Был туман по утреннему бел
Над рекой в низине. Отрешённо
Колокол коровий долго пел —
Гнал скотину в поле пастушонок.

Чисто на душе его, легко,
И Трезор сегодня добродушен:
Потеряшек, вставших далеко,
Он слегка покусывал за уши.

Всё пасутся мирно на лугах,
Но пастух не дремлет на пригорке
Загонять скотинку в пух и прах
Не даёт ретивому Трезорке.

Вечером регламент соблюсти
Есть обычай, он простой и древний:
Меж дворами стадо провести
По центральной улице деревни.

Будет скот встречать и млад и стар,
И давать мальцу его «долю’шку»:
У него не хитрый гонорар:
Молоко, картоха да горбушка.

Слова: Четыре слова-4
Колокол - регламент - гонорар - чистота

…………………………Может быть, вы знаете, откуда я родом?

………………………………………………..Бернард Шоу

Пледом сползает сознание наше во сне:
Знает душа о космической бездне над ней.
Память шрамирует душу, наносит тату,
И милосердно не ставит за детством черту.

Вспомню однажды: вид сверху и маленький дом.
Веки сомкну — и увижу, как просто в былом
Падать к планете отвесно, смотреть не дыша:
В маленьком свёртке моя ли трепещет душа?

Аист заглянет в глаза: — «Ты не бойся, малыш»,—
Тихо снижаясь, закружит над скатами крыш.
Рук человеческих нежность, любовь и тепло,
Благословенно подарит под самый Покров.

Взмахом крыла он очистит мне память потом,
Чтобы не помнила больше свободы от форм,
Места, в котором была только звуком и сном,
Замыслом чьим-то и светом, и чистым листом...

Как бы мучительно ни подбирались слова,
Те, что с рожденьем забыты, — я знаю, права:
Был тот далёкий, почти невесомый полёт,

Сон неразгаданный, аист ли,
ангел с высот.

Для «Белого кролика»
Карточка №4

В одном новорожденном мире развернулась война Светлых и Тёмных. Тень вошла в свою силу и породила чёрных, плотнотелых даймонов, а свет — лучезарно-эфирных двукрылов. И те и другие были огромны, но даймоны рвали в клочья облачных лучезаров, стараясь развеить их, как облака, но те не исчезали, а просто превращались в стайку крошечных и слабых. При этом они не теряли своё первоначальное обличие.

Даймоны лютовали. Им казалось, Тень побеждает, потому, что ни один отдельно взятый Лучезар не был противником могучему даймону. Они били и рассеивали их, не давая сложиться хотя бы в одного, не уступающего им по силе, и, казалось, всё предрешено.

Сначала даймоны радовались, но очень скоро, от скуки, стали драться меж собой, нанося увечья и раны, иногда очень болезненные. Тут-то и выяснилось, что лучезарные умеют исцелять, и чем сильнее и крупнее был лучезарный — тем лучше.

Даймоны стали собирать крупицы света, каждая из которых была крошечным, едва различимым лучезаром, собирать их воедино и исцеляться.
Но даймоны не были бы собой, если бы не стали драться за особенно крупных целителей.

Тем временем, мир изменялся, но даймоны не видели этого.
Каждый из них уже давно подчинялся маленькому Светлому, (со дня великой битвы потерявшему одно крыло), но даймоны носили их по всему свету, по первой мысленной просьбе, и были всецело преданны.

Тёмные всё ещё сражались друг с другом, хотя всё реже, потому, что на это не было времени: появились люди, и у светлых было особенно много работы.

http://litset.ru/publ/15-3-0-66709

Свои неудачи он скуривал: клал в мундштук,
Вдыхал осторожно горькую их премудрость
И выдыхал афоризмы по паре штук.
Сла́ва его к народной давно тянулась,
Слова́ расходились, почти уже сотню лет,
Он слыл чудаком, мудрецом и старым солдатом,
Лучились морщинки от добрых дел на земле,
А слёзы струились нечасто и воровато.
С утра он хватал топорик и шел в сарай,
Где мастерская-столярня его держалась.
Там дни-деньские, хоть солнце уже догорай,
Делал «предметы быта», в коих нуждались.
Очень любила туда приходить детвора.
Он ежегодно подвешивал им качели,
Резал им ложки и вырезал крейсера.
«Нянькой» прозвали его в деревенской артели.
Умер старик — и осиротел уголок,
Пронизанный светом, теплом и его заботой.
Дом и столярню его не тревожит никто,
Будто бы ждут, что поселится добрый кто-то...

Чудесен отпуск в деревне.
Июльский вечер разлил лиловые чернила по улице. Тишина вокруг. Только цикады трещат.
Я сижу на веранде, где так приятно пахнет липой и виноградом.
И можно было бы отдыхать, но редактор отпустил в отпуск с условием, что к моему возвращению сказка будет готова. Вздыхаю.
Протягиваю через окошко удлинитель, включаю лампу, кладу перед собой тетрадь и ручку, снова вздыхаю, пишу:
"В тридевятом царстве..."- и задумываюсь: о чём бы написать?
«В некотором царстве, в тридесятом государстве, жили-были король с королевой, а в соседнем дворе жила одинокая королева, а через двор — Царь горох со своей женой. И детей у него было — что гороху.
Король с королевой были ещё не старые, бодрые, не жадные: и старухе за соседним забором помогали и Царю-Гороху.
А жёнка у того сварливая была: нет нет, да и даст ему затрещину, такую, что корона слетит, а старшие дурни-сыновья давай смеяться. И всё-то у гороха в беспорядке:
то петухи орут, то дети плачут, то капусты недород.
А у старой то королевы, в ее царстве диковинные птицы жили: с виду обычные, а присмотришься — нет, совершенно особенные: индюк-танцор, розодетый во фрак, петух-певун, квохталки-цесарочки, скромницы уточки, курочки-хлопотуньи.
С утра вели они тихий, неспешный разговор на заднем дворе, заросшем виноградом, где для уток была отгорожена сеткой часть ручья в низине, и у них было будто бы своё отдельное царство.
Индюк ходил посреди солнечного сухого двора, к уткам не захаживал, чтобы не пачкать крыльев, как начнёт важничать, а петух его не боялся, только глазом косил да поклёвывал зёрнышки.
Цесарочки бегали по двору как придворные фрейлины, курочки любили лужайку с червячками. Так все дружно и жили.
Знал о том только меньший сын Царя-Гороха, мальчик тихий и внимательный.
А если не это — никогда бы ему не знать о птичьем королевстве.
Старая королева его привечала: то яичко тёпленькое принесёт, то перышко диковинное. Одно было особенно красивое: крупное, яркое. Сохранил его мальчик, а как вырос — стал писать им сказки.»
Я закончил строчку, подошёл к забору и негромко спросил соседку, показавшуюся на крыльце: « Тёть Нюр, помочь вам воды в бочку набрать?...»
Цесарочки забегали, курочки заквохтали, а индюк надулся — и давай танцевать.
Прямо как в моей сказке.

