Посолонь осень листвой хороводится
за окантовкой рам.
Бледно-пурпурный покров Богородицы –
тенью по облакам.
Пахнет в приёмном капустой и хлебом,
и хлорамином Б -
женщина в пёстром и девушка в белом
морщатся от амбре.

Битвы осенние сделали серыми
даже вихры цветов,
Но прирастает своими потерями,
почва-земля-покров.
Будет кормить и бурьян, и колосья -
лишь бы взошел росток,
лишь бы весной не нагрянула осень,
лишь бы родилось в срок.

Срок три недели. В канун Благовещенья
выскользнув из сует,
вдруг понимаешь - тебе не мерещился
в две полосы привет,
спрятанный дома, как будто украденный…
Отблески вдоль палат:
в окнах на запад - покров Богоматери -
красный сакральный плат.

(Акростих)

Кмоль* поверил весне – эта оттепель вовсе не трюк.
От ледовых когтистых объятий наметились шрамы
На стареющих скалах – такими их видел Шаламов,
Едкий взгляд поднимая от лагерных грязных дерюг.
Чертыхается Кмоль – книжный червь, он премудрый югыт**,
Но остался вопрос, на который ему не ответить:
Отчего люди запада видеть не могут, что светел
Жёлтый солнечный мир? Даже горы, оскалив гранит,
Естество надрывая, смеются, как всякий, кто выжил
Длинной сумрачной ночью зимы, кто арканит на вдох
Ледяной ветерок, кто поёт про дорогу и брёх
Ясноглазых собак упряжных, про хорошие лыжи.
Что же лица у пришлых темны, как весенний ледник?
Уложили под сопки колымские светлых и мудрых,
Да никак не поймут, для чего в минус тридцать под утро,
Амулет надевая, восходит на гору старик.

*Кмоль - "суть червя"; эскимосское (заимствованное из чукотских) мужское имя.
**Югыт - "человек", "настоящий человек"; самоназвание колымских эскимосов.

Горы ржавого старья,
А воды, увы, ни литра.
Здесь несла Амударья
В море волны и селитру.

Мы сейчас идём по дну,
Как по площади бетонной.
Нам теперь не утонуть —
У песков свои законы.

Сеет белый Аралкум
В дельте смерть от пестицидов.
Не промчится здесь табун —
У земли свои обиды.

За века скопился счёт
И предъявлен людям ныне.
Горе горькое течёт
В старом русле по пустыне.

Лёг песок за слоем слой
На дома, на флот рыбацкий.
Остов рубки рулевой -
Стелой над могилой братской.

И крестами вдоль холмов –
Ряд столбов электролиний.
Дышим через ткань платков
Ядом — воздухом пустыни.

Но какого же рожна
Бродим тут спустя треть века?
Гонит нас сюда вина —
Грех трусливого побега.

Раз в ответе за отцов,
Так вперёд - навстречу ветру,
Соль плюющему в лицо,
В день - по тридцать километров.

За спиной большой рюкзак:
Банки, бирки, срезы, пробы –
Надо снова сделать так,
чтоб Арал попал на глобус.

Стянув, как латы, офисный костюм,
Подняв на лоб свои очки – забрало,
Мой славный рыцарь мрачен и угрюм
Свалился в кресло, выдохнув устало.

Он не искал потерянный Грааль
И не сражался за любовь и веру,
Его врагом был бизнес-календарь,
Исподтишка, с коварством флибустьера
Сжигающий и сделки, и отчёт.
Копьём ему служила авторучка.
Весь день казалось, будто бой идёт…
Но разве это бой – возня, текучка!

Закрыв глаза на правду и восток,
Мелькающие в новостной колонке,
Он дремлет. Убежал бы, если б мог,
Туда, где чётким шагом по бетонке
Идут колонны, где гремят бои
Учебные, а иногда не очень…
Держись, мой отставник, мы устоим,
Мы друг за друга, мы - не одиночки.

На святки одиночество взрослеет -
Желает снега вместо молока
И, титул взяв уездного князька,
Повелевает стуже замыкать
Все двери и ворота городка.
На окна ставит слюдяные клейма.

Растит сосулек строй на частокол.
Пургой пугает, нагоняет блажи:
То рисовать на белой печке сажей,
То, замотавшись в шарф из толстой пряжи,
Марать бумагу, веря, что однажды
Согреет чьё-то сердце твой «глагол».

Идёт на вы и лязгает кольчугой,
Сплетённой плотно из нулей надежд.
Нет жизни с одиночеством, хоть режь!
Входная дверь скрипит: "Мя-теееж! Мя-теееж!"
И пробивает в белой тверди брешь,
Но ты дрожишь и жмёшься в пыльный угол.

В забытый красный угол, где висят
Погасшие старинные лампадки,
И, путаясь в молитве самой краткой,
Крест сотворишь неправильно, украдкой.

Развеют морок звонкие колядки.
Не веруешь, но шепчешь: "Свят, свят, свят..."

