Она говорит: смысл есть!
И впредь, и надысь, и днесь –
на дне; там, куда упал
и сгинул свет встречных фар –
в колодцах незрячих глаз,
где спеет для лета час.
Там зеленью плещет сад,
в нём девичий виноград
с невызревшей алычой.
Там август к концу течёт,
и бьётся волной молва,
что сад её – трын-трава,
и южное не живёт
на севере у болот…
И что пустоцвет не съесть...

Она говорит: смысл есть,
высаживая каштан
(вслепую, не тот, не там).
Она говорит: зажмурь
глаза и смотри сквозь муть
на тысячи лет назад –
и там я сажаю сад;
на тысячи дней вперёд
каштановый горький мёд
уже отдала пчела,
стоит алыча бела,
ты пьёшь лепестковый чай
и чувствуешь, что сейчас
захочешь купить билет
на север, где сада нет,
и, высадив в мерзлоту
надежду (не там, не ту),
увидеть не тлен, а суть.

Она говорит: так в путь! –
и пальцами гладит текст:
"И впредь, и надысь – смысл есть…"

Заплачет над нами сусальный осенний ангел:
как много дано было летом, но - к праху прах.
Под ангельским взглядом стоим беззащитно наги,
и думаем: «Дождь», - искупавшись в его слезах.

Мы думаем: "Дождь, очень ласковый, очень летний,
наверно грибной, вот бы в лес», - и вернёмся в дом,
в тоске к заоконью протянем сухие ветви,
но тёплые капли оставлены за стеклом.

Нам тёплые капли - предвестники злой простуды.
Нам ангельских крыльев не видно в листве осин.
Мы шёпот лесной променяли на пересуды
и на перепосты, летящие по сети.

Летящий по небу наивный осенний ангел,
грибные дожди приносящий в прозрачный лес,
заплачет над нами, живущими на изнанке
пестрящего осенью мира. Бесцветно, бес...

Нам бы немногого:
выгулять в поле жеребчика поутру
(копия мамки - тот же упругий галоп),
луга с припёками,
сочной травы, да покоса, да пусть утрут
девичьи руки вышитой тряпицей пот.
Нам бы по вечеру
песен весёлых да ярких полночных звёзд.
Нам бы заутрень лёгкий малиновый звон.
Нам бы извечного...
Нам бы... Но нас навсегда, словно пыль, унёс
западный ветер в чёрный убийственный сон.

Была сера, черна, потом бела
ночь на краю коттеджного села
(да, не посёлка, раз торчит церквушка
«убогая» – под золото макушка
и красные кирпичные бока).
В бемоль пробеломоренный вокал
перекрывал колонки караоке:
так наши деревянные задворки
нос утирали каменным дворам.

Но ноябрёво было тут и там:
пролезла серость в замки и лачуги,
а грусть с тоской – сиамские подруги –
снежок полночный превращали в грязь.
И так бы безнадёга и лилась
хмельной рекой, пьянящей Агиделью
(кому-то водкой, а кому-то элем),
на темя гулко капля о былом,
когда бы у кого-то за окном
не вспыхнул фиолетово-ядрёный
манящий призрак летнего сезона –
полезный фотосинтезу фонарь.

И стало фиолетово на хмарь,
на будущий мороз и новогодье –
всем замаячил, всех захороводил
рассадно-подоконниковый бум,
как будто птица счастья наобум
кому окно, кому оранжерею
рассветом осветила, не жалея
в него добавив синеву крыла.
А ночь была... А ночь – уже была.

Небо уже созрело - красным закатным боком
катится сквозь рябину, в заросли бузины.
Жадно глотая алый, пачкаясь чёрным соком,
хочет остаться ярким, спрятавшись от луны,

от ледяного света - он выпивает краски,
делая высь прозрачным призраком пустоты…
В небо взлетает ворон. Вечером хлебноспасским
хриплое эхо сеет в кроны, в ковёр листвы.

Эхо взойдет, и в полночь заколосится поле
(трын-травяное море, бархатный небосвод ),
оберегая лето от незавидной доли -
с ветки сорваться в космос, как перезревший плод…

…Небо уже созрело яблоком хлебоспасским.
Ворон накаркал осень. Куст бузины продрог.
Трын-травяное поле косит с холодным лязгом
проклятый, беспросветный труженик Чернобог

Нам, сотворившим свой тёплый мирок детских воспоминаний,
кажется - спрятать детей от войны могут шкафы из Нарний,
но ангел смерти сквозь время летит с целью необъяснимой,
он поднимает к себе из руин бабочек Хиросимы –
души сгоревших в огромной войне, неоперённых тени -
быстро мелькнувшх по жизни земной искорок Воскресенья.

Ангел и время летят над землёй, море поёт контральто -
у обелисков кружат мотыльки с фабрики Кайзервальда…

Смерть убаюкала малых ребят в Летнем саду в блокаду -
белые бабочки в небо летят зимнего Ленинграда…

Здесь поливали свинцом и огнём и добивали камнем –
новые тени крылато вспорхнут, заполонят Балканы…

Ангел стал чёрен от злобы людской, тьма мотыльков сомкнулась –
память как туча летит над землёй мимо домов и улиц.
Нам, сотворившим свой тёплый мирок детских воспоминаний,
кажется - спрятать детей от войны смогут шкафы из Нарний.

Бегите, храбрый доктор Борменталь!
Преображенский завышает цену
своим свободам – своду из причуд,
отдав науку в слуги детям скверны.
Ещё немного, и за ним придут -
героям новым прошлого не жаль.

