Ты говорила мне, что я дурак,
что я типичный лох и неудачник,
что весь любви прорешанный задачник
ушёл в прореху наших мыследрак,

что есть намного выше и умней,
удачливей, спортивней, тароватей,
и в бизнесе азартней, и в кровати,
вот если б с ними свёл бы Гименей!

А я качал согласно головой,
себе такого не желал удела.
Потом сказал тебе: "Со мною делай
что пожелаешь, милая! Я - твой!"

Счастливых слёз от мужа не таи!
Да, я дурак, но выслушать смиренно
готов проклятья огненной геенны,
я - твой! А те, что лучше - не твои...

В дурацком деле есть свои каноны.
Пусть дуракам не на́шивать корон,
Но только ведь шуты - не пустозвоны,
Хоть колпакам предписан глупый звон.
Бывает так, что разум обнищает,
И страх ползёт змеёй во все концы.
Тогда дурак без ужаса вещает,
Когда боятся молвить мудрецы.

Довожу я до вашего сведенья, други:
Удивительный случай был в нашей округе!
Резонансом общественным он не отмечен,
А в рассказах живёт, особливо - под вечер.
Как-то раз простоватый на мысли Петрович,
Алкоголем до самой печёнки затронут,
Маргинально бродил за кварталом гаражным,
Возле местной реки размышляя о важном.
Сор и мусор несло по реке половодьем,
Если вдуматься - дело пустячное вроде.
Город спал. А из речки Петрович не робкий
Доставал бутыльчонку с сургучною пробкой.
А в бутылке-то спирта и нету ни грамма!
В той бутылке запрятана с шифром программа,
Если верно прочтёшь - тут умом не убейся! -
Заграбастаешь лапою счёт Билла Гейтса.
Ёшкин кот! - осерчал наш Петрович сурово...
Тривиально, но код был таким, слово в слово!

Леди Дождик
Так вышло
http://litset.ru/publ/3-1-0-24441

Смотреть в камин с горящими поленьями,
По ветру дерзко чувства разметав.
...
Гадать себе, не веруя в пророчества,
Уже не ждать в своём болоте стрел


========================================
Капремонт

Так вышло, что стена внезапно рухнула:
ей нужен капитальный был ремонт,
а жилконтора подлая, безрукая,
такой нашла строительный бомонд!

Равшаны потрудились здесь с Джамшутами,
теперь в квартире - всюду сквозняки,
к тому ж темно. Едва камин нащупаю,
чтоб осветить болота уголки:

расшатан кран, течёт канализация,
а в стену - крана врезалась стрела.
Равшанам не мила цивилизация,
и я с моей квартплатой не мила.

Уже не жду стрелы - она положена
в болото точно, только не идут
за ней Иван-Царевич растревоженный,
прораб Петров и крановщик Джамшут.

Зажгу камин, начну с вопросов к Путину!
Спрошу: за что, доколе, почему
все деньги с вихрем чувств на ветер пущены
и мир не светит дому моему?

Я в лучшие не верую пророчества,
метаю чувства, словно те - икра.
Да! Капремонт погубит наше общество...
Кто строит на Рублёвке - тот и прав... sad

Чем подложнее рай, тем ясней проявляется ад.
Не считайте даров и о выгодах не говорите.
На окольных дорогах не всякий земной меценат,
благодетель и спонсор - воистину благотворитель.

Вместо яркого сна - переполнивший небо циан
над полоской заката - бинтом кровеносной обиды.
Из "надёжи-отца" вылупляется негоциант,
что имеет на вас отвровенно звериные виды.

Не мечтайте о счастье с великими накоротке,
за величием сумм не скрывается великодушье.
Не метайте свой жребий в удушливом этом мирке,
фабержельном по внешности, а за кулисой падучем,

сладко-падким на заговор, на колдовской заговор,
на терзание прежде хранимой и холимой плоти.
В динозавровом мире изящный столовый прибор -
для давно и надолго рассаженных строго по квоте.

Ни заморской, ни красной, ни чёрной икры не мечи,
приглашаем за стол благодушно-хмельным меценатом.
Меценатство имеет немало достойных причин,
но они не известны скучающим негоциантам.

Леди Дождик
Ночью
http://litset.ru/publ/16-1-0-24776

В зеркалах мелькают лица посторонние,
Кот шипит и под диваном робко прячется
==================================


Маска

Бегемота, Азазелло и Коровьева
приглашать едва ли нужно, сами справимся!
В зеркалах мелькают лица посторонние,
только это всё - хозяйка, реверс с аверсом
той монеты, что умоется красавицей,
а пока что страшной маской ближних радует.
Кот царапается, пыжится, кусается,
кот с банкетки на паркет безвольно падает,
и, попятившись, как будто пред собакою,
толстым задом напрягаясь - лишь бы выбрался! -
заползает под диван, шипя и какая,
несмотря на то, что мебель с низким клиренсом!

Леди Дождик
Я тоже царевна-лягушка
http://litset.ru/publ/19-1-0-25671

Пропой мне хоть строчку, хоть ноту
Фальшиво и сонно...но всё же...
А утром опять на работу...
Пойду в новой юбке! Из кожи!

В лягушечьем царстве счастливом -
Бессонницы нашей виновник.


============================
Ни ночки без строчки!

Ни дня, понимаешь, без строчки!
И кто это выдумал, боже?
В ночной обретаюсь сорочке
с блокнотом в лягушкиной коже.

На кухне сижу, что в болоте:
ну что бы нетленное квакнуть?
А муза стрелою в полёте
пронзает то кичку, то лапоть.

Никак мой талант не нацелит!
Косая, противная муза!
Когда же мой гений оценят,
когда ж я спою как Карузо?

Мне в офис идти спозаранку...
На музу - плохая надёжа...
Но вот подлетела, засранка!
В лягушечьей юбке. Из кожи.

Уже не без музы ишачу!
Склонилась, негодная, тенью,
и шепчет: "В словце "лягушачий" -
поставь поверней ударенье!"

Леди Дождик
Спит женщина
http://litset.ru/publ/16-1-0-25820

Кружится снег, шаги зимы тихи,
Мужчина спит – беспечный и наивный…


=================================
Под мухой

До времени, как мушка в янтаре,
как сон-трава под снежным одеялом,
спит женщина в нетронутом ребре
явлением, доселе небывалым.

Пока ещё чиста твоя зима,
живи, Адам, беспечный и наивный!
Смешалась плодородная земля
в тебе - с Творцом замешанною глиной.

Не спи, Адам! Какие семена
заносит ветром в эту щель у сердца -
узнаешь позже, с именем "Жена",
и с именами всех её последствий!

На грунте тучном тернии, волчцы
взойдут кустистой порослью колючей.
Ты спал один? Или с другой? Прорцы!
Она тебе припомнит этот случай!

Она уснёт, захлопнув свой букварь.
А ты не спишь. Удары сердца глу́хи.
Когда весна растопит твой янтарь,
куда и деться от жужжащей мухи?

Я - литератор, более никто,
в одном словописании уверен,
а для бомонда - просто конь в пальто,
под драповой попоной сивый мерин.
Бреду в конюшню тесную, чуть жив,
стихов не вытворяю офигенных;
смешна среди перформансов чужих
ненужная моя интеллигентность,
и жалобит недужная душа
слезою подпол ангельского мира,
откуда для поэта-крепыша
почтовой бандеролью шлётся лира.
Я не крепыш. Не возвышаю глас
на площади, чтоб жечь сердца глаголом.
Но по ночам мне снится: я - Пегас,
и без пальто летаю, просто голым.
Долой - чепрак красивого стиха,
долой узду привычного размера.
Я призван сердцем облако вспахать
и в нём словами сеять семя веры.
В литературном мире много жертв,
пахать здесь нужно до седьмого пота:
поэты привыкают просто жечь,
а врачевать сердца - моя забота.