ВПК "Беспредел" 2 тур
параллельный конкурс

Мама поправила лёгкое одеяло,
Твёрдо сказала: «Выкинь из головы -
Мерзость и пошлость». Но целовать не стала.
Вместо молитвы мне бы волчонком взвыть.
Грешен, виновен - я посмотрел на это:
В щёлке забора - пышный соседский сад,
Он рядом с ней, а то что всегда одето -
Голое… Мама, я же не виноват!
Строгие лица взрослых пылают гневом…
Но, я же слышал - так продолжают род,
Я даже знаю - были Адам и Ева…
«Мерзость и пошлость…» Сон не идёт… Идёт…

За руки двое - он и она - уходят,
Пара титанов… Пол во главе всего.
Мир обреченный жил на плечах отродий
Чреслоголовых - истина и плевок.
Я отстаю, обидно - без них не выжить.
Катится город вниз, набирая темп,
Рушится с хрустом. Части дворцов и хижин
Пылью слетают с рук, но не жаль, совсем.
Полночь и полдень смешаны в алом небе.
Страсти бушуют, сыплют в лицо песок.
Я задыхаюсь. «Эй, обернитесь! Мне бы…»
Мама сказала: «Утро. Вставай, сынок».

Да пребудет всегда сила тока в твоих проводах,
Мой сутулый вагон на счастливом маршруте тринадцать.
Пронеси мимо длинных историй, живущих в стенах
Бесконечных панельных клетей городских резерваций.
Мы умчимся по двум отливающим сталью ручьям,
По ночным фонарям вычисляя в потёмках дорогу.
До родного депо - до ворот, где звезда Ильича
В потускневшем каркасе тотемом висит над порогом.

Ты такой же, как я, ты не принял пластмассовый век,
Испугавшись шальных завихрений двоичных сигналов.
За железные двери спешишь на короткий ночлег -
Смотрит в спину звезда, отливая облупленно-алым.
Говорит со звездой, с альфа-самкой пегасовых свор
О ритмичности стуков трамвая каурой расцветки,
И за ним через космос, по крышам, сквозь сумрачный двор
Тянут звёзды лучи, словно ветки - трамвайные ветки.

Но под утро поблекнет Пегас у меня за окном.
Начинаю свой день с остановки, впадаю в унынье.
Прибывает вагон, ставший в полночь летучим конём.
Наши ритмы совпали, мы вместе и присно, и ныне.
Да пребудет всегда сила тока в твоих проводах!
Ты такой же, как я - уходящей эпохи поскрёбыш,
Допотопное чудо, воспетое в прошлых веках,
Мой реликтовый зверь, обитатель бетонной чащобы.

Из бетонной жижи – башни,
в башнях - суета и шашни,
шуры-муры и амуры,
на балконах бабы-дуры:
телепуз в пивной нирване
есть у каждой на диване.
Мамки-папки–детки-деды,
соски-чупсы-сигареты,
во дворе - собачьи мины:
шлёп на мину - к счастью! Мимо
пролетает что-то счастье.
«Ванькалохшалаванастя» -
стены - в росписях наскальных,
и картофельные скальпы
прижились в углу подъезда.
Все жильцы играют пьесу:
«Жил да был, да взял и помер».
Здесь всегда тридцать второе
декабря – преддверье входа
в новый круг того же года.

Панна

Панна, Паня из Прасковеи,
дважды вдовий платок примерив,
гонит горюшко - есть два сына
от двоих, от родных, любимых:
выпал срок появиться детям
в сорок первом, да в сорок третьем.

Панна, Паня из Прасковеи
двух сыночков растит, жалеет:
годовалого и трехлетку
кормит грудью. Ревёт, но редко.
Лучший токарь на ремзаводе
наша Панна. Война уходит.

Панна, Паня из Прасковеи
хорошеет и хорошеет.
Не сломили былинки тонкой
ни работа, ни похоронки -
где могилы узнать бы надо -
и сыночков ласкает взглядом.

Панна, Паня из Прасковеи
на пороге стоит, немея –
муж вернулся, пропавший первым,
после финской. Вдруг сдали нервы,
и она, растеряв все силы,
в грудь его кулачками била.

Снова пришла,
прикоснулась опавшим листом.
После надежды.

Когда-нибудь все мельницы взлетят,
а та, которая у самой переправы,
поставит на крыло трёх журавлят,
и станет левым побережье правое,

и мы вернёмся, во круги, назад,
на чердаки снесённых двухэтажек,
где моль жевала терпкий самосад,
а мы курили мелкими затяжками,

оттуда, подождав других ребят,
вдруг перестав бояться опозданий,
мы полетим, как мельницы, в закат –
из осени на тёплые проталины.

Когда-нибудь крылатые взлетят.
Гуськом пристроясь к мельничному клину,
не захотим поднять тяжёлый взгляд
от гнёзд своих в высоты журавлиные.

Подожди, к холодам оттаю:
чуть опушкой из горностая
подобьет мне зима пальтишко -
стану гибче, нежней и тише,
буду мягкой, пушистой, томной,
в тёплый свитер нырну, как в омут,
гнёзда вить научусь из пледов,
«Салхино» полюблю к обеду,
а на ужин – стакан глинтвейна
и акустику под Кобейна
с плиткой тёмного шоколада.

