Была на мне незримая броня.
Я памятовал в сутолоке быта,
Что есть отец, который ждёт меня,
Есть дом, в котором дверь всегда открыта.

Там невода, и донки, и пешня,
И инструмент, то лёгкий. то тяжёлый,
И скромный ужин трудового дня,
И старых шахмат трещины и сколы.

Прошли года. Расставили года
На кладбище, как шахматы, могилы.
Уже не возвратится никогда,
Что в ЭТОТ край из ТЕХ краёв манило.

Но крепко стали, прошлое храня,
Могильные обветренные плиты.
Есть старый дом, который ждёт меня.
В нём дверь отцом для сына не закрыта.

Отец, прости меня, если можешь,
В небесном, далёком твоём далеке
Ты больше рыбы не потревожишь
Удою в крепкой твоей руке.

Твой дом не сдержать надёжным запорам
От разграбленья запойных душ,
И твой топор, украденный вором,
Ушёл от дел в дремучую глушь -

Не срубит сруба, не сладит баньки
И где-то теперь гармошка твоя?
Душа, подобная самобранке,
Свернулась, взошла в иные края.

Твой сад зарос, и для яблонь школа
Заглохла в споре диких ветвей
И не тревожат с пасеки пчёлы
Цветы окрестных росных полей.

Твой старый кот без догляда сгинул,
Тропа к крылечку позаросла,
И нет прощального взгляда в спину,
Совета нет в делах ремесла.

И только ласточки копошатся,
Всё так же смотрят из-под стрехи
И сердце помнит рукопожатье
Твоей широкой, сильной руки.

Вопрошает общественность строго: "Доколе?" -
стихоплётство, скорость письма...
Это всё - чтобы просто не чувствовать боли
и не сойти с ума.
Это всё - как система кровопусканий
эскулапов былых времён,
и не так, чтоб по капле или кусками -
целиком, единым блином.

Всем сердцам, близкородственным и знакомым,
не войти с твоим в резонанс.
Но несёт шепоток проливным законом:
пусть попишет за нас!
Пролетают события скорым, скорым -
для иных совсем без вины,
а к кому-то подкатывать комом, комом
не устанут стихов блины.

Почему-то вся жизнь начинается с ноты "До",
Никогда не кончаясь беззвучною нотой "После".
А ведь только лишь в будущем запах мечты медов,
И, наверное, в юности каждый - её апостол...

Почему-то всегда продолжается нотой "Ре".
И кому по пословице Бог обещал:"Не выдам!"?
Ибо, глядя на вены, нам слышится шёпот: "Режь",
А хирург, что сшивает, в бреду наркоза невидим.

Почему-то всегда замедляется нотой "Ми"
Быстрый шаг по проспекту, куда - и сами не знаем,
Потому что мы часто потеряны меж людьми,
Много чаще, чем брошены между адом и раем.

Почему-то потом ускоряется нотой "Фа" -
У икон опуститься не велено на колени!
То ли сила традиций, а то ли просто толпа
Нас уносит по жизни в проверенном направлении.

Почему-то слеза отзывается нотой "Соль",
Продуктовою нотой, привычною в бакалее.
Привыкаем болеть и терпеть врачевство и боль,
Предавая других, предаваемы и старея.

Почему-то Земля откликается нотой "Ля" -
Так могильщик ругается, врывшись в песок по пояс.
Мы как Гамлет выходим в заснеженные поля,
Наблюдая Каренину, рухнувшую под поезд.

Почему-то потом итальянскою нотой "Си"
Откликается небо, не смысля совсем по-русски.
И привычная гамма опять идёт по Руси,
С ноты "До" возвращая обычные перегрузки...

На "до" домчался ветер в дом,
На "ре" решётка сада, дрогнув,
На "ми" мигнула фонарём
Неоднозначно и недобро.

"Увы!" - подумалось: "Судьба!"
На "фа" зажглись в потёмках фары.
На "соль" я вытер пот со лба,
Солёный, словно песня палуб.

На "ля": "На кой я ляд пришёл?" -
Метнулась мысль: "Чего мне надо?"
На "си" сиреневый душок
Донёсся из ночного сада.

Я предвкушал - мне поделом! -
Свидания больные шрамы,
Где ты, как гарпия крылом,
Рояльные играла гаммы!

До Реми не доходит: не он один "микрошеф",
есть какое-то свыше невидимое "ого!",
и оно креативней всех крыс, а с ними мышей,
десять звёзд "от Мишлена", а выше нет ничего!
И фасоль оно сыплет - до зёрнышка, чтоб точь-в-точь
по рецепту старинному, что утерян давно,
и в гляссе на "ля-си" опоясать лассо не прочь,
а любые бекары выплёскивает в окно.
Залигует что надо в такой из нот рататуй,
что любой Эго-критик проглотит язык и звук,
а умчится из кухни - попробуй тогда, "колдуй":
подгорит, "убежит" и посыплется всё из рук.
И никто не укажет, а где ж у него гнездо?
Разве в сонном рояле, где гаммы долбит малыш.
Всё старо, словно мир:"До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до" -
вроде, тут оно всё, а попробуй, его услышь!

О, гнусное прекраснодушие,
Интеллигентностью поросшее:
Мечтать, надеяться на лучшее,
Считая пагубой хорошее,
По мере надобы подхамливать,
По мере выгоды эстетствовать
И эго зябкое подкармливать,
Ища в товарищах посредственность.

Сестра обрывает ростки у картошки,
вчера же кастрировали кота.
Картошки, подумать, не жалко ни крошки,
вот кот без кошачьих яиц - срамота!

Не выйдет он в март романтично-прекрасный,
хвоста над достоинством не задерёт.
А было - вот так же, с наукой согласно,
щемили индийский и русский народ.

За то, чтоб стерильными сделать поганых -
поменьше бы лишних щебечущих ртов! -
топили Индиры с Радживами Ганди,
у нас - Пугачёва топила за то.

И в юрте равнинной, и в горном ауле
не жалуют сердце, гнилое внутри.
Индире с Радживом пустили по пуле,
а где Пугачёва - поди, разбери!

Поди, разбери, кто теперь пламенеет
фашистским желанием, Родина-Мать,
картошке подобно и сродственно с нею
твои молодые ростки оборвать?

Картошка сварилась, в кастрюле желтеет,
а кот у печи обречённо уснул.
Крамольные мысли, забредшие в терем,
устали, их такожде клонит ко сну.

А всё ж ещё мыслится: густо и жирно,
где трудно, с душою, где - так, слегонца,
корпит человек над началами жизни,
чтоб самую жизнь довести до конца.

- Да что собаку! Волка съем!
И нахрен ваша дольче вита!
В уставе ВЛКСМ
Меня пленила боевитость!

Что ж, Инну Гофф я не читал,
мне чужд и Константин Ваншенкин -
Грызу я Марксов капитал
Совсем, признаться, без гешефта!

Вгрызаюсь исподволь, бочком,
однако деятельно, бурно -
в местком, профком, и молотком
меня зовёт товарищ Бруно!

Наш быт суров: вязанка дров,
и только печка здесь - буржуйка.
Буханка ссохлась - будь здоров,
её попробуй-ка, пожуй-ка!

Загар копчёный на лице -
так нас привычно привечали
шестидесятые в конце,
семидесятые в начале.

