Зима как старая путана:
бесстрастна, ветрена, седа.
Мы с ней расстались нынче рано.
Ну что поделаешь – года.

Ещё до вскрика память ранят
нагие таинства её:
бесстыжий сумрак жаркой бани,
стыдливый пар над полыньёй.

А вензелей коньковых лихость?..
Но дни в окошках всё теплей.
Вот-вот небес коснутся листья –
ладони сонных тополей.

Уходишь... Жаль. А хор вороний
вовсю приветствует весну.
И не с кем будет колобродить,
бесить чертей, идти ко дну.

Но вновь закрутится, запляшет
и дел, и тел круговорот.
и снова зиму – время падших
мне в дар судьба преподнесёт.

Дуэт клавиатур, бежит строка. Час ночи.
К чертям семь тысяч вёрст, мы снова тет-а-тет!
Наш адрес: интернет – планета одиночеств.
Других координат и азимутов нет.

Ты пишешь, что мигрень совсем тебя достала.
Про мысли в небесах, про выпорхнувший стих.
Ну что ж – весна! А тут ломаем перевалы,
И белый гнев пурги под вечер только стих.

Что, новый аватар? Да, нравится мне очень.
Попал твой далматин к собачьему врачу?
Пиши мне обо всём, и меж обычных строчек
Я главное найду, и выше крыш взлечу.

Бесстыжая луна крадётся в тайны спален.
Давно ей нипочём преграда зыбких штор.
А наш с тобой секрет – он чист и виртуален.
А наш с тобой приют – бесстрастный монитор.

Бегут, бегут слова под сонный стрекот клавиш.
Уверен – ты их ждёшь, а рядом стынет чай.
Хочу сказать тебе..., но, впрочем, всё ты знаешь.
А потому «Delete», и кратко: «Ну, давай».

Высокий берег с каменным крестом.
Отсюда видно прошлое Сибири...
Но жжёт зарёй холодною восток -
распался сон на небыли и были.
А миг назад... По стенам и валам
ползли на штурм людские вереницы,
и хищная степняцкая стрела
несла погибель сквозь прищур бойницы.
Молился я – пора на Божий суд.
Чистилище сейчас на поле бранном.
Пришло границу пробовать на зуб
взалкавшее потомство Чингисхана.
Ну коли так, то прах вас побери!
В плечо меня толкал приклад пищали.
Взлетал и обрывался чей-то крик.
Чужой язык, но как близки печали.
Мунгальский лучник всё ж достал меня.
Стальным огнём прожёг мне грудь, скуластый.
Дай Бог, животворящего дождя.
Хоть ниточку июльского ненастья!
Я ранен был, потом убит. Потом
растаял сон, уплыл елейным дымом.
Остался берег с каменным крестом
и летний дождь над городом старинным.

Тугой шмелиный гул моторки.
Над морем гаснут облака.
Сегодня ветер с суши горький,
Не ждёт рыбачка рыбака.
Дела-делишки, не иначе,
Забыта тропка на причал.
Но резал слух мне вой собачий,
Там пёс четыре дня скучал.
А им наскуленный мотивчик,
Совсем простой – из пары нот,
Деревня слушает привычно:
«Собаки... кто их разберёт».
Я подхожу к нему поближе,
И вижу в свете звёздных крох:
Грустит красивой грустью рыжий
Обыкновенный кабыздох.
Тяну ладонь, хочу потрогать,
Но так, чтоб душу не задеть.
А пёс рычит, он ждёт другого
Который день, который день...

Перевал тонет в белом безмолвии.
Мысли кажутся криками здесь.
Бесконечностью горы наполнены.
Гололёд от земли до небес.
Полночь падает снежными хлопьями:
Ни асфальтовых «зебр», ни сплошной.
Нецензурно молчу – так не хочется
Причитать: «Боже мой, боже мой...»
Надо мной репродукция богова –
На пластмасске святой образок.
Мы идём сквозь метельное логово
Под спасительный скрип тормозов.
Чую: тут не уйти по-хорошему –
Колея то вильнёт, то взбрыкнёт.
Позади всё уже запорошено.
Впереди – неизвестность и лёд.
Встречный свет. Фары в небо таращатся.
Ты смотри: поднимается, псих.
Мы теперь по ненастью товарищи –
Нам делить колею на двоих.
Я мигнул этак доброжелательно.
Подкапотных лошадок держу.
Разминулись. И тянется, тянется
Перевал в белоснежную жуть...

Пустыри в крапиве пламенной.
Речка с дремлющими кручами.
Где-то здесь расстрелян памятник
Юнкерам да подпоручикам.
Время было злое, адское.
Даже псы рычали мстительно.
Знать, что кончилась Гражданская
Не желали победители.
Говорят, в тот день без промаха
Били пушки бронепоезда,
И роняла цвет черёмуха,
И кричало эхо горестно.
Хлопотливо травы прятали
Белый мрамор, как исподнее.
Пыль вставала зыбкой статуей
Над обломками истории.
Эх, безусые вашбродия,
Сколько ж вам смертей отмеряно!
Дважды стали вы для Родины
Безвозвратными потерями.
Тают тени длинноствольные.
Злое время... Было – не было?
В алом небе колокольнями
Облака застыли белые.

