Cерёга Титанов блуждал в стельку пьяным по Гарлема грязном дну,
он ждал приключений, чтоб жизни качели сумели его жизнь качнуть.
Ещё в средней школе, всегда на приколе, он на переменах бродил,
стихи сочиняя, кликуха такая за ним закрепилась - дебил.

Потом “самиздаты“ /всегда был поддатый, укуренный в жуткий навоз/,
растил себе патлы, вопил : Суки! Падлы! - духовно над миром возрос.
Мир духа нетленный, и он, как Джон Леннон, чтоб дать несогласным пример,
всему непокорный пошел на балкон, и - там продемонстрировал хер.

Завыли москвички, мол так неприлично, вломились в квартиру менты,
его к прокурору, чтоб срок за забором. За эти шальные понты
он сел бы надолго, подальше за Волгу, и был на параше бы он,
но случай отец нам, и социум тесен: заметил Глинтвейзер Семён,
случайно идущий в людской нервной гуще, тот демонстративный эксцесс,
когда присмотрелся к серёгину перцу, он понял, что это - обрез.

А корни Семёна из тайных мормонов, а также друзья в Би-Би-Си,
гуманности ради/не все люди - бляди/ он их за него попросил.
Всё радиоточки кудахчут, как квочки, мол вновь притесненья в Совке,
и взяли Серёгу за руки и ноги, и - брысь “за бугор“ налегке.

/потом оказалось, что вся эта жалость была ну совсем ни к чему,
Серёги подруга, простая Маруха, чуть-чуть надкусила ему/

А там “за бугрищем“, лишь Гарлема днище, и нет “самиздата“ никак,
и бродит Серёга, как будто бы логос, никто не предложит велкам.
Не нужен он неграм, бетонные дебри больших небоскрёбов чужды,
так, будучи в стрессе от этих депрессий, пришёл и набрал он воды
в глубокую ванну, а дальше нирвана по курсу - и в клуб 27.
Так в местной газетке возникла заметка, Титанофф, мол, помер совсем.

Мораль этой повесть/в ней ум, честь и совесть/ - дружи завсегда с головой,
ты будь адекватен, себя не истратив, талант демонстрируя свой.

Небо горчит — небо нёбу сегодня сводня,
нервно подёрнулось дымною паволокой гнева,
звучанием переполнена бездна, вот она
сигирийя распущенная по нёбу неводом-
в глубоком пении пульса блистающих точек
/над тёмной водой/ над землёй обречённо-чёрной/
гильзы отстрелянные завязались на ветках почками.
Подковой луны над последним пристанищем аэропорта,
ждёт тишина — безупречная будто невеста,
под наготою рождение чистого будущего
скрывает блужданием из неизвестного до неизвестности
от выпытывающих её, и её запутывающих.

Но ты и я рядовые горчащих строчек,
Откликнись, я жду/что ты скажешь на это?/очень…

Где ладони твои Гевара?
Прутья земной клетки уже расшатаны,
росчерк стальной штурвала воткнут в небесный бок,
блики грозы выдают острую боль кинжала,
цепляясь за горизонт выцветшей паволокой,

подъязычно чернеет мысль,
извиваясь остатком корня прорастающей мандрагоры,
забирая в себя моря
команданте сбивает спесь с глаз горящего аэропорта,
и ладони смыкают горло, убеждавших, что это зря.

Я услышал тебя, значит это не будет просто так,
даже если не будет/точнее не будет даже/,
но цветы продолжают к высокому прорастать,
всё настойчивей аромат время буден вяжет.

А когда свет сумеет иглою пройти сквозь быт-
выдыхай плотный сумрак,
подумав о том,
что — был.

Клеш-
-нями объятия времени — это мило,
бабочки в животе /пустоты внутри/-
непредсказуемы, будто бы божьи мины.
Воды насуплены. Левиафан игрив.
Сны — танцплощадка, ты – тот, кто стучит чечётку;
вот самолётик бумажный, вот месяц март-
он на объектах наводит стальную чёткость.
В сердце: невнятное мокрое, тьма и мат.