Летите, верный доктор Борменталь,
в большое завтра на фанерных крыльях.
Покажет вам пилот Экзюпери,
где принц и лис друг друга приручили.
Но там, внизу, дымится материк.
Идите, мудрый доктор Борменталь,
к спасению тропой на склонах Альп.
Там встретит вас, несломленным героем,
изгнаний рыцарь, мастер слов Ремарк.
Он вам расскажет, что почти без боя,
полмира заполняет мутный мрак
коричневой чумы, под возглас "хайль".
Плывите, грустный доктор Борменталь,
подальше от чумных, под бок Америк.
Там юный Че, уже почти герой,
мечтает книжной мудростью измерить
предел несправедливости земной
и отрицает догмы и мораль…

Но нет, не отступает Борменталь!
Он, став неубиваемо-бумажным,
гуляет с Эрихом по склонам мирных Альп,
с Эрнесто убегает из-под стражи,
взлетает в небо, уплывает вдаль,
упрямым, нефальшивым персонажем.
Несёт сквозь время доктор Борменталь,
как флаг, своё простое негеройство -
готовность к жизни на вторых ролях.
Обычной человечности апостол
не будет ни в ферзях, ни в холуях.

Где-то близко к началу осени
бог накрыл город Китеж озером.
Не судил его, не казнил, не спас,
а, укрыв водой, отложил в запас.
Ибо люди в нём жили праведно -
так, что в мире всем было завидно.

С той поры там ни бед, ни ужаса.
Лихолетья над ним не вьюжатся,
ни преставленных, ни рождённых в нём:
жизнь стоит водой - не горит огнём.
Жизнь стоит водой в тихом омуте…
Что ж вы, добрые люди, стонете?

Аль не вы голосили: господи,
не найдёшь ли какого способа
сохранить наш град, будто меру мер,
оградить его от пустых химер?
Мол, раз город стал показательный,
пусть увидится лишь создателю,
чтобы недруги не елозили…

Бог накрыл славный город озером.

Мы обшарили этот квадрат, только толку – ноль
в сорок третьем здесь был медсанбат за лесной стеной.
Здесь отбила у смерти не меньше, чем полк солдат
военврач Серафима лет двадцать тому назад.
И сюда же ещё одна Фима - «почти сержант»
навещать приходила в затишье своих ребят
(всех, кого дотянула по кочкам из-под огня),
тут давала ей нянечка Сима то нагоняй
(грех девице курить), то сухарик, а то совет,
то отмытых бинтов осененный крестом пакет.
И ходила легенда: за раз трёх увидев Сим,
становился боец на неделю неуязвим.

Говорили: как залпами немцы накрыли лес -
взвился столб из огня, будто лестница до небес,
и, кто выжил, божился и клялся, что в синеву
уходили три огненных ангела сквозь листву.

Мы на этом квадрате усердно вгрызались в грунт.
Очевидцы твердили: он тут, сто процентов тут,
и бойцы вспоминали, что «Симочкин лазарет»
здесь, у самого озера был, а теперь вот - нет.
Был у самого озера… Вызванный водолаз
отыскал инвентарь, документы. Там был приказ,
и согласно ему на попутке умчалась в часть
Фима Волк санинструктор и ... заново родилась.

Всех погибших оплакали, грянул прощальный залп,
и тихонечко кто-то из местных нам рассказал,
что с войны в этом озере лечит сама вода -
всех болящих в округе купаться везут сюда.
А профессор из Горького, врач Серафима Волк
подтвердила, что в этом лечении будет толк.

Родившись ведьмой в тысячном колене,
отведав не один запретный плод,
всю жизнь носилась, словно по арене:
и вкривь, и вкось, и задом наперёд,
за кругом круг, не тормозя на знаках,
взметая пыль электропомелом.
...Внезапно возраст имени Бальзака
ко мне явился под руку с умом.

Стараясь быть прекрасной и премудрой,
прочь прогнала пустую суету,
блондинкой стала, распрямила кудри,
и применяю чары лишь в быту.
Привычный трэш сменив на образ дамы,
подавшись в жрицы распорядка дня,
я ощутила просветлённость кармы,
и тишь да гладь заполнили меня.

Качу по жизни, вписываясь в трафик
и свято соблюдаю ПэДэДэ.
Я беса твёрдо посылаю нафиг,
а зелья заменяю каркадэ.
Мне ум принёс и счастье и удачу -
за правильной пойдут, не глядя, в ад.
Карьерный рост по-дьявольски заманчив:
сейчас я блогер, буду - депутат.

Торопилась толпа. Замедлял скорый поезд бег.
Выходил на перрон пересвеченный человек.
Он служитель железной дороги – он проводник.
Говорил, улыбаясь, с людьми, а потом поник,
стал тускнеть и сутулиться, свет от него погас.
Он услышал от мира уже в двадцать первый раз:
шшшар-шшар-шар - будто шарканье тысяч усталых ног,
ла-лаа-лааа – в репродукторе треснувший голосок,
тан-тан-тан – несмолкающий стук поездных колёс,
шар-ла-тан – закричали, кто хором, а кто вразброс,
человечьи, безмерно любимые, голоса.

Светлый хмурился, щурился, глядя на небеса,
видел ветку предвечной дороги, пустой вагон.
И сегодня не поняли люди, что он есть Он.
Каждый рейс: чуть заметят сияние - спрячут взгляд,
но попросят чудес, а потом позовут наряд,
закричат - это шулер, кидала и шарлатан!
Шар... шарахнула ярость, и вырвалось: аз воздам,
ла... ладонь просит лада и ладан забит в косяк,
тан... танцует в прокуренном тамбуре, гнев иссяк.