Восьмидесятые неслись
как с гор обвальная лавина.
Ещё не понят жизни смысл,
а пролетела половина!

Задел велик, да опыт мал...
Потом нам объяснили "вкусно":
товарищ Бруно был шлимазл,
а боевитость - просто хуцпа!

Теперь не хочется совсем
на рубежах страны-осколка
за здравье ВЛКСМ
съесть ни собаку и ни волка.

И всё не то, и всё не так!
Увы! Я чувствую: старею...
Пускай уж есть своих собак
товарищ в Северной Корее!

Солнце алым гранатом течёт на запад,
разливает гранатовый сок над крышами.
Отрок Славушка бредит про динозавров,
потому, что так хочется, чтобы выжили.

Всё он знает, что сталось когда-то, где-то.
Он кому-то пророчит, журит тихонечко.
"Потому, что он свят!" - говорят адепты.
Фантазёр угасает на чистой коечке.

Словно Ника, к которой стихи в потёмках
приходили внезапно неясноликие,
отрок Славушка пестует в пальцах тонких
несказанный цветок неземной религии.

Там не нужно Христа, и креста не нужно.
Отрок Славушка - сам оберег на славу!
И мамаша ребёнка - баба без мужа,
пишет новых, иных Евангелий главы.

Всё записано, что и когда сказал он.
Либо в рай, либо в ад, не бывает третьего.
Где там Славушка? Как твои динозавры?
Хорошо ли в глубинах планеты встретили?

на конкурс 7-я пятница, динозавровая

Было время - мир был нов,
и паромщик вёз нас за реку.
Папа пел про скакунов,
а сынок - про динозавриков.

Шли под знаменем одним,
пусть порой походкой пьяненькой.
"Буду вечно молодым" -
обещала сладость пряника.

Было всё там - "very well"!
А теперь - сбледнели лицами.
Вот и пряник зачерствел,
и знамёна сильно выцвели.

Всё смешалось в доме О...
Всё зигзагами исчерчено.
И не слышно ничего
о судьбе "поющей женщины".

Чемодан-вокзал-базар
ничему не удивляется.
Из-под папы динозавр
есаульски ухмыляется.

Колют шпоры под бока,
взвился по ветру - и нет его!
И на чём, куда скакать -
абсолютно фиолетово!

Я принял вакцину назально,
и комната вдруг поплыла,
и я вдруг узрел динозавров
реально - такие дела!

Я видел - не Гинцбург, а Тирекс,
былого урода лютей -
зарядом с вакциной, как в тире,
выцеливал наших детей!

И Голикова, и Попова,
Мурашко, клюющий под дых -
казались мне - честное слово! -
толпой птеродактилей злых!

А там, за забором терновым,
осклизл, перепончатокрыл -
их главный смурной рептилоид
болотную массу давил.

Растлитель семей и традиций,
в прихожие вхожий теперь:
"Вы - вымрете, мы - возродимся!" -
Горыныч упрямо шипел.

Имеющий сотни названий
вещал, заползая на гать:
"Я оспой дурной обезьяньей
почну нерадивых пугать!" -

И так, чтоб не вышла промашка,
нацеливал зубы на нас,
а Гинцбург, Попова, Мурашко
пускались в неистовый пляс!

Затем - устремились на Запад,
на тургики нас разменять...
Я принял вакцину назально.
А что, если в шприце принять?

Взболтать, но не смешивать,
смешивать, но не взбалтывать -
куда ни глянешь, странная рецептура.
А с неба к нам свешены
вешние косы с бантами.
Луна, её глянец - страз для бального тура.
Во всём, где есть оси - нутация и прецессия.
"И это пройдёт",
но мир неизменно нов!
И хочется просто, не сверяясь с рецептами,
взболтнуть пару нот,
смешать пол-щепотки слов.

Если с краем неба смешать туман
и добавить вечерней мглы,
как будто скругляются на домах
гребни крыш и углы.
Всё это делается для того,
чтобы мы все могли,
ты ли со мной, я ли с тобой,
поверить в круглость Земли.

У Ингрид днём для диеты
странные ингредиенты:
пяток новостей печальных,
пинок, что поддал начальник,
чулок, где спущены петли,
соседок шальные сплетни...
Зато как джинн - Аладдину,
вернуться ночами к жизни
поможет ей холодильник.
Спасибо за это джинну!

Есть такое сомнение: бес с человеком борется,
Но ни слова не слышно об ангелах дотемна.
Он почувствовал сразу, что это его любовница,
Не умея подумать, что это его жена.

Потому что о плоти вседневные попечения
О небесном задуматься времени не дают,
Потому что плывущему проще плыть по течению,
И желаннее страсть, чем простой семейный уют.

Сколько лиц на Земле — что чтецом помятые книжицы,
Где история жизни написана без затей,
Где за праздною пошлостью годы слепцами движутся
И теснятся морщины иссохшим руслом страстей.

За бесовскою прелестью ангелы не угонятся,
Но и в самом аду, как бы жизнь ни была срамна,
Если даже почувствуешь: это твоя любовница,
Не пора ли подумать: а где же твоя жена?

На морском коньке породистом,
Не во сне, а наяву,
Я скачу по малой родине,
Светлым облаком плыву.

Послан был от Бога Вышнего
В колыбельку, а не в гроб,
Чтоб увидели, услышали,
Чтоб потискали взахлёб!

Посмотрели бы, как вырасту:
Это ж видно за версту! -
На такого парня видного,
Да на силу, доброту!

И умишком не обидели,
Я и весел, и здоров!
Только юные родители
отказались от даров.

Я пою - а песня тянется,
Всё протяжнее к концу,
Как душа, нагая странница,
Возвращается к Отцу.

Как текут часы неспешные
С терпким запахом смолы,
Как просторы эти грешные
Мне, убогие, милы,

Как над заводью холодною
Я пришпоривал коня -
Спел бы я, да только родины
Вовсе нету у меня.

Европа сбрендила, и вот -
Об этом не забудь! -
Наш философский пароход
Обратный держит путь!

Чайковский с Пушкиным на нём
Глядят в морской проём.
Чайковский - Пушкину: "Споём"?
"А ч то ж," - кричит, - "споём!"

О, край снегов и долгих зим!
Возрадуйся и пой!
Не нужен Достоевский им,
Не нужен и Толстой!

Европа - мира посреди,
А глядь - дыра-дырой!
Для них Раскольников, поди,
Не мытарь, а герой!

Для них фашистские костры
Из неугодных книг
Привычны, как ни посмотри,
Пора понять, старик!

А мы по краю сжатых жит
Проложим сеть дорог,
И снова в школу побежит
Отважный Филиппок,

Ни псов сердитых, ни зимы
Не убоится, лих!
Всех "отменённых" примем мы -
И ваших, и своих.

Несётся ветер по степи ковыльной
невидимою лодкой по волнам.
Там - идол неживой, там - холм могильный,
там - мёртвый дом, там - разорённый храм.

Во всём - пугливость чуткая оленья,
и как постичь, что чудом из чудес
ещё живут и дышат песнопенья
под куполом простреленных небес?

Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?
Кто щемит мою душу напевом протяжным и странным?
Выйди в белый туман, разузнай и меня успокой -
Не моя ли судьба распевается там, за туманом?