Гарпии/ тени/ суккубы/ хтониды/ лярвы-
кружат по стенам, врезаются в потолок,
но у поэта крепок вестибулярный,
он закалён междусмыслием между строк.
Образ за образом /сменных перчаток пары/:
не опечатайся, не оступись, не сцы.
Пафосно время, летальны его литавры,
сны в мышеловке — пропахший судьбою сыр.

Стадии смысла заложат внутри фундамент,
клубень которого пустит тентакли вне,
может быть на понимание есть тебя в них?

Цели достойней, чем та у которой нет
ни указателя, ни валуна в начале-
не отыскать, хоть ты видишь штрих-код её,
длится торговля надеждами и свечами,
только из грязных сосудов твой дух не пьёт.

Время клешнями к фундаменту лепит кладку,
видимо — чувства, а есть ли в них явный толк?
Если другие болезненный, тесный ад твой-
с ними нет общего и бесполезен торг.

Дороги тропы туда — где судьба иная,
только шаги препинаются за звездой
космоса мраком.

Всё больше их препиная
точкою, восклицанием, запятой-
ярок абсурд в бесполезных словах.

Страх /трепет-
Левиафан опекает своих сирен.

На побережии ветер платанчик треплет
в звуках свирели твоей, старина Сёрен.

Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег (Владимир Маяковский).

Странные времена гонят бледных коров за межу пастбищ,
сон возникает из пустоты лунной пасти…
Наверное, так может трещать занавеска неба,
когда на неё наступает случайным образом
неслучайный непот.

Гулко, поверьте мне, гулко катятся слов ядра,
а из-за вон того незамеченного историей переулка
восходит заметно и ярко, над временем этим странным,
и до венца шатким, влажно – волна,
что возможно и есть Мощь\Шакти.
Так наступает жажда.

Когда же все территории мысли
становятся чем-то единым и слитным,
и чтоб разграничить её и себя ты вводишь пунктиры,
ангелы водят крыльями по воде, заходя с тыла,
становятся плеском и брызгами – вот их уже не видно…
Ты с этим не соглашаешься, ты с этим споришь.

Падаешь глубже, и -
так возникает горечь.

Она проникает под почву, под шаг, под кожу,
которая точно такая же почва, но только душит,
если предположить, что ты был когда-то кому-то должен,
ты больше не должен – ты просто падаешь глубже.

Всё глубже и глубже падаешь: быстро, резко;
казалось бы дна нет сорвавшимся в тьму расщелин,
уже не трещит разорвавшаяся занавеска.

Небо разверсто.
И вот ты уже – на сцене.

- Владимир?
- Нет – Гамлет..
- Плевать, получи по полной,
А впрочем, принц Гамлет, к тому ж? - так за то двойная
виновных вина, раз такая здесь лига гордых,
которые только себя, не молитвы, знают.
- Да знаю я, знаю…
- Тогда не взываешь, что же?
Спасенье души не подпустишь к любви на выстрел.
Решаешь – жить\нет.
- Нет.
Но если ты Боже – Боже – ответь лишь одно,
подскажи – отчего так быстро?
И не успевает толпа рты свои разинуть,
чтоб насладиться начавшейся утром казнью,
как боль подступает, становится интенсивней,
а ты, всё ещё, не прочитан и не рассказан,
не спет, и не сыгран - своею не выжат ролью
до дна мирозданья, до тонкой, усталой цедры,
до хрупкого, непонятного снеготаянья,
чтоб смерть возродила из многого в тихо-целое.

На влажной земной штукатурке pintura Гойа –
Сатурн, в тёмной неге, несущий страданий горе…

Но всё покрывает, умея прощать, священная космическая плацента:
капля за каплей, и устрицы дней начинают от счастья пищать,
собственные скорлупы принося в жертву
ни им непонятному будущему,
ни непонятному себе самому
будущему
жернову.

Ты готов?

На рыбалку, на рыбалку, на рыбалку, на рыбалку,
на рыбалку мы сегодня собираемся, мой сын:
солнца диск — небесный орден,
лунный блеск – на ловлю ордер.

