однажды в подлунном мире
повесилась тишина
где время в пустой квартире
прострочено нитью сна

она не давалась боли
она не являла звук
лишь слухов доха соболья
да ропот ошибок внук

она не умела вечно
стоять за любой ценой
уже не казался млечным
путь истины в миф иной

он тоже давно не ведал
пленительных передряг
победы ползли к обеду
и стяг не стирал варяг

они доказать на деле
хотели: сын дуб барак
и встретились на неделе
вступая в законный брак

священник с моралью битой
с мешком разбитной жених
любовь повенчали с бытом
чтоб биться челном об них

...Сумеречные холмы. Где-то за окнами лес. Где-то за небом иной жизни подобие старта. Словно рассадник чумы – поле надрывных чудес. Дух раздирающий гной кроет заветную карту.
...Это случилось тогда, там, потому и затем, что у героев из книг тонкость кишки и намёков. Сумрак входил в города, вечно дивясь мерзлоте, где одержим только миг и – недержание сроков.
...Братство – за равенством вслед. Кольца сдавались в утиль. Позже и чаще в ломбард – так и короче и ближе. К светлым вершинам побед гнал дебаркадеры штиль. Или батяня комбат – это октавой пониже.
...Выход, наверное, есть. Стойка, отстойник и трап. Можно в себя иль за грань. Можно забыться и верить. Совесть, порядочность, честь кроет порядочный храп. Плюш, паутина, герань. Плотно закрытые двери.
...Это, должно быть, не мы. Мы рождены для удач. Только в роддоме судьбы, кажется, нас подменили. Сумеречные холмы. Ждёт неудачников плач: старый как мы "Let it be" на полустёртом виниле.
...Будет, конечно, не так. Лета недолгие мгле, что над холмами опять, не предвещают просвета. Молодость нынче не та, силу упрятав в игле. Мысли отправлены спать. Помыслы в общем про это.
...Карта ложится как встарь: ищется, кто виноват. Нашим достаточно знать выходы, явки, пароли... А над холмами – фонарь, что освещает закат, ждёт подходящую знать...
...Для исполнения роли...

В подъезде лёгкий мрак и зыбкий тлен,
Дым сигарет и три соседских дамы.
Миную их – в глазах ацетилен.
А я совсем не родственник Ван Дамма.

Но не бесполый – полуоглянусь.
Прошу простить за сумерки кошмара.
Не виноват, что съехала Ленусь
И что привёл по пьяни Вольдемара.

Они глядят презрительно мне в бок
И над природой празднуют победу.
Я ухожу в себя, как колобок
Всегда уходит с бабками от деда.

На марше запах браги и котов,
Дух возбужденья с примесью "Мартини".
Я был бездушным хамом и скотом.
Теперь я стану конченой скотиной.

И не уйти от слухов-упырей,
Активной мути, сказочных уродов...
В подъезде мрак и дерматин дверей.
И тот же дух у мусоропровода.

--------------------------------

Источник вдохновения:
Чен Ким "Нить".

Вот и время подводить итог. Может, под статью иль монастырь.
Сматывает снасти шапито. Клоуны остались не в чести.
Вот и место огласить указ. Я – не местный, "понаехал тут".
За границей брошенных проказ – прокажённой памяти редут.

Вот и ладно, сядем дружно в ряд: я, надежда, вера и тоска.
На любовь не выписан наряд – вечно херувимы в отпусках.
Ведь не мальчик – старенький Амур – или просто дрогнула рука...
Прикуп ожидая на дому, с честью остаёшься в дураках.

Вот и двери, давят на порог. Три окна – там поле, море, лес.
Рядом перекрёсток трёх дорог, свалка счастья на полях чудес.
Ключ утерян много лет назад. Впрочем, и не заперто давно.
Но идти, куда глядят глаза – поздно, и не тянет, и темно.

Вот и всё. Осталось подписать – нет, не кровью и не приговор –
пачку накладных на паруса (алыми не стали до сих пор).
Я бы на покой не променял, но на волю – духу нет и сил.
Вот и всё в итоге про меня?.. – Боже сохрани и упаси.

Это время не свернуть в дугу. И бараний рог допит до дна.
Я, по правде, больше не могу. Потому что ложь не спит одна.
На каком забытом рубеже: не пытался, не бывал, не жил?
Вот и завершается сюжет. Тухнут, рассыпаясь, миражи...

Вот какой не выдался финал. Выдачи не будет из колод.
Гаснут лица, титры, имена от смешенья красок и пород.
Нас попросят выйти дружно в сад, из себя, тихонько семеня.
Вот и раздаются голоса. На арене. Те же. Без меня.

"Писал Рама Второй, друг Иштар, начальник гламура и дискурса, комаринский мужик и бог денег с дубовыми крыльями.
Вершина Фудзи, время зима".
(Виктор Пелевин "EMPIRE V")

"И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.
На кабельных работах в Шереметьево, осенью 69 года".
(Венедикт Ерофеев "Москва-Петушки")

Выходит так, что на дороге, кривой и скользкой, как в астрале,
Асфальт – местами и немного, чтоб неприятели застряли.
Мы с нею встретились как братья. Каких семь бед? Нас только двое.
Ах, да – вослед, раскрыв объятья, массовка следует конвоем.

Что ж, раскрывать – святое дело: кавычки, суть, дела и козни.
Толпа отнюдь не поредела, хоть дух обозный стал навозным.
Мы всё читали (кто обучен), для прочих хватит телекамер.
И становились круче кручи, но оставались дураками.

Какая глупость – скажет ментор с порывом утренней Авроры –
Не бойтесь хлама с постаментов, и стукачей, и прокуроров.
А лесосеки, пилорамы – забудьте при честном народе.
Пусть не ведёт дорога к храму, зато свой путь и на свободе.

И кто вам доктор? Где больница? Куда бежать с подводной лодки?
Здесь не поможет заграница. И не заглохнет фура с водкой.
Когда выходишь на дорогу – не думай, что она большая.
Слова, законы и остроги своим делиться не мешают.

Пусть окружная, объездная – не всякий долею доволен.
Кто пишет оперу, тот знает, что краткость – медсестра неволи.
По воле (божьей и актива) смиренно слушаем про это...
И каторжанские мотивы, и балаганные куплеты.

Но перекур закончен. Кроем наш путь – чем есть, начальство – матом.
Планида мечется икрою. Как встарь – на танке, с автоматом.
Асфальт давно уже украли. Песок, смола, щебёнка, души –
Смешались в яме как в астрале, где хочется мечтать и кушать.

----------

Писано на дорожно-ямочных работах, с душой.
Обочина, время наше.

Увидеть, осознать и умереть.
Пройтись в полях, меж арок и согласий.
Когда мечта доступна лишь на треть –
Душа парит и дух при этом красит.

Здесь Дон-Кихоты счастливы взаймы,
А каждый странник – юн и полигамен.
Здесь площадь на развалинах тюрьмы
И мельница краснеет балаганом,

И пирамида, а за ней музей,
И башня – с видом пёстрым и беспечным...
Есть что сказать. Для тостов, для друзей.
Ты жил не зря. Пора уже о вечном.

