... не котёнком хочу быть, а тигром
жёлтоглазым и грозно рычащим.
Прекратить с детским бантиком игры
и в бамбуковой прятаться чаще.
У подножий ковром чёрно- жёлтым
наслаждаться в свирепой нирване,
напугав всех, промчаться пижоном,
позабыв про какашки под ванной.
И, взлетев, словно птица на штору,
озирать всех презрительно смело,
саблезубо мяукнув, как штормом
пульс усилить у свинки умело.
На коленях хозяина сладко
помечтать, ведь обед был хорош и
не пугайтесь, с мечтами - накладка,
я - не тигр, просто маленький Грошик.

Подобно пуле огненный Кавказ
пробил его израненное сердце.
Смерть кровожадно ластилась не раз -
влюбилась, лихоманка, не согреться.
Буйнакск и Грозный, воинская честь
вела его по тропам опалённым.
Просила Родина: "За Русь!" Он - "Есть,"
склонившись головою убелённой.
Шёл, не сгибаясь, сквозь огонь и дым.
То был не дым Отечества, что сладок.
Тот, что мужчину сделает седым,
оставив в дар убийственный осадок:
инфаркт, сирена, "лобный" стол, хирург
и долгая дорога к мирной жизни,
что дал белохалатный Демиург,
но жив "курилка" и поклон - Отчизне.
Есть в неспокойном сердце свой резон:
коль за державу воину обидно,
болезнь - в отставку, немощь, трусость - вон.
Мужчины на Руси родятся в битве.
Осанку держит он, чеканя шаг,
когда к могиле воинской подходит.
Не зря отдали жизнь, повержен враг,
в ответ - молчание, лишь плещут воды
большой реки - России, просто Русь,
где жив народ, что не уронит чести.
И я любимой Родине клянусь:
"И в радости с тобой, и в горе - вместе!"

Дед буянит спозаранку
с бабкой, тема - самогон.
Для разгона хлопнул банку,
градус вышел "ого-го".
Бабка - места не находит,
дед с утра ни жив, ни мёртв,
только бродит, хорохорясь,
бражка вышла первый сорт.
Говорит, что чёрта видит -
косолапый, брит под нуль.
С дедом говорит на идиш,
сам - грязнуля из грязнуль.
Морда - с тощей бородёнкой,
зуб гнилой один торчит,
но в штанишках примоднённых...
Бабка - в крик: "Дедок, молчи!
Лысый чёрт, ополоумел.
Старый, очи в горсть сведи.
Отродясь ты не был умным,
ты же в зеркало глядишь!"

Его дыхание несвежее
учуяла по сквознякам.
Женоподобный кепи бежевый
лишь однозначно дуракам
весьма подходит и в натуре он
ко мне с букетом подошёл.
Откашлявшись, вдруг драматурно так
сказал: "Всё будет хорошо.
Сейчас пойдём с тобой в прибежище
и там погасим лампы свет.
Теплее там, здесь столько снежища,
что вьюга стонет в голове.
Во тьме расстанусь с целибатом я.
Мария Магдалина - ты.
Узнал когда ну,.. ты - с солдатами.
Ах да, букет, купил цветы."
Кругом народ галдит испуганно:
"Псих из диспансера сбежал!"
Врачей опять подвергли ругани,
все словно сели на ежа.
Я - опер и допрос с пристрастием
враз обеспечила б мальцу.
Жаль - сумасшедший, вот несчастье-то,
а то б - СИЗО, "браслеты", суд.
Вот вой сирены, это - "скорая".
Садись, монашек, не балуй.
А чтобы не смотрел с укором ты,
пошлю воздушный поцелуй.

Не "сапиенс", пьющая хомо-трава,
закончился "пик эволюции",
царит жёстко бизнес, ничтожны слова,
нас ночь развлекает поллюцией.

За стенкой веков выбор двойственным был:
ты - богов, коль нет - меры крайние;
целуй крест, забудь еретик: "если бы",
по церкви брегеты настраивай.

Но церковь и вера - богач и бедняк,
как две ипостаси, две плоскости.
Кто: чёрт или бог? Тяжкий груз - на плечах.
Кто тот, что кусал ночью локти мне?

Суть нищих не время излечит, а холм
и пыльный от глупостей памятник.
И как не взбивал петушок свой хохол,
но косточки в супе пропарились.

Когда же наступит в висках тишина,
сползём ли когда-нибудь с паперти?
И нас небеса не пошлют снова "на",
по совести жить будем, памятью.

Наконец, привалило мне счастье:
осень - в гости, не ждали - пришла.
Разрывается сердце на части,
дар Пандоры судьба поднесла.
Крыша медленно в темень отходит
и зверюгой оскален сосед,
в луже тонут опять пароходы,
в никуда обилечен билет.
И как - осень, так пляшут неврозы
в забубённой моей голове,
а в душе расцветают не розы,
а шипы и я верю молве,
что кругом только - вражьи шпионы.
Всё шныряют, чего бы стащить,
Не они ли украли пионы,
с чем теперь - на базар? Не ропщи,
паранойей отравленный разум.
Ведь такой ты теперь не один,
весь подлунный мир чокнулся разом,
психдиспансер всех ждёт впереди.
Как удачно вписался Рязанов:
всяк природный сезон - благодать.
И выходит, что зря завязал я,
осень - в гости, с ней надо поддать.
До свидания, мир заоконный,
бесшабашное, здравствуй, житьё!
В стельку пьяный кричу я с балкона:
"В осень - вечное счастье моё!"

Словно в витиеватой узорчатой раме
спал рассвет, укрываясь туманом небес.
Изумрудные сказки нашептывал рамень.
Хочешь я расскажу их на ушко тебе?

Как напрасно искал принц в чащобе русалку,
увертюра "люблю" стало звуком простым,
для печали дана Сирин нам небесами,
Алконост волшебством навивает мечты.

Как склоняется ночь над бездонной картиной,
грустным золотом ткёт холст немая Луна.
Варит бабушка зелье из мёда с малиной,
песня листьев зелёной дриады слышна.

В зазеркалье пруда серебристой гребёнкой
в ненасытной котле вьётся стайка мальков.
Осень нежно глядит желтоглазым ребёнком -
очарованный странник волшебных лесов.

А какова цена строфе, богатой рифме?
Порою в золоте - оценивает кто-то,
а те считают: это просто - алгоритмы,
глаза закатывать, читая вирши томно.
Кто в лес, кто по дрова, но надо докопаться
до сути, это ли не главная причина?
Тортиле стихотворной вскрывшим крепкий панцирь
даётся слава настоящая, без чина.
За выводом простым не надо долго бегать,
не за бугром лежит, а под рукою, рядом.
Ты напиши стихи про то, как ты обедал,
да так, чтоб я забыл все горести бы кряду.

Как забавно идти мне по тонкому льду,
глубину ощущая болотной трясины.
Шепчут что-то листвою трусливо осины,
паутину из липкого страха прядут.
Ускоряется шаг, а декабрьский закат
в пурпур с кровью надменным судьей перекрашен.
Риск велик, но безмолвный путь более страшен
в сердцевину забвения, страсть велика.
И толкает она: "Набери витражей
из осколков льдяных, сумасшедший художник,
смерч и бурю пожнёшь, если сеешь ты дождик!"
Будут штормы шептать имя жесткое: "Жесть!"
По канату судеб, нить босою ногой,
чуя рези в мозгу, еле-еле нащупать.
Опьянев от любви, усмехнуться с прищуром:
"Мир, имею тебя, я - ничей, я - нагой."

Бредёт к порогу налегке,
на нос очки надвинув скуки,
дурак в дурацком колпаке -
без головы почти безрукий.
Он всеми позабыт давно,
окно - единственное хобби.
Какое грустное кино
про пустошь, где влачится хоббит
по обездоленным годам,
кресты оставив за плечами,
там, где горит ему звезда,
в туннеле - родичи - встречают,
что потерялись в сизой мгле
кто старости, а кто болезни;
и только старый пень - в седле.
Надолго ль? Знает - бесполезно
искать прощенья у судьбы,
той, что рождённых клонит к смерти.
Надежда шепчет: "Если бы..."
А жизнь - "Фантазии умерьте!"
Скрипит вселенной колесо
и давит, давит поседевших.
Течёт кроваво-алый сок
из душ червивых, перезревших.
Но взденет хоббит медный крест,
свинцовый лобик перекрестит
и к паранойе - под арест:
там жизнь и смерть поинтересней.

Булыжники, цепляясь за ботинки,
спешили рассказать им о былом.
По окнам мазал дождь свои картины,
закат накрыл полгорода крылом.
Я, проштампованный толпой в трамвае,
ловил попутный ветер головой,
смотрел, как небо тучами свивает
гнездо луне, на звёздный хоровод.
Всё позади и. брошенное в спину,
не так саднит негромкое - Прощай...
Я - не один, веду беседы с сплином,
укрыт полой тоскливого плаща.
Неловкие слова ручьём холодным
текли на запад замыкая круг.
Кусок газетный, притворившись лодкой,
к закату уплывает, к октябрю.
Когда- то расставаться миражами,
приходится, всему своя цена,
не застревая между этажами,
возможно, это - жизнь, а не вина.

В моём душевном багаже чудес не счесть,
накоплены за годы, никуда не деться.
Сопливые мечты хромающего детства:
надежда, секс, облом, заточенная месть.
О, как манил коварно златом пьедестал!
Я в клочья рвал штаны в озлобленном экстазе
и душу разъедали волчьи метастазы:
хоть необъятен мир, но заняты места.
Лишь солнце кровью мне кропило кожу век,
вставал и брёл покорно я Сизифом в гору.
Кричал мне в уши: "Аз воздам!" - постылый город.
"Воздам," - в ответ цвело в опухшей голове.
О, месть, как яд ты - упоительна сладка.
И травишь, и пьянишь, прекрасная из женщин.
Злодейка-жизнь немало выдала затрещин,
но вот на горизонте замаячил кат.
То старость и болезнь сквозь трещины в сосуд
обидчиков проникли, улеглись в подбрюшье.
В их нервных снах танцует смерть фокстрот "Удушье",
ни неба, ни земли, душонка - навесу.
А я здоров как бык, хотя немало лет
топчу асфальт, жую на завтрак злые мысли,
и мне, как всем, здоровье предъявляет иски,
но месть заставила меня сидеть в седле.
Спасибо, матушка, за долгие года.
Они - невеселы, но принесли удачу:
в ней длинный век и моложавость есть на сдачу.
Ну пир тебе среди чумы, ни дать ни взять.