В человеке всё должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и тело, а так же имя и фамилия.
Наверно этим руководствуются родители, выбирая имена своим детям, а может быть, хотят запечатлеть уникальность и неповторимость своего чада.
Макс на поверку оказывается Максимилианом, а не Максимом, Лу — Лукерьей, Ника — не Вероникой, а Николь, что, не так уж ожидаемо, согласитесь?
Огонь, словно казак в ярких шароварах, давно заплясал на углях уходящей эпохи, где всё было привычнее.
Наши современники много путешествуют, узнают много нового, в том числе имена, которые дают своим детям.
Что стоит за этим: потребность выделиться, проявить индивидуальность?
Может, отсюда проистекает повальная фриковость, захлестнувшая современность, и маскарад с именами.
Может, я, не заметив, превращаюсь в старую брюзгу?
Да нет, речь идёт о тенденции, когда массовая культура многих стран по характеристикам не отличима от тинейджерской субкультуры.
Чем нелепее —тем лучше, потому, что наверняка запомнится.
Имена и ники — это всего лишь заметная часть айсберга, и теперь не известно, кто стоит за ником Лю — Люба, Людмила или Лючиэнь?))
Стёпу зовут Стэфаном, Лёню — Лео, но иногда оказывается, что он — Леонидас.
Закон не ограничивает родителей: подобрать ли им понравившееся имя или вообще придумать.
В Советском союзе «изобретением» таких имён, в духе нового времени, занимались на уровне государства. На этом масштабном фоне, даже такой выбор, как Трактор Иванович, о котором была публикация в газете, просто теряется: Продразвёрстка, Даздраперма — «Да здравствует Первое мая!», Лестак — «Ленин, Сталин, коммунизм!», и даже Авксома — Москва наоборот. Как говорил великий Карабас-Барабас, «это просто праздник какой-то...», а если быть точнее — настоящие лозунги с демонстрации. Вот здесь эта тема и подобный стиль освещены подробнее: https://diletant.media/articles/25818549/ Можно ознакомиться, присвистнуть и облегчённо выдохнуть: хоть это чудачество нам теперь не грозит.
Есть ещё одна любопытная тема: имена из сериалов и кинокартин. Прежде тоже было такое культурное веяние, но черпали из других источников: из книг, как было с именами Светлана и Аэлита.
Однажды я встретила чудное семейство: дочь, бабушку и внучку, младшую из которых мне представили Марией. Ласковую форму «Машенька» использовать было нельзя, потому, что девочка была не «Просто Мария». Она была из другого сериала, её звали Мария-Исабель.
А Маша-Исабель, как вы понимаете, звучит совсем не так, как задумано.
В нашу эпоху всеобщей толерантности и терпимости вообще не важно, кто, когда и как тебя назвал, не так ли?
Всё бы ничего, да ведь есть ещё и отчество, и фамилия!
Наверно, совсем скоро, заполняя строку ФИО, многие просто будут писать:
«всё сложно...»

Слова: маска, закон, праздник, картина, казак, стиль, свист.

Я не видел ничего потому, что слишком пристально смотрел.
С. Кьеркегор

Смеётся дождь, ликует и вопит,
Горчит дешёвый кофе из кофейни
Для юности бездомной на Love-street,
Кинокартиной на стене — две тени.

Одной, с лицом, похожим на твоё,
Что запрокинув в неге поцелуев,
Шепчу слова я из других времён,
О том, что расставаний не минуем,

О том, как будет горек и тягуч
Вкус поцелуев, словно диких вишен.
Сквозь смех и дождь пробиться не могу,
Мой шёпот растревоженный не слышен.

И слава богу, это хорошо:
Зачем ненужный бред увещеваний?
Поскольку двое те — не тень ещё,
И не вполне есть связь меж временами.

Негерметичность времени течет,
Дождём по мостовой других столетий,
Не прислоняясь к прошлому плечом,
Не сможем здесь печали одолеть мы.

Сейчас в дороге — еду и пишу.
Подземка пьяно поезда шатает.
Я возле юной пары — словно шут,
Печальный шут,
Но обогретый маем...

звук - смех
вкус - кофе
ощущения - поцелуй
SVE - дождь (SVE - special visual effects)
реквизит - картина на стене
Светлые)

Был раньше франтом, модником я был,
Всё в фирменном и брендовом ходил,
И в обуви из кожи дорогой,
(что обернулось для неё — бедой).
Теперь я в разных башмаках хожу,
Но по порядку всё вам расскажу:
Ждал впереди меня счастливый брак,
В котором место для детей, собак,
друзей и встречи всех у камелька
Нашлось вполне. В моей руке — рука
Моей Мари — прекраснейшей из жен,
Но всё ж, я неприятно был сражен:
Когда без нас развлёкся наш щенок:
От каждой пары — пару уволок!
Жене и детям — тоже был сюрприз:
Украденную обувь щен изгрыз!
Он кошельку нанёс большой урон,
Упрёки он собрал со всех сторон,
Но кожа притягательной была,
И, находя, — сгрызал он, не со зла,
(а от тоски по преданным друзьям):
Ботинки — ням, и туфельки — ням-ням...

Теперь Трезор — Трезини — возмужал,
Хоть гардероб терзать он перестал,
Частенько, поводок держа в руках,
Гулять хожу я в разных башмаках:

От разных пар «откушал» мой щенок
Но хорошо, что хоть для разных ног
Оставил он похожие одни...
Так новый бренд родился: «Грызани».

Дома размыты. В городе метель
Который день шумит, не умолкая
И стонет ветра льдистая свирель,
В крутой зазимок дверь приоткрывая.
Звенит, хрустит и катится по льду,
Как на коньках, последняя неделя,
(Которой сны забвенья не идут),
В преддверии волшебного апреля.
Лишь прикоснётся — (так тому и быть):
Примчатся птицы, растворятся снеги.
В один из дней сумеем мы забыть
Седой зимы ордынские набеги.
Мне кажется, вот так же, по зиме,
Весь прошлый век и позапрошлый тоже
Сидела у окна я, в полутьме,
И ветер выл над мартом непогожим.
Бессонница в предутреннем кругу
Впадает в лет беспамятство до края:
И лето — белой ночью на снегу,
И зимней ночи сумрак — тьма живая...