Не она ли так зябко присела на дёрн у костра,
Разгребая золу, подвигая звенящие угли,
И плетёт этот зов - всё из слов, позабытых вчера,
И каких не разыщешь ни в Яндексе нынче, ни в Гугле.

Что плывёт над рекой? Ярославны надломленный плач,
Или Пушкина песнь, что сложилась о вещем Олеге?
Не для казни ль стрелецкой там точит секиру палач?
Не по нам ли вздыхают то половцы, то печенеги?

У истории в недрах так много забытых могил,
Что едва ли подымет их тайную вязь археолог,
И одна среди них - о стране, что я смертно любил,
Жалкий холмик среди порыжелых еловых иголок.

Над могилою той до поры нерушима печать,
Но я слышу почти эту песню у сгорбленной хаты
О старушке, что с флагом выходит солдата встречать,
Да не тот это флаг, иль не те возле дома солдаты.

Пробудилась земля, пробудилась,
после долгого зимнего сна
сквозь снега и последние льдины
открывается миру она.

В дерновинах видны перемены
согреваемых солнцем корней
и суровое низкое небо
голубее и ярче над ней.

Моросит, не по-прежнему веет
мокроватым, но колким снежком.
Даже воздух как будто живее,
и бодрее прогулки пешком.

Всё идёшь и идёшь, не переча
послезимней погоде любой,
сознавая, что близится встреча
с кем-то новым, но прежде — с собой.

Не по-зимнему вечер размерен,
и поверишь, что солнцем спасён,
что для нас невозвратно развеян
одиночества прерванный сон.

Пчёлка жужжащая, мошка ледащая -
Ветром её занесло
С поля в оконце открытое дачное,
Села творцу на чело.

Сбросить бы глупую прямо в чернильницу,
Где вдохновения мгла,
Знала бы, горькая ты несчастливица,
Что ты с собой принесла!

Что потеряли мы, что стало прочерком -
Вместо времён и имён,
Что бы поведал, какие пророчества
Прерванный дядюшкин сон?

Народ пробудился? Отчаянно прерванный сон
Ещё бередит, и фантомами бродит по венам.
Что грезить о рае тому, кто как будто спасён,
Чья будущность кажется славы столпом неизменным?

А вот же приснилось! Калитка, апостол с ключом.
Идёт неторопко, бряцает заржавленной связкой.
Натужно скрипит, подпираема ветхим плечом,
Ажурная дверь, не знакома, как видно, со смазкой.

"Ну что ж, проходи!" - говорит, что бесцветный туман
Пускает по ветру - то дымные петли, то кольца.
И чувствуешь вдруг, что тебе не достанет ума
Из снов атеизма постичь глубину богомольца.

И очи раскрыв, отряхая остатки тепла,
От райского сада прилипшие к стылой одёже,
Почувствуешь: жизнь по неверному руслу текла,
И вроде бы к морю, как должно, как можно, а всё же...

А всё же бывают весенней порой чудеса,
Когда ледоход, громоздящий тяжёлые льдины,
На четверть ли часа, а может - и на полчаса
Пускается вспять, не умея держать середины.

И что в той минуте - уснувшим полям не понять,
Крутым берегам, в зоревую болотину вросшим,
Когда не умеют себя берега изменять,
Себе изменять - соловьям, листопадам, порошам;

Стремиться к чему-то, что зыбится там, вдалеке,
В чём видится сердцу благая реальность другая,
На взбухшей ли вене, на взбухшей ли вешней реке
Все силы потока, все силы души напрягая.

тот любит кубик этот шарик
тот любит редьку этот мёд
кто прав кто виноват решает
гранатомёт

...............Светлому моему Ангелу,
...............Бабушке моей Голубевой Анне Сидоровне

Твоя душа была как теплый дом,
В котором было проще и уютней.
Струился дым над золотым огнем,
И голос твой звучал старинной лютней;

И так спокойно на твое чело
Ложились невесомым пухом пряди,
И буковки корявые светло
Теснились в недописанной тетради -

Не мудрости вселенской ореол,
Так - мелкие заботы бытовые...
Я в будущее от тебя ушел,
И безвозвратно вышел из России.

И здесь, входя в цивильные дома,
Где все разумной прелестью приятно,
Хочу сойти с крыльца, сойти с ума,
И сквозь рыданье прибежать обратно -

От фолиантов с мудростью змеи -
К той памяти, где не нужны закладки,
Где золотые буковки твои -
На сердце обветшавшее заплатки...

У нас не будет родины другой.
Иное дело тем, кто там, в Майами,
ругательно зальётся соловьями.
Мы — колокольчик под её дугой.

У нас не будет родины другой,
во всём переиначенной и лучшей.
Определил нам эту Божий случай,
нам слова нет страшнее, чем "изгой".

Пусть для кого-то ты — презренный гой,
да ладно, что не гей, уже победа!
Нас возрождает русская беседа
о том, что нет нам родины другой.

И пусть кому-то кажется она
суждённой им Страной Обетованной,
иным — Сансарой, сродною с Нирваной,
иным — глухою бездною без дна,

нам разбирать их грёзы не с руки,
пока ладони от работы грубы,
и в день единый собирают срубы
сошедшись толокою мужики.

И умереть, и вечно жить, друг мой,
на сей земле мы потому готовы,
что слаще жизни истинное слово:
у нас не будет родины другой.

Снежность марта, а над нею
веселы весны затеи.
Тени лёгкие синее,
выси синие светлее.

Не укрытые листвою,
ветви - солнца поцелуи
над тропинкою лесною
пишут в летопись земную.

Много неба, много воли -
не обнять обычным словом.
Проскакать бы вдаль по полю
на гнедом или соловом.

Рябь поленниц, палисадник,
в полушалках ярких бабы -
к горизонту скачет всадник
без отдышки, без ослабы.

Жаль, от страсти этой древней
не осталось и понюшки,
и давно уж на деревне
нет ни кузни, ни конюшни.

Ну как тут не писать о пустырях,
Уставленных зимой снеговиками,
Где на гаражных ржавленных дверях
Я в летопись районную вникаю.

Кто с кем встречался, кто кого любил,
Кто был врагом, кто другом закадычным.
Из свежих чаще всех — словцо "дебил",
А прочее едва ли здесь отыщем.

На мат мобилизована страна,
И все сучки обломаны на древе.
Стоят перед "дебилом" имена
Димонов, Сержей, Павликов, Андреев.

А там, под именами — грязь и сор,
Весенней травки щуплое цветенье.
Как будто войско вывели на смотр
Перед огромной сумеречной тенью.

Есть продых ли, совсем ли это "швах"?
Слеза в глаза, холодный ветер в уши.
Мерещится на долгих пустырях,
Что я в свою заглядываю душу.

Пластырь времени не помогает.
Нужно Вечности выпить чуток.
По весне озабоченный Гамлет
разрывает могилы шутов.
Удручённо шуруя лопатой
возле кабеля или трубы,
всё бормочет салага патлатый
монолог бесконечный "To be..."
Мы о Гамлете даже не вспомним.
В нашем мире никто не таков!
Нас сильнее заботит биткоин,
чем раскоп шутовских черепов.
Мы не рай и не рад избираем,
повседневно вставая с колен.
Мы на Трою не прём Менелаем,
безразличные к чарам Елен.
Наше прошлое определённо,
шестерёнками выспренних прав
мы пытаем планетное лоно,
даже память о смерти поправ.
И о будущем нет в нас вопроса.
Настоящее выпив дотла,
глиномесною мощью колосса
наседая - была не была! -
напряжённо в курилках болтая
и на сайтах гоняя балду,
на изнанке весенних проталин
мы уже существуем в аду.

