью дракона!»
И… томно выпала из балкона.
Дышала тихо, стонала громко,
Дракон увидел: «Моя мадонка!»
И ломанулся спасать девицу.
Но наклонившись, попал на спицу –
Рукою тонкой вонзила в шею
Крылато-доброму ротозею…
Принцесса наша, больная Сьюзи.
А у дракона, на желтому пузе,
Как оказалось, был нежный бантик.
Под чешуею – конфетный фантик…
На завтрак будет карре дракона,
Лишь чешуя на обшивке трона
Мигнёт шафраново-перломутро…
А что же Сьюзи?

Скончалась утром.

Растёт бурьян, и нет травы мне гаже,
Смотрю на небо – ветер тучи вяжет.
Сквозь сеть такую – ни лица, ни слова…
Печаль тонка и для меня ненова.
Поглажу крест – безгвоздный и морёный.
За столько лет он мной заговорённый.
Но ты молчишь, ты спишь, родной-хороший.
А я ни дня без этой тяжкой ноши,
Мне холодно под этим пыльным зноем,
Стоит венок и пахнет свежей хвоей.
И что тебе? Покой и купол звёздный,
Мне – маета и взгляд слезливо-росный.
Устала каждый день тебя терять.
Отец,
Одна.
Последних двадцать пять.

«Молчание – это последняя радость несчастных; не выдавайте никому своей скорби.» (С) А.Дюма.

----



Что радость мне? В звенящей тишине
Печаль глуха и скорбь – кристалла чище.
Предательская грусть сочится в днище –
Тоскую. Снова мир молчит во мне,
Шипами тёрна сшив уста навек.
Что любопытным? Зрелищ, хлеба, крови…
Под тяжестью полупрозрачных век,
В толпе молчащих свет последний ловим.
Оставьте радость сиротам бесславным,
Невыстраданность – плачу Ярославны.

Под кончиками пальцев – тонкий хруст,
Бокал крошится, винным льдом погублен.
Я по любви шепчу сорокоуст:
«Прости того, кто мною был возлюблен…»
Но тих мой мир – слова не кинут рта,
Лишь выдох. Взгляд причинно-бесконечен.
Так холодно – я не сказала «да»,
Крещу во след: «Иди. Очеловечен.»

Ты стоишь у стены, солнце линзой пузатой
Выжигает затылок, в манкурта тебя превратив.
Ты всего день назад полон был и любви, и азарта…
А сейчас… а сейчас ты смертельною болью утих.
Руки – плетью к земле, сердце камнем туда же.
Даже тень твоя выцвела, тело – ажуристый тюль.
Тишина из голос – это кара, небесная сажа
Многотонным осадком легла в недопитый телами июль.
«Белый зверь, отпусти...»- сиплым голосом просишь светило,
«Я познал тишину всех пустынь безлюбовной судьбы.
Ухожу в глубь песков, поглощённый неведомой силой,
Жизнь свою променяв лишь на то, чтоб мы стали на «ты».

Что тебе смерть в кровати, в карете скорой...
Разве о том мечтала, рождалась светом?
Ты, окруженная алчной безумной сворой,
Сможешь предстать с заглавным своим ответом?
Нет?
Ну,тогда – свободна. Что хочешь делай:
В вязи зыбучие спрячься, залейся воском.
И убегай в «какое-то» без предела.
Матом накройся – мир всё равно расплёскан.
А в идеале – ляг под открытым небом
В воды прохладные, ртом поглощая звёзды.
Тихо качайся, в мир отпуская небыль.
Чувствуй сквозь темя смерть, что спала в зюйд-осте.

Власти над ней хотел и держал запястья,
Крепко, настолько сильно, что было больно.
Будучи с ней искал её соучастья,
Будучи в ней сдавался ей добровольно.

« Жаркая пленница...» - выдох и спазм гортани,
Волосы на руку. «Ну-ка, активней, детка.
Вольница дерзкая, бешеное цунами,
Куколка, бабочка, сладенькая конфетка...»

