Аккорды, аккорды, диезы, бемоли.
Басок хрипловатый плывёт невесом.
Слова о любви да о воле с неволей.
Грустит в ресторанном веселье шансон.

Бедовые дамы, фартовые парни.
Коньяк в хрустале золотисто-игрив.
Ах, как хороши в переборе гитарном
простецкие смыслы изысканных рифм.

Зигзаги судьбы. Их уже не исправить.
У нас что ни день, что ни час, то зигзаг.
Маэстро, ты сбацай-ка нам о централе,
а мы помолчим этой музыке в такт

и выпьем. И что-то кольнет после третьей.
Жизнь - это не лист белоснежно-пустой.
На нём пишет память - бездушный свидетель
(а может, сочувствующий понятой).

Как жаль, что судьбу не сыграешь по нотам.
Слагалось, как песня, рвалось, как струна.
Мужские ошибки все женского рода:
любовь и надежда, тюрьма и сума.
Да, было такое, что вспомнить неловко…

Давай, по последней за жизнь без забот,
за вечер, расписанный татуировкой
слегка бесшабашных, но искренних нот.

Сжигает нашу ночь безжалостный рассвет.
Мне не успеть её теплом наполнить горсти.
А за окном течёт простейшая из Лет
и на кругах дождя жизнь в прошлое уносит.

Ты - Дева, я - Стрелец, всё, вроде-бы, сошлось.
Но оказались мы не теми и не в теме.
Окно. Восход. Стена. На ней две тени врозь.
А помнишь, мы с тобой одной бывали тенью?

Сгущается туман, то самое ничто,
куда сейчас уйдут судьба, дорога, речка.
Понурый куст похож на мокрое пальто.
На эпилог любви похож вчерашний вечер.
Не трогай тишину. Что ты ей дашь взамен?
До гулкости пусты слова “прощай” и “здравствуй”.

Принёс вот в эти строки ветер перемен
далёкий свет того, что было нашим счастьем.

Ты - так и не открывшийся Сезам.
В твоих глазах то знойный день, то вечер.
Тебя ни разгадать, ни предсказать,
ты - женщина, букет противоречий.

С тобою я знаком и незнаком,
ты разная, как блеск алмазных граней.
Любовь для всех - неписаный закон,
а для тебя - игра без всяких правил.

В неё играли мы азартно, кто как мог:
на праздный интерес и на удачу.
И тут вмешался вездесущий Бог -
нам на двоих одну судьбу назначил.

Но ты всё так же прячешь за слова
значения загадочных улыбок
и голову мне кружишь на раз-два.
Из той игры я всё ещё не выбыл.

Играй, люби! Где правда, а где ложь
подскажет время - твой секрет не вечен.
А может, нет. Ну как тебя поймёшь?
Ты - женщина, букет противоречий.

Дождей и солнца обречённое пари.
Пожухлых листьев безвозвратные потери.
Ты говори со мною, осень, говори,
чтоб я твоим объятьям ветреным поверил.

Тебе поверю, поведусь, само собой,
(душа слаба - благоволит неверным музам),
Мы потеряемся меж летом и зимой,
совсем как искры между минусом и плюсом.

Раздумий трезвых и благих прервётся нить.
Я позабуду, что прогноз твой переменчив.
Потом, опомнившись, смогу тебя сравнить
с почти забытой, самой ветреной из женщин.

А память будет непременно только за,
(спроси тихонечко, ещё не то расскажет).
Из тучи выкатилась метеослеза.
Ты тоже вспомнила её? Ну как же, как же!..

Боль эта часто просыпается в груди,
она не лечится ни водкой, ни зароком.
Прошу я, осень, белым инеем пройди
по той love story, словно ластиком по строкам.

Берега

И звёзд и Луны в небе как не бывало –
осыпался космос на травы росой.
Букет на столе, в окнах утро Байкала,
а в памяти привкус тоски городской.

Ты не сожалей, что рассталась с вайфаем,
что постит другая гламур в инстаграм.
Зато мы у вечности волн обитаем.
Смотри, вот она катит под ноги нам.

Твоё отраженье луч солнечный лайкнул
на чутком дисплее реликтовых вод.
Здесь летняя лень, лишь байкальские чайки,
как белые молнии, бьют в небосвод.

Следы на песке – две босых параллели.
Доверчиво в руку ложится рука.
Есть в море любовном житейские мели.
Есть в море житейском любви берега.

Опять Млечный Путь расплескал свою млечность.
Костры рыбаков, как лампады, чадят.
А в волнах сплетаются в знак "бесконечность"
два круга от капель слепого дождя.

Дорога - мой кумир. Затягивают знаки
в высокий сумрак гор, подальше от ГАИ.
Всё то, что впереди, мой чистый лист бумаги,
мои колокола, и паперти мои.

Из тьмы течёт асфальт - из чёрной долгой скуки.
Обочины молчаньем полночи полны.
Когда нет никого, сюда приходят звуки
с обратной стороны пинкфлойдовской луны.

Вот так покой Земли крадут чужие луны.
Они волшебны, но безжалостны всерьёз.
И парочка колёс, Сансары и Фортуны,
в сто раз ценней четвёрки джиповских колёс,

когда стальным аллюром, шины в пыль стирая,
октановый табун рванётся вгорячах
на чёртов перевал (а может, в кущи рая?).
Ох, этот спор за жизнь с дорогой по ночам

напрасный и лихой, как русская рулетка.
Нет, я с судьбой “на вылет” больше не игрок -
давлю на тормоза, тянусь за сигареткой.
Не сотвори себе кумира из дорог.

http://litset.ru/publ/3-1-0-74412

Посвящается М.