Опьянённый воздухом свободы,
Вернер Плейшнер шёл по Блюменштрассе,
Щурился от солнечной погоды:
Славно не метаться, а мечтаться!

Дайте срок - и подвиги Геракла
Совершит! Но крах его анкеты
Означала хилая геранька,
На припёке выставлена кем-то.

Дни прошли, и это стало модным:
Мир инаким видится с изнанки.
Чтобы из окна не выпасть мёртвым,
Разбирайте символы и знаки.

Ах, уйти бы всему, с головой,
Чтоб не дрогнул ни голос, ни мускул,
Из поэзии из сетевой
На просторы поэзии русской.

В полутёмном лесу ветровал -
Не шагнёшь по старинным дорогам -
Человечнее, чем виртуал,
Отпускает живым и здоровым.

Там строка словно зверь пробежит
По замятой странице блокнота
И на звательные падежи
Отзовутся река и болото.

Там и высь - не достанешь рукой,
Там и даль - не измеришь очами.
Там ты свой, не чужой, но такой,
Как бывало у жизни в начале.

Там и нечисть - простая, своя,
Век векует на сотых десятках -
Не из серверного чертовья,
Из избушки на курьих присядках.

Всё житьё у неё да бытьё -
Уступать дураку да солдату,
И бесхитростна хитрость её -
Посадить у печи на лопату.

Там в лощину придёшь, иль на холм -
В стародавнюю быль увлекают
На распутьях поросшие мхом
Сохранившие буквицы камни.

Там, где омут у неба глубок,
Помогает светило в зените
Сотворить путеводный клубок
Из бездумно оборванных нитей.

Там - канон непридуманных встреч
На открытой тропе человечьей,
И слагается вольная речь
Из обнявшихся крепко наречий.

Ни лица, ни имени не прячу,
Выбирая "ник" и "аватар".
И в стихах отвратна мне тем паче
Поэтичных пряток срамота,
Где безумной гордостью напитан
Карнавальный праздничный покров,
Где мерцает адова обида
В масочках румяных ангелков,
Где, буравя мир ужимкой кислой,
Теша слог корявенькой руки,
Люди выворачивают смыслы,
Липким ядом клеют ярлыки.
Пёстрая толпа потехе рада!
Провожают сердце до дверей
Птичьи клювы, уши леопарда,
Крылышки ночных нетопырей.
Век за веком масочная площадь,
Собирая с мира по строфе,
Имя неприкрытое полощет,
Учиняя аутодафе.
Глаз провалы - что бойницы в замке.
Взгляд из щёлок масочных остёр.
Мнений хворостинные вязанки
Тащат хлопотливо на костёр.
Маски, маски, гадкие гримаски,
Хоровод ухмылок и тирад -
Бьёт лицо не спрятанное в мясо
Томных анонимусов театр.
Анонимность - тонкое коварство,
На границе сумрака и тьмы
Этим маскам проще кучковаться
В нечто, именуемое "МЫ!"
Малого, великого ли роста
Честный рыцарь в мире хитрецов
Всюду помнит: признак благородства -
Открывать и имя и лицо.
Вурдалачье племя! Быть живыми,
Совесть не терять, а с ней и стыд -
Значит, от других не прятать имя
Под могильный холод серых плит.
Мертвечину до последней точки
Маскарад румяный не встряхнёт.
Толстощёких масок ангелочки -
Для поэта выморочный сброд.
Вьётся из-под няшного покрова
Тонкий прах пигмеев и рабов.
И над ним рифмованное слово -
Саркофаги крашеных гробов.

Мой дедушка, внук Моисея, сапожник,
Без лишних обид на Руси проживал,
Для шика, для скрипа, как истый художник,
Берёсты кусок в голенище вшивал.

Скрипели сапожки крестьянскою стёжкой
Где льны голубели, цвели васильки.
С лошадкой, коровкой, пеструшкой да кошкой
Крестьянские прибыли не велики.

И вечным наследством - лишь доброе слово,
Вещают, пусть мир злоречив и жесток,
Узор на странице - про край мой еловый,
Узор на ладони - про Ближний Восток.

Кичиться любым родословием глупо -
И что там намешано в нашей крови! -
Какие бы ни были в нас гаплогруппы,
Душе камертон - Псалмопевец Давид.

Вся жизнь - как молитва на вдох и на выдох.
Беда ли, что всюду на здешнем пути
Саула копьё, догоняя Давида,
Ответом на добрую песню летит?

Не всякую птицу из клетки отпустишь,
Не всякие слёзы отплачешь навзрыд.
Сосною шумит Левашовская пустошь
Над общей могилой, где дед мой зарыт.

Смолчу, осуждаемый вновь без причины:
Пусть буду стократ ошельмован я сам,
Но камень не брошу в народ злоречивый,
Как некогда дедушка мой не бросал.

27 декабря 2020 года, Горское шоссе, Левашовская пустошь

Животворительный вьется падеж
...
Бьется предательный не по уму
...
Оба прекрасны
как толстый и тонкий.

Виктория Кольцевая

В око машины стиральной смотрю:
в ней - исчезательных мыслей истоки.
Слепо доверю носки январю,
вот они вертятся, брошены в трюм.
Оба прекрасны
как толстый и тонкий.

Сколько же кануло в ней падежей!
Словно быков Амазонкою топкой!
Были с носками и пара мужей,
жалко, на них не хватило вожжей.
Оба прекрасны
как толстый и тонкий.

Чеховский вертится в мыслях сюжет.
Парус мелькнёт над китайскою джонкой -
вот он, носок!... И его уже нет...
Только волнующей памяти свет...
Оба прекрасны
как толстый и тонкий.

Сызнова - пятку, а с ней и мысок
вывяжут две пожилые эстонки
животворительный правый носок
с ним и предательный левый носок.
Оба прекрасны
как толстый и тонкий.

Прочёл стихи. Доходит до поклона -
вся публика исходит от надсада:
"Антисемит!" - кричит мадам с балкона.
"Нет, русофоб!" - ей вторят из мансарды.
Витают переулком отголоски...
На этом месте, так скажу, итожа,
будь Пастернак, иль Мандельштам, иль Бродский,
иль Пушкин (о, mein Gott!) - кричали б то же!
Писать сегодня должен тот, кто в силах,
о дворике с летучими стрижами,
об облаках, о бальзаминах милых,
о кофе, что готовят парижане.
Ну, можно - о страданьях предрасстрельных,
но так, чтоб в масть одну - Софи и Сара.
Прилично - в интерьерах от Растрелли,
интеллигентно - в тон Камю и Сартру.
А если вспоминаешь о народах -
о хоббитах тогда пиши и орках,
но всё своди к сказаньям о погодах
и об устройстве быта в тесных норках.
Смотри, всесильно Око Саурона!
Политкорректны Вещие Литсайты!
Не наноси поэзии урона,
в мироустройство мира не влезай ты!
Бросай творенья суетные в печь ты,
будь то поэма, ода иль трилистник.
А если что начнёшь глаголом жечь ты,
то знай: ты лютый стихо-ненавистник!

