Поэт, из тектонических веков
Стремящийся строке добавить ровность,
Всмотрись в себя! Твой жребий не таков,
Чтоб расточать как донор малокровность.

Язык стиха, не острый, а тупой —
Давно не глас небесного воленья.
Ни пламенным трибуном над толпой
Не разожжёшь народного волненья,

Ни классиком в учебник не войдёшь,
Склонившись под цветочные гирлянды.
Вокруг тебя — сомнения и ложь,
И ты, поэт, — один из этой банды.

Пойми, коль сам не понял до сих пор:
Ты не пророк, и ты не проповедник.
Увидишь в уголках у жизни сор —
Бери совок, бери суровый веник.

Мети тот сор, дыши его гнильцой,
Пока не станет радостней и чище.
И не ропщи, коль труд унылый твой
Пинком отбросит грязный сапожище.

Гогочущих и наглых посреди
Не нужно прописных моралей басен —
Бесстыжего без гнева устыди
Всего лишь тем, что светел слог и ясен.

Не жди наград. Пиши не для себя,
Пиши не для народа, не для Бога,
Не потому, что графомань — судьба,
И кроме рифмы в жизни нет итога.

Пиши затем, что в тайной глубине
Тобою сохраняемого слова
Вся эта жизнь вмещается вполне,
И жизни нет пристанища иного.

Воздух, как солнце — закат, рубану рукой.
Трещиной правды застонут наветов наледи.
Как вам судить не страшно: "Такой-сякой!" —
Вы и десятой части меня не знаете!

Оргия ордена дыбится на груди?
Душу закрылки погон прижимают намертво?
Не остуди своё сердце — не осуди,
Даже когда указует рассудок: "Надобно!"

Но уж такой кураж — была не была! —
Жарче пророков и громче кликуш на паперти
Дёрнуть за скатерть, посыпав снедь со стола,
Под микроскопом увидев пятно на скатерти.

"А чихать я хотел на читателей!" —
Разбуянился бедный поэт:
"Мне не нужно таких почитателей,
От которых трясёт Интернет!
Приколистов, всезнаек и ёрников,
Жирно троллящих граждан простых.
Напечатаю парочку сборников,
И, пожалуй, уйду в монастырь!
Буду самым смиренным послушником,
Покаянно небрит и власат," —
Так страна потеряла бы Пушкина
С Интернетом лет двести назад.

Малыши разбивают цветные миры пузырей,
Что надуты из мыла, воды, да ещё глицерина.
На скамеечках мамы глядят отстранённо-цивильно,
Как становится мир с каждым лопнутым шаром серей.

Ну, а дующий в кольца старается щёки надуть
Так, чтоб детским ладошкам охлопать шары не успелось,
И летит над травой переливчато-свежая спелость
Отражённого солнца, избравшего призрачный путь.

Пусть играют, шалят, раз нашёл на проказников стих!
Малыши разрезвились, всё слаженней опыт движений.
Сколько схлопнуто ими ушедшей любви отражений,
В искривлённых мирах отражений твоих и моих.

Если видеть пространство с изнанки реки,
В нём сшивают в кошму облака поплавки
И суровые лески.
Окаймляют цветной бахромой перелив
Облетевшие листья желтеющих ив
И пескариков всплески.
Если видеть со дна — то погода видна
Не дождём и не вёдром, встречает она —
Переливчатой рябью,
Многоточием капель по скату волны,
Светотенью в текучих сетях тишины,
Дикой падалкой яблонь.
Видишь травные космы на сгибе реки?
Здесь в июне шиповник трусит лепестки
На прибрежные мели.
А вдали бережок не покат и не крут,
Там, в долине, весёлые люди живут
Так, как мы не сумели.

Ты думаешь — какое чудо: пати,
но снова разворачиваешь фантик,
а там, с изнанки — липкость пустоты.
Не столь уж важно, что ждалось отпадно:
хайратник и растрёпанные патлы,
или мажор со смокингом на "ты".

Ночная трасса радует огнями.
Отважен, кто сказал тебе: "Погнали!" —
и сел нетрезвый с выпивкой за руль.
Всё лучше, чем удушливое нечто
склоняемое к оргии под вечер:
потроллить можно ветер и патруль.

И ты кричишь, в окно просунув руки,
как будто рядом родовые муки,
и срок приспел, и воды отошли.
Обочины эскорта и аборта —
отчётливей чем быт, семья, работа,
а впереди, по трассе — край земли.