Заладил, сынку: "Быть или не быть?"
Оборотись-ка: не растут ли крылья?
Не торопись! В раю изрядно пыли,
В аду горилки лить - не перелить,
Но вся она - в костёр и мимо рта.
Талдычат циркуляры те и эти.
Тот свет - одна тоска и маята,
Подзадержись, мой сын, на этом свете!
Офелия - ну чем не хороша?
Седлай чертяку (жёстко! - с непривычки),
Слетай в столицу, справь ей черевички,
Да знай: твои подлюки кореша!
Козаки Гильденстерн и Розенкранц
Запродались душою подлым ляхам,
Да точат нож, умно, хотя со страхом.
К тебе они теперь идут как раз.
Себя от всех напастей береги!
Коль что - на посвист встанет бедный Йорик,
И вденет в темя всякому топорик,
Кого к тебе пошлют твои враги!
Вот, вроде, всё... А "Быть или не быть?" -
Забудь, как страшный сон, как детский лепет.
Живи! А коли жизнь тебя оттреплет,
То помни: ты - козак, не вздумай ныть!
Ты думаешь, мой образ - к мести клич?
Месть сердцу - что жиду свиная рулька!
Я потерял у башни замка люльку,
И вот хожу, шукаю, цельну нiчь!

Ну, как-то так... Ты, вроде, не Остап,
Но нас в столоверченье-циркулярье
Попутали в небесной канцелярье,
И прислан я. Я был в бою не слаб,
Ходил молиться в церкву, не в костёл,
Попал на небо - заживо сожжённый.
Теперь - к тебе с депешей снаряжённый,
А батька твой - тот в Миргород пошёл.

Пусть ещё не совсем чужие,
но редеет канва по ниткам:
ты живёшь посторонней жизнью,
не знакомой моим молитвам.

Открываньем чужих Америк
закрываешь двери в былое.
Посещаешь греческий берег,
не найдя в России героя.

Примеряешь Икара крылья,
Артемиды блестящий пояс.
На оторванный листик Крыма
направляешь стрекозий поезд.

Жить, наверное, нужно ровно,
со всесильных писать икону,
с неизбывной верой в Героя,
побеждающего Горгону.

Но зачем-то не в ногу с веком,
глупой совестью перегружен,
я хриплю эриманфским вепрем
в лужах авгиевых конюшен.

Здесь проспектом весна обрезаема,
через сито проулков процежена.
Здесь в компании "Быстрые займы"
подрастают старухи процентщицы.
Окаянно дворы урезонены
против травного произрастания,
а жильцы, неврастеники сонные,
почему-то, как прежде, ботаники.
Проплывают матроны с кошёлками
каравеллами вспугнутой вечности.
Диссидентам с большими душонками
хорошо здесь стреляться и вешаться.
На тушёнке вседневно замешаны
макароны по-флотски на кухоньке.
Но ЛГ, не согласный на меньшее,
неизменно мечтает о кубрике.
ИзоЛГавшись, стезёю писательской
прогуляешься кратко и скромненько:
иногда проканаешь за Сатина,
но всё чаще сойдёшь за Раскольникова.
Город сумеркам начал подмаргивать
фонарей золотыми глазами.
Подустав от финансовой магии,
закрываются "Быстрые займы",
спят, не ведая в прибыли убыли,
притушив заведение адово,
а старуха идёт в мини-юбочке:
может, выйдет ещё Мармеладова.

Я в городе родном живу в гостинице,
и покупаю для друзей гостинцы.
За мой вояж из будущего в прошлое
в речную гладь с моста монетка брошена.

В речную гладь, где отражений крошево
из разного, плохого и хорошего,
где берег мой причалами отчаянья
не обещает нового прощания.

За то не бью бокалов в ресторане я,
чтоб не было последним расставание,
но там бросаю сердце, где излучина:
чужбиной сердце ко всему приучено.

Холодно по-летнему.
Свод листвы тенист.
Вдоль реки по лестницам
Бродит гитарист,

Все бренчит расстроенной
Нотой невпопад
На неуспокоенный,
На гитарный лад.

Свой характер ветреный
Переводит он
То в огонь фламенковый,
То в седой шансон,

И необъяснимая
Ночь тоской полна.
Музыкой теснимая,
Блекнет тишина.

Сердце влёт срывается
Над речной волной,
Сердце отзывается
Стёртою струной.

Ждётся - даль небесная,
Вольный ветер в грудь,
По ночным созвездиям
Выверенный путь,

В дым - дорога старая,
Пенный храп коней,
Где струна гитарная
Жжёт - огня больней,

Над звенящим идолом
Дрожью жжёт изгиб;
Кто гитару выдумал -
Знать, душой погиб!

Было всё и празднично, и просто.
Детская мечта - что сон целебный.
Мальчик строил терем из берёсты,
Девочка была его царевной.

Терем оказался не по чину,
Но стучал топориком упрямо,
Строил дом из дерева мужчина,
А жена готовила и пряла.

Только дом тот многих покоробил:
Не в свои невежа метит сани! -
Рос из-под топорика корабль
Под берестяными парусами.

Коли зависть в душу заберется,
Семь змеиных шкур сползают с тела!
Загорелся парус из бересты,
Вспыхнули бревенчатые стены.

Всю-то жизнь одну тянули лямку,
И не те под старость стали руки.
Выстроил старик себе землянку,
Выстругал корыто для старухи.

Всё как прежде: не было корысти,
И глядел он молодо и дерзко,
И качалась лодочка в корыте
С парусом березового детства.

По мехам, а потом - в скулу!
Заиграй, гармонист, "под драку"!
Пусть развеется по селу
Грусть-тоска земляков поддатых!

Кто в крапиву, кто в бузину,
Кто с моста в бурливую реку.
Эту Родину помяну -
Как пропоицу и калеку,

Эту Родину обойму,
Словно камень кладки без стыка,
Сам упав под ту бузину,
Ненапившийся горемыка.

Буду видеть зов облаков
В неизбывной июльской сини,
Без простынок, без тюфяков -
Пусть душа от земли простынет,

Ноги - в сено, башка - в росу,
И не так, как Авелю - Каин,
Сам себе я в дар поднесу
Моей Родины вещий камень,

Тот, что там, на сердце, болит,
Будь ты трезвый, или поддатый,
Тот, что так, без уст, говорит,
Словно голос Бога: "Где брат твой?"

Дремлет город, собою напомнивший ящера тело,
на губах тротуаров рекламы горят оголтело.
Нашпигован нейронами памяти он до предела,
но бессовестно груб и для крика щемящего глух.
Безразличный ко всем, в темноте он для всех одинаков,
Вавилон рекетиров, путан, сексуальных маньяков,
а по-русски сказать - вымогателей, нелюдей, шлюх.
Возвышая над духом любви легеон легеонов,
от крестин до поминок он пестует новых Неронов,
пишет их имена золотистою змейкой неона,
погружая в сознание люда свои письмена.
В лицах горьких пьянчуг - усыпальницы новых Эйнштейнов,
и от чёрных лачуг до цветных заведений питейных
водит бледных людей под конвоем запоя луна.
Полусонные окна мигают степенно и чинно.
Где-то учит родитель ремнём непутёвого сына,
где-то, выпивши лишку, берётся сынок за дубину,
где-то смотрит учёный сквозь лупу на оспинки звёзд,
и в квартирке своей, ощущая в любви одинокость,
где-то праведник призван держать от падения в пропасть
урбанический быт, словно в небо вколоченный гвоздь.