Эти люди, как…люди! Принёс им благую весть,
что Спаситель вернулся и может за рейсом рейс
отвозить их в Эдем, где простили и очень ждут,
он теперь Проводник… Но в ответ только злость и бунт -
зацепились за страшную сказку о судном дне,
ждут - прибудет Мессия палить этот мир в огне…
Он же тихий и светлый (по кротости первый ранг)
утверждал: ада нет и в раю всё совсем не так…

Шшшаа - шипит старый змей у закрытых Петром дверей.
Рррла – воркует голубка… Тан-тан-тан – сильней, сильней
он стучится домой. Снова кровь из забытых ран,
снова видится крест с чёрной надписью «Шарлатан».

Чудесной манной небо сыплет сны
и мороки тумановые сеет:
река молочна, берега кисельны,
и тонет день в утопии весны.

На зыбкую границу бытия,
где ивы плачут, вспоминая что-то,
а мельницы тоскуют без работы,
за мной, уснувшим, ангелы летят.

Туман заставив снова стать водой,
заводят жернова и мелют даты,
где я отмечен правым, виноватым,
любимым и любым, но не собой.

И больше не молочна, а темна.
в реке вода, повсюду тянет тиной,
но, в гиблом месте не желая сгинуть,
я оттолкнусь от илистого дна.

И поплыву на призрачный маяк -
на свет костра, в густой еловый ладан,
в далёкий день, когда звучали рядом
смех друга и задорный лай дворняг.

Шарахнет громом первая гроза...
Дефибриллятор сон порвет на части.
Не ангел в белом, крепко сжав запястье,
мне прокричит: Очнитесь, спать нельзя!

На краю…
на холодном и остром краю континента
люди льда
в снег вонзают гарпун дымно-белого цвета –
кость кита.
И под ритмы камланья взывают к удаче,
карабины и пули с ухмылками пряча.
Улыбается старый шаман:
ничего, на охоте поймут - не потеха
песня бубна – всей мудрости прадедов эхо.
И, вдыхая курений туман,
улетает над тундрой, на юг, к Шаолиню,
там к нему обращаются: Ши-(дальше имя),
что желание не загадал?
Он смеётся: огонь и бумага не могут,
даже в небе летая, добраться до бога -
мне не нужен слепой ритуал…

За стеной…
за обычной стеной из стекла и бетона
прячешь ты
яркий дивный мирок на экране смартфона.
Там киты
и фонарик желания плавают в сини.
Самолёт, что уносит любовь из России
чертит белым экран голубой.
Стоя в раме окна, отдаёшь воле ветра
лоскуты от сердечка из красного фетра
и кричишь: бог – любовь, чёрт с тобой…
А недавно легенды о Рэу и Нау
на себя примеряла и ставила аву:
Кит плюс Кэт - океан и мечта.
И китайским традициям следуя слепо,
свято верила в счастье упавшее с неба.
Почему же теперь пустота?
В миг, когда старый Ши ясно видится Каму,
вновь идёшь в интернет. Ветер хлопает рамой…

Бог вздохнёт: Бога нет,- и погасит экраны.

На краю...

Вливались в юность наши детства
так быстро, безыскусно, просто…

…Маринка - Мишкина невеста -
гордилась содранной коростой,
и напомаживала губы,
и щеголяла в сарафане.
А Мишка слыл предельно грубым
и врал запретными словами
о взрослой жизни. Абрикосы
краснели от его рассказов.

Маринка распускала косы
и снилась всем мальчишкам сразу,
и снилась щупленькому Ромке,
а Ромка снился Веронике,
которая, вздыхая громко,
о том поведала Маринке,
которая, назло подружке,
отвергнув Мишку-грубияна,
влюбилась в Ромкины веснушки…

А детства становились пьяны
от перезрелых абрикосов,
и забурлила брагой юность,
и задымила папиросой,
и быстро в зрелость обернулась,
где всё, что было - шито-крыто,
где ложь хлебнули полной ложкой,
где гнёздышко не с теми свито,
в кого влюблялись понарошку.

Мой пра-в-энной-степени-внук, на загадку ответь:
как ты назовёшь существо, победившее смерть,
живущее - в небо смотри! - там, на красной звезде,
забыв о болезнях, пороках и силе страстей?
Как ты назовёшь чудака, так любившего жить,
что вырвал из рук у судьбы путеводную нить
в живое посмертье? Гляди, я стальной дровосек -
утративший сердце осознанный постчеловек.

Мой пра-в-энной-степени-внук, не спеши отвечать…
…Однажды мы поняли: разум – начало начал,
что движет эпохи. Его, отделив от души,
вселили в процессоры хомоподобных машин.
Мы ринулись в космос, мы строили там города.
Но, чувства забыв, и не помня, что значит страдать,
утратили смысл созиданья: потомок, поверь,
железному дом ни к чему, а бессмертному - цель.

И постжитие стало тягостным небытиём.
Мы делаем только одно – с упоением ждём:
ждём ветер, который с планеты сотрёт города,
ждём чартерный рейс аэробуса в порт «Никуда»,
ждём, в силу привычки, ненужных бесчувственных дам
и снова ждём ветер, несущий разор городам.

Мой пра-в-энной-степени-внук не спеши, но ответь:
как ты назовёшь существо, вечно ждущее смерть?

Этот летний берег нас берёг
и, как тайный оберег, песок
сыпал нам в еду, в постель, в карманы.
Он так долго слыл обетованным -
обитаем не был никогда.
Здесь точила талая вода
солнцу ледяные амулеты,
зря - так близко к маковке планеты,
лето утекало между строк.

Берег щедро отдавал, что мог,
тем, кто будет, находя песчинки
в дамской сумке и в мужском ботинке,
удивляясь, лучше понимать
северного плёса благодать
и скучать по маленькому лету,
греющему маковку планеты.

Однажды он понял: от скорби смертельно устал,
любви не пробиться из этого света на тот,
она обращается горем и сушит, и жжёт,
ей нужен приют на земле, нужен свой Тадж-Махал.