Подожди и останься рядом.
Этим летом заиндевело
что-то в солнечном, нет, чуть слева,
без тебя. Наших лоций главы
не сошлись: левый мой – твой правый.

Все неважно и поправимо.
Мы вдвоём. Мы над картой… винной -
ищем истину. Утонули
левый с правым в «Киндзмараули»,
и оставили робинзонить
нас в границах комфортной зоны,
чтоб мне больше не превращаться
в лёд на месяцы навигаций.

Однажды поселилось в доме зло,
и грязно стало в нём от ссор и сплетен.
Злу, между тем, ужасно повезло -
пополнилось предательством и смертью.
Все домочадцы знали, что творят,
но зло сказало им: мол, всё во благо.
Дом рушился. Темнел, грустнел фасад.
Улыбки сохраняла лишь бумага
в фотоальбоме старом, да Пират –
почти чеширский кот. Хромой бродяга
привёл в апреле кошку и котят,
и прижилась в подполье вся ватага.
Урчали и охотились гуртом.
Зло становилось меньше и слабее,
а через год услышал старый дом
негромкий смех из глубины аллеи,
и к осени – здоровый детский плач.
Он злу был не по вкусу, и однажды
оно ушло, проткнув в бессилье мяч
и самолётик изорвав бумажный.

На конкурс "Ода банальной рифме 2"

Принакрыта туманом река
в этот час ни встречать, ни прощаться -
все перроны вокзалов и станций
в поволоке исчезли. Пока
скрыты полосы лётных дорог,
на бортах потерялись швартовы,
а туман, как платочек шелковый,
на покатые волны прилёг.

Наступает предутренний час -
серый час ускользающей ночи -
будет ветер от морока клочья
обрывать по обочинам трасс.
Рассветёт, поезда застучат,
вновь начнутся посадки и взлеты,
и возьмется опять за работу
из тумана проросший причал.
День помчится к своим рубежам,
переменами мест очарован…

Принакрыта платочком шелковым,
провожаю туман по утрам.

Сорвался в пике самолётик из контурной карты.
Чернильный декор украшает последнюю парту.
Пропахли табачным ментолом девчоночьи пальцы.
На чёрной доске мел теряет подкрашенный кальций.
Горланит звонок - до последней линейки их сотня,
Но только споткнулся обратный отсчёт на сегодня -
Сегодня шагнул школьный шут из окна на девятом.
Нас не было... Мы не хотели... Он сам виноват... Но...

Курчавый, тощий, загорелый
чуть-чуть араб, чуть-чуть цыган
повозкой правит так умело,
что кажется: он караван
водил века под солнцем белым
по чёрным выжженным пескам.

Но, вместо гордого верблюда
на длинных жилистых ногах,
гремит под ним стальное чудо
на астраханских номерах -
везёт «Буханка» изумруды
добытые в степных бахчах.

Асфальт под августейшим зноем
течёт как сель, и для машин
ловушка - это зелье злое,
песков зыбучих и трясин
опасней, если груз нестоек:
был - изумруд, а стал - рубин.

Но не грустит наш караванщик,
сегодня щедр он, как раджа:
одарены рубином мальчик,
девицы, ВДВ сержант,
и сок, воды пустынной слаще,
стекает каплями с ножа.

Купите, купите, купите,
Купите ребенку змею!
Знать должен хороший родитель -
Змея повышает IQ.

Возьмите, возьмите, возьмите,
Возьмите в семью пять собак.
Чтоб каждая - телохранитель,
А он, чтоб для каждой - вожак.

Примите, примите, примите
Как гостя слоненка - в свой дом.
Слоненку с ребенком купите
Морковки примерно пять тонн.

Продайте, продайте, продайте
Компьютер, планшет, телефон -
Еще не придуманы сайты
Для дружбы с бродячим котом.

Пусть вырастет Маугли новый
В огромной хвостатой семье,
В змеинослоновокотовой
Собаколюдской толчее.

Он будет умен по-котовьи,
Спокоен и вежлив, как слон.
И жизнь на понты и злословье
Не станет просаживать он.

«Хали-хало – остолбеней» -
Смешная детская игра.
В саду из памятных камней
Блуждает разум до утра.

Рассвет – багдадский добрый вор -
У милых лиц крадет черты,
Теряет силу наговор,
Играем снова я и ты

В «Хали-хало-остолбеней».
Забвенье дарит суета:
К финалу каждого из дней
Ты мне чужой, и я не та

С которой прошлое бежит
Вприпрыжку, вверх подкинув шар
Горячий солнечный в зенит.
Ты угадал, тебе и дар

Кричать судьбе: «Остолбеней»,
К нам прежним сосчитать шаги,
Вернуться в сад седых камней,
Туда, где мы…
...Себе не лги.

Здравствуй, солнечный луч! Я сегодня тебя ждала!
Так хотелось увидеть, как ты пробиваешь тучу.
Не шали, не буянь, не отсвечивай в зеркалах,
Оставайся со мной, мне с тобой и теплей, и лучше.
Мы в больнице, примерь халат.

Приоткрыта одетая в белый кипенный цвет
Дверь, ведущая в мир неожиданно светлый, ясный:
Тренажёры и книжки, игрушки, шаров букет.
Там кружковцы мои дорогие в своих колясках
Ждут меня, а меня всё нет.