Ты видел всё. Не верьте паспортам.
Маэстро, туш! Сыграйте. Но не в ящик...
Есть в Интернете правильный портал.
Там весь Париж. Почти как настоящий...

А за окном бомжи железо прут,
Разруха, грязь, дожди – как с неба манна...
В Париже даже воздух слишком крут.
Он для любви. И нам не по карману.

А жизнь плетётся с прытью волокна.
И отдаётся в незажившей ране...
Как хочется мне спутать два окна:
Одно во двор, другое на экране.

--------------------------------------------------------------

Из Интернета (в том числе) можно узнать, что:

Елисейские поля (фр. avenue des Champs-Élysées или les Champs-Élysées, или просто les Champs) простираются от площади Конкорд (Согласия) до Триумфальной арки. Длина 1915 м, ширина 71 м.

Площадь Бастилии (фр. la place de la Bastille ) обязана своим названием крепости-тюрьме Бастилия, разрушенной во время Великой французской революции.

Мулен Руж (фр. Moulin Rouge, буквально «Красная мельница») – знаменитое классическое кабаре в Париже, построенное в 1889 году, одна из достопримечательностей французской столицы. Расположено в 18-м муниципальном округе, на бульваре Клиши, в квартале красных фонарей близ площади Пигаль.

Стеклянная пирамида Лувра (фр. Musée du Louvre) во дворе Наполеона (cour Napoléon) служит главным входом в Лувр и является одним из символов Парижа.

Эйфелева башня (фр. la tour Eiffel) – самая узнаваемая архитектурная достопримечательность Парижа, всемирно известная как символ Франции. Высота Эйфелевой башни составляет почти 320 метров от основания до шпиля. Имеется 3 смотровых площадки на высоте 57, 115 и 274 метров соответственно.

Снег с ледяным подбоем вьюжный конвой таскал.
Нас было ровно двое: я и моя тоска.
Лунных дорог ненастье свет из окна кроил.
Соображали наспех. Лучше бы на троих.

Ветер шептал "не надо" и завывал "не сметь".
Мы заплелись монадой: я и родная смерть.
Блажь разносилась зыбко, прямо – благая весть.
Скушать хотелось рыбку, и чтоб за то не сесть.

Кто-то пространство сглазил, строем святых покрыв.
Нас не разлить в экстазе, но подойдёт обрыв.
Бездна дорог без храма с массою ряс окрест.
Тело пасёт охрана. И не спасает квест.

Хватит смешных прелюдий, лучше залить глаза.
Не выходите в люди, чтобы зайти с туза.
Мы отходили скоро: я и души порыв.
Кажется, до упора, видится, до поры.

А за чертой прибоя – постеры стюардесс,
Близится поле боя (а для своих – чудес),
Лайнер крылом колышет вздёрнутый крепко лай,
Где ни двора, ни крыши, видимо – ни кола,
Где Николай-угодник каждому угодит,
Где налицо намордник и на него кредит,
Где тройки вьют верёвки, в бешенстве бубенцы,
Где из сорок – воровки, в срок отдают концы,
Где для любви открытка, свадьба, потом альбом,
Где воля мчит улиткой, вынеся всё горбом,
Где передоз дебилов, тоннами за пятак,
Где хорошо всё было... Вроде казалось так.

Время заносит лавой: след, города, века.
Ведь за минутой славы следует час быка.
Не забивайте баки – всё донесёт халдей.
Правда, верны собаки. Только не из людей.

Можно с концами слиться, руки слегка умыв.
Выручит заграница. Если бы не взаймы...
Поднял, что смог, без грыжи, без суеты глиста.
Жизнь удалась. Я выжил. Выплыл. Поднялся. Стал.

Так отчего тоскливо? Где же разлёт бровей?
Всё не того разлива или не тех кровей?
Кто же в окно стучится, тупо вползая в дверь?
Те же быки, волчицы, прочий подножный зверь...

Вот и не стало виски. Значит, пора кончать.
Жизнь. Пустоту. Записку. Подпись. К чертям печать!
В паре с удачей жарко. Правда – давно смердит.
Числился олигархом.
Средней руки бандит...

Утром нашла прислуга. Хладен. Мертвецки жив.
Это не вспашешь плугом, выдавив миражи.
Будится канонадой хитрая (тылом) голь.
Просто сплелись монадой: эго и алкоголь.
Просто сошлись и спелись, повесть свою верша.
Это совсем не ересь.
Ёрничество ерша.
Вот бы предать корриде каждый (по счёту) Рим...
Так же он ненавидел
Ершалаим...

.....Привет, малыш... Входящему – весь мир. Победный крик разносится как вирус. На твой пока нестиранный папирус ложатся буквы. Главами. Костьми. И отчий дом с годами всё тесней, стирая аз. И буки – все в округе. Начало всех – в обрезанной подпруге. А кто... и где – узнаем по весне...
.....Послушай, парень... Ты опять попал. Нет, не впросак, а просто и со вкусом. Жечь корабли – удел и воля трусов. Заветный храм поставив на попа, ты растеряешь фору юных глаз в прицеле фар. Точнее, фарисейства. Но не унять порядок слов и действа, не изменив... и много, много раз...
.....Молчать, гусар... Сложив по голосам чужие спальни, судьбы, клятвы, лица, семи морей не хватит, чтоб напиться, как из ручья, в который гадил сам. И не унять, и даже не вернуть остатков впрок подаренного счастья. Его нельзя браслетом на запястье. Его несут... порой в последний путь.
.....Скажи, мужик... В каком глазу бревно? Как звали век, на днях прошедший мимо? Немой толпы визглива пантомима. В начале – слово. Было. Но давно. Нас оправдает давность. Так дави. Не как Давид, а стадом голиафов. Ведь благодать дойдёт и до жирафа. Ему видней, чем кончить водевиль.
.....Прости, старик... Не время, и не там читать стихи и мудрости, где вече решать берётся, кто кого здесь лечит, как звать врагов и чей милей там-там. Ты отойди, смиренье унося. Чего мешать, когда рецепт попутан?.. Ты пьёшь эфир, как капли, по минутам, и поминаешь... всуе всех и вся...
.....Ответьте мне... открыто, не таясь, все ипостаси жизни высшей меры, зачем даны рефлексии химеры, когда их всех почище брань и грязь?.. Но бренный мир молчит, разинув пасть. А в зеркалах со мной – пять отражений...
.....В каком из них покорный ваш блаженней?..
.....Во что и как ему сподручней впасть?..

А осень наступила через час,
Хотя врал календарь про август душный.
Проваленное логово подушки
Сминало недосказанность в обман.
Умело в неприступность облачась,
Она сказала: "милый, до свиданья",
И следом потянулись оправданья,
Мелькая между днями сквозь туман.

А юность завершилась через год,
Хотя анкеты врали календарно.
Вперёд и вверх, бездумно и бездарно
Я рвался, ускоряя бег часов.
Но в дьявольском смешении пород,
Попыток, списков, актов и антрактов –
Остался экзотичным артефактом,
В своём миру закрытым на засов.

А старость наступила через срок,
Хотя я буду драться и не верю,
Что наспех заколоченные двери –
Не сон, не бред, не слабость, не мираж.
Ещё быстрее, жизнь отмерив впрок,
Я буду гнать (пусть рвётся там, где тонко)
Своих часов и лет головоломку,
Беря ковчег судьбы на абордаж.