Он сдёрнул портьеры, открыл нараспашку окно,
и пьяный от света и воздуха тихо уснул.
Ему снился письменный стол, и обшарпанный стул,
и книги, как плиты гранита на спинах слонов.

И горе, и радость с тех пор, будто Джамна и Ганг,
текли параллельно, чтоб слиться в романе о ней.
Но труд был закончен, а стало не легче - больней,
он лгал: «Надо править финал»,- закурив невзатяг.

Знал, боли не будет пока соблюдён ритуал:
взять стул, сесть за стол, утонуть в бесконечности строк.
Уже не любил, только память хранил и берёг.
Но снилась она и просила покоя. Не дал.

…Просто некто наметил мне длинный тернистый путь,
сил отмерил, чтоб точно хватило его пройти -
что дано, то растрачено - хочется отдохнуть
от нелепой войны с тем, кто истинный побратим.

Он такой же ходок ниоткуда и ни за чем,
и берёт от судьбы то ли дар, то ли тяжкий крест -
в бесконечной игре, побеждая за геймом гейм,
жизнь свою отыграть, как эпически длинный квест
за бессмысленный приз, в том, что выживет лишь один,
погубивший друзей и врагов, их впитавший суть.
Отвернувшийся Хрон не подарит ему седин,
и нет смысла, нет цели, нет выхода – только путь.

А когда очевидно – оставшийся это ты,
рядом смерть прижилась верным псом, и теперь хоть вой,
хоть кричи в пасть огромной зияющей пустоты:
«Да, я избран, но кем? Для кого? Кто теперь со мной?»

Ооо…-
выдохнул зритель, -
смотрите, смотрите,
как тонкая девочка в пенном и белом
летит, опираясь на звук хрупким телом,
красиво, легко, как над миром - над сценой.
Не видит никто, что и мышцы, и вены
иссушены в схватке с земным притяженьем,
что танец стал жертвенным самосожженьем…
Смотрите, смотрите:
вся в белом огне
легко вылетает из тела вовне,
до пепла сгорая,
Майя.

И занавес: призрак в пленительной пачке,
серея, сникая, как сажей испачкав,
разводами грима лицо и ладони,
роняет осанку, смеётся, как стонет…
Разорвана звуком, поломана танцем,
почти умирает под звуки оваций,
и видит, как пепел ложится на пот,
не пепел - перо. Замирает и ждёт -
ждёт феникса в небе
лебедь.

"Илка*, шаманка, вспомни
участь своих мадьяров:
как нас топтали кони;
вспомни кагана ярость,
заговоренный ветер,
что отнимает силу;
как нас толкали в клети,
скинув тебя в могилу..."

Шкуру менять не больно, больно жить с новой - нежной.
Гадиной в белой штольне я обитаю, нежить –
угры, мои собратья, (плоть и рубахи - в клочья)
гнев драгоценной кладью в брюхо Богдо** волочат -
дарят крупицы силы:
«Илка, живи и помни -
было невыносимо
рабство в солёной пойме,
Илка, не стань добычей,
Илка, вернись к истокам,
пусть в нелюдском обличье,
память неси потомкам...»

...Ведьмы живут веками, но и они стареют:
Ра называю Камой, путаю Волгу с Рейном,
только не забываю, что, обещав брататься,
нас, будто птичью стаю, в клетку загнали, в рабство.

Зимним холодным утром, степь и снега осилив,
я возвращаюсь к уграм, в Дальнюю Биармию.
Вновь обращаюсь в деву, боль расстилаю платом.
Ныне вражде и гневу реять над Каганатом:
тюрки, аланы, руссы выплеснут месть шаманки,
будто змеи укусы станут слова беглянки:
«Царство рассеет ветер…
реки нальются солью…
будут пустыми сети…
вырвется враг на волю…
работорговец - проклят…
клятвопреступник – изгнан…
и вместо песен – вопли,
и вместо пира – тризна».

---------------------------
* Илка (венгр.)женское имя - факел, луна или тайно сбежавшая
** Богдо – известняковая гора, единственная гора в Прикаспийской низменности

Искрится из вискозы снег,
ель - ПВХ, игрушки -ПЭК:
пластик.
Не водку - виски пью в Мелроу.
Здесь Хогманай, не Дед Мороз
властен.

Пью третий рокс, пью рокс седьмой...
Уже я болен не хандрой -
сплином.
Жжёт Хогманай пироксилин.
Я факел взял, чтоб выбить клин
клином.

В чёрную пятницу город привычно нов.
В разнотравье пилонов, билбордов, в консольном цветении
Некто лукавый пасёт золотых тельцов,
Кормит сочной наживой от пятницы до воскресения.

Пальцы сжимают колоду краплёных карт
С логотипами банков над выпуклым именем собственным.
Мне намечает пути хитроумный смарт-
В карту города сея ТЦ светло-серые оспины.

В этих сакральных местах счастье просит жертв -
Истекает рублями кредитка покорная прихоти.
Нуль увидав и ругнувшись привычным «щщщет»,
Мятый стольник дарю электронной цыганке на выходе.

Что-то замкнуло в её жестяном нутре:
Раздала очень лихо таро, как для хай-лоу покера;
Выдала флеш, а потом, смухлевав, каре;
Предсказала потерю нолей и нашествие джокеров.

Ходу: от пьяной гадалки - в торговый ряд!
Но баланс нулевой - я зеро для служителей пятницы:
Просто бродячий бесприбыльный экспонат,
Обречённый субъект: то ли есть, то ли нет – всем без разницы.

Из репродукторов диктор красиво врёт
О возможностях быстрого займа, практичности лизинга.
Я улыбнусь в зеркала, так Чеширский кот
Улыбнулся бы кошке профессора квантовой физики.