В их стерильный мирок не пускает кордон сестёр.
Ты со мной ритуал очищенья пройти планируй.
Резкий запах вокруг – здесь царят нашатырь и хлор.
Из поклажи моей автоклав изгоняет вирус.
Карантинный прошли дозор.

На столе в беспорядке цветные лежат листы,
В помощь: ножницы, клей и советы мои сквозь маску.
Мы сегодня в театре теней режиссёры, ты,
Луч мой яркий, в фонарь полезай, освещай нам сказку.
Все сюжеты у нас просты.

Светлоликий экран. Куклы в детских руках дрожат.
Зайчик, солнышко, тучка, котёнок и мяч-кружочек
Друг за другом бегут, спотыкаясь, вперёд-назад.
Луч посветит на них - тени пляшут, а мы хохочем.
Через час выбегаю в сад.

Сад больничный цветущий и пахнущий пьяно вдрызг,
Нестерильный и пыльный, с жужжаньем густым пчелиным...
Исчезает улыбка. Сейчас я сорвусь на визг,
На скулёж, и булыжник проклятия небу кину,
Чтоб смотрело почаще вниз.

Дезинфекция, запах больницы, сплошная боль
От касаний доверчивых мягких и тёплых ручек,
Терпит это цветная бумага и ты изволь, -
Говорю я себе, провожая свой луч за тучу.
Хлынул дождь, в чистых каплях соль.

Спозаранку топчу босая
Муть прибоя, встречаю деду,
Как причалит — к нему бросаюсь,
По-хозяйски веду беседу:
— Рыба спит?
— Да, уже не плещет.
— А наживку извел?
— Полбанки.
Наливается сад черешней.
Птичьи шумные перебранки.
Дед устроил в саду качели:
Вниз - косички, ботинки - в небо.
Космонавтом я быть хотела,
Да мешала полетам верба —
Так некстати росла у вишни
В огороде ли, во саду ли.
По слогам я читаю книжки,
Дед руками сгребает угли
В жаркой печке.
— Ты что железный?
— Закаленный, а как иначе.
Восьмиклассником в бой полез он.
Выжил — это уже удача.

Деда мой — офицер в отставке,
Статен, плечи — косая сажень.
Он сидит во дворе на лавке
В треуголке смешной бумажной.
Спрятан в шкаф бирюзовый китель.
На пиджак – только планки. Скромен.
Дед мой - лучший руководитель
Обороны во всём районе.
Я горжусь и стесняюсь жутко —
В школе стал он почетным гостем...

Подоконники в незабудках,
Дед в больничной пижаме, с тростью.
Испытания, полигоны —
Служба это не синекура.
Нить суровая шьет погоны.
Врач военный сердитый, хмурый:
— Не спасти, нет такого средства.
Боль вросла и ороговела.

Уходило за дедом детство
В госпитальной палате белой.

На плёнке свет белый – чёрным:
Палатка, гитара, волны,
Абхазии слепит солнце,
В панамке малыш смеётся -
Беззубый, глазастый, пухлый.

Союз послезавтра рухнет.

На стареньком снимке - двое
Наш тренер дзюдо - героем,
Покруче Жан-Клод Ван Дама -
У серой "девятки" с дамой.
По форме одет, серьезный.

Горит на востоке Грозный

Файл спрятан на дне «Корзины»:
Цветут сады Украины,
С «Горилкой» сидим в веночках
И лясы по-бабьи точим
Под Ужгородом у Любки.

Звоню, но бросает трубку.

Курит чайник по-чаплински, кольцами.
Мы в общаге живём, комсомольцы мы,
Но не верим ни в чёрта, ни в партию,
Только в межполовую симпатию
И «понятия».

Нам, бывает, техничка посетует,
Что ни капли почтенья к приметам нет,
Что целуемся мы над порогами,
Что живём во грехе да пороке мы -
Недалёкие.

Но устои не нами порушены,
Мы - анархии дети послушные,
Без царя в голове, раскудлатые,
В мир войдём заводными солдатами -
Бесноватыми.

Что-то рухнуло, что-то устроилось,
Пролетела и канула молодость.
Мы - хранители быта и опыта
Мы не любим ни гама, ни топота -
Дверь захлопнута.

Аллея алела, листва тосковала о лете.
Аккордами рвал провода разгулявшийся ветер,
На ноте высокой пел песни о будущей стуже.
Стилягой гулял листопад по искрящимся лужам,
Шуршали тихонько шаги под куплеты шансона.
Привычно прохожих ждал мост через пруд полусонный.
От ласковых рукопожатий теплели перила,
Желали ладоней касаться . Но ветер, но стыло...
Лишь осень дарила ему пятипалые листья
Ковром укрывала, кругами ходила, по-лисьи
Следы заметая ушедшего бабьего лета.
Выл реквием ветер. Качались деревьев скелеты,
А тучи, отплакав, готовили осени саван.
Лишь мост неизменно стоял между левым и правым,
Он ждал воскрешенья весны, теплых рук на перилах,
И дроби шальных каблучков по брусчатым настилам.