Олегу Нечаянному

Оставил клён горячие ладони
На стёклах, на багажнике, на фарах.
Без топота октановые кони
Несут нас по промокшему бульвару.
Погасла в светофоре зелень лета.
В нём осень раскраснелась простовато.
Санкт-Петербург, меридиан поэтов,
Никак не хочет с нами расставаться.
На шпиле сохнут питерские тучи,
А мне б скорей к своим – улан-удэнским.
Но навигатор голосом певучим
Дорогу объясняет до Одессы.
Сегодня мы сломали мир привычный,
Оковы географии разбили:
Сибирь и Новороссия граничат
В уютной тесноте автомобиля.
Не слышно навигации – умолкла.
На полном, значит, слушает серьёзе,
Как рок бушует в стереоколонках,
И два поэта треплются о прозе,
Творениях великого дуэта –
Судьба и жизнь, ну чем не Ильф с Петровым.
Воспоминаний финишная лента,
Доверилась столбам километровым.
Закуривай, махни дымком печальным
В осенний мир – он там найдёт собрата.
А помнишь, как вином полуподвальным
Поила нас «Бродячая собака»?

Февраль в бегах, теперь жизнь лакомей.
По всем оттаявшим углам
бомжи с бродячими собаками
свободу делят пополам.

В зеркальных окнах город множится.
Калейдоскопье лиц и спин.
Бредут бездомные двуножества
в компании безродных псин.

Луч золотой с лазурной скатерти
упав, мне выдал невзначай
их путь от свалки и до паперти –
от входа в ад до входа в рай.

По шкуре блохи растасованы.
Давно пропит нательный крест...
Живут бомжовые и псовые
меж этих двух библейских мест.

Там денно, нощно, не набегами,
раб божий твари божьей рад.
А та – породе человековой,
хвостом виляет: «Как ты, брат?»

Компания по лужам хлюпает,
пропойца стольник мой берёт.
Смеётся сука желтозубая,
а я грущу на кой-то чёрт.

Пока ещё пустует пьедестал.
Метёт лыжню ленивая позёмка.
Но скоро всё расставит по местам
И честно назовёт героев гонка.

Пора на старт, тревожен этот миг.
Пусть будет к нам Фортуна благосклонна,
И вот уже стремительно скользим
С метелями по трассе биатлона.

Зима волшебной скатертью лежит,
Но некогда в узор её вглядеться.
Идём на огневые рубежи,
И пули в цель уходят в ритме сердца.

До славы нам три шага по прямой.
Тягучие секунды рвём на доли.
И первыми за финишной чертой
Вжимаем в снег горячие ладони.

Байкальских зорь багульниковый цвет
В чужих краях нам души согревает.
Тебе мы дарим золото побед,
Таёжная, озёрная, степная.

"Таёжная, озёрная, степная..." - первая строка Гимна Республики Бурятия

Дорога. Полночь. Тишь – невмоготу.
Дисплей манит шкалой радиостанций.
Включил навскидку – что тут разбираться? –
И голос твой заполнил пустоту.

Тебя принёс мне призрачный эфир –
Так в запертые двери входит осень,
Так солнечные зайцы утром вносят
Весну в глухие форточки квартир.

Покоен мир богов и скоростей.
Струится в темноту река асфальта.
И лишь твоё полночное контральто
Меня тревожит прозой новостей

В них дни и люди – брызги катастроф
Военных, мирных... их сейчас немало.
А мне б узнать немного для начала:
Что там – на самом личном из фронтов.

Скажи... Но нет, вернулась тишина.
Как жаль, что эта спутница бессменна.
И снова ловит чуткая антенна
Бегущую по радиоволнам.

В окне озябший купол церкви,
А в доме верба, куличи.
Погон мерцает офицерский.
Гитара нехотя бренчит.
Топлю я грусть-тоску в шампанском
Под вздохи струн: бемоль, диез.
Налей, хозяйка, – нынче Пасха.
В который раз Христос воскрес.

Я знаю – мне так не воскреснуть,
И жить спешу, пока живой.
Давай, подхватим, друг прелестный,
Романс, навеянный войной.
Знакомый лад – судьба в миноре.
Он в наших душах и окрест.
Горят расстрелянные зори
На самом краешке небес.

Аккорд. Другой. Всё ближе лица.
Теней всё гуще бахрома.
И вот сквозь сумерки струится
Романс, а может быть, роман
Военный, краткий, легковесный…
Пушинка… дунешь – улетит!
Христос оставил день воскресный
Для нас с тобой. Он всё простит.
А если нет – война нам спишет:
Грехи, посулы и долги…

Скользит рука почти не слышно
По струнам томным и нагим.

Их пулемёт не дал укрыться в перелеске,
Мы с мертвецами вместе падали в бурьян.
Убит корнет. Да нет, другой, не Оболенский.
Он – Иванов и, кстати, тоже из дворян.

А как назвался морячок перед расстрелом –
Антихрист в клёше, горлопан и сквернослов?
Тот, что корнета обругал щенёнком белым.
Эх, дай Бог памяти… Ну, точно – Иванов!

Да, моветон, друзья мои. Он стоит много.
Корнет, не целясь, трижды выстрелил с руки.
Теперь вдвоём они предстанут перед Богом –
Однофамильцы, россияне, земляки.

Не сосчитать, страна, венков твоих лавровых –
Не раз в полях твоих чужая гибла рать.
Когда ж стреляют Ивановы в Ивановых,
Тебе венец терновый надо примерять.

25.12.2017

Снежная жуть по распадкам клубится.
Лес в паутине серебряных уз.
В небе пустынном железная птица
Плавно ложится на курс.

Горы её провожают бесстрастно,
С чувствами туго в суровом краю.
Север. Отсюда налётаны трассы.
Без пересадки – на юг.