... мгновения растягивая встречи
в безвременность аморфную, слегка
надеясь, что грядёт навстречу вечность,
и не исчезнет вдруг твоя рука,

что греется щенком в моей ладони,
согревшись, гладит мой прохладный лоб.
Вкус нежных губ пленительных, медовых
в груди смешал и холод, и тепло.

Лететь к огню и, в нём дотла сгорая,
в друг друге возрождаться вновь и вновь.
Как абрис баттерфляя в пасторали -
бегущие по волнам моря снов.

Тону в тебе и не зову на помощь,
лечу в бездонный вечностью полёт.
Тебя запоминаю и не помню,
влюбляясь заново себе назло.

Ты - множество моё и ты - единство,
я оглушён и кругом - голова.
Не торопись, - шепчу себе, - Дождись. Но...
Где малодушно спрятались слова?

И тысячу повторов будет мало,
люблю, - кричу с заоблачных высот
и, с них стекая я любовной манной,
вновь запущу мгновений колесо.

Самодержавный день зарёй встречает,
судьба сосватала и повенчала ночь,
но только в нас любовь горит и чары
её останутся навек со мной.

Не скучай, переменится к лучшему,
лёд и пламя на смену затишью
подойдут, приведут бога-лучника
и любовь ты душою постигнешь.

Льдинки звёзд так бездарно докучливы,
ты не трогай их, окоченеешь,
сердце вымерзнет серою скукою,
а любовь... распрощаешься с нею.

Не любить как на смерть, значит кровь не лить,
змейкой ночь проползает по венам.
Муть невзрачная, тропки неровные,
гиль стучится в дверь осоловело.

Нет, не так! Режут бритвой забортные
штормы душу и бьют, что есть силы,
бог взрывает нам сердце, аорты ли!
Та - любовь, о которой просили?

И глядеть, и глядеть в синь озёрную,
серебром наслаждаясь от бликов,
что любовь сыпет звёздными зёрнами
и любуешься ангельским ликом.

Разбросал сон златыми кудряшками
быстротечное, легкое лето.
Всё проходит, родная, но рядом мы
и любовная песнь не допета.