Бережок у преисподней,
в травах — капельки росы.

Приготовься к встрече с рыбой, будь приветлив, не надмен,
ведь на месте жертвы ты бы, видя сети, жабры вздыбил,
так как, суша – злая дыба, даже к тем, кто зол и смел,
даже если зубы-сабли – убоишься гарпуна.

Нам сегодня на кораблик, повторяй же:
— КриблеКрабле!..,
чтобы – брызги, струйки, капли…

Жизнь — волшебная страна.

Смерть – начало новой жизни.

Между ними — наш улов.

Где уловленный нанизан — там уловленный изгрызен,
время – это башня Пизы, наклонилось будь здоров.

Наклонилось — не упало, не упало – не позор,
чтобы небо было алым — мы с тобой внутри мандалы,
двуединые, как жало – Рыбаки и Рыбнадзор.

На рыбалку, на рыбалку, на рыбалку, на рыбалку,
на рыбалку мы сегодня собираемся малыш.
Спит магическая нега, ждёт застенчивый эгрегор,
бытие – конструктор «Lego», наши мысли: тыщ-пыщ-дыщ.

Наши руки — это верви, и длинны и хороши.
У судьбы – «простой», поверь мне,
все сюжеты в постмодерне льют космические спермы
там где нет для снов межи.

Нет границ и нет законов — только импульс слов иных:
соловьиных, заоконных, флажолетно-обертонных;
в мир пластмассово-картонный уходящий словно в жмых.

Потому-то, оттого-то на душе царит экстаз
будто нет иной заботы для анода и катода,
словно в спину дышит кто-то, предлагая идиоту
получить билет на Марс.

Это Илон Маск.
А мы же ставим сеть в пруду земном,
мы — к земной воде поближе.
Эх, и не нажить бы грыжу,
сколько рыбы валит иже,
чтобы множиться на ноль.

На рыбалку, на рыбалку, на рыбалку, на рыбалку,
на рыбалку мы сегодня собираемся, мой сын:
солнца диск — небесный орден,
лунный блеск – на ловлю ордер.

Бережок у преисподней.

…мене, текел, упарсин…

Дым тумана во тьме полуночной
проникает Гекате под пах,
бесхребетно трещит позвоночник
столба.

Экспрессивно наитие маний,
кем бы ни был ты / бог или лох/ -
эта сцена немного туманней,
чем log.

За которым скрывается нечто,
или, если точней, погребён
тот, который…Фонарь светом шепчет:
— не он…

Нет – не он, да – не он, просто – кто-то,
чей шаг так беззаботно похож
на невзято-звучащие ноты
из кож.

Из кости дионисовой флейты
на пюпитр виноватой судьбы -
человеческая песня лейся
забыв,
что поход в неизбежность – оплошность
(или подвиг – их грани равны),
так ступай же не он по дорожке
луны.

Так иди же не он по неону
судьбоносной тропинки во мглу,
подкатив сердце болью под горло.

В золу
опадает усталая осень,
листопадом терзая асфальт.

Феникс бьётся лобешником оземь…
Всё – фальшь.

Так сказала пророчица, сидя под пальмой:
— Мир пожинает стебли сухие...

Пар мы -
над закипающей влагою буден войны,
хочется ладной молитвой, да только – вой мы,
знаки добра или зла на ладони спорны,
всё, что возвышенно и безусловно – пой нам.

Впрочем, туманно-неясны любые знаки,
дни образуют на днище вселенной накипь,
тени блуждают на ткани узором жизни,
ткань распадается на эпизоды – шить ли?
Шить ли, латать ли, скрепляя сознаний шизо,
тот, кто снаружи, наверное, что решил за
нас уравнения тока по венам крови,
мир сфокусировав точкою в тайном слове.

Только не знаем, не ведаем где она мы.
Словно анамнез хрипит из угла динамик
сны о грядущем.
Бессонные ночи, «портер»;
smoke on the water /мы лучшие/ smoke on the water…

Сидя под пальмою, или под елью сидя,
соплоглощая с текущим спирты и сидры,
зная, что эти Земля и Луна бескровны –
с небом сшивай их, создай для чудес порт новый.