Густо пахнет корицей
в поднебесном кафе,
заоконье искрится
и поёт подшофе,
бриллиантовой крошкой -
яркой россыпью фар
ночь кичится. Как мошки,
прилетев на нектар -
внутрь стеклянной утробы,
люди липнут к окну,
но светящийся кобальт,
увлекает ко дну,
не пускает чуть выше,
за пределы полей
где не место фетишам,
нет ни сот, ни сетей
где не слепят фасеты
дискотечных приблуд,
и в открытых секретах
звезды людям не лгут -
Альфам глянец не нужен…

Но блестит под луной,
расплескавшейся лужей,
мегаполис ночной.
И, набив тесный короб
на границе небес,
мошки аэрофобы
вместо звёзд видят блеск
стекол в бликах ксенона,
свет искусственных солнц,
беззаботно, не ново
явь меняют на сон
алкогольный и прочий
анилиновый бред.
Корчась, небо хохочет:
дрозофиловый тренд
соблюли полубоги.

Разум ставит заслон,
оставляя двуногих
там, где светит аргон.

Ты знаешь, я весной почти готов
принять твой мир, простить ему увечья
невинных жертв, тоску от лишних слов
и друга опустившиеся плечи.

Благодарить за хриплый хор котов,
за ритмы барабанные карнизов,
за то, что там, под грязью - чист и нов,
за талые ручьи в снегу осклизлом.

Покаяться: весною искушен,
запел осанну мартовской капели,
ждал птиц, летящих к нам на перезвон
пасхальных колокольчиков апреля.

И, смея полюбить твоё тепло,
которое ушатом плещет солнце,
побрёл за ним к тебе, ворча не зло,
что мне дорог полегче не даётся.

Прислушайся, скрипит больной сустав,
ты дал мне крест по росту и по силам,
но крёстный путь мой грязью засплескав,
распутица, как бес, меня водила.

Жалей меня, как всех своих калек!
Яви мне чудо, ты же в этом мастер:
живым потоком сделай серый снег
и смой Голгофы! Нет. Ты безучастен.

Скажи, как без тебя принять весну?
Тебя прошу я, пасынок твой дерзкий:
идею Воскрешенья обоснуй!

- Больной, и кто ж вы нынче?
- Достоевский!

Провинциальный городишко Энск,
Где жизнь без выкрутасов и причуд,
Где дремлет время, а часы бегут,
Где старый парк похож на древний лес.

На площади стоит старинный дом:
"Мир кукол. Мастерская. Магазин".
Не замечая вычурных витрин,
Проходят люди мимо день за днем,

А за витриной сутки напролет
Мир паралельный мастер создает.

Его трудов заслуженный финал:
Подобьем сделал человека Бог,
И кукольник создать подобье смог.
В работе жизнь прошла, старик устал.

Но не уйти. Замены нет ему.
Ожившим куклам нужно дать совет,
Защитой быть от бед, найти ответ
На тысячи наивных "почему".

Он, жизнь свою проживший бобылем,
Свой создал мир и растворился в нем.

Через витрину глядя на людей,
Играя, куклы подражали им.
Он становился зол и нелюдим -
В прохожем каждом виделся злодей.

В тревоге вечной позабыл мечту -
Своим твореньям показать весь мир,
Снял вывеску, а магазин закрыл,
Им подарив не мир, а пустоту.

Он людям не отдаст их! Ни одной!
... Исчезла жизнь на полках мастерской.

Я упала лицом на щербатый асфальт.
Мир терзала, рвала заострённая сталь.
Заострённая сталь - перелётная смерть
Как до наших домов ты смогла долететь,
подарив поцелуй тихий алый в висок,
жизнь мою расплескать, будто клюквенный сок.
Будто клюквенный сок, чуть теплей, чуть красней...
Кто же будет его ждать, любить и жалеть?
Кто же будет хранить дом, а в доме уют?
Кто же будет молить: "Пусть его не убьют"?
Он ушёл на войну, чтоб сберечь от потерь,
не сумел, не успел, допустил, и теперь
Стал беспол и беспал - ни любви, ни кольца.
Смерть мечту согнала с голубого крыльца,
с голубого крыльца, что стоит сиротой,
дымом дом унесла... Только печка с трубой...
Только печка с трубой, да крыльцо, да дубок -
он не смог защитить, он хотел, но не смог.
Не корю, не виню: он не Бог, а герой.
Возвратился с войны, но попал не домой,
Он пришёл в никуда, где щербатый асфальт.
Заострённая боль колет неба хрусталь.

От дальних западных земель
с доходом знатным, без потерь
отчалил галеон.
Весёлый Новый Орлеан
исчез вдали, и капитан
взял курс на Альбион.

Команда радостна, бойка,
ведь лучше нет для моряка,
чем терпкий ветерок.
Они увидеть не смогли,
как зреет шторм в ночной дали,
и паруса хлопок,

предупреждавший о беде,
их не отвлёк от важных дел
и будничных хлопот.
Застал врасплох полнейший штиль,
но странно, что на много миль
рябь водная идёт.

Повис на мачтах яркий свет –
явь сотворилась из легенд,
им освещали тьму
огни святого Эльма – знак
спасения, любой моряк
доверится ему.