Стужа сегодня - радар цепенеет.
Лайнер стал точкой в искрящейся мгле.
Станет их слышно намного южнее –
Там, где есть рай на Земле.

Знаю, не лгут мне про райские кущи.
В странах заморских - комфорт и уют.
Там, где нас нет – жить, поверю я, лучше,
Но там, как дома, не ждут.

Отзавывало волчицей ненастье.
Снова сверкает безмолвная ширь
Только с тобой я свободен и счастлив,
Белая сага – Сибирь.

Солнце медленно тонет в байкальской волне
И уже не вернётся, зови не зови.
Вечер пьяным вином загорелся во мне.
Эх, багровые зори – к ветрам и любви.

Набросала сарма*, горных пиков княжна,
Свой морщинистый профиль на шёлке песков,
И умчалась гонять белых чаек она
Меж тяжёлых, пропахших тайгой облаков.

Загорелая женщина в воду идёт,
Поражая меня совершенством лекал.
И почти обнажённую прелесть её
Беззастенчиво принял затихший Байкал.

Я кричу ей: «Постой! Он ловец и колдун.
Зачарует, нельзя с ним один на один».
Но осколки когда-то разбившихся лун
светят бледно и манят из древних глубин...

Завтра солнце опять будет плыть высоко.
Возвратится сарма, порезвится слегка.
И лохматый прибой голубым языком
Слижет наши следы с золотого песка.

Вот и всё. Сказке вечной не стать никогда.
Но на тёплые камни монетки легли.
Наколдуй нам, колдун, чтоб вернуться сюда,
К переменчивой грани волны и земли.
__________________________________________

*Сарма́, баргузи́н, култу́к – три ветра, которые делают всю погоду, и непогоду тоже, на озере Байкал.

http://litset.ru/publ/16-1-0-38529

Ленивая мелодия блюз-рока.
Распорот бархат ночи светом фар
В начале снов кончается дорога.
Сморило. Но не сдюжила морока
Разрядов электрических гитар.

Хрипит блюзмен. Динамики разносят
Навязшее в зубах «My father’s son».
А дворники на стеклах дождик косят,
И по звезде, бесследно павшей в осень,
Горюют молчаливые леса.

И чудится в мерцанье тысяч блёсток
Прощальная тревога диких трав,
И смотрит на размытый перекрёсток
Глазами фотографии белёсой
Забытый придорожный кенотаф.

Таёжное осеннее барокко.
И ни души: ни мёртвой, ни живой.
В плену обочин мается дорога,
А я по ней под хрипотцу блюз-рока
Качу за уходящей темнотой.

Крах мечтаний. Сентябрь несносен.
От прогнозов теплей не стало.
Жухлым золотом брызжет осень
Из-под шин моего «Ниссана».

В облаках цвета ржавой стали
Растворяются клинья птичьи.
А голодных маршруток стаи
С остановок несут добычу.

Их добыча ныряет тут же
В телефонную говорильню.
И бежит то ли дождь по лужам,
То ли призрак сетей мобильных.

Абоненты опять о вечном,
Летним шашням поют осанну,
И не знают, что пишет вечер
Эпилоги для их романов.

Город в сумерках мокрых тонет,
Как кингстоны, открыв подвалы.
Зачерпнуть бы его в ладони.
Жаль, что места в ладонях мало.

Погост. Плита. Прочел на ней
Под вечный хор вороний:
«Здесь Заболоцкий Ерофей –
Раб божий похоронен».
Забытый слог, цепочка дат,
Трава. Клонюсь поближе,
И сквозь притихший птичий гвалт,
Сквозь шелест ветра слышу:

«Заря холодная зажгла
Полнеба над Байкалом.
Неслась мунгальская стрела
Мне в грудь, да не попала.
Когда другие взвились ввысь,
К смешенью туч и зарев,
Я прошептал себе: «Молись,
Посланник государев.

Отсюда нет дорог назад.
Сюда ниспослан свыше
Делам венец. А год назад
Я в крестный путь свой вышел.
Шагал по лесу, по степи
К чужой, далёкой вере,
Чтоб утром пасмурным ступить
На этот дикий берег.

Стекла холодная заря
В Байкал по горным стокам.
От стен Московского кремля
Под сень шатров Востока
Принёс я мир, но был убит.
Не спас меня Спаситель.
И на костях моих стоит
Посольская обитель».

Рассказчик смолк. А был ли он?
Могила, как могила.
И только тяжкий медный звон
Твердил: «Всё было, было…».

Долгих рельс геометрия.
В небе – строчка ворон.
По России поветрие.
На перроне вагон.

На дворе восемнадцатый –
словно в сердце дыра.
Ни купе не дождаться нам,
ни плацкарт, юнкера.

Солнце, Ваше сиятельство,
зябнут души икон.
Чем за тучами прятаться,
может, с нами – на Дон?

В лихолетье, как водится,
лишь в аду много мест.
Да простит Богородица
безбилетный проезд.

Комиссары сумятятся.
Что ж, пора, господа.
Жаль, что Родина катится,
как вагон, в никуда.

…Небо, Ваше высочество,
всё тобой решено.
Их сто лет одиночества
завершаются, но

снится шпал арифметика,
вереница окон…
Может, я безбилетником
сел в тот самый вагон?

Улетели грибные туманы.
Чернотроп накрывает пороша.
Многорукие сосны-шаманы
сон охотничьих духов тревожат.