Лучше не будет для острой иглы портного.

Сегодня приснился Ванге

загадочный Рихард Вагнер,

среди мирового цирка

расставивши руки-циркуль,

наивный, бесхозно-млечный,

уткнулся в прозрачный вечер.

Плоть неба легка, бескостна;

лужайка, свирелька, козы,

сурок над травою взвинчен,

ждёт солнце – свою добычу.

Идиллия, да и только,

а он высшим смыслом торкнут.

А он до зари безумен,

попробуй же только сунься

колёса Иезекииля

на крыльях несут валькирий

сплошною над строчкой лигой.

На нервы исходит Рихард.

Венера\Минерва\Матерь –

тебя ли творит Создатель,

себя ли творит Он в Сыне,

мышь ищет себя ли в сыре –

неважно. Сегодня – Полдень,

сурок отвечает – пойте!

Голову задираешь выше, какая прелесть,

оказывается есть то, что движется и не здесь

на плоскости обречённой переигрывать play-list

событий запрограммированных форматом test.



Это наверное дышит последнее сумасбродство

жабрами рыбы выброшенной течением на песок,

рыбы желавшей добраться до пирамиды Хеопса.

Голову поднимаешь – перезагружаешься в сон.



Голову опускаешь ниже – какая роскошь,

манят зрачки океанов к Левиафану в дом.

Маркер тоски сакральной – только бы не на плоскость!

Только бы не на землю, а куда-нибудь – до.



Так наступает вечер, переходящий в полночь

меленькими шажками краски в черным-черно.



Я сочиняю ветер. Ветер, такая сволочь,

перезагружает вечность - на улицу за окном.

1/
Два зеркала, ты между ними,
корней ни в ком из трёх,
и там, где отраженья дымные
ложились на весло
полуистаявшими лицами,
вдруг понимаешь – не Элизиум.

Прореха в чём-то.
В пустоте?
Снов пепел отсылая к вазе,
предуготовленное тело
натри божественными мазями,
жди — дней заточенное лезвие,
/своё и только/, ахиллесие.

Спит демиург, конструктор lego
забыв сопроводить консолью.
Звучит безумная элегия:
двусмысленная, злая. Sorry.

2\
Мы не в плену, мы обознались просто. Тихо
часы, размеривая вечность, тикают;
секунды и минуты — счёта рикши,
бывает даже – стрелки хода лишние,
и так всё ясно, и без них понятно:
жизнь – зебра, окровавленная пятнами.

Встречай слова и провожай словами
тоску походную, тоску диванную;
на высоту взирая с глупым ликом,
себя не находя, но, всё же, кликая,
храня в прогорклой чёрной таре
абзацы, сноски, комментарии.

Вой бестиарий, пополняясь тленом —
богемным искушением шагреневым,
первертной чувственностью дышит каждый атом.
Ты — собиратель антиквариата.

3/
Потёмки потёмкины – тонкие ветки судеб,
плоды наливаются в тяжесть/такая тяжесть,
отплодоноситесь – каждый в свою посудину,
и — в натюрморт, светотени блюдя винтажность.

Ветер. Холодное пламя в неблизкой точке,
жизнь за спиною – в небрежность игра, в небритость,
поиск закончишь суглинком, под влажной почвою…
Эй, минотавры, где ваших пещер со-критие?

Где лабиринты, спирали, суды истории,
вечное возвращение, Агни угли?
Я
просто обязан вытравливать песней Голема,
всё обращающего в немоты со-googl-ие!

Но – безысходно. Атлант расправляет плечи,
сбрасывает богов, небеса и люстры.

Глянь в телескоп, ну хотя бы сегодня вечером,
нет ни созвездий, ни мифов. Объекты. Пусто.

4\
Так пусто, что ни сном, ни духом,
ни питием;
там за окном пылает Дурги
оброчный лен,
квадрат становится понятен
когда черно,
укутан в ночь героем катит
князь мира, но

светлы поэты страстотерпцы,
и некуда от буквы деться,
она вплетается в слова им,
дней отражения свивая.