я тоже был и юн и пылок
и всех богов мешал в одно
как льют опивки из бутылок
но ёрш опивок не вино

С утра жиринками ухи
Под фонарями-блёстками
Плывёт сообщество глухих
С наушниками пёстрыми.

Неслышной музыкой своей
Любой босяк питается.
Своих соседей по стране
Понять он не пытается.

Здесь слово цедят мимо рта
Бесцветными отжимками.
Небес к молитве глухота
В душе горчит аджикою.

Соря попкорном из куля,
Жуя неполной мерою,
Здесь Бога искренне хулят,
И в тень Его не веруя.

Субтитров сумрачен конвой,
Размыты водкой литеры.
Печален фильм глухонемой
Для ангелов-хранителей.

Глухие самостью горды,
И, не имея пристани,
Они течением воды
Не смачиваться призваны.

Мы ценим общество глухих,
Несущих ношу ценную,
Дождём нетронутых, сухих
На сцене и за сценою.

Исколотый тату хамон,
Перформанса явление.
Их биографий без времён
Все помыслы безвременны.

Кружится улиц шаурма,
Шершавая, как валенок,
И глухо жаждет ад-гурман
Их кости переваривать.

Перенесено на конкурс Седьмая пятница - 149: сам себе философ

Полюбили страны заморские
Караваны наших равнин;
Там купец рассыпает горстками
Бадахшанский яркий рубин;

Там сапфиры как небо чистые
И алмазы чистой воды,
И над нежными аметистами
Тонких тканей прозрачный дым;

Там халаты тюльпанами пестрыми
На базарных камнях цветут,
У шатров с булатами острыми
Разговор мужчины ведут,

И, качаясь едва под кувшинами,
Под чадрой меж мулов и арб,
Меж побоищами петушиными
И рабами, несущими скарб,

Там проходят звезды восточные,
И их можно узнать, говорят,
Лишь взгляни на персики сочные
И играющий кровью гранат;

Там визири спорят с поэтами
При дворах светлейших особ,
Там мечети стоят с минаретами,
И висит магометов гроб;

За мечетью укрывшись с лампою
Трет ее полой Аладдин;
С минарета с головкою лаковой
Всех к молитве зовет муэдзин:

В этих странах множество всякого
Блещет гранями, взор веселя,
Только грязь - везде одинакова,
Потому что она - земля.

Перенесено на конкурс Седьмая пятница - 149: сам себе философ

Я хотел бы жить в пустой комнате,
Где из всей мебели - одна раскладушка,
Где за окном - только ночь и колокол.
Я желал бы иметь отдушину.

Я не имел бы жену, простую и примитивную,
Не имел бы довеска в виде машины и дачки.
Я вывел бы Афродиту из тины,
И пошел бы с нею гораздо дальше.

Я жил бы заметно, я умер бы громко.
При непосредственном правительственном участии
Я рассыпался бы по переулкам с медным грохотом
На самые мелкие неописуемые части.

Никто меня не собрал бы помалу
Ни помелом, ни бородой человечьей.
Я хотел бы, чтобы жизнь меня ломала
Совершенно свободно, не стукая о вещи.

Перенесено на конкурс Седьмая пятница - 149: сам себе философ

Не бил лежачего. Не крал у сироты.
Всему учен. Всем нужен. Всем доволен...
И вот уже не разумеешь ты,
Как ты, мой друг, душой серьезно болен.

Душа - как камень для семян любви:
Пусть это даже лазурит и яшма,
Ее плато и острые углы
Так много всходов угашают зряшно!

Довольны мы. Работою. Собой.
Своей семьей - за вычетом разладов.
Но разум наш - пещеры лаз слепой,
В себя вмещает пауков и гадов.

Нам невдомек, как наше сердце зло.
О доброте мы вторим за Вольтером,
И все, что в нашем сердце проросло -
Для лицемеров может стать примером.

В слепом стремленьи досягнуть вершин
На рост тщеславья растопляем снеги,
И прозябают в язвинах души
Иронии болезненной побеги.

Живём! - И у преддверия могил
Раскаянье души не потревожит:
- Не обирал... Лежачего не бил... -
И одного себя сгубил - быть может...

Из пункта А до пункта Б (тема 1: Достучаться до небес)

Колотит сердце бешено под рёбра.
Идём из пункта А до пункта Б.
Приклад удачно по руке подобран,
Хорош и в рукопашной, и в стрельбе.

Вон, первые мелькнули моджахеды.
Остановиться дан безмолвный жест.
Затворами – залогами победы,
Ключи от неба клацают окрест.

Ощерившись, щетинистые волки, –
В ущелье жизнь дороже всех наград! –
Мы в деле не монашки-богомолки,
Но и они - не суфиев отряд.

Они кричат хоралом многих терций:
– Аллах акбар! – а мы: – Христос воскрес! –
Но истина одна, и только сердцем
Возможно достучаться до небес.



Приручить дракона (тема 2: Как приручить дракона)

Я знаю все повадки хомячков,
И преданность собачья мне знакома.
Я сердцеловка не из новичков,
Но как непросто приручить дракона!
Его упругой бронзой-чешуёй
Отражены Амура злые стрелы.
Амур назад вернулся чуть живой,
Поджаренный, местами обгорелый.

Дракон не слон, пожалуй, накормить,
Тем обольстив, гораздо будет проще!
Но я ошиблась. Некого корить,
Что к изыскам глухи драконьи мощи.
До сердца не найти в желудке тракт
Нагруженным припасами обозам.
Напрасно стряпать яства до утра,
Надёжный путь кухарками оболган.

Тут хитрость нежно-женская нужна!
Премудрые советчики считают:
Коль хвалит мужа верная жена,
Любые льды от солнца ласки тают.
Хвалебный подключила интеллект,
А по контрасту гневно порицала
Драконьим жаром пышущих коллег,
Но идол не дозрел до идеала.

Что делать? Горизонт дракона пуст,
Пред ним все звери – мелкие букашки.
Бегу, а звуки сыплются из уст,
И поджигают с рифмами бумажки!
Дракон! Не избежать тебе семьи!
Увидь себе подобное в пустыне!
На мне растут из бронзы чешуи,
И я сама... дракониха отныне!



Непогода (тема 3: Человек дождя)

Я собою не владею,
Я с собою не в ладах.
Всей душой увяз в воде я,
И кругом одна вода.

Капель звонкие монисто,
Яркий танец струй дождя.
Мне бы Богу помолиться,
Только стыдно и нельзя.

Хмарь советской непогоды,
Пятилеток маята,
Хмель потопа - воды, воды,
По усам, да мимо рта.

Возвышает отрицанье
Каждодневной чепухи,
Но в уньнье, словно камни,
Тянут тяжкие грехи.

Где-то ждёт меня расплата.
Я привык в дождливой мгле
Представлять себя пиратом
На разбойном корабле.

Распустив по ветру леер,
Размышляю о долгах,
И повсюду - Ленин, Ленин,
На проспектах и деньгах.

Злой купюры непогода
Водяной рисует знак.
Человек - звучит не гордо,
Человек - звучит никак...



