Перенесено на конкурс Седьмая пятница - 149: сам себе философ

Я хотел бы жить в пустой комнате,
Где из всей мебели - одна раскладушка,
Где за окном - только ночь и колокол.
Я желал бы иметь отдушину.

Я не имел бы жену, простую и примитивную,
Не имел бы довеска в виде машины и дачки.
Я вывел бы Афродиту из тины,
И пошел бы с нею гораздо дальше.

Я жил бы заметно, я умер бы громко.
При непосредственном правительственном участии
Я рассыпался бы по переулкам с медным грохотом
На самые мелкие неописуемые части.

Никто меня не собрал бы помалу
Ни помелом, ни бородой человечьей.
Я хотел бы, чтобы жизнь меня ломала
Совершенно свободно, не стукая о вещи.

Перенесено на конкурс Седьмая пятница - 149: сам себе философ

Не бил лежачего. Не крал у сироты.
Всему учен. Всем нужен. Всем доволен...
И вот уже не разумеешь ты,
Как ты, мой друг, душой серьезно болен.

Душа - как камень для семян любви:
Пусть это даже лазурит и яшма,
Ее плато и острые углы
Так много всходов угашают зряшно!

Довольны мы. Работою. Собой.
Своей семьей - за вычетом разладов.
Но разум наш - пещеры лаз слепой,
В себя вмещает пауков и гадов.

Нам невдомек, как наше сердце зло.
О доброте мы вторим за Вольтером,
И все, что в нашем сердце проросло -
Для лицемеров может стать примером.

В слепом стремленьи досягнуть вершин
На рост тщеславья растопляем снеги,
И прозябают в язвинах души
Иронии болезненной побеги.

Живём! - И у преддверия могил
Раскаянье души не потревожит:
- Не обирал... Лежачего не бил... -
И одного себя сгубил - быть может...

Из пункта А до пункта Б (тема 1: Достучаться до небес)

Колотит сердце бешено под рёбра.
Идём из пункта А до пункта Б.
Приклад удачно по руке подобран,
Хорош и в рукопашной, и в стрельбе.

Вон, первые мелькнули моджахеды.
Остановиться дан безмолвный жест.
Затворами – залогами победы,
Ключи от неба клацают окрест.

Ощерившись, щетинистые волки, –
В ущелье жизнь дороже всех наград! –
Мы в деле не монашки-богомолки,
Но и они - не суфиев отряд.

Они кричат хоралом многих терций:
– Аллах акбар! – а мы: – Христос воскрес! –
Но истина одна, и только сердцем
Возможно достучаться до небес.



Приручить дракона (тема 2: Как приручить дракона)

Я знаю все повадки хомячков,
И преданность собачья мне знакома.
Я сердцеловка не из новичков,
Но как непросто приручить дракона!
Его упругой бронзой-чешуёй
Отражены Амура злые стрелы.
Амур назад вернулся чуть живой,
Поджаренный, местами обгорелый.

Дракон не слон, пожалуй, накормить,
Тем обольстив, гораздо будет проще!
Но я ошиблась. Некого корить,
Что к изыскам глухи драконьи мощи.
До сердца не найти в желудке тракт
Нагруженным припасами обозам.
Напрасно стряпать яства до утра,
Надёжный путь кухарками оболган.

Тут хитрость нежно-женская нужна!
Премудрые советчики считают:
Коль хвалит мужа верная жена,
Любые льды от солнца ласки тают.
Хвалебный подключила интеллект,
А по контрасту гневно порицала
Драконьим жаром пышущих коллег,
Но идол не дозрел до идеала.

Что делать? Горизонт дракона пуст,
Пред ним все звери – мелкие букашки.
Бегу, а звуки сыплются из уст,
И поджигают с рифмами бумажки!
Дракон! Не избежать тебе семьи!
Увидь себе подобное в пустыне!
На мне растут из бронзы чешуи,
И я сама... дракониха отныне!



Непогода (тема 3: Человек дождя)

Я собою не владею,
Я с собою не в ладах.
Всей душой увяз в воде я,
И кругом одна вода.

Капель звонкие монисто,
Яркий танец струй дождя.
Мне бы Богу помолиться,
Только стыдно и нельзя.

Хмарь советской непогоды,
Пятилеток маята,
Хмель потопа - воды, воды,
По усам, да мимо рта.

Возвышает отрицанье
Каждодневной чепухи,
Но в уньнье, словно камни,
Тянут тяжкие грехи.

Где-то ждёт меня расплата.
Я привык в дождливой мгле
Представлять себя пиратом
На разбойном корабле.

Распустив по ветру леер,
Размышляю о долгах,
И повсюду - Ленин, Ленин,
На проспектах и деньгах.

Злой купюры непогода
Водяной рисует знак.
Человек - звучит не гордо,
Человек - звучит никак...



Моя правдивость (тема 4: Персонаж барон Мюнхгаузен)

Сегодня говорил с Наполеоном
О тактике в безъядерной войне.
Вчера стрельнул у дона Корлеоне
Сигары две. Доволен был вдвойне.
Назавтра тема диспута с Эйнштейном –
Сухая относительность длиннот.
Шекспир о рифме попросил, потея,
И я ему ответствовал: "Why not?"
Есть у меня перемещений право
Меж точками событий и времён.
Кто дышит за стеной? Апостол Павел,
А может быть, исхода фараон,
Атилла, Александр Македонский,
Старик Гомер, или Омар Хайям.
Я обошёл весь мир, большой и плоский,
С загибами у карты по краям.
Правдивостью своею постоянной
От всех честнейших уходя в отрыв,
Пересчитал все рёбра астролябий,
Все глобусы снаружи и внутри.
Чуждаясь тусклой плоскости Вселенной,
Я вхож к седому богу в кабинет.
В меня вперяя взгляд проникновенный,
Устами, коих ласковее нет,
Сказал тот человек усталый, старый:
"Фальшивы все, и кайзер, и комдив,
Здесь изолгались даже санитары,
И только ты, Мюнхгаузен, правдив!"



5. Раздвоение личности Джокер "Две пилюли" (по фильму "Матрица")

Еду ль в пролётке проспектом ночным,
Трактом вечерним пылю ли,
Воспоминанием помню двойным
Красную с синей пилюли.

Пунша из чаши горящей испить,
В модном салоне рассесться
Не возбраняет мне прошлого прыть,
Здесь я коллежский асессор.

Утром - подмена грядущего дня:
В круге, описанном Дантом,
Вязкая будущность будит меня
Космобригад интендантом.

Сёла пустынные и города,
Тюбики от космокорма,
Грубые лица я вижу тогда
По космопорту знакомых.

Вновь засыпаю, и, будто в обвал
Прошлого захоронили:
Полька, мазурка, волнующий бал,
Туры задорной кадрили.

Кто ты, бездушный Морфей-оккупант?
Кто я, о Морфий-агрессор?
То ли я хмурый седой интендант,
То ли коллежский асессор?

Он не откликнется, в чёрных очках
Мой визитёр позапрошлый.
Он затерялся в зыбучих веках,
В пикселах матричных крошев.

Помню, пилюли в руке протянул:
Синий ли, красный ли выбор?
Красное - Плиний, Платон и Катулл,
Синее - дальняя выбель
Смутных фантазий, влекущей мечты.

Я разместил их в утробе,
Пару наживок, таких непростых,
Одновреме́нно и обе...