Звёзд букеты - кладбищенские цветы,
переход из каприччио дней в минор,
отражения вечно зовущий стыд -
песнь сирены звучащая за спиной.

Вверх по гамме к вершине октавной лжи
пробирается, время не расплескав,
околдованных тембрами окружив -
первородного небытия оскал.

Резкий запах тревоги: борьба страстей?
человек у порога? фонарный столб?
Ветер странно солирует: А-ма-дей…
Но тебе больше нравится Вольфганг, чтоб.

Но тебе… Не к тебе уже, а – к нему,
незнакомцу, явившемуся в плаще,
пробираются блики по нотному,
он - владеет, ты – в связке, и вообще

всё становится так на свои места –
там синкопа, здесь лига, стаккато путь:
так читают с развёрнутого листа
развороченную «Лакримозой» грудь.

Зацепившись созвучием за ноябрь,
засквозила гармония из ничто -
лунный якорь, который, сложись всё, я б
положил доминантою в слёз поток.

Кенотаф на границе миров застыл,
образуя с незримым соцветие.
Звёзд букеты – кладбищенские цветы,
полотно чёрной ночи – снов реквием.

У порога зимы - неотступный зов,
всё настойчивей ангелов белизна.

Пробуждение - это всё тот же сон,
после паузы краткой земного сна.

«Вот в чем прелесть этого
путешествия вверх
по лестнице луны.»

Времени губка, впитавшая губ кровь,
влажною стороною падает на пол
комнаты 118: стыки углов,
плен потолка, и побеленных стен трапы.
Шизофрения?- бледнее себя самой,
зеву эона отдавшись девой и кормом,
чёрного неба царица (путана\моль)
дразнит диезом девиза - домов балконы.
Галлюцинации - дней обретают вес,
жанры иллюзии - лиц сочетают рифмы,
тесно в смирительной плоти, но пусто - без,
словно дыра в тишине, или #стрим#вЛимбе.

В чаще сознания прячется слов спрут,
то пробуждается, то погружаясь ниже
грунта, конвульсией щупалец сводит в круг
точки омеги и альфы. Сквозь нас, иже,
плавится смеха оскаленная стезя,
акупунктура мгновений уводит к вирту,
смерть раскрывается в сказочный кинозал,
в фотоальбоме страницы смертей выдрав.
Чаша любви, чаша тлена и стопка строк –
не было бы перебора до опохмела;
с синей каёмкой, когда подают платок,
то намекают – всему есть не время, но мера.
Времени нет. Есть – кино, домино, вино;
сцепка событий, но с чем, и в какую тару?
Тем, кто спешит составлять топографию снов
будет непросто на карту вносить фракталы.

Вобщем, Садовая, дом 302-бис
(если не помнишь маршрута – не стоит ехать):
сливки богемы, брутальное зашибись,
пойло, печеньки, разборки, и летка-енка.
Варится варево. Повар, его эскорт,
ингредиенты сплавляют градусом силы.
Но в 118-й всякий дурацкий понт
старушки Селены, всё-таки, интенсивней!
Если иначе сказать - хоть пляши\хоть плачь\
вымпелом взвейся на ярости дней флагштоке,
всё пережитое – стрёмный, унылый patch,
часть протокола Blockchain, смарт-контрактный токен…

- Пыль. Ах, какая здесь пыль, нет гнусней страны,
боль (френалгия?) от небытия потери.
Центурион, ты такие же видишь сны?
Если такие же, то, почему – не верим?

Долой полумеры скитания в толщах вод -
есть невыразимая тяга к тому, что выше
законов природы, которые задает
недвижимый двигатель дня – рок рождений. Сны же
парят и зовут сонмом ангельских труб в ноктюрн:
вставай, поднимайся, взлетай, будь иных бодрее!

Они, эти феи, твердят: круг судьбы – return.
Так пусть же завидуют эльфы, грачи и феи!

Так пусть же грызут небеса и картон мечты
кентавры стучащие в бубен земного шара
копытами лошадиными, будь же ты
«покруче» и самолета, и птерозавра!