Никто не осознал, влетая в Лету,
на сколько метров вдаль, на сколько метров
при этом проседаешь в глубину.
Мелькнёт фантом: "Ещё не нагулялась!" —
но круче всех желаний сингулярность
влечёт ко сну, а может быть, ко дну.

Пройдёт эксперт в осколках, гари, пыли,
поморщит нос и спросит: "Что курили?" —
а полисмен плечом пожмёт в ответ.
А на тебе совсем некстати платье,
готовое не к смерти, а на пати,
подобное обёртке от конфет.

У меня было чутьё на Макаревичей и БГ:
это те, кому можно велеть "К ноге!",
а вот Цой — Цой был совсем не такой,
ему это всё — на кой?

Макаревич гнилой редкозубостью ставит мат
мудачью из народа. Из мира мантр
над бородкой БГ надувает губу,
слово "Родина" им — табу.

Им — о творчестве лишь бы, шибая лбом
то ли в новый клип, то ли в новый альбом,
на повестке — какой коньячок выбирает кумир,
и какой косячок им курим.

От апломба толста узколобая мысль.
Примитивные месседжи: "Витя, вернись!" —
не для тварей на Никассафронных холстах,
для того, кому дом — высота.

И пускай изгаляется Юра Шевчук
злободневными хрипами творческих мук,
и Бутусов, и Кинчев как прежде тусят,
разгоняя по сцене бесят —

Время спросит из мрака кулис: "А на кой?"
И один он до срока ушедший такой
удостоен от Танечек, Олечек, Лиз
примитивного: "Витя, вернись!"

В этой тьме джентльмены ли, леди ли —
Сухопары, горды, напомажены.
Инфернальностью здешней поэзии
Зарастают замочные скважины.

Что ни дверь, то заржавлена — выйдешь ли,
А оконца — как будто за ставнями,
Но с очей и сердец слабовидящих
Не вчера началось зарастание.

Несомненные признаки живости
Венценосных протезов носители
Здесь находят в расхристанной лживости,
Признавая за всем относительность.

"Ходят разве что лохи и бездари!" —
Возглашает глава обезноженных.
"Бог в душе!" — уверение бесово
Утешает давно обезбоженных.

Файф-о-клоки обставив фаянсами,
Рассуждая о рифмах и дольниках,
Тешат душу стихами-пасьянсами
На ломберных изысканных столиках.

И не то, чтобы очень заносчивы,
Даже в чём-то богаты любезностью,
Но мертвит золотое сообщество,
Словно строчка: "Пропавшие без вести".

Сон — чепуха ли, не чепуха?
Боже, куда я прибыл?
Улица имени петуха,
улица имени рыбы.

Чужд этим улицам променад,
мантры и менуэты,
и про наяд или про менад
здесь не гласят поэты.

Разве что людям, сошедшим с ума,
думалось о таком бы
в городе с именем, странным весьма —
Древние Катакомбы.

Праведен быт, суровый на вид:
ярче в эпохе лживой
времени трапез — время молитв,
Вера — превыше жизни.

Рядом — языческий пир князей,
гомон черни увечной.
Там, за пределами - Колизей,
смерть ради Жизни Вечной.

Мир городов наших свеж и тих,
наш он теперь, не Божий!
Веру нам вытеснил сладкий стих
"бога в душе", не больше.

Что же не знают, кроме стиха,
новых времён пошибы —
улицы с именем петуха,
улицы с именем рыбы?

Если нет рифмы мужской или женской,
если всё плоско, банально, избито -
упомяни укулеле и джезву,
пару богов из эпохи Египта.

Будет тогда ничего непонятно
в строчках бредовых читателю-лоху,
вынужден будет сказать он: "Занятно!
В целом - добротно. Местами - неплохо!"

Он не покажет себя дилетантом!
Где-то похвалит, поставит примером.
Так, книгочеев дуря поэтапно,
можно до Примы дойти, до Премьера!

Смело строгай Королевство Артура,
ложкой мешай с ветчиною Вальхаллы,
молнии Зевса и стрелы Амура
тратя на творчество мало-помалу.

Но не забудь "майонеза" в окрошку,
сториз, чья тема - приятная гнилость:
чтобы ЛГ выходила в окошко,
так как за дверью стена объявилась.

В чём успех либерализма? —
Кто как может, чушь несёт!
Говорят: "О'кей, Алиса!
Можно всем, и можно всё:

То покаркать, как ворона,
То медведем пореветь," —
Только взгляды у народа
Не посмеют полеветь!