Попадёшь в монастырь, или в дом сумасшедший,
Одинаково всюду, титан и плебей,
Словно в сельву врубаясь широким мачете,
Послушания ищут в тебе.

Я сбежал на окраины тёмной Вселенной,
Я кружился орбитами тысячи Солнц.
Но велели везде становиться шеренгой
И реальность, и дрёма, и сон.

Ирреальность преступного непослушанья
Прописалась в учебниках дальних планет.
Там учитель шагал, словно цапля, внушая
Лягушачьей послушности бред.

Я свободы искал в кроманьонских пещерах,
И, разреженным воздухом смерти дыша, –
На больных пустырях, одичалых и серых,
Словно пса неживого парша.

На руинах вандалом разрушенных капищ,
В коридорах, где выход – души не видней,
Я носил молодой непослушности камень
За простуженной пазухой дней.

Проклял мир целлулоидно-плоских красивых,
Свято чтущих кармический свой идеал.
И услышал я голос: "Что ищешь, о Иов?
Не Меня ли в пути потерял?"

На конкурс "Седьмая пятница - 148: этот фантастический мир..."

I

Они уходили по светло-лиловому трапу,
Намеренно зная, что путь их опасен, далёк,
И, словно боксёр, зажевавший надёжную капу,
За ними разверзнутый зев закрывал звездолёт.

Корабль качнулся, развеяв снега на причале.
Морозно скрипели больших парусов леера.
В серебряных тогах старейшины молча стояли,
А в небо всходило светило угасшее Ра.

II

Сто пятый лунарий отсчитан от времени старта.
Пора просыпаться, приспели благие труды.
На гамма-планету серьёзная сделана ставка
В далёкой системе у новой горячей звезды.

Отстреляна капсула с группой экспертов-учёных.
Их главная клятва - шагнув в пра-земное вчера,
Отрадную весть привезти для семей обречённых,
Для скорбных старейшин под меркнущим обликом Ра.

III

Поток информации в недра хранилищ струится.
Здесь рощи и долы, и полный огнём эмпирей,
Стада мастодонтов и грубые детские лица
Живущих на гамма-планете простых дикарей.

Бурение грунта сердца веселит несказанно:
Полны эти недра несчётных хранилищ добра.
Вчера наблюдали на горном плато стегозавра.
А в небе звезда - словно юное жаркое Ра.

IV

К отлёту готовясь, подумали: что за потеха -
Хранить эти фуги и копии старых картин?
Очищена напрочь для новых чудес картотека,
Из гамма-планеты прелестный навит серпантин.

Текут йоттабайты отлаженной звёздной программы:
То реки, то долы, то хоботных стад веера,
Глаза дикарей, безнадёжно глупы и упрямы,
В зрачках отражают блескучие сполохи Ра.

V

Несчастный корабль! По ошибке нелепой затёрли
Нужнейшие коды, сбоит навигации блок.
По звёздам блуждая дорогою дальней, не торной,
Несут отщепенцы счастливого мира оброк:

Видения гор, полноводые пресные реки,
Могучие недра, шерстящие сельву ветра,
Загонщики дичи - носители шкур, имяреки,
И в море широком - лучи отражённые Ра.

VI

Сто тысяч лунариев пройдены вспять тихоходом.
Пять тысяч лунариев здесь не ведётся журнал.
Часы созерцания отданы снам и охотам
Далёких приматов в расселинах сумрачных скал.

На автопилоте в заботах рутинных, бытийных
Всё глубже в сознании странного фильма игра.
И кажется даже, что в холле неяркий светильник
Лучи испускает подобно нетленному Ра.

VII

Вернулся корабль! Тот самый, что прадеды ждали!
Из мрака Вселенной к причалу нырнул звездолёт.
Встречайте героев! Готовьте цветы и медали!
Сейчас обнадёжит старейшину главный пилот!

Но, каждый дубину зажав в волосатую лапу,
На мёрзлый причал из заснеженного серебра
Сходили приматы по тёмно-лиловому трапу,
Молчком озираясь на уголь угасшего Ра.

Заметает снегами угоры,
с каждым часом белей и белей.
Забывается сумрачный город
в белизне молчаливых полей.
Гладкий зимник, холмы, перелески,
на блесну снегопада улов -
словно скол Ферапонтовской фрески,
словно скатерть, что выткал Рублёв,
светлый Троицын стол накрывая.
А простор неотмирный каков!
Ни тебе дребезжанья трамвая,
ни протяжных и нервных гудков.
Тишина.
Только зыблется где-то
на краю убелённых миров
заплутавшее в памяти лето
лёгкой дымкой погасших костров.
Тонут в пух кристаллический лыжи.
Белым флагом - над стогом слега.
Может, ангела нынче увижу
белым спутником в белых снегах?
Здесь бы в келлии жить-подвизаться,
Бога искренне благодаря
не за прелести цивилизаций,
а за буквицы из букваря.
Но настигло -
и здесь за угором
вперекор этой зимней красе
пробегающим в сумерках вором
зачернела полоска шоссе.
Завывают машины контральто,
и помыслишь в себе сгоряча:
дурно пахнущий промельк асфальта -
словно в спину протяжка бича.

На конкурс "Зимний безлимит!"



Доломитова изморозь окостенелой земли.
Еле-еле снежок завевает в холодных пространствах.
Колкой крупкой позёмки перроны пустующих станций
Амальгамы звездчатых пузырчатых луж замели.
Будешь брать иль не будешь в скучающей кассе билет –
РЬяный ветер приносит душе новогодний привет.

Ясный вечер, огонь неторопко трещит в камельке.
Новогоднее чудо, как будто, ещё не избыто.
Выходя на крыльцо, видишь: свет на снегах от избы-то
Акварелен и сказочен, будто рождён не из быта.
РЬяный ветер несёт от метелей повестку в руке.

Фонари сквозь летучий, налипчивый снег не видны,
Ехать в гору ли, под гору - кажется: всюду равнина.
В плотной воздуховерти мерещится вздох исполина,
Разрывающий лёгкие тёмной густой тишины.
А наутро – спокойствие, синие дали ясны,
ЛЬдистый иней на ветках - предвестие близкой весны.