Бродит полночь по крышам неслышно,
но не спится от маленьких бед.
Не писал, извини, что так вышло -
заблудился в дождях интернет.

Строки, строки - мосты между нами
на хмельной, неземной высоте.
Помнишь наше паденье в цунами
по-киношному бурных страстей?

Нам казался дешёвой потугой
парадокс поясов часовых,
мы стихами касались друг друга,
мы летали к созвездиям в них.

А сейчас рифмы глуше и суше,
в новых строках то лёд, то вода.
И мне как-то подумалось, слушай:
мы, пожалуй, не вспомним, когда
нас манили небесные рати
в разноцветие звёздных лугов.

Может, просто поэзии ради
мы с тобой сочинили любовь?

Ты дикую птицу кормила с руки.
Вокруг изумлённо сугробы молчали.
А птица твои уносила печали
в пронзённое кедрами небо тайги.
​
Обратно она приносила покой
(его до краёв там - в лазурном бездонье).
Вначале покой умещался в ладони,
потом всю округу заполнил собой
​
и стал белоснежным. Среди чёрных скал
лежал он, тропинки, как руки, раскинув.
Я губы твои цвета зимней рябины,
глотнув тишины, невпопад целовал.

В них было дыханье, в них были слова
(зима превращала всё в облачки пара).
Ты знаешь, с тобою мы всё-таки пара,​
как сердце и стук, нет, как сон и трава.
=
Где космос зажёг зодиаки свои,
туда нас с тобой уносила планета.
Ах да, и ещё птицу дикую эту -
нечаянный повод для нашей любви.

Я совсем перестал зеркалам доверять -
лет не скинут, морщин не разгладят.
Пусть рисует меня первый дождь сентября
на прозрачной оконной прохладе.

Дождь - художник от Бога (от неба, точней),
завсегдатай пейзажей ненастных.
Он портрет мой напишет намного честней
в сумасшедшей манере Пика́ссо.

Разглядел свой анфас в вещем хаосе струй:
и морщины и годы - всё то же.
Что ж, правы зеркала, тут, горюй не горюй,
нам со временем спорить негоже.

За окном старый клён жёлто-красным горит.
Мне бы деревом лучше родиться,
чтоб мой возраст считали по кольцам внутри,
а не по увядающим листьям.

Стёк портрет со стекла, дождь ушёл за закат,
на востоке опять заалело.
Да, спешат за добычей секунды, спешат,
но душа всё равно младше тела.

Он ждал встречи с мечтою далёкой такой:
стать «пером золотым» – и не меньше.
Чтоб мерцали, как звёзды, над беглой строкой
слёзы недоцелованных женщин.

Чтобы в памяти недолюбивших мужчин
(тут о личном, таких нас немало)
раскалённая рифма, как искра в ночи,
позабытый анфас рисовала.

Он глубокого слога поклонником был,
бредил с юности «клёном опавшим»,
гениальной банальностью «я Вас любил…»
и святой простотой «отченаша».

А потом сами в строфы ложились слова,
словно в горсть зёрна спелого проса.
И кружилась от музыки строк голова –
в них была зарифмована проза

жизни нашей. А что? Нарратив хоть куда –
там и нерв, и интрига, и ритмы.
Но познает ли кто эту горечь, когда
гаснет след ускользающей рифмы?!
«Золотое перо» – не вернувшийся сон,
не уплывший кораблик бумажный...

Только звёзды упали на строки – и он
повстречался с мечтою однажды.

Много было надежд, мало было начал,
сны бывали пусты, как ночные перроны.
Лишь у края мечты я тебя повстречал,
значит, стала Фортуна ко мне благосклонной.

И волшебной страны отворился Сезам.
Мы там бродим по звёздным высоким дорогам.
В общем, всё как у всех, только нам с тобой за
половину того, что отмеряно Богом.

Серебро на висках, календарь истончал –
разметало года по житейским цунами.
В океане любви: я – корабль, ты – причал,
ты зажгла мне маяк – взвился я парусами.

Нам сложил Зодиак пазлы счастий и бед.
Посмотри, сквозь туманность их контуры видно.
Наши жизни в одной приютились судьбе.
Тесновато? Пустяк, теснота – не обида.

Из окна льёт луна бесконечный покой.
Нежит в листьях росу тополиная ветка.
Позади одиночества наши с тобой
и мечтанья длиной в долгих-долгих полвека.

Мечты – вразлёт, пути – в разбег,
разгадка слов «прощай» и «здравствуй» -
мы персонажи дискотек,
сорвиголов дворовых паства.

Лёг след звезды на небосвод
строкой космических скрижалей.
Из материнских несвобод
мы уезжали, уезжали…

Сгущённым длинным молоком
тянулось время на вокзале.
И поезд вёз нас прямиком
в постперестроечные дали.

Там были взрослые дела.
Там охраняла рупь копейка
и несмышлёнышей ждала
бесстрастный гид – судьба-злодейка.

Мы будем благодарны ей,
кто мог ещё нам рассказать бы,
что хмель любви в сто раз пьяней
в конце войны и перед свадьбой,

что всё течёт: года, река,
что есть причал последней даты.
Ну будь что будет, а пока
мы покидали век двадцатый.

Скорбны лики святых в горькой дымке лампады.
В дальних грозах слышны отголоски молитв.
Господа казаки, золотые лампасы,
ваш потрёпанный строй перед Богом стоит.

