Боль сердечную не облечь в слова,
не понять чужим, что душа мертва,
не получится объяснить им.
Отыщи любовь для себя, в себе,
схоронись затворницей в скорлупе,
одиночество - твой учитель.

A тоску с бедой не неси в толпу,
злые сплетники переврут, солгут,
мол, сама притянула горе:
не слепила бы красотой своей,
да наряды бы шила поскромней -
может, не пошли б разговоры.

Был бы суженый до сих пор с тобой,
не ушёл бы он на постой к другой -
здравый смысл в любви не советчик.
Ложь запрятана между сладких фраз
и среди людей кто-то да предаст,
ты сама ищи то, что лечит.

Посиди в тиши, подбери слова,
перестань твердить, что была права,
не кори себя - так уж вышло...
Посмотри на небо, спроси совет,
сделай первый шаг от себя к себе,
в одиночестве - много слышно.

А она рисовала небо,
как рисуют все девочки в детстве,
и тянулась сама, как стебель,
в неизведанное поднебесье.
Облака рисовала тоже —
белоснежные, как же иначе,
на пушистых щенков похожие —
озорных, но совсем не кусачих,
много жёлтых пунктирных линий,
чтобы было тепло и не страшно —
стал короче наполовину
самый лучший её карандашик.
Цвет коричневый не любила
и для птиц выбирала зелёный.
Фиолетовый шёл на крылья —
получались смешные драконы
или добрые крокодилы,
потому что всегда улыбались.
И без страха она входила
в нарисованный мир, как в реальность,
забывая про заоконный:
неприветливый, хмурый и чёрный,
с небом огненным, раскалённым,
где охотятся хищные дроны.

Ты меня не разгадывай, милый,
Не буравь проницательным взглядом.
Знаю, думаешь - я без извилин,
Но ведь это мне только и надо.

Древний вид дрессировки мужчины
Называется "косишь под дуру" -
Надеваешь попроще личину,
Оголяешь побольше фигуру.

Мысли - прочь, взгляд - покорность и нежность,
(Выражение сытой коровы)
Излучая собой безмятежность,
Ловишь каждое (каждое!) слово.

И при этом молчишь, не перечишь -
(Разрешается "да" и "проказник")
Пудришь носик и кутаешь плечи,
Оставляя простор для фантазий.

И когда ты поверишь, что самый,
Самый умный и лучший на свете,
Позовешь меня, глупую, замуж,
Вот тогда ты за всё и ответишь!

Я копила впечатления и страны,
мне хотелось сразу всё, и даже больше,
торопилась, на ходу меняя планы,
время в гриву подгоняя: что плетёшься?
Заполняла черновик, не видя строчек,
вылезая за поля - потом исправлю,
что-то лучше получалось, что - не очень,
но манил меня непойманный журавлик.
Проза будней заставляла суетиться,
жизнь мелькала чередой из кратких вёсен,
я всё чаще соглашалась на синицу,
говоря самой себе: успею после...
Не бывает без того, чтоб напортачить,
что вписалось между строчек - то имею.
Я сегодня не гоняюсь за удачей -
был бы рядом, кто зимой меня согреет.
Не жар-птица мне нужна - покой и нежность,
чтобы меньше было горестных отметок,
но все ближе расставаний неизбежность
с тем, кого мне подарило бабье лето.
Облетят с деревьев листья постепенно,
но я знаю: доведётся воплотиться
в параллельной, неизученной вселенной
в новой жизни и начать с пустой страницы.

Помнишь, мы когда-то были птицы?
Поднимались вверх над суетой,
верили: судьба нам подчинится,
рисковали, не боясь разбиться,
увлекая звёзды за собой.

В небогатом маленьком гнездовье
приземлились, завели детей
и держали крылья наготове,
но дела, текучка и здоровье
не давали шанса полететь.

Время не всегда кормило сдобой,
мы держать трубой пытались хвост,
ставили от бед громоотводы,
но, увы, летели только годы
и катились звезды под откос.

Мы давно не те, что были прежде -
время вышло, дети разбрелись,
вместо крыльев - хлипкий зонт надежды,
словно парашют, над нами держим,
защищая хрупкий остров – жизнь.