"Старик заохал, голос хрыпкий,
был высочайшею пожалован улыбкой!
...
Зато на бал кто чаще приглашён? Максим Максимыч!"

А.С.Грибоедов, Горе от ума

Верят в Барабашку, в Санта Клауса
(строй камин, над ним повесь носок!),
а меня списали в свиту Бахуса:
красный нос и хрыпкий голосок.
Сценаристы пишут мне в сценариях
монолог невнятный: "Бе!" да "Ме!".
В новомодном фильме - быть мне в нариках,
странное у Деда реноме.
Хлопоты и шутки новогодние
норовят обстряпать без меня.
Ну так что ж? Решился, и сегодня я
на оленя выменял коня,
"Йо-хо-хо!" у зеркала разучивал,
набивал подарки по носкам,
чтобы долю Деда невезучую
поделить с пришельцем пополам,
прикупил полуперденчик красненький
(шубу снёс в ломбард за три рубля).
Эх, прощай отеческая классика!
Что гадать - была иль не была?
Посох мой в сосульках, в белом инее
бросил, ящик с "Колой" прихватив.
Для Снегурки прикупил бикини я,
чтоб впустили на корпоратив.
Ах, меня не впустят в зал без ксивы, чай!
Чтобы объясняться не пришлось,
назовусь хотя б Максим Максимычем
(примут бо за Галкина, авось!)
Нос напудрен (будто бы болею я),
борода обкромсана на треть...
Вот такие, чтоб в меня поверили,
жертвы мне приходится терпеть!
Люди, образумьтесь, что ж вы робите?
Без меня ж - неполная зима!
Ропщете на слякоть? В этом ропоте -
горе от излишнего ума.
Растеряли люди веру детскую,
пьют "чин-чин" а не "на посошок",
и никто, считай - лет тридцать без году! -
Деду не рассказывал стишок...

Неумолимость времени - оплошность
Иль мудрое предвиденье Творца?
Тень здешнего - фантазия о прошлом,
Былых надежд летучая пыльца.

По сини луж весенний путь из школы,
Три буквы на стене - ещё не Цой,
В тугую сетку плоскость радиолы
И ламповый приёмник с хрипотцой.

Уверенная жизнь, где быт умерен,
Пренебрежима жадности межа.
Поев, как завещал великий Ленин,
Оставив дом - на улицу бежать!

Закрыты храмы и открыты клубы,
Затянуты проспекты кумачом.
Свиданий ужас - сон цветущей клумбы.
Все при делах, и все здесь ни при чём.

Великих строек яркие громады,
Где есть карбид, и шифер, и гудрон,
Где женщины прекрасны без помады
Духовным поэтическим нутром.

Где каждая вторая - поэтесса
(По крайней мере - весь в стихах блокнот).
Где призрак коммунизма и прогресса
О трёх ногах по улице идёт.

Где гонит стать геологом обросшим,
Носить на небо воду решетом
Великая фантазия о прошлом,
О небывалом веке золотом!

Не с кочки смотрим, а с высокой кручи!
Аж в горле безвоздушностью першит!
И хочется, чтоб стать намного лучше,
Хоть что-нибудь великое свершить!

Хотя бы стать во времени нескором
Смотрителем на острове глухом,
Монтажником-высотником, актёром,
А может - честным сельским пастухом!

Без выжиг жить, без скользких хитрованов,
Уверенно смотреть из-под руки
И зажигать для новых караванов
Из красных звёзд морские маяки!

Нам чуждо и противно слово "бизнес",
А слово "предприимчивость" - ярлык
Хапуги и рвача. И слово "кризис"
Известно лишь из лекций да из книг.

Нам непонятен зов турецкой визы,
Нам позволяет слышать тонкость стен
Как добрые концерты телевизор
Сменяет искромётным КВН.

Советский люд в своей рабочей массе
Считает буржуинам на беду:
Кислящая антоновка на Марсе
Вкуснее, чем у бабушки в саду.

Жаль время, снедь грядущего снедая,
Оставит лишь осадок и отстой:
Неумолимо краток срок свиданий
И с космосом, и с праздничной мечтой.

Всё искренне творимое - напрасно
Подобно сте́блям, вянущим в руке.
Сошлись плечами Первомай и Пасха
На солнечном песчаном пятачке.

Катают яйца будто бы с оглядкой:
Традиция, куда ж её девать?
Со скорлупой раскрашенной и гладкой
Советский мир летит под марши в ад.

Но солнце жарко шепчет: "Аллилуйя!"
Сменяет звуки на пасхальный чин
И брежневскость подложных поцелуев
Смывает враз с хрущёвскости личин.

Летаргический снег покрывает сегодня проспекты,
Переулки и улицы белых мельканий полны.
Кракелюры дерев, в литургическом смысле аскеты,
Причащаются мертвенно тихих кристаллов весны.

То ли сонмы поэтов, дешёвой возжаждавших славы,
Отнебесную манну к суровой земле привлекли,
То ли русских собориков мироточивые главы
Покрывают молитвой нагую убогость земли.

Возвращается мир к простоте берендеевых сказов,
Тонкий саван из снега - души подвенечный убор.
Снег укутал все страсти, но слёзы замёрзнут не сразу
До святой тишины идиллически-гладких озёр.

Тёмной жизни итог - словно мятая денежка в клатче,
Не для купли-продажи, в уплату за вечный ночлег.
И на сотни вопросов ты просто ответишь: "Я плачу",
Это так же естественно, как и безудержный снег.

Солнце, золотую спину выгнув,
вязнет лапой в здешнее болото.
За окошком мутная энигма
сдобрена двуокисью азота.

Говорят о нём: "Коронавирус!",
по-китайски бредя головами.
Покупайте гробики на вырост,
некролог заказывайте маме.

Мама вымыть раму не замедлит,
но едва ли выявит мазок-то -
реагент с мороза незаметный,
названный двуокисью азота.

Так что, чадо - в гробик, и на вынос!
Выяснять к чему причины мора?
Ведь сказали вам: "Коронавирус!"
И другое вымолвят нескоро...

Вместо зелени и горизонтов
за окошком - мозаика окон,
неразгаданных дум лоскуты.
Время ломится в зиму бизоном,
разрывая безудержно кокон
прошлогодней пустой суеты.

Скоро свалятся ели со стоном
(стоны сосен немного слышнее
лесорубам окрестных пустынь).
Закипающий Йеллоустоун -
что-то вроде короткого "Шнеле!",
ускользнуть бы от пули в кусты.

Кто-то, прячущий губы под маской,
свищет песенку пира чумного
на свирели озёрной тросты.
Жизнь становится всюду дурацкой
и дурацкое веское слово
в бессловесность сжигает мосты.

Пучеглазо жужжит говорильня,
больше пугал на поле, чем злаков,
а у пугал - рога и хвосты...
Вот бы выехать в Ревель, иль в Вильно!
Только век за окошком инаков.
Быт как быт, только ты в нём - не ты...

О компьютерах грезят все мыши
и уже не боятся котов.
Человек человеком, Всевышний,
до конца перестать быть готов.

Меж кварталов, по зимнему жутких,
где не вспомнит душа о Тебе,
объявления о проститутках
ветер треплет на каждом столбе.