Вас от лиха спасали небесные силы,
но за пазухой всех не укроет Христос.
По дорогам военным судьба приносила
крест кому на мундир, а кому на погост.

Слепли окна избы, воробьи замолкали,
рожь покорно сдавала поля лебеде.
И шептала казачка ветрам Забайкалья
(крик-то выкрикнут весь): «Порт-Артур – это где?»

Говорят, время – лекарь душевный и мудрый.
Боль прошла, но опять: «Становись, становись!"
С беспокойной Невы красно-белая смута
добралась до покоя сибирских станиц.

Две стихии столкнулись, два цвета, две веры.
Мир привычный, державный летел под откос.
Победившие дети стволы револьверов
подносили к вискам побеждённых отцов.

Но гремит дальний гром и мерцает лампада.
Свет её поминальный с тех пор не погас.
Господа казаки, золотые лампасы,
без России вас нет, нет России без вас.

Не ищи отраженье тех лет в Иртыше –
от вихров до седин путь неблизкий.
А ведь были и юность, и ОВШМ,
и азы уголовного сыска.

Юность – время себя проверять на излом,
время смены дорог и кумиров.
Мы учились искать потаённое зло
на задворках привычного мира.

От любви бы пьянеть, но бродил в голове
хмель заветных наук пинкертонных.
И тщеславный огонь разжигали в нас две
лейтенантских звезды на погонах.

Две звезды… Что потом? Может, то или сё?
Слали к чёрту мы эту наверность
и старушке России, просторам её
приносили присягу на верность.

Дальше всё, как в бою, – так угодно судьбе.
Кто опять незажившее тронул?
Приходилось тогда выносить на себе
измождённую букву закона.
Дотащили, теперь у неё всё путём,
только нас в том пути меньше стало…

Почему-же так хочется жизни альбом
отлистать – и вернуться в начало?
..................................
Стихотворение посвящено моим однокашникам –
выпускникам Омской Высшей школы милиции.

На стекле ветровом образок
(ты его подарила когда-то),
а за ним даль сибирских дорог.
От рассвета она до заката.

У дорог романтический нрав –
им сбежать бы из тесных обочин
в насекомое пение трав.
Мы послушаем, если захочешь,

виртуозных цикад-скрипачей.
А потом непременно нам надо
к той скале, где незрячий ручей
оступился, и стал водопадом.

Миллионы мгновений воды
там летят в озерцо голубое,
там от холода первой звезды
нас зимовье надёжно укроет.

Будет полночь и точка росы,
и твой шёпот горячий и долгий.
А в распадках, как верные псы,
тишину будут слушать дороги.

Вдали от мелких дел и крупных перспектив
спит Баргуджин-Токум в тысячелетней лени.
Я на бескрайний край смотрю сквозь объектив:
«Пошли мне, не жалей, минуту вдохновенья».

Парча речных долин, багульниковый шёлк...
Померкнет и мечта в калейдоскопе этом.
Быть может, вот он – шанс? И Canon, щёлк да щёлк,
снимает тишину, наполненную светом.

За кромкой тишины – Байкал, ровесник звёзд.
Горбатые хребты бредут в туман, как лоси.
Но маятник времён давно пошёл вразнос –
где лето, там всегда на дальнем плане осень.

Ох, эти времена... У каждого свой взгляд,
у каждого свой цвет и музыка есть в каждом.
Сибирь, хочу тебя всю в панораму взять,
да так, чтоб птичий хор не умолкал за кадром.

Как краток белый день – вползает ночь в тайгу.
В последнем кадре след звезды из тьмы Вселенной.
Храните, небеса, мой Баргуджин-Токум
за это рандеву с таёжной Мельпоменой.

Баргуджин-Токум - историческое название территории в районе озера Байкал, в которую входят современные: Бурятия, Иркутская область. Это место особенно почиталось Чингисханом.

Позади высота ожидания.
Мы в ней целую ночь жили-были.
Приземляется заспанный лайнер
на востоке Восточной Сибири.
Снова стали высокими горы.
Чем-то сладостно сжата аорта.
Оглуши нас, окраинный город,
тихой радостью аэропорта.
Толчеей пассажирско-багажной обними -
задохнемся от счастья.
Уезжать - это блажь бесшабашных,
бремя верных - к тебе
возвращаться.
Наша память протиснулась робко
в закоулки надежды и грусти.
Зауда, ПВЗ и Шишковка -
достопамятные захолустья.
Ждёт нас время, застывшее в центре,
ноябри в нём и маи гранитны.
Только тянет к заудинской церкви,
где под сводом гнездятся молитвы.
Потревожим мы их, чтоб услышать
голоса прихожаночек в хоре...

Под крылом поднимаются крыши,
будто волны Священного моря.

Скалы, скалы – застывшая смута
доиисусовых месторождений.
Им доверил мечтательный скульптор
высоту двух железных оленей.

Их бы до Зодиака возвысить,
до космических троп Козерога,
там нет дымки октановых чисел,
выдыхаемых быстрой дорогой.

Но по нраву гранитная вечность
их копытам тяжёлым и острым,
а ещё облака в древней речке,
шаг – и ты в небесах, всё здесь просто.

Только некогда в небо им падать,
навалились заботы земные:
как ожечь уезжающим память,
чтоб дорогу домой не забыли?

Из европ, где всё пьяно и сытно,
мы вернёмся кто в счастье, кто в горе,
к этим грациям парнокопытным,
запряжённым в сибирские зори.