И скулит заскучавшая с мая,
вкус погони забывшая свора.
Полувзгляд, полуслово хватая,
чует: скоро безумие, скоро!

Гончакам что лисица, что заяц –
застоялись, догонят и вьюгу.
В след горячий вжимаясь, вгрызаясь,
понесутся по смертному кругу.

Если сможешь потом, значит, хвастай,
вспоминая момент этот самый,
Как кричит перед смертью ушастый
На зверином истошное «мама»!..

Тихий лес накрывает пороша.
Обретение или потеря?
Спит косой, снег дыханьем ероша,
и не знает, что пробил Час зверя.
...............
Чернотроп - время поздней осени до выпадения снега,
а также осенние дороги, ещё не покрытые снегом.

Сломал дорогу перевал напополам…
Какая жуткая банальность эта грусть.
Вот так бывает – уезжаю по делам.
Но я вернусь, Улан-Удэ. Когда вернусь,

Открой мне двери, город, в утренний туман.
На колокольню Одигитрии впусти.
Увижу сопок бесконечный караван,
Бредущий исстари по чайному пути.

Пускай живут под куполами сквозняки –
Степные, рано постаревшие ветра,
Пускай поют о том, что плёсы Селенги
Намного круче линий женского бедра.

Но не они меня к тебе приворожат,
А тихих улиц старомодный гардероб
И солнце смуглое на скулах горожан –
Жильцов пентхаусов, колодцев и хрущоб.

Как зёрна чёток, я слова переберу,
Но не найду, с чего затеять разговор,
И понадеюсь, что пришёлся ко двору, –
Прошу, спаси и сохрани ты этот двор.

Опять дорога белой скатертью легла.
Уходит осень, поднимается хиус...
Вот так бывает – уезжаю по делам.
Но я вернусь, Улан-Удэ, но я вернусь.

Хиу'с - зимний пронзительный ветер с Байкала.

Захлебнутся дождём ветра.
Переломятся стебли молний.
Звездный мир до краёв наполнит
Искромётная боль костра.

На орбиты иных планет
Взмоет пепел Джордано Бруно.
И узнают иные луны,
Что границ у Вселенной нет.

Знаешь, космос не так далёк,
Если ты обретаешь крылья,
Или если дрова сложили
У твоих ослабевших ног.

Вслух молитву свою твори.
Тишине здесь не верят больше.
День мятежный покинет площадь,
И сгорит на костре зари…

Чёрный дым в купол неба врос,
С мирозданием тщетно мерясь.
А на город слетает ересь –
Зыбкий свет безымянных звёзд.

Когда застонут хрипло голуби,
Я у весны на поводу
Из немоты большого города
Навстречу прошлому пойду.

Начнёт рассвет свечою плавиться,
Затихнет шум весенних вод...
Меня заманит птичий благовест
В давным-давно забытый год.

В нём тоже были рощи голые
Полупрозрачны и легки.
И мы с тобой спугнули голубя
С ветвей разбуженной ольхи.

Сизарь, укрывшийся за тучами,
Был неуклюж и невесом.
И ты сказала мне задумчиво:
«Так рисовал их Пикассо…»

Кровавый ливень шёл стеной,
Стекал по воспалённой коже.
И стоголосый волчий вой
Был красным и холодным тоже.

Шаман метал безумный взгляд,
Сминал траву, вертелся в танце.
Хрипел, что духи нам велят
Бросать шатры, за луки браться.

И что рожденье – это смерть.
А смерть – свобода и рожденье.
И воин должен умереть
Во славу и без сожаленья.

Мол, станьте тьмою, силой зла,
Метнитесь искрой в тёплом стоге.
Пускай вершит свои дела
Жестокий рок в наш век жестокий.

И мы несли беду и страх
В дома врагов, в края иные.
Ты чуешь: вечность на ветрах
Горчит дымами и полынью?..

В степи бессмертник и песок.
Цветёт трава, крошится кремний.
Богат скуластый мой Восток
Тоской веков, печалью древней.

Пауки для надгробия ткут палантин.
Осень селится в галочьи гнезда.
И распятый Спаситель один на один
С неотзывчивой паствой погоста.

Вот он руки раскинул. Встречает меня?
Рад и я встрече с вечностью, Боже.
Но сейчас – не к тебе. Тут, считай, вся родня.
Заселюсь сам значительно позже.

Подожди, дай скопить мне заслуг, а грехов…
Их с избытком хватает для ада.
Накоплю и скажу тебе: Что ж, я готов.
Где она, моя скорбная дата?

А пока выпью водки с тоской пополам.
Ткну окурок в щербатое блюдце,
Пообщаюсь с родней, и уйду по делам,
Чтоб сюда после жизни вернуться.

Ночью в сопках и вьюжно, и облачно,
Вечным холодом веет от скал.
Третьи сутки мы, белые сволочи,
На таёжный идём перевал.

Подружиться бы с вьюгой неласковой,
Затеряться в колючей пыли.
Мы войну проиграли Гражданскую.
Мы Россию вернуть не смогли.

У костра снег по-мартовски пористый.
Волчий вой задремать не дает.
А заснешь – снится раненный ротмистр:
Он остался прикрыть наш отход.

Снится поле в весенних проплешинах...
А проснешься, спадёт пелена,
Вспоминаешь, как нечистей вешали...
Вот же, господи: мир и война.

Снова утро. Идём по-над бездною.
Дай пройти, горный дух, не замай.
За туманами ждёт Поднебесная,
Мандариново-рисовый рай.