Город, как я - недоспал, полусонный,
кутает крыши в туман-одеялo.
Нам бы вздремнуть ещё самую малость....
Пробуют голос вполсилы клаксоны,
птицы затеяли гвалт спозаранок.
Дворник сметает листву с тротуаров,
клочья тумана, ночные кошмары
вместе с обрывками старых рекламок,
вместе c вчерашней обидой и cсорой.
Дворник - волшебник, хотя не обучен:
важное сложит в отдельные кучи,
сиюминутное - в баки для сора.
Грёзы бессонные - к завтрашним планам,
нежность - отдельно от зла и бездушья,
слёзы, что за ночь впитала подушка,
перегоняет в росу и туманы.
Мудрые мысли он ветру доверит,
чтобы в окошко влюблённым закинул.
Ветер у дворника служит посыльным,
но он не любит входить через двери.
Я открываю глаза через силу,
думаю - надо мириться с любимой...

Носик родной мне уткнулся в щетину -
"Милый, согрей - я все окна открыла".

Треть страны на бондормине,
треть страны глотает виски,
каждый молится, чтоб мимо,
мимо дома, мимо близких
пролетело злое горе.

А жара вовсю лютует,
а война стучится в двери.
Телевизор рапортует -
как же хочется поверить,
но штормит бессильно море...

Tреть страны ушла в солдаты,
треть страны не спит ночами.
Бесконечные дебаты –
спор "кто главный" нескончаем.
Жизнь на ниточке повисла...

Треть страны живет в You Tube,
треть страны живет вне дома,
но страну больную любят
безответно, без надлома,
вопреки всем здравым смыслам.

Июль пропитан зноем до краев,
он духоту возводит в абсолют,
а город - пересохший водоем,
в котором люди снулые снуют.

Июль пропитан запахами дынь,
и фруктов перезревших аромат
по крови разгоняет эндорфин,
смягчая отпускное бремя трат.

Июль пропитан ленью и вином,
ребячьим визгом и прохладой волн,
шлепками по мячу, водой со льдом
и августом, стоящим за углом.

Июль пропитан кровью и войной,
добром и злом по "мама, не горюй" -
октябрь с февралем тому виной,
но вечен мир, пока душист июль!

Нанизывать слова на леску смыслов,
рассматривая каждое под лупой,
часами собирать из них монисто
с упорством неоправданным и глупым.
Глядеть в себя, в экран ли, но не видя...
Минусовать и время, и пространство,
всех кто мешает - тихо ненавидеть
и отвечать на их заботу хамством.
Менять раз сто сюжеты и рисунок,
дойти до ручки, доползти до точки,
чтоб услыхать: "Не Пушкин ты, не Бунин,
да и Асадов из тебя не очень"...

В холоде больницы чудо невозможно.
морфий, наконец-то… Спи же, засыпай…
Пусть тебе приснится дворик в Запорожье,
мама с папой, детство — довоенный рай.
Кинолентой рваной, сна не потревожив,
прошлое мелькает задом наперед…
Ангелы уснули — вымотались тоже,
завтра предстоит всем трудный переход.
Дочка спит на стуле, сон её тревожен.
Лента закрутилась заново в моток…

Словно по сигналу, где-то в Запорожье
расправляет крылья белый мотылёк.

По улицам моим который год
слоны идут под лай придворных шавок,
упрямые слоны идут вперед,
хотя их вид порой до боли жалок.
Их жалят массы мух и комаров,
Единой целью/кровью опьяненных,
и стаи крыс из сумрачных дворов
за ними по пятам, но удаленно
(а вдруг раздавят?) ждут приказа "фас",
чтоб во всю мощь рвануть из подворотни,
ответа и расправы не боясь.
Их миллионы, а слонов лишь сотни.
Усталых, изможденных, чуть живых,
идущих к цели, через боль потери.
Хотелось бы мне быть одним из них,
но мы же человеки, а не звери...

Однажды, на речке, в студёную пору,
а может в жару, я не помню, признаться.
затеяли диспут, похожий на ссору,
о судьбах собак и спасении зайцев,
Мазай и Герасим - два местных красавца.
Позвали судить самого Черномора,
а тридцать присяжных (ведь три - на больничном),
о бедных зверюшках замолвили слово,
разжалобив даже Кота прокурора,
и только русалки болтали о личном.
Но "Ну, погоди!" все одиннадцать серий -
чтоб в теме не плавать заяко-собачей,
с утра и до ночи раз двести смотрели,
а после Герасим скулил и за дверью
жал Джиму приблудному лапу на счастье.
Рядили-потели, без драк и без мата,
хотя через месяц Герасим заквасил…
Мазай смог отмазать его от расплаты -
замазал улики он чёрным квадратом.
"Малевич!" - тотчас догадался Герасим.
Там Грета ходила по берегу хмуро -
уж полночь, а Герман целует нестрастно,
на смену ему (о, причуды Амура)
примчались три друга танкиста с Амура,
чуток постреляли и кончилась сказка.