– А ведь эта старуха опять летала! Вот те крест! – божилась на паперти профессиональная нищенка Купидонова, колупая нестриженным ногтем мёрзлую мелочь в пластиковой баночке из-под сметаны.
– Что ж ей не летать? Её грехи к земле не тянут, – протянул на манер юродивого блаженный бомж Митрич, почесав нахлобученный перпендикулярно оптической оси единственного не запухшего глаз треух.
– Да и у нас, поди, грехов не больше! Когда ж грешить? – визгливо прошамкала монастырская приживалка Миропиюшка, облаченная в чёрный плат и лисью доху, пожалованную ей раздобревшей матушкой-попадьёй.
– Для греха завсегда время найдётся, хучь в гробу, был бы человек живой! – рассудительно вставил коренастый квадратный инвалид Нетудышников, разворошив прокуренную рыжую бороду узловатыми крепкими пальцами.
– Нешто ты в гробу, аки подвижники, почиваешь? - ласково съязвила Миропиюшка, развязывая узелок с приготовленной обеденною снедью.
– По нонешнему времени где сидишь, там и гроб. Тока жди, когда накроет! – философски парировал Нетудышников, доставая из-за уха замятую, сыплющуюся табаком, папиросу.
– Нам с насиженного места не сторнуцца, – плаксиво прокурлыкала Купидонова, ссыпая подсчитанную мелочь в грязноцветный ковш вязаной митенки, - где ж на других-то местах отыщуцца благодетели? Рази что костылём по затылку от нашего брата схлопочешь!
– Тебе и надо! - окрысился вдруг на соседку задремавший до поры Митрич, - Не иначе, как ты мою баночку намедни спорознила себе в карман, пигалица клешнятая!
– Она, она! – чересчур поспешно для независимого свидетеля подхватила лисохвостая приживалка, простирая длань на манер боярыни Морозовой, при сём едва ли менее грозно сверкая западшими очами. В другой руке была зажата и пламенно притиснута к груди недочищенная таранька.
– Цыть, окаянные! – взвыл как контуженный Нетудышников, – Я тут самый пострадавший. По причине моей весомой комплекции, доходы мои обратно пропорциональны площади моих персей и чресел! Кабы вас тут не стояло...
– Да тебе б с твоим школьным курсом математики и гроша ломаного не подали, Лобачевский недострелянный! - гавкнула, подвигаясь на расстояние, недоступное для костыля инвалида, Миропиюшка. Маневр её, однако, не оказался удачным: опасно приблизившись к мадам Купидоновой, лисохвостка схлопотала по постному плату авоськой со всяческой скоромной требухой. Потёки от лопнувших сырых яиц в одночасье застлали ей пылающие очи.
– Ах, ты так? – булькнула желтково-белковой поливой вспылившая приживалка, – Получай же, Лотова жена, серу и камение на свою окаянную плешину!
Грём земли, пролетев мимо ловко увернувшейся нищенки, угодил аккурат в незаплывший глаз Митрича, так что тот, ворочая конечностями, как тонущий в болоте экскаватор, утратив благообразное сходство с житийными юродивыми, почал крушить всё вокруг, сдабривая сии геростратовы потуги изречениями, непечатными даже для третьесортных окраинных заборов. Квадратный инвалид, подобно достославному мушкетёру Портосу, подхватив замуcоленую перевязь левой руки, правой ловко фехтовал по трём направлениям сразу крепким дюралюминиевым костылём, облупляя с него последнюю краску о головы и спины подельников. Миропиюшка, вся вобравшись в лисью доху, отринув постную тараньку, мельком запускала руку в карманы драповой пальтушки мадам Купидоновой, меж тем как та тщетно пыталась сыскать под крепко повязанным платом крашеные седые волосья товарки...
Над внезапно вспыхнувшей сварой пролетела, в очередной раз, старуха Ползухина, молчаливо регулируя высоту подъёма над землёй закрылками из передачек в хоспис и детский приют. Через открытые форточки города, в унисон происходящему, неслись звуки популярной передачи Андрея Малахова "Пусть говорят". Мир, как всегда, был преисполнен гормонами.

Снежком присыпана равнина.
На ней следов чернеют пятна.
Но слишком всё непоправимо,
И счастье слишком невозвратно.

Не позовёшь – не скажет эхо,
В какие заплутала дали
Чета из радости и смеха,
Незамутнённости недавней.

Клубятся тучи низко, низко.
Слепит следов знакомый почерк.
Ты как предсмертная записка,
На ровном поле ровность строчек.

Но, выгорая под метелью,
Все буквы станут глуше, тише,
Освобождая обретенья
Любви заснеженные ниши.

Загладив рытвину и камень,
Равнина утвердилась снова
Свободными черновиками –
Не для меня, а для другого.

Ты навыкаешь пути бессловесных ям,
Зло принимать за добро, а добро за зло.
В оптике цейсовской неосторожно прям,
Сгорблен застольем, как ангельское крыло.
Сохлым репейником липнет твоя любовь.
Кажется солнышком крашеное в сурьму.
Ты сочиняешь истории про богов,
Обожествленью не веруя своему.
В сетке ветвей, словно пленная муха, день
Зуммером терпким жужжит у твоих висков.
Счастливо миновав гекатомбы дел,
К главному подвигу за полночь ты готов.
Плачущим пламенем зыбко горит рассвет,
Слёзы-слова роняя в мир тяжело.
Кто-то шепнул тебе, будто бы ты поэт.
Ты и поверил. С того-то всё и пошло...

.......Давно уже не летаю во сне. После тридцати, говорят, для человека это становится невозможным. А для меня и раньше представляло большую трудность. Полёт всё время выдавался напряжённым, на грани человеческих сил. Всегда для этого требовалось крестообразно, одеревенело раскинуть в стороны руки и во всём теле ощутить обречённость натянутой струны, вот-вот готовой лопнуть. От земли, или от той поверхности, которую мы считаем земной почвой во сне, удавалось оторваться совсем невысоко: на метр-полтора. Внизу были видны головы проходящих людей. Иногда кто-то пытался схватить за ноги, удержать. Но зато потом - полёт был стремительным, неуправляемо быстрым. И почти всегда, если окончание сна не забывалось, заканчивался падением в грязь.
.......Меня не интересуют глубокомысленные истолкования, которые могут дать последователи Фрейда и прочие, именующие себя дипломированными психотерапевтами, астральными душевидцами, умелыми дешифровщиками снов. По жизни я обнаружил, что подобные полёты не были свойственны мне одному. Многие почему-то летают во сне именно так.
.......Школьный курс физики подбросил как-то олимпиадную задачку: с какой скоростью должен бежать по воде человек, чтобы не утонуть? Видел я и в Интернете попытки тибетского монаха пробежаться по поверхности воды, правда, посредством гати из лёгких дощечек, подстеленной под быстрые ступни. Шустрые малые могут это повторить, более или менее успешно. Физика земных процессов этому не противоречит, не запрещает "хождение по водам". Так что одно Евангельское чудо человеки и человечки теоретически, а отчасти и экспериментально, научно обосновали. В добрый час!
.......Иное дело - полёты человеческого тела. Повседевная реальность далека от наших странных снов. Но сны, будто бы, ненаучным образом подтверждают давно случившиеся события. Многие, не достигшие тридцатилетнего возраста, крестообразно раскидывают во сне руки, чтобы в болезненном одеревенении, на пределе сосбственных сил, так что дыхание перехватывает тягчайшим спазмом, устремиться в небо. Хотя бы на полтора метра от земной тверди. Кто знает, почему?
.......... Вознесение случилось вслед за распятием...

Мария Аркадьевна Васнецова часто летала во сне. Но странным было не это. Изумляли её раз за разом последствующие пробуждения. То она раскрывала глаза в неестественно скрюченном положении на краю собственного шкафа. То обнаруживала себя за кухонным столом со скалкой в руках. Один раз даже в позе горгульи проснулась на балконе, при этом неведомо кому показывала непропорционально длинный язык.

С этим надо было что-то делать. Примочки с алоэ и медицинским спиртом не помогли. Приём того и другого в умеренных дозах внутрь также нимало не поспособствовал. Психотерапевтам, бабкам-ворожеям, профессиональным гадалкам на картах таро высшего аркана Мария Аркадьевна не верила. Оставалось одно: нанять частного детектива, благо мужем наша героиня к своим сорока годам так и не обзавелась.