Скажи, ты готов мерещиться? Пожалуйста, начинай.
В проталины марта-месяца чужой прорастает май.
А я притворяюсь осенью, бравирую рыжиной,
своё сереброволосие прикрыв листопадной хной.
Цветная и оголтелая в унынии стылых дней
пытаюсь, раскрасив белое, стать ближе тебе, родней.

Но ты улизнул в прошедшее, запрятался в никуда.
Поведай, какого лешего отдал меня холодам,
где мысли ползут позёмками, где радость печально я
рассматриваю сквозь ломкие орнаменты хрусталя?
Расплывчато настоящее - я в нём навсегда нема,
и вслух не скажу звенящее, правдивое: «Я – зима».

Замёрзнуть до равнодушия не вышло - живу, горька.
Прохожей весной разбужена по сбывшемуся тоска.
Осенним листом, вмороженным в историю нелюбви,
оттаиваю от прошлого в тепле твоего: «Живи», -
что чудится в птичьем пении. Мне блазнишься рус и юн,
неистовый мой, потерянный, минувший давно июнь.

Старый парк закрыт на реставрацию,
Тих, безлюден, лишь качели клацают.
Сплетничают кумушки-акации.
Шелестит размеренно река,
Как в кинетоскопе старом плёнка.
Свет и краски впитывая ёмко,
Разрастаясь, ширятся потёмки,
Наступая, будто на века.

Ночь, включив луну-кинопроектор,
Чёрно-белый мир с приставкой «ретро»
Возвращает, украшая щедро
Роскошью штампованных страстей.
Но скучны избитые сценарии,
В старом парке прорастает Нарния:
Пустоши становятся фонарнее,
Тени гуще, площади темней.

Вдохновлено:
"Сбой матрицы" Женя (Гнедой)
My WebPage

Я , Архитектор Зла, сегодня в пятницу
для мира нового настроил матрицу.
Расставил домики, сады и урны я
и население завёз культурное:
все сочинители да созидатели,
но покатился мир к ядрёной матери.
Стихи хитовые о ветхих хижинах,
романы толстые про всех униженных
насочиняли враз, потом размножили,
да так талантливо, что книги ожили.

Гуляют, в матрицу совсем непрошены,
герои с рюшами под макинтошами,
студенты, девицы и волки с лисами,
кто в красных шапочках, кто вовсе лысые,
и с преступлением, и с наказанием,
периодически, и с опозданием.

И примечательно - в сюжетных линиях
старушки-бабушки повсюду вклинены:
в картишки режутся, с процента кормятся,
а с виду тихие такие скромницы -
то волка выбесят, то царство выпросят,
распространяются быстрее вирусов.
Обогащаются сюжеты сплетнями –
плодятся сущности толпой несметною...

Вот так накрыла мир волна словесная,
и где-то в матрице чего-то треснуло.

А люди шли в небо пешком - в голубые жерла.
Для них путеводными знаками стали сосны -
зелёные стрелы, пробившие дыры в космос.
Исходом кончалась людская земная эра.

Шли без разговоров, как будто исчезло слово:
молчали приборы, кипел белый шум в эфире,
и только космический ветер, как птица Сирин,
пел древнюю песню о вечно манящем новом.

И не было ни сожалений, ни слёз, ни воплей.
Звенящая нота инстинкта манила выше,
туда, где планета и космос синхронно дышат,
и где среди белого дня виден звёздный проблеск.

Они уходили. Так должно, так стало нужно.
Их след заполняло зелёным, смывало синим.
Они не смотрели, как радуга вместе с ними
взбегала на небо и падала полукружьем.

Дар спасителя во спасении,.
Вот и сидит в кабинете – лечит
То горькой пилюлей, то рук наложением
Сын божий детей человечьих.

Гром услышав, идёт на улицу,
Смотрит светло в грозовое небо,
Разводит руками: «Ты зря так нахмурился –
Нет чуда в эффекте плацебо.

Отче, нужен ли дар целителя,
Раз сверхъестественное запретно?"
Но тучи, покорные воле родителя,
Хмурятся вместо ответа.

Сын тогда открывает мессенжер,
Шепчет упрямо:" В науке - сила",
Кому-то шлёт быль о целителе дервише
С припиской: "Слабо тебе, Илон?"

И улыбается так, с задоринкой:
Маск примет вызов, забыв о Марсе,
Он будет людей исцелять электроникой,
А бог здесь совсем непричастен.

Алла чайлдфри, перспективный специалист,
лучший работник компании за февраль
сбила ботинком ледок, обнажив асфальт
и непреложную истину: увлекись
выйди немного из графика - всё, потоп -
в офисных джунглях романтика не живёт.

Взбалмошной Альке так жалко трудягу Аллу:
Алька влюбилась и Аллы почти не стало…
Алька вздохнула, в пучок уложила гриву –
в образе Аллы нужна она коллективу.

Алла дробила хрустящий весенний наст,
маршировала до клиники на ветру,
раза четыре уже повторив маршрут.
Думала: «Розовый пони на жизнь не даст»,
морщилась: «Ради подгузников всё терять».
Долго решалась, но всё же пошла к дверям…

Алька, найдя «Направление на…» в медкарте,
Ахнула: «Вот я дурёха была в том марте,
Что мне дедлайны, отчёты и бизнес-ланчи,
Главное, что мой малыш сладко спит, не плачет»

Алька сегодня не Алла, совсем не Алла -
Алла два марта назад навсегда пропала.

В забытый день, как будто в полынью,
Меня толкает пожелтевший снимок –
В твоей руке билет со словом «Нью-»,
И расставание неотвратимо.