А дама с импозантною косой
Свои порой меняет распорядки.
Но если вдруг, согласно разнарядке,
Бездарно канет мой последний шанс, –
Из памяти, последней полосой
Прорвутся не награды, не пирушки –
Лишь юность в смятом логове подушки
И осень, до которой целый час...

Утром рассудок ещё не пытается следовать
Логике... Впрочем, о чём это... оксюморон...
Кто ты, там, в зеркале? Богу и чёрту неведомо.
Пусть и не знаю – накрашу. Какой выбрать тон?

Вечером прошлым с три короба было обещано.
Все ожидания – кошке... Уйди, не мурлычь...
Бездна трюмо, пустота, одинокая женщина,
Как иллюстрация к теме "судьбы паралич".

День промелькнёт, серым цветом на будни намазанный.
Взгляды коллег по работе и пьяных в метро.
Постная муть, лишь защита банальными фразами.
Время не ждёт, и тоска заползает в нутро.

Врёт календарь, вычитание даты, что в паспорте,
Давит числом и желанием громко завыть.
Напрочь забыты слова, обещания, ласки те,
Что лишь в надеждах, давно поумеривших прыть.

Но только вечер над городом вспыхнет витринами,
Буквой простою, заглавной, по имени "Я",
Снова начнётся роман со страстями былинными,
И непременно "семь бед" обратятся в "семья"...

Утром рассудок ещё... А уже – угрызения.
В зеркале – ужас в квадрате и зелень "зеро".
Душ, косметичка и кофе – как служба спасения...
Может, не всё так критично?.. Работа... Метро...

......Дверь. Заколоченная криво, как будто гроб в чумном бараке. Над лестницей стенное чтиво привычно кроется во мраке. Иду, ступени расчленяя на до и после вечеринки. Скрежещут вычурно трамваи на повороте у тропинки, ведущей к парку вдоль аллеи, где темнота друг молодёжи, но кадры хроники не склеить, и мы хронически итожим одни отчаянные грёзы и все отпетые куплеты, не распрямляя сколиозы в горячке брошенных ответов на суету немых вопросов без продолжения и веры. Дверь, заколоченная косо. Как кошки, ластятся химеры...

......Ключ. На брелке из ожиданий в скрипичный не успел свернуться. В пылу лихих самокопаний извёлся весь, как вошь на блюдце. Он подходил, намереваясь, но не втыкал в глубины сути, и возвращался, нарываясь, блеснув зловещей твёрдой ртутью пред очи тех, кто был причастен, но для причастия не годен. Он был искусен, даже страстен... в секунды, что бывал на взводе. Но взвод подходов и открытий извечно нежил в самоволке неосвящённую обитель с дверями, сбитыми без толку, а также глухо, криво, косо – с пути, где истина в финале. Ключ, цвета слизи абрикоса, был белым, но его обгадить смогла легко, без напряженья товарищей прилежных стая. И не выводит отраженья вода, которая стекает...

......Ключ от дверей. Подходы эти знакомы издавна, до боли. По операм мы те сюжеты проходим судьбами как в школе. Два оборота – нет, не аксель, и не тулуп, лишь телогрейка, в которой был какой-то Вася с тобою рядом на скамейке. С пол-оборота – и затменье. Дрянная, мерзкая погода. Потом настало воскресенье. Христово. Кажется. Сквозь годы. Что пронеслись бесповоротно. Я это вынес, чтоб вернуться... Надежды сводятся поротно. И тот же мир, и то же блюдце. И тот же я, хоть постаревший и потерявший зубы, веру. Косяк, до срока окосевший. Пролёт, свою познавший меру. И мы с тобой, как ключ и дверца, как два начала: пень, колода. Ключ, ни от мира, ни от сердца. Дверь, без замка и без прохода...

......И всё забито, скрыто, пошло, и всё путём под стать бредущим. Звенят ключами в мутном прошлом во славу темноты в грядущем. Расправив плечи, плечевые разносят сказы и капризы. И все вопросы – ключевые, а ключницы – в исконных ризах... Печальней повести не сыщешь. Ключ заржавел. Дверь не сдержалась. И растворилась – только мыши. И пустота. И бьёт на жалость безвременье круговорота ключей в замках, дверей на петлях. Подъезд, стена в цветах болота. Лишь ночь скрипит по воле ветра...

......Никчемный ключ в проём швыряю, как будто в прорубь на Крещенье. Ушли последние трамваи. В парк отрешённых возвращений...

Восемь часов утра. Время давить на газ.
Время прощать за всё и проклинать за это.
Тупо звенит звонок. В тысяча первый раз.
Новый рабочий день. Строго и без просвета.
В генах у нас ранжир, свой и чужой шесток.
Первый привычно мал, чтоб подсидеть второго.
Здесь убивает не шпага, а лишь листок.
Текст, приговор, печать. Действенно и убого.

Восемь часов утра. Каждый в строю, как штык.
Чтоб приравнять к перу глупый поток рутины.
Счастье всегда не в счёт. Время всегда впритык.
Гордость всегда в чехле. Кроем судьбу и спину.
А где-то мир иной брезжит, брюзжит, бредёт,
едет, идёт, летит сквозь наполненье смысла.
Мы не хотим туда. Там пробивает пот.
Там нарушают строй. Там – не такие числа.

Мы же берём числом. Восемь – оно не шесть.
Можно поспать, поесть. Опохмелиться даже.
Бой заменяет вой, честь заменяет лесть.
Лишь бы чего не так... Мы никому не скажем...
Восемь часов утра. Время не пить коньяк.
Время не королей, а, право, сносной швали.
Нас не возьмут в ковчег. Нам не горит маяк.
На запасном пути нас приютят едва ли.

Восемь... и аут... Всё! Мутно горит The End.
К звёздам летит попкорн, поп и приход в экстазе.
Вечер. Дорога. Храм? Нет – устаревший бренд.
Есть голубой экран. Можно плевать. Не сглазить...
А впереди ещё мразь разевает пасть.
Дама с косой не спит. С теми, кто душу занял.
Как же порою мне хочется в детство впасть...
Правит шестёрок тьма. Мнящих себя тузами.

Восемь пробило на весь бесприютный свет,
где палиндромы лжи – как Пифагора шорты –
коротки и малы, чтобы давать обет,
правильны и пусты, чтоб разрывать аорты.
А в глубине души – ты у себя в долгу,
твой персональный ад нас не подымет с пола.
Но ведь он должен быть – мир на восьмом кругу...

Восемь часов утра... Мама, мне надо в школу...

Две женщины зашли в панельный дом.
Подъезд был по-домашнему изгажен,
Лифт раскурочен, но не в этом даже
Особенность явления, а в том,
Что женщины зашли. Сквозь бездну лет,
Сквозь двери с вечно сломанной пружиной.
Их вынесло из тьмы, подобно джинну,
От трения влекомому на свет.
Протёрлись иль притёрлись жернова
Небесных мельниц. Остроту момента
Я сознавал с бесстрастьем монумента,
К подножию которого слова
С венками возлагают в процедуре
Ненужной и бессмысленной тоски.
И боль скреблась в зудящие виски...
Так что ей всё же нужно, этой дуре?
А также той? Зачем пришли за мной?
Ведь столько лет – ни окрика, ни взгляда.
Я не хотел командовать парадом,
Я просто обручился с тишиной.