Волны катятся к суше,
а года в никуда...
Может, в створки ракушек
время прячет года.
Мы бредём в неизвестность
вдоль по кромке судьбы,
на песке, словно фрески,
высыхают следы.
Под распахнутым небом
вечна только вода,
остальное бесследно
унесет навсегда,
но останется с нами
сериал о былом -
в брызгах воспоминаний
прежней юности шторм.
Ничего не изменишь,
что грядет не узнать -
на морской белой пене
невозможно гадать.
Возвращаюсь домой я,
вновь ответ не найдя...
Просто в шуме прибоя,
легче слушать себя.

Вот уже который год
у меня внутри живет
беспокойный, непослушный
леопардо/мыше/кот.
Хищный, словно леопард,
обижает всех подряд,
но таким поступкам скверным
он, признаться, сам не рад.
Извиняется потом,
притворяется котом,
мол, простите, заигрался,
я тут вовсе ни при чем.
Обещает гладь да тишь,
стать невидимым, как мышь...

Только мама недовольна:
"Ты опять шалишь, малыш?"

Идёт война, и жизнь идёт,
хотя, признаться, очень странно,
отдав себя во власть дивана,
включить экран и видеть фронт,
который слышен за окном
в тиши ночной и на рассвете.
И где взять силы, чтобы детям
беспечно улыбнуться - "гром"?
Себе же думать запрещать
о близких, что сейчас воюют,
но постояннo весть любую
на сайтах новостей искать.
Глотать с таблеткой горький ком,
увидев имена и лица
тех, кто уже не возвратится...
Скорбeть о всех и обо всём.
Под ливнем лжи и нечистот
вновь ожидать небесной манны.
Всё это страшно, больно, странно...
А жизнь/ война/ весна/ идёт.

Как в пять утра прозрачен воздух
и облаков пушисты стаи.
Смеяться - рано, плакать - поздно,
а впрочем, кто мне запрещает?
Кивнув "привет" случайным встречным,
не суетясь спуститься к морю,
чтоб ощутить, как входит вечность
в души открывшиеся поры.
Слова, стоящие в гортани,
озвучить, тишину встревожив,
поверив силе заклинаний,
себе самой твердить "ты сможешь!"
И снова осликом запрячься -
тянуть свой воз с чужим впридачу,
туда, где призрачное счастье,
ну, в крайнем случае, удача.
Вновь наугад искать дорогу,
пугая истеричных чаек,
пока мне лучик-недотрога
путь в неизвестность освещает.

Сосульки гордились
осанкой и талией,
на солнце искрились
и таяли, таяли...

К нам вселился Бультерьер
и погрыз весь интерьер,
он не любит улыбаться —
только лаять и кусаться.
Чтоб добрее стала псина,
поменять ей надо имя.
Для начала, например:
просто Буль — долой "терьер"
Сразу пёс забыл про "гав",
огрызаться перестав.
Разрешает гладить уши,
обещает быть послушным,
не рычит (почти) на младших.
Значит, двигаемся дальше:
"Буль" мы тоже уберём —
пёс добреет с каждым днём!
Бультерьерам злым на зависть
будем звать его Красавец!

Так бывает: впадаешь в ступор,
ноги носят, глаза глядят,
только взгляд неподвижно, тупо
обращен в самого тебя.
Выпадаешь из быта буден,
ищешь, где бы залечь на дно,
переждать - ведь не вечным будет
это мерзкое быль-кино,
где в сезонах неотличимых
лгут прилюдно двор и король,
не краснея под слоем грима...

А за кадром - война и боль,
и донаты, и помощь тылу,
ипотека, как на дрожжах.
Только б сил устоять хватило.
Вой сирены... Куда бежать?
Небо вдрогнуло вновь над нами...
Безответные SMS:
"Всe в порядке? Ты пишешь маме?"

И надежда... А как же без?!

Сотни оттенков жёлтого, переходящих в зной,
ближе к земле — терракотовый, над головой — золотой.
Царство палящего солнца, созданное из песка,
жёлто-коричневый вьётся вдоль убегающих скал,
а у вершин светлеет, перетекая в закат.
Время слоями склеив, тысячелетия спят.
Ветер барханы лижет и на песке ворожит:
станут ли завтра ближе дальние миражи?
Жухлые саксаулы тянут иголки-листки,
как бы стволы ни гнулись, но корневища крепки —
впились в иссохшую землю, чтобы добыть глоток.
Камни слезам не внемлют, как и молитвам бог,
но разразятся ливни, сколько б ни длился зной.
Здесь выживает сильный!
Здесь мы живем с тобой.