А если идти, то порядком уже устав
от чувства полёта (вообще от любого чувства),
приняв мир, как данность - печальный хлыста устав,
и тяжесть, как промысел тени нежнейших уст. Но
ни устно, ни письменно не зафиксируй то,
что лето уходит навечно туда – где Лета.

Где берег – печаль. Жизнь – затмение за бортом.
Где будущее оставляет свой след для ретро.

Лиловая мгла прошуршав по измятой траве,

поднявшись морщинною складкою вверх за надбровье,

уляжется в сонную осень почивших ветвей.

Чёрное, Белое, Алое – вечности вровень.

Беги – (Растекайся по тысячам вздорных дорог

себе приговором) – от тени, от мысли, от тела.

И если всё так же тебе будет дорог порог

меняющий галлюцинации смыслов оттенок,

к нему больше не возвращайся. Вращай колесо,

терзай кожу времени, невода болью касайся,

Пусть тот, кто удит промахнётся в зыбучий в песок,

который поглотит судьбы возведённое царство.

А ты станешь словом — обыденным, искренним, злым,

стотысячекратно помолвленным с каждой беседой,

связующей нити в полотна, а искры в костры,

далёкое в близкое, близкое в саван ответа.

В глубокие сны-океаны бросай якоря.

Спеши. Нужно срочно узнать – в чём родство с берегами

является первопричиной впитавшим их яд,

по прихоти чьей крики чаек наполнены гарью,

и где звуки ночи свои обнаружат глаза

на теле у матери звёзд. Хватит ахать и охать,

когда обстоятельства требуют: против и за –

останься над схваткою, будь сам собой – Саваофом.

Смотри — проступает роса, словно пот миража,

спешившего вслед за тобою по огненным меткам,

замри изнутри амальгамы, чтоб соотражать

монетки судьбы звон медовый, задумчиво-медный.

В регистре холодного бледного света оставлен был след -
ирония спешки в походе на полюс мглы;
в сиянии знаков гармонии сфер колышется мёрзлый свет,
занавесью между тем, кто шёл, и тем, кто звал сквозь миры.
Пока многоточие терпит и ждёт неверных детей своих,
оскалившись в горечи дней терпкой долькой рта,
в холодном регистре бледного света полно несыгранных игр
для интерпретаторов роли бога выпавшего из гнезда.

Иллюзии гамма, таинственный тембр, извивистый злой смех,
автограф судьбы, безусловный рефлекс – на старт.
испуган фантомами если будешь – в руки тебе мел,
слово в строку, искушённость в действие, бонус удачи в дар.

Льёт нервное - ночь образующий дождь, не достигает дна -
затейливая модуляция миража,
соцветие лиц на холсте бытия взывает к тоски корням –
токсический Босх растворился в среде их жал.
В театре - аншлага эсхатология. Рай посреди могил.
Подмостков земная чаша полна вины.
По сцене проносятся тени безумий, звезда Бетельгейзе – гид,
гений экскурсий в парадоксальные, параллельные сны.

Пора расставаться, пора сокращать насыщенный слогом звук
до пары ударов клюкой в полотно двери.

В регистре холодного света Кибела превращает в золу
исполняемый Аттисом танец, под плодородия ритм.

Так, источая движение, ось
стонет внутри колеса,
но неподвижна, бессилен мозг
всё, что надумал, взять
за чёрный туман. Как ни буравь
взглядом и мыслью извне,
из всей правоты, осциллограф прав,
всё остальное – нет.

Ест ягель олень в дикой тундре. Легко и бодро
строчит сочинитель для вечности и литсайтов,
снимает кино режиссёр о любви задорной,
под куполом разнообразное крутят сальто.
А я немотой поражённый на это глядя,
сжимая чекушку, хочу им всемерно вторить,
горю восхищеньем того, что талантов клады
раскрыты на радость эстету, жлобу на горе.

Искусства нетленны, природа целесообразна,
мир гармоничен, возвышенным благом дерзок —
когда размышляю о многом, великом, разном –
становится крыльям раздольно, идеям тесно.