Дар Эльма – чудный талисман...
Но ветер вспенил океан,
от молний свет, как днем.
Потом спустились с мачт огни,
и шар сияющий возник
над каждым моряком.

«Виновны!» - гром загрохотал.
Ударил в борт девятый вал -
всех канонад сильней,
и, накренясь, пошёл на дно
работорговый галеон -
позор морских путей.

Художник очень юн: веснушек россыпь,
Курносый нос и два кусочка неба.
Мешая краски, маленький философ
Разгадывает мирозданья ребус.
Кисть наследила на холсте мазками.
Стою столбом, завороженный чудом:
Преобразился мир, раскрылся, замер
И смотрит на меня с доски этюдной.
Одушевленные деревья, камни,
Живые облака и пятна света,
Кружит, буянит и пестрит цветами
Волшебно нарисованное лето.
Поближе подхожу и замечаю:
У птиц есть руки, а цветы крылаты,
Не облака - ромашковые стаи
Уносятся к лиловому закату,
А радуги растут, как мухоморы,
У озера, на берегу кисельном,
На старых пнях пурпурные узоры,
Лишь лес обычен и уходит в тень, но
Сквозь хаос листьев проступают лица.
"Фантастика, дружок, метаморфоза! "
Серьезно отвечает: "Мне так снится",
Рисуя нежно-розовым берёзу.

Пересчитана рать баранья,
внутрь себя обращу глаза.
Я прошу тебя, подсознанье,
из манжеты достань туза!
Будет крыт козырной рассудок,
раскудлаченный со вчера.
От начала новейших суток
бессознательно до утра
посмотрю на парад мистерий,
где под ручку и Бог, и быт,
череду бесконечных серий,
смену ярких, цветных палитр.
Просветлеет в проёме окон
предрассветная полоса,
а на ней, будто пятна сока,
отпечатки цветного сна.
Но поблекли у яви краски,
сны цветные уму вредят.
Пусть приснится мне безопасный
густо-чёрный немой квадрат.

Часть триптиха "Женские истории", выделена для участия в "Седьмой пятнице"

Увы, вдова. Не чёрная - шальная,
соломенная (долгих тебе лет),
я сыну вру, что ты живёшь в Дунтае*,
там чай растёт, но глушат интернет.
Сижу и пью. Одна. Вино. Немножко.
Бросай ты свой замызганный Дунтай
(отсюда пять кварталов и окошко
с ужасной занавеской). Приезжай…
Как славно – телефон мне отключили -
не позвоню, не перейду на крик.
Для сына переедешь завтра в Чили,
куда подальше, или в Мозамбик.

*Город Дунтай находится на территории государства (страны) Китай, которая в свою очередь расположена на территории континента Азия.

Никак не заснуть -
мерещится жуть,
обрывки из фраз
мой путают раз…

Зачем себе врать:
мне больше не в ра…
смотреть ночью в не…
где эти, из вне,
на грешную Зе…
летят поглазеть,
они знают мно…
и люди не смо…

Смотрю я в окно,
а вижу кино.
Никак не заснуть -
мерещится жуть…
обрывки из фраз
мой путают раз…

Зачем себе врать:
мне больше не в ра…
смотреть ночью в не…
где эти, из вне,
на грешную Зе…
летят поглазеть,
они знают мно…
и люди не смо…

Смотрю я в окно,
а вижу кино.
Никак не заснуть -
мерещится жуть…

Дачный домик. Над кроваткой
Занавесок паруса.
Легкий ветер. Спишь ты сладко –
Чуду снятся чудеса.
Улыбнёшься, морща носик.
С добрым утром! С новым днём!
В небо летнее уносит
Дом, летучим кораблём.
Просыпайся, наш матёрый
Семилетний капитан,
Ждут фантазии просторы,
Впечатлений океан.

На балконе детской спальни
Укреплён большой штурвал,
Флаг, потрепанный ветрами,
Здесь же вахтенный журнал,
Где отмечены маршруты
Всех крылатых кораблей,
Неба синь в нём плещет будто
Волны сказочных морей,
Дом соседа в этой сини
Нарисован как фрегат,
А собаки по-дельфиньи
Стайкой небо бороздят.

Карта, а на карте остров,
Что открыт ещё вчера,
Узнаю в нем очень просто
Очертания двора.
Это значит, что сегодня
Будет высажен десант –
Мишка, Машка, Толька, Колька
Изучать прибудут сад.
Рот набив съедобной флорой,
Будут с фауной дружить
И дразнить её с забора,
Проявляя пыл и прыть.

...Только лето на излёте
И с букетом жёлтых астр
Капитану-Пеппилотте
Скоро топать в первый класс.

Когда, наконец-то, на энном десятке
Решишься взрослеть, то шагни без оглядки
Сквозь зеркало в мир, где кончается детство.
Не скучно? Не тошно? Не серо? Не тесно?

Здесь нет Зазеркалья - одно закулисье.
Алиса ушла? Что ж, Алисе - алисье.
Чеширский котёнок с гримаской надменной
Исчезнуть не может - никчёмная смена.