Где был кибуц садами оторочен,
сегодня оседают боль и пепел,
в разгаре дня темнее южной ночи,
а те, кто видел — те от слез ослепли.
У голубя, на уцелевшей крыше,
должна быть ветвь оливы по легенде,
но я же вижу, очень чётко вижу —
он держит в клюве траурные ленты.
— Зачем сгущать? — скучая кто-то скажет,
в сердцах переключая телевизор,
не ведая, что копотью и сажей
уже насквозь наш прежний мир пронизан.
Да, чей-то дом пока ещё в порядке,
настурция пестреет на балконе,
но, может, очень скоро без остатка
всё слижет пламя языком драконьим.
И ангелы сгорят... Им не поможет
любовь слепая, ведь она бессильна...
Но, злу назло, из обгоревшей кожи
вновь прорастут безудержные крылья!

Меня не убедить, что мир цветной, —
он чёрной краски третьей мировой.

Октябрь золотом окутал
не нас, но так уж повелось...
А нас хранит железный купол
и Б-г, и русское "авось".
Я делаю лицо спокойным
и режу лук на винегрет.
Какая гадость эти войны,
нет, я не плачу, что, вы, нет.
Мне, просто, лук попался едкий,
а без него нельзя никак.
Пусть с неба падают ракеты,
и под желудком ноет страх,
мы сдвинем рюмки под лехаим
и луковый горячий суп.
На горизонте полыхает -
там наши дети... не уснуть...
Горчайшая эпоха лука
закончится..., но, вэизмир,
как хочется дождаться внуков
и верить в то, что будет мир!

В это кошмарное время я работаю из дому (спасибо, ковиду - научилась). Ездить из Ашдода в Тель-Авив под сиренами не хватает нервов, хотя в 2014 ездила.
Теперь мы живем между бумами, новостями, работой и кратковременными вылазками - в магазин, к маме, к внукам. Им трудно целыми днями сидеть в четырех стенах... И всем страшно. Временами до паники, но выхода нет.
На прошлой неделе мне от конторы, где я работаю, прислали купон на заказ семейной пиццы. Мелюзга была счастлива да и мы, взрослые, на какое-то время отключились от реальности.
А сегодня в девять вечера в дверь требовательно позвонили. Это было так неожиданно, что первым желанием было "не открывать",
но муж, глянув в глазок, все-таки рискнул, заслоняя меня от непрошенных гостей своим голым пузом. На него растерянно смотрели два крепких мужика, причем один из них был с пистолетом. В этот момент и я высунула любопытный нос. Мужчины заулыбались и спросили на иврите: "Как дела, Вера?"
Я ошалела - передо мной стояло руководство нашей фирмы, протягивая увесистую коробку с какой-то детской игрой. От шока у меня выскочили их имена, выступили слезы и я стала нести чушь, спрашивая для какого возраста эта игра. От приглашения зайти начальство отказалось, сказав, что у них осталось еще три визита, но разрешило себя обнять.
Я люблю тебя, Израиль!

Гложет сердце кручина, давит грудь подоконник -
и теснит беспричинно душу лифчик у Тони.
От печали купила три кольца и кулончик,
не совсем золотые, но красивые очень.
Приспустила бретели и сидит, как Мадонна,
только нет Боттичелли среди ейных знакомых.

Ярко-красный окурок как звезда догорает…
Ах, какая фактура без любви пропадает!

Есть Мишаня и Витя - даже, вроде, эстеты,
но любители выпить - что поделать, поэты.
А еще есть Евгений - он красив и отважен,
но, ведь, точно изменит, да и мозг не отлажен,
a у Тони запросы по культурной программе.
Пить бы Витенька бросил… Ну, хотя бы, Мишаня…

А ведь Тоня не дура - интернеты читает,
ах, какая фактура без любви пропадает!

Допоздна у окошка безутешно скучает,
как ничейная кошка, а по сути - Даная.
Ей бы Рубенса встретить или, скажем, Де Ниро -
были б умными дети, с интерьером квартира.
А пока тусклый месяц ей целует колени,
в ожидании встречи Тоня варит пельмени.

Наплевав на фигуру, сразу пачку съедает...
Ах, какая фактура без любви пропадает!

Зачем обзывать меня сразу "негодник"?
Я - годник! Я - годник! Я просто играю:
c утра я нестрашный пират одноногий,
потом превращаюсь в его попугая.
К обеду, устав от прыжков по кровати,
под столик журнальный подлодкой залягу
и, словно ученый первооткрыватель,
исследую мир через дырки дуршлага.
Чтоб сушу увидеть, нужны перископы,
их можно построить из... Впрочем, не стоит,
поскольку на кухонном стуле галопом
ковбоем скачу я уже к водопою.
А там, перехваченный бабушкой ловко,
я в угол, как шайба, скольжу по паркету...