Черта, короткая такая,
потом пробел, и снова – чирк.
Я чей-то след пересекаю
под снежный скрип, а может, крик.

И тонет в этом шуме белом
чужих шагов парад-алле.
И мне не безразличны в целом
меридиан и параллель.

Вдоль них лежат пути-дороги
(ну как ещё бродягам лечь)
с одной скамьёй для одиноких
и с перекрёстками для встреч.

А где же мой, тот – самый главный?
Хотя понятно всё без слов –
завьюжены меридианы
и параллели замело.

Черта, пробел... Крик снежных полчищ,
как реквием дневным делам.
Мой след-пунктир уходит в полночь
и делит жизнь напополам.

Ей никто не добавил диоптрий,
оттого мир безлик и бескраен.
На меня наша улица смотрит
по-старушечьи, не узнавая.
Бог не дал мне ни роста, ни лоска,
ни приметной, цепляющей сути.
Но я свой, свой в ту самую доску,
за которой кончаются судьбы.
Я студент субкультуры подъездов,
выпускник пролетарской хрущобы.
Рядом с ней возводили повесы
своей первой любви небоскрёбы.
Здесь искали дворовые лужи
журавлей в небосводе глубоком,
и скамье одинокой был нужен
тайный код к многоточию окон.
И взрослела романтика эта
(педсоветы эпох слишком строги).

Как всегда, потревожив поэта,
память кристаллизуется в строки.

Такая не вспомнит о верном слуге.
Таких любят зло и прощально...
Я спрятал тебя за гламуром ЛГ,
за тонкой словесной вуалью.

И стало так жаль покорителей тайн,
искателей вещих подтекстов!
Их участь печальна, читай — не читай,
для них ты – портрет неизвестной.

Мерцают меж строчек и нега и нерв.
Что там за простыми словами?
Тоска о былом. Да простит время мне
твою сочинённую память.

В ней много всего: поцелуи, мечта,
вино, шоколадка «Алёнка»...
Ну, в общем, стихи. Только был ли я там
с тобой в этой рифме далёкой?

Рассыпалось солнце по мятой фольге –
оно нашей тайны невольник.
Укрыта навечно разгадка ЛГ
в молчании высоковольтном.

Наверно, сплю. Конечно, крепко сплю.
А может, нет? Да сам себе не верю,
когда походку легкую твою
я узнаю за любопытной дверью.

Бегу к тебе сквозь цепкий морок сна
по хрупкому предутреннему краю.
И боль свою, которая одна,
в забытые объятья заключаю.

Пускай ты сон, и я тебя не звал,
дышу тобой (опять мне сносит крышу).
На, посмотри, вот твой инициал
судьбою на моей изнанке вышит.

Из долгих штор уже сочится явь –
наш день зажечь не терпится кому-то.
Но ходики безудержно стоят,
а значит, пролонгировано утро.

И в этом сне, что голову кружит,
дай Бог ему подольше не кончаться,
мы парой птиц летим на этажи
давно необитаемого счастья.

Слова, как россыпь воробьёв,
слетали в сумрак желтолистый.
Мы говорили с журналисткой
на интервью о том о сём.

Гуляли в парке тет-а-тет.
Вопрос, ответ – каноны жанра.
На всём на этом тень лежала
недалеко ушедших лет.

Горел закат, а рядом с ним
огни рекламного курсива.
Ах, как она была красива –
зануда из районных СМИ.

Ей покорять бы инстаграм,
сердца мужчин в руины рушить.
Она ж, как пастырь, влезла в душу,
(я иногда бываю там),

И всё нашла почти что влёт
в лукавой мгле моей изнанки.
В девчонке что-то от шаманки
увидел я, как тут соврёшь.

Другой попробуй расскажи
про боль поступков и проступков,
про жизнь, в которой было жутко,
про жуть, в которой надо жить.

Слова, шаги – всё позади.
Дождь бросил в пруд круги печали.
Прощаться бы, но мы молчали,
так не хотелось уходить.

Актриса Весна мне всё снится и снится.
По-прежнему в лужах летят облака.
И реет над сценой, как белая птица
над панцирем крыш, хрипотца Шевчука.

И осень там плачет красивей и тише,
хоть жгут в небесах корабли иногда.
Ветра-меломаны листают афиши,
а кто-то незримый листает года.

Нам жить бы да жить в этой юности рока,
но время крутнуло своё фуэте.
Ушла в бесконечную прозу дорога,
где нету ни рифмы, ни нот ДДТ.

Но хочется плюнуть на букву закона,
Хранящую тихий семейный покой.
И влиться в восторженный рёв стадиона
про капли былого над белой рекой.

Пусть память туда позовёт нас нетвёрдо,
Когда засидимся за поздним столом.
И мы подберём три простецких аккорда,
И снова актрисе Весне подпоём.

Мы шли с тобой – рука в руке,
Метался локон по щеке,
Туман вплетался серой лентой в гриву ветра.
К тебе случайно я приник,
Но затянулся этот миг,
И ночь застенчивой искрой была согрета.

Дождь бахромою струй повис.
По ней спускались звёзды вниз.
Луна смотрела из-за туч бессонным оком.
Ты мне сказала: "Посмотри,
Нарисовали фонари
Портрет целующихся нас на стёклах окон".

Трамвайных рельс промокла сталь,
И мчалась за ручьями вдаль.
А в лужах таяли круги всё реже, реже.
Мы взялись за руки с тобой,
Чтоб стать частицею одной
Красивой лжи, где нет ни дна, ни побережий.