Оправа, С 4-МПК

Читаю о проблемах буржуа,
таких неблизких
Вот кавалеры с дамами в боа
вкушают виски.
Политика, интриги и расчёт,
а я — на даче,
И каланхоэ красное цветёт, —
проснулось, значит.
И где-то там, в его краях весна
сейчас возможно.
Я ж тыквы собираю семена.
Меня тревожит,
Других проблем невидимый контент,
таких понятных,
Из них составлен жизни континент,
на тыкве — пятна.
Закрою приложение Литрес:
Узнав последним,
О том, как Барни жил — и вдруг исчез,
Из светской сплетни.
Уже ноябрь, кануном Рождества,
Ещё без снега.
И жалко Барни, с коим нет родства;
Печаль и нега.

Наш дом построен в клеверах медовых,
Под крышей свили ласточки гнездо.
А по утрам шмели находят повод
Виолончель настроить: Ми, Ре, До...

Я узнаю фрагменты из концертов:
Токкато ветра, пенье ранних птиц,
Стрекоз прозрачных лёгонькое скерцо -
Без дирижёра, нот. И без границ...

Что было ДО?
Был дачный ДО-мик шаткий,
Где жили летом взрослые с детьми.
Отец наш выходил к обеду в штатском,
И слушал наши гаммы: «До-Ре-Ми...»

А мама, что училась у кухарки,
Шепталась с ней на кухне, затворясь,
К обеду появлялась вдруг с подарком,
И РЕ-зала шарлотку нам, смеясь.

МИ-нуты утекают, следом — годы,
И дети незаметно подросли
Состарились родные, что МИ-норно.
Мажору учат внуков: «До-Ре-Ми...»

Участок дачный нынче занят парком,
Но в новом доме музыка живёт:
Виолончель шмелей звучит так жарко,
По-прежнему кузнечик нам поёт.

Небыличка

В этой части города была большая потребность в строительстве депо.
На собрании городской управы, рассмотрели все возможные варианты, и почти уже утвердили один странный проект строительства и реконструкции в так называемом дворе-колодце. Предполагалось заложить кирпичом окна конторок, выходящих во двор, сделать над ним перекрытие и проложить туда рельсы.
Автор так радел о детище, что попросил местного художника визуализировать свой проект перестройки.
Последний увлёкся, и нарисовал несколько картин.
В числе прочих была представлена эта, вызвавшая долгое молчание.
Наконец, кто-то из членов комиссии кашлянул и спросил:
— Что это?
— Уголок отдыха рабочих смены, — был был ему ответ, — Где, как ни в самом углу двора, удобнее расположить это место?
На картине были стол, кресла, кровать, и даже небольшие репродукции на стенах. А как же, ведь в свободное время, работники с удовольствием приобщаются к прекрасному, а некоторые, даже рисуют, как некогда наш, исполнительный, ныне художник. Он так же сообщил, что не нарисовал подразумевающиеся здесь потолок и перегородку с дверью, ибо так было гораздо лучше видно.
В результате, проект, всё-таки не утвердили.

Но представитель соц арта стал первым советским сюрреалистом, признанным на западе. Со временем он стал известен и другими своими картинами. Они так же были заказаны членами городского совета в качестве наглядного представления различных проектов, впоследствии, как правило, отвергнутых.

Во времена перестройки стиль поднял голову, расцвёл, и нашёл свои воплощения в архитектуре и градоустройстве, причём в таких масштабах, что даже получил отдельное название.
В народе его стали звать «нуворишем».
Живописное же направление иссякло, не потеряв загадочность и прелесть.
Художник давно почил с миром, где-то на юге Франции, но его картины остались.
Как и вопрос о существовании направления сюрреализма в советской живописи.
Может, называть его ЖКХ-реализмом? - задаются вопросом многие искусствоведы.

Валерке не спалось.
Он ворочался с боку на бок, время от времени отрывал голову от подушки, смотрел на светящиеся цифры на часах в надежде, что уже скоро рассвет. Но часы почему-то не спешили идти вперёд. Валерка даже решил, что они сломались. Просто замерли на одной позиции.
За окном было темно. Лишь уличный фонарь неподалёку излучал желтоватый свет.
Было совсем тихо. Можно было даже слышать как размеренно капает вода из крана на кухне. Кап-кап-кап.

Внезапно в дальнем углу комнаты, как раз там, где примостился старый шкаф, что-то зашуршало и заскреблось.
Валерка вытянул шею, прислушался, в надежде, что показалось, но нет: шорох повторился. Любопытство одержало верх над страхом, и он резко распахнул шкаф.
Из глубины на него смотрели два огромных, немигающих глаза. В тот же миг в лицо ударил свежий, морской ветер, обдав несметным числом искрящихся брызг, и Валерка понял, что не глаза это, а две луны, висящие в небе, близко над планетой. Не успев удивиться, вгляделся и увидел, что стоит на пороге настоящего бунгало, у самого края моря.
Помедлив, — шагнул навстречу солнцу и ветру. Маленькие, суматошные мыслишки, полные страха и тревоги перед предстоящей контрольной по физике, съежились и исчезли. В этом неведомом мире не было страха: только азарт восторга и первобытная решимость первооткрывателя.

Следующим утром он сидел в школе, перечитывал вопросы и писал всё, что знал. Бумага была не простая, проштампованная печатями вся, вплоть до черновиков.
Но Валерка не боялся контрольной, не боялся пересдачи — он ничего больше не боялся. Впереди его ждала жизнь полная неведомых приключений, и теперь он знал, кем хочет стать. Он будет космонавтом, чтобы однажды отыскать эту замечательную планету, на которой ему удалось побывать.
Во сне ли? На яву? Определиться с этим он так и не решился.
Ведь откуда-то взялись эти бесстрашие и лёгкость сегодня утром?
А ещё немного тонкого, нездешне-белого песка в шкафу.
- Нельзя ли поподробнее в этом месте? — спросил его школьный друг Серёжа.
- Нельзя! - выдохнул Валерка и засмеялся легко и весело.
Вспомнилось, как утром бережно собрал песок в коробочку из под Тик-така.
Тот переливался и чуть чуть звенел, если встряхнуть коробку. Или этого не было?
Когда-нибудь, он сам обо всём расскажет Серёже. Первому из всех.
А теперь время ещё не пришло.