За что? Ведь во мне, словно в старой кладовке,
запас неотложных и нужных проектов!

Я выстрою скоро невиданный остров,
особенный собственный мир -
там жизнь будет яркой и жить будет просто.
На грядках посею пломбир,
черешню, малину, но чур, без крапивы,
колючек и без мошкары,
там девочки будут, как Барби, красивы,
как, Шрек, все мальчишки добры.

Дома - без дверей, нараспашку все души,
погода всегда хороша,
развешивать можно доверчиво уши -
на них не повиснет лапша.
Тревог там не будет, не будет и грома -
пусть зря не пугает детей.
И каждому рады - не только знакомым,
ведь вместе всегда веселей.

Там вместо асфальта - из радуг тропинки
и нет ни войны, ни врагов,
а лучший подарок - конфеты-смешинки.
Но остров пока не готов…
Доделать осталось мне самую малость:
все беды в ловушку собрать,
потом перекрасить их в счастье и радость.
И вредных туда не пускать…


https://www.realrocks.ru/id244154/music/1948295/

Гложет сердце кручина, давит грудь подоконник -
по дешевке купила лифчик девушка Тоня.
----------
На теплоходе музыка играет,
я одиноко семечки грызу.
Мой виноград никто не покупает,
удвою цену, напишу "изюм".
-----------------
Раз ступенька, два ступенька —
промежуток,
Раз словечко, два словечко —
десять суток...
-----------------
За застольем разговоры -
слово к слову тянется.
Лишний вес уйдет не скоро,
геморрой останется...
-----------
Я буду долго гнать велосипед.
В глухом углу его остановлю.
Сниму седло, металл продам в чермет
для девушки, которую люблю.
-----------------------

Глотнув полынного абсента, поэт известный зрил в себя:
герои давней киноленты мелькали, память бередя.
И он, не думая, что будет, нырнул за грань, в аквамарин.
О, сколько мы мгновений чудных на ленте памяти храним!
На дне опустошенной чарки открылся временной порог:
он там сонеты пел петраркой – он лучше выдумать не смог.
Он там успешным был студентом – и подавал, и поддавал,
но зрелость, рот заклеив лентой, гортань глаголами сожгла.
Ушла, не выдержав, Лаура, и нежный голос Музы стих...
Он поступил в аспирантуру, учил поэзии других.
И сам писал, но плоско, гладко, хотя им полнился эфир.
Разнообразные фанатки писали в письмах: "Ты – кумир!"
Но он-то знал: глотка абсента не стоит пошлая возня,
и чикнул финишную ленту осколком нынешнего дня.

Когда превращается в тыкву карета,
а внутренний демон и ангел в раздоре,
прошу я совета у встречного ветра
и мудрого моря,
у кошки лежащей на дюне прогретой,
у снов, что слетаются к детской кроватке.
Я слушаю мир, не дающий ответов,
чтоб стало понятней,
как мне разобраться в пришедшем сегодня
и чем я готова рискнуть послезавтра.
А если искомый ответ не приходит —
иду, там где даты
распяты на камне и смотрят с укором
на тех, кто не помнит, что время конечно...
И вновь возвращаюсь за помощью к морю —
оно человечней.
То штормом пугает и криками чаек,
то раны залижет, то гонор остудит,
то слушает молча, то в спину толкает:

вперёд, мол, ты сдюжишь!
Когда я в прибое ответы расcлышу,
в себе разберусь и расставлю все точки,
тогда уж никто не скомандует: "Тише",
где мне надо громче!

http://litgalaktika2.ru/audio....ar_.mp3

Приходят строчки неурочно,
когда совсем мне не до них —
то за рулем, то в час полночный,
и просятся немедля в стих.
Они по ритму идеальны,
и совершенны в прочих смыслах.
Нетерпеливые канальи
мои парализуют мысли,
выносят мозг и рушат планы,
враз отменяя все дела.
Я подчиняться им не стану —
я их сегодня не звала!
Но руки сами свет включают,
а ноги жмут на тормоза.
А строчки?
Строчки исчезают,
сквозь сито памяти скользя...

Как надоело о войне —
хочу о солнце,
о том, что май нашепчет мне,
когда очнётся,
и прокурлычут журавли
в закатной бронзе.
Хочу о счастье и любви,
пока не поздно,
о детском смехе озорном
и мыслях мудрых,
о "Доброй ночи" перед сном
и добром утре.
Листать рассветы каждый день
с тобою рядом,
пичужек слушать в тишине —
не вой снарядов.
Чтоб после сводки новостей —
не безысходность,
чтоб правнукам моим взрослеть
в стране свободной,
где неприлично о войне
и о победах…
Как много в жизни надо мне!
Хотеть не вредно...