На перевал идти опять.
Коварный он: подъёмы, спуски.
Бурхану, что ли, дань воздать?
(Бурхан – хозяин мест, по-русски)

и любоваться свысока,
покинув тесный мир машины,
как на тугих надбровьях скал
дрожат созревшие лавины,

как в облака уходит путь,
ещё не Млечный, но морозный,
и лезут, лезут в эту круть
мои собратья – лесовозы.

Тайга: унылый рэп ветров,
брутальность хвои и щетины
и дальнобойщик-сквернослов
в табачном сумраке кабины.

Не Бог и страх, а пох и нах
его попутчики сегодня.
Тут жизнь спустить на тормозах
легко по зову преисподней.

Сошлись на трассе, как в бою,
суровый край и нрав суровый:
«КамАЗ, дружище, мать твою!..»
И дальше два заветных слова.

Спит перевал, могуч и сед,
в снега исподние одетый.
Наш монотонный белый свет
он разделил на тот и этот.

Над высохшей землёй взлетает лёгкий всплеск.
Как долго же он шёл из адских геологий,
Где жилам золотым спешат наперерез
С подземных чёрных гор прозрачные потоки.

Незрячие они, как лики прошлых вер.
Стать их поводырем осмелится не каждый.
Но мы слепой реке открыли путь наверх,
Взамен руки подав ей вертикали скважин.

Унял вращенье бур. Вода пошла, пошла
По руслу наших дней порочная, святая:
То алчно приласкав невинные тела,
То ангельски грехи с бедовых душ смывая.

Пришла, взялась всерьёз за отдых и за быт.
Наскучило, видать, в кромешной галерее.
А жест поводыря по-девичьи забыт,
И буровая вслед ей смотрит длинношее...

Валам девятым потерян счёт –
Метеосводка не стала сплетней.
И в гулкий берег, как в бубен, бьёт
Прибой байкальский тысячелетний.

Он старт и финиш для рыбаков.
И грань надежды для их рыбачек.
Всем уходящим он – Рубикон,
Всем приходящим – зигзаг удачи.

Захочешь слышать набат в груди,
Смотри, как лодка над бездной пляшет.
Из чёрт-те знает каких глубин
Взмывают волны к продрогшим пляжам.

Ну что за радость им жить вот так:
Взлетать и снова в пучину падать?
Их понимает лишь кенотаф –
Из ржавой жести людская память.

Могил рыбацких на суше нет,
И птичьих тоже не повстречаешь.
Байкал приносит венки легенд.
Байкал уносит людей и чаек.

Страна тяжёлых багровых туч
И дальний берег сомкнулись плотно.
В летящих водах моторки стук –
За грань надежды уходит лодка.

Вновь ненастье зарю за печные дымы
Принесло на окраину ночи.
В этот зябкий закат погружаемся мы,
И лежит на душе ожиданье зимы
И ещё много личного очень.

Диск луны, как подсолнух, склонился, зачах.
Это лету ушедшему почесть.
В окнах тени и свет. Поздний чай при свечах?
Или просто мерцает семейный очаг
И чадят очаги одиночеств?

Камертоны шагов сквозь молчания смог,
Вдоль шпалер тополиного строя.
Ищем рай для двоих, зря сбиваемся с ног,
Створки райских ворот – декорации снов.
Не стучись в тишину – не откроют.

В тишине столько дел, столько тайных забот,
Столько мыслей прикрыто словами!
Говори всё как есть – полуправда не в счёт.
Говори, и холодное солнце взойдёт
Над горящим мостом между нами.

Нет, не надо судьбу проверять на разрыв
И тоску хватит мерить шагами.
Посмотри, как до крыш наполняет дворы
Обаяньем своим хит осенней поры –
День в кленово-берёзовой гамме.

«She'll always be my gypsy queen,
The only love of my dreams».

/Chris Norman - Gypsy queen/

Дорога рассекла пейзаж степной и голый.
Танцует пыльный вихрь – анкор, ещё анкор!
И в этот скучный мир выносит магнитола
Серебряный минор. Аккорд, ещё аккорд,
И рвутся в звон гитар куплеты и припевы,
И верит тонкий слух единству слов и струн.
Кочующая страсть «Цыганской королевы»
Призывна и свежа, как близкий дождь в жару,
Красива и пуста, как перекати-поле.
Теперь я не один в безмолвии дорог,
Со мною гимн разлук и бесшабашной доли –
Шальная «Gypsy queen», бродяжка в стиле рок.
Ну, коль пришла – раскинь пасьянс свой бесконечный,
Чарующую ложь краплёных, лёгких нот.
Послушаюсь тебя, и развернусь на встречной,
Судьбу свою впишу в забытый поворот.
За ним всё тот же вихрь станцует грустный танец,
А медленный орёл замрёт в тоске кругов.
Зато увижу я там абрис ожиданий
На выцветшем холсте июньских облаков.

Опущен меч. Я вижу сквозь забрало,
Как скачет смерть по иссечённым латам
Того, кто был мне другом и вассалом,
И пал, моим же срубленный булатом.

Его я спас от сабли сарацина
Среди песков Земли обетованной,
А после он щитом прикрыл мне спину
От злобных стрел мятежников-вилланов.

Смешалось всё: молитвы и проклятья,
И наша кровь смешалась в наших ранах.
Мы стали с ним вдвойне роднее братьев.
Брались с Судьбой беседовать на равных.

А ей порой достаточно и мига,
Чтоб стал врагом товарищу товарищ.
Тут всё в ходу: изящная интрига,
Обмана яд, железный лязг ристалищ.