Вчерашний ангел под моим окном
Воркует, вдохновенно, с голубями.
В деревне дом его пошёл под слом,
Пол года как. Да бог с ними,
С домами.
Легка тут жизнь - боишься улететь:
Даётся всё легко, почти на блюде,
А он привык руками шар вертеть,
И всюду - сам, как жилистый верблюдик:
Колол дрова и воду он носил,
Домов построил несколько, на славу.
Опять дома.
Теперь не хватит сил
Через поребрик сделать переправу...
У ангела мозолиста рука,
седая прядь,
его неверна поступь.
Дай бог ему не кануть в облаках.
Благослави меня,
седой апостол.

Ева и сны
В голове у Евы картины. Прошлого, настоящего, будущего?
Она бывает в других мирах.
Иногда вскакивает поутру счастливая, щебечет, как птица,
А бывает, просыпается в слезах.
Говорит ли она, подолгу молчит — весь дом одухотворяется светом: тихой печалью или (радостным) ликованием.
Она как дождь, который не может молчать, шелестит, нашептывает и погружает в созерцание единства со всем мирозданием, и в этом — моя Ева.
Я мучительно её люблю.

Ева и птицы
Мы переехали за город, где она могла бы слушать птиц с четырёх утра, точнее, с половины пятого, как она утверждает. Потому, что раньше и позже — это разрозненные трели. А с половины пятого начинается концерт. Ну, как можно спать, когда каждый день начинается с такого феерического, восхитительного действа?
Она не понимает.
Так не понимаем мы, как можно соскочить ни свет ни заря, в калошах на босу ногу бежать в сад, холодный от ночной росы, носиться по нему в поисках места, где можно, наконец, замереть и слушать?
Как-то раз я застал её сидящей верхом на старом дереве, простоволосой, в ночной рубахе.
А чего ей было опасаться? В это время все спят.
Я же, мучимый тревожным сном, проснулся и вышел на крыльцо. Я не понял, что ещё так рано: в пятом часу уже рассветает.
Хлопнул дверью громче, чтобы она обратила на меня внимание, негромко крикнул: «Ева, ты не замёрзла? Будь осторожнее!»
Сосна, на которой она сидела, тут же скрыла её ветвями.

Ева и заводная игрушка
Непостижимая Ева, странная и таинственная. В раннем детстве она плакала от писка механического, котёнка, привезённого мной из-за границы.
Все утверждали, что он чудесный. В тот миг, когда увидел его на витрине, мне тоже так казалось: дорогая, модная игрушка, воспроизводящая реальные кошачьи мявки. Повторяющимися циклами.
Может, у всех нас дурной вкус? Может, у всей нашей цивилизации?
Ева любила Куню — тощего, длинного, то ли пса, то ли кота с короткими лапами.
Она утыкалась в его ворсистый мех, засыпая. Его можно было носить с собой, зажав в кулачке, поперёк туловища в том месте, где оно, со временем, податливо перегнулось.
Она нашла и выбрала игрушку сама. Схватила с длинного, заставленного стеллажа магазина в центре, куда мы забежали на минутку, с ней на руках, в поисках подарка крестнику. Потом, в машине, смотрела на зверюшку, прижимала к лицу и улыбалась. Говорить она тогда ещё не умела.
В этом вся Ева. Ей трудно угодить.
А заграничный котёнок стал украшением верхней полки детской, там, откуда не был бы виден. Она так и не полюбила его позже, как надеялись. Сказала, «слишком твердый внутри, как бы костлявый».
Мы утешились её уровнем владения речью и умением объяснить свои чувства.

Ева и мир
Еве скоро 15, она хочет стать журналистом. С большим трудом, по знакомству, я записал её на специальный курс, который идёт в клубе Рабле.
После двух занятий — ушла, обозвав всё чушью.
В чём дело?
Ни в чём. Это не может ей пригодиться.
Нужно идти и делать опрос. В толпе. Ходить и до ушей улыбаться — это правило. Спрашивать что-то глупое и слушать глупые ответы.
Ты бы слышал, о чем нужно спрашивать!
А если отнестись ко всему с юмором, иронией и разок попробовать?
Нет. Ева слишком серьёзна.
Это не наш случай.
Может, ей стоит писать о природе? Об экологах?
Она подумает.
Осторожно, Ева! Ты ходишь по лезвию: где тонкая грань между самодурством, обычным упрямством и ясным осознанием личностью своего предназначения?
Весь наш мир давно ходит по лезвию, папочка.
У тонкой грани, за которым
небытие.

Почти порошки

Читав Тургенева внеклассно
Гаврила в голос голосил
Муму жалел ну а Герасим
Бесил!

Проникнуть в замысел желая
Он немоты не мог постичь
Почто герой не пробиваем
На спитч?

Герасим был в тоске и ссылке
И от того не говорил?
Себя представив Гавриилом
Он пил...

Мума пичалилась, по пёсьи:
Ужель опять Гаврила пьёт?
Ить так Мумов не напасёсься...
И вот

Ему являться стал Герасим
Но наяву или во сне?
Не может он понять от счастья
Вполне

Глядя’ в глаза ему с укором
Герасим каждый день грозит
Гаврила сам ныряет в прорубь
Бодрит!

С Мумой же был он осторожен:
Откуда там взялась Мума?
Нипастигаемая сложность
Ума!

Одинокий, молчаливый Тихон жил на краю села, в брошенной с войны избе.
Говорили, что вся его семья погибла, а сам он вернулся контуженным. Потом отошёл, понемногу, даже пастухом его работать поставили, хотя так и остался немного туговат на ухо. Однако, не сильно ему глухота досаждала, что надо — слышал.
Жёстким он был, но по своему разумению, справедливым: уж если кого возненавидел — то за дело, бесповоротно, раз и навсегда. Ненавидел за малейшие признаки малодушия или при одном подозрении. Сплюнет, посмотрит зло, и уж более не подойдёт. Бывало, он подолгу не показывался из дому, а тут оделся не в рабочее, вышел.
Тут бабы его и заприметили:
— Глянь, а? Глянь, наш Филин видно в гости собрался: и оделся, и подпаясался! Никак свататься пошёл!
Подруженьки в хохот. А Тихон идёт себе, не глядит.
— Ты, Филин, скажи, как ожениться соберёшься, я тебя в список ожидания внесу! — не унимается Любка, суматошная, острая на язык баба. Ничто её не уймёт. Даже похоронка на мужа. Закрылась в избе, поревела два дня в голос — и опять за своё. Раньше Тихона побаивалась, а теперь как с цепи сорвалась.
Наклонился Тихон резко, схватил камень, но не шибко большой — и по голяхам бабам.
Визг, смех, возмущённые крики, пальцы у виска. Больше всех Любка не унималась, даже побежала вдогонку, камень бросила, да не попала.
Тихон слышал, как он о землю ударился: маленький, легкий.