Боль в прошлом – ты не предал, не продал.
Наш мир стал шире, а дороги дальше:
Как в отчий дом, ты ездишь на Урал,
Но хвалишь вид Рокфеллеровой башни.

На вешалке твой тренч, моё пальто -
Примета апогея нашей дружбы,
Пьём, ссоримся, но сходимся в одном -
«Star Wars» без перевода много хуже.

При новой встрече, щурясь близоруко,
Спешу увидеть в чужестранце друга.

Размороженный мартовский снег падал, падал на ту,
у которой расчёт выжег мысли и высушил губы,
для которой осталось найти за позёмкой черту -
перейти Рубикон, а потом вызвать буднично uber,
и уехать туда, где уже не вернуть - решено.
Размороженный всхлип. Мокрый ветер. И будто бы в танце
закружился мимозовый снег - осыпался давно
кем-то брошенный пышный букет серебристых акаций.
Закружился мимозовый снег из чужого тепла:
ярко-жёлтые камушки высыпал сказочный мальчик
на дорогу к себе. И, забыв про расчёты, пошла
к неразумным ответам решённой сегодня задачи.

Сумрак да непогодь, и начинает болеть
след родовой травмы,
прошлых годов раны
тянут и тянутся, переплетаются в сеть -
внешний скелет, кокон,
я там – внутри, комом.
Клаустрофобией смятый купаюсь в жару,
греюсь своим адом -
градус, ещё градус.
Что не прикончит нас - сделает сильными… Врут!
Я не дитя - верить
и сам себе двери
выгрызть пытаюсь в сплетении вен и рубцов,
рою в себе раны,
вою - ещё рано
нити тянуть и плести свой последний покров,
и прорастать гнилью.
Утро - сушу крылья...

Что же нам не жилось, что же нам не спалось?
Что нас выгнало в путь по высокой волне...
Владимир Высоцкий

они развёрнуты носами
к фарватеру на всякий случай…
Майя Шварцман

Как представится случай, мы карту добудем и - в путь.
Протаранив торосы, отыщем китовый фарватер.
В небе - серая муть,
И вода - словно ртуть,
Но Борей будет петь о награде:

Мол, найдем чудный край, там построим свой Гиперборейск,
Приручённым стихиям подарим разумную силу.
Нет закрытых дверей -
Восемь гор, пять морей
И леса нас в объятия примут.

Побегут в новый город ручьи скоростных автострад,
Хлынут люди в сады и дворы наших буйных фантазий.
Только жаль – наследят,
Станет меньше в стократ
Первозданного снега без грязи.

Нам хотелось бы счастье умножить, на всех разделив,
Но ошиблись в расчётах, чужих за своих принимая.
Что ж, реальность - не миф.
Город есть, город жив,
Просто мы из него убываем.

Как представится случай, на лоции глянем и - в путь…

От серых путей метро, над тёмной водой Неглинки,
на шёпот вечерних крон шли клоунские ботинки.
Под светом в пятьсот свечей
их ждал чемодан, ничей.

Резвился Цветной бульвар: разбрасывал самоцветы
на клоунский инвентарь, раскрашивал силуэты
гуляющих горожан.
Устраивал балаган.
«А ну, налетай народ! – кричал зазывала ветер, -
в ботиночках тот уйдёт, над кем засмеются дети -
и шляпу ему, и трость,
и с неба пригоршню звёзд,
и терпкую пыль кулис – всё в новеньком чемодане!»
Кто выиграл главный приз – осталось в глубокой тайне.
Куда он исчез потом
с единственным башмаком?

Трость комика, чемодан, забытая обувь, шляпа
остались бульвару в дар. Осенней листвой заляпан,
он - рыжий московский шут -
в ботинок один обут.

Настанет ночь, и, ощутив бессилье,
Как простыни надежды постелив,
Во сне увидишь мельничные крылья,
Услышишь зов несмазанной двери.

Почти поверишь - ветреное время
Не раскрутило жёрнов, замерев.
И старый дом остался неизменен,
И кличет мать к обеду нараспев.

Ещё чуть-чуть и счастье повторится -
Два раза в реку ты отныне вхож.
Но, только, чаще вглядываясь в лица,
Начнёшь искать закравшуюся ложь.

Измятых простыней отбросив ком,
Поймёшь, что ты чужим вернулся в дом.

Привет, литсетяне!
Три дня мучилась этическим вопросом: разглашать или не разглашать страшную тайну своего участия в «Турнире поэтов» № 21. Решила всё же рассекретиться, но с оговоркой: приглашаю всех, кому не жалко часа личного времени, на просмотр, но ни в коем разе не призываю голосовать. А вот поболтать о впечатлениях можно и под постом - вот этого хотелось бы.

Ссылка на YouTube

Ваша молчаливая Оксана Бутманова

Колченогая наша лестница –
подстрекательница, подельница
вылазок на чердак,
в подпол, на сеновал.
Две жердины да перекладины
нам дарили занозы, ссадины:
кто не лазил - тот был дурак,
кто забыл про неё – пропал.

Зря рисует дороги ГЛОНАСС -
вновь вернулся к своим тихим омутам,
утонул в светло-бежевых комнатах
я, прошедший по тысячам трасс.

Заманила опять на постой,
приручила хозяйка лукавая -
пью из фляжки не ром, а настой
на спирту, но с целебными травами.

Говорила: "люблю и храню",
в тёплый быт пеленала и кутала
и лишила пути, но беспутный я
непрактичность ношу, как броню.

Жизнь влачу, приручённый дурак,
ощетинясь, но лаской не брезгуя,
свой когда-то заброшенный байк
вспоминая в минуты нетрезвые.