И было так - я выпил эту чашу.
А, может быть, мы сами виноваты,
А не Судьба? Но смерть на латах пляшет
Того, кто был вассалом, другом, братом.

Со сцены ушли комсомольские песни.
Забыли гитары про БАМ и Кавказ.
И в мыслях всё чаще: «Ах, если б, ах, если б...»
Но канула в прошлое мода на нас.

Эх, времечко наше!.. Кто любит, кто судит
Закаты твои и рассветы твои.
Кулак разожмёшь – геометрия судеб
Из линий ладони шедевры творит.

Мы смену эпох сквозь сердца пропускали:
Горели в одной – догораем в другой.
А та, календарная, грань меж веками,
Она превратилась в порог болевой.

Шагнёшь за него – те же небо и птицы,
Но нет легкокрылых икаровых снов.
И наши мечты стали реже кружиться
Над гривами рыжих таёжных костров.

Глянь, осень танцует под музыку ветра.
Похож на летящую ноту листок.
Теперь мы с тобой поколение «ретро» –
Герои забытых гитарами строк.

Рябит в глазах от зарева и брызг.
Веселый Роджер скалится на страже.
Мы ждали столько миль и дождались
Пьянящего азарта абордажа.

В зубах кинжал - так злее и страшней:
Смятение убойней пистолета.
Трещат борта и мачты кораблей.
Мы прямо с вант слетаем в кашу эту.

Какой прекрасный полдень! Не пойму,
Вы, господа, с похмелья так угрюмы?!..
Мы долго вашу видели корму,
Теперь же потревожим ваши трюмы.

Ключи, мон шер! Мерси, какая честь.
Простите за несветские манеры:
Чтоб это всё пропить или проесть,
Не хватит и бессмертья Агасфера!

В раю за деньги места не дадут,
В предсмертный час монеты не согреют…
Бывай, мсье! Мы встретимся в аду:
Ты жаден, ну а мне висеть на рее.

Я сам не богатырь
из старой доброй сказки:
На Троицу шестой десяток разменял,
И досыта хлебнул германской и Гражданской.
Но, видно, бог войны не может без меня.

Опять горит закат от края и до края.
И на востоке хмарь, примета – хуже нет.
Приёмники хрипят: «Вторая мировая».
Ну, значит, мне пора – Отечество в огне.

Я смертен, но живуч, проверено – поверьте.
Хоть знаю: не во всех пожарах броды есть.
И чтоб смотреть в лицо своей знакомке – смерти,
Решил: надену в бой Георгиевский крест.

Да, жалован я им за стычку под Читою.
Зашлась тогда страна от красно-белых свар.
Отцы и сыновья рубились меж собою,
И вырубили враз историю родства.

Эх, время, лекарь мой – болит всё глубже, глуше.
В простреленной душе зарубцевался шрам...
Россия, я с тобой.
Спешит на фронт теплушка
Железной колеёй по чёрной гати шпал.

Упала с неба первая звезда.
Трамвай последний тащится по линии.
А батя мой досадовал всегда,
Что сутки тесноваты для полиции.

Рассказывал, что дел невпроворот –
Шалят в потёмках улицы, как водится.
И дело, что разматываешь год,
Всего лишь строчка в Уголовном кодексе.

Простой сыскарь – не Пронин, не Жеглов,
Он так шутил: нескладно, не по-книжному.
Стыдился я вот этих скудных слов.
Бывает юность беспощадна к ближнему.

Сродни капкану сумрачный покой.
А в нём тоска слепою птицей мечется.
Ну разве ж дело - гонки за шпаной,
Когда героев ждёт алтарь Отечества?

Мы все живём у кромки бытия.
Уходим в срок – кому как напророчится.
Отец ушёл, оставив для меня
Холодный орден в бархатной коробочке.

Теперь, как он, по улицам шальным
Шагаю я вперегонки со временем.
И все, так просто сказанное им,
Сквозной строкой надёжно в мысли врезано.

Она - мой путь, мой флаг и финиш мой,
Сыновних чувств не выпитая братина.
И вновь трамвай, звезда, ночной покой,
А в нём шаги, мои, и память батина.

В городке не большом и не маленьком,
Где укромные сны всё длинней,
С пьедесталов железные всадники
Поят ветром железных коней.

Тишина сходит с неба уверенно,
Заполняя кварталы собой.
Мы сидим в засыпающем скверике,
Разделённые той тишиной.

Ночь не зря к лику сводней причислена.
Как вино, бродит тёплая мгла.
Тонет в ней запоздалая истина:
Ты любила меня, как могла.

Всё в прошедшем и пройденном времени.
Past indefinite – выжатый пласт.
Оглянись, в наши сумерки врезаны
Журавли, словно строки про нас.

И вздохнётся, и занепогодится.
Журавли – значит, лето прошло.
Мы былое разделим с бессонницей,
Не поднять одному – тяжело.

Закат – как увертюра к сновиденьям.
Багровый мрак раздвинул берега.
Несёт за горизонт огни и тени
Степная полонянка Селенга.
А вечер тонет в музыке фонтана.
Ты слышишь каплю «до» и каплю «си»?
Летят улан-удэнские пиано
И форте в затухающую синь
Пустых небес.
А там проснутся звёзды,
Творящие восточный гороскоп.
И кони на трамвайном перекрёстке
Сорвутся с места в бронзовый галоп.
Но карты перепутало ненастье –
Ночной аллюр отложен на потом.
Пошли с тобой по городу шататься
Под одноместным стареньким зонтом.
Враньё, что в вечный Рим ведут дороги.
Идём к огням и теням Селенги,
Где строгие ветра совсем не строги
И дождь роняет на̀ воду круги.