Пинкертон, заказанный в частной сыскной конторе, выдался на славу. Усы Пуаро, проникновенный сострадательный овал лица мисс Марпл, эффектная причёска комиссара Каттани, а чуть ниже - немного косящие глаза лейтенанта Коломбо дополняли штатное удостоверение, жетон полицейской академии и внушительная пухлая папка разнообразных рекомендаций. Агент расставил в нужных местах жучки, скрытые видеокамеры, протянул потайные провода и, напоследок заговорщицки улыбнувшись, спрятался в платяном шкафу.

Потянулись длительные тягостные минуты ожидания. Сон не шёл. Наконец, Мария Аркадьевна забылась тяжёлым полудремотным кошмаром, где невесть окуда явившийся импозантный коммисар Каттани вдруг превратился в отвратную горгулью на краю шкафа, а воссевшая на Пуаро мисс Марпл погоняла резвого бельгийца васнецовской скалкой. "Где же здесь лейтенант Коломбо?" - вознегодовала во сне Мария Аркадьевна... и пробудилась.

К её радости, лежала она в той же позе, что и при усыпании, в собственной постели. Веяло свежестью. В разбитое окно врывался игривый ветерок, колыхая наполовину оборванные тюлевые шторы. Повсюду в комнате виднелись следы отчаянной борьбы. На подоконнике, усыпанный стеклянной крошкой, сиротливо склонился на бок башмак пинкертона. Ниже под батареей валялся, попранный горшком с геранью, жетон полицейской академии.

На столе Мария Аркадьевна обнаружила, к своему удивлению, написанную незнакомым размашистым почерком записку:

И, хотя Мария Аркадьевна ничего такого не помнила про Анапу, с той поры её странные полёты во сне и наяву прекратились.

Доктор Цырульников уснул за рабочим столом, склонив голову под казённый абажур ничего не выражавшей тускло-лимонной лампы. И вновь ему приснился странный полёт. Вначале он будто бы очнулся тут же, у себя в кабинете. Бестолково осмотрелся. Вдруг, оттолкнувшись ногами от затёртого толпами посетителей ковра, выпорхнул в открытую форточку, таинственным образом не задев её облупленные края. Полёт был стремительным, аж дух захватывало, а закончился неожиданным падением с головоружительной высоты в какую-то тину.

Тут доктора разбудила санитарка Безобразова и сообщила, что привезли по "скорой" женщину, актрису Кобылянскую-Завидович, рухнувшую в порыве отчаяния с моста в городской пруд. Цырульников, спешным шагом прошествовав в палату реанимации, приступил к штатным на этот случай процедурам и ковырялся долго, почти что до ночи. Когда жизни актрисы перестало что-либо угрожать, кроме зависти недоброжелателей да злопыхательства соперницы по сцене, молодой протеже режиссёра Амалии Лягушацкой, доктор удалился к себе в кабинет и уснул.

Сон почти что повторил предыдущее видение. Только теперь доктор, вылетев в форточку, помчался стремительно в направлении бурого здания с чадящей закопчённой трубой. То были корпуса местного промышленного гиганта, мыловаренно-парфюмерного глумовского комбината. Приземление случилось ароматнее, чем в прошлый раз, но влип летун куда как более капитально. Со всех сторон упавшего в некий чан доктора обволокла агарообразная полупрозрачная масса, чавкающая, хрюкающая и хлюпающая, как зав отделением Худобрыкина во время обеденного перерыва. Пробудился Цырульников вновь от настойчивого потряхивания за плечо. Заступившая на смену Безобразовой толстая санитарка Цветлоокович сообщила о новом несчастном случае. Мастер участка Курдюмпашаев, спасая упавшую в мыловаренный полуфабрикат поллитровку, сам чуть не захлебнулся, мало того, увлёк за собой в пучину опасной для здоровья жидкости коллег по цеху, технолога Петровича и стажёра Дубякина.

Цырульников проследовал знакомым коридором в ренимацию. Вынул из непослушных скрюченных пальцев мастера спасённую поллитровку, а затем, призвав на помощь весь наличествующий рабочий медперсонал, приступил к спасению незадачливых мылодайверов.

Под утро доктор забылся беспокойным сном. Смена его закончилась, но домой он идти не мог: ноги подкашивались. Так и уснул в кабинете, с той только разницей, что постылая лампа была выключена, абажур её более не светился зловеще-лимонным светом. Санитарка Безобразова, не по должностной инструкции, а из человеческого участия, сообщила ему через несколько часов о падении в канализационный люк зазевавшегося поэта Борзе-Милопукина. Всё случившееся, в общих чертах, снова совпало с цырульниковским сном.

Клятва Гиппократа побудила доктора на дрожащих коленках проследовать в операционную, где до обеда он ассистировал коллеге, суровому немногословному хирургу Вертокрутову. Вернувшись под вечер домой, ибо сон в рабочем кабинете внушал Цырульникову обоснованные опасения, доктор попросил домоправительницу, Фёклу Фоминичну Непейбетон, привязать себя к кровати, во избежание новых нежелательных вылетов в форточку.

В ту же ночь сторож платной автостоянки Опанас Тарасович Щуплобрыщенко видел, а после божился в том на Уголовном Кодексе, как из окна пятого этажа дома напротив вылетела железная кровать с храпящим на ней мужчиной и, нимало не мешкая, полетела в направлении зюйд-зюйд-ост. Не более, чем часом позже, неподалёку на перегоне Глумов-Шапкоглядов сошёл с рельсов местечковый пассажирский поезд...

На конкурс Седьмая пятница-147: картина

Видишь: дрожание жаркого полдня,
Кончики листьев струящимся светом
Овладевают легко и свободно
Нежною тенью, стекающей с веток.
Цедит цикад нескончаемый стрёкот, -
Если прислушаться - звёздные хоры, -
Алым и розовым устланный шёлком
Лепет лилейный, лишённый опоры.
Лепет опавших менад лепестковых,
Если присмотришься - душ человечьих.
Иней резных изразцов в известковых
Цельных колоннах, впускающих в Вечность
Ветер дорог и лучи горизонта,
Если приблизишься, лица откроет
Тех, кто на грани миров бирюзовой
Увещеваньем забвения тронут.
Щедро бросая на ветер минуты,
Истин сакральные танцы беспечны.
Холод хитонов, оранжевых утром,
Солнцем напитанных, вечером - млечных,
Алым цветком натирает им плечи.
Кожа души - это стих и молитва.
У водопада молчание речи
Режет воды на речения бритва.

На конкурс Седьмая пятница-147: картина

....................................................– Сад?
....................................................– Ну да, сад расходящихся тропок.
.....................................................................Хорхе Луис Борхес

В конце аллеи цветущих сакур,
берущих время в недвижный кокон,
неясный абрис большого сада
из тонких звонов подвижно соткан,
из тонких огненных колокольцев
минут, ушедших на грусть и жалость,
на рассужденья об общей пользе,
на чувств стремительных побежалость.

Ты, закалённый в огне и водах,
прошедший время, познавший славу,
ценивший волю и несвободу,
в тот сад ты можешь войти по праву;
платить ты должен одну лишь цену,
для всех пришедших цена одна лишь:
незамутнённым, святым и целым
последних грёз лепесток подаришь.

Не вспоминай же о том, что рядом,
о том, что было, о тех, что были,
влекомый нежным зовущим садом
в завесах яркой янтарной пыли
к тому пределу, где ветер, рея,
стирает память о нашей смерти,
где каждый путник тропой своею
уходит к свету или бессветью.