Плюнул Тихон и пошёл. Даже ненавистного взгляда не кинул: что с неё взять? Баба.
Бабы тихонько постояли, судача ему в след и больше задирать не стали. Кто ж его знает, что он там думает? Голова — что колода, мыслей — без брода.
Кто бы мог подумать, что Любка скрытно бегать к нему станет!
Да только шила в мешке не утаить, прознали в селе. Как-то при перебранке стыдить стали, гулящей обругали. Любка тогда виду не показала, а стала с тех пор ходить к нему в открытую. Так и стали жить на два дома. У Любки-то мама старая, больная дома доживала. Куда её в другозьбу переть? Или мужика чужого к ней, сердешной, вести?
Как сошлись Любка с Тихоном — оба посмирнели, но не сразу. Бывало, напьётся он, и давай с топором бабу по всему двору гонять.
Слушал, слушал их сосед, и пришёл поговорить, покуда беды не случилось.
Время выбрал такое, когда полюбовники в ссоре были. Тихона нигде видно не было, вот и пришёл сосед поговорить, но не к его избе, а с её стороны улицы, походом — остановился.
— Здравствуй, хозяйка, - Любе говорит, — пришёл вот, тебя проведать, как ты жива-здорова, а то не равён час, Тихон тебя приговорит, с топором бегаючи.
— Э-эх, - да много ли ты о нём понимаешь! — укоризненно покачала головой Любка и отмахнулась. — Он там сейчас переживает, небось...
— А чего ему сделалось? Никак сам себя обухом хватил?! — щурит глаза сосед, посмеиваясь.
— Да нет. Пришла я к нему в избу как-то зимой, бумагу с почты принесла, а он на полу лежит. Всё ли ладно, думаю? Зашла, посмотрела, а он спит. Стала его будить, тронула за плечо, позвала, гляжу, — пьянёхонек!
— Велика беда напиться! Эка невидаль.
— Напиться-то немудрено, да он так напился, что до беспамятства, так, что век не разнять. Ничего не чует. Ну, думаю, пускай проспится хорошо, а тут он поворачивается и говорит внятно так, глаз не открывая: «Эх, Васенька, ты, Васенька... И ты меня оставил...» и так мне его жалко стало — аж до слёз. Вот я и стала к нему приходить. То приберусь, то остирну чего, на речку снесу. Он всё гнал меня от себя, как собаку, но терпел мой язык долго. А потом за топор и схватился.
— А кто это — Васенька?
— Да, кот его. Ещё осенью ушёл — и с концами... Так, что душа у Тихона нежная...
— Это потому он за тобой с топором бегает?
— Так это он для виду, а догонит, прижмёт о стену, как кочет налетит, и тогда уж даёт жару!
— Может, Архипыча позвать, утихомирить?
— Милицию призвать? Зачем? Нам и без него хорошо!
— Ну, я думал бьёт он тебя, раз, говоришь, даёт жару. А ты в этом смысле... Не обижает, значит?
— Нет, милуется...
— Так зачем же орать-то, перед этим, и с топором бегать? Неужто такие страсти? — с досадою говорит сосед. Видать наболело ему, — Вся деревня теперь знать должна, чем вы там занимаетесь, и когда?
— А не будет теперь топора. — мечтательно говорит Любка, — Скажу ему, что ты обо всём спрашивал, и теперь знаешь всё.
— А ну как за мной теперь бегать станет? — испугался сосед.
Зря, между прочем, испугался.
С тех пор Тихон больше, и вправду, за Любкой с топором не бегал.
Даже не берусь гадать, чем он заменил сию романтическую прелюдию.
А как померла у Любки мать — так он и вовсе на свою сиротинку дышать боялся. Но и ему видно ласки досталось. Стали сельчане на его лице замечать мимолётную улыбку, такую, как солнышко в ненастный день: проглянет — и скорее опять спрячется. А величали его теперь с Любкиной подачи стали Тихоном Петровичем.

Картина: «От своего двора»
Худ. Кабачек Леонид Васильевич (1924-2002)

................................................(Бабушке)
Утром измятое небо глядит угрюмо,
Силится вспомнить, куда закатились светила?
Тёмное небо как время, усохло изюмом,
Но — облака ли? Тучи в небесных трюмах? —
Кто мне поведает, что оно там взрастило?

День остаётся днём, но почти формально:
Серое - наше всё, и все кошки серы.
Раньше жемчужным светом горели штольни,
Только с годами жемчуг всё инфернальней,
(Знаю, опять мне скажут, что это нервы...)

Нервы, надрывы связок, аорты, - что дальше?
Рот зашиваю, чтобы просить потише:
«Только, пожалуйста, чтобы не больно, не страшно!»
Будь осторожнее, бабушка... Рано, поспи ещё!
Крепче младенцев спят от такой перспективы...
...
Выдумать небо в четыре фута под килем,
Выйти на крышу, чтоб оказаться снаружи;
В лёгкую осень, волшебные снегопады,
Плыть куда-то, на якорь вставать у шпиля,
Чтобы увидеть, какими мы раньше были —
Знаешь, мне это, как в детстве, ещё очень надо!
Мне беспросветно, бессовестно,
всё ещё нужно..