Открылась дверь.
– Не заперто. Прошу.
Не надо разуваться, ради бога.
Устали? Да, тяжёлая дорога.
Конечно, помню. В памяти ношу
Ваш светлый лик... Какой, простите, стёб?
Мне так же грустно, так же больно, право.
Я помню наши юные забавы.
И взрослые. И времени сугроб
Давно растоплен и вскипел, чтоб слиться.
И видеть вас мне радостно. Почти...
Что мемуары? Вот лежат. Прочти.
Пардон, прочтите. Думал, мне двоится...

Две женщины, два омута, два срока.
Два взгляда. Я, сутулясь, леденею…
Одна была Надеждою моею,
Другую звали Верой. До того, как
Всех совратило сумрачное время.
И надругалось, просто и со вкусом.
Я рядом был. При этом не был трусом.
Нас развели. Как водится. На племя...

Две женщины. По делу. Под завязку,
Что я скреплял вином, тоской и страхом...
У них в руках простая урна с прахом.
Моя Любовь.
Два слова чёрной краской...

Но даты нет рождения и смерти!..
Жду наставленья. Свыше. Или сбоку...

– Вот кисточка. Вот место. Вышли сроки...

Дописывай. Мы, собственно, за этим...

"Красота – страшная сила... Красота требует жертв... Красота спасёт мир...
Как страшная сила, которая требует жертв, может спасти мир?.."
(Из раздела "Юмор" в еженедельнике для домохозяек)

Миры спасает красота? – Диагноз спорен.
Не наберётся раса та ума от горя,
Что превозносит экстерьер взамен породы.
Растёт несносности барьер, и длятся роды
Забитых истин, в постамент бубновой швали,
Не склеит истины момент, и ложь едва ли,
До обсыханья молока шартрез лакая.
А красота – она кака... она какая?

Мы спели песни, и за мной, по трассам лезвий
Вращаем спелый шар земной, наш шар нетрезвый.
Итожим сумерки богов как циклы лекций,
Сквозь обретение рогов и индульгенций,
Всегда надеясь проскочить без задней мысли,
Чужие выбросить ключи в кромешность смысла,
Давясь расквашенной мечтой на дне колодца.
А красота – она за что... она зачтётся?

И как моряк, ушедший в рейс – больная тема,
Ещё начистит интерфейс морщинок кремом
Ошибок трудных блудный сын, в твоём обличье.
Ты, право, смотришь на часы? – То право птичье.
Ввести пытаешься во бренд, пролезть в пик тренда? –
Про лесть не сложено легенд, она – легенда,
Прелестной змейкой дорожа под шалой шалью...
А красота – она ужа... она ужалит.

Но ты, как увалень с моста, в терзанье зыбком
Вещаешь тупо "Красота!", узрев улыбку
Фортуны в облике сирен, точней – клаксонов...
Ты что, приятель, посерел? – Надень кальсоны.
В тебе проснулся джентльмен? – Будили зверя.
Судьба прикинется взамен глухой тетерей.
Ты соглашаешься на всё, летя на солнце...
А красота, что нас пасёт, – она спасётся...

Настенный календарь, отрывочный и яркий –
казался нам тогда он толстым и смешным,
в далёком январе, где свежие подарки,
и мама гонит в дом, и голуби над ним.
Олег, Серёга, Лев из третьего подъезда,
футбол до темноты и споры ни о чём.
На кухне календарь с решениями съезда.
И первые листки с дежурным Ильичём.
Отечество в дыму, в кармане вольный ветер,
сын дворничихи Сэм под стать ему почти.
И мы живём в стране, единственной на свете,
где розовый портвейн и в цвет ему – мечты...

Срываются листки с ненужным расписаньем
движения светил и праздников мирских.
В апреле ни к чему уже готовить сани,
ускорилась страна, проснувшись от тоски.
Лев бросил институт, весна тому виною,
Серёга свой филфак ругает за глаза.
Олег зубрит иврит, чтоб выехать с женою,
а Сэм познал Стамбул, Варшаву и базар.
А мама от газет в восторге. И журналы...
И, кажется, любовь, и клятвы до зари.
Листки идут в отрыв, как годы, по безналу.
И всё ещё кружат над домом сизари...

Он сильно похудел. Всему виною лето,
отрывками, и мир с повадками, как тать.
Листки календаря летят как эполеты
у тех, кто не умел два раза присягать.
Серёга – репортёр, прожектор катастрофы,
осел в столице Сэм – и видел всех в гробу.
Олег несёт свой крест в окрестностях Голгофы,
а Лев пропал в горах под городом Кабул.
То "Джип", то "Мерседес" – в берёзку ли, в осину.
Стран много, два пути: аптека и фонарь.
А мама пьёт настой и чаще просит сына
быть твёрже и трезвей, поскольку всё как встарь...

И не до голубей в осеннем небе низком.
Мы вышли на рубеж, когда уже с горы.
Проклятый календарь, листы уносит списком.
А кажется вчера... Но это до поры.
Олег ушёл в себя, Сергей уже за штатом,
Лев выплыл в Анкаре, и звать его Ахмед.
Семён Петрович стал народным депутатом,
хоть путает офшор, офсайды и обед.
Скрывает слякоть дней несбывшегося груды.
Подарки в юбилей, подачки всё черствей.
А мама видит нас, наверное, оттуда...
Как пёстрые листки в сгорающей листве...

Дыхание зимы. Последние страницы
на серой и пустой изнанке у плиты.
В далёком январе надежды, судьбы, лица:
казались – на века, и с вечностью на "ты".
Мы брали этот мир, наверное, на вырост.
Ребята, где же вы? Нам надо доиграть...
Но всё, что позади – хоть оторви да выбрось.
А дома – интернет, усталость и кровать.
И скоро новый год, да не по наши души.
И новый календарь, но рвать его не нам...
А мама ждёт всегда. И вечно будет слушать.
Мы встретимся... Дождись...
Что скажешь?..
Тишина...

В тихом омуте, в тихом омуте всё повязано глубиной.
Вы, конечно, меня не помните. Я, наверное, сам не свой.
Годы, знаете – не волшебники, правда, лекари – хоть куда.
Только волны – реки кочевники да обвисшие провода
Вам напомнят пустые хлопоты, даль дорожную и паром,
Много страсти и мало опыта, юность, слёзы, казённый дом,
Расставания, возвращения, обещания – так легко.
Ожидание, всепрощение – уходящие в молоко.

Я казался надёжной партией,
Вы казались слегка смешной.
Вам по осени вновь за парту, и
Мне с недели пора домой,
Потому что кончалась практика
С гордым именем сенокос.
И не слушалась математика,
Вместе с августом шла в разнос...

– Так почём молоко, хозяюшка? Нет, в багажнике тары нет...
И не вспомнит, стоит у краюшка парапета и смотрит вслед,
Без стремления к узнаванию, с лабиринтом морщин у глаз.
Годы – худший канун свидания – к Вам безжалостней много раз...