Словно сверху жаба давит,
Словно в нём сидит тротил,
Буржуинчик убеждает,
Пуча очи, что есть сил:

"Что вам — Ленин, что — Дзержинский?
Мы — приятны и умны!
Денег нет, но вы держитесь
Только правой стороны!"

Был знойный день. И вот со всех сторон
Повеяло дождём. Темно, лениво
Угрюмой тучи кряжистый балкон
Накрыл собой сады, луга и нивы.

Из неживой нависшей темноты,
Как будто нот избыток с неба падал,
Щелчками боли в листья и цветы
Звучала песня первых крупных капель.

Потом дохнуло холодом иным,
И града буйно-белая кантата,
Взбивая пара сумеречный дым,
Скакала тут и там витиевато.

Из катышков прозрачных ледяных,
Внутри пронзенных блеклыми ежами,
Где - не крупнее вишни, где - иных,
Наплывы льда в низины набежали.

И долго, долго таял бледный срез
Мистерии, вселетно повторимой,
Как близок хлад безжизненных небес
Беспечному распаренному миру.

На горне играют гормоны с утра.
На речку бежит босиком детвора.
От речки с гитарой идут хипари,
и что-то суровое им говорит
отчаянный дворник, рябой Рябоконь.
От жёнушки Лейлы взойдя на балкон,
в семейниках курит сосед мой Ашот,
и бодрое радио музыкой жжёт.
А Светка-соседка одета уже,
под платьем укрыла своё неглиже,
сухое с балкона снимает бельё.
Я чувствую сердце влюблённым в неё.
Сейчас на работу сорвётся в детсад.
Нам стыден при Светке отборнейший мат:
она словно ангел должна быть, ведь ей
воспитывать добрых советских детей.
Распарило солнце, сирень зацвела!
Я счастлив, я молод, такие дела!
И дом, и крылечко, и бабушки в ряд,
которые всяк обо всём говорят -
всё это народное. Кто разберёт
в Советском Союзе - где я, где народ?
Как вспомню - взгрустнётся... Потом - посмеюсь...
Какой ты хороший, Советский Союз!

Гамлет вновь выходит на поклон:
Яд клинка всегда бессилен, право,
Если и галёрка, и балкон,
И партер, и ложа стонут: "Браво!"

В этом - суть мистерии кулис:
Жизнь и смерть - отнюдь не антитеза.
Тот, кто мёртв, выходит к нам на "бис",
С ложа смерти вскакивая резво.

Кто сказал себе: "Вся жизнь - театр!" -
Видимо, не знал ещё театра,
А быть может, не умел терять,
И пугала близкая утрата.

В жизни мало места чудесам
Прихотью восторженности детской,
Взять "событий сцены" там и сям,
Или же "театр военных действий".

Жизнь - театр? На боли, на крови?
Выбирай: налево ли, направо -
Подойди, попробуй, оживи
Павших театральным криком: "Браво!"

Где будет рана - к ней найдутся ло́скуты.
Мне говорил в скиту один отшельник:
"Молюсь Отцу за Машу Кончаловскую,
хотя её не знаю совершенно".

А что и нужно? Лишь свеча да книжица,
молись по-русски или по-татарски.
Нам неизвестно, коей силой движется
Андрона многогрешного ката́рсис.

И где там, в небе, Божия околица,
куда не долетают наши дроны?
И мы за Машу Господу помолимся
не для того, чтоб исправлять Андрона.

Когда ты стар, взгляни в себя устало,
вглубь тайны жизни более, чем вдаль,
там ты во всём почувствуешь фракталы —
на грусти — смех, на радости — печаль.

Так капля до весны живёт в снежинке,
дыхание поэтов — между строк.
Так воля проросла в объект режимный.
Так в западе присутствует восток.

Так славя север веет ветер юга,
так в складках пня, среди сухих ветвей
кудрявится восторженная юность
на старости отверженной твоей.

Неожиданно 1-е место в конкурсе "Литпричала" "Эти удивительные миры"

На конкурс пародий Блиц - 120

День сурка

И снова – День сурка. Без новостей.
Да что там! Он уже два года длится.
Куда ни плюнь – сплошные полулица,
и похер, что сурок, увидев тень,

забил на всех и вся в который раз
и повернулся пятой точкой к людям.
Мы завтра точно в той же точке будем.
Зима продолжит скукотищу прясть.