Моя правдивость (тема 4: Персонаж барон Мюнхгаузен)

Сегодня говорил с Наполеоном
О тактике в безъядерной войне.
Вчера стрельнул у дона Корлеоне
Сигары две. Доволен был вдвойне.
Назавтра тема диспута с Эйнштейном –
Сухая относительность длиннот.
Шекспир о рифме попросил, потея,
И я ему ответствовал: "Why not?"
Есть у меня перемещений право
Меж точками событий и времён.
Кто дышит за стеной? Апостол Павел,
А может быть, исхода фараон,
Атилла, Александр Македонский,
Старик Гомер, или Омар Хайям.
Я обошёл весь мир, большой и плоский,
С загибами у карты по краям.
Правдивостью своею постоянной
От всех честнейших уходя в отрыв,
Пересчитал все рёбра астролябий,
Все глобусы снаружи и внутри.
Чуждаясь тусклой плоскости Вселенной,
Я вхож к седому богу в кабинет.
В меня вперяя взгляд проникновенный,
Устами, коих ласковее нет,
Сказал тот человек усталый, старый:
"Фальшивы все, и кайзер, и комдив,
Здесь изолгались даже санитары,
И только ты, Мюнхгаузен, правдив!"



5. Раздвоение личности Джокер "Две пилюли" (по фильму "Матрица")

Еду ль в пролётке проспектом ночным,
Трактом вечерним пылю ли,
Воспоминанием помню двойным
Красную с синей пилюли.

Пунша из чаши горящей испить,
В модном салоне рассесться
Не возбраняет мне прошлого прыть,
Здесь я коллежский асессор.

Утром - подмена грядущего дня:
В круге, описанном Дантом,
Вязкая будущность будит меня
Космобригад интендантом.

Сёла пустынные и города,
Тюбики от космокорма,
Грубые лица я вижу тогда
По космопорту знакомых.

Вновь засыпаю, и, будто в обвал
Прошлого захоронили:
Полька, мазурка, волнующий бал,
Туры задорной кадрили.

Кто ты, бездушный Морфей-оккупант?
Кто я, о Морфий-агрессор?
То ли я хмурый седой интендант,
То ли коллежский асессор?

Он не откликнется, в чёрных очках
Мой визитёр позапрошлый.
Он затерялся в зыбучих веках,
В пикселах матричных крошев.

Помню, пилюли в руке протянул:
Синий ли, красный ли выбор?
Красное - Плиний, Платон и Катулл,
Синее - дальняя выбель
Смутных фантазий, влекущей мечты.

Я разместил их в утробе,
Пару наживок, таких непростых,
Одновреме́нно и обе...

Попадёшь в монастырь, или в дом сумасшедший,
Одинаково всюду, титан и плебей,
Словно в сельву врубаясь широким мачете,
Послушания ищут в тебе.

Я сбежал на окраины тёмной Вселенной,
Я кружился орбитами тысячи Солнц.
Но велели везде становиться шеренгой
И реальность, и дрёма, и сон.

Ирреальность преступного непослушанья
Прописалась в учебниках дальних планет.
Там учитель шагал, словно цапля, внушая
Лягушачьей послушности бред.

Я свободы искал в кроманьонских пещерах,
И, разреженным воздухом смерти дыша, –
На больных пустырях, одичалых и серых,
Словно пса неживого парша.

На руинах вандалом разрушенных капищ,
В коридорах, где выход – души не видней,
Я носил молодой непослушности камень
За простуженной пазухой дней.

Проклял мир целлулоидно-плоских красивых,
Свято чтущих кармический свой идеал.
И услышал я голос: "Что ищешь, о Иов?
Не Меня ли в пути потерял?"

На конкурс "Седьмая пятница - 148: этот фантастический мир..."

I

Они уходили по светло-лиловому трапу,
Намеренно зная, что путь их опасен, далёк,
И, словно боксёр, зажевавший надёжную капу,
За ними разверзнутый зев закрывал звездолёт.

Корабль качнулся, развеяв снега на причале.
Морозно скрипели больших парусов леера.
В серебряных тогах старейшины молча стояли,
А в небо всходило светило угасшее Ра.

II

Сто пятый лунарий отсчитан от времени старта.
Пора просыпаться, приспели благие труды.
На гамма-планету серьёзная сделана ставка
В далёкой системе у новой горячей звезды.

Отстреляна капсула с группой экспертов-учёных.
Их главная клятва - шагнув в пра-земное вчера,
Отрадную весть привезти для семей обречённых,
Для скорбных старейшин под меркнущим обликом Ра.

III

Поток информации в недра хранилищ струится.
Здесь рощи и долы, и полный огнём эмпирей,
Стада мастодонтов и грубые детские лица
Живущих на гамма-планете простых дикарей.

Бурение грунта сердца веселит несказанно:
Полны эти недра несчётных хранилищ добра.
Вчера наблюдали на горном плато стегозавра.
А в небе звезда - словно юное жаркое Ра.

IV

К отлёту готовясь, подумали: что за потеха -
Хранить эти фуги и копии старых картин?
Очищена напрочь для новых чудес картотека,
Из гамма-планеты прелестный навит серпантин.

Текут йоттабайты отлаженной звёздной программы:
То реки, то долы, то хоботных стад веера,
Глаза дикарей, безнадёжно глупы и упрямы,
В зрачках отражают блескучие сполохи Ра.

V

Несчастный корабль! По ошибке нелепой затёрли
Нужнейшие коды, сбоит навигации блок.
По звёздам блуждая дорогою дальней, не торной,
Несут отщепенцы счастливого мира оброк:

Видения гор, полноводые пресные реки,
Могучие недра, шерстящие сельву ветра,
Загонщики дичи - носители шкур, имяреки,
И в море широком - лучи отражённые Ра.

VI

Сто тысяч лунариев пройдены вспять тихоходом.
Пять тысяч лунариев здесь не ведётся журнал.
Часы созерцания отданы снам и охотам
Далёких приматов в расселинах сумрачных скал.

На автопилоте в заботах рутинных, бытийных
Всё глубже в сознании странного фильма игра.
И кажется даже, что в холле неяркий светильник
Лучи испускает подобно нетленному Ра.

VII

Вернулся корабль! Тот самый, что прадеды ждали!
Из мрака Вселенной к причалу нырнул звездолёт.
Встречайте героев! Готовьте цветы и медали!
Сейчас обнадёжит старейшину главный пилот!

Но, каждый дубину зажав в волосатую лапу,
На мёрзлый причал из заснеженного серебра
Сходили приматы по тёмно-лиловому трапу,
Молчком озираясь на уголь угасшего Ра.

Заметает снегами угоры,
с каждым часом белей и белей.
Забывается сумрачный город
в белизне молчаливых полей.
Гладкий зимник, холмы, перелески,
на блесну снегопада улов -
словно скол Ферапонтовской фрески,
словно скатерть, что выткал Рублёв,
светлый Троицын стол накрывая.
А простор неотмирный каков!
Ни тебе дребезжанья трамвая,
ни протяжных и нервных гудков.
Тишина.
Только зыблется где-то
на краю убелённых миров
заплутавшее в памяти лето
лёгкой дымкой погасших костров.
Тонут в пух кристаллический лыжи.
Белым флагом - над стогом слега.
Может, ангела нынче увижу
белым спутником в белых снегах?
Здесь бы в келлии жить-подвизаться,
Бога искренне благодаря
не за прелести цивилизаций,
а за буквицы из букваря.
Но настигло -
и здесь за угором
вперекор этой зимней красе
пробегающим в сумерках вором
зачернела полоска шоссе.
Завывают машины контральто,
и помыслишь в себе сгоряча:
дурно пахнущий промельк асфальта -
словно в спину протяжка бича.