По пагубному примеру Торопыжки, завожу гнутою волшебной рукоятью свой Лес...



Куда уже нам до литсайтовских эльфов!
Глядится под ними наш брат муравьём!
В глубокой таверне с беконом и элем,
С жаровней и чадом, мы весело пьём!

Наутро, пирушке отчаянной рады, -
Напился любой, кто забвенья алкал! -
Мы в горы уходим, и тщательно клады
Скрываем в расщелинах сумрачных скал.

Рубины, корунды, и кварц, и шпинели,
Чудной малахит и честной изумруд,
Гранаты, что каплями крови алели
На грубых ладонях, мы пестуем тут.

Качаем, баюкаем словно дитяти
Полночную зыбку - с камнями мешок.
В недобрую пору - заметить некстати
Те радости, путник имел бы грешок!

Поймаем, утащим в глубокие норы,
Где жир от жаровни, где пиво и эль!
Где выход находит седым и нескоро
К холодному солнцу и отрок, и эльф!

Я помылся Head & Shoulders,
Johnson’s Baby применил,
и, очистившись душою,
был собою свеж и мил.
С тем на палубу я вышел
меж тропических широт,
дважды два сложил и вычел,
скушал постный бутерброд
с некошерною колбаской,
щуря глазки на волну.
Жизнь казалась просто сказкой!
Тут корабль пошёл ко дну.
Сразу все засуетились,
порасталкивали дам
и по лестнице скатились
к хлипким шлюпкам и кругам.
Угнездились как-то где-то,
сели задом наперёд;
спохватились, правда, где же
хулиган и обормот?
В полный рост поднявшись дылды
Вася Пупкин, мой старпом,
оборзел обозрел округи дымной
весь акулий пищепром.
И воскликнули матросы,
зря меня средь плавников:
слопать храброго непросто,
капитан наш не таков,
жив проказник и повеса,
нет, он выплыл, он гребёт-с!
Тут внезапно из-за леса
налетели Angry Birds,
а на линии прибоя
хоть сморкайся, хоть чихай,
дружной злобною гурьбою
плотно встали
Monster High.
Нет, друзья мои, подружки!
Если я не утону,
все повыброшу игрушки,
что живут в моём дому!
Monster High-ям - ноги в руки,
ни к чему мне их апгрейд,
и на старой Клаве Йцукен
Angry Birds нажму Delete!

Источник вдохновения ТУТ!

.............................................посвящается Галичу, которого, впрочем, не очень-то и люблю.

Проживала жизни интеллигенция,
Узелки имея в дали недальние.
Там ходила где-то в списках книженция,
Запрещённая к прямому изданию.

Поразмножена в ночи машинистками
На листочках не издательских кальковых,
Над Невою билась книжица истово,
И стояла, не сдавалась, над Калкою.

Все костры, её подруг порешившие,
Обходили стороной, не изранили.
А чтецы её, страну прогрешившие,
Кто в Америке читал, кто в Израиле.

Ни лица, ни письмеца, ни известия
От незнаемого книжицы автора.
Но стояла эта книжица лестницей
Из робеющего сартрова - в завтрово.

До Сарова - от границ арзамасовых,
Где был паломник убит под "колючкою",
К человеку - от движений культмассовых,
Что в отчётах расцвели закорючками.

Нам не верилось, а всё-таки движется!
Растопило солнце льды стародавние,
И раскрылась без стеснения книжица,
Запрещённая к прямому изданию.

Шевелила по-старушечьи калькою,
Все-то буквы по местам, строки горькие.
И стоянье вспоминала над Калкою,
Умирая по листам над помойкою.

......................"Жизнь невозможно повернуть назад" (С)

ЧАСОВЩИК

Ко мне приходили разные люди,
С которыми приключилась беда.
Философ, что зримость времени любит,
С часами песочными забредал.

Просил он просыпать песок обратно,
До первых шагов, аксиом простых,
Где были белее белые пятна,
И сердцу казалось - истина в них.

Входил и механик с тяжёлой ношей,
Пуды шестерёнок в арбе влача.
Просил он: "Не можно ли, мой хороший,
Избавить от времени-палача?

Хочу переставить в часах пружину,
Чтоб стрелки часов обращались вспять,
Чтоб старость, легко удаляясь, в спину
Дышала, не в силах жизни отнять."

С изящными атомными часами
Печальный учёный стучался в дом.
Не выдержав жизни главный экзамен,
Ловил он воздух открытым ртом.

Шептал он: "Военным мои открытья
Машиною смерти стали служить.
Нельзя ли назад отмотать событья,
Чтоб жизнь без открытий этих прожить?"

Да что же вы, граждане, в самом деле?
Один, по прошествии долгих лет,
Быть может, отвлекшийся на дуэли,
Ко мне никогда не входил поэт.

Всегда без поэтов сцена немая
Просящих в былое нырнуть внадсад.
Ведь только поэты здесь понимают,
Что жизнь невозможно вернуть назад.

***
.................................Конкурсная тема "Сон во сне"



Восемнадцатое мгновение во сне

Мне снилось, что я Штирлиц, что я сплю,
Склонив устало голову к рулю.
И снится мне блаженное во сне,
Что Габи Набель улыбнулась мне,
Сто Клаусов спихнул мой "Вальтер" в пруд,
Профессор Плейшнер осторожен, крут,
А в створе лыжной гонки пастор Шлаг
Проносит первым наш советский флаг.
Прервался сон. Проснулся я во сне,
Вдруг Борман справа подкатил ко мне.
Тут слева Мюллер: "Штирлиц, тук-тук-тук!
А вас я попрошу остаться, друг!"
Как хорошо, что я во сне билет
До Магадана взял радистке Кэт,
И рацию отправил вместе с ней!
Теперь меня - поди уразумей,
Поди в подвал гестаповской запри!
Я светел и спокоен изнутри.
С такою мыслью снова я уснул,
Как спит в загоне утомлённый мул,
Сон грудой спичек высыпался в мозг.
Я спички долго разбирал, как мог.
И в результате умственной игры
Сложил четыре рожи... "Школяры"*...

*это название нашей команды. А для посыла на конкурс оно было заменено неопределённым: "Или три..." ))

Не каждый шанс имеет мужество
Одалживать себя у века.
А в зимнем парке зябнет музыка,
Адажио стеклянных веток.

И мы, в напев её влюблённые,
То виртуозный, то невзрачный,
Полу-земные, просветлённые -
Почти что воздуха прозрачней.

Сквозь блёсткий свет друг к другу тянемся,
Морозный отсвет проникая.
Полу-небесная ботаника
Венчает чудными венками.

Как будто мы в забытом поезде
В купе одном куда-то едем,
И в том, что в первый раз знакомимся,
Не объясняемся соседям.

Полу-волшебная механика
Смешные крутит шестерёнки.
И жизнь в тяжёлом подстаканнике
Рождает звук дуэта тонкий.

Спасибо музыке продлившейся
За то, что вечно память нежим
Любви, оставшейся несбывшейся,
Дыханием оледеневшим.