За кораблем - широкая гряда
прозрачных волн и белоснежной пены
бурлит и пропадает без следа,
как судьбы в необъятности вселенной.
Уплыв туда, где дремлют облака,
укрывшись плотной дымкой из тумана,
где призраки Стамбулов и Итак
подобны призракам Обетованной.
И, кажется, что мир сплошной покой,
ни смерти, ни войны, ни катаклизмов.
Морская гладь и воздух голубой -
нерасторжимость вечности и жизни.

"мне под кожу бы под кожу мне...
запустить дельфинов стаю..."
Группа "Мумий тролль"


Введите внутривенно мне дельфинов
и жаропонижающий прибой,
чтоб кровь была не алою, а синей
и даже благородно-голубой.
Чтоб стала бестелесной, невесомой
усталая изношенная плоть,
накапайте мне дeвять баллoв штормa,
упорство волн велите мне вколоть.
Наполните меня морским простором,
бесстрашием и безрассудcтвом скал,
ветрами - без пощaды, до упора -
я не любил покой и не искал.
Не разбавляйте нитроглицерином,
не досаждайте праздной суетой...

Вот только не забудьте про дельфинов -
лаская их доверчивые спины,
я чувствую, что всё ещё живой.

Славные свинки
подставили спинки
солнечным теплым лучам,
греют щетинки
на пляжной простынке —
свинкам не нужен топчан.

Нужен им мячик,
который поскачет,
быстро и весело в пруд.
С визгом свинячьим —
не могут иначе,
следом и свинки нырнут!

После на суше
послушно обсушат
хвостики и пятачки,
книжку листая,
где мама читает
деткам о свинках стишки.

Мишка-мама с мишкой-дочкой
вяжут тёплые носочки,
чтоб усталый мишка-папа
грел свои четыре лапы.
А потом из яркой пряжи
для друзей подарки свяжут:
уточкам на шеи
шарфик потеплее,
ветреным воронам -
шапочки с помпоном,
забежавшей кошке -
варежки на ножки.
A с кармашком пончо
отошлют по почте -
для далёкого пингвина,
чтобы не болел ангиной.
Потому что даже звери,
от тепла чуть-чуть добрее.

Эта зима без имени
невероятно длинна,
колким февральским инеем
сердце сковала она.
Даже весна пришедшая
панцирь пробить не смогла,
душу заиндевевшую
холодом выжгло дотла.
Лето и осень пыжились,
только старались зазря…
Пятна в сугробах рыжие
мёрзлой рябиной горят,
ловят добычу вороны
в мутных потоках вранья.
Кто мне ответит, скоро ли
кончится год февраля?
Долго ли в буре снежной мне
слышаться будет война?
Сможем ли снова нежные
зимам давать имена?
Эта зима без имени
так бесконечно длинна…

Музыка и исполнение Галины Айзендорф

К югу тянутся птиц вереницы,
им вдогонку ругается гром.
Упорхнула из клетки жар-птица,
обернувшись обычной синицей,
уронив по дороге перо.
Я его подберу, отстираю,
познакомлю с приёмным котом.
Распушится оно, подрастая,
и породистым облаком станет -
я мечтала всегда о таком!
Заглушая нытьё непогоды,
будем дружно мурлыкать втроём
под гитары простые аккорды,
отодвинув напасти-невзгоды,
каждый соло ведя о своём.
А потом, безбоязненно окна,
чтобы в осень лететь, распахну.
Не пугай меня, дождь, - не размокну,
видишь, выбился солнечный локон,
обещая нам к марту весну.

Не моя идёт война, не моя,
не желаю больше думать о ней.
За окошком тишина бытия,
шёпот шин, да воркотня голубей.
На планете миллиарды людей,
трезвомыслящих, таких же, как я,
запирающих и душу, и дверь,
рассуждая - мол, война не моя.
А она, заполонив интернет,
просит помощи, кровит в новостях.
Боль чужая прорастает во мне,
будто мало я тяну на плечах.
Веским доводам ума вопреки
я пытаюсь пострадавшим помочь,
потому что нереально близки
мне блакитная и синяя ночь.
Потому что вой сирен мне знаком
не по роликам, что крутят в ТВ,
и летящие ракеты на дом,
и осколки на соседской траве.