А через две недели новый год
добавит к седине ещё полстолько...
Замылив глаз, снежок присыпав солькой,
небесный дворник подметает свод,

мурлычет лалабайную муру...
Февраль шипит припущенным сугробом.
Нас Время жрёт, пока мы время гробим,
всё там же просыпаясь поутру.

© Copyright: Виктория Беркович, 2022
Свидетельство о публикации №122021006075



Сень дурки. Без обычных новостей.
Канатчикова дача - не больница!
Куда ни плюнь - то доктор Медуница,
то Похеров (из мемов без затей),

то мистер Пропер (он в который раз
шестого чувства добавляет людям,
потребовав цимбалы, флейту, лютню
и для помывки комнат медный таз).

А через две недели новый код
на дверь поставят (старый вскрыт Эйнштейном).
Покуда ждём, тоска и междутемье.
Залило нас. Мы создали ОСВОД.

Слышна лишь лалабайная мура -
шипит поэтка там, в шестой палате,
всю ночь корпит над переводом Данте,
а после отсыпается с утра...

Тема 2: Входи в себя без стука (Станислав Ежи Лец)

Остап - Шуре Балаганову

Бей чечётку на улицах шумных,
но смолкай, углубляясь в себя.
Ибо гирь недопиленных, Шура
собирание - это судьба!

Бег по жизни - колючие ветки,
да горячие блики витрин,
а в итоге - призыв:"Бранзулетки!" -
исступлённо воскликнет румын

на заснеженно-зябкой границе,
и навалятся - целой толпой!
Не борись! Опуская ресницы,
затворись в свою душу и пой!

Пусть прогонят по снежному полю,
там, внутри, ты почувствуешь сам, -
ни покой не отнимут, ни волю,
о которых сам Пушкин писал!

Настучат по башке твоей глупой,
ибо всё в человечестве - ложь!
Не рассматривай внешнее с лупой!
Ведь в себя ты без стука войдёшь,

будешь жить там светло, а не хмуро -
как в углу, в паутине, мизгирь...
Не тебя они видят, о, Шура,
а металл недопиленных гирь!

Тема 3. Раз в жизни фортуна стучится в дверь каждого человека, но человек в это время нередко сидит в ближайшей пивной и никакого стука не слышит (Марк Твен)

Без адреса

Счастье стучится в чело или в чате:
"Здравствуй, мучачо!"
Юношам - пульс, от влюблённости частый,
старым - внучата.
Главное - быть, бытовать в это время,
а не казаться.
Но не потерпит глухая таверна
импровизаций.
В этой таверне легко вам скучать и
жить сиротливо:
счастье не знает, куда постучаться
к севшим за пиво.

Тема 4: Она чувствовала ритм тяжелого вечера, который был зачарованно-медленным, как пульс глубоко и спокойно спящего человека ( Эрих Мария Ремарк)

Через границу

Через границу спящая война
ещё не проползла стальной змеёй,
ещё не разгорелся липкий зной,
в котором человеку не до сна.

И чувствует усталая земля,
как бьётся сердце бдящих на посту,
а там, через границу, за версту,
горячий ветер бродит в ковылях.

Моторы по-звериному ворчат,
поводят танки башнями умно,
и вызрело решение одно:
перед рассветом массово начать,

не наскоро, пойти по всем фронтам,
утюжить, жечь, расстреливать, бомбить.
Там жребий брошен: "Быть или не быть",
хотя сожжён как книга "Гамлет" там.

Ещё помедлят (ночь пока черна),
как будто уважая сон земли.
Давно ли эту думку завели -
перед рассветом войны начинать?

А солнце тщится войны отдалить -
светает слишком медленно окрест.
И ласково встречает город Брест
зари бескровной розовую нить.

Была на мне незримая броня.
Я памятовал в сутолоке быта,
Что есть отец, который ждёт меня,
Есть дом, в котором дверь всегда открыта.

Там невода, и донки, и пешня,
И инструмент, то лёгкий. то тяжёлый,
И скромный ужин трудового дня,
И старых шахмат трещины и сколы.

Прошли года. Расставили года
На кладбище, как шахматы, могилы.
Уже не возвратится никогда,
Что в ЭТОТ край из ТЕХ краёв манило.

Но крепко стали, прошлое храня,
Могильные обветренные плиты.
Есть старый дом, который ждёт меня.
В нём дверь отцом для сына не закрыта.