Шалтаи-Болтаи гадают на гуще.
А время пить чай стало временем худшим:
Знакомится Пудинг с суровой Диетой,
В изгнании торт, шоколад и конфеты.

Нет Рыцаря в белом, ушли Кавалеры,
Своим королям ставят мат Королевы,
Здесь кролик поверил в счастливую лапу,
И в моду вошли чудесатые шляпы.

Вот только чудес настоящих не видно...
И, если от этого станет обидно,
То значит, что в мир современных и взрослых
Тебе слишком рано, а может быть поздно.

Новый год уже так близко!
Таксе подарил ириску.

И для кошки я конфетку
К ёлке прицепил на ветку.

А до праздника минуты!
За окном гремят салюты.

Такса встретила их лаем.
Где же кошка озорная?

Я искал ее повсюду,
А нашел под елкой чудо:

Там, среди колючих веток,
Разглядел модель ракеты,

Чёрный плащ для звездочета,
Звездный глобус с позолотой,

Телескоп, про космос книгу.
Просто хочется запрыгать!

Вот и кошка - под гирляндой.
Вместе слушаем куранты.

На самом деле просто всё… И звук,
слетевший с губ, ещё не ставший словом,
поведает об истине не новой:
всех звуков не отыщешь в сонме букв.

На самом деле - только прикоснись,
почувствуешь, как жалят жар и стужа.
Из всех значений подобрать нам нужно
немногие, в которых дышит жизнь.

На самом деле весь не видим свет,
лишь избранные спектры. Поневоле
задумаешься о ничтожной доле,
раз в поле зренья части мира нет.

Нас нет вовне, живем внутри себя,
и каждый день, под разума началом,
большой отвергнув мир, ютимся в малом.
Всё просто: мирозданье – наше «Я».

Под утро чистый лист наворожив,
январь меня на улицу торопит,
мольбу и благодарность, и призыв,
писать следами в вязкой снежной топи.

В начальной строчке буквицей фонарь,
позёмка чертит вензеля, картинки.
А на сугроб, искрящийся алтарь,
дарами неба падают снежинки.

Моё тепло их превратит в росу,
в прозрачные чернила писем к Богу,
в беспомощные слёзы, что снесут
плотину из гордыни и помогут

по снегу сделать первые шаги
к началу дня и, с ощущеньем детства,
увидеть вдруг: купается снегирь
в лучах, с восходом солнца по соседству.

В Лапландию, в Лапландию,
Где небо синим пламенем,
В Лапландию, в Лапландию,
Где лёд, как будто каменный,
Сложился в замок дивной красоты.

В Лапландию, в Лапландию
Сквозь севера дыхание,
В Лапландию, в Лапландию —
За Каем, в сердце раненым,
Спасти его от вечной мерзлоты!

В Лапландию, в Лапландию,
Где согревают ангелы!
В Лапландии, в Лапландии
От рая только в шаге мы,
Но зла над нами занесен клинок.

В Лапландию, в Лапландию
Везу сердечко верное.
В Лапландии, в Лапландии
Помочь все рады Герде, но
Дороги есть, где каждый одинок.

Ночью в гости зашёл старый чёрт -
Дух Сомнений, мой давний знакомый.
Взял моих три греха на учёт,
Потянулся со сладкой истомой,
Мяты перечной в чай натолкав,
Он завёл разговор о работе:
Мол, давно местный адский анклав
Утонул в мелочах, как в болоте.
От того, что их босс Вельзевул,
На количество делая ставку,
Слишком мелким грехам дал разгул,
Ад похож на торговую лавку.
Соблазняют грешками народ:
Если хочется - можно и надо
И в кредит, и в рассрочку, и в счет
Прежних мелких услуг в пользу ада.
Гнет людей тирания свобод,
И грешат, только хило и мелко,
А, пока до расплаты дойдёт,
Бесы крутятся, шустро, как белки.
Черт завелся, о кафель хвостом
Бил сердито, кричал, что когда-то
Душу в ад волокли впятером,
А сейчас каждый тащит десяток.
Пожалела его, подлила
Кипятка в пряно-мятную гущу...
Бес растаял, оставив слова:
"Сомневаюсь, что ты много лучше".

Скину город - костюм нелепый,
Запахнусь в душегрейку-робу.
Я врастаю глазами в небо,
Подо мной облака-сугробы,

Что не лгут о небесной тверди,
Как летающие собратья,
Не уйдут, если дунет ветер,
Равнодушных гигантов ратью.

Не боюсь оказаться пленной
Между белым и синим - рядом
Мой защитник: дом-пятистенок
С детским светлым оконным взглядом,

Спорит с Божьей суровой волей,
Горы снега взвалив на спину,
Самобранку хранит в подполье,
Дышит тёплым в мою перину.

Дом сквозь небо пустивший корни
Из трубы длинной в два аршина,
Буду свет твой неделю помнить.
…А потом снова город скину.