Только там, под курносою пагодой,
Я пойму чужестранность свою.
Мне в России остаться бы надобно
Белым воином, павшим в бою.

Не плачьте, мама. Я живой пока.
Смешить Москву слезами перестаньте.
Пусть на груди прыщавого сынка,
Увидев смерть внутри его зрачка,
Седая фрау зарыдает в фатерланде.

А смерть его похожа на меня:
Застенчива, юна, голубоглаза.
Все сказки про косую – болтовня.
Она же в них без каски и ремня.
По ним тот Ганс её узнает сразу.

Почти как в школе: пункты А и Б.
Меж ними рельсов линия стальная.
Судьба навстречу катится судьбе.
Беду другому мы несем в себе,
Его по имени и прозвищу не зная.

И кто из нас поверить может в то,
Что станем мы друг другу ближе близких,
Когда в лесу осеннем, золотом
Он ляжет под берёзовым крестом,
А я с ним рядом – под фанерным обелиском.

Летел где-то парус – крыло корабля,
Касаясь то неба, то мели.
Ему, как плечо, подставляла Земля
Морские свои параллели.

Быть может, спешил он к родному огню,
Залатанный, мокрый, усталый…
А девы морские в чешуйчатом ню
Его зазывали на скалы.

Ему бы уйти, грудь ветрами налив,
Нащупав семь футов под килем.
Но чары сильней: напоролись на риф
Голодные волки морские.

Разломан муссоном кильватерный след,
Очищен от пены, разглажен.
Белел в море парус – теперь его нет.
И фата-морганы нет даже…

Бессмертник жизнь без смерти обещает.
Но вот в степи негромко щёлкнул лук.
Война свою добычу собирает.
Пора разлук.

Рассвет тревожен, холоден и маков.
Кровавый цвет. Цветок кровавых битв.
Степняк отбросил повод аргамака,
Стрелою сбит.

На землю пепел лег ковром нетканым.
В густом дыму поблек Сансары круг.
Бессмертников не сыщешь по курганам.
Там дикий лук…

Канул выстрел во времени оном.
Тишина захватила пустырь,
И под тяжестью белых бутонов
К спелым травам склонились цветы.

Облаков голубая армада
Навсегда покидает зенит.
Где окончен твой путь, конквистадор?
Где твой панцирь железный зарыт?

Не укажут мне тайные знаки
На поэта последний приют.
А в гостях у «Бродячей собаки»
Снова пиво к стихам подают.

Вечер в августе тёплый и синий.
Загорелась звезда от зари.
К ней несёт на ладонях Россия
Пустыри, пустыри, пустыри…

Ты проходишь по краю памяти.
Следом тянется шлейф обиды.
Не узнала? Я ж тот романтик,
В прошлом веке тобой забытый.

Помнишь?.. Ссоры – без сна, без счёта,
Злость моя и твои капризы…
Мне сейчас уже лет до чёрта,
Хоть до Бога ещё не близко.

Я – другой, только ты всё та же.
Время мимо прошло, однако.
Возраст – это фантом, ты даже
Упоительней дам Бальзака.

Но не спеть никогда об этом,
Скроен я по иным лекалам.
Я великим не стал поэтом.
Ты моей Анной Керн не стала.

Я – идущий к звезде паломник.
Подо мною забвенья реки.
Обернись хоть на миг – и вспомни…
Забери меня в прошлом веке.

Мимо дома с большими окнами,
Под прицелом бабуль скамеечных
Некрасивая, одинокая
Каждый вечер проходит женщина.

Свет на ней не сходился клиньями,
Но зато рядом счастье личное –
Пацаненок с глазами синими.
Безотцовщина симпатичная.

Вот раздолье досужим вымыслам,
Поле брани для черной зависти.
От кого это чадо выросло?
Кто на эту «красу» позарился?

Взгляды спину ей жгут, как трассеры.
Обернуться, ответить хочется:
Был один, не Ромео – так себе.
Просто средство от одиночества.

Был да сплыл сигаретной дымкою,
Никотиновой струйкой тоненькой.
Ей оставил коляску с Димкою
И купюру на подоконнике.

Всё былое забвенью предано.
Так, пробелы в пунктирной линии.
И на маму взирает преданно
Пацанёнок с глазами синими.

Изгибы приклада привычно ласкает рука,
В узор папиллярный крючки спусковые вжимая.
И быстрым дуплетом железная воля курка
На ток глухариный бросает свинцовые стаи.

Нет лучше мишени, чем вскинутых крыльев размах,
Когда ими птица полнеба обнимет на взлёте.
Довольное эхо глумливо хохочет в горах,
Да ахают залпы, хвалу воздавая охоте.

Дробь сделала дело, пора бы трофеи считать.
Оглохшее солнце висит над пустынной поляной.
Умолкли двустволки, но вдруг загремели опять –
Пытался подранок укрыться в объятьях тумана.

Холодное пламя в стволах переломок горит.
От счастья хмельного в груди только тяжесть похмелья.
В таёжные зори уже не взлетят глухари.
Бьют крыльями птицы ни в чем не повинную землю.

Сумрак, расшитый ветвями берёз.
Свист соловьиный с октавами верхними.
Цокот копыт. Огоньки папирос.
Заспанной улицей всадники ехали.

Думы солдатские - тяжкая кладь.
Их не удастся облегчить молитвами.
Что там, в потёмках души, - не видать,
Но разговоры, как раны, открытые.

- Вот же паскудная штука - война, -
Кто-то сказал баритоном клокочущим.
- Здесь каждой жизни копейка цена.
Но озвереть, право слово, не хочется.