Под промозглые ветра октября
небо выплачет все слезы дождём.
Не моя идёт война, не моя,
но не пишется сейчас о другом…

Белые кошки по лунным дорожкам
неторопливо бредут,
чёрные кошки ловят на мошку
яркие звезды в пруду.
Серые - просто свернулись в клубочки,
словно они облака,
рыжие - с ними, как колобочки,
нежат на небе бока.
Всё остальное пушистое племя,
в пятнышках или без них,
мирно лакает вязкое время
в тёмной, таинственной Стикс.
Кошкам известно - всему свое время
под абажуром луны:
миг - для решений, полёта, свершений,
вечность - разгадывать сны.

Мне не нужны слова, чтоб понимать тебя,
достаточно касания и взгляда,
чуть слышные слова сильнее, чем набат,
молчание в ответ — страшнее ада.
Негромкие слова в молитве и любви,
в прощании, в прощении и в просьбе.
Есть много языков, но ни в одном из них
нет слов, чтоб удержать любимых возле.
Как выразителен простой язык цветов,
но я не плющ, не цепкая лиана…
— Уходишь? Уходи!
Храни тебя любовь!
Моя любовь — я ждать не перестану!

Сразу оговорюсь — впечатлительным мужчинам лучше не читать.

Инка любила скидки. Забежав в аптеку за ..., впрочем, не важно за чем, она прикупила и полоски для удаления волос — за полцены. А с приходом пляжного сезона, придирчиво рассматривая ноги на предмет проклюнувшейся растительности, вспомнила об удачном приобретении. Обклеила липучками нужные места, похлопав по ним для усиления эффекта, и приступила к "снятию полосок вместе в волосяным покровом". По крайней мере, так назывался этот процесс в инструкции. Неприятно, но терпимо. Часть волосков осталась на липкой плёнке, но о-очень маленькая часть, зато на коже застывало
противное тягучее желе. Инка была оптимисткой, но протерев ноги крошечной тряпочкой из вышеупомянутого набора, догадалась, что последствия придётся убирать радикально.

Притащила пачку влажных салфеток и с энтузиазмом принялась за дело. Дело не двигалось... Ноги липли ко всему: к платью, к стулу, друг к дружке. Кстати или совсем не кстати, выяснилось, что и уцелевшие волоски тоже прилипли к коже намертво. В ход пошла жидкость для снятия макияжа, потом дорогущий лосьон для лица. Воск или что там, отчищаться не желал, волоски сопротивлялись. Инке казалось, что слышен их зловредный шёпот: "Врёшь, не возьмёшь!"

Часовое отмокание в мыльной пене помогло, но только морально. Инка перестала паниковать и с невозмутимостью йога отдирала мочалку то от правой ноги, то от левой. Руки тоже стали залипать…

Прикрытая, практически, одними обрывками мочалки, побежала обсыхать на балкон — не портить же полотенце (к зрителям она отнеслась философски). И тут поняла — одной не справиться.

Потревоженный муж, не отрываясь от телевизора, голосом знатока из "Что? Где? Когда?" безапелляционно озвучил: "Спирт". Такого в доме не водилось, но нашёлся мужской одеколон.
"Каждый должен нести ответственность за свои слова!" — мудро решила Инка и принялась брызгать из бутылочки. Расчихавшийся супруг вернулся в реальность и проявил участие: "Помогает?"

"Вроде, да…" — ответила она, но ей лишь показалось. Липучесть исчезала ровно на время испарения одеколона, а потом возвращалась на обжитую территорию. Жидкость в пузырьке уменьшалась вместе с надеждой вернуть ноги в нормальное состояние. Не поддавшись отчаянию, Инка прибегла к проверенному за последние годы способу — примостившись на краешек стула, чтоб не залипнуть, единственным чистым мизинцем забила вопрос в google. Сеть ответила рекламой средств на все случаи жизни, завлекая скидками и подарками. Устояв, то бишь, усидев, перед соблазном, отыскала нужное.

Всего-то и требовалось — обмазаться растительным маслом. Вернувшись на балкон к скучающим зрителям, Инка щедро, словно салат перед подачей, полила уже посиневшие и опухшие ноги маслом. Они стали похожи на баклажаны, подготовленные к отправке в духовку, и оставляли на всём жирные пятна. После третьего захода кожа перестала липнуть, но продолжала лосниться — наверно, от удовольствия.

Размотав туалетную бумагу, Инка занялась обёртыванием. К ночи, когда соседи, не дождавшись заключительного акта трагикомедии, разошлись, а муж окончательно уснул у экрана, она закончила процедуру под названием "удалению волос воском". Воск, пусть и с большим трудом, удалось удалить, волосы — нет.