Жил-был Иван Иванович Иванов. Жил, значит, себе не тужил и так - до двадцати лет. Стало быть, паспорт надо идти получать. Все в четырнадцать лет сходили и получили, а этот нет, целых шесть лет выдержки дал. Для чего спрашивается? Это ж не армянский конъяк, - паспорт. Ну так, то ли взбрело ему в голову, то ли вспомнил, он и пошёл. Взял с собой метрику, зачем-то свидетельство о браке его родной тёти с неродным дядей, справку из местной психушки и в стол, но в паспортный. Там местный начальник, открыв метрику, узнал, что перед ним стоит некий Пётр Петрович Петров, о чём он, начальник паспортного стола имел честь и удовольствие сообщить потерпевшему. Потерпевший, а именно: глубоко разочаровавшийся молодой человек, который до последней минуты был уверен в том, что он - Иван Иванович Иванов, а не некий Пётр Петрович Петров, грустно рухнул в обморок. Затылком об пол так приварился, просто ужас. Но нет причин для беспокойства, потому что в затылочной части черепа мозгов отродясь у молодого человека не было, что и показала МРТ. Собственно, как и во всей голове, кроме левой височной доли. Вот именно.
Очнувшись, молодой человек в расстроенных чувствах поплёлся домой, чтобы поведать грустную во всех отношениях историю своим близким: папе и маме. Папа, как всегда, лежал кверху воронкой, так как считал, что это есть самая уважаемая поза для взрослого мужчины, достигшего полового эстетического половоззрения. Ну он так научно выражался или, как сам папан любил констатировать этот факт: выражёвывался.
Мама, тоже как обычно, жарила что-то с рвотным запахом на прошлогоднем прогорклом пальмовым масле. Духмян стоял,.. ну мухи на лету падали, блин. Кот еле успевал их лопать, так как его не кормили нормально с прошлого лета, а оно было, дай бог памяти, два годика назад, хотя бери шире, может и три. В общем, животное было таким оголодавшим, что сожрало бы хозяев, если бы дотянулось. До чего дотянулось? До носа, конечно. Отгрызла бы скотина и фамилии не спросила б.
Да... Вот как раз про фамилию. Значит, возникает большо-о-ой вопрос. Даже уже не вопрос, целый допрос и с пристрастием, то есть с выкручиванием ушей с корнем, как минимум; смена резьбы в носу вручную (Бррр, кошмар). Ну и самое, самое страшное: выливание водки на пол, а лизать ни-ни. В общем, этот юноша был, теперь уже всем ясно, патологическим изувером.
Конечно, он стал приставать к маме, требуя ответить и немедленно, во-первых, почему опять это - поганое масло, его, вроде, слопали в прошлом году?! Он, точняк, помнит, потому что блевал не переставая неделю, еле откачали. Зелёный был как свежий огурчик, ну может, слегка, малосольный. Так, теперь во-вторых, почему опять без него выжрали литр, а ему, опять же, хрен в сумку?!
Маманя, уставившись на него осоловевшим от угара взглядом, спросила: "О каком хрене - речь, племяш?"
Мать её! (Под потолком эхо весело пропело: "Адь-ё, её, ё!"). Вот он ответ! Сам изо рта вывалился без допроса с пристрастием. Так он - племянник, мать-немоё! (Эхо на сей раз смолчало, видимо, какой-то неадекват проскочил, потому, значит, игнор и включился).
Всё встало на свои законные места. Час от часу не легче! Значит, тот, лежавший с открытым ртом, из которого исходил не только отвратный запах прокисших портянок, которые год не снимал некий лесоруб в тайге, но и сип удавляемого, - его дядя. Но молодой человек был из рода, не путаем с отродьем, пытливых. Поэтому он решил во что бы то ни стало допросить главного свидетеля, тем более, что он стал подавать признаки похмельной жизни.
Иван, пока, для конспирации, его будем называть этим именем, подошёл к лежащему и, сурово насупив брови, тихо спросил: " Папан, водка и хде?" Хотел добавить интеллигентное: "хрен ты собачий", но передумал, потому что папа или тот, кто себя таковым по сию пору называл, был из малоросских мещан. Папа, умильно улыбнувшись, кротко взглянув в чистые, кристально трезвые (ну естественно!) зрачки сына или того, кого по сию пору так называл, ответил: "В пиз... джаке, роднюсик, где и огуречный лосьон на утро."
"Пизджак? Это что? Ну, папан, вы даёте стране угля. Неологизмы, в такой ответственный момент жизни!" - Так и подмывало кинуть эти горькие фразы в лицо того, который по сию пору... Хотя, об этом уже сказано, но повторить-то не мешало бы. Ваня опрометью кинулся к пизджаку... (Вот, зараза. прицепилась!), к пиджаку, а там... Тот самый, ну догадались сами. (Молодцы, бурные аплодисменты!) "Хрен в сумку." Ну что за напасть с этими кровными родичами, которые по своему подлючему поведению, не говорю уж про отношение, тянут лишь на полукровных или сукровных. Ну в опчем, выпить нечего, а вопросов к свидетелям иеговы накопилась уймища. Та-а-ак!
Иван, паренёк крепкий, не только стакан, а то два пузыря в руках удержит. Ну не долго, конечно, но... Не важно. Подошёл к отцу и, как та маяковская кроха, решительно и строго спросил: " Папа, что такое хорошо и что такое плохо?"
Папа замер как кролик под взглядом удава, но смог-таки выдавить из-под себя: "Сынок, Сидор, ты чё? Маякнулся малость?" Это он гордо называл чревовещательным метеоризмом.
Сидор... Э,.. миль пардон, Иван, встряхнув для уверенности трижды головой, неуверенно пробормотал: "Сидор, говоришь? Да, с вами тут не то что маякнёшься, баркнёшься, сволочи вы бесфамильные!"
"Почему же бесфамильные, сына? Ты, что несёшь-то, родимец? У нас тут у всех одна на всех, мы за неё не постоим. Так, погоди-ка... Не постоим? Не так. Нет, постоим. Зачем, стоим-то, сынок? Я же тебе направление обозначил, вектор, следовательно, наладил. Прямая - пизджак. В чём вопрос-то?"
"В фамилии, папаша! Всосал - нет? Ну там ещё имя, отчество и отечество, вроде. Погоди-ка, местоимение? Короче, ФИО!" - проорал Иван, который Пётр, который, при вновь открывшихся обстоятельствах, ещё и Сидор.
"А что там не так с фамилией?" - недоуменно произнёс папаша, - "А кто такая ФИО? Твоя новая пассия? Пора, внучек, пора. Нам с бабулей давно уже надо нянчить праправнуков или прапровгнуков. Или проговню..."
"Ладно, ладно, папаша, завязывайте вы со своими синтаксическими изысками. Достали уже, сил никаких нет! Вы мне не про новоделы поведайте, а про то как меня, вашу прабакину мать-перемать, звать величать-то? И ФИО это - не пассия, а нормальная девушка, от которой у вас будут завнуки. Тьфу ты чёрт, внуки. Вернее, я хотел сказать, у меня от неё для вас будут... Да, её-моё, совсем ум за разум. Достали вы меня. Вот ведь говорил сколько раз, что не мучайте вы меня вопросами на трезвую голову. Да, не болтайте вы кудлатой головой! На мою трезвую голову. Всосали, папаша?" - из последних сил выбивался, как его - по имени, уже и не известно как кликать.
"Всосал, а как же. Мы с твоей маманей по пузырю - на грудь, а пол-литру - в желудок," - ёрничал пахан, видя как бесится Иван, словно глиста на иголочке. Хотя Ванька, который Петька, который Сидорёнок, да в пропасть всё это, был точно как глиста, только которая приближалась к обмороку.
Надо было как-то поставить папашу на "попа", а то неудобно было разговаривать. Один по горизонту расположился, лежит себе, хихикает. Другой эдаким перпендикуляром словесами брызжет. Обои уже сырые, (нет, не оба они, и не оба-на, обои бумажные! Ну на тверёзую башку, точняк крыша едет) да и запашок... Надо заметить откровенно, вонизм и правда стоял как в хосписе: бычьим фаллосом, аж до потолка, где по обычаю догнивают гангренозные больные, изувеченные, ко всему прочему, ещё и проказой.
"Вот интересно: гангрена против проказы, это как насморк против аллергии? Или хужее? Или нет, хужеее? Тут же надо приоритеты расставить: при гангрене ноги и руки гниют, а при проказе - нос и уши, а вот к насморку и аллергией вопросов не возник..." - Эти мысли словно сумасшедший метеор вертелись в голове вконец растерянного молодого человека. А ведь надо было-то другим заниматься: истину выковыривать из мозгов папаши и мамаши. Хотя,.. про мозги это - суть из другой оперы, в данном конкретном случае о мозгах, как о рассудке, не говоря уж про разум, тем более намекая на... Ладно, ясно, опять трёхимённого заклинило.
Как теперь главного героя называть-то? Ивпетсид, что ли, как древнего грека? У нас любят аббревиатуры, точняк. Короче. С первого, после которого не закусывают.
Иван, кряхтя и охая, перемежая для сугрева мышц действо матом, который, в свою очередь, ещё и благотворно влиял на перегретую психику парня, стал осторожно и как можно аккуратнее ставить папан на "попа". Тот упрямо пытался стать в позу "гмы", то есть, упираясь пятой точкой в стенку, тупо смотреть в пол, делая вид, что почти вменяем и адекватен. Шалишь! Нашего Ивпетсида на мякине не проведёшь. Ему явно наскучили горизонтальные, к тому же невнятные, показания подозреваемого. А улики имелись неопровержимые и страшные по своей детородной силе. Наконец, удалось рубашку, в которой находилось тело папаша, включая его необъятный живот, гвоздями прибить к стене. Перпендикуляр можно было объявить состоявшимся. Ну и то слава богу, и аминь, и аллилуйя... Так хорош, к делу. Вообще-то, следовало рядом пришпилить и маман, так как она проходила по этому делу основным свидетелем, который мог в любое время перейти в ранг подозреваемого. Но та, словно предчувствуя недоброе, сама подошла к беседующим и с любопытством вытаращилась на мужа.
"Сынок, то есть я хотела сказать: внучек мой троюродный, ты, чего же, креатив теологический задумал сделать в отдельно взятой хрущёбе? Или какой-никакой перфоманс забацать, на худой случай?" - поинтересовалась маманя, которая, значит, представляла из себя уже троюродную бабку.
Как-то так,.. наверное. Несколько запутано люди живут. Вот то ли дело - в пещере. Типа: эй, ты с дубьём, кушать подано, иди жрать, пожалуйста. Можно просто: эй, ты дубьё! Или ещё проще: дубина. Опять, парень в сторону уводит, а ведь дело-то стоит.
"Нет," - ответил Иван, благоразумно пропуская слово обозначающее степень родства, чтобы не впасть в очередной когнитивный ступор, - "я истину ищу. С утра начал, никак закончить не могу. Щас вот этому сродичу ухи выверну до отказа, пусть он мне правду-матку выложит. Как на духу. Иначе я не знаю чего сделаю, точняк и верняк, и точняковый верняк, и верняко..."
"Ладно, ладно, " - жалобно заголосила маманя, которая троюродная бабка. Вопрос: троюродная ли? Судя по её поведению, она тянет на пятиюродную, ну может, на четвероюродную с четвертью, но плюс десятка, не меньше, строгача, и чтоб в Матросскую - юнгой или, на крайняк, юнговшей. Нет, не так, юнговнейшей. О, теперь полный аллюр три креста.
"Вот ты говоришь, сам не знаешь, что сделаешь, а чего сам-то делаешь?" - Продолжала в том духе прабабка, - "матку выложить нельзя, только заложить можно: куда пошла и зачем. А тебе матка-то за каким лешим понадобилась?"
"Матка с лешим связалась?" - Парень чуть в осадок не выпал от удивления. - "Это что ещё за блудятина-то такая, я вас спрашиваю?!"
Маман, которая приходилась троюродной бабкой истцу, а именно: Ивпетсиду, только открыла рот, чтобы поведать грустную, прогорклую историю любви матки к лешему, но в это время прибитый к стене, теперь уже неизвестно кто, начал давать признательные показания: "Петька, ты этой старой ведьме не верь. Она нам с тобой не родная."
Петька? Ивпетсид, вылупив в изумлении глаза, только и смог из себя выдавить: " Как это так не родная? А какая - троюродная, что ли?"
"Ладно, прижучил ты меня, Шерлоксос, дочка она - мне, приемственная. Понял?" - раскаянно просипел распятый родственник неизвестного родственного ранга.
"Да ну вас на хрен, уроды уродственные!" - в сердцах воскликнул оскорблённый до глубины души Чёрт его знает, как его называть. - "Извращенцы, педофилы и педа... гоги из вас, ну прямо скажем, никакие! Держите дитё на трезвую голову... Не мотайте башкой-то, мы этот факт уже с вами прояснили, на чью головушку-то забубённую. Ладно, пора вердикт выносить! Уж держитесь теперь, мало вам не покажется!" - С ехидцей пригрозил Ивпетсид.
"Вердикт выносить? Ты что, сынок, ополоумел вконец?" - Заголосила маман, признавшая этой неожиданно вырвавшейся громогласной уликой близкородственный факт, - "у нас никто из домашних-то никогда из дому отродясь ничего не таскал, не пропивал. Всё - в дом и в доме наливали, попивали, пропивали, простывали, просыва..."
"Я вас услышал, так что фонтан, который более тянет на словесный ..., ну вы поняли, можете заткнуть." - Успокоил новоявленную мамашу трёхимённый. - "Я про лосьон, который был в пиз..., стоп, в пиджаке! Обвиняемые, я его-таки нашедши, ага. Так что, не светит вам и не греет. Осталось только об стеночку - медным лобиком, шантрапа вы безродная. Вот так вота!" - С торжествующей ноткой в голосе закончил свою грозную филиппику Иван, который позже стал Петром, а чуток попозже, Сидором.
Распятый неожиданно рванулся что есть силы, вытянув заскорузлые руки с артритными пальцами к горлу бывшего сродственника, но не тут-то было. Парень пришпандорил в перпендикуляр падшего в горизонталь накрепко: десять гвоздей не пожалел. Длина каждого гвоздя восемьдесят миллиметров, а паренёк их - по шляпку, которая была увеличенного типа, а рубаха у допрашиваемого - советского образца, почти старорежимная. Из таких поводки для гиппопотамов делать, не ошибёшься.
Выпил Ивпетсид залпом лосьон из горлышка, пришла бессознанка и спросив: "Чё не спишь, недомерок!" - Ударила промеж глаз чем-то тяжёлым, похожим на старинный чугунистый утюг. Парень ещё подумал, (и как только люди всё успевают): "Чугунистый? Из чугуна, блин, или же чугунный..." - В тяжёлой голове опять проявилось эхо: "Унный, умный, умер,.."
"Кто умер-то," - так и подмывало спросить и спросил ведь, - "А хто?"
А ему в ответ: "Дед Пехтоман, которого звать-величать по имени Иван, потом Пётр, а уж потом, потом Сидор..."
Утро как всегда нежданно-негаданно ворвалось в комнату спящего мальчика. И оно же, как и всегда, вдарило мирно дрыхнувшего большой солнечной дубиной прямо в лобешник, присовокупив при этом тошнотворный запах во рту, как будто там всю ночь гадили какие-то животные, ну, к примеру, скунсы, а в среднерусской полосе, видимо, кошки. Как солнцу этот фортель удавалась проделывать каждое утро, никто из потерпевших до сих пор так и не смог догадаться. Да, задачка была не из лёгких.
Так, что там со спящим-то в терновнике? Он, блаженно потянувшись, открыл слипшиеся от выпавшей за ночь соли глаза, потёр как следует и взял со стола дымившуюся с вечера сигарету и подумал: "На пачке - долгоиграющие написано. Опять обман, и хде музыка, я вас спрашиваю?"
Он огляделся вокруг и, к своему вящему удивлению ( ну не "к вящему", "обрящему что ли?), увидел лежащий на столе новенький паспорт. Паренёк, привстав, дотянулся до отливающего на солнце всеми красками радуги твёрдокорочного документа. Напевая себе под нос: "Что день грядущий нам готовит?" - Открыл. Почитал. Там, значит, черным по чисто белому было написано, что сей документ выдан на имя Ивана Петровича Сидорова, такого-то года рождения Во-о-от! Такие, значит, пироги с котятами у нас. Вернее, у него. Пацан благополучно нырнул в обморок. Вынырнув через пару часов, повторил всю процедуру от начала до конца. И что же вы думаете? У него-таки получилось, но с маленькой оговоркой: он успел прочитать только, что выдан паспорт, значится, на имя Петра Сидоровича Иванова, и опять, слава те господи, туда. Куда, куда? Корове под... В обморок, конечно. Ей-богу, кисейная барышня какая-то! Ну, в третий-то раз всё было иначе и по совсем, совсем по другому сценарию. Он вынырнул, огляделся и втихаря приоткрыл картоночку, а там... Ну ясно что: Сидор Иванович, ну про фамилию и пьяный ёжик догадается, Петров. Только, чур, я не ёж.
В общем, пора зафиналить сию грустную,.. нет, грустнейшую,.. трагичес... Ладно. Пошёл этот фрик, которого незнамо как теперь звать-величать в школьную мастерскую. Школьник-недоросль. Взял у какого-то "мелкого" зубило, стырил кусок двадцатислойной фанеры у мастера-преподавателя площадью метр на метр и начал штробить слова. Слова из знакомых букв, которые успел запомнить на занятиях по русскому языку. Целых двадцать две буквы, включая междометия.
Выскреб, значит, название: скрижали. Далее все три своих ФИО, присовокупив сию фразу: "Нет повести печальнее на свете о том, как получали паспорт дети", и закопал на память дорогим потомкам. Правда, где закопал, в последствии благополучно забыл.