Но греховного прошлого шорох
в отстранённой реальности слаб.
Поколения умалишённых
покупает резиновых баб.

Покупают пластмассовый опыт
целлулоидно-ласковых лиц,
словно копии копоти копит
над бокалом улыбчивый шлиц.

Тот, что лиру Парнасскую стырил,
не услышан в полуночный час.
Вопиющий непьющий в пустыне -
не охваченный блогами глас.

Заходи, не дери свою глотку,
в расширение ад-точка-ком,
чтобы пить электронную водку,
закусив виртуальным бычком.

Закрывается дверь, отсекая наотмашь
поднебесные лики.
Ты спускаешься вниз, вечной жизни зародыш,
в исцарапанном лифте.
И в душе копошится какая-то ветошь,
то ли вошь, то ли клопик.
А вокруг бытие, что берёшь - не примеришь,
чёрной пятницы топик.
Тут и блогеров топ, тут и рокеров топот,
тут и опия опыт.
Невселенский потоп допотопностью топит,
Оттого-то и ропот.
Оттого-то и волны, что давят и душат
до беззвучного крика.
До чего же легко потерять свою душу,
перехожий калика!
Открывается дверь - и выносит из лифта
в океаны бессилья.
За спиною творимая редко молитва -
что увечные крылья.
Траекторий движения пересеченья -
нерождённые встречи.
Абортарий надежд предзакатно-вечерний,
где остались от речи
"sms"-ок ошмётки, капризные мемы,
проносимые мимо
междометия мысли, осколки дилеммы,
пантомимой томимы:
"Бы, а может не бы, кабы кто-то ответил!"-
мыслим, думу набычив.
Жаль, закрытые двери свободны от петель,
мы им стали добычей.
И решает за нас - открывать ли калитку
(тугодумия крепки)
электронное сердце скрипучего лифта
в исцарапанной клетке.

Чиста вечерняя роса
в окопной стороне.
Не приведи Господь писать
нам о своей войне.

Не приведи Господь писать
нам о войне чужой,
когда на дальних адресах
болит её ожог.

Не приведи Господь писать
нам о войне былой,
что память горькую кромсать
заржавленной пилой.

Дай Бог не знать войны совсем
средь милых пустяков,
и пусть достанет мирных тем
для песен и стихов.

Стихи о советском паспорте. Маяковский

Я волком бы выгрыз всё РЖД!
К "Сапсанам" почтения нету!
Поездки мещанские "К синей звезде" -
Пустые шатанья по свету!

Товарищ, поедем на лесоповал,
Старик, кочегарь бронепоезд!
На "С" я платформу когда-то знавал
(Название точно не помню).

Там сходят с ума среди диких равнин,
Подёрнутых флёром таёжным.
Топор достаю из широких штанин,
Смотреть и завидовать - можно!

Со мной у границы китайской сойди,
Сроднись с этим бизнесом кровно,
Но только, товарищ, с ума не сойди,
Валяя огромные брёвна!

На конкурс "Один в один. Игра пятнадцатая"

Есенин. Песнь о собаке

Утром в плацкартном вагоне,
Где сидят пассажиры в ряд,
На станции "С" непогода
Застала двух октябрят.

Сошли они в шквал метельный,
Совсем незнамо куда,
Сквозь вьюгу во тьму летела
Значок октябрятский - звезда.

Под вечер они обещали
Вернуться на станцию "С".
Их вёл за звездою нещадно
Шут знает, какой интерес.

И сказал машинист седоусый,
Седой, как сама зима,
Что, если они не вернутся,
Он, верно, сойдёт с ума!

На конкурс "Один в один"

Кони привередливые

Тёмным лесом, да по просеке,
По самому по краю
Едет поезд стоеросовый,
Куда - не догоняю.

П: Чуть помедленнее , поезд, чуть помедленнее!
Дайте выйти, пойти в тёмный лес!
Сквозь огонь, да через воду, трубы медные
Этот самый прогресс - мне какой интерес?

Я пойду на таран, я рвану за стоп-кран,
Не подохну от ран как последний баран!

Это станция какая?
Только букву и замечу:
Буква "С"*, да под звездою
Пролетает мне навстречу.

П:...

Машинист, чумазый чудик,
Погоняет дальше, дальше!
Довезёт меня - я чую! -
На Канатчикову дачу!

Чуть помедленнее, поезд, чуть помедленнее... ©

Более внимательные пассажиры, не отвлекающиеся на гитарные аккорды, успевают прочитать чуть больше букв: "Самоизо..."

На конкурс "Один в один"

Белла Ахмадулина

По улице моей который год ©
Трамвай проходит поездом таёжным.
Мой интерес - куда же он идёт
По рельсам новогодним и тревожным?
Я села на трамвай на букве "А"
И под звучанье мерное уснула,
Вдруг голос: "Выходите, господа!"
И вышли все, и ветер студит скулы.
Повсюду снег - сплошная буква "С",
Горит звезда над полем заметённым.
Ушёл трамвай, развеян интерес,
А вечер обступает лесом тёмным.
Тот снежный мир пугающе жесток,
В нём машинистка, пишущая бегло,
Уйдя в снега от двух трамвайных строк
Сойдёт с ума над рукописью белой.

Если бы я был богом,
я знал бы все выигрышные номера лотерей,
все имена лошадей для фарта в тотализатор.
Знал бы все результаты матчей,
все коды от здешних дверей,
сейфов, ячеек в банках,
все курсы валют на завтра.
Знал бы - будет ли урожайным год,
или голод согнёт в дугу,
где будет через сто лет оазис,
а где - пустыня.
Знал бы, что в умах людей рождается бог
иной -
и пресекал бы зародыш действиями простыми.
Знал бы, где грянет цунами,
где взвоет торнадо,
где грузно сойдут снега.
Однако - скажу между нами,
смертным всё это будто бы надо,
но богу всё - нафига?

Действующие лица:
ЦАРЕВНА, 18 лет, седьмая дочь царя Гороха.
МИХАЛЫЧ, 48 лет, столяр-самоучка. На левой руке не хватает двух пальцев.
ВАРВАРА ВАРВАРОВНА, 76 лет, пенсионерка. Плохо слышит.
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, 52 года, гадалка. Носит с собой колоду карт с пятью тузами.
КАРЛИК ФЕОФАН, 123 см, неопределённого возраста и занятий.
ПОПУГАЙ ФЛИНТ, 276 лет, говорит слово "золото" на сорока языках.
САН САНЫЧ, 40 лет, актёр провинциального и погорелого театров.
ДУСЯ, 16 лет, цветочница. Весёлая дурнушка.