Не пытайтесь, оставьте, полноте, не получится ни черта.
В тихом омуте, в тихом омуте, как и водится, темнота.

Гостиница у взлётной полосы. Дорога сквозь оплывшую жару.
Не время наблюдающих часы. Не место похмеляться поутру.
Экзотика с повадкой саранчи, где пёстрое и вечное в цене.
А город называется Ранчи – провинция в индийской стороне.

Под жгучей сковородкою небес не вяжется логическая нить,
Тебе я посылаю смс, поскольку слишком дорого звонить.
Точнее, лишь на пальцах доказать пытаюсь, но разводит берега.
И хочется пустить теченье вспять, поскольку ты мне слишком дорога.

Течение отринутых времён – не в силах, и не станет, и не зря.
Затмения, похожие на сон, лишают воли, словно якоря.
Гудит дорогой моторикшей рать, заходит на посадку "Avro Jet".
Тебе я постараюсь написать. Услужливая штука – Интернет.

Но буквы растворяются в ночи, из горечи не сложишь слово "да".
А город называется Ранчи, а время здесь застыло навсегда.
У прошлого задёрнута вуаль, у будущего сломлены весы.
Садится одинокая печаль в гостинице у взлётной полосы.

А может быть сорваться в эту ночь и выплеснуть заветные слова,
Условности и сроки превозмочь – пускай в итоге с плахи голова?..
Но пропасть непомерно глубока, и счастье в бесконечном далеке.
Всё это называется тоска – синицею в опущенной руке.

Гостиницу у взлётной полосы разбудит первый утренний клаксон.
Пожухлая, не знавшая росы, трава ласкает в трещинах бетон.
Экзотики по горло – хоть кричи. А истина – как водится – в вине...
А город называется Ранчи – провинция в индийской стороне.

---------------------------------------------------------------------------------

Ранчи - город на востоке Индии, столица штата Джаркханд (штат выделен из состава штата Бихар в 2001 г.). Считается одним из крупнейших индийских промышленных центров, ещё называют индийским Детройтом (как правило, учитывая расположенный рядом город Джамшедпур, "сердце" корпорации "Тата").

Гостиница "Green Acres" расположена рядом с окончанием взлётной полосы аэропорта Ранчи "Birsa Munda", из номеров и из кафе на 5-м этаже открывается прекрасный вид. Расположена очень удобно, как раз посредине между находящимся севернее центром города и простирающейся на юг обширной промышленной зоной.

Avro Jet (Regional Jet 70) - это среднемагистральнй пассажирский самолёт для местных авиалиний английской фирмы Avro (сейчас - авиаконцерн British Aerospace), используемый индийской бюджетной авиакомпанией MDLR на маршруте Дели - Ранчи. В отличие от Боингов авиакомпаний Air India и Kingfisher, которые в принципе стараются летать по расписанию, самолеты авиакомпании MDLR или сильно опаздывают, или рейс вообще отменяется. Поэтому каждый прилёт футуристического Avro Jet - это событие :).

Каждый охотник желает знать, выйдет ли в цвет финал.
Чёрным туманом несётся вспять жизни концертный зал.
Пышно цветут фонарей лучи в лазерном блеске лиц.
Скоро наш выход.
Ты не молчи.
Просто играем блиц.

Каждому городу нрав и права выдаст судьбы глоток.
Мы здесь чужие, но ты не права. Манит луны желток
Всех восходящих из тёмных глубин в зыбкую синь небес.
Скоро мой выход.
Я не один.
Стелется мелкий бес.

Каждый участник лихих годин льготно идёт ко дну.
Нам бы титаником выйти из льдин, айсбергам бросив вину.
Мы вдоль погоста бредём на парад, машем трибуне рукой.
Скоро их выход.
Время шарад
Смутно ползёт на покой.

Каждый забывший своё лицо в цвет попадать не умел.
Кружится звёздных небес кольцо, в доску свой крошит мел.
Что предначертано, где Зодиак, с чем мы скрестим обет?
Скоро не выйдет.
Весь мир – барак,
Мазанный в белый свет.

Кто-то не вышел – и цвет опал, город и сад в дыму.
Мимо рассвета ведёт толпа, краски сгущая в тьму.
Кем-то последний дарован путь в пёстром исходе лет.
Скоропостижно,
Постигнув суть,
Каждый меняет цвет.

Он случайно влюбился и сразу пропал. Для неё это был не последний, но шанс.
Так блудивших выводит на воду тропа, и в бредущих вселяет покой дилижанс.
Беспросветная радость – не худший итог, а с названьем "любовь" – так начало начал...
Если видится мир как цветной монитор, где: удача, надежда, подарки с плеча,
вместе встретить рассвет, вместе встретит собес... Это долгое счастье – как ни назови...

Белый ангел готов был взлететь до небес.
И над чем-то смеялся во сне визави...

Все романы на свадьбах кончают не зря. Прав поэт: неизвестно, что делать потом.
Так на смену блаженству приходит заря, и сменяется ночь неприкаянным днём.
Беспробудные споры: "кто прав?", "кто сгубил?". Бесконечные крики: "а помнишь?", "забудь!",
"если это мой сын, почему он дебил?!", "если б ты меньше пил!", "может быть, как-нибудь".
Примиренья попытки – с планидой иной. Под измены себе, в чём судьба родила...

Чёрный ангел парил над чужою виной.
Белый ангел был занят. Наверно, дела...

Продолженья романов обычно слабы, как повторный сеанс неудачных страстей.
Ствол надежды удобней рубить на гробы, чем пытаться сложить старый мир из костей.
Уходя – уходи, возвращение – блеф, старый адрес – капкан, в старой боли – весь ты.
Так на мизере с прикупом с дамою треф паровозом гора не доставит висты.
Все богатства отдал бы, чтоб вновь – молодым. А она бы хотела надёжней чудес...

Оба ангела были седыми как дым,
опускавшийся в души с привычных небес...

Строить новый уклад по отдельности – ход всё же лучший, чем вовсе нигде и никак.
Не хватает дыхания, слов и стихов, но рассудят резоны в седых париках.
Нарастает живот, утолщается нерв, наступает покой, и надёжна стена.
Так с уютной семёркой, но всё-таки черв – обольщает уклад и прельщает цена.
Новой жизни остаток – не пир, но горой. Лучше шутка в кровати, чем утка под ней...

Хорошо, что судьба допускает порой отступленья от правил движенья теней.
И последние шансы не видят путей, а вслепую, до смерти, на равных, на "ты"...

Вместо ангелов – лица пришедших детей.
У нелепой, гранитной, но общей плиты.

Под сенью призрачной дуали забавных шахматных задач
Вы тех исходов не видали, где как не смейся, так не плачь,
Где офицер, сходив налево, имеет право изменить,
Где так двулична королева и двуедина смысла нить.
Король в беспамятстве страдает, ладьи меняя: баш на баш,
А кони спутались с годами, как не цугцванг, так ералаш.
Едятся пешки как орешки, ещё немного – быть в биде.
Зато процесс идёт без спешки и объявления гарде.