Мысли в рифму. Захочешь – читай.
Только нет в них мерцающих тайн.
Вальс измен и надежд парафраз –
Всё прожи́то другими до нас.

И без нас в зазвучавшей ночи
Подбирали ключи скрипачи
На три такта, «парам-парарам»,
К затворённым сердцам и дверям.

Дождь в окошке, как песня без нот,
Плач земли, только наоборот.
Мне б колоду сюда звёздных карт,
Да с судьбою сыграть в дурака.

Пораскинуть – кто прав, кто не прав,
Может, ты, может, я – вертопрах.
В короля бы поверить на миг,
Но опять повезёт даме пик.

«Мост сожжённый» – банальность и штамп,
А без них лёгкость рифмы не та.
И под танго сожжённых мостов
Я к тебе возвратиться готов.

Нет на мне смуты питерских луж
И московской заносчивой пыли.
Я вернулся в сибирскую глушь,
Здесь меня от Европы отмыли
Ниагары таёжных дождей.
Словно эхо девятого вала
Растворилось в небесной воде
Эсперанто столичных вокзалов.
Уповать перестала душа
И брататься с тоскою безмерной.
Как набат, отзвенели в ушах
До искры воспалённые нервы.
Мне теперь милость елей нужна
И берёз круговая порука,
Да чтоб в поле влекла тишина –
Золотое пристанище звука.

Свет во взгляде глубоком.
Смотрят в нас образа.
Мы сейчас рядом с Богом.
На молитву, казак!

Греет божие слово
Тьму непрожитых дат.
У надгробий не вдовы,
А туманы стоят.

Поминальные свечи...
Их за мрак не брани.
Говорят, время лечит,
Да не верят они.

Слышишь, облачным стаям
Плачут вслед тополя?
Скольким соколам стала
Чёрным пухом земля.

Память – горькое зелье.
Только день ото дня
Крепнут русские земли
На казачьих корнях.

http://litset.ru/publ/16-1-0-54331

Навстречу всем штормам распахнут потный ворот.
Крутая соль морей – бальзам для старых ран.
Форштевни каравелл бродяг - конкистадоров,
как лезвия ножей, вскрывают океан.

Хлопочут паруса, остались за кормою
немилость королей и милость королев.
Пьянеют от надежд небритые герои.
«Господь, веди нас в рай!» – горланят нараспев.

Ах, этот вечный зов земель обетованных!
Уносится мечта за рамки старых карт.
И тает пенный след в эпохах и туманах.
И рвётся тщетный луч родного маяка.

Слетает с мачты крик: «Земля! Левей два румба».
Но слишком рано петь осанну всем святым:
по курсу миражи, и катится бесшумно
хрустальная волна по пляжам золотым.

Сильней химер морских слова молитвы древней –
опять, куда ни глянь, пустующая жуть.
Вскрывают океан усталые форштевни,
меж изумрудных вод на сушу ищут путь.

Спит райская страна сном девственным и чистым,
роняя тени пальм в серебряный ручей.
Проснись, чужую явь тебе несёт конкиста
на крыльях парусов, на лезвиях мечей.

Заджинсованная юность... Вот же время было, парни!
Дряхлый призрак комсомола нас воспитывал с утра.
А под вечер на аллее полыхал набат гитарный –
Нам хотелось жить сегодня под битловское «Вчера».

Мы влюблялись в одноклассниц – зрели ябеды и плаксы,
Косы плавно обтекали геометрию желёз.
Их юбчонки были мини, наши чувства были макси,
И весна поры застоя накрывала нас всерьёз.

По подъездам жило эхо – голос лестничных пролётов,
повторявшее за нами бред признаний по слогам.
Мы тогда ещё не знали, что нас ждут за поворотом
Незадачливой эпохи перестройка и Афган.

Не похож на ключ скрипичный дым забытой папироски.
Превратились в пепел замки из пылающих идей.
Чуваки семидесятых, ваша жизнь – аккорд битловский.
Как гитару, трону память, и услышу: «Yesterday...»

Залп зарю разбудит – всадник покачнётся.
Золото погона вглубь веков прольётся.
В смутах и ненастьях сгинет след империй,
Только в гибель друга мы не станем верить.

Звёзды прячут блеск свой в глубине колодца.
Снова их увидеть, верю – доведётся.
Хоть удачи нету, на судьбу не ропщем.
Каждому от Бога в частном, а не в общем.

Кровь уходит в землю, боль уходит в небыль.
После разберёшься: был ты или не был.
Мы прошли сквозь пламя очищенья, чтобы
Стала наша дружба самой высшей пробы.

Искрой вспыхнет гильза, пуля птицей свистнет.
Миг её полёта – время вечных истин.
Пусть их принимает небо голубое:
Золото России – это мы с тобою.

Снова память листал, что поделаешь – осень,
Облаков седина в рыжине сентября.
Загибал уголки, а потом взял и бросил,
Потому что опять долистал до тебя.

Веет, может, дождём, может, прошлым туманным.
Помнишь, в этом тумане терялись не раз.
Стать могла наша жизнь многотомным романом,
Но хватило нас только на полный абзац.

Тянет ветер с собой журавлей перелётных.
На земле в этот миг все слова невпопад.
Мне бы память раскрыть, разодрать переплёт, и
Закружить из пожухлых страниц листопад.