На конкурс "Зимний безлимит!"



Доломитова изморозь окостенелой земли.
Еле-еле снежок завевает в холодных пространствах.
Колкой крупкой позёмки перроны пустующих станций
Амальгамы звездчатых пузырчатых луж замели.
Будешь брать иль не будешь в скучающей кассе билет –
РЬяный ветер приносит душе новогодний привет.

Ясный вечер, огонь неторопко трещит в камельке.
Новогоднее чудо, как будто, ещё не избыто.
Выходя на крыльцо, видишь: свет на снегах от избы-то
Акварелен и сказочен, будто рождён не из быта.
РЬяный ветер несёт от метелей повестку в руке.

Фонари сквозь летучий, налипчивый снег не видны,
Ехать в гору ли, под гору - кажется: всюду равнина.
В плотной воздуховерти мерещится вздох исполина,
Разрывающий лёгкие тёмной густой тишины.
А наутро – спокойствие, синие дали ясны,
ЛЬдистый иней на ветках - предвестие близкой весны.

– А ведь эта старуха опять летала! Вот те крест! – божилась на паперти профессиональная нищенка Купидонова, колупая нестриженным ногтем мёрзлую мелочь в пластиковой баночке из-под сметаны.
– Что ж ей не летать? Её грехи к земле не тянут, – протянул на манер юродивого блаженный бомж Митрич, почесав нахлобученный перпендикулярно оптической оси единственного не запухшего глаз треух.
– Да и у нас, поди, грехов не больше! Когда ж грешить? – визгливо прошамкала монастырская приживалка Миропиюшка, облаченная в чёрный плат и лисью доху, пожалованную ей раздобревшей матушкой-попадьёй.
– Для греха завсегда время найдётся, хучь в гробу, был бы человек живой! – рассудительно вставил коренастый квадратный инвалид Нетудышников, разворошив прокуренную рыжую бороду узловатыми крепкими пальцами.
– Нешто ты в гробу, аки подвижники, почиваешь? - ласково съязвила Миропиюшка, развязывая узелок с приготовленной обеденною снедью.
– По нонешнему времени где сидишь, там и гроб. Тока жди, когда накроет! – философски парировал Нетудышников, доставая из-за уха замятую, сыплющуюся табаком, папиросу.
– Нам с насиженного места не сторнуцца, – плаксиво прокурлыкала Купидонова, ссыпая подсчитанную мелочь в грязноцветный ковш вязаной митенки, - где ж на других-то местах отыщуцца благодетели? Рази что костылём по затылку от нашего брата схлопочешь!
– Тебе и надо! - окрысился вдруг на соседку задремавший до поры Митрич, - Не иначе, как ты мою баночку намедни спорознила себе в карман, пигалица клешнятая!
– Она, она! – чересчур поспешно для независимого свидетеля подхватила лисохвостая приживалка, простирая длань на манер боярыни Морозовой, при сём едва ли менее грозно сверкая западшими очами. В другой руке была зажата и пламенно притиснута к груди недочищенная таранька.
– Цыть, окаянные! – взвыл как контуженный Нетудышников, – Я тут самый пострадавший. По причине моей весомой комплекции, доходы мои обратно пропорциональны площади моих персей и чресел! Кабы вас тут не стояло...
– Да тебе б с твоим школьным курсом математики и гроша ломаного не подали, Лобачевский недострелянный! - гавкнула, подвигаясь на расстояние, недоступное для костыля инвалида, Миропиюшка. Маневр её, однако, не оказался удачным: опасно приблизившись к мадам Купидоновой, лисохвостка схлопотала по постному плату авоськой со всяческой скоромной требухой. Потёки от лопнувших сырых яиц в одночасье застлали ей пылающие очи.
– Ах, ты так? – булькнула желтково-белковой поливой вспылившая приживалка, – Получай же, Лотова жена, серу и камение на свою окаянную плешину!
Грём земли, пролетев мимо ловко увернувшейся нищенки, угодил аккурат в незаплывший глаз Митрича, так что тот, ворочая конечностями, как тонущий в болоте экскаватор, утратив благообразное сходство с житийными юродивыми, почал крушить всё вокруг, сдабривая сии геростратовы потуги изречениями, непечатными даже для третьесортных окраинных заборов. Квадратный инвалид, подобно достославному мушкетёру Портосу, подхватив замуcоленую перевязь левой руки, правой ловко фехтовал по трём направлениям сразу крепким дюралюминиевым костылём, облупляя с него последнюю краску о головы и спины подельников. Миропиюшка, вся вобравшись в лисью доху, отринув постную тараньку, мельком запускала руку в карманы драповой пальтушки мадам Купидоновой, меж тем как та тщетно пыталась сыскать под крепко повязанным платом крашеные седые волосья товарки...
Над внезапно вспыхнувшей сварой пролетела, в очередной раз, старуха Ползухина, молчаливо регулируя высоту подъёма над землёй закрылками из передачек в хоспис и детский приют. Через открытые форточки города, в унисон происходящему, неслись звуки популярной передачи Андрея Малахова "Пусть говорят". Мир, как всегда, был преисполнен гормонами.

Снежком присыпана равнина.
На ней следов чернеют пятна.
Но слишком всё непоправимо,
И счастье слишком невозвратно.

Не позовёшь – не скажет эхо,
В какие заплутала дали
Чета из радости и смеха,
Незамутнённости недавней.

Клубятся тучи низко, низко.
Слепит следов знакомый почерк.
Ты как предсмертная записка,
На ровном поле ровность строчек.

Но, выгорая под метелью,
Все буквы станут глуше, тише,
Освобождая обретенья
Любви заснеженные ниши.

Загладив рытвину и камень,
Равнина утвердилась снова
Свободными черновиками –
Не для меня, а для другого.

Ты навыкаешь пути бессловесных ям,
Зло принимать за добро, а добро за зло.
В оптике цейсовской неосторожно прям,
Сгорблен застольем, как ангельское крыло.
Сохлым репейником липнет твоя любовь.
Кажется солнышком крашеное в сурьму.
Ты сочиняешь истории про богов,
Обожествленью не веруя своему.
В сетке ветвей, словно пленная муха, день
Зуммером терпким жужжит у твоих висков.
Счастливо миновав гекатомбы дел,
К главному подвигу за полночь ты готов.
Плачущим пламенем зыбко горит рассвет,
Слёзы-слова роняя в мир тяжело.
Кто-то шепнул тебе, будто бы ты поэт.
Ты и поверил. С того-то всё и пошло...