Чёрная пятница - старт распродажам.
Наша начальница - стерва со стажем -
голосом сладко-елейно-медовым
всех нас поздравила с новым обломом:
«Премий не будет и бонусов тоже,
может быть нам суперскидка поможет,
чтоб подготовиться к Новому году».
И объявила конторе свободу
в чёрную пятницу. На распродажи
вся бухгалтерия с ажиотажем
двинулась, наледь разбив каблучками,
веря процентам на яркой рекламе,
в щебет вплетая названия брендов…

Шаг замедляя, совсем незаметно
на остановку и в чрево трамвая
я убега… убега… убегаю,
чтобы, добравшись до старого дома,
чаю напиться, со сладкой истомой
расположиться уютно, как в детстве,
меж подлокотников древнего кресла,
взять книгу в руки, уснуть на часочек,
не прочитав в фолианте ни строчки,
и, наконец, приступить к ритуалу
время которого явно настало:
шарфик вязать для любимого мужа,
чтоб защищал от ветров и от стужи,
длинный, широкий из пёстренькой пряжи,
что называется важно меланжем…

Руки снуют, бодро щелкают спицы.
Нежность, как ниточка, в пряжу ложится,
тоже тепла добавляя изделью.
Надо закончить, чтоб мог в понедельник
милый согреться. Скорей, ручки, вяжем!
Чёрная пятница. Пёстрая пряжа.

"Удивительное – рядом»,
утром музу принесло.
Смотрит муж суровым взглядом,
говорит, что сети - зло!
Социальные - быть может...
Но попробуй-ка не спеть,
если рифма душу гложет,
и не выложить в ЛитСеть.
Как артисту нужен зритель,
так поэту нужен чтец.
Успокойся, муз гонитель,
повелитель всех колец!
Для чего греметь посудой
и рубить мне интернет?
Удивляйся лучше чуду,
что твоя жена - поэт!

Удиви этот мир! Ты, рожденный совсем не таким,
Как ближайший другой уникальный кусочек вселенной,
Удиви этот мир, откажись вечно ссориться с ним,
Но не жди за свою необычность высоких оценок.

Мы подельники все в этой жизни - азартной игре,
Бесподобны в своём, только нам отведенном значенье.
Не соперники мы - кто храбрей, кто хитрей, кто мудрей,-
И нельзя из других для себя сделать в небо ступени.

Ни кумиров творить, ни поддаться шаблонной судьбе
Не спеши, пусть летает мечта твоя синею птицей.
Не синицей в руках, - журавлём, - до седьмых до небес...
Открываются двери тому, кто упорно стучится.

В ноябре я решу, это финиш, жить дальше нельзя,
и, в анкете грехов жирной точкой отметив унынье,
потихоньку умру, в день, когда поседеет земля.
В дом соседи войдут, даже чайник ещё не остынет.

В новогоднюю ночь надо мною Суд Божий свершат.
С приговором смирясь, подписав от души протоколы,
безразлично займу свое место на поезде в ад,
и святой Михаил мне помашет платочком шелкОвым.

Ветер крылья сломал в казематах неоновых башен.
У деревьев обрезанных ветви, как черные пальцы.
Снегу падать на грязь химикалий не хочется - страшно,
а дождю очень больно о жёсткий асфальт разбиваться.
В этом городе тесном живет лишь иллюзия счастья,
здесь мой дом не гнездо, а бетонно-картонная тара,
нет ни солнца, ни снега - сплошное седое ненастье,
и бродяга-трамвай, завсегдатай промокших бульваров.
Красно-белый трамвай, занесённый отчаянным снегом,
что рискнул всё же выпасть на город из вызревшей тучи.
Покупаю билет и сажусь рядом с тем человеком,
о котором узнаю потом: это он - самый лучший,
за которым уеду в трамвае в забытые дали,
в царство чистых снегов и хрустальных озёрных паркетов,
где нет крыши, есть кров, где деревья не стонут под сталью,
где дыханье земли не задавят бетонным корсетом.

С гармонией японской акварели
Ноябрь нарисовал себя с натуры,
Из снежно-белой ватмана фактуры
Он выделил прозрачно полутени,
Полутона и полублики света,
Переходящие взаимно краски,
Потом пастелью вычертил контрастно
Штрихи стволов и паутину веток.
Экстравагантность ранних дней осенних
Прикрыл нежнейшим первым снегопадом
И сделал созерцание обрядом
Начала эры зимних откровений.

Вершу вендетту, улетев с жаровни -
Месть хороша холодной, говорят.
Людей, их злодеяния припомнив,
Распну на гриле и отправлю в ад .

Вы кто такие, чтоб под рюмку водки
Съедать мою невинную родню?!
Кто жарить разрешил на сковородке
Надежды наши и вносить в меню?!

На пёрышках на наших сладко спится,
Не колются и аллергии нет?!
Гнев превращает и гусыню в львицу
Сегодня ваша печень – мой обед.

Мне этот бой – последняя отрада.
Лечу снарядом суперскоростным.
Я буду фарширована как надо:
Каштанами и поваром. Аминь.

Венки на волнах, чаек стоны-крики,
Нет слёз, нас просто слепят солнца блики,
Коварно в море прячет смерть улики,
Нам память - свод координат безликих.

Цветы и ленты у стихий на стыке
Качают волны, затихает дикий
Восточный ветер, флаги скорбно сникли,
Венки на волнах - красные гвоздики.