на оригинал:
Я приду из темноты
Автор: Neihardt
Я приду из темноты
Душной ночью в город гулкий,
Где чугунные цветы
В потаенных переулках
На оградах старых стынут,
И который век подряд
Злые волны.
Выгнув спины,
С гордым ветром говорят.

Как обычно, по ночам,
Я укроюсь жухлым небом,
Где разрушенный причал
Кормит чаек мокрым хлебом,
Где немые маяки,
Где рабочие кварталы,
Где из пропасти портала
Выползают сквозняки,
Где не слышно ничего
Сквозь свинцовый, сизый ветер…

Старый город не заметит
Возвращенья моего.

http://litset.ru/publ/49-1-0-36781

Много в городе оград,
а цветов в нём - маловато.
Град букетам будет рад,
горевать и плакать хватит.
Шлак с окалиной смешав,
сделаю отличный гумус.
Для цветов смесь - хороша,
сорт растения - "Чугуний".
пусть не пахнут, но зато
простоят век, не завянут.
- Вам букет - на десять тонн? -
(Кстати, вор цветок не стянет:
нужен будет самосвал,
грузчики, лебёдка, сварщик,
матершинные слова,
а без них цветы не стащишь.)
Но муниципалитет
отписался: "Не оплатим!"
Мэр шепнул мне тет-а-тет:
"Вам в шестую бы... палату."

Песенка осужденного Автор: Neihardt

"Не к месту пробил час, и музыка не та,"

Совсем не в тему музыка звучит в висках,
здесь реквием Шопена был бы очень кстати.
Чудное небо: в клеточку, из праха - в прах;
и мудреца судьба под монастырь докатит.
О, как манит к распятию оконный крест,
где между двух воров повиснет неудачник,..
но на стекле - две мухи, тишина окрест.
Как плюнуть хочется на мир брезгливо, смачно!
Но этот бренный мир - удел живых людей,
где пенитенциарная живёт система.
Ведь муки обещал великий иудей,
но мозг жуёт инсайт как ту мифологему,
где око рвать за око, выбить зуб за зуб,
где в яслях - братья, но во взрослой жизни - волки,
где ближнего убей за прибыль и маржу.
Хоть кол на голове теши, но есть ли толк в том?
Да, музыка - не та: в ней будущего нет.
Вина?.. Взаймы хлебнуть на время лживой жизни.
"Нырнуть" в кабак, в котором несколько монет
позволят утопить в вине вину, измену, "измы".

"Ночь бродячая смотрит в оба,.."
Вальс «Прощание» Историческая поэзия Автор: Neihardt

Ночь падучая смотрит в оба
(или оба-на?) сутки кряду.
Дед Василий сказал: "Ты спробуй,
даже сбрую он растворяет!"
Чё да хто,.. самогон, конечно.
Вот луна-то и раздвоилась,
а за ней появилась вечность
и соседкой заголосила:
"Алкаши, пропитые бесы
отравили смурным дыханьем!
Ты ж - поэт, блин, не просто бездарь,
музу пропил - любовь-вакханку!
Придавить бы вас крышкой гроба
в белой ванне залитой водкой,
чтоб в ней плавали вечно оба -
малахольные две селёдки.
Но, надеюсь, ты протрезвеешь
и закинешь стакан подальше,
и к строфе плотоядно - зверем
и поэму "чиркнёшь"... без фальши."

...наши страсти с тобой дело - частное,
отношения - будто наивные,
словно главное - телопричастие,
страсть по венам бежит кокаиново.

Нет, не пьяная жуть, обалденная,
то что связанно вроде как с крыльями,
в них ночное есть, но и поденное,
и с луною, и с солнцем над крышами.

Чем же связаны мы и повязаны
не цепями же или верёвками?
По душе пишет бог тонкой вязью ли,
может, чёрт рвёт мозги нам речёвками?

Переклеил нам души с друг другом кто?
Как сиамские - мы, режь убьёшь двоих,
страсть любовная, место есть ругани,
без тебя просто - смерть, я твой - ёшкин кот.

... а ты мне не скажешь: "Прощай..."
Как я не сказал тихо: "Здравствуй."
Пролить не успеешь ты чай
и я не взовьюсь злой савраской.
Не спросишь: "Где бегал до трёх?"
В листок не упрусь потолочный
и речь не пойдёт про дурёх,
про зубик малышки молочный.
Не будем смотреть сериал
и мыть исполнителям кости,
гадать кто и чей идеал,
ты что-то не вякнешь про космос.
Никто нам не выключит свет,
не будет тянуть вечно жилы,
в том доме которого нет,
в котором с тобой мы не жили.

Ты лицо окуни в изумрудный ручей,
излови золочёные капли губами.
Торопись, время вышло, волшебник исчез,
вдалеке тает дымкой мечта голубая.

Жить в плену снов легко, но откроется дверь,
явь уколет иглою, как-будто случайно,
и взорвётся витраж-кокаин в голове,
злость тебе не убить сигаретой и чаем.

Мнилось счастье: летят плавно птицы на юг,
рядом он, руки крепко за талию держат.
В прошлом капище, злобный вой бешеных вьюг,
где глаза у судьбы - не архангела, стервы.

Шепоток - в тишине: "Мне бы кроху тепла,
пусть любимый далёко, любимый услышит.
Я надежду в себе для него берегла,
согревая в душе ледяную улыбку."

Птице страшно без крыл, сердце прячешь в норе,
сарафан из заплаток судьбу не согреет.
Пожирает туман уплывающий брег,
парус петлей свернулся, качаясь, на рее.

Расстрелянная ливнями зима,
брюзжа, ручьём бежала по сугробам.
По городу трамвай промокший март
возил, торя сквозь мостовые броды.

Императрицы ледяной портрет
вниз по реке кусками уплывает,
написанный морозом в декабре,
с претензией на гений Караваджо.

Нет северных голодных скакунов,
дотла объевших на деревьях зелень,
тогда протестовала осень, но
царица холодом сковала землю.

Теперь над ней смеются воробьи,
былое царство рухнуло в мгновенье,
змеятся по проталинам ручьи,
как будто бог весны бежит по венам.

Мне снилась женщина в бордовом,
шла в обезличенной толпе
пятном цветным, дымок с ментолом
от сигареты голубел
над волосами ореолом.
Не разглядеть её лица,
глаза лишь тяжестью свинцовой
в упор глядели, в них мерцал
неукротимый жар блаженства,
который сводит нас с ума,
взор колдовского совершенства,
в нём - рай небесный и тюрьма.
Людей глотали магазины,
кружился в танце листопад,
а небо, тучами морщинясь,
стучало громом невпопад.
Я плавился под женским взглядом
церковной восковой свечой,
вдруг оказался с нею рядом
и в губы впился, страсть мечом
пронзила сердце, показалось,
что я взлетаю в облака.
Душа, вскипев, вопила: "Мало,
застыньте годы и века!"
Взревел: "Любимая!.." Пустыня
кругом, я вою в тишине...
Её я не запомнил имя,
мираж в бордовом снился мне.