А с похмелья решил, не стерпя,
резать лишнее лезвием Оккама,
из уютного выбраться кокона
и безжалостно править себя.

Но, заштопанный нитью дорог
и заботой усердно залатанный,
ничего изменить я не смог,
не распавшись на атомы.

Наш двор, отстав от мира лет на тридцать,
Эпохи перемен не слушал зов.
В нём жили Робин Гуд и Славный Рыцарь,
И целая орда сорвиголов.

Отцы ловили сельдь на Южном Каспии,
А наши мамы быт взвалили на спины.

Для нас чужие были вне закона,
Мы бились в драках за свою братву,
Играли то в джедаев, то в шпионов
И с донками ходили на плотву.

На всех делили радости и горести,
Судили не по букве, а по совести.

Нас время догоняло и настигло,
И, выживая в лихолетье, мы
Всё чаще вспоминали наши игры,
Где каждый был опорой остальных.

Людей, нам ставших запредельно близкими,
Перечисляли поквартирно - списками.

Нам повезло так, как везёт немногим -
Был в нашей жизни настоящий двор -
Идейными, но без идеологий
В нём вырастали все, как на подбор.

Пусть снесены дома малоэтажные -
Мы детства своего навеки граждане.

Однажды, вспомнив деревенский дом,
давным-давно разжалованный в дачи,
захочешь печку накормить теплом
в сенях услышать мерный сап собачий;
уйти на много-много лет и зим
от гула, суматохи, стать живым,
трапезничать, а не спешить на ланчи,
неторопливо наводить уют,
вести учет сосулькам, знать приметы,
не вздрагивать, когда часы споют:
«Дан-День-Дан-Дом», - не подождав рассвета;
перебродив от "чтобы" до "на кой...",
замедлить темп и смаковать покой,
смотреть снаружи в окна, как в «секреты»,
как в тайники, зарытые в песок;
начать неспешно разбирать коробки
и доставать то шляпу, то брелок,
то проездной - от прошлого поскрёбки,
от быстрых дней, где шум, и гам, и смог,
где час не прожит, но уже истёк
по улицам за хмурые высотки,
куда вернуться – боже упаси...

Ведут ненумерованные трассы
твоё лимонно-жёлтое такси
в тот дом, где очень хочется остаться.

К Михаилу приходил Михаил.
Михаилу Михаил говорил:
"Вечность кончилась, покаяться срок.
Что же, Миша, ты жену не берёг?
На амбиции, на медь разменял.
А она просила слёзно меня,
Чтобы я тебя пустил во врата,
Чтобы в свет с тобой пошла даже та,
Соблазнившая безумной тоской,
Разделившая посмертный покой».

Михаилу Михаил отвечал:
"А тебе, архангел, что за печаль?
Пусть не венчана, Елена – жена,
А другая, верь не верь, - не нужна.
Нет меня для прочих не-Маргарит».

Михаил вздыхал: «Душа не болит?
А чего орал во сне в свет и тьму:
"Тася, грей скорей воды, я тону
В чёрном холоде замёрзших чернил!
Тася, - скальпель, Тася, - опий". Забыл?
А для Таси строят дом у ворот.
Не покоится, в безвременье ждёт:
Без тебя ни в рай, ни в ад, как в плену.
Бог послал тебе спасенье - жену".

"Искусили, - простонал Михаил, -
Совесть знает то, что разум укрыл:
Нет покоя, есть прозрения страх:
Память ждёт на Воробьевых горах,
Недосказанность грустит на Тверской,
И на кладбище - "Голгофа" с доской.
Жёны-ангелы (и чёрен, и бел):
Тасю - предал, Лену - нет, не успел".

Во дворе стоят рядком экипажи,
Дом наряден, освещён, напомажен.
У парадного гуляет консьерж и
Снег ругает, к марту всем надоевший.

Время – главный конкурент чёрных магий -
Экипажи превратит в колымаги,
Вход парадный замурует пристроем,
Только снег вернёт блестящим, собольим.

Этот летний день давил на слух,
этот жаркий день был слухов полон,
ярким был, но к трём часам потух,
был разбит в четыре буквы словом -
"Умер".

_ _ _ _ _ Стих олимпиадный гвалт,
Расплескались пятничные стопки -
вызов на межгород виноват
в том, что день стал сумеречно-топким.

Раздражённо выключив «Стрельбу»,
зарядил отец в «Маяк» бобину,
и охрипший голос затянул
«всё не так», про друга и про Зину.

Необычно молчаливый дед
не бубнил: «Попортил вой обедню»,
лишь сказал: «Семь бед – один ответ».
"Баньку" заиграл баян в передней.

Полз по лавкам липкий шепоток,
что хрипун упился, иль рехнувшись
застрелился, что, мол, был ходок...
Завели досужие кликуши

оговоров чёрных колесо.
День стал пухнуть и распался прахом.
А с Высоцвладимирских высот
донеслось про топоры и плаху.

Не видно звёзд, не угадать созвездия –
слепящий мегаполис гасит небо,
и лишь луна – оранжевая бестия
к земле дорожку пробивает слепо,

шлёт сказочные мороки. На цыпочках
за веерными нашими тенями
крадётся лунный заяц, лапы выпачкав,
в неоново-аргоновой рекламе.

И люди, увидавшие прошедшего
лунатика в светящихся галошах,
вдруг стали городскими сумасшедшими
на крышах под луной заскоморошив.

Их тени больше не ложатся веером,
не гасит звёзд офонаревший полис,
за чаем к чудакам заходят вечером
нелепицы со сказочных околиц.

Однажды, решив спустится в долину с угрюмых гор,
Возьмёшь с собой огниво и топор.

В долине увидишь город, себе в нём построишь дом,
Орудуя звенящим топором.