После она привычно заварит кофе,
И приготовит завтрак, подаст неспешно.
Злобно прошепчет:«Быть тебе на Голгофе.»
Но притворится и поцелует нежно.

Всё как обычно, ласково и пригоже...
Ночью, когда усталость погасит разум,
Тихая дева спешно его стреножит
И пригвоздит сквозь кадык его лихо, сразу...

После потрёт запястья, поправит локон,
Взглядом ленивым окинет земное тело.
«Сволочь давящая, мразь, пустотелый кокон!»
И рассмеётся: «О-па, повечерело!»

Сидя в консервной банке, видятся звёзды ярче,
Море неспешно плещет, плавает камбала…
Завтра голодный мальчик тыкнет немытый пальчик,
Съест меня, не краснея – вроде и не была.
Я в кислоте соляной стану немного тоньше,
Гранью меж мной и небом станет моя душа…
Мальчик оближет пальчик, в поле ускачет зайчик,
Кто-то на небо глянет.
Нет меня «ни шиша».

Я не вижу тебя, мой дьявол. Темнота поглощает взгляды.
Ты пугаешь меня расправой.
Напою тебя горьким ядом…

Равнозначны по силе, значит, будет битва. Кто пал – погибнет.
Я желаю тебе удачи, ты сулишь мне любовь и прибыль.
Улыбаемся…
Сводит скулы – это ненависть рвётся смерчем.
Мы теряем свои фигуры, воском плавким опали плечи.
Проникаемся симбиозно. Рвёт на части однополярность…
Мы взрываемся и несёмся – в нашем будущем сингулярность.
Я не знаю тебя, не помню. Мы на грани большого взрыва.
Живы только последней болью, прародительской силой мира.

Чувствуешь молот, что мощно по темени бъёт?
Ты безнадёжно внутри превращаешься в лёд –
Только б не чувствовать колкое в ёмкой груди,
Не предугадывать срок уходящей зари.
Молот тебя ежедневно вбивает в асфальт,
Делает ниже, контральто фальшивит под альт,
Душу чеканит…
И рвётся уставшая медь.
Камень точильный по лезвию радует смерть.
Просто замри и вернись в первобытность свою:
Хочешь, я голосом матери песню спою:
«Спи мой хороший, пусть сны твои будут легки…»
Чувствуешь лёгкость касания нежной руки?
В каждом грубеет со временем розовость пят…
Помни об этом.

Всевышний ударил в набат –
Тысячи молотов в небе ударом сошлись.
Небо упало. Последним атлантом держись –
Солнце поднимет туманы, что спят у травы,
«Дзинь!» – колокольчики. Ангелы прячут следы.
Время для молота так скоротечно – прошло.
В небе мелодия.

Чувствуешь, как хорошо?

Мне верится, что каждый человек
С другими связан нитью невесомой…
Почувствуй жизнь, не поднимая век -
Божественность наследной хромосомой
Растёт добром, миры не повредив.
Вот так и ты – храни, не осуждая.
Возможно, жизнь – всего лишь рецидив,
Который лечит Пётр в палатах рая.

Чем ближе ночь, межзвёздная, густая,
Ведущая к неведомым походам,
Тем больше понимаю – я скучаю…
По светлому, по белым тихим водам,
По чистому листу без лишней строчки,
По лёгкому сатину, дымке лунной.
Мне б слышать – сад расщёлкивает почки,
Касаясь плеч изменчивой фортуны.
Но тень черна. Размешиваясь с белым
Рождает серость, затирает яркость.
Мне верилось, рождённый – значит, смелый.
«Pacificus», в себе убивший ярость.
Мне верилось… Теперь глотаю слово,
Небесный капеллан испачкал небо.
Мой белый мир другими зарисован.
А был ли он?

А может быть – он не был?