- Что вы, поручик, затеяли вдруг,-
Из темноты усмехнулись невесело.
- Вы же в последней атаке, мой друг,
Сабелькой вашей устроили месиво.

- Мне бы рубиться - хрипел баритон, -
С дьяволом, с чёртом, со всею Геенною,
Только война - это вовсе не то,
Что после боя устроили с пленными.

Мать-перемать! Эх, всё Бога гневлю.
Как их нашли - на расправу желающих?
Да всё из этих, кто в каждом бою
Прячется, сволочь, за спины товарищей...

Тихо опять. Лишь поёт птичий хор
Грустную песню. Война ведь. До смеха ли?
Гасли цигарки. Смолкал разговор.
К дальним пожарищам всадники ехали.

Закат растаял, как счастье вдовье.
Декабрь зашелся в метельном плаче.
Вино мы пили в глухом зимовье.
В тот день охота была удачной.

С затворным лязгом сдвигались кружки.
Слова сплетались в хмельные речи.
Да всё о верности тульских ружей
И о загадках любимых женщин.

«Женат я трижды, ну так случилось, -
Мой друг со злостью вспорол консервы, -
И оказалось, скажи на милость,
У всех избранниц я был не первым.

Кто были эти первопроходцы,
Конкистадоры девичьих коек?
Узнать об этом не доведётся,
Да и не стоит ломать нам копья.

Давно, дружище, мне стало ясно,
Что в женском теле страшит и манит.
Оно же вроде могилы братской
Осуществлённых мужских желаний».

Уснул рассказчик. Свеча дымила.
А я от мысли внезапной охнул:
Лежим мы верхними в тех могилах.
И это, парни, совсем неплохо.

Летит по полю брани белый конь.
Дай Бог ему последний путь осилить.
Надолго мы прощаемся с тобой,
В пожарища одетая Россия.

Нам жить в других осях координат,
Прикованными быть к чужим галерам.
Бесцветное прозванье «эмигрант»
Затмит чины блестящих офицеров.

Несём с собою в чуждые места
Слова молитв, нательный медный крестик
И веру в простодушного Христа.
Она для православных - кодекс чести.

Рассыпаны по полю колоски.
Мы выбрали беды вселенской грани:
Кто - тяжкий крест скитаний и тоски,
Кто - смерть как избавленье от страданий.

Рука падёт безвольно от виска.
Уйдёт на Высший суд солдат Гражданской.
И нам, живым, живым ещё пока,
Обратно возвращенья не дождаться.

История сотрёт тебя, меня,
И прах отдаст ветрам и водам вешним.
Идти по следу белого коня
Придётся внукам нашим постаревшим.

Мы с тобой уезжаем на фронт –
В тот далёкий уже сорок первый.
Стал для нас он мучительной верой,
И покоя сердцам не даёт.

Там, в приволье подольской земли,
Из тепла отдыхающей пашни
Медальоны безвестно пропавших
Невоспетой печалью взошли.

В прошлом эта война, говорят.
Но исчезнут все войны во мраке,
Лишь когда из последней атаки
Возвратится последний солдат.

Мы вернём их, и встанут тогда
Имена в боевые порядки,
И слеза постаревшей солдатки
Нам любую заменит медаль.

Станет больше и песен, и тем.
Будут сны нас тревожить до крика.
С фронтовых, беспокойных каникул
Мы приедем другими совсем.



Стихотворение написано по просьбе ребят из поискового отряда "Рысь"
Музыка и аранжировка: Евгений Егоров
Вокал: Маша Егорова

Плеснув сто грамм хозяину тайги,
Охотничьи законы им не внове,
Бесшумно растворяются стрелки
В морозном серебрящемся безмолвье.

Тут время замерзает на бегу,
Гольцы на веки вечные уснули.
И тянется на девственном снегу
Изломанным пунктиром след косули.

Кругла земля, как шар из «Спортлото».
Уйдёшь на север, а вернёшься с юга.
В глухом логу на стыке двух хребтов
Сошлись лоб в лоб охотник и зверюга.

«Беги, беги!» - звериный бог кричал.
Но любопытство разуму помеха.
И втягивали ноздри, трепеща,
Предтечу смерти – запах человека.

Рванулось эхо выстрела с вершин.
Метнулась тень, и стало ясно сразу –
Не пить за упокой лесной души.
Ушла добыча, чёрт возьми. Промазал!

Охотники вернутся в зимовьё*,
Когда последний луч заката брызнет.
И выпьют по сто граммов за неё,
Не за охоту, нет - за тягу к жизни.

*особенности местного наречия

Сгорела звезда над удинским острогом.
Затерян в столетьях небесный огонь.
Но взглядам тревожным зашторенных окон
Ответит звезда с полицейских погон.

Она вспыхнет там, где сердца бьются гулко,
Там, где за прохожими гонится страх.
С ней будет спокойней в пустых переулках,
Глухих подворотнях и темных углах.

На встречу со злом мы идём спозаранок.
По кромке беды пролегает маршрут.
Мы, город, в твоих влюблены горожанок,
Что нас каждый день провожают и ждут.

Бывает, что звёзды сгорают до срока.
Ну что ж, на земле их поймут и простят.
Аккордам гитарным и песенным строкам
Доверим мы память ушедших ребят.

Пусть мы не похожи на книжных героев.
Пусть наших имён площадям не дадут.
Мы служим тебе и гордимся тобою,
Тебе, город наш, и отвага, и труд.