И что-то стихийное ткётся из ткани этой,
усеянной пёстро ромашкою луговою,
тогда выхожу на балкон: под порывы ветра,
стихами бакланю, и прозою в небо вою.
Плюю на затылки прохожим, горшки бросаю
с зелёным горошком и прочею маттиолой.
Вопрос быть / не быть актуален не только в Дании.
— Да здравствует революция, братство, хоррор!

Экстаз – постоянство поэта в пространстве духа,
душой неленивою он к постиженьям склонен,
хоть амбивалентен, но выпив пятьсот не «тухнет»,
в движеньях к мечте грациозен, в желаньях скромен.
Ментальность проекции смысла в астральном плане,
поэзия действия, в самом высоком смысле,
мистерия элевсинская возлияний —
сливаются в метафизический поиск истин.

Итог подводя, подсчитав синяки, убытки –
себя ощущаешь, как брошенный в небо якорь,
как лестница – вверх или вниз. Этот путь испытан –
пока ест олень в дикой тундре нежнейший ягель.

В темноте пустота фарширует снами
черепную коробку, дня зуммер замер,
якорь брошен в ночную, сырую мглу.
В наших весях зима на осень похожа,
весть Морфея на дребезжанье под кожей
неприятной новости, крики кошек
заунывны, но мне ли скорбеть, орлу?

Из растений познания выжав соки
мысль пластична, подходит под всякий socket –
не погубит прогресса тяжёлый шаг,
медных труб не прельстит над могилой песня,
я напева того жил поинтересней.
/По одной из непринятых миром версий/
в глубине инфернальных шахт -

полутени себя в очертаньях мыслят.
Прижимаясь плотнее к матрацу, мысу -
выдающемуся за предел стены,
поглядев на закрытые неба ставни,
потолком заслонённые, чтоб представить
волны переплетённые звоном стали,
в со-звучании слов иных,

с взмахом ангельских крыльев в пробирке смерти -
я ищу вертолётный для взлёта метод,
по кратчайшей туда – куда нет пути,
или, если точнее, где путь запутан,
где дороги свободы, экстаза, бунта,
как бутоны цветов расцветают, будто
я – стрелок, и я - звёздный тир.

Я – полёт и земной коры тяготенье,
на Селены двурогом и бледном теле
проявляются знаки немых зеркал:
отражающих странный старинный ужас,
открывающих дверь бытия наружу,
уводящих в нежданное за окружность -
сквозь иллюзию потолка.

Это магия, детка /засада, полночь/,
лейтмотива всевышнего ноет подлость -
ковыляет в привычной среде вещей.

Взмах серпом. Шаг Сатурна. Печали стада.
Отворятся ворота земной ограды,
удостоят удары плетьми наградой
суеты и покорных тщет.

Опаляется внутренних знаков контур;
квинтэссенция запахов слов флаконов,
в сговор с тайной вступая, зло
между строк просочится на текста ветошь.

Ты в фантомы уверуешь, если не ведаешь
безнадёжности снов.

Тогда,
когда деревья были большими – деревья были большими,
каждый помнил имя своё, и, кроме него, имя
того, кто был до него: сражался, пахал, сеял,
и умирал,
удобряя пахоту и поле битвы,
всё прошивалось в ткани истории белой связующей нитью.

Складывалось прошлое-настоящее, а иногда и будущее
контуром возникало на зыбкой будничной карте,
прорисовывалось лозунгом, или страданием – путь ищи,
воплощалось наречием звучного в кадре - в скальде и Канте.

Деревья были большими, но большими были
стрелы охотника, ждущие солнечной жатвы,
будто ответа.
В масштабе по отношению к пыли, нас глотающей жадно,
если сказать конкретнее, по сущности нарратива,
каждый был улицей города Солнца, развернувшейся в перспективу.

Потом становилось всё мельче, видимо, для того, чтоб
удобнее были процессы обмена, обмана, отправки заказа почтой:
зарубцевались асфальтом залеченные города рваные раны,
но улицы больше не пересекались в Солнце своими гранями.

Время зачистив и обезжирив,
боги устроили сговор:
Больше деревья не станут большими.
Game Over.