.......Давно уже не летаю во сне. После тридцати, говорят, для человека это становится невозможным. А для меня и раньше представляло большую трудность. Полёт всё время выдавался напряжённым, на грани человеческих сил. Всегда для этого требовалось крестообразно, одеревенело раскинуть в стороны руки и во всём теле ощутить обречённость натянутой струны, вот-вот готовой лопнуть. От земли, или от той поверхности, которую мы считаем земной почвой во сне, удавалось оторваться совсем невысоко: на метр-полтора. Внизу были видны головы проходящих людей. Иногда кто-то пытался схватить за ноги, удержать. Но зато потом - полёт был стремительным, неуправляемо быстрым. И почти всегда, если окончание сна не забывалось, заканчивался падением в грязь.
.......Меня не интересуют глубокомысленные истолкования, которые могут дать последователи Фрейда и прочие, именующие себя дипломированными психотерапевтами, астральными душевидцами, умелыми дешифровщиками снов. По жизни я обнаружил, что подобные полёты не были свойственны мне одному. Многие почему-то летают во сне именно так.
.......Школьный курс физики подбросил как-то олимпиадную задачку: с какой скоростью должен бежать по воде человек, чтобы не утонуть? Видел я и в Интернете попытки тибетского монаха пробежаться по поверхности воды, правда, посредством гати из лёгких дощечек, подстеленной под быстрые ступни. Шустрые малые могут это повторить, более или менее успешно. Физика земных процессов этому не противоречит, не запрещает "хождение по водам". Так что одно Евангельское чудо человеки и человечки теоретически, а отчасти и экспериментально, научно обосновали. В добрый час!
.......Иное дело - полёты человеческого тела. Повседевная реальность далека от наших странных снов. Но сны, будто бы, ненаучным образом подтверждают давно случившиеся события. Многие, не достигшие тридцатилетнего возраста, крестообразно раскидывают во сне руки, чтобы в болезненном одеревенении, на пределе сосбственных сил, так что дыхание перехватывает тягчайшим спазмом, устремиться в небо. Хотя бы на полтора метра от земной тверди. Кто знает, почему?
.......... Вознесение случилось вслед за распятием...

Мария Аркадьевна Васнецова часто летала во сне. Но странным было не это. Изумляли её раз за разом последствующие пробуждения. То она раскрывала глаза в неестественно скрюченном положении на краю собственного шкафа. То обнаруживала себя за кухонным столом со скалкой в руках. Один раз даже в позе горгульи проснулась на балконе, при этом неведомо кому показывала непропорционально длинный язык.

С этим надо было что-то делать. Примочки с алоэ и медицинским спиртом не помогли. Приём того и другого в умеренных дозах внутрь также нимало не поспособствовал. Психотерапевтам, бабкам-ворожеям, профессиональным гадалкам на картах таро высшего аркана Мария Аркадьевна не верила. Оставалось одно: нанять частного детектива, благо мужем наша героиня к своим сорока годам так и не обзавелась.

Пинкертон, заказанный в частной сыскной конторе, выдался на славу. Усы Пуаро, проникновенный сострадательный овал лица мисс Марпл, эффектная причёска комиссара Каттани, а чуть ниже - немного косящие глаза лейтенанта Коломбо дополняли штатное удостоверение, жетон полицейской академии и внушительная пухлая папка разнообразных рекомендаций. Агент расставил в нужных местах жучки, скрытые видеокамеры, протянул потайные провода и, напоследок заговорщицки улыбнувшись, спрятался в платяном шкафу.

Потянулись длительные тягостные минуты ожидания. Сон не шёл. Наконец, Мария Аркадьевна забылась тяжёлым полудремотным кошмаром, где невесть окуда явившийся импозантный коммисар Каттани вдруг превратился в отвратную горгулью на краю шкафа, а воссевшая на Пуаро мисс Марпл погоняла резвого бельгийца васнецовской скалкой. "Где же здесь лейтенант Коломбо?" - вознегодовала во сне Мария Аркадьевна... и пробудилась.

К её радости, лежала она в той же позе, что и при усыпании, в собственной постели. Веяло свежестью. В разбитое окно врывался игривый ветерок, колыхая наполовину оборванные тюлевые шторы. Повсюду в комнате виднелись следы отчаянной борьбы. На подоконнике, усыпанный стеклянной крошкой, сиротливо склонился на бок башмак пинкертона. Ниже под батареей валялся, попранный горшком с геранью, жетон полицейской академии.

На столе Мария Аркадьевна обнаружила, к своему удивлению, написанную незнакомым размашистым почерком записку:

И, хотя Мария Аркадьевна ничего такого не помнила про Анапу, с той поры её странные полёты во сне и наяву прекратились.

Доктор Цырульников уснул за рабочим столом, склонив голову под казённый абажур ничего не выражавшей тускло-лимонной лампы. И вновь ему приснился странный полёт. Вначале он будто бы очнулся тут же, у себя в кабинете. Бестолково осмотрелся. Вдруг, оттолкнувшись ногами от затёртого толпами посетителей ковра, выпорхнул в открытую форточку, таинственным образом не задев её облупленные края. Полёт был стремительным, аж дух захватывало, а закончился неожиданным падением с головоружительной высоты в какую-то тину.

Тут доктора разбудила санитарка Безобразова и сообщила, что привезли по "скорой" женщину, актрису Кобылянскую-Завидович, рухнувшую в порыве отчаяния с моста в городской пруд. Цырульников, спешным шагом прошествовав в палату реанимации, приступил к штатным на этот случай процедурам и ковырялся долго, почти что до ночи. Когда жизни актрисы перестало что-либо угрожать, кроме зависти недоброжелателей да злопыхательства соперницы по сцене, молодой протеже режиссёра Амалии Лягушацкой, доктор удалился к себе в кабинет и уснул.

Сон почти что повторил предыдущее видение. Только теперь доктор, вылетев в форточку, помчался стремительно в направлении бурого здания с чадящей закопчённой трубой. То были корпуса местного промышленного гиганта, мыловаренно-парфюмерного глумовского комбината. Приземление случилось ароматнее, чем в прошлый раз, но влип летун куда как более капитально. Со всех сторон упавшего в некий чан доктора обволокла агарообразная полупрозрачная масса, чавкающая, хрюкающая и хлюпающая, как зав отделением Худобрыкина во время обеденного перерыва. Пробудился Цырульников вновь от настойчивого потряхивания за плечо. Заступившая на смену Безобразовой толстая санитарка Цветлоокович сообщила о новом несчастном случае. Мастер участка Курдюмпашаев, спасая упавшую в мыловаренный полуфабрикат поллитровку, сам чуть не захлебнулся, мало того, увлёк за собой в пучину опасной для здоровья жидкости коллег по цеху, технолога Петровича и стажёра Дубякина.

Цырульников проследовал знакомым коридором в ренимацию. Вынул из непослушных скрюченных пальцев мастера спасённую поллитровку, а затем, призвав на помощь весь наличествующий рабочий медперсонал, приступил к спасению незадачливых мылодайверов.

Под утро доктор забылся беспокойным сном. Смена его закончилась, но домой он идти не мог: ноги подкашивались. Так и уснул в кабинете, с той только разницей, что постылая лампа была выключена, абажур её более не светился зловеще-лимонным светом. Санитарка Безобразова, не по должностной инструкции, а из человеческого участия, сообщила ему через несколько часов о падении в канализационный люк зазевавшегося поэта Борзе-Милопукина. Всё случившееся, в общих чертах, снова совпало с цырульниковским сном.

Клятва Гиппократа побудила доктора на дрожащих коленках проследовать в операционную, где до обеда он ассистировал коллеге, суровому немногословному хирургу Вертокрутову. Вернувшись под вечер домой, ибо сон в рабочем кабинете внушал Цырульникову обоснованные опасения, доктор попросил домоправительницу, Фёклу Фоминичну Непейбетон, привязать себя к кровати, во избежание новых нежелательных вылетов в форточку.

В ту же ночь сторож платной автостоянки Опанас Тарасович Щуплобрыщенко видел, а после божился в том на Уголовном Кодексе, как из окна пятого этажа дома напротив вылетела железная кровать с храпящим на ней мужчиной и, нимало не мешкая, полетела в направлении зюйд-зюйд-ост. Не более, чем часом позже, неподалёку на перегоне Глумов-Шапкоглядов сошёл с рельсов местечковый пассажирский поезд...