Бродишь и бродишь, бесцельно, побродишь и ляжешь. Все кашляют, валяются, разговаривают мало. Предел активности — разогреть порцию еды из готовых доставок, съесть, запить горячим чаем с мёдом — и в постель, где лежишь, обливаясь потом, в блаженной неге с лёгким головокружением от всех предпринятых подвигов.
Утром все смеялись. Не могли сдержаться: ещё не старая женщина в чине бабушки пошла умываться. Она полоскала горло так долго и выразительно, с такими реликтовыми звуками, что мои подросшие сыновья вспомнили зомби-апокалипсис и пообещали сделать версию игры с такой же озвучкой, как только достаточно поправятся для этого. Женщина не слышала, токуя как глухарь, а когда вышла из ванной — тоже очень смеялась, заходясь лающим кашлем и без сил упав на кушетку.
Гудят компьютеры — то один, то другой, во сне тоже что-то гудит, когда перекусываешь на кухне — рядом гудит холодильник.
Ночью просыпаешься от странного сна, в котором тоже всё гудит, в котором бродил в полутьме, — такой же, как твоя зимняя квартира, и понимаешь, что ты ещё не проснулся. Подходишь к ожившему экрану компа и, на всякий случай, нажимаешь выскочившее «сохранить», припоминая позже, что на самом деле там было странное: не «сохранить», а «сохраниться».
Потом просыпаешься — дома никого нет.
Проходишь в другую комнату, на кухню — и там никого...
Медленно осознаёшь, что это не зомби-апокалипсис: просто дети на учёбе, а муж на работе.
На кухне записка от свекрови и кастрюля борща.
В записке почти одни лозунги: «Хватит готовой еды!» и «Всё надоело».
Она пошла навестить соседку.
В приписке: «...Дочка, не забудь, лечись, завтра тебе на приём к врачу!
Скоро буду!»
Бреду обратно к кровати.
Впервые ничего не гудит: ни голова, ни компьютеры. И холодильника не слышно.
Тишина. Грипп покинул своё гнездовье, свой зимний улей, в котором, было, обосновался: завтра последняя пчёлка вылетит наружу.

Олька любит болеть, вернее, - уже выздоравливать. Привстанет, выпьет стакан подогретого молока - и почти без сил откидывается на подушках. Бабушка умиротворенно и непонятно квохчет, мама молчит и улыбается, и больше не сидит как истукан - белая, и не кусает губы.
Олька закрывает глаза, но не спит, - хочет набраться сил, лежит и позволяет разным картинкам, встающим перед ней в полутьме, за тонкими веками, свободно меняться одной на другую.
Ещё вчера, в полубреду, они были суматошными, резкими, а иногда невнятными и пугающими.
Сейчас воспоминания льются потоком из ручейка памяти и вливаются в широкую реку осознавания: всё хорошо, я дома, меня любят...
Вот папа приходит с мороза, веселый, хохочет, приносит гостинцы "от зайчика".
Раз, Олька с бабушкой и братом хотели его подловить: стали смеясь, выспрашивать про этого зайчика:
- Что за такой зайчик? Беляк или русак? Он что, и разговаривать умеет?
- Да, - говорит папа, - умеет. Только он не так, как мы с вами разговаривает, а совсем по другому: смотрит он на тебя внимательно своими карими, блестящими глазками, не отрываясь, - и ты все тут же понимаешь.
Боська, уже начиная устраиваться на коленках у папы, недоумевает, задумчиво залезает, и спрашивает:
- А что ты понимаешь? Что он умный, что он тебя любит? А на-а-ас?
- Конечно, умный. Глаза-то умные. И хитрые. - Тут у папы глаза тоже становятся хитрыми и подозрительно-загадочными. - А кто первый кашу съест - тот гостинчик от зайчика получит!
Боська спрыгивает с коленей, бежит к столу и хватается за ложку, а мама велит ему мыть руки сначала. Олька хохочет, спрыгивает с подоконника и тоже идет мыть руки.
Мыть руки весело. Взрослые, почему-то любят делать это по очереди, а дети - наоборот, все вместе. Боська старательно намыливает руки, добивается пенной бороды, а Олька все ее сбивает. Иногда он смеется, иногда строго сдвигает бровки: "Ну! Кому говорю?!" - а сам ничего не говорит, кроме этого. Олька опять смеется, заканчивает полоскаться и берется за полотенце. Вытирается и с улыбкой глядит на Боську: эх ты, опять последний!
Боська дуется, отворачивается, а ежик тонких волос на его макушке встает дыбом. Так всегда бывает, когда он сердится.
- Бобоська, не сердись, - смеется мама. - Я тебе уже заняла место, иди скорее!
Бося идет с независимым, серьезным лицом и садится возле мамы, на подушку, чтоб повыше, а Олька без подушки: она уже большая.

Когда папа дома, можно делать что угодно, мама, как говорит бабуля, "сдает позиции".
А бабуля никогда не сдает, но при папе говорит тише, будто стесняется.
- Кушай, Оленька, не убежит твой папа, насмотришься ещё!
Папа подмигивает ей и протягивает кусочек хлеба, не большой - не маленький, а самый вкусный - горбушечку!
- И мне гайбу-ушку! - подпрыгивая от нетерпения тянет ручонку Боська.
- Сиди смирно, - говорит ему мама, а то свалишся с подушки!
- Не сваюсь, - заявляет Бося, - потому, что дейжусь попой!
- Держишься попой?! - переспрашивает бабушка и нарочно делает большие глаза, будто испугалась.
Все начинают смеяться, а Боська, понимая, что сморозил глупость, кричит, пытаясь перекричать всех:
- Ти-ихо! Ти-и-хо-о! Я же уже всё съел! - и показывает всем пустую тарелку.
- Молодец, - серьёзно говорит папа, лезет в карман и разворачивает платочек. - На тебе от зайчика. Конфетку!
Борька вскрикивает и радостно хватает её
Карамелька - редкий трофей, бабушка их не одобряет, но ворчит и учит Боську отмачивать в блюдце прилипшую бумажку и благодарить за гостинцы.
Боська сдвигает бровки домиком, торопясь исправить ошибку:
- Пеедай зайчику большое спасибо, - говорит он папе, а потом возится, стараясь подцепить конфету ложкой, сердится, и волосы на макушке опять встают дыбом.
Но вот уже дети счастливы и жуют конфеты, папа, улыбаясь, откинулся на стуле и что-то рассказывает маме. Мама смеётся, приглаживая Боськины волосы , а бабушка велит хорошенько запивать конфеты чаем или водичкой - так вкуснее и полезнее.

Олька и не заметила, как скользнула в глубокий, целительный сон. Мама потихоньку вышла и притворила дверь. Бабушка шикает на Боську, если он стукает на полу игрушками, но Олька спит: ничему её сейчас не разбудить. Мир и спокойствие царят в доме. Всех обволакивает, словно Олькино одеяло, тепло, уют и любовь.

Вечность ломается и обрывается с крыши
Зимняя наледь, грохочет о чей-то карниз.
Вздрогнешь, проснешься - течения, шорохи слышишь,
Шумной капели клавиры, воды парадиз.

Думаешь, мысли роятся, как снежные хлопья,
В тёмном предутреннем небе легко мельтешат.
Столько надумаешь разных нелепых утопий,
А поутру — отрезвления снежный ушат.