Васька и Эммануила

А Васька ей сразу понравился. Хотя местная голытьба и не импонировала ему, но был в нём некий шарм что ли, изюминка. Конечно, немного выпуклые глаза с жёлтым окоёмом белков попервоначалу слегка отпугивали. Синевато- сизый оттенок зрачков во всё глазное яблоко довершал это устрашающее зрелище, но... Ко всему привыкаешь, тем более в процессе, а не на мимолётный первый взгляд.
Бородёнка сивенькой капелькой, скромненько так, свисала с подбородка, но вытянутость физиономии придавала Ваське некую интеллигентность, пусть даже и родня была явно с азиатско- кавказским уклоном, да и прононс был такой,.. ну, немного блеющий что ли, гортанного типа. Василий вышагивал гордо подняв голову, держа выправку, ноги ставил аккуратно, стараясь на забрызгаться грязью, которой было навалом вокруг, хоть лопатой греби. Экстерьер, так сказать, был весьма неплох. Достался от предков, ясен перец. Особливо восхищал таинственный орден на левом плече. Эдакий трезубец Нептуна, но с закрученными наружу крайними пиками, что придавало сходство с французской геральдической лилией, а это уже признак королевских кровей. Породу- то ничем не испортишь. Манька сразу это просекла.
Кстати, ей не нравилось это сокращение: Манька. Её по паспорту, вообще- то, звали Эммануила. Тоже, знаете ли, не последних кровей особа, так что, знай наших, семь очков форы может дать. Манька,.. пардон, Эммануила была полненькой. Вернее, толстенькой. Да, что там крутить, выкручивать: была заурядной толстухой, да ещё в годах, да в болезнях. Эх- ма, жизнь, беда ты, разруха. Всё одинёшенька мыкалась, без друга, кавалера. Да... Скучно, девушки. Жила в прислугах у этих, как его, оглоедов голоштанных. Не могут привести кого- нибудь завалященького на двор помочь по хозяйству, в поле там, в огороде. Васька- то сам пришёл как- то месяца три назад. Заблукал небось, вот и вывернул на огонёк, да так и прижился.
А что? Много- то не просит, так овощей да зерна горсть. Всё думает. Заберётся ночью на крышу сарая и смотрит на звёзды. Манька по первости подумала: "А не чокнутый ли, Васёк- то?" Всю ночь на крыше зырить на звёзды, ну это как минимум перебор,.. наверное. Но ведь каждый с ума по своему сходит. Тебе ясный и понятный мир, а чужому - сумасшедший дом. Манька явно была субъективной особой и больше помалкивала, чем выдавала чего- либо глупо- болтливое на гора.
Она больше вздыхала. Шумно так, печально и грустно, как бы приглашая окружающих согласиться, что мир сир и убог, и нет в нём успокоения окромя матушки- смертушки, да и та стервоза больше под нож - божьих особей, нежели соборовать по старости. Кулёма с косой, прости господи.
Маня часто задумывалась о бытие, о трагичной неизбывности проходящего времени и часто приходила к мысли, что ойкумена была зла и неблагодарна к населявшим её, а зря ведь. Возьмём, к примеру,.. навоз. Это же жизнь. "Как это?" - Задастся вопросом некто. "А вот так- то," - ответит ему Эммануила. Естественное удобрение, ибо что из земли взросло, туда же и попадёт, только в другой консистенции. Так она, конечно, выразиться не могла по причине недостаточных когнитивных способностей, но предположить- то могла такое мнение или ей это мнение могло предполагаться где- то в глубине подсознательного. Объяснение понятное и простое. Видимо, по причине глубокой интроверсии психики Эммануила стремилась привлечь внимание Василия. Ну сидит же он на крыше, думает, бородой потряхивая. Как не принять за эмпатию мыслей и чувств. Звёзды, они ведь разговаривают с особо одарёнными особами, точно. Поэтому, когда Вася проходил мимо неё, Манька громче обычного вдыхала воздух и шумненько так выдыхала. Если не видеть процесса, то чудились кузнечные меха, только не хватало чуть позже удара прицельного молотка, а за ним кувалды- молота. Василий словно не слышал этих Маниных воздушных потуг и аккуратненько так вышагивал гусарским шагом мимо неё. Нет, он иногда косил в её сторону своим астрашенным бельмоватым оком, чем пугал восприимчиво- толерантную Манюню до дрожи в коленках. Но чуть позже, попривыкнув к таким устрашающим знакам внимания, Эмаманула стала воспринимать эти взгляды как оценочные: мол, чем дышим, думаем о чём. Короче, когда очень хочется, оно само заморочится.
Но и конкурентки не дремали, блин дырявый. Тут одна вертихвостка местная, коза драная, начала Васе строить глазки, постреливая направо- налево. Ага! Да Маньку- то на мякине не проведёшь. Шалишь! Как бы невзначай, ненароком, значит, Манюня подъезжала к очередной конкретной кикиморе и увесистым брюхом прижимала к забору, и, молча так, заглядывала в эти бесстыжие зёнки. Так та чуть не обмочилась, лядащая. Забор, бедненький, жалобно скрипел от натуги, прогибаясь под тяжестью разборок местных красоток, но двоюродный плетень издаля советовал ему потерпеть, сироте казанской, так как недолго осталось, вскорости зима нагрянет, все по "пещерам" попрячутся. Так ли всё было, это про плетень, неведомо, одно точно: зима не за горами. А коли есть факт, то и остальное чистая правда.
Но, наконец, (славное слово "наконец", оно обозначает начало нового, неизведанного или продолжение старого, но со свежим подтекстом) Василий... Пожалуй не так, вдруг Вася как- то остановился перед Эммануилой и долго, пристально разглядывал её. Той стало несколько не по себе от жёлто- сизого созерцания, но охота пуще неволи, стало быть, потерпим. Потом Василий эдак задумчиво просипел: "Эээ..." или "Мээ..." Видимо, хотел выразить свои чувства, что накопились за то время, пока он в раздумьях гостевал у них во дворе. Но, кроме этих глубокомысленных междометий, больше ничего не последовало. Хотя, стоп. Васька о чём- то воскликнул, но на каком языке, на каком наречии, вот в чём был вопрос. Тем более, что он в это время повернулся спиной к Маньке. Та прикинула, что Васька- то - иностранец, поэтому такой странноватый вид умалишённого, плюс, конечно, поведенческий паттерн, который загонял беднягу на крышу по ночам. Суть- то, конечно, не в этом, а в том, что начало общению было положено, а на каком языке объясняться в любви, дело десятое. Само собой о любви, вдруг взбеленилась Манька в душе. Любовь это такая сила, что никакая сила любви не пересилит ту силу любви, которая бурлит в груди у Эммануилы. И пусть только кто- нибудь попробует проверить эту силу любви, то ему, нет ей, конечно, мало не покажется. "Убью," - твёрдо решила Манюня, - "раскатаю в лепёшку и до ветру, чтоб и духу не было!" Крутенько, круче только яйца сваренные вкрутую. А вы как думали, чужого не нать, а своё, простите, звери добрые, накося выкуси!
А конкурентов- то и не было. Простыли как духи неземные, воспарили. Делали усиленно вид, что пришлый кавалер их не интересует и, что местные "тёрки" об том да об этом куда как привлекательней, и зело интересней. Ага, только не надо прикидываться косыми- то, астигматизм заработаете, стрелялки доморощенные. Но вес Манюни и в прямом, и в переносном смысле сделал своё асфальто- катковое дело и бунт на отдельно взятом корабле- дворе был подавлен в зародыше. Осталось дело за малым: как дальше вести себя с немалым Васютой. И дело, иначе и не скажешь, было сурьёзным. Надо брать быка за рога, решила Манюня, но то ли быка как раз- таки не было под рукой, то ли Васенька не подходил под роль рогато- мускулисто- свирепого мачо, застопорилось хорошее начало и "наконец" как- то стал терять две первоначальные буквы и перетекать свою неприятную прямолинейную форму. Вот именно.
Заневестилась осень. Поднавесила ало- кровавых гроздьев рубиновой рябины на лесных опушках и понеслось... Разверзлись хляби небесные и потекли дожди холодными, крокодильими слезами. И кого разнокалиберные поэты ибн прозаики прочили ей в женишки, до сих пор толком не ясно. Не договорились, не дописались, а тольки описали (тут каждый сам горазд по слогу вдарить, кому какой глагол более понравиться своим смыслом) кучу макулатуры в беспорядочных предположениях да заморочках. Да и какая к чертям собачьим свадьба, ежели хляби сверху, непролазная грязь, перемешанная с навозом, снизу. Сезонная помойка, вот что это такое осень! Понятно, почему при таком раскладе всё разладилось, расклеилось. Роль последней капли сыграл сосед этих оглоедов, что держали двор на унавоженном уровне. Пришёл как- то с утра никакой: со страшных похмелов. Искал где бы у кого перебить рубель- два на пиво, а тут Васятка нарисовался. Соседушка уставился ополоумевшими глазами на Василия, тот, в привычной ему манере физика- аутиста Перельмана, на него, сизо- равнодушно. Так и стояли минут пятнадцать- двадцать, пока дебильный соседушка не взревел как белый медведь в тёплую погоду: "Вася, Васенька!! А мы тебя, лишенца, давно похоронили. Думали тебя волки погрызли, хотя по старости тебя даже блохи чураются!" На ор выбежали испуганные хозяева и пришлый мужик, тыча заскорузлым кривым пальцем в Ваську, промычал нечленораздельно: "Моё!" Оглоеды не заставили себя долго упрашивать с ответом и визгливо, потому что женщинам завсегда у нас дорога и первое место, и плеть, ответили нечленораздельщику откровенно и интеллигентно: "Чё орёшь, пьянь, в такую рань?" Поэзия, однако. Сосед не унимался и голосил далее: "Мой - этот поганец, плоть от плоти, кровь от крови!" Чего несёт, скотина, никто не понял да и разбираться- то мозгов больших не было. Ясно одно: хочет чего- то или кого- то забрать, захамать, при чём задарма. Накося, выкуси, говнюк! Беседа явно желала перейти в драку, потому как ей было смертельно скучно в этой забубённой глуши, где было только утро, а день и вечер по каким- то сугубо серьёзным обстоятельствам отсутствовали. Объяснялось просто: люди пили как лошади и по этой уважительной причине время вело себя крайне экономно: встал с утра с похмелья, опохмелился, дальше пару стаканов на старые дрожжи и, потом как в фильме "День сурка", снова утро. Кстати, лошади на этом дворе сивуху ни- ни. Потому что правильные были, а, может, потому что их вовсе на этом дворе не было. Да неважно, главное драка! Мужик- оглоед уже примерил дрын на руку, баба выпустила когти- ногти, но тут соседушка ткнул- таки в правильную сторону: в тавро на плече у Васьки и всё стало на свои скучные места.
Тремолирующими руками сосед- алкаш достал из замызганных штанов грязную, в жирных пятнах бумажонку, на которой сине- чёрным в разводах по белому был обозначен тот факт, что Васька принадлежит обладателю этого документа. Да! Там был отпечатано тавро в виде трезубца, который из- за загнутых крайних пик, был похож на французскую лилию. Крыть оглоедам было не чем. Козырной туз пикей. Мужик- оглоед с сожалением отложил дрын, баба нервно- презрительно сплюнула, присовокупив плевок: "Без бумажки ты - какашка!"
Похмельный соседушка, с трясущейся высокомерностью, нащупал замызганный ошейник на шее Василия. Оказывается, это была не благородная оторочка, как по началу казалось Манюне, а грязная верёвка, похоже, погрызенная блохами. День рассыпался на мелкие, испачканные нечистотами разочарования, осколки.
Итак, ухватившись судорожно за верёвку- ошейник, мужик потянул старого козла прочь со двора. Было слышно как он громко и сердито выговаривал животине: "Козлина ты неблагодарная! Я тебя с малых лет кормил, выхаживал, а ты на старости аки Лев Толстой в бега ударился. Дома- то коза по тебе сохнет- засыхает. Не жрёт ничего, худая как борона только рога и торчат. Козёл ты, Васька, вонючий! На старую опухшую корову такую кралю разменял." Долго ещё слышалась его бубнота, ветер- то в сторону двора дул. Эммануила была в нелёгком шоке, у господа в этой... Ну, детали не так важны, главное суть, а она была, как всегда, с гнильцой. Манька с горя врезала что есть мочи рогами по ни в чём не повинному забору. Тот громко хрякнул гнилыми досками и приказал долго жить. Плетень скромненько так смолчал. Понятно, жить- то всем охота. Оглоед, странно выпучив выпуклые глаза, которые, казалось, дай по затылку так и покатятся по коровьим лепёхам да по козьим катышам, в изумлении открыл рот. Было с чего: корова- то тихою да смирною слыла как стог сена на поле, а тут такое! Мужик опрометью бросился в дом, баба на всякий случай заголосила во весь голос, отвратительно кривя рот и при этом показывая всему белу свету неровные гнилые зубы. Про "амбре" изо рта помолчим, так как химическое оружие давненько под запретом Венской конвенции от ...надцатого года. "Милая! Да на кого ж ты нас покидаешь!" - висело вонючим туманом в воздухе, - "Да как же мы теперя одни- одинёшеньки- то в годину суровую, всеми святыми проклятую жить- поживать- то будем- ма!" Это"будем- ма" было подхвачено эхом. Видимо, по той причине, что неологизмы и там были в цене. Где? Они бы ответили, но это выглядело бы, а тем более слушалось крайне нецензурно. А не надо в рифму задавать вопросы людЯм необразованным, живущим только лишь духом... со свинарников и коровников.
Эммануила боковым зрением, как положено жвачным, увидела что к ней приближается хозяин с ножовкой. "Решил помучить перед смертью, садюга!" - Подумала Манька, но тот, потея и скрипя зубами, (дело тяжкое для запойного утра) просто отпилил ей рога. Эммануила лишилась последнего украшения. "Лучше бы башку отпилил, помойник непросыхающий!" - пронеслось где- то в глубине Манькиного коровьего мозга.
Стало тихо- тихо, было слышно как собачатся кузнечики в траве, а из окна неслось в синюю даль песня: "Дельфин и русалка они, если честно, не пара не пара..."