На конкурс Седьмая пятница-147: картина

Видишь: дрожание жаркого полдня,
Кончики листьев струящимся светом
Овладевают легко и свободно
Нежною тенью, стекающей с веток.
Цедит цикад нескончаемый стрёкот, -
Если прислушаться - звёздные хоры, -
Алым и розовым устланный шёлком
Лепет лилейный, лишённый опоры.
Лепет опавших менад лепестковых,
Если присмотришься - душ человечьих.
Иней резных изразцов в известковых
Цельных колоннах, впускающих в Вечность
Ветер дорог и лучи горизонта,
Если приблизишься, лица откроет
Тех, кто на грани миров бирюзовой
Увещеваньем забвения тронут.
Щедро бросая на ветер минуты,
Истин сакральные танцы беспечны.
Холод хитонов, оранжевых утром,
Солнцем напитанных, вечером - млечных,
Алым цветком натирает им плечи.
Кожа души - это стих и молитва.
У водопада молчание речи
Режет воды на речения бритва.

На конкурс Седьмая пятница-147: картина

....................................................– Сад?
....................................................– Ну да, сад расходящихся тропок.
.....................................................................Хорхе Луис Борхес

В конце аллеи цветущих сакур,
берущих время в недвижный кокон,
неясный абрис большого сада
из тонких звонов подвижно соткан,
из тонких огненных колокольцев
минут, ушедших на грусть и жалость,
на рассужденья об общей пользе,
на чувств стремительных побежалость.

Ты, закалённый в огне и водах,
прошедший время, познавший славу,
ценивший волю и несвободу,
в тот сад ты можешь войти по праву;
платить ты должен одну лишь цену,
для всех пришедших цена одна лишь:
незамутнённым, святым и целым
последних грёз лепесток подаришь.

Не вспоминай же о том, что рядом,
о том, что было, о тех, что были,
влекомый нежным зовущим садом
в завесах яркой янтарной пыли
к тому пределу, где ветер, рея,
стирает память о нашей смерти,
где каждый путник тропой своею
уходит к свету или бессветью.

По пагубному примеру Торопыжки, завожу гнутою волшебной рукоятью свой Лес...



Куда уже нам до литсайтовских эльфов!
Глядится под ними наш брат муравьём!
В глубокой таверне с беконом и элем,
С жаровней и чадом, мы весело пьём!

Наутро, пирушке отчаянной рады, -
Напился любой, кто забвенья алкал! -
Мы в горы уходим, и тщательно клады
Скрываем в расщелинах сумрачных скал.

Рубины, корунды, и кварц, и шпинели,
Чудной малахит и честной изумруд,
Гранаты, что каплями крови алели
На грубых ладонях, мы пестуем тут.

Качаем, баюкаем словно дитяти
Полночную зыбку - с камнями мешок.
В недобрую пору - заметить некстати
Те радости, путник имел бы грешок!

Поймаем, утащим в глубокие норы,
Где жир от жаровни, где пиво и эль!
Где выход находит седым и нескоро
К холодному солнцу и отрок, и эльф!

Я помылся Head & Shoulders,
Johnson’s Baby применил,
и, очистившись душою,
был собою свеж и мил.
С тем на палубу я вышел
меж тропических широт,
дважды два сложил и вычел,
скушал постный бутерброд
с некошерною колбаской,
щуря глазки на волну.
Жизнь казалась просто сказкой!
Тут корабль пошёл ко дну.
Сразу все засуетились,
порасталкивали дам
и по лестнице скатились
к хлипким шлюпкам и кругам.
Угнездились как-то где-то,
сели задом наперёд;
спохватились, правда, где же
хулиган и обормот?
В полный рост поднявшись дылды
Вася Пупкин, мой старпом,
оборзел обозрел округи дымной
весь акулий пищепром.
И воскликнули матросы,
зря меня средь плавников:
слопать храброго непросто,
капитан наш не таков,
жив проказник и повеса,
нет, он выплыл, он гребёт-с!
Тут внезапно из-за леса
налетели Angry Birds,
а на линии прибоя
хоть сморкайся, хоть чихай,
дружной злобною гурьбою
плотно встали
Monster High.
Нет, друзья мои, подружки!
Если я не утону,
все повыброшу игрушки,
что живут в моём дому!
Monster High-ям - ноги в руки,
ни к чему мне их апгрейд,
и на старой Клаве Йцукен
Angry Birds нажму Delete!

Источник вдохновения ТУТ!

.............................................посвящается Галичу, которого, впрочем, не очень-то и люблю.

Проживала жизни интеллигенция,
Узелки имея в дали недальние.
Там ходила где-то в списках книженция,
Запрещённая к прямому изданию.

Поразмножена в ночи машинистками
На листочках не издательских кальковых,
Над Невою билась книжица истово,
И стояла, не сдавалась, над Калкою.

Все костры, её подруг порешившие,
Обходили стороной, не изранили.
А чтецы её, страну прогрешившие,
Кто в Америке читал, кто в Израиле.

Ни лица, ни письмеца, ни известия
От незнаемого книжицы автора.
Но стояла эта книжица лестницей
Из робеющего сартрова - в завтрово.

До Сарова - от границ арзамасовых,
Где был паломник убит под "колючкою",
К человеку - от движений культмассовых,
Что в отчётах расцвели закорючками.

Нам не верилось, а всё-таки движется!
Растопило солнце льды стародавние,
И раскрылась без стеснения книжица,
Запрещённая к прямому изданию.

Шевелила по-старушечьи калькою,
Все-то буквы по местам, строки горькие.
И стоянье вспоминала над Калкою,
Умирая по листам над помойкою.

......................"Жизнь невозможно повернуть назад" (С)

ЧАСОВЩИК

Ко мне приходили разные люди,
С которыми приключилась беда.
Философ, что зримость времени любит,
С часами песочными забредал.

Просил он просыпать песок обратно,
До первых шагов, аксиом простых,
Где были белее белые пятна,
И сердцу казалось - истина в них.

Входил и механик с тяжёлой ношей,
Пуды шестерёнок в арбе влача.
Просил он: "Не можно ли, мой хороший,
Избавить от времени-палача?

Хочу переставить в часах пружину,
Чтоб стрелки часов обращались вспять,
Чтоб старость, легко удаляясь, в спину
Дышала, не в силах жизни отнять."

С изящными атомными часами
Печальный учёный стучался в дом.
Не выдержав жизни главный экзамен,
Ловил он воздух открытым ртом.

Шептал он: "Военным мои открытья
Машиною смерти стали служить.
Нельзя ли назад отмотать событья,
Чтоб жизнь без открытий этих прожить?"

Да что же вы, граждане, в самом деле?
Один, по прошествии долгих лет,
Быть может, отвлекшийся на дуэли,
Ко мне никогда не входил поэт.

Всегда без поэтов сцена немая
Просящих в былое нырнуть внадсад.
Ведь только поэты здесь понимают,
Что жизнь невозможно вернуть назад.