.............................................Это какая улица?
.............................................Улица Мандельштама.
........................................................О.М.
Сколь душно нежен Мандельштам!
А Пастернак свежо инаков.
На них не напасёшься тайн,
на Осипов и Пастернаков.
На них не напасёшься нар,
речей, пропитанных карболкой,
они - неходовой товар
карбункулов в оправе колкой.
Они - как чаши на весах
ростовщика в ладони потной,
как песах, тонущий во псах,
побег грошовой подворотней.
Они затменья не ясней
для тех людей, что всех счастливей,
где молот-серп, не Моисей -
водитель посуху и в ливень.
Они - минувший тучный век,
соединяющий в пролётке
не пролетарский плач и смех,
и взор, то огненный, то кроткий.
За гордый взгляд, за скорбный стих,
за всё, что лишь пророкам снится,
чермной поток смывает их, -
не фараона колесницы.
Их жизни вычитал с листа
червеобразными перстами
вне Моисея, вне Христа
любимый вождь, учитель сталин.
Песок отмеренных минут
течёт. Гудит рабочий улей.
Их именем не назовут
ни школ, ни кораблей, ни улиц.
И лет, должно быть, через сто,
роняя в смерть осадок тощий,
Эратосфена решето
просеет их из пыльной толщи.

В старый рюкзак уложу ботфорты.
В термос налью под завязку рома.
Соль соскребу со стенок реторты,
Что с заповедной силой знакома.
Соль, что уводит в лианы леса,
Спутанной корнем воздушным чащи,
В сумрак, где папоротника завеса,
Пажитник и молочай горчащий.
Всё здесь смешалось странною флорой,
Запад с востоком, тропики с тундрой.
Пряные травы помнят историй
Больше, чем старец древний и мудрый.
Дольше, чем веянье колокольцев,
Свист барабанов в пагоде древней, -
Память хранят древесные кольца,
Дом баобабов тысячедверный.
Вот и выводит к морю тропинка -
Свойственно соли стремиться к соли.
Взморья взъерошив дюнами спинку,
Море своё запевает соло.
Под заунывный чаячий гомон
Глухо гремят прибоя тамтамы.
Ветхий маяк, как солнечный гномон,
Час отмечает элементарный.
Час расставания, час надежды,
Час пробуждения, час истомы,
Час пребывания где-то между
"Я не вернусь" и "Я буду дома".
Волны литые взмыленной давкой
Грубо теснятся о камни мола.
Море влечёт антикварной лавкой
В радуге влажного ореола.
Эй, ростовщик! Говори, что дальше?
Там, в глубине, в запасниках душных,
Чёрной жемчужиной, сном тридакны,
Я оставлял в залог свою душу.

Склонный творить иную реальность,
Где плутовато душа блукает,
Скромный поэт презирать банальность
От инкубатора навыкает.

Призрачных мыслей чёрные дыры
Строчка за строчкой, мало-помалу,
Новой поэзии командиры
Неукротимо вносят в анналы.

С ними и мы, побоясь остаться
Где-то в тени, вдалеке от света,
Непререкаемою константой
Воспринимаем века приметы.

Смело вплетая в вещие кудри
Ветви оливковые эпохи,
Препобеждаем ежесекундно
Лица и лики, ахи и вздохи.

Пишем взахлёб, не щадя чернильниц,
Лишь бы земной похвалы хватило,
Воспламеняем в нишах курильниц
Новые сумрачные светила,

Рифмами суетными несёмся,
Квохчем поэзами киловаттно...

Нет ничего банальнее Солнца,
Но без него, увы, темновато.

Как говорил конфузливо Конфуций,
коль речь его переиначить в стих,
добросердечья ключ не в Божьей руце,
а в нас самих.

Коль отрок ты добросердечный самый,
не прогоняй от ложа комаров,
чтоб им не потревожить папу с мамой,
и будь здоров!

Когда же добредёшь ты до могилы,
всегда носи с собой вязанку дров,
чтоб путников согреть имело силы
тепло костров.

Вдвое моложе и втрое напыщенней,
Чем состоятельный Глумова мэр,
Малотиражки главред Карапыщенко,
Литературе служенья пример.
Между редакции снулыми тётками
Он обличает с утра неспроста
Рифмы избитые, тропы потёртые,
Дактиль, лишившийся слога-хвоста.
С кресел, лоснящихся сальными спинками,
Кресел навроде колов для голов,
Спугнута им поэтесса Былинкина
И начинающий критик Хамлов.
Низко унижен прозаик Петровичев,
Вздёрнут за лыч эссеист Плешунов.
Каждый чудак, Карапыщенко троллящий,
Будет назавтра ходить без штанов!
Вечер. Бледны электричеств дрожания
В ровной шеренге столбов-фонарей.
Некий влюблённый свои подражания
Нежно читает подруге своей.
Мост у аптеки не раз это слыхивал,
Вспыхивал ярким румянцем фонарь.
Но Карапыщенко здесь не попихивал
Тех, кто пописывал томно, как встарь.
Сектор, влияньем его не охваченный,
Хочет подмять поученьем главред,
И, подбираючись к паре означенной,
Точит он критики злобный стилет...
Нет! Крестоносцу приходится спешиться.
Не дописал я про это листа.
Пусть продолжают влюблённые тешиться,
А Карапыщенко рухнет с моста.

На бору клинописные прориси
Хороводили нас дотемна.
Ближе к полночи вышла на промысел
Кистепёрая рыба Луна.
Неразгаданно-тайное, древнее,
В иероглифах дальних светил,
Стыло небо над нашей деревнею.
Разливался туман, словно Нил,
Обещая обильными росами
Украшать пробуждение трав,
Где зари малахитово-розовый
Выползает неспешный удав
Из трепещуще-млечного зарева.
Воздух был настороженно-тих.
Разбредались стога динозаврово
По отаве лугов заливных.
Светляками вздыхали растения.
Не кромешной была темнота.
И молитва о рае потерянном
Неотмирно просилась в уста.

Коль я проживу сто лет,
Вы вряд ли меня поймёте.
Пока ещё мой скелет
Живой подчиняется плоти.
Танцует в руках страстей
Послушной марионеткой.
А смерть - она без затей,
Положит в ящик с пометкой,
Что этот-то вот такой,
Что жил тогда-то-тогда-то,
И - стопка за упокой,
Накрыта хлебом под датой.
К чему мне вино и хлеб,
Когда я повязан тленом,
Когда я положен в склеп
Отвергнутым и смиренным,
Иль жизни остаток-тля,
В глазницах зрачок не меток,
Пособием станет для
Оболтусов и нимфеток?
Пока твой не склёван след
Железною птицей века,
Танцуй, мой живой скелет!
Don't worry, марионетка!

Я поверил во сне, и уверенность эта крепла,
В то, что сердцу под силу, когда бы его биенье
Раскачало во мне, разломало грудную клетку,
Стать вольнее орла и стремительнее оленя.

Я поверил, что мир, перевязан тонкою нитью
В пуповине надежд, не навечно Богом отторгнут,
Он ещё позовёт, и случатся ещё событья,
До которых никто не укажет дороги торной.

Словно сноп на серпе, словно жернов, что зёрна мелет,
Словно прах на гумне, возметаемый дланью ветра,
Я поверил в себе, но в себя я ещё не верю,
Да и кто подтвердит, что оправдана эта вера?