Кажется, так бесконечно зимы промедление!
Это — начало пути, это долгий исход:
Так, сожалея о некогда прожитом времени,
Может быть, старость крадётся и ночи крадёт...

Только к утру всё равно разбавляется темень,
Юным рассветом упившись, с приходом весны;
Мир наполняется светом, играющим с тенью,
Дни многозвучны, нахлынувших смыслов полны.
...
К шумной воде стаи птиц опускаются свыше
С ветреным шквалом и гвалтом, на влажный песок...
Знаешь, однажды,
ты тоже всё это услышишь.
Выйдешь — вдохнёшь: "Отпустила зима...
Вот и всё..."

4-ый МПК, оправа: «Вечность ломается...вот и всё».

Жил в деревне старец пришлый. Никто не ведал, откуда он пришёл: только занял старый дом на краю деревни и стал в нём жить.
Сторонились его люди по-началу, но дети малые — те совсем не боялись.
Притащится, бывало, молодка какая с дитём малым в церкву, дитё орёт, как оглашенный, молодка его тетёшкает, песни с молитвами поднывает, причитает пред честным людом, будто сглазил его кто недобрый.
И вдруг, спохватится: ба! дитя то затихло! Смотрит на кого-то, улыбается.
Обернётся молодка — а это старик пришлый в гляделки с ним играет и тоже лыбется. Чудно’!
Стали поговаривать, что непростой к ним дед пожаловал, да и неспроста.
Особливо сильно про это Венька-плясун распространялся:
— Видно, говорит, быть чему-то небывалому, ежели такие непростые люди с мест снимаются, и к чужой стороне прибиваются.
Почесали мужики на сходке под шапками — да согласились с Венькой. От самого то старика не добиться никакого толку было: знай улыбается тебе, как маленькому, махнёт рукой, — да и пошёл себе потихоньку.
Даже имени своего никому так и не сказал.
Жил своим огородом, диких пчел залётный рой к рукам ловко прибрал, и стали к нему из деревни за мёдом похаживать. Да не с пустыми руками идут, — а оно всем и приятней. Так и пошло: зауважали деда, не только за мёдом ходить стали, а и за советом: « Так, мол, и так, рассуди, мил человек, реши наш спор да тяжбу...»
Ну, он и решал. Тихонечко говорил, да голос его далеко стал слышен.
Вот и пришла к нему из неближнего села баба бела, а зачем пришла - не сказывает. Да и не пришла она вовсе — на коляске расписной приехала, только у самых ворот спешилась, и говорит:
- Ты ли старец, всем известный?
- Что старец — то и правда, всем известно, — был ей ответ.
- Можно ли, войду? - спрашивает баба, - Разговор у меня к тебе есть, да не про их честь! - махнула платочком на провожатаев своих, что дорогу к его двору показывали.
- Ну входи, - говорит дед, - коли не шутишь.
Прошёл вперёд, открыл дверь в сени, пропустил гостью и сам уж почти вошёл, ан выглянул, осмотрелся, будто искал кого, — да и захлопнул дверь покрепше.

С той поры стала баба у него бывать. Одёжа — как у бабы зажитошной, а на коляске, как барыня, ездит. И старались в деревне о той гостье узнать, — всё напрасно. К ней самой и близко не подойдёшь: возница так хлыстом прищёлкивает, что по всей деревне кони в дыбки идут. А дед - тот знай себе, помалкивает.
Да пробрался раз Федька в подполье к старику, подкопался с бурьянной стороны к дому, что к чистому полю примыкала: дед то на окраине жил.
В акурат в то время, к нему гостья заезжая пожаловала.
Ба! Что тут было!
Баба то его дщерью ро´дной оказалася!
Плакала она, уговаривалась с ним об чём-то, что-то ему всё сулила. Выслушал её дед, налил мёда глинянку с собой, осенил крестом, благословение родительское отдал - да и отправил восвояси...
Баба то гордая всё была, а тут её на селе и спрашивают, чем, мол, да как ты так родителя обидела, что ушёл, нейдёт с тобой теперя?
Разрыдалася баба, заголосила, что никогда боле не приедет.
Зыркнул на них возничий усатый, да и погнал коляску, что есть мочи.
Мужики да бабы с ребятишками у ворот топчутся, а зайти, узнать боятся, ладно ли они сделали, что разговор с заезжей, - дочкой его родною, такой завели?
Ну, как осерчает теперь старик, и будут им напасти, о которых Венька-плясун болтал.
Вышел к ним старец, хотя и не сразу, - тут они ему и повинилися, и Федьку за ухо привели.
- Пустите, - говорит дед, - парня, да в дом проходите.
Оробели немного деревенские, а Фёдор и спрашивает:
- А пошто, дедушко, заходить-то нам? Нас теперя и дома ждут, дожидают, уж все жданчики, поди ты уж, поели?
- А будете вы со мною чашу повинную пить, - был ему ответ.
Боязно всем, а любопытно стало, только Венька плясун - ни в какую не пошёл:
- Я, - говорит, - ни к чему ни повинный!
Плюнули мужики ему в след, да и потянулись гуськом в избу дедову, а остальных - по домам отправили.
Осмотрел дед за ними двор - да и захлопнул дверь.
- Садитеся на лавку, да слушайте, - говорит.
Сели все круг стола, а дед в сенцы ушёл, в ковш чеготось черпнул - и вертается, выплескать боится.
Перекрестился, как на духу, и молвил:
- А была у меня дочь, да есть дочь, да не моя: исполнил я зарок, смертную волю её отца - и волен теперь, как взамуж ея отдал. Ро’стил, как ро’дную — а и нет у меня другой: на всё воля божия, Аминь. - Сказал дед, отхлебнул из ковша, и передал мужику рядом сидящему.
Взял тот, прокашлялся. Если и смутился, то вида не подал, спросил только, что с родным отцом его дочки приёмной сделалось? И тоже из ковша отхлебнул.
- А про то, - говорит дед, воля господа была, да случая немилостливого: получил он, мил, человек, смертное ранение, уж не сойти ему была судьба с того места...
- И кто ж в том повинен был? Неужто ты, дед? - мужики спрашивают.
Тянет им дед ковш - чашу повинную, и пока хлебают они, видно, что моргает, да с мыслями собирается.
- А об том, милые вы люди, не должон я ответ пред вами держать, - старик отвечает и опять из ковша отхлёбывает. - Да только зарок я свой исполнил, и теперя свободен от его.
- Неужто и от дочки откажешься?
- От дочки не откажусь, конечно, завсегда рад, да только нельзя ей теперь ко мне — ходу нет, поскольку приставы невинного схватить возжелали, им всё одно, лишь бы ход делу был даден.
- А коли сюда дознаватели явятся - шила ведь в мешке не утаить, - говорят мужики, а сами - знай, из ковша прихлёбывают, да головами кудлатыми качают.
- А видать, послужил я вам на селе верою и правдою, - говорит дед, - и пришла мне пора в другие места податься...- говорит, а сам слезу утирает.
Качают головами мужики, крякают, думу думают тяжёлую.
- Ну, - говорит старик, - пора мне в путь собираться, и вас дома заждались.
Встали мужики, старший из них смотрит на него глазами-уго’льями, да молчит.
Как все прощаться стали, вышли, - он им сказал, что сейчас, за ними будет, а сам в избе остался, потолковать.
Федька под пол хотел было залезть, подслушать, но на него так взъярилися, что домой поскорее, от греха, убежал.
Вышел старший, потолковали ещё мужики, и разошлись.
В ночь глухую, позднёхонько, подкатила подвода к дедову крыльцу и затерялись её следы на просёлочных дорогах.
И кто знает, может, у каких дальних сельчанских сродников, в другом каком селе, солдат старый с войны вернулся, а может, приблудился к какому двору старик беспамятный. Да мало ли их по Руси, горемычных, ходит?