А вот природу дуализма по жизни трудно рассчитать.
Поставьте свечку или клизму, а также подпись и печать.
Но, свет впотьмах не различая, а с ними радость и печаль,
Нельзя допить стакан без чая, заев одним из двух начал.
Добро должно быть осторожным, хоть с кулаками про запас.
Его отнимут на таможне, а тех в Сибирь сошлют как класс.
Пусть яйца курицу не учат, и не поёт шансон петух...
И дух огня на всякий случай диалектически потух.

Но, начиная выбираться из самых сумрачных глубин,
Вы погодите драться, братцы, у избирательных кабин.
Без философии в придачу, родную разгребая муть,
Есть триединая задача: покушать, выпить и заснуть.
Но мы стремимся к воле, к свету, ползём от кладбища в ларёк.
Бог даст котлету и конфету, затем отменит Рагнарёк.
Диван обнимется с клопами. Хозяин в нём отыщет жгут.
Волхвы целуются с попами. И сообща прихода ждут.

Под видом праздничной дуэли с душой, порхающей вовне,
И телом, скисшим на неделе от дозы истины в окне,
На запотевшем мониторе, где однозначно есть ответ –
Не стоит прятать ум от горя в подвисшей буйной голове.
О, сколько нам открытий нудных подарит знания вуаль.
Но верьте: праздник кончит будни и сменит дулю на дуаль.
Двоятся клеточки от счастья. по королеве всем дадим...

Гроссмейстер, в скобках (старший мастер).
Из Васюков.
Проездом.
В дым...

"- Какая прекрасная сегодня луна!
- Да, но если бы вы видели ее до войны..."
(Оскар Уайльд)

Никак на племя не сойдутся Север с Югом. В пылу исконной рабской жажды деклараций.
Уносит ветром чьи-то судьбы. И по кругу – цветная плёнка с бледным видом папарацци.
На тех экранах не в чести ретроспектива, где самый кассовый из фильмов – мимо кассы.
Луна с повадками партийного актива ласкает время с аппетитами Бокассы.

В потёмках публика в загоне не робеет. Закон не писанный... и пламенным, и пленным...
И племенным, точней, потомственным плебеям: всё на роду, а остальное – по колено.
Нет просвещения верней, чем летаргия. И нет плевательниц удобней, чем колодцы.
Враги являются с экрана, но другие. Они иные... иноверцы, инородцы.

От старой плёнки запах бремени и тлена. Из кваса старого не выйдут верфи Гданьска.
Подлунный мир – всегда худой и довоенный. Хоть нет войны, конечно... кроме как гражданской.
Для Авраамов хватит места близ Голгофы. Актёров хватит, чтобы Линкольны не смели...
Пускай слова ещё порой слагает в строфы забытый свет в своём миру в конце тоннеля.

Пусть иногда ещё доносится крещендо, и кода доступа даётся непослушным.
Вот только в меру пустоты и в рамках бренда мы кроем тело и в залог отводим душу.
Бросают камни недобитые пророки за край уютной персональной ойкумены...

Заносит ветром с нами старые уроки, в которых просто неуместны перемены.

На тонкой нити паутины не в себе
храним остатки неопознанных табу.
Ни "А", ни "Б" давно не сохнут на трубе,
всё остальное тщится вылететь в трубу.

А там лишь плесень, пустота и кружева,
паучьи сети для залётной мошкары.
Порой натянуты, как будто тетива,
затем распущены, но это до поры.

Мы обнищали на непрожитые дни,
нам обещали бездну солнечных минут,
мы потерялись в (с)мутном сумраке одни,
доели пряник и с тоской делили кнут.

Но в этом круге, так похожем на кольцо,
порочны мысли, ощущенья и слова.
Не помню близости, стирается лицо,
ночь мажет копотью, и тухнет синева

от духоты невыносимых (с)сор в дому
почти призрения, которого и нет.
Вдвоём постыло оставаться одному,
пора кончать, отбросив (с)кучности обет.

Пора уйти, пускай в себя, пускай на круг.
На тонкой нити паутины нет ключей...
Но что-то шепчет мне молитвою "а вдруг..."
И дольше века длится мрак.
Немой.
Ничей...

Я отступаю, оставаясь при своих,
как будто путник, не дошедший до ручья.
А время лечит от щедрот и бьёт под дых.
Игра кончается.
Нелепая.
Ничья...

"Осень, в небе жгут корабли.
Осень, мне бы прочь от земли".
(Ю.Шевчук).

Он сегодня умрёт. Это точно и необратимо.
Всё давно решено и оплачено мною сполна.
Без привычных химер: детство, юность, друзья, побратимы.
Для всего есть своя – в наши дни небольшая – цена.
Ничего нет верней. Для решения данной задачи
недалёкий Афган подгоняет умелых парней.
Он всегда мне мешал. Даже если кто думал иначе.
Доставалось ему всё, что было назначено мне.
Доставать он умел. Если что-то, а также кого-то.
И за партой одной, и на танцах, и позже в делах.
И когда он меня выносил под огнём пулемёта...
Он же вывез потом... Что не видывал даже аллах.
И когда мы вдвоём поднимали с нуля биржу с фондом.
И когда разошлись, не сумев поделить общий банк.
Он тогда процедил мне сквозь зубы, с улыбкой Джоконды:
– Наша дружба по гроб, но врагов я сминаю как танк.

Он тогда говорил что-то долго, расплывчато, мутно...
А потом за карьер мы схлестнулись. И выхода нет...
Всё решится сейчас. Счёт открыт, он идёт на минуты.
С темы съехать нельзя. Можно только зайти в кабинет.
И дождаться звонка. Обещали, что где-то в четыре.
А сейчас без пяти. В окнах – осень, плакучая слизь.
Я представил, как он – там, в старинной отцовской квартире,
где мы пили вино, и гуляли, и в дружбе клялись –
так же смотрит в окно, ухмыляясь и спину сутуля.
Завтра будут торги. Не осталось терпенья и дней.
Очень скоро в окно прилетит справедливая пуля.
Наш недавний Афган поставляет умелых парней...

Мы считаем себя полноправным вершителем судеб.
Что нам суд: что людской, да и тот, что повыше – пустяк...
Но в последний момент я вдруг понял, что больше не будет
никогда ничего. И что строить нельзя на костях.
И что можно ещё позвонить, отменить по системе.
К чёрту бизнес, долги. Если дружба важней и верней...
Дом напротив. Чердак... Тело съехало с кресла как с темы.
Тот, другой тоже знал, где находят умелых парней.

Мы считаем себя выше прочих, и дальних, и близких.
Тот, другой помнил всё. Также помнил, какое число.
Он успел заказать для партнёра и гроб с обелиском.
Пёр по жизни как танк. Впрочем, это его не спасло.

В день один две души, а точнее – бездушный остаток
вместе с пухом земли принимал самый модный погост...
Осень двигала век, разгоняя последний десяток.
В небе жгли корабли, с тем и танки съезжали на мост.