"Мне тридцать семь"

Мне тридцать семь, уже пора стреляться -
Уже совсем на "ты" с глаголом "быть".
Вот только не могу никак нарваться -
Кому не стыдно дать себя убить.
Мне тридцать семь уже к концу подходит,
И ум не привязавшийся готов -
Из черепа вся сила переходит
В сухую музыку рассыпавшихся слов.
И пусть на памятник набросанная пшенка
Расскажет миру, что живут в нем дикари,
Я препарирую свой дух, как лягушонка,
Чтоб показать, как мы устроены внутри.
Мы голодны, и голодны сурово
До сострадания, умения терпеть,
Держать свое истерзанное слово
И делом удивительным гореть.
Урчит живот, об,евшийся купцами -
Литейный, Володарский и Тучков,
Столовые набиты кузнецами,
Набившими для барышень подков.
И это цоканье по Невскому стреляет -
И ножка узкая под гвоздиком кровит.
И ничего меня не удивляет.
И ничего уже не удивит.

Пародия

Мне так нравятся рифмы глагольные.
Из глаголов один лишь - "стреляться".
Виноваты пары алкогольные,
на кресте дам нетвёрдую клятву.
Уникальность моей экзистенции -
в том, что ум вылезает из мозга,
демонстрируя миру потенцию
поэтическую, но - угроза:
пропаду я в геенне с душонкою -
поэтессу никто не пристрелит.
"Перлы" спутают с рисом ли с пшенкою,
не добьюсь я поставленной цели.
Правда, брезжит надежда на лучшее:
есть глагол и отличный: "зарезать".
Это вам не в котле плыть облупленной...
То на случай: коль я встану трезвой.

Ей на листочке напишу письмо,
она одумается и вернётся.
Один прожил бы век, но если б смог,
кроты живут в земле всю жизнь без солнца.
Холостяком побыть, да нет проблем!
Вот только с голоду слегка припух я.
Что приготовить? Вроде бы я ем,
но как-то не в коня - опять же мухи!
Они решили, что для них - еда.
Облепят мясо - пять минут и кости.
А мне - мослы и чистая вода.
Налью сто граммов, тихо вякну: "Прозит."
Хочу яичницу, но в рукава
желток, как заколдованный, влетает.
Белок по полу стелется. Слова
ненормативные кружатся стаей.
Соседи стукнут в стену и молчок.
Зайти боятся - зря, не каннибал ведь.
Хотя, соседку взял бы... за плечо.
В подъезде зыркнет чёртом. Ну и баба!
Стоять и тпру! Мы это зачеркнём
и замараем, мол, переживаю.
Герой Печорин, это всё о нём...
О ком? Я о себе и в третьем - "Вау!"
А на деревни деда нет, в ручей,
сложив в кораблик, опущу письмишко.
Опять синица цвиркает: "Ничей."
Да не дождётесь!.. Зрелая мыслишка.

Истлел осенний лист до паутины,
впал в летаргию ли анабиоз.
Гипнотизируют мотивы
минорные, в груди щемит до слёз.
Зачем я долгим взглядом провожаю
багровой кровью тлеющий закат?
Больной змеёй кусает сердце жалость,
нет яда у неё, я жив... пока.
Но как пугает сумеречный саван,
что комнату укрыв по вечерам,
вдруг приведёт из прошлого красавиц,
с которыми гулял я до утра.
О, как же легковерен был и молод,
"люблю" разбрасывал как конфетти,
глазами ел, не наедался, голод
преследовал, знобил любовный тиф.
Укутывал красивыми словами
простые истины. Бедняк-богач.
Съедало время годы, жизнь коварна:
то соловьём поёшь, то каркаешь как грач.
Шторм замирал, в душе утихло море
и вот он - бессеребренника штиль.
Сижу я поседевшим Черномором
и жду, когда снесут меня в утиль.

Свои грехи - в тени, чужие и не счесть,
крест с брюликом в кольцо давно впечатан.
Срезает время барельеф на коже - честь,
издержки не видны нам жизни частной.

Алтарь фарфоровый не нужных мыслей тлен -
в канализацию, бациллам - гибель,
а мы - на свой метраж, который закреплён
двенадцатью, а после - два могильных.

Одно благословит: сюда Он нас не звал,
мы сами - по велению природы,
как твари - парами, на то базар-развал,
так сотворили пары биороды.

Ты как не мажь по стеночке соплёй стихи,
слезинку лицемерную украдкой
проглотишь и на счётах посчитав грехи,
пойдёшь ты... в церковь со своей тетрадкой.

В море человечьем маленькая бестия
ужасом гонимая, верящая в рай,
посредине ада, кутаясь асбестом, ест
бутерброд из скуки, где вместо масла - страх.

В прошлое поверить с благоверным трепетом?
Режем фильм покадрово, слух из уст в уста.
С искренностью пьяни заболтаем трезвого,
ложь двуликим Янусом прёт на пьедестал.

Лепим жизнь из глины, а людей из грязи мы.
Досочкой старинною страх отгородив,
спрячемся за морду и за чёрной рясою,
милостыней паперти просим позитив.

Ложь - тысяченога, гулом пилит голову,
муравейник адовый запирает рай
и голодной крысой власть бежит по городу.
Гамельская дудочка попурри сыграй.

Не тварью был в душе Ебуназир,
работал скотником на частной ферме,
за водкой бегал в местный магазин
и разглагольствовал о разных сферах.
О том, что ферма есть, но есть "Ферма"
и доказательства от Эндрю Уайлса,
что вновь родившийся не "му", а "ма"
пытается сказать и в ритме вальса.
Не может, если проще - не могёт,
так крепко пуповина зверя держит.
Животное накладывает гнёт
на мозг и душу, разрезает дерзким
собачьим воплем слабое нутро.
А как иначе сделать человека
разумным? Сапиенс продолжит род
не станет бликом - отраженьем света.
Не будет братом дикому козлу,
чьё мясо жрёт, а это ж - не по-братски,
и мысли - не придёт совать в "тузлук"
желания и веру - мелочь-радость.
Из них-то состоит цепочка дней -
что по-простому обозвали жизнью.
Ебуназир в любовь играет с ней,
чем проще, тем целей и к чёрту "измы".
За пазухой у скотника - миры.
А ты - алкаш, Ебуназир, завзятый.
Он - важный персонаж судьбы-игры,
хотя на вскидку и слегка помятый.

А выбор - не простой, а проще - репы:
родился и живи, и ешь, чтоб жить.
Ведь творческий процесс подобен скрепам
сакральным, божия печать лежит
на всяком, но поймёт канон не каждый,
так застит око золотой телец,
что связь прямая с богом это - важно,
жратва не жертва на алтарь-столе.
В молитве без понятия нет - смысла.
Есть бесконечность - парадигма - жизнь.
И только глупый доверяет числам,
ломая зубы, крошит рубежи.
Во времени бежит строка святая.
не доверяй досужей, злой молве.
Судьба такая: ты в закате таешь
и видишь новый вдалеке рассвет.

Я на откуп беды кину февралю,
фальшь с лица сниму досадной ширмы,
а слова избитые: "тебя люблю"
положу в конверт судьбой прошитый.

В неизвестный адрес отошлю письмо,
будет между нами всё иначе.
Срок, когда растает тягостный комок,
нам с тобой любовь сама назначит.

Расставаться не было и нет причин,
перед жизнью смерть закроет двери.
Докричаться?.. Нет, потеряны ключи,
вера далека от суеверий.

Тает... за окном весенняя капель,
жить, в глаза глядеть, любить всё сразу,
озорно свистеть, гоняя голубей!
Тучи, тучи, тучи... метастазы...

Помоги, любимый, темноту объять,
расскажи, что ждёт меня за краем.
Нет, молчи, молчи,.. ты обними меня,
просто есть страна - зовётся раем...

Ты расстроен и потерянно молчишь,
каждый день так трудно быть героем,
но я знаю, ты - Мальчишка-Кибальчиш,
от беды меня собой укроешь.