Ты будешь смотрителем маяка, Я стану твоей женой
И будем мы плавать к большой земле на лодке в свой выходной,
А если появятся дети, то — собаку им заведём,
И дрянью их здесь не прельстит никто, раз остров - наш отчий дом.

А если любовь захотят искать - найдём мы другой маяк,
С любовью другой и другой судьбой, где будут жить точно так.
Надеюсь, им тоже бог даст детей, чтоб род на земле продлить,
И будут над морем два маяка свой свет кораблям дарить.

Ты будешь латать рыбацкую сеть, а я разведу огород.
И будем мы вместе на море смотреть, как вечер опять придёт.
И внуки, как мы, будут ждать корабля, плывущего в потудань...
И ты мой дружок, ни о чём не жалей. Смотрителем только стань.

Всё лечу себе душу, шепчу, врачую,
И колдуя над смыслами новых строчек,
То себя из прошлого достаю я,
То десант, до будущего охочий

Забредёт в наступление и заляжет
В неизвестных местах, без опорных точек.
Для сторонних глаз весь мой быт отлажен,
Но для самых внимательных глаз — непрочен,

Тоньше, чем слюда.Размягчаясь воском,
Он в горячих руках утечёт водою
И застынет где-то, невидный, в плоскость
И на плоскости твёрдой блестит слюдою.

А потом опять он куда-то станет
Нагреваясь, капать, растить кристаллы.
Оставаясь собой до известной грани,
Становясь тобой и вон той геранью.

Сады осеннего равноденствия

Листок осенний, жёлтый мотылёк,
Присел ко мне на мокрый подоконник,
И я очнулась: приближался срок,
Когда с деревьев всю листву обронит
Наш старый парк. Пусть утренняя мгла
Холодного, тяжёлого тумана
Уже чуть-чуть деревья обожгла, —
Я любоваться ими не устану:
Пойду бродить, согласно падежу,
Склоняясь — к листьям, тихо улыбаясь,
И, может, о заветном, расскажу,
Тебе, подруга, Осень золотая...
На листьях дождь искрится, как роса,
Играет под несмелыми лучами.
Пройдёт ещё каких-то полчаса —
Корабликом осенний день отчалит.
Но я успею: там, где клён продрог,
И листьев хруст похож на сто наречий,
Найду я потаённый, уголок,
Где солнце пробивается навстречу...
...Уронит клён лучистую звезду,
Я загадаю: осень, сделай милость,
Пусть грань смиренно ту я перейду,
Где позолота в серебре укрылась.

Поверить девочке-душе,
.........................под звоны утренних трамваев
Когда уходят сны, растаяв,
.........................в ночном, чарующем плаще.
С утра туман везде разлит:
.........................осенний день встаёт ненастным,
И холод подступает властно:
.........................у города тревожный вид...
Махнём туда, где будет тишь,
........................(а быт задвинем в долгий ящик),
Глядеть на дождь животворящий,
........................отвесно падающий с крыш?
Но дух, что в октябре — един:
........................в нём аромат и запах прели;
Собрав всё то, что не успели,
........................в саду сидим среди корзин.
Дышать на руки нам осталось,
.......................как в странном, потаённом сне
в осенней, призрачной стране...
........................глаза в глаза, — и танец-шалость...
Не это ль чудо, мне скажи?
.........................когда вокруг витает осень
И бес в ребро, и листья носит,
.........................и птиц отлёт — неудержим...

Когда дожди на окнах пузырьками
Замрут, как в толще синего стекла,
И листьев золотые оригами
Улягутся у каждого ствола,

Дворы уснут, укрывшись в полумраке,
В сплетенье веток, как на дне корзин,
И прокричав: «На Юг! На юг!" — гуляки
Сорвутся с места стаей — в путь один.

Я вновь услышу, что вздыхает глухо,
За школярами каждый день с утра
В подъезде дверь — скрипучая старуха,
Раскрытая на лето всем ветрам,

А сквозняки — и радостно, и властно
Возьмутся хлопать форточкой в дому.
Лишь сквер еловый — старый, безучастный,
Останется бесстрастным ко всему.

Достану я вино, что прикупили,
Поддавшись шарму летних кабаков,
И вспомним мы как на Кубани были,
И вновь услышим этот жаркий зов...

Хмельной, осенний, обнажен ветрами,
Застынет изумлённый, тихий лес,
Сквозь облака, залюбовавшись нами,
Проглянет солнце из глубин небес.

Мы на вспышки глядим уже молча, раскаты всё слушаем:
Разразилась гроза, и над домом гремит, и гремит.
В доме стало темно, но, конечно же, будет посуше нам,
Чем снаружи, в разгуле стихии, прекрасной на вид.

Это страшно красиво. Прости, засмотрелась на молнии,
Хоть давно под диваном укрылся встревоженный кот.
И сама я не знаю, зачем, притягательно что мне там?
Слышишь, как зашумел и забился в трубе водосток?

Помнишь, как налетала гроза эта, слишком стремительно:
Потемнело сначала, но только с одной стороны.
Да, я знаю, мы в доме, мы только вдвоём, и не в Питере.
Вне дождя. Растворяться мы только друг в друге должны.

Блицевое