В гостиной, усевшись в кресло и крепкий достав табак,
Зажжешь огнивом трубку и очаг.

Покажется - близко счастье, поверится - светел мир,
Который ты огнивом осветил.

Но только однажды солнце закроет смердящий дым,
И ты поймёшь, что это знак беды.

Топор наточив как бритву, чтоб резал, крошил, колол,
Пойдёшь на бой и праведен, и зол.

Вернёшься с победой в город, а в доме и мор и смерть -
Никто не смог спастись и уцелеть.

Свой дом изрубив на щепки, прощальный зажжешь костёр,
А сердце будут звать вершины гор.

Ты больше не будешь светлым, сбежавший в долину маг –
У ног твоих туманом вьётся мрак.

Скорбеть по-людски не смея, отдашь всю тоску и страх
Огню и звонкой стали топора.

В долине поверят в сказку, что вечный несут дозор
Два витязя - Огниво и Топор.

И, если огни увидят, услышат топорный стук,
То вскоре ждут печалей и разлук.

Между синим и белым, на мелодию вьюги,
отступленья припомнив год,
о тяжёлой дороге, о бессрочной разлуке
он, картавя слегка, поёт, -

об искрящемся небе, о румяных девицах,
о сказаниях казаков,
и на всё Оренбуржье от души матерится,
слыша волчий голодный зов.

Он когда-то жил тоньше, он любил фортепьяно
и неспящий ночный бульвар.
Был в российских болотах недобит партизаном,
да подобран полком гусар.

Он по милости царской из Жан-Жаков - в Иваны
и к служивым - из басурман
был записан, обласкан, и теперь песней пьяной
в кабаке веселит селян.

Травит байки о бравом, но бедовом солдате -
Бог не выдаст, свинья не съест -
о походах за славой, о зиме, Бонапарте,
и востоке, где Южный Крест.

На замёрзшем окошке, где узоры из лилий
нарисует шутник-мороз,
он увидит сюжеты пасторальных идиллий
и сиянье марсельских звезд.

Истекает мой день. Я засну, и наступит завтра -
чистый лист, как у всех, на котором начертят вилами,
но у всех будут волны, а я самобытный автор,
написавший роман исчезающими чернилами.

Тривиален сюжет: он, она, между ними память -
мотылёк-однодневка, летящий при свете сумерек
прямо в пламя свечи, что на утреню буду ставить
я во имя твоё, мой спасающий от безумия.

Десять сотен страниц перескажешь мне завтра утром,
терпеливый хранитель моей однодневной памяти,
через час я из нищенки стану царицей мудрой -
красноречье твоё воздвигает мне трон на паперти.

Но однажды под утро проявятся синью строки,
и тогда мотылёк не сгорит – превратится в сколию,
будет жалить, жужжать: «ты же помнишь…он лжёт…жестокий…»
Я сожгу все листы, я забуду. Я птица вольная.

Сегодня на бледном коне седло,
Копыта стучат канкан.
Наездницы лик - молоко с золой.
Она достает наган.

Стреляет в светило, потом - в луну.
Сиятельные - в расход!
И звёзды, как мухи, на небе мрут.
Смелеет во тьме народ -

Резвится за гранью добра и зла,
Нагрудные сняв кресты,
Под крики : «Свобода! Она пришла!"
До хрипов, до немоты.

И только копыт перестук и вдох,
И выстрел, и звук борьбы...
Просили свободы? Берите! Бог
Откликнулся на мольбы.

Познайте свободу: её лишь смерть
Несёт на своей спине,
Забудьте систему границ и мер -
Вне света, вне жизни, вне...

Хлынет дождь, наползёт распутица,
Город N от меня отступится,
пряча след мой на топких улицах
Под листву осин.
Обернётся рычащим чудищем,
Чужака в своей стае чующем,
Но, обиды забыв, хочу ещё -
Повидаться с ним.

Я считал бы себя удачливым
Если б мог горожан укачивать,
Развозить по домам и дачам их
Рейсом «А - 1».
Но отвергнут по глупой злобе я –
В этом городе рельсофобия
Превратила депо в подобие
Мусорных корзин.

Под ржавеющими навесами
Превращаюсь в кусок железа я,
И минорными соль-диезами
Режет слух сквозняк.
Пережду и вернусь, не сгину я,
Устою под сплошными ливнями...
…Но разлит над трамвайной линией
Серой тьмой большак.

Как всегда впопыхах, как обычно в последний вагон
заскочив на ходу и волнением не насладившись,
пропуская мгновенье, когда отбывает перрон
с толчеёй провожающих лиц, понимаешь, что лишний -

понимаешь, что лишний везде: на перроне и здесь -
в синей капсуле с чистым постельным и фирменным чаем -
что возможность была опоздать и на скорый не сесть,
и вернуться домой, где, едва проводив, заскучают -

заскучают, скуча-ют, скуча… тук-тук-ча… тук-тук-ча…
в полудрёме припомнишь, что где-то забыта котомка
с пышной маминой выпечкой и, прогоняя печаль,
улыбнувшись, прошепчешь - «…картина, корзина, картонка…»

Ты обидой своей обездвижена.
Вот бы стать хоть немного поближе нам,
И застывшее сделать податливым:
Намекни, подскажи - я понятливый.

Бронзовеет коленка под платьицем -
Нет, теперь никогда не расстаться нам,
Присмотрю, чтобы больше не трогали
Проходящие девушку строгую.

Я с тобой от рассвета до месяца
Все несу свою жизнь околесицей,
Выворачиваю подноготную.
Нас туристы на гаджеты щёлкают.

Ты для них арт-обьект, я - изюминка.
Но сегодняшним вечером, в сумерках,
Обратишься из статуи в девушку,
Галатея моя, Галатеюшка.