И, стерев усталость и тоску с лица,
скажешь: "Любим, значит мы - бессмертны,
у кольца начала нет и нет конца,
ты - со мной, до смерти - километры."

Икорка красная и рюмка водки,
знакомый в амальгаме - визави,
который за год надоел до рвоты,
всё клянчит сострадания, любви.
Но где достать такую прорву денег,
чтоб прикупить душевный дефицит?
Занудство, точно, никуда не денешь,
не скажешь сам себе: "А ну-ка, цить!"
Упрямо Новый год стучится в двери.
Послать? Но он же - праздник как-никак.
Придётся постулат банальный свергнуть,
что всё и вся лежит в твоих руках.
Ну да,.. в горстях - одни мандраж и скверна,
и больше ничего. Хотя, постой -
мечты пустые да ошмётки веры,
что в рай архангел пустит на постой.
Ну будем. Ух, огонь бежит по жилам.
И славно, значит, будем дальше жить.
И как же древние без водки жили,
зубами что ли грызли рубежи?

В город вновь пришла холодная зима,
одиночеству - студёная подруга,
и укутала сугробами дома,
стужей загнала людишек в пятый угол.
По ночам заходит полная луна,
поглядит в глаза бессонницей сурово,
словно шепчет, что пора себя понять
и принять судьбу, что выбрала дорогу
меж невзгод, что хлещут душу словно плеть.
В кровь избили, в пору веровать в стигматы.
Только в тесной клетке можно ли взлететь?
Лбом об прутья - солишь крик отборным матом.
Спирт на миг щемящую растопит боль.
Поплывёт душа во времени обратно,
дни там детства, юность, первая любовь,
кровных нет врагов... почти, все люди братья.
А любимая? Одна - навек твоя.
Ты в ней растворился словно в кофе сахар.
В море жизненном курс держишь на маяк,
только - цель, а средства посылаешь на "хер".
Утро болью головной опохмелит.
Через стёкла зимушка вглядится трезво.
Хочешь оборотнем на луну завыть -
утро, мать её, на службу скачешь резво.
Век - зима, потом весна - круговорот.
Отсыревший порох солнышко просушит.
До весны дожил - надежда не умрёт.
Может, правда бают - есть у бога уши.

Чьи-то крепкие руки подняли его и понесли. Оглушительный шум вертолётного винта больно ударил по барабанным перепонкам. Он услышал, как люк открылся со страшным скрипом, и обмякшее тело выбросили за борт.
"Вот и всё," - безразлично пронеслось в его голове, - "ну и слава богу."
Пронзительный свист ветра в ушах отдавался в висках странным стеклянным хрустом. Казалось, что и он остекленел, потому что стал каким-то манекенистым, что ли. Увидев стремительно приближающуюся крышу девятиэтажного дома, он понял, что подлетает и ему обеспечена жесткая посадка типа "кровяная лепёшка, размазанная по..." Но он пробил крышу, далее перекрытия этажей и уже на полу первого этажа благополучно потерял сознание.
Тонкий комариный писк нервно ползал по извилинам мозга как мерзкая пиявка. Он с трудом поднял отяжелевшие веки. В огромной раздувшейся голове эхо мерно повторяло: "Жив-ив-ив... Жив-ив-ив..." Потом оно сменило тему: "Пить-ить-ить... Пить-ить-ить..."
Когда эти повторы стали просто невыносимы, он, испытывая жуткую ломоту в членах тела, встал и тут же увидел её.
Она была прекрасна.
"Как тебя зовут?" - прошелестел он пересохшими губами.
Она, чуть жеманясь, шепотом ответила: "Напиток."
"Напиток?" - глупо переспросил он, - " но это же - мужское имя. А поточнее можно?"
"Панацея." - Так же тихо сказала она и робко спросила, - "Можно мне тебя обнять?"
"Да!" - благоговейно выдохнул он.
Она стала медленно приближаться к нему. Действительно была прекрасна: переливалась всеми цветами радуги. Абрис тела не удавалось уловить из-за того, что он видел только её глаза, которые были огромны. Они словно два озера, наполненные изумрудно-перламутровой водой, в которых плавали искрящиеся золотистые рыбки. Подойдя к нему, она впилась в его губы жадным страстным поцелуем.
Вдруг он испытал невероятное облегчение. В груди зажёгся теплый свет, который стал постепенно разливаться по всему телу, наполняя его чем-то нежно-тёплым, мохнатым, согревающим. Она игриво посадила ему на нос очки с розовыми стёклами и... Мир ожил, засверкал буйными красками. Захотелось во весь голос заорать: "Люди, звери, мир поднебесный, как же я вас всех люблю!!"
Когда он в очередной раз посмотрел на часы, было четыре пополудни. Относительно опрятно одетый мужчина подошёл к нему чуть нетвёрдой походкой.
Он деловито спросил мужчину: "Как звать-величать, любезный?"
Тот мгновенно отреагировал: "Напиток, сэр."
"Поточнее," - машинально переспросил он.
Мужчина, чётко выговаривая слова, произнёс: "Меня зовут Скотч или Водка, сэр."
"Так Скотч или Водка, голубчик?" - вальяжно ёрничал он, - "Водка - женское имя. Хе-хе-хе."
"Дело не в имени, сэр, а в температуре, а именно: сорокоградусности," - излишне чётко отрапортовал мужчина.
Хотелось разобраться в этом ребусе с именами. И какое отношение сорокоградусность имела к именам.
"Что в имени тебе моём,.." - вдруг всплыло из ниоткуда и туда же благополучно провалилось. За этим и он куда-то провалился.
На мгновение вспыхнул яркий свет. Хотя ему показалось, что это мгновение длилось ровно вечность. Перед ним стоял неопрятно одетый, небритый амбалистый мужик, который в руках держал ну просто-таки огромнейший слесарный ключ.
"Либо разводной, либо газовый," - пронеслось в голове.
"Развозной, мил человек, развозной," - криво усмехнулся амбал.
- "Почему развозной?" -
"Развозит, потому что!" - хмыкнул мужик.
"Куда развозит, какой маршрут? И как тебя зовут?" - еле ворочая языком переспросил он.
Мужик, сурово глянув исподлобья на него, прорычал в ответ: "Напиток, твою мать! Задолбал, целый день пытаешь, зараза! А кликуха моё - "Бухло". Всосал, недомерок?!"
"Не "моё", дружище, а "моя"," - пытаясь быть любезным, пролепетал он.
Последнее, что он помнил, это, как амбал, размахнувшись, нанёс ему сокрушительный удар развозным ключом промеж глаз.
Чьи-то крепкие руки подняли его и понесли. Оглушительный шум вертолётного винта больно ударил по барабанным перепонкам. Он услышал, как люк открылся со страшным скрипом, и обмякшее тело выбросили за борт.

С детства я не верю в чудеса.
Дед Морозом часто дворник Вася
заходил, чей нос не надо красить.
Водку пил, а капли - по усам.
Годы минули, дорогу в храм
проторил я как-то потихоньку.
Дядя Вася там дымил махоркой
на ступеньках с самого утра.
Здесь и помер местный Дед Мороз.
Самокрутка на помин чадила,
рядом собачонка примостилась.
На погосте место - не вопрос.
Новый год, а дяди Васи нет.
Тётя Валя, дворничиха наша,
поднесёт берёзовою кашу,
если кто-то не согласен с ней.
Грустно стало, напишу письмо
и на северный отправлю полюс.
Может, дворник там и просит помощь?
Я бы с радостью ему помог.
Напишу: заматерел, подрос.
Дядя - сам, что по нему скучаю,
приезжай, родимый, выпьем... чаю.
"Здравствуй, дядя Вася - Дед Мороз..."

Посиделки - на завалинке под балалайку,
разухабистые песенки окрест звучат.
В патефоне замерла заморская "Джамайка",
словно застеснявшись хора молодых девчат...
"Было",.. безвозвратным прошлым ранит сердце слово,
целит прямо в душу, ночью не даёт уснуть,
и бессонницей по дому кружит словно овод.
Вспоминают бабушки далёкую весну.
На стене - дагерротип, на нём - мужик пригожий.
Сиротливо балалайка замерла в углу,
как щербатая - без струн, разворовали годы.
На селе игрок - один и тот седой как лунь.
Но, быть может, где-то на завалинке вселенской
чьи-то души распевают про опавший клён.
Там живёт в веках, что время устилает тленом,
память о певцах былых, кто в песню был влюблён.

За окном заметелил ноябрь,
вьюга пробует ветреный голос,
и на лист строчки падают ямбом,
а из вазы глядит гладиолус.
Нагоняет грустинки ноябрь.
Ждать так долго осталось до лета.
Словно в детстве взмолился бы: "Я бы
всё отдал за цветок-семицветик..."
Но "зима на носу" и ноябрь -
как преддверие в холод предзимья.
А пока лишь разверзнутся хляби
и погоды - потеряно имя.
Просто мир это - грустный ноябрь
и в промозглость спасительный кофе.
Мой корабль - на мели, брошен якорь.
Не открыть ли потрёпанный кофр?
Пусть гитара споёт про ноябрь,
как мне дома тепло и уютно.
Во дворе подпоёт старый ясень,
что душа отдыхает на юге.

Родился в ноябре под знаком Скорпиона.
Созвездие - тавро, всю жизнь меня ведёт
жестокою рукой судьбы центуриона,
закон один для всех: я прав, не прав народ!
Кто говорит: "Догмат", - отвечу - "Дисциплина.
На место положи то, что на время взял."
И пряник сладких слов, и кнут наказов длинный
разделят детский мир на "можно" и "нельзя".
Щербатый тротуар отличен от проспекта.
Не плачьте о Махно, аморфность - прошлый век.
Не вырубит топор скрижали из контекста.
Судьбу не доверяй поверхностной молве.
Диктует Скорпион и не могу иначе.
Я мягко постелю, но будет жестко спать.
Спасибо ноябрю, что счастлив и удачлив.
Да,.. я чуть не забыл: поклон - отец и мать.