Сцена 1-я.
Явление 1-е.
Кабинет Мадам Элеоноры. Хозяйка, одетая в цыганском стиле, сидит за круглым столом, вяло раскидывая карты. С другой стороны стола на барном стуле примостился Сан Саныч в мешковатом вельветовом костюме цвета горчицы
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: Трудные настали времена! Гадания никого не привлекают, и так всё ясно: по осени грядёт вторая волна, денег не будет, стихийные бедствия по расписанию, начальник гад, коллеги стукачи, все мужики козлы, все дамы в прейскуранте. Жизнь перешла в дистанционный режим, привлечь клиента на расстояние вытянутой руки практически нечем, кроме... (как бы впадает на короткое время в сонный транс)
САН САНЫЧ: Кроме чего?... Мада-а-ам!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, резко пробуждаясь: Кроме внутренней боли души! Это церковную исповедь неумные попы предлагают принимать по скайпу, что же до настоящих душевных излияний, они возможны только глаза в глаза, и я намерена сделать мой кабинет подлинной исповедальней! Но мне нужен опытный компаньон, некоторые из обираемых... пардон, опирающихся на поддержку опытного психолога клиентов выказывают вполне определённые гендерные предпочтения. Итак, Вы готовы убедительно изобразить респектабельного доктора, дипломанта, лауреата, члена международных академий, основателя научных школ, патриарха паранормальной психотерапии?
САН САНЫЧ: Да я в известном спектакле по мотивам произведения популярнейших авторов играл отца русской демократии! А перед тем, как наш театр окончательно погорел, главреж утвердил меня на ответственнейшую роль отца народов в авангардной пьесе о Тифлисских налётчиках!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: Отца народов как раз таки не нужно. А вот отца родного по возможности изобразите. Родного отца, простирающего добрые усталые руки к возвращающимся в лоно душевного спокойствия блудному сыну или не менее блудной дочери! (вновь на короткое время засыпает)
САН САНЫЧ, в сторону: По блудной части все в нашем театре отменно подкованы. А вот что касается душевного спокойствия... "И вечный бой..." Бой посуды как минимум...
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, пробуждается от телефонного звонка, говорит бодрым мелодичным голосом: Ал-ло! ... Да, нам близки и понятны ваши проблемы! Давайте решим их вместе! С кем вы предпочитаете общаться: членом-корреспондентом бла-бла-бла (проговаривает нечто нечленораздельное) имени Блаватской Мадам Элеонорой или академиком тыр-тыр-тыр-тыр (тараторит нечто неразборчивое) имени Рериха Искандером Искандеровичем?... Так! Понятно! Ждём! Сан Санычу: Первый клиент - по счастью, мой! Спрячьтесь пока за портьеру и мотайте на ус!
Сан Саныч прячется за портьеру

Явление 2-е. те же и Михалыч
МИХАЛЫЧ: Здравствуйте, Мадам Блеватская!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, чуть заметно недовольно морщится, затем расплывается в приветливой улыбке: Добрый день! Присаживайтесь! Так что у вас?
МИХАЛЫЧ: Фантомные ощущения! Так в медкарте и записано, вот, посмотрите!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: А именно?
МИХАЛЫЧ: Пальцы!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: И что же с пальцами?
МИХАЛЫЧ, зловеще выкидывая руку перед лицом мадам Элеоноры: Их НЕТ!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, участливо: Вижу!
МИХАЛЫЧ: Вы видите, что у меня на левой руке недостаёт двух пальцев, большого и указательного! И вместе с тем - они ЕСТЬ!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: Как так? Поясните, пожалуйста, подробно, милейший!
МИХАЛЫЧ, выкатывая глаза, подобно рассказчику с картины "Охотники на привале": Вот как! Подопру это я в задумчивости лицо, размышляя, как сподручнее выточить балясину, а указательный палец возьми да и начни ковырять в носу! А большой палец намедни прищемил дверью, выходя из кабачка "Красное и белое". Вот, до сих пор - частью красный, частью белый, так и не отошёл!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, с сомнением: Да, это проблема!
МИХАЛЫЧ: Но хуже всего - показывал вчера прохожему, как пройти в городскую Администрацию, взмахнул рукой, а пальцы сами сложились в кукиш. Видите, до сих пор так и не разложились!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, с облегчением: Ну, этой проблеме легко помочь! Это известный метод: берёте большое зеркало, ставите его перпендикулярно груди, правой рукой складываете перед зеркалом кукиш, а затем, глядя на отражение, медленно разгибаете комбинацию из трёх пальцев, внимательно запоминаете вид открытой ладони и прячете её в карман. То же самое с прищемленным пальцем...
МИХАЛЫЧ, не дослушав: Вот спасибо, доктор! Примите с благодарностью! (суёт в руки мадам несколько смятых банкнот) Побежал исполнять! Убегает
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, довольно, Сан Санычу, выходящему из-за портьеры: Вот так! Учитесь, коллега! Встрепенувшись, отвечает на очередной звонок: Да, здравствуйте! Так, понятно... У вас проблемы? Давайте решим их вместе! С кем вы предпочитаете общаться: с эксклюзивным представителем психоделической Академии имени... Гурджиева Мадам Элеонорой или (чуть приметно зловеще усмехаясь) доцентом института Агни-йоги имени Блаватской Искандером Искандеровичем? (несколько обескураженно:) Так... Понятно... Хорошо, приходите! (в сторону:) Странно! Второй раз уже западают именно на Блаватскую! Сан Санычу: Ваш выход, маэстро! Отойду пока в соседнюю комнату! Уходит за массивную дверь красного дерева в заднике сцены

Явление 3-е. Те же и Дуся
ДУСЯ: Здравствуйте, товарищ Беловатский! А вы точно дохтур?
САН САНЫЧ, неуютно ёрзая на насиженном месте мадам Элеоноры: М-да! Но я, знаете ли, доктор по тонким душевным болезням, настройщик внутренних струн человеческого подсознания. Моя специализация - простить, понять... Так - что у вас, прелестное создание?
ДУСЯ, порывисто, трагически: У меня нет друга!
САН САНЫЧ: И?
ДУСЯ: Вы видите - я одинока!
САН САНЫЧ: М-да!
ДУСЯ: И вместе с тем - ОН есть!
САН САНЫЧ: Как так?
ДУСЯ: Торгую я, это, знаете ли, цветами, а сама представляю в мечтаниях, как подъезжает ко мне прынц на белом коне. Конь начинает объедать мелкую зелень для составления букетов (она у меня в ведре возле прилавка обретается), а прынц наклоняется и нежно меня целует.
САН САНЫЧ: Кажется, я знаю, что делать в таких случаях!
ДУСЯ: Ох, дохтур, помогите!
САН САНЫЧ: Ставите перпендикулярно груди большое зеркало, подводите к нему принца с конём, разгибаете... (задумывается, чешет в голове)
ДУСЯ: Кого? Прынца, али коня?
САН САНЫЧ, облегчённо: На всякий случай, обоих! Запоминаете, как он выглядит...
ДУСЯ: Хто? Прынц, али конь?
САН САНЫЧ: Вам кто нужен?
ДУСЯ: Мне прынца достаточно!
САН САНЫЧ: Ну, тогда его одного! Можно сразу снять с коня, чтобы конь в зеркале не путался. Ну так вот, запоминаете, как он выглядит, и... кладёте в карман!
ДУСЯ: Как? Да где ж я такого возьму?
САН САНЫЧ: Ну-у... (подыскивает объяснение) Принцы бывают компактные, и, вероятно, ездят тогда не на белых конях, а на не менее белых пони!
ДУСЯ: Да я не о прынце! С прынцем-то всё понятно, спасибочки, дохтур! Где я такой карман возьму, чтобы прынц в него целиком влез?
САН САНЫЧ, облегчённо-добродушно: Сшейте!
ДУСЯ, суёт смятую пачку банкнот: Вот вам! Спасибочки! Убегает, светясь счастьем
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, из-за двери, не без восхищения: Ну вы хитрован, коллега! Схватываете всё на лету!