Горит в таёжной полночи костёр.
Блуждают искры в крошеве созвездий,
где Млечный Путь туманом распростёрт
над танцем двух космических медведиц.

Вокруг огня кружит притихший лес.
В бесплотной темноте исчезли горы.
И кажется - к подножию небес
летит Луна, оставшись без опоры.

На ветках сосен сполохи костра
дрожат, как сновиденья на ресницах.
В ущельях дремлют духи и ветра,
а нам с любимой женщиной не спится.

Тревожат всплески наших голосов
покой доисторических отрогов.
В горах и храмах нет случайных слов –
и тут, и там рукой подать до Бога.

Смотри в глаза, не пробуй мне солгать!
Там темный зал, в страстях изнемогая,
Тебя раздеть мечтает донага,
А мне нужна душа твоя нагая.

Она не лжёт. А ты? Верна ли мне?
За ложь не дам я ломаной песеты.
Струна звенит, натянута, как нерв,
И сердцу ритм задали кастаньеты.

Нагими ходят ангелы в раю.
И, видит бог, я знал тебя такую.
С тех пор безукоризненность твою
Ко всем богам и дьяволам ревную.

Ты – роза, потерявшая шипы
В лучах такой сиюминутной славы,
Добыча рукоплещущей толпы...
Но только мне принадлежишь по праву!

И вот он я. Твой рок и твой судья.
Пусть завтра вздрогнет публика от страха!
Тебе вердикт суровый вынес я,
А мне помогут полночь и наваха.

Меж созвездий брёл месяц сутуло.
Ветер выл, словно пёс вислоухий.
Нафталиновым прошлым тянуло
От рассказов ослепшей старухи.

Из цветных лоскутков одеяло
Эти были, забытые всеми.
Сколько память ещё растеряла.
Ах ты ж, господи, времечко-время.

Да какие там были - былинки.
Слишком краток сюжет некролога.
Слепота - это ночь и поминки
По родне и по жизни убогой.

Это холод невидимых окон,
А за ними шумит неизвестность -
Мир, в котором тебе одиноко,
Да и жалость искать бесполезно.

…День закончен. Кончается лето.
Мне б уснуть, но я слышу вполуха,
Как бормочет о чём-то бесцветно
Целый вечер слепая старуха.

Кончилась музыка. Девочка, что же ты?
Зыбкой свечой не гори.
То, что отмерено, полностью прожито
В танце на счёт «раз-два-три».

Пульс громыхает в висках децибелами.
Локон течёт по плечу.
Знаю я, что там, за танцами белыми.
Только шепнуть… Но молчу.

Не станцевать этой жизни, похоже, нам.
Не разделить пополам
Белую ложь, что на ноты положена,
Белый огонь без тепла.

Но не святоша, не праведник вроде я.
Девочка, чёрт побери,
Дальше танцуем! Рвёт душу мелодия…
Ну же, на счёт «раз-два-три».

В горах на каменной реке
Я видел твердь безрыбных плёсов
И струй, сорвавшихся с утёса,
Окаменевшее пике.

Там от стремнины в душу мне
Жару нёс ветер, тих и жалок,
И пусто было без русалок
В речной гранитной глубине.

Мошкой звенела тишина.
А ночью здесь был грохот слышен,
Сметающий котов и крыши,
С лица земли, к чертям и на…

Раздев планету донага,
Река несла ей миг последний.
Был содран слой тысячелетний,
Как скальп с убитого врага.

Потом сквозь ужас и покой
Я видел дикое веселье.
Оно устроено не селем,
А Стиксом – адскою рекой.

Я видел тень. Я слышал стон.
А из тумана над рекою
Ко мне (но, может, не за мною?)
Плыл старый лодочник Харон.



Евгений Егоров - автор музыки, вокалист, мультиинструменталист;
http://www.chitalnya.ru/users/eevgeniy/

Планета нам лица вулканами жжёт,
Ступни ледниками нам студит.
Но в каменном веке из твёрдых пород:
Оружие, скалы и люди.

У нас и ладони, и души грубы.
На них рваных шрамов с избытком.
Но запах добычи и запах борьбы
Мы ловим чутьём первобытным.

Нас манят разгадки охотничьих тайн,
Пьянит сладость крови на тризне.
Безумную жертву мы гоним на край
Её незадачливой жизни.

Забыты слова. В небо просится вой.
Мы снова звериная стая.
Кремнёвым кинжалам невольно порой
Зубами в бою помогаем.

А после, драконов полночных дразня,
(Их тени прозрачны и зыбки),
Любуемся медленным танцем огня,
Оскалы сменив на улыбки.

Закроешь глаза – память раной саднит.
Как много всего было с нами.
Мы этот таинственный палеолит
Наивно рисуем углями.

Погрузимся скоро во веки веков,
Оставив на стенах пещерных
Рисунки и танец угасших костров.
Что ж, это не мало, наверно.

Здесь дороги идут прямиком в никуда.
И молчание всё откровенней.
Я несу вам живые цветы, господа.
Через поле несу и забвенье.

Тишина тут, да сколько же кануло в ней:
И молитвы, и вопли восторга,
И умело вплетённая в топот коней
Пулемётная скороговорка.

Кто-то дверь в этот мир мне открыл наконец.
Ветер жнёт перезревшие злаки.
Гулкий стук за войну опустевших сердец.
Вот оно – направленье атаки.

Жёлтой искрой взлетела монетка в рассвет.
Возвратилась, немного помешкав.
И с ладони смотрела предвестницей бед
Ко всему безучастная решка.