Отец, прости меня, если можешь,
В небесном, далёком твоём далеке
Ты больше рыбы не потревожишь
Удою в крепкой твоей руке.

Твой дом не сдержать надёжным запорам
От разграбленья запойных душ,
И твой топор, украденный вором,
Ушёл от дел в дремучую глушь -

Не срубит сруба, не сладит баньки
И где-то теперь гармошка твоя?
Душа, подобная самобранке,
Свернулась, взошла в иные края.

Твой сад зарос, и для яблонь школа
Заглохла в споре диких ветвей
И не тревожат с пасеки пчёлы
Цветы окрестных росных полей.

Твой старый кот без догляда сгинул,
Тропа к крылечку позаросла,
И нет прощального взгляда в спину,
Совета нет в делах ремесла.

И только ласточки копошатся,
Всё так же смотрят из-под стрехи
И сердце помнит рукопожатье
Твоей широкой, сильной руки.

Вопрошает общественность строго: "Доколе?" -
стихоплётство, скорость письма...
Это всё - чтобы просто не чувствовать боли
и не сойти с ума.
Это всё - как система кровопусканий
эскулапов былых времён,
и не так, чтоб по капле или кусками -
целиком, единым блином.

Всем сердцам, близкородственным и знакомым,
не войти с твоим в резонанс.
Но несёт шепоток проливным законом:
пусть попишет за нас!
Пролетают события скорым, скорым -
для иных совсем без вины,
а к кому-то подкатывать комом, комом
не устанут стихов блины.

Почему-то вся жизнь начинается с ноты "До",
Никогда не кончаясь беззвучною нотой "После".
А ведь только лишь в будущем запах мечты медов,
И, наверное, в юности каждый - её апостол...

Почему-то всегда продолжается нотой "Ре".
И кому по пословице Бог обещал:"Не выдам!"?
Ибо, глядя на вены, нам слышится шёпот: "Режь",
А хирург, что сшивает, в бреду наркоза невидим.

Почему-то всегда замедляется нотой "Ми"
Быстрый шаг по проспекту, куда - и сами не знаем,
Потому что мы часто потеряны меж людьми,
Много чаще, чем брошены между адом и раем.

Почему-то потом ускоряется нотой "Фа" -
У икон опуститься не велено на колени!
То ли сила традиций, а то ли просто толпа
Нас уносит по жизни в проверенном направлении.

Почему-то слеза отзывается нотой "Соль",
Продуктовою нотой, привычною в бакалее.
Привыкаем болеть и терпеть врачевство и боль,
Предавая других, предаваемы и старея.

Почему-то Земля откликается нотой "Ля" -
Так могильщик ругается, врывшись в песок по пояс.
Мы как Гамлет выходим в заснеженные поля,
Наблюдая Каренину, рухнувшую под поезд.

Почему-то потом итальянскою нотой "Си"
Откликается небо, не смысля совсем по-русски.
И привычная гамма опять идёт по Руси,
С ноты "До" возвращая обычные перегрузки...

На "до" домчался ветер в дом,
На "ре" решётка сада, дрогнув,
На "ми" мигнула фонарём
Неоднозначно и недобро.

"Увы!" - подумалось: "Судьба!"
На "фа" зажглись в потёмках фары.
На "соль" я вытер пот со лба,
Солёный, словно песня палуб.

На "ля": "На кой я ляд пришёл?" -
Метнулась мысль: "Чего мне надо?"
На "си" сиреневый душок
Донёсся из ночного сада.

Я предвкушал - мне поделом! -
Свидания больные шрамы,
Где ты, как гарпия крылом,
Рояльные играла гаммы!

До Реми не доходит: не он один "микрошеф",
есть какое-то свыше невидимое "ого!",
и оно креативней всех крыс, а с ними мышей,
десять звёзд "от Мишлена", а выше нет ничего!
И фасоль оно сыплет - до зёрнышка, чтоб точь-в-точь
по рецепту старинному, что утерян давно,
и в гляссе на "ля-си" опоясать лассо не прочь,
а любые бекары выплёскивает в окно.
Залигует что надо в такой из нот рататуй,
что любой Эго-критик проглотит язык и звук,
а умчится из кухни - попробуй тогда, "колдуй":
подгорит, "убежит" и посыплется всё из рук.
И никто не укажет, а где ж у него гнездо?
Разве в сонном рояле, где гаммы долбит малыш.
Всё старо, словно мир:"До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до" -
вроде, тут оно всё, а попробуй, его услышь!