Мы встретились слишком поздно: мне до пенсии было уже ближе, чем до юности, а ей пора было домой, чтобы поцеловать любимую маму, накормить любимого сына и выгулять любимую собаку. Я сразу решил, что это судьба. А она, видимо, решила, что на метро будет быстрее и дешевле, чем на такси, поэтому разрешила себя проводить. Город подбадривал мобилизующим надрывным ветром выходящей на балку улицы, скользя взглядом зашторенных окон и непосыпанным тротуаром под ногами. Конечно же, одомофоненная дверь подъезда захлопнулась перед моим носом после банального, как банный лист ожидания: «Всё, пока!» Но я понимал, что это ожидание теперь ко мне пристало. И пристало надолго, хотя гусарам, конечно же, не престало «работать вторым номером», как любил говорить мой сосед-боксер, когда жена с тёщей в очередной раз выгоняли из него беса, а заодно и его самого из дома.

Я надеялся, что она позвонит. Не зря же всучил на прощание тиснёную визитку с названием должности, звучащей для сообразительного уха покруче, чем маршал бронетанковых войск. Она позвонила строго через неделю. Была кратка, как президент сопредельного государства перед своим первым пришествием. «Если хочешь – перезвони. Мой номер у тебя пробился». Как потом выяснилось, звонила она как-то так, что у меня «пробилась» только эпитафия неизвестному абоненту на могиле надежды перезвонить «вот прямо сейчас». Но ведь я хотел. Для начала, хотя бы позвонить. Точнее, доказать, что могу. Хоть что-то в этой жизни.

Но как? Что я знаю о ней? Стандартный подъезд, чья дверь закрылась передо мной на переучёт желаний и возможностей. 9 этажей, 36 квартир. «Здравствуйте, канадская оптовая компания. Не интим, не гербалайф – трусы неделька для настоящих мужчин. Семь штук по цене одного. Все как один – тяпница». А если откроет не она, а мама или сын? Нет, сын маленький. Или собака? Стоп, собака. А если ходить и мяукать под каждой дверью в ожидании взаимовыгодной реакции? Нет, это не наш метод. Даже, если повезёт, и всё будет хорошо – клички Киса не избежать... Но надо было что-то делать. Я же хочу. Позвонить. Или чего ещё. Опять же на носу (в роли носа – подходящая к концу неделя) день святого Буратино, как любил называть этот новомодный (но от этого не менее возлиятельный) праздник другой мой сосед, Карл Павлович, по прозвищу, разумеется, папа Карло, не столько даже за то, что «до исторического материализма», при «антинародном режиме» преподавал политэкономию в университете, а скорее за то, что уже при разгуле демократии нёс товар, получал какие-то деньги и снова нёс товар в стройные торговые ряды вещевого рынка...

Решение пришло, как всегда, неожиданно – как к пьющим по-чёрному неожиданно приходит белая, как снег, горячка. Сын маленький. Он должен ходить в садик. Садик в той округе один – карта города не даст соврать. Вход в садик один, её дом напротив, время привода неизменно. Так, почти классика советского кино. Время и место встречи изменить нельзя...

Я не знал тогда (как – всё понимаю, но не знаю, не хочу знать – и сейчас), что ты всё тогда просчитала. И меня. И нашу вторую встречу, у ворот этого садика, вместе с сыном, собакой на поводке и даже мамой в окне. И даже первую, тогда, на конференции по атакующему (и не берущему пленных) маркетингу. И ты уже тогда знала, что всё будет хорошо. У тебя. Значит – у нас... Я люблю твоего нашего сына, и он даже называет меня папой, когда считает нужным. Я всем сердцем полюбил нашу твою собаку, хотя этот жутко породистый таксометр умудрился при первом же визите размочить мои новые туфли. Я очень и глубоко уважаю твою маму, поэтому меня каждый вечер неотложные дела задерживают на работе, как раз до того момента, когда она отходит. Ко сну. Я даже скоро полюблю, наверное, твоего бывшего мужа, которому раз в неделю отвожу сына на «час отца». У нас с ним (разумеется, не с сыном, а с экс- и вице-мужем), как выяснилось, много общего. Например, любимые марки коньяка, которые мы с ним задумчиво дегустируем, затрагивая философские вопросы бытия, т.е. обмениваясь опытом на старинную тему «кому подфартило больше».

Но кто бы и что бы ни говорил – я счастлив. Потому что я тебя люблю. Потому что ты – моя любимая женщина. И пусть весь мир заткнётся. Или подождёт – как говорил в древней рекламе счастливый персонаж на крыше, доедая совсем не плавленый сырок. И крыша при этом никуда не ехала. Она тоже терпеливо ждала. Наверное, и своего счастливого случая...

Мы встретились слишком поздно. Для того, чтобы успеть надоесть друг другу и возненавидеть до такой степени, какая возможна только у остепенившихся супругов. Я так на это надеюсь...

В небе чёрном располневшая луна –
как прожектор – ищет цели для себя.
Мир царапает с изнанки тишина,
беспробудно занавески теребя.
Мы не встретимся, наверное, уже.
Даже точно это можно говорить.
Отвязалась на искомом вираже
и запуталась логическая нить.

Ты могла бы появиться невзначай,
но фантастика – в трактире за углом.
Вызывая хоть виденье, хоть врача,
время в месте неопознанном слегло.
А какой сегодня месяц, год и век –
не ответят ни оракул, ни экран.
В непокрытой сединою голове
лишь рефлексии гуляют по утрам.

Я так часто слышу близкие шаги.
Я сквозь мрак увижу скрипнувшую дверь.
Ты придёшь и тихо скажешь: помоги
нам обоим, и не завтра, а теперь.
Стук часов – как метроном – вселяет грусть,
сердца стук – как метеор – давно угас.
Звёзды виснут белым братством – ну и пусть.
Это бремя ни к чему и не для нас.

Ты давно забыла адрес, и причин
для явления придумать я не смог.
Это – время просто выбросить ключи,
но – безвременье, и балом правит смог.
А туманом награждают за ответ
на вопросы, беспросветные сполна...
Назначалась ты надеждою на свет...
Но на небе только жирная луна.

А потом приходят думы и тоска,
непутёвая, как парус на волне.
Ночь ласкает нежным дулом у виска,
обещая что-то ясное вполне.
Предвещая индульгенцию, и в ней –
просветленье, с упоением сверла.
Ты могла бы стать надеждою моей...
Но когда-то, не родившись – умерла ...

Уходя уходи. Без сомнений и лишних согласий.
Ощутив пустоту объяснений, склонений и снов.
Доиграть эпизод удаётся лишь только на классе
Сотрясения слов и других потрясений основ.

Этот тихий уход порождает негромкое эхо,
Словно в старом кино появляется сдержанный звук.
Не сжигая мосты, никогда не достигнуть успеха,
Даже если за ним ожидание вечных разлук.

Уходя уходи. Без прощений и прочих прелюдий,
В перестуке колёс попадая бестактно в число
Находящих пути, но при этом не вышедших в люди,
Потому что к иным рубежам и мирам занесло.

Не стремясь обрести понимание дальних и близких,
Утирая с лица липкий пот и потоки дождя,
Принимая обет, обращённый порой обелиском,
Даже если в себя – всё равно уходи уходя.

«– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду».
(М.Булгаков «Мастер и Маргарита»)

На земле оставлен чей-то сапог.
От костра исходит дым. И тоска.
Если выгорит, то тихий запой.
Если видится, то злобный оскал.
Я пытался уходить в пустоту,
Не в себя и даже не за свои.
Только это ни к чему. Просто тут –
Все родные, кто ещё не свалил.