Сохнут маки, как раны расстрелянных зорь,
И кукушка вдруг сбилась со счёта.
Ох упряма судьба, с ней попробуй поспорь, –
Полегла офицерская рота.

Жил бы я в эти дни, тоже лёг бы сюда,
Рядом с ними, убитым и босым.
Я принёс вам живые цветы, господа,
Две печальные белые розы.

Не пытайтесь увидеть ветер.
Не ищите тепла в граните.
Лучше водки себе налейте,
И, не чокаясь, опрокиньте.

А потом, после третьей стопки,
Потревожьте безмолвье Леты.
По её мелководьям топким
В путь последний ушли кадеты.

Злые тени бродили стаей.
Падал с грохотом трон монарший.
Нам хотелось ему подставить
Неокрепшие плечи наши.

Раньше срока ломался голос.
Мы взрослели, в боях седея.
Разгоралась, как летом хворост,
Красно-белым огнём Вандея.

Плакал ангельский лик на фреске,
Посечённый шрапнельным градом.
Мы щадили врагов по-детски,
Только не было нам пощады.

Но смотрели мы взглядом волчьим,
Снисхождения не просили.
И с тобой расставались молча,
Непутёвая мать-Россия.

…И бредут мелководьем Леты
Добровольцы, нет, просто дети.
В путь последний ушли кадеты.
Не пытайтесь увидеть ветер.

1 марта 1917 года в Кронштадте революционными матросами
был поднят на штыки 60-летний Георгиевский кавалер
адмирал Вирен Р.Н.

Пьяно плакала площадь Кронштадта,
Матюгалась, потом ликовала.
Революция в чёрных бушлатах
На штыки подняла адмирала.

Пригвоздила к балтийскому небу
Остриями бунтующей стали.
И сквозь ночь вместо Веги с Денебом
Ордена да погоны мерцали.

Боль в груди приглушили проклятья.
О пощаде – ни взглядом, ни словом.
Вот уже виден звёздный фарватер
Для души, отдающей швартовы.

Кап да кап – жизнь из ран вытекает.
Почему всё так быстро и просто?
Значит, там, за воротами рая,
Заскучал седовласый апостол.

Им бы встретиться раньше немного –
После драки с эскадрой японцев.
Но тогда каперанга лихого
Не сожгло их скуластое солнце.

После были чины и награды,
Адмиральских погон позолота,
А теперь только небо Кронштадта,
И старик, и в узорах ворота.

Сердце бьётся всё тише и тише,
Остывает, штыки согревая.
А внизу веселятся братишки.
Революция – штука смешная.

Не нам война казалась сном,
Что не закончился под утро.
Не нам блокадный метроном
Считал последние минуты.

Тогда другие пацаны
Не повзрослели ни на сколько.
Им всем дожить до седины
Не дали пули да осколки.

В полях, куда не кинешь взгляд,
Везде могилы да окопы.
Земля запомнила ребят,
Освободивших пол-Европы.

Не наша юность сожжена
Под Брестом в яростных атаках.
И расписалась не она
На стенах павшего рейхстага.

Живём в иные времена,
Нам горький вкус войны неведом.
Но каждый год приходит к нам
Неповзрослевшая победа.



Евгений Егоров - автор музыки, вокалист, мультиинструменталист;
Николай Рогалев - автор текста, партия гитары

В память о моем дяде – восемнадцатилетнем штрафнике
Елизаре Мишукове, пропавшем без вести в 1943 году под Ленинградом.


Он уходил, нет, улетал
Под грохот минного разрыва
В рассвет военный, некрасивый,
Чтоб навсегда остаться там.

Я провожал его один.
Кричал от горя и от боли.
Мы были с ним вдвоём на поле
Из одуванчиков и мин.

Я чудом выжил, говорят.
Но ждал, конечно, Божьей кары, -
К своим тащили санитары,
А мне казалось - черти в ад.

А после - долгий разговор
В штабной землянке с особистом.
Он предлагал: давай, колись ты,
Где тот, с кем вы ушли в дозор!

Я отвечал, само собой,
Про одуванчики и мины,
Про то, как друг меня покинул
И стал погасшею звездой.

Ругнулся опер, вспомнив мать,
Потом махнул устало нашим:
Считайте без вести пропавшим.
Ну что с контуженного взять.

Утрами звёзды пьют росу
На одуванчиковом поле.
А я живу, войною болен,
И память, словно крест, несу.

Здесь в тишину вплетают птицы голоса,
Когда багровый диск восходит над курганом.
И веют древними поверьями леса,
И степь тоскует по туменам Чингисхана.

Про эту землю я из книжек узнавал,
И на душе от строчек нудных было пусто.
А мне б из сотен древних рек собрать Байкал,
А мне бы вспыхнуть над Подкаменной Тунгуской.

Хочу быть голосом взлетающей стрелы
В безумном хоре неизвестной ныне битвы;
В эпохе, слепнущей от пепла и золы,
Остаться городом с названием забытым.

И буду я, не упомянутый нигде,
Ждать, что отыщутся мои координаты,
И немота моих безлюдных площадей
Вернётся в мир благословеньем и расплатой.

Я говорю себе: уж больно дерзок ты!
Остановиться всё одно тебе придётся…
Но невозможно оборвать полёт мечты
И бег летящего в атаку иноходца.

Тумен — наиболее крупная организационная тактическая единица тюркских и монгольских армий средневековья, численность которой составляла обычно десять тысяч всадников.