О, гнусное прекраснодушие,
Интеллигентностью поросшее:
Мечтать, надеяться на лучшее,
Считая пагубой хорошее,
По мере надобы подхамливать,
По мере выгоды эстетствовать
И эго зябкое подкармливать,
Ища в товарищах посредственность.

Сестра обрывает ростки у картошки,
вчера же кастрировали кота.
Картошки, подумать, не жалко ни крошки,
вот кот без кошачьих яиц - срамота!

Не выйдет он в март романтично-прекрасный,
хвоста над достоинством не задерёт.
А было - вот так же, с наукой согласно,
щемили индийский и русский народ.

За то, чтоб стерильными сделать поганых -
поменьше бы лишних щебечущих ртов! -
топили Индиры с Радживами Ганди,
у нас - Пугачёва топила за то.

И в юрте равнинной, и в горном ауле
не жалуют сердце, гнилое внутри.
Индире с Радживом пустили по пуле,
а где Пугачёва - поди, разбери!

Поди, разбери, кто теперь пламенеет
фашистским желанием, Родина-Мать,
картошке подобно и сродственно с нею
твои молодые ростки оборвать?

Картошка сварилась, в кастрюле желтеет,
а кот у печи обречённо уснул.
Крамольные мысли, забредшие в терем,
устали, их такожде клонит ко сну.

А всё ж ещё мыслится: густо и жирно,
где трудно, с душою, где - так, слегонца,
корпит человек над началами жизни,
чтоб самую жизнь довести до конца.

- Да что собаку! Волка съем!
И нахрен ваша дольче вита!
В уставе ВЛКСМ
Меня пленила боевитость!

Что ж, Инну Гофф я не читал,
мне чужд и Константин Ваншенкин -
Грызу я Марксов капитал
Совсем, признаться, без гешефта!

Вгрызаюсь исподволь, бочком,
однако деятельно, бурно -
в местком, профком, и молотком
меня зовёт товарищ Бруно!

Наш быт суров: вязанка дров,
и только печка здесь - буржуйка.
Буханка ссохлась - будь здоров,
её попробуй-ка, пожуй-ка!

Загар копчёный на лице -
так нас привычно привечали
шестидесятые в конце,
семидесятые в начале.

Восьмидесятые неслись
как с гор обвальная лавина.
Ещё не понят жизни смысл,
а пролетела половина!

Задел велик, да опыт мал...
Потом нам объяснили "вкусно":
товарищ Бруно был шлимазл,
а боевитость - просто хуцпа!

Теперь не хочется совсем
на рубежах страны-осколка
за здравье ВЛКСМ
съесть ни собаку и ни волка.

И всё не то, и всё не так!
Увы! Я чувствую: старею...
Пускай уж есть своих собак
товарищ в Северной Корее!

Солнце алым гранатом течёт на запад,
разливает гранатовый сок над крышами.
Отрок Славушка бредит про динозавров,
потому, что так хочется, чтобы выжили.

Всё он знает, что сталось когда-то, где-то.
Он кому-то пророчит, журит тихонечко.
"Потому, что он свят!" - говорят адепты.
Фантазёр угасает на чистой коечке.

Словно Ника, к которой стихи в потёмках
приходили внезапно неясноликие,
отрок Славушка пестует в пальцах тонких
несказанный цветок неземной религии.

Там не нужно Христа, и креста не нужно.
Отрок Славушка - сам оберег на славу!
И мамаша ребёнка - баба без мужа,
пишет новых, иных Евангелий главы.

Всё записано, что и когда сказал он.
Либо в рай, либо в ад, не бывает третьего.
Где там Славушка? Как твои динозавры?
Хорошо ли в глубинах планеты встретили?

на конкурс 7-я пятница, динозавровая

Было время - мир был нов,
и паромщик вёз нас за реку.
Папа пел про скакунов,
а сынок - про динозавриков.

Шли под знаменем одним,
пусть порой походкой пьяненькой.
"Буду вечно молодым" -
обещала сладость пряника.

Было всё там - "very well"!
А теперь - сбледнели лицами.
Вот и пряник зачерствел,
и знамёна сильно выцвели.

Всё смешалось в доме О...
Всё зигзагами исчерчено.
И не слышно ничего
о судьбе "поющей женщины".

Чемодан-вокзал-базар
ничему не удивляется.
Из-под папы динозавр
есаульски ухмыляется.