Мегаватт

Говоришь: «Приплывёт, аллея…
Пенным шумом покличет сам.»
Только имя моё – Пелагея,
И не верится парусам.
Тонкой нитью волна рисует
След на жёлтом песке – тоска.
Маета – суета из сует,
Гробовая души доска.
Развернись и иди по полю,
Лепестковую слушай песнь…
Знаю просто, что вольным – волю
Обещала мирская взвесь.
За спиною – морские сплетни,
За спиною – километраж…
Улыбнись, отметая бредни.
Будет новый крутой вираж.
Занесёт или нет – кто знает?
Ветер в спину: «Шагай, виват!»
В облаках старый лик сияет
Новым нимбом – на мегаватт.

---

Что-то для меня нехарактерное.)))

Темное небо нахмурило брови зло. Черная пагуба вновь опускает веки.
Дьявол не спит, копытами трёт чело, перебирая страницы писаний ветхих.
Черный зрачок сканирует вязи букв, перебирают губы глухие звуки…
Тихо вздыхает, и грудь выпускает вдруг гулкое эхо – сердечные перестуки.

Книгу отложит в сторону и хвостом с силой ударит хлёстко по краю неба,
Выкрикнет:«Padre!»

И образы со христом вырвет из книг. И яркою вспышкою света
Будет креститься небо. А Бог – молчать и теребить в ладонях сухую ветку.
Встанет неспешно... и уходить.
«Постой!» - выкрикнет дьявол. Вздрогнет душой планета.

«Страшно мне, слышишь! Что замесил тогда? Что ты вдохнул в потомков своих, Великий?
Ярче, чем адово пламя – горит земля… И верховодят миром одни калики.
Что ты молчишь, тщедушный? Готов рога я положить за жизни своих чертят!»
«Дьявол, ты знаешь – я возрастил врага! Племя людское.» – Бог опускает взгляд,

"Ты отойди, дружище, дай мне покой. Что с ними делать? Не слушают светлых слов.»
Плачет Господь, и капает дождь весной… Небо рождает вспышки лихих костров.
Дьявол тихонько гладит округлый нимб: «Ты бы поспал, вон видишь, как исхудал»,
Бог вытирает слезы и через всхлип: «Добрый мой дьявол, вотри мне в виски сандал».

Бог засыпает – столетия чередой. Дьявол довольно смеётся:«Уснул, дурак!»
Мир просыпается утром с ухмылкой злой. Боженька спит…

И всё на земле не так.

Я хочу целовать тебя до...
До последних времён.
Если ноги устали, сними надоевшие туфли.
Тонкость женственных стоп – я тобою привычно пленён.
Не препятствуй, прошу, а хотя б на секунду почувствуй –
Этот лес, как и я, говорит о безмерной любви.
Посмотри, как рассветные капли играют лучом,
Как проклюнулись травы в нехоженой бурой пыли...
Сбрось усталость, а я буду сильным и крепким плечом.
Если нежность моя в твоём сердце отыщет приют,
Значит, быть нам с тобой самой светлою парой земли.

Только как мне сказать: «Поутру тебя завтра убьют?»

А сегодня – всмотрись в мою нежность.
Неспешно смотри:
Видишь, стали зрачки словно чёрные дыры миров –
Если мог бы, впитал всю тебя и назад не пустил,
Занавесил цветами укромный и тихий альков
И дышал бы тобой, и мерцал отражением светил.

Я хочу целовать тебя до...
До последних минут.
До пороговой боли, когда исчезает предел.
Обещай, что простишь тех, что завтра тебя предадут.
Приговор на руках. Значит, мир предрекает расстрел.

---
Тонкий контур вдали, на краю смертоносного рва.
Нет ни страха в тебе, ни мольбы – только ровность спины.
Подними свои локоны – счёт переходит на «два».
- Я люблю тебя, слышишь? И счёт переходит на «три».
---

Нюрнбергский набат будет рвать перепонки времён,
Горьким эхом звучать в сопричастности адова зла.

Если б знать мне тогда – это я на рассвете казнён,
Лучше б сам и упал в окровавленность вечного рва.