***
.................................Конкурсная тема "Сон во сне"



Восемнадцатое мгновение во сне

Мне снилось, что я Штирлиц, что я сплю,
Склонив устало голову к рулю.
И снится мне блаженное во сне,
Что Габи Набель улыбнулась мне,
Сто Клаусов спихнул мой "Вальтер" в пруд,
Профессор Плейшнер осторожен, крут,
А в створе лыжной гонки пастор Шлаг
Проносит первым наш советский флаг.
Прервался сон. Проснулся я во сне,
Вдруг Борман справа подкатил ко мне.
Тут слева Мюллер: "Штирлиц, тук-тук-тук!
А вас я попрошу остаться, друг!"
Как хорошо, что я во сне билет
До Магадана взял радистке Кэт,
И рацию отправил вместе с ней!
Теперь меня - поди уразумей,
Поди в подвал гестаповской запри!
Я светел и спокоен изнутри.
С такою мыслью снова я уснул,
Как спит в загоне утомлённый мул,
Сон грудой спичек высыпался в мозг.
Я спички долго разбирал, как мог.
И в результате умственной игры
Сложил четыре рожи... "Школяры"*...

*это название нашей команды. А для посыла на конкурс оно было заменено неопределённым: "Или три..." ))

Не каждый шанс имеет мужество
Одалживать себя у века.
А в зимнем парке зябнет музыка,
Адажио стеклянных веток.

И мы, в напев её влюблённые,
То виртуозный, то невзрачный,
Полу-земные, просветлённые -
Почти что воздуха прозрачней.

Сквозь блёсткий свет друг к другу тянемся,
Морозный отсвет проникая.
Полу-небесная ботаника
Венчает чудными венками.

Как будто мы в забытом поезде
В купе одном куда-то едем,
И в том, что в первый раз знакомимся,
Не объясняемся соседям.

Полу-волшебная механика
Смешные крутит шестерёнки.
И жизнь в тяжёлом подстаканнике
Рождает звук дуэта тонкий.

Спасибо музыке продлившейся
За то, что вечно память нежим
Любви, оставшейся несбывшейся,
Дыханием оледеневшим.

.............................................Это какая улица?
.............................................Улица Мандельштама.
........................................................О.М.
Сколь душно нежен Мандельштам!
А Пастернак свежо инаков.
На них не напасёшься тайн,
на Осипов и Пастернаков.
На них не напасёшься нар,
речей, пропитанных карболкой,
они - неходовой товар
карбункулов в оправе колкой.
Они - как чаши на весах
ростовщика в ладони потной,
как песах, тонущий во псах,
побег грошовой подворотней.
Они затменья не ясней
для тех людей, что всех счастливей,
где молот-серп, не Моисей -
водитель посуху и в ливень.
Они - минувший тучный век,
соединяющий в пролётке
не пролетарский плач и смех,
и взор, то огненный, то кроткий.
За гордый взгляд, за скорбный стих,
за всё, что лишь пророкам снится,
чермной поток смывает их, -
не фараона колесницы.
Их жизни вычитал с листа
червеобразными перстами
вне Моисея, вне Христа
любимый вождь, учитель сталин.
Песок отмеренных минут
течёт. Гудит рабочий улей.
Их именем не назовут
ни школ, ни кораблей, ни улиц.
И лет, должно быть, через сто,
роняя в смерть осадок тощий,
Эратосфена решето
просеет их из пыльной толщи.

В старый рюкзак уложу ботфорты.
В термос налью под завязку рома.
Соль соскребу со стенок реторты,
Что с заповедной силой знакома.
Соль, что уводит в лианы леса,
Спутанной корнем воздушным чащи,
В сумрак, где папоротника завеса,
Пажитник и молочай горчащий.
Всё здесь смешалось странною флорой,
Запад с востоком, тропики с тундрой.
Пряные травы помнят историй
Больше, чем старец древний и мудрый.
Дольше, чем веянье колокольцев,
Свист барабанов в пагоде древней, -
Память хранят древесные кольца,
Дом баобабов тысячедверный.
Вот и выводит к морю тропинка -
Свойственно соли стремиться к соли.
Взморья взъерошив дюнами спинку,
Море своё запевает соло.
Под заунывный чаячий гомон
Глухо гремят прибоя тамтамы.
Ветхий маяк, как солнечный гномон,
Час отмечает элементарный.
Час расставания, час надежды,
Час пробуждения, час истомы,
Час пребывания где-то между
"Я не вернусь" и "Я буду дома".
Волны литые взмыленной давкой
Грубо теснятся о камни мола.
Море влечёт антикварной лавкой
В радуге влажного ореола.
Эй, ростовщик! Говори, что дальше?
Там, в глубине, в запасниках душных,
Чёрной жемчужиной, сном тридакны,
Я оставлял в залог свою душу.

Склонный творить иную реальность,
Где плутовато душа блукает,
Скромный поэт презирать банальность
От инкубатора навыкает.

Призрачных мыслей чёрные дыры
Строчка за строчкой, мало-помалу,
Новой поэзии командиры
Неукротимо вносят в анналы.

С ними и мы, побоясь остаться
Где-то в тени, вдалеке от света,
Непререкаемою константой
Воспринимаем века приметы.

Смело вплетая в вещие кудри
Ветви оливковые эпохи,
Препобеждаем ежесекундно
Лица и лики, ахи и вздохи.

Пишем взахлёб, не щадя чернильниц,
Лишь бы земной похвалы хватило,
Воспламеняем в нишах курильниц
Новые сумрачные светила,

Рифмами суетными несёмся,
Квохчем поэзами киловаттно...

Нет ничего банальнее Солнца,
Но без него, увы, темновато.

Как говорил конфузливо Конфуций,
коль речь его переиначить в стих,
добросердечья ключ не в Божьей руце,
а в нас самих.

Коль отрок ты добросердечный самый,
не прогоняй от ложа комаров,
чтоб им не потревожить папу с мамой,
и будь здоров!

Когда же добредёшь ты до могилы,
всегда носи с собой вязанку дров,
чтоб путников согреть имело силы
тепло костров.

Вдвое моложе и втрое напыщенней,
Чем состоятельный Глумова мэр,
Малотиражки главред Карапыщенко,
Литературе служенья пример.
Между редакции снулыми тётками
Он обличает с утра неспроста
Рифмы избитые, тропы потёртые,
Дактиль, лишившийся слога-хвоста.
С кресел, лоснящихся сальными спинками,
Кресел навроде колов для голов,
Спугнута им поэтесса Былинкина
И начинающий критик Хамлов.
Низко унижен прозаик Петровичев,
Вздёрнут за лыч эссеист Плешунов.
Каждый чудак, Карапыщенко троллящий,
Будет назавтра ходить без штанов!
Вечер. Бледны электричеств дрожания
В ровной шеренге столбов-фонарей.
Некий влюблённый свои подражания
Нежно читает подруге своей.
Мост у аптеки не раз это слыхивал,
Вспыхивал ярким румянцем фонарь.
Но Карапыщенко здесь не попихивал
Тех, кто пописывал томно, как встарь.
Сектор, влияньем его не охваченный,
Хочет подмять поученьем главред,
И, подбираючись к паре означенной,
Точит он критики злобный стилет...
Нет! Крестоносцу приходится спешиться.
Не дописал я про это листа.
Пусть продолжают влюблённые тешиться,
А Карапыщенко рухнет с моста.

На бору клинописные прориси
Хороводили нас дотемна.
Ближе к полночи вышла на промысел
Кистепёрая рыба Луна.
Неразгаданно-тайное, древнее,
В иероглифах дальних светил,
Стыло небо над нашей деревнею.
Разливался туман, словно Нил,
Обещая обильными росами
Украшать пробуждение трав,
Где зари малахитово-розовый
Выползает неспешный удав
Из трепещуще-млечного зарева.
Воздух был настороженно-тих.
Разбредались стога динозаврово
По отаве лугов заливных.
Светляками вздыхали растения.
Не кромешной была темнота.
И молитва о рае потерянном
Неотмирно просилась в уста.