Поезда приходят на вокзал,
Веяньем времён напоминая,
Будто я родиться опоздал,
Будто жизнь ждала меня иная:
Будто я хотел явиться там,
Где восхода розовая глыба
Приближалась к древним городам
Шпалами и рельсами Транссиба,
Будто проступала тень моя
В кожушке, а рядом - тень подружки,
На перронах, в дальние края
Провожавших с музыкой теплушки.
Будто тепловоз, боками бур,
Вязнущий во времени нескором,
Увозил отряд на Байконур,
Где я в списках числился дублёром.
Будто вместе, добрые друзья,
Простенькой чужой гитаре рады,
Ехали - и с ними ехал я -
Стройки века строить стройотряды.
Духовых торжественная стать,
Точкою поставлены литавры.
Мы не опоздаем подрастать
Под шинели, робы и гитары.
Что фанфары? Только звук и медь.
Что нам слава? Только лыко в строку.
Мы не опоздаем умереть,
Значит, рождены мы тоже к сроку.

....................................Ревёт сынок. Побит за двойку с плюсом.
.............................................................Саша Чёрный

Опоздал ребёнок в школу,
Был он ростом очень мал,
Ну, а ранец нёс тяжёлый,
И, в итоге, опоздал.
Дальше, слышишь, новостёнка
С сайта shkola/точка/com:
Сердобольная вахтёрша
Обозвала дурачком,
Завуч пнул его указкой,
Дылда злой щелбан припас,
И оконную замазку
Подложил на стульчик класс.
Был зачёт. Не знал билета,
Без причины хохотал.
На ковре его директор
В сладкий блинчик раскатал,
Наложил начинки чутко,
Добрым словом, напрямик...
Шёл по улице малютка,
Нёс родителям дневник.
Чтоб потом, в конце недели,
Злыдни все до одного
На собрани-и-и ели
Папу с мамою его.
Вот таковский лоск и глянец!
Эй, родитель! Будь умней!
Собирать тяжёлый ранец
Первокласснику не смей!
Пусть забудет про излишки
Вес, зависящий от нас,
Чтобы бедные детишки
Не опаздывали в класс!

Койку здесь не заправляет
Симпатичный пионер,
КГБ не заставляет
Прославлять СССР,
Не потешат нас пирушкой
Пролетарии всех стран,
Где выходит с деньгокружкой
Грязный нищий Овсепян,
Чтобы к гражданам унылым
Обращать немой вопрос,
Чтоб, бацилла за бациллой,
Рассыпать туберкулёз!
Нам и так довольно плохо
В долгий кризиса излёт,
Так ещё бацилла Коха
Экономику грызёт!
Прописался к нам нелепо,
Никогда не сыт, не пьян,
Грязный плут, агент Госдепа,
Вечный нищий Овсепян!
Не сидится дурню дома,
С ним столкнуться - будь здоров!
Умер булочник Пахомов,
Умер стрелочник Петров.
Этак, поздно или рано,
Вымрут все до одного!
Я из нашего романа
Скоро вычеркну его...

Ты знаешь, куда уколоть булавкой,
Чтоб боль была коротка.
Так солнце, росы золотая влага
И белые облака
Во имя коллекции пополненья
Уходят в небытие.
Не тронутой тленом твои коллеги
Увидят меня в стекле.
Пыльца моих крыльев, не угасая -
Где крапинка, где овал,
Напомнит и скрасит вечер тот самый,
Когда ты меня поймал.
Я больше не буду мечтать о лете,
Всю душу оставив - там.
Но пусть не обтреплются сто столетий,
Сияя на радость вам
Средь пыльных дорог бесконечных полок
Крыльев моих края,
В коробочке, милый мой энтомолог,
Буду уже не я.

Цветаева оттаяла
от крио-сна эпохи.
Не чудо ли, не тайна ли,
не диво ли в итоге!
Пока эпоха льдинами
пригорки затирала,
холмы неисследимыми
душила одеялом,
пуховыми подушками
на горы налегала, -
живою, не придушенной
под чуждое лекало,
фонтановыми брызгами,
кометою искрящей,
для всех, кто были близкими -
живой и настоящей:
вкусить губами влагу бы,
и - в рост, цветами к Солнцу! -
елабуга, елабуга,
твой благовест несётся;
не змейкой сердобольною,
что свёрнута петлёю,
а песней колокольною
над родиной-ветлою
плывёт она обеднею
осеннею Москвою
с запискою последнею:
не хоронить живою.

Есенин в розовых берёзках -
хрестоматийный наш лубок,
когда в делах и рифмах хлёстких
поэт был более глубок.
Затем и глаз поэту выбит,
что слово поперёк легло,
что во главе никчёмных выгод
стоит безгласие его.
Кумач качается над гробом,
по нём общественность скорбит
в невопрошании удобном:
зачем, и кем, и где убит?
Больную речь толкает троцкий
биндюжный танец танцевать,
и люд с покорностию скотской
идёт поэту целовать
холодный лоб в сусальных блёстках,
и разбредается молва,
теряя в розовых берёзках
поэта резкие слова.

Маяковский садится в бричку,
зажигая на присных блики -
у него такая привычка,
чтобы рядом сновали брики.
У поэта такая шалость,
чтобы подле, за стенкой тонкой,
гомонили, пили, сношались
и бросали бы души в топку,
чтоб летали ножи не мимо,
чтоб в душе зацветали раны.
Так привычно для мещанина,
что на кухоньке тараканы,
так привычен кошель богатым,
шансонье - канкана синкопы,
так привычны к своим лопатам
молчаливые землекопы,
так стальной струе одиноко:
вырываясь из злого горна,
этой лаве нужна опока,
чтоб в деталях застыть покорно.
Оттого-то холодно-плоской
запылённой обложкой книги
имя жаркое - Маяковский -
оттеняют и гасят брики.
Словно месседж, посланный в личку,
в двадцать первый век окаянный,
Маяковский садится в бричку,
злой окалиной обуянный,
а в опоке соседних комнат,
в мелкотравчато шумном гуле
пролетарская непреклонность
отливает шальную пулю.

+16. Смотреть по прочтении стиха!

Профессор Гнидич съел таблетку,
Потом штук пять, как я люблю.
Потом он встал на табуретку
И прикрутил к крюку петлю.
Покуда наполнялась ванна,
Он бритву нежно поправлял
На коже старого дивана,
И представлял, как в лоб стрелял
Из дедушкина револьвера,
А может - в грудь, или в висок.
"С балкона сверзнуться - химера!" -
Вещал рассудка голосок:
"Вот лучше, сразу - много газу,
И сам - в духовку головой..."
Включилось радио, зараза,
И в нём "Спасибо, что живой!" -
Запел Высоцкий вдохновенно.
И - дверь закрыта на балкон,
И - резать расхотелось вены,
И - выплюнул таблетки он,
Жуир, капризник и повеса...
Главе последней дан отбой!
Так мной придуманный профессор
Покончить не сумел с собой.

Скрежещет век серпом по молоту,
О крест скребётся полумесяцем.
Когорты строятся по-новому,
Но их вожди всё так же бесятся.

Писать в альбомы аккуратными
Стихи - никак не получается.
Придавлен воздух зиккуратами,
Большая жертва намечается.

Едва ли можно выжить книжником
На лестничном уступе башенном,
Где жрец верховный машет клинышком,
В живую плоть надсадно всаженным.

Едва ли можно выжить пчельником,
Землянкой тайною таёжною.
Война, склонившись над учебником,
Сверяет роль свою несложную.