Маразм червём чернявым ползал по извилинам,
из лобной доли прилетел комар не в духе
звенящим скальпелем поковыряться в ухе.
В "отключке" - память: кто таков, как звать по имени.
Амбре матрасов, аммиаком жаля пазухи,
так намекало всем: "Финалу быть, вы смертны
для гроба с каждого могильщик снимет мерку,
все будут "там": у чёрта ли Христа за пазухой."
Занятный потолок в протёкшем онко-хосписе.
Порою кажется, там рожи корчит идол,
не то грозит за "аморалку" Немезида...
Свой тиражирует лик паранойя в росписях.
Когда всплывал из бездны Марианской впадины,
пусть ненадолго, - вспоминал её и сына.
Душа ворчала: "Дед, не разводил бы сырость."
Но муки совести страшнее казни адовой.
К кровати крепко приколочен одиночеством,
с болезнью - не разлей вода вплоть до погоста,
но вдруг она и сын пожаловали в гости.
Тем успокоилась его душа и... ночь пришла.

Растворяюсь, распался на тысячу лиц.
За спиной сумасшествие призраком ходит.
Это водораздел - нет привычной земли,
заполняют мой разум протухшие воды.
Словно раненый пёс заскулила тоска,
безнадёгой повеяло, скукой щемящей.
Боль хрустальной иглой замерла у виска.
Чей истерзанный вопль - человек или ящер?
Стойте, люди, не я криком рот разорвал!
Это - он, тот, второй, что скучает по стенам
Антарктиды, где плавает белый нарвал
и мечом колет в бок, чтоб бежал бог по венам.
Ах, как манит свободой оконный проём.
Крылья долго хранил у себя под подушкой.
Тесно в теле мне с тенью, не выжить вдвоём,
заливает маразмом, кошмарами душит.
Перезвон бубенцов - ледяного стекла.
Собираюсь в единое, вечное - рядом.
Мама, глянь по закату слезинка стекла.
Возвращаюсь к тебе, знаю, ты будешь рада...

Любовь к мясному, это - с детства.
Животные белки дадут
никчёмной жизни шанс согреться.
Мясное таинство - во рту.
Нежнейшее филе поджарю.
Мозги, конечно, - на десерт.
Сырыми съем, гурман не варит.
Форшмак с глазами - слаще нет.
Кишки, пожалуй, - на колбаску.
Какая прелесть - потроха!
Из крови приготовлю маску
я для лица... Дух запорхал
по кухне, варево готово.
Возможно, этот человек,
которого я съем, суров был -
чуть жестковат... Двойной эффект -
определения субъекта.
Он не в обиде, он не знал,
что по соседству - доктор Лектор,
социопат и каннибал.

Чтоб люди гибли за металл,
мечтал коварный Мефистофель.
Сбылась мечта... Чуть-чуть не та:
люд гибнет,.. только за (----).

Есть праздник - страшный Хэллоуин.
Любого сделает растыкой.
Пугает овощ там один,
которого прозвали (----).

Морковь, селёдка, майонез,
картошечка, лучок неблёклый,
но самый главный интерес -
для "шубы" требуется (----).

Её и режут, и стригут
ведь без неё бывает пусто
в котле, кармане, не солгу:
всем позарез нужна (----).

На этой ярмарке не подыскать товара,
которым щедро люди украшают стол.
На ярмарке тщеславия дают всё даром.
Ведь сатане что важно? Чтобы ты пришёл
и взял себе гордыню, алчность за бесценок.
Примерил зависть и прицокнул: "Хороша!"
А в лень укутал бы благие перемены
и пьяной похотью бы залилась душа.
Чревоугодие всучат тебе как бонус
и гневное безумие как приз вручат.
Увидишь в небе погрустневшую Мадонну
и в злой досаде отключишь небесный чат.
Вот ярмарка - всем ярмарка, цена, однако,
определённо есть и крайне высока.
Прислушайся, всмотрись, заметишь божьи знаки,
так избежишь угрозы беспощадных карм.

За чем стоим, друзья-товарищи?
Почём торгуют эту хрень?
Зачем молчим, я отовариться
имею право, даже пень
замшелый знает, что хозяину
без хрени сутки не прожить.
Ну что вы рты-то пораззявили?
Скажите что там и без лжи.
Я тоже отслюнявлю рублики -
пахал как папа Карла. Вам
куплю в подарок пару бубликов,
плюс - благодарности слова.
Могу, конечно, встать я в очередь,
но дома бесится утюг.
Пустите вне - так мне не хочется
в пожаре потерять уют.
Товарищи, спасибо, милые!
Пойду домой, куплю вина...
Вгляделся дома - ну дебил же я!
Зачем мне хрень и на хрена?!

Вдруг словно в омут бабье лето
упало девкой перезревшею.
Хлестнула старость ветхой плетью.
Она ль душа её прозрела ли.
Морщины мелкой паутиной
опухшие глаза опутали
и немощь борется с инстинктом,
пугая неживыми утрами.
С чего всё, где исток напасти?
Взглянула ненароком в зеркало,
оно сказало: "Ты - прекрасна
в своём седом убранстве северном.
Вот трость, ты обопрись, попробуй.
То - царский посох, о, величество."
Осанки стать тюремной робой
ей показалась. Бес приличия
прошедшей молодости, ясно,
пытается в живых остаться и
вернуть веселье, удаль, пляски,
но силы словно снег растаяли.
В качалку хочется, пить кофе
и из окна глазеть на улицу.
Внимать, как благовест церковный
невыживших сластит посулами...
Наверное, есть бабья осень.
Про зиму стоит ли? Не думаю.
Седой царевне дней подбросит
пусть зеркало, век наколдует ей.

Как жаль, но наши души не срослись,
не отразились мы в глазах зеркально
и уплывавший в ночь осенний лист
унёс надежду нелюбви случайной.
Ошиблись, перепутав этажи.
Мы в омутах бездонных подворотен
сердца искали, но в потоке лжи -
потеряны навек, бесповоротно.
Привычность губит нас: кто не успел,
как мнится, заскочить в последний поезд -
фиаско ждёт и обойдёт успех.
Любовь не ходит в гости ночью поздней.
Самих себя легко обворовать
и делать вид: есть что-то за душою,
но мёртвой птицей падают слова,
цирк не театр, трагедия не шоу.
Тошнит от показных площадных поз,
копируем стандарт фальшивый мима.
Нам чётное число в букете роз
подскажет: жизнь идёт, но только мимо.

Проснулся, время протянуло мне очки.
Надел и, оглядевшись, ужаснулся...
Беда! Штрафные насчитала жизнь очки
и пятый угол улыбался снуло.
А в нём она храпит. Целуй ты, не целуй -
пупырчатою жабою осталась.
Мне ужас - сигарету: “Дёрни.“ Знает, плут:
кто протрезвел, накрылся медным тазом.
На тумбе - фото, смотрит, словно хочет съесть.
Она? Хотя сейчас,.. а кто такой-то,
бесполый, в ком алкает каннибала месть?
Дрожит от страха подо мною койка.
Сгубило кошку любопытство: кто ж оно,
ехидно щерясь, скалит злобно зубы?
И намекает, мол, не тонешь, знать... Давно,
давненько не пинал нахалов в губы.
На обороте надпись: “Как дела, отец?“
Я папа?! Кто оно? “Твоя дочурка.“
Вдруг понимаю, что сейчас войдёт пипец,
запанибрата торкнет: “Здравствуй, чурка.“
Натягиваю рваный саван забытья,
глаза залив поллитрою текилы.
Не там проснулся и фатера не моя,
и жизнь. Судьба - не сука, просто киллер.

Любвеобильная волна
Своим могуществом пьяна,
Она качает узкий чёлн,
Купель любви.
Лелеет образ рыбака,
Который спрыгнув свысока,
До дна рассёк её плечом,
Прилив словив.

И с ним волна была нежна,
Решила, что обручена,
Любовник в море навсегда
Остался с ней.
Дарила жемчуг - дар любви,
Пытаясь миг остановить,
Капризы все предугадать,
Прижать тесней.

Он что-то бурно говорил,
Пуская в море пузыри,
Она решила: о любви
Бурлила речь.
Потом он сник, глотнув воды,
Волна не чуяла беды
И, тело бережно обвив,
Легла стеречь.

Морским малькам не до любви,
Им стоит запах уловить
И вот любовником волны
Набит живот.
Исчез любимый, брызги слёз
Ревнивый шторм с собой унёс,
Ну а волну слегка тошнит...
Дитя ли ждёт?

Упившись ненавистью - как родню принять?
Потребуется на лицо стальная маска.
Пальто надев, косить под доброго коня,
трендя по ходу дела пацифизма сказки:
"Клятвопреступникам нет места на земле,
в семье, тем более, и речи быть не может!"
Конфликтный амок развенчает этот блеф
чуток попозже, а сейчас же осторожно
идём по полю минному и, как сапёр,
прощупываем мы словесное пространство,
чтоб не дай бог конфликт лжедружбы миг не спёр,
не взорвалось к чертям иезуитов братство.
Святая ненависть, как душу по ночам
мечтами согреваешь ты о зверских пытках:
вот родственник висит на кончике меча,
в петле, мерзавца топчут конские копыта.
Картина маслом и по сердцу - словно бог
по венам пробежал, бессонница-бродяжка
вприпрыжку с ним бежит... Покалывает бок,
сердечку от таких забегов стало тяжко...
Распят за нас был некто между двух воров, -
прощать врагов велел и быть за то прощённым.
Другому завещал ни яму рыть, ни ров,
поверив в искупление, жить утончённо.
Каков совет? Его б устами пиво пить...
Прости, господь, конечно, мёд! (С рожденья - грешны!)
Но месть к отмщению ночами возопит,
в душе от кислоты промоины и бреши.
Тошнит до колик нас от "дружелюбных" лиц.
В глаза солгать такая у людей - порода?
Звонок - в дверях... Кого там черти принесли?!
Припёрлась сволочь в гости!.. Ой, простите, родич.