Жизнь разберётся: яйцо или курица...
В зеркале время морщинками хмурится
и отражает лица помятые...
Да, изменились, давно не цыплята мы,
только друг друга мы видим по-прежнему:
юными, стройными, с кожею нежною.
Пусть, не таскаешь букеты охапками,
не покупаешь мне тоннами сладкое,
но не на этом любовь наша зиждется.
В чём же секрет?
Может в тёплой яичнице,
той, пересушенной и переперченной,
что на столе ждёт меня поздним вечером?

Вчерашняя отличница, зубрилка,
во взрослой жизни — офисная моль.
Из экшена — обеды и курилка,
и книги про корсаров и любовь.
Она плыла по будням снулой рыбой,
которую поймали на уду...
А ей хотелось бороздить Карибы
с пиратами и с верным какаду,
чтоб, ослепляя золотом и взглядом,
сердца матросов походя разбить.
Бить склянки, cпеть в Гренаде про Гренаду,
и пить взахлеб свободу, джин, и жизнь!
Закрыла книгу, не вложив закладки,
давно уснул домашний попугай.

Никто не знал, что утром залихватски
она угонит из депо трамвай.
И будет гнать без рельсов до Ямайки,
как мощный, быстроходный кадиллак,
а попугай, сорвав с веревки майку,
соорудит корсарский черный флаг.
Рванется в синеву веселый Роджер
навстречу авантюрам и ветрам:
— Держи свой шанс, не упускай, ты сможешь —
я зуб несуществующий отдам!

Из ночи в ночь по снам моим плывёт
косяк нездешних рыб — смешных и странных:
в нём барракуды кротки, а пираньи
лишь для улыбок раскрывают рот.

Ни ближнего, ни дальнего не жрут,
как будто знают, что все рыбы братья,
радушно тянет ноги для объятий
ко встречным даже безголовый спрут.

Приветливо глядит гигантский сом,
усатый, как мультяшный мафиозо…
Души моей саднящие занозы
врачует этот непонятный сон.

В нём рыбой я была, а рыбы — мной,
вода и ночь стирали зло и грани,
a камбала-луна плыла над нами
и небо серебрилось чешуёй.

Уходили вдаль деревья,
обрывая связи-корни...
Я глазам своим не верил:
колыхались в пышной кроне
птичьи гнезда в такт движенью.
Шли деревья, шли деревья,
уводили за собою
в неизвестность свет и тени.
Небо, прежде голубое,
почернело за мгновенье,
затопило землю болью
и просыпалось золою.
И деревья уходили,
становились мельче, ниже,
оставляя, как могилы,
рвы зловонной мутной жижи
на местах, где жили-были…
Бессловесно уходили,
да и где отыщешь слово
описать смертельный ужас...
Ветер резко и сурово
подгонял их: "Ну же, ну же!"
И, как будто заколдован,
мир молчал... Опять и снова.
А деревья уходили,
чтоб о прошлом вечно помня,
стать в который раз большими
и пустить по новой корни.

Вскинув к небу ветки-крылья,
за бессмертьем уходили...

Раз, два, три, четыре, пять –
дяди вышли пострелять...

Не бойся, зайчонок, нас не найдут,
просто закрой глаза.
Я рядом с тобою, чувствуешь – тут!
Нет, открывать нельзя.
Давай понарошку в лес удерём
или куда ещё,
где воздух пропах не гарью – дождём,
спрячемся под плащом.

Раз, два, три, четыре, пять –
нас опять идут искать...

Но мы в тридевятом дальнем краю –
только глаза зажмурь.
Прислушайся, где-то птицы поют,
скоро уже июнь.
Как сказочны краски летом в лесу,
солнце, цветы. Теплынь,
a если намокнешь – в дом занесу,
плюшевый, не простынь.
Достанем альбомы – зарисовать
мирные миражи.
A в прятки я перестану играть,
если останусь жив…

Раз, два, три, четыре, пять...

В пруду заката комары звенели,
лягушки квакали на нотах низких,
и каждая мечтала стать Офелией,
на крайний случай, выбиться в солистки.
Слонялся опечаленный Горацио -
он в профиль был похож на вурдалака,
а злые, очень злые каракатицы
учили свисту боязливых раков.
Рыдали безутешные русалки,
завыли выпи и другие звери,
им было всех, по-человечьи, жалко,
и Гамлета, и Йорикa, и череп.
На берегу томилась я - без пары,
без макияжа, мыслей и несмело
пыталась сбацать "Мурку" на гитаре,
но у меня скрипичный ключ заело...