Мир отрешённый и отвергнутый,
Лишившись жизни, не спохватится,
А солнце головой отрезанной
В глухую полночь мягко катится.

Пусть мне скоро исполнится пятьдесят,
Я женюсь на молоденькой Афродите.
Афродита родит мне афро-дитят,
Да таких, что палец в рот не кладите!

Будет Пушкиных пять средь них или шесть,
Тех, что дядями требуют уваженья!
Я размножусь в потомках! А значит, есть,
У поэзии русской есть продолженье!

Под вечер над тучами звёзд понатыкано.
Выходит навстречу старушка Зворыкина.
Навстречу беде неминучей, опасности.
На встречу с маньяками, скажем для ясности.
В руках её лучик фонарика серенький
И гаечный ключик сто двадцать на семьдесят.
По стенам пятно от фонарика мечется:
Кому там захочется увековечиться?
Кто, окриком грозным в ночи остановленный,
Забудет о встрече желанной, условленной,
Букет растеряет, конфеты, печение
И прочее радости обеспечение?
Стоит под часами старушка Зворыкина,
Где много обидного ею накрикано,
Где много влюблённых бежали без памяти,
Точнее сказать - в состоянии паники,
Точнее сказать - в состояньи аффектовом,
Проулками, улицами и проспектами.
Стоит она молодо, вся напружинена,
Огреет вернее любого дружинника!
Но служба её - не такая, особая,
Она себя мнит сексуальной особою,
Она себя мнит не старушкой - Минервою,
Премудро всегда обнажается первою:
Появится кто-то на траверзе-синапсе,
Кричит она громко: "Меня изнасилуйте!" -
И долго икание, пяток сверкание
Преследует истово в городе каменном...
Вчера капитан Сырожуев докладывал,
Что споймана утром преступница адова,
И ключ её отнят уликой вещественной,
И что с нею делать, с несчастною женщиной?
"Сидела в кутузке и жалилась до ночи,
Огревши Гринёва Андрея Петровича
Вот этим вот гаечным, из-за угла,
Что честь свою смолоду зря берегла."

У меня нет потребности в алкоголе,
Ни в ликёре, ни в рислинге, ни в кагоре.
И креплёным, и пресным винам вдогон
Отрицаю тем более самогон.
Страшновато упиться вином столетним,
Если стал уж давно винодел скелетом.
О незрелом решение таково:
Никогда я не пью божоле нуво.
Но токай, что в таверне я пил когда-то
Под тоскански уверенную токкату,
Я в любом полушарии, так и быть,
Иногда соглашаюсь употребить.

***

Ни за что не напьюсь я, муза, не ври!
Только ради искусства... Бутылки три...

Сумели вороги коварные
Ослабить нашу мощь опасную,
И нет давно Советской Армии,
Но день её зачем-то праздную.
Зачем-то до подруги добренькой
Свой марш-бросок рисую поскору,
Зачем-то наливаю доверху,
Зачем-то выпиваю поскору,
Зачем-то вспоминаю лишнее,
Зачем-то говорю нескромное,
Зачем-то занятою нишею
Хочу приладить ношу кровную.
Зачем-то принимаю в дар себе
Носки и бритвы безопасные,
Пусть посещение стрип-дансинга
Друзья предпочитают классные,
Пусть все давно прошиты бизнесом,
Запрограммированы лендингом,
Прокомпостированы бивнями
Толпы богатенькой, но реденькой.
Толпы, сурово озабоченной,
Да так, что "паркеры" изгрызены:
Тех бортануть, что на обочине
Страшатся грязью быть забрызганы.
Страшатся вляпаться в политику,
Страшатся пресса экономики.
Солдаты века-паралитика,
Эльфийской рати злые гномики,
Мы отступаем перед ужасом
Большой продажности и бедности,
Мы отвыкаем вместе с ужином
Интеллигентских споров бред нести.
Мы уступаем доли лучшие,
Лишь только гладили б по шерсти нас.
Не возбраняется при случае
Открыть ворота для нашествия.
Не возбраняется увиливать,
Не возбраняется закашивать,
Ввиду войны здоровье львиное
Чахоткой ложною закашливать.
Не возбраняется попахивать
Аутентичностью инаковой.
Не возбраняется по паспорту
Быть тем и этим одинаково.
Не возбраняется, а всё-таки
Здесь все мы рождены подранками,
Все подсознанья нити сотканы
Окопом тёртыми портянками.
Довольны тёплыми постелями,
Лежим, в смятение укутаны,
Нам если правда - то по телеку,
А если танки - то в компьютере.
Служа себе, не служим обществу:
На кой сдалось оно, пархатое?
И всё же, всё-таки, час от часу,
Над злой молвою языкатою,
Над безымянной нашей бездною,
С минувшим веком солидарнее
Звездою павшей неизвестною
Горит огонь Советской Армии.

Мой ник - Гриб-ник, прошу не ошибаться!
Бестактно шутит с именем судьба...
Я ратую за полный ник, и баста!
Не откликаюсь больше на "Гриба"!

И шишак его крепок, и глаз остёр,
И души на испуг не брать:
Шелкопёр берётся за шестопёр,
Сокрушать приблудную рать!

Сколь замахи у молодца велики!
Размахнись, раззудись, рука!
И бегут от удалого грибники,
Распознав в нём не-грибника...

Есть по лучшей доле голоданье
В резано-разрозненном народе,
Значит, будут наново гаданья
Любы - по старинке и по моде.
И куда от этой доли деться? -
До томленья печени и мозга
В зеркала со свечкою глядеться,
Разливать над чашей слёзы воска,
Сапожок бросать через ограду,
Имена выпытывать грядущи,
Выпив кофий, две недели кряду
Счастье улучать в кофейной гуще,
Плоских дам с валетами смятенье
Прилагать к своей житейской драме,
Злой колоды липкое сплетенье
Щедрыми задобривать дарами...

Знаю, девки, я одно гаданье,
Лучшую крестьянскую интригу:
В полнолунье, как гласит преданье,
Надо на гумне собраться в ригу,
Там, по пояс заголив подолы,
Сунуть место мягкое в оконце,
Чтоб сияло тело молодое,
Аки разрумяненное солнце.
Коль лешак мохнатой рукавицей
Проведёт - быть замужем богатой!
Только стерегись острекивиться!
Стрекива не кажется мохнатой!
Ну, а коли голою ладонью
Проведёт по заднице судьбина,
Будешь бедной счастлива любовью,
Выйдешь замуж за простолюдина.

Вот такое древнее гаданье!
Девки ходют в риге суетливо,
А под стенкой - парни судят тайно:
Варежка, рука или крапива.

Оттепель. Промокли ботильоны.
В городе не чище, чем в хлеву.
Новостроек спальные районы
Грунтом свежевынутым плывут.
Струйками дождя стекая в ямы,
Отступает царствие зимы,
И никто сейчас не ходит прямо,
У природы нет путей прямых.
Дождь несносен, как себяжаленье
За бокалом тонким божоле.
Не вини зимы обожествленье,
О весне грядущей пожалей.
Это ведь она идёт, нагая,
Плётками бичуема ветров,
Грубо попираема ногами
Всех, спешащих под надёжный кров,
Греющих за будущей метелью
Думы потаённые свои:
Свет, благоухание, цветенье,
Ландыши, рассветы, соловьи...