Говорят, что все вокруг – дураки.
Те, кто прочит укорот и уклад.
Что свалить его, увы, не с руки,
Хоть об лёд ты бейся, хоть об заклад.
Метит в темя то ли дождь, то ли град,
Кто не в теме – почитай, не у дел.
Говорят, что это – маленький ад.
Те, кто чудом не попал в райотдел.

Только кто-то нас доставил сюда
И оставил на съеденье ночам.
Сапоги не оставляют следа,
Если вовремя и громко кричать.
Можно выйти за колхозный сарай,
Из костра тихонько сделать камин.
А в экране – чей-то маленький рай,
Если верно вам настроит админ.

За рекой опять обширный салют,
Под рукой перо плясать норовит.
Я пока ещё надежду солю,
Что не будет ничего на крови.
Что даётся – нужно брать, за глаза.
Говорят, любой за это каприз.
Чтоб уткнуться в чей-то маленький зад
И коряво написать «парадиз».

Мне сказали: это твой вечный дом.
Про слугу и свечи голос журчал.
Но привычно обустроен Содом.
И так хочется позвать палача.
Я – не мастер, и пошло всё к чертям,
Даже если не знаком с ними ты...
Мне б у мира, что-нибудь очертя,
Попросить забытый край немоты.

«Желаю счастья». И в личной жизни за пустотою придёт тоска.
На свято место сползутся слизни. А ты чего-то ещё искал?
Остатки мыслей порвались в клочья. Останки смысла влачить самим.
А мне куда-то деваться ночью. У нас на счастье разбился мир.

«Желаю счастья». Хорошей миной с такой игрою не спутать след.
Для прозябания у камина себе оставив коньяк и плед,
не стоит, право, на круги рая доступной ласки пускать в карьер
души порывы, не выбирая путей отхода и крайних мер.

А можно было: догнать – и в стойло, при том причастных сровнять во фрунт.
«Желаю счастья» звучит пристойней, чем «чао, бэби» и «пухом грунт».
Я б не решился, поскольку глупо. И бесполезно. И листья жгут.
У нашей боли не будет трупа. На руку свыше наложен жгут.

Ты можешь выйти (для променада) за грань и в дамки – и что теперь?..
Желая счастья, жалеть не надо двоих заблудших среди потерь.
Попытки прямо выходят криво, не слышно лета глухой зимой...
Но кто там бредит на дне обрыва?.. «Желаю счастья... Пойдём домой».

До рассвета слишком зябко и темно, а потом всё понесётся как во сне.
Завершая неуклюжий путь земной, опускается тоска и с нею снег.
Мне б сорваться и с начала всё начать, мне б согреться – как отступник на костре...
Но давно засохли подпись и печать под словами, где последнее – «расстрел».

Я надеюсь, скоро скрипнут сапоги. И затихнет ожидание пощад.
По прогнозу – назидание пурги, но не мне теперь прогнозы воплощать.
Коридор ведёт на лестницу во двор. Завершается он стенкой, как и встарь.
Так изысканно обставлен приговор, что не сесть, не оправдаться и не встать.

Взвод заждался, сон на ветер променяв. Между нами – узнавание и страх.
Поголовно все похожи на меня, только в разных временах и зеркалах.
До команды остаётся пять шагов, до рассвета – пять беспомощных минут.
Слишком много обещаний и долгов... Можно вспомнить... И они не преминут.

Вот парнишка. Вот не мальчик и не муж. Вот старик в свои неполные года.
Все глядят слегка презрительно, к тому ж явно каждый не успел и прогадал.
Я виновен. Все сомнения пусты. Текст зачитан, остаётся сделать шаг.
Ритуал – удел сжигающих мосты. Вот и всё. Команда «пли!». И звон в ушах...

До будильника подушкой не достать. А до неба – пять шагов, затем балкон.
Для всенощно неснимаемых с креста – вряд ли писан тяготеющий закон.
Суета зовёт отдаться ей опять. У неё всегда уютный приговор...
Мне б сорваться, повернув теченье вспять. Но пора уже на лестницу, во двор...

В городе время зимой обездвижено,
пробки до неба, а в небе – метель.
Мне бы к рабочему месту поближе, но
не отпускает чужая постель.
А в Ливерпуле тем временем лужи, но
где-то в Майями – загар и вино.
А в цехе мастер орёт как контуженый,
ведь без меня пары нет в домино.

Снег обнимает проспекты сугробами,
"Хонда" целуется в бампер с "Рено".
Мне бы за сумку с нестираной робою,
только прогноз максимально хренов.
А в Барселоне – фиеста с корридою,
а на Гавайях с волной повезло.
Мастер запишет прогул не для вида мне –
он без меня вновь остался козлом.

На тротуарах корячатся граждане,
бьются об лёд и в трамвай не со зла.
Я не спешу уподобиться каждому,
мне всё равно отвечать за козла.
А в Акапулько – бикини с муссонами,
и в Гондурасе – не так, как у нас.
Здесь гегемоны с портретами сонными.
Это немного другой Гондурас.

Снег полежит и растает на майские,
город воспрянет, возьмётся за гуж.
Мне бы массаж, предпочтительно тайский, но
тут так некстати является муж.
А в Монте-Карло – коттеджи да виллы там,
и в Магадане – барачный типаж.
Я же по стеночке – Спайдермен вылитый...
Мастер, дождись, всё же пятый этаж.

Город красив из окошка больничного:
зарево, смог, три фабричных трубы.
После лежания полугодичного
мастера руки немного грубы.
А в Куршевеле – ни дыма, ни копоти,
и в Картахене не видно тайгу.
Не убеждайтесь на собственном опыте,
что без следа не проходит прогул.

В тёмной комнате ночью сыро. Чёрной кошке порой видней.
Слишком много дурного сыра в мышеловке вчерашних дней.
Будет день – и найдётся пища для метаний среди камней.
Но не ищут, пока не ищут, потому что её там нет.

Всем участникам эволюций поздно пить забродивший брют.
Говорят, так сказал Конфуций – но при этом привычно врут.
Здесь изысканно тьма бушует, принимая парад планет.
Всё поставлено, по фэн-шую. Чёрной кошки в помине нет.

И не ищет, ей-богу, рая. И не будет ни с кем до дна.
И, сама по себе гуляя, остаётся всегда одна...
Если выпадет «всё и ложкой» – в ложку плюнут, всего лишат.
Без нужды не скребутся кошки. И не сводятся до мышат.

Но сквозит пустота прелюдий на пути из варяг в кабак.
Чёрной кошке не выйти в люди, чтоб навесили всех собак.
Белый шум в чём-то сером точен. Пастораль и падёж комет.
Мир воистину обесточен. Кроме тьмы – ничего там нет.

Здесь творят, выходя за рамки, коль не ведают, что хотят.
Чёрной кошке не надо в дамки, ей бы просто спасти котят.
Перейти, наконец, дорогу, темноту не пустив на свет.
Но за это карают строго. Давит жаба. Исхода нет.

В тёмной комнате наши души отсырели. Их плесень ест.
Здесь никто не желает слушать. И добру не хватает мест.
Здесь болят на погоду раны, хоть сражения впереди...
Чёрной кошке пора воспрянуть. Может быть, у меня в груди.