Пусть уносит их осень на выцветших крыльях,
Потеряв отболевшему времени счёт.
В нём давно перепутались небыли с былью,
Горьким запахом дыма и чем-то ещё.

Оборвётся печаль журавлиного крика.
В сердце спрячутся кольца зелёной тоски.
Пролистаю назад память – рваную книгу,
На листках, где есть ты, разогнув уголки.

Меня уносят РЖД
К легендам, духам и т. д.,
Затерянным в лесах Сибири,
Для москвичей – незнамо где.

Из ниоткуда в никуда
Летят деревни, города,
Персоны местного значенья,
Не значащие ни черта.

Кричит гудок до хрипоты.
Огни печальны и желты.
Перрон, ларьки: «Газеты», «Кола»...
Но нету вывески «Цветы».

Хотя кому дарить их мне?
Тебя сейчас со мною нет.
Одна полночная Россия
В запотевающем окне.

На Морзе рельсы говорят.
Купе открыло вискаря
И хает бедную Отчизну
По матушке за всё подряд:

За блеск ненажитых богатств,
За мерзкий дождь на Хлебный Спас,
За бренность вер и ожиданий,
За то, что есть, но не для нас.

Я прячу в сон свои мечты.
Они до святости просты:
Пшеничность кос да горсть веснушек.
Моя Россия – это ты.

В уютном преддверии вечности –
Зимовье с буржуйским теплом.
Мы травим и души, и печени
Дешёвым, болтливым вином.

Загнали метели орущие
На пики хребтов тишину.
Прощайся с охотой, оружие,
Весь мир у стихии в плену.

Стаканы почти как приклады нам:
Берёшь – и твердеет рука.
Сегодня ненастье нагадано
Шаманкою наверняка.

Навыла, скуластая, выскребла
Из бубна дух предков своих.
И вот не о музыке выстрела –
О женщинах мы говорим.

Роняем слова обречённые:
За верность давай поднимай.
Теперь за измену – не чокаясь.
Нас, чокнутых, хоть отбавляй!

Тостуем то грозно, то жалобно,
Срываясь на мать-перемать.
Но все, что за век перепало нам,
Уже никому не отнять...

А утром раскинется зарево
Рассвета над тихой тайгой.
И драма закончится. Занавес.
Похмелье. Дорога домой.

Изгибы приклада привычно ласкает рука,
В узор папиллярный крючки спусковые вжимая.
И быстрым дуплетом железная воля курка
На ток глухариный бросает свинцовые стаи.

Нет лучше мишени, чем вскинутых крыльев размах,
Когда ими птица полнеба обнимет на взлёте.
Довольное эхо глумливо хохочет в горах,
Да ахают залпы, хвалу воздавая охоте.

Дробь сделала дело, пора бы трофеи считать.
Оглохшее солнце висит над пустынной поляной.
Умолкли двустволки, но вдруг загремели опять –
Пытался подранок уйти в лабиринты тумана.

Холодное пламя в стволах переломок горит.
От счастья хмельного осталась лишь тяжесть похмелья.
В таёжные зори уже не взлетят глухари.
Бьют крыльями птицы ни в чем не повинную землю...

...И тень орла не долетает до земли.
От пыльных бурь седеют ковыли.
Вино победы голову не кружит.
Судьбу с мечтою не помирит Бог.
С того и жизнь, как сточенный клинок.
Блестит серьгой задумчивый хорунжий.

Вашбродь, война – один минорный лад.
Тогда Спаситель слал погибших в ад,
А сатана живых – к едрене фене.
Зато теперь сплошной маньчжурский вальс.
А где Россия? Как она сейчас?
Давай, с тобою верить в птицу Феникс.

А знаешь, что, а ну-ка ты спляши!
Лекарством для израненной души
Пусть станет перепляс твой бесшабашный.
И пара есть, достойная вполне,
Вы с ней слюбились крепко на войне.
Не хрустнет, не предаст казачья шашка.

Пляши, и пусть пригнутся ковыли!
Их сединою станет соль земли,
И пляска степь чингизову закружит.
Взлетел булат. Ах этот гибкий стан!
Крути, казак, верти тугую сталь.
Сгорает, как в бою, лихой хорунжий.

Опять мне надо на войну.
Зажата нервно сигарета,
И беспокойный луч рассвета
Никак не даст вернуться сну.

Уже поёт, к себе маня,
Архангел в царствии небесном.
Опять смотреть я буду в бездну,
Она в ответ - смотреть в меня.

Опять идти сквозь зной и лёд,
И знать, что станция "Обратно"
Уже за точкой невозврата,
А значит, путь один – вперёд.

И я пошёл, чтоб, встретив там
Врага в сражении упорном,
Вонзить клинок туда, где горло.
Нет – ахиллесова пята.

Чтоб, выпив славу как вино,
Как сто наркомовских из фляги,
Девчонку из второй общаги
Смущённо пригласить в кино.

В пещере вечность потревожена,
Пуглива – станется с неё.
Рисуют палеохудожники
Там что-то древнее своё.

Укрыл туманами, как шубами,
Их мастерскую дух горы.
И гонят полночь саблезубую
От входа верные костры.

Ещё не рембрандты, не рубенсы,
Про муз не знают, крепыши.
Пусть им от всей души рисуется,
От всей реликтовой души –

Не море льда без дна, без берега,
Не звёздных странников визит,
А образ тех, чьи лица бережно
Их память грубая хранит.

Идут года, снега и дождики...
Сквозь равнодушие веков
В пещере палеохудожники
Рисуют палеоджоконд.