Колют шпоры под бока,
взвился по ветру - и нет его!
И на чём, куда скакать -
абсолютно фиолетово!

Я принял вакцину назально,
и комната вдруг поплыла,
и я вдруг узрел динозавров
реально - такие дела!

Я видел - не Гинцбург, а Тирекс,
былого урода лютей -
зарядом с вакциной, как в тире,
выцеливал наших детей!

И Голикова, и Попова,
Мурашко, клюющий под дых -
казались мне - честное слово! -
толпой птеродактилей злых!

А там, за забором терновым,
осклизл, перепончатокрыл -
их главный смурной рептилоид
болотную массу давил.

Растлитель семей и традиций,
в прихожие вхожий теперь:
"Вы - вымрете, мы - возродимся!" -
Горыныч упрямо шипел.

Имеющий сотни названий
вещал, заползая на гать:
"Я оспой дурной обезьяньей
почну нерадивых пугать!" -

И так, чтоб не вышла промашка,
нацеливал зубы на нас,
а Гинцбург, Попова, Мурашко
пускались в неистовый пляс!

Затем - устремились на Запад,
на тургики нас разменять...
Я принял вакцину назально.
А что, если в шприце принять?

Взболтать, но не смешивать,
смешивать, но не взбалтывать -
куда ни глянешь, странная рецептура.
А с неба к нам свешены
вешние косы с бантами.
Луна, её глянец - страз для бального тура.
Во всём, где есть оси - нутация и прецессия.
"И это пройдёт",
но мир неизменно нов!
И хочется просто, не сверяясь с рецептами,
взболтнуть пару нот,
смешать пол-щепотки слов.

Если с краем неба смешать туман
и добавить вечерней мглы,
как будто скругляются на домах
гребни крыш и углы.
Всё это делается для того,
чтобы мы все могли,
ты ли со мной, я ли с тобой,
поверить в круглость Земли.

У Ингрид днём для диеты
странные ингредиенты:
пяток новостей печальных,
пинок, что поддал начальник,
чулок, где спущены петли,
соседок шальные сплетни...
Зато как джинн - Аладдину,
вернуться ночами к жизни
поможет ей холодильник.
Спасибо за это джинну!

Есть такое сомнение: бес с человеком борется,
Но ни слова не слышно об ангелах дотемна.
Он почувствовал сразу, что это его любовница,
Не умея подумать, что это его жена.

Потому что о плоти вседневные попечения
О небесном задуматься времени не дают,
Потому что плывущему проще плыть по течению,
И желаннее страсть, чем простой семейный уют.

Сколько лиц на Земле — что чтецом помятые книжицы,
Где история жизни написана без затей,
Где за праздною пошлостью годы слепцами движутся
И теснятся морщины иссохшим руслом страстей.

За бесовскою прелестью ангелы не угонятся,
Но и в самом аду, как бы жизнь ни была срамна,
Если даже почувствуешь: это твоя любовница,
Не пора ли подумать: а где же твоя жена?

На морском коньке породистом,
Не во сне, а наяву,
Я скачу по малой родине,
Светлым облаком плыву.

Послан был от Бога Вышнего
В колыбельку, а не в гроб,
Чтоб увидели, услышали,
Чтоб потискали взахлёб!

Посмотрели бы, как вырасту:
Это ж видно за версту! -
На такого парня видного,
Да на силу, доброту!

И умишком не обидели,
Я и весел, и здоров!
Только юные родители
отказались от даров.

Я пою - а песня тянется,
Всё протяжнее к концу,
Как душа, нагая странница,
Возвращается к Отцу.

Как текут часы неспешные
С терпким запахом смолы,
Как просторы эти грешные
Мне, убогие, милы,

Как над заводью холодною
Я пришпоривал коня -
Спел бы я, да только родины
Вовсе нету у меня.

Европа сбрендила, и вот -
Об этом не забудь! -
Наш философский пароход
Обратный держит путь!

Чайковский с Пушкиным на нём
Глядят в морской проём.
Чайковский - Пушкину: "Споём"?
"А ч то ж," - кричит, - "споём!"

О, край снегов и долгих зим!
Возрадуйся и пой!
Не нужен Достоевский им,
Не нужен и Толстой!

Европа - мира посреди,
А глядь - дыра-дырой!
Для них Раскольников, поди,
Не мытарь, а герой!

Для них фашистские костры
Из неугодных книг
Привычны, как ни посмотри,
Пора понять, старик!