Сцена 2-я.
Явление 1-е. В той же конторе Мадам Элеонора и Сан Саныч, одетые куда более респектабельно
САН САНЫЧ, самодовольно: Я прилежный ученик, Мадам! Я так думаю, будь жив Станиславский, так и он воскликнул бы с воодушевлением: "Верю! Верю!"
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, ревниво: Ну, Станиславский - возможно, но вот Немирович-Данченко - едва ли! Тот не был столь легковерен, и не доверял со всею страстью интроверта, в глубине души, тайно, втихомолку...

Явление 2-е.
Входят Царевна с попугаем на плече, она ведёт под руку согбенную и что-то бормочущую Варвару Варваровну
ЦАРЕВНА: Тут вот на визитке написано (читает):"Дуэт космических пророков, астральные воплощения известной контактёрки Блаватской, Мадам Элеонора и Искандер Искандерович. Решаем ваши проблемы вместе". Я правильно попала? Бабушку посмотрите?
МАДАМ ЭЛЕОНОРА и САН САНЫЧ, не сговариваясь, хором: Да! Вы - попали! (в ужасе переглядываются)
ВАРВАРА ВАРВАРОВНА: А? Кто в опале? Помню, батюшка мой, Варвар Дормидонтович, дед, кстати, твоего батюшки Царя Гороха (обращается, насколько позволяет почтенная старость, к Царевне), попал в опалу к Змею Горынычу. Так тот его палил-палил, и ничего! Так уж мой батюшка жизнь свою варварскую устроил, что никто не мог его спалить!
ПОПУГАЙ ФЛИНТ: Рыжьё!
ЦАРЕВНА, шипит потихоньку: Цыц, птица! Соблюдай приличия! Чай, к знаменитым пророкам на приём пришли!
ВАРВАРА ВАРВАРОВНА: А? Какое ружьё? Помню, дедушка мой, твой, кстати, прадедушка, Дормидонт Ксенофонтович, пил как-то чай с Антоном Павловичем Чеховым, да и говорит ему: "Если, к примеру, на стене висит ружьё, то оно непременно когда-нибудь да выстрелит!" Чехов потом сидел-сидел под стеной, так и не дождался, когда ж ружьё-то пальнёт! Так и помер, болезный!
ЦАРЕВНА, отстранённо-устало, в сторону Дуэта пророков: Вот и всегда так! Услышит что-нибудь не так, недослышит, и начинает развивать свои фантазии! Не приложу ума, что с ней делать!
ПОПУГАЙ ФЛИНТ: Желтуха!
САН САНЫЧ, упреждая открывшую было рот Варвару Варваровну, Царевне: Метод прост: берёте большое зеркало, располагаете перпендикулярно груди, ставите бабушку перед зеркалом, разгибаете, запоминаете, как она выглядит и прячете... Ну, куда-нибудь, во что она сможет, разогнутая, влезть. Какой-нибудь ящик или сундук подлиннее...
ВАРВАРА ВАРВАРОВНА, с негодованием: Что-о? В домовину меня, ирод, загнать советуешь?
ЦАРЕВНА, всплёскивая руками: Да ведь наша бабушка, похоже, попросту прикидывается!
ПОПУГАЙ ФЛИНТ: Да если бы она не прикидывалась, был бы у вас с папашей теперича царский прикид?
ВАРВАРА ВАРВАРОВНА, вновь входя в прежнее амплуа: А? Кто, говоришь, хрипит? Помню, Змей Горыныч долго хрипел, пока батюшка мой, Варвар Дормидонтович, всё про спрятанное рыжьё, оно же желтуха, оно же золото в просторечии, у Змея Горыныча не выведал!

Явление 3-е. Те же и карлик Феофан
КАРЛИК ФЕОФАН, врывается, не обращая внимание на посетителей: У меня срочное дело!
ЦАРЕВНА, надменно-аристократично: Я Царевна!
КАРЛИК ФЕОФАН, сердито, отмахивается, как от надоедливой мухи: А я скоро буду ездить по улицам с синей мигалкой!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА и САН САНЫЧ, дуэтом, стараясь отвлечься от прежде рассматриваемой проблемы: У вас проблемы? Давайте решим их вместе!
КАРЛИК ФЕОФАН, страстно: Я хочу достичь высот!
САН САНЫЧ, затверженным тоном: Нет ничего проще: берёте большое зеркало, ставите перпендикулярно груди (сам обалдевает от такого вступления)
КАРЛИК ФЕОФАН, в отчаянии: Да где ж я его возьму? Мне срочно нужно!

Явление 4-е. Те же и Дуся с большим зеркалом и большой торбой.
ДУСЯ, втаскивая поклажу в двери, едва не плача: Нету! Прынца-то нету!
САН САНЫЧ и МАДАМ ЭЛЕОНОРА не сговариваясь указывают на карлика, хором произнося для него: А вот и зеркало!
КАРЛИК ФЕОФАН, восхищённо: Да вы просто волшебники! Вот ваш гонорар! (Суёт Дуэту пророков пачку новеньких купюр в банковской упаковке) Так! Что далее?
ДУСЯ, радостно: Становись, миленький, сюда!
Карлик охотно становится перед зеркалом
ДУСЯ, с придыханием: Запоминай, миленький, вместе со мной, какой ты ныне есть! Росточку-то в тебе сколько?
КАРЛИК ФЕОФАН, гордо: 123 сантиметра!
ДУСЯ, оценивающая размер торбы: Ничаво! Влезешь! Накидывает мешок на карлика, утаскивает брыкающуюся поклажу во входную дверь, оставляя зеркало, поддерживаемое Дуэтом пророков
ДУСЯ, за дверью: Да я ж тебя, миленький, кажинный день в розовых лепестках купать буду!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА, подвигая зеркало к Царевне: А это вам, драгоценная моя, маленький презент, бонус юбилейным посетителям!
ВАРВАРА ВАРВАРОВНА, выхватывая из-под оборок два "кольта", палит в зеркальное полотно, с бодрыми криками: Врёшь! Не возьмёшь! Не даром я на Кащеевой малине с батюшкой моим Варваром Дормидонтовичем Змея Горыныча до последней чешуйки на рыжьё распотрошила!
ПОПУГАЙ ФЛИНТ заполошно летает над местом сражения, выкрикивая слово "золото" на сорока языках. Варвара Варваровна осуществляет синхронный перевод, не переставая палить из "кольтов". Мадам Элеонора и Сан Саныч в ужасе падают на пол.

Сцена 2-я. Улица. Вход в контору мадам Элеоноры. Перед входом стоит мадам Элеонора с фигурной не надписанной вывеской в руках и Сан Саныч с кисточкой и красками. Оба местами забинтованы, залеплены пластырями телесного цвета.
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: Как назовёмся, паче чаяния? Академия решения проблем?
САН САНЫЧ, нервно передёргивается: А давайте просто: "Простить, понять"!
МАДАМ ЭЛЕОНОРА: Да, это свежо! И ни к чему не обязывает! И... прошу вас: ни одного упоминания о больших зеркалах!
САН САНЫЧ, согласно кивая, с жаром: Да, да!... И никакого упоминания Блаватской!

Занавес