А мы по краю сжатых жит
Проложим сеть дорог,
И снова в школу побежит
Отважный Филиппок,

Ни псов сердитых, ни зимы
Не убоится, лих!
Всех "отменённых" примем мы -
И ваших, и своих.

Несётся ветер по степи ковыльной
невидимою лодкой по волнам.
Там - идол неживой, там - холм могильный,
там - мёртвый дом, там - разорённый храм.

Во всём - пугливость чуткая оленья,
и как постичь, что чудом из чудес
ещё живут и дышат песнопенья
под куполом простреленных небес?

Кто поёт эту песню, плывущую волглой рекой?
Кто щемит мою душу напевом протяжным и странным?
Выйди в белый туман, разузнай и меня успокой -
Не моя ли судьба распевается там, за туманом?

Не она ли так зябко присела на дёрн у костра,
Разгребая золу, подвигая звенящие угли,
И плетёт этот зов - всё из слов, позабытых вчера,
И каких не разыщешь ни в Яндексе нынче, ни в Гугле.

Что плывёт над рекой? Ярославны надломленный плач,
Или Пушкина песнь, что сложилась о вещем Олеге?
Не для казни ль стрелецкой там точит секиру палач?
Не по нам ли вздыхают то половцы, то печенеги?

У истории в недрах так много забытых могил,
Что едва ли подымет их тайную вязь археолог,
И одна среди них - о стране, что я смертно любил,
Жалкий холмик среди порыжелых еловых иголок.

Над могилою той до поры нерушима печать,
Но я слышу почти эту песню у сгорбленной хаты
О старушке, что с флагом выходит солдата встречать,
Да не тот это флаг, иль не те возле дома солдаты.

Пробудилась земля, пробудилась,
после долгого зимнего сна
сквозь снега и последние льдины
открывается миру она.

В дерновинах видны перемены
согреваемых солнцем корней
и суровое низкое небо
голубее и ярче над ней.

Моросит, не по-прежнему веет
мокроватым, но колким снежком.
Даже воздух как будто живее,
и бодрее прогулки пешком.

Всё идёшь и идёшь, не переча
послезимней погоде любой,
сознавая, что близится встреча
с кем-то новым, но прежде — с собой.

Не по-зимнему вечер размерен,
и поверишь, что солнцем спасён,
что для нас невозвратно развеян
одиночества прерванный сон.

Пчёлка жужжащая, мошка ледащая -
Ветром её занесло
С поля в оконце открытое дачное,
Села творцу на чело.

Сбросить бы глупую прямо в чернильницу,
Где вдохновения мгла,
Знала бы, горькая ты несчастливица,
Что ты с собой принесла!

Что потеряли мы, что стало прочерком -
Вместо времён и имён,
Что бы поведал, какие пророчества
Прерванный дядюшкин сон?

Народ пробудился? Отчаянно прерванный сон
Ещё бередит, и фантомами бродит по венам.
Что грезить о рае тому, кто как будто спасён,
Чья будущность кажется славы столпом неизменным?

А вот же приснилось! Калитка, апостол с ключом.
Идёт неторопко, бряцает заржавленной связкой.
Натужно скрипит, подпираема ветхим плечом,
Ажурная дверь, не знакома, как видно, со смазкой.

"Ну что ж, проходи!" - говорит, что бесцветный туман
Пускает по ветру - то дымные петли, то кольца.
И чувствуешь вдруг, что тебе не достанет ума
Из снов атеизма постичь глубину богомольца.

И очи раскрыв, отряхая остатки тепла,
От райского сада прилипшие к стылой одёже,
Почувствуешь: жизнь по неверному руслу текла,
И вроде бы к морю, как должно, как можно, а всё же...

А всё же бывают весенней порой чудеса,
Когда ледоход, громоздящий тяжёлые льдины,
На четверть ли часа, а может - и на полчаса
Пускается вспять, не умея держать середины.

И что в той минуте - уснувшим полям не понять,
Крутым берегам, в зоревую болотину вросшим,
Когда не умеют себя берега изменять,
Себе изменять - соловьям, листопадам, порошам;

Стремиться к чему-то, что зыбится там, вдалеке,
В чём видится сердцу благая реальность другая,
На взбухшей ли вене, на взбухшей ли вешней реке
Все силы потока, все силы души напрягая.

тот любит кубик этот шарик
тот любит редьку этот мёд
кто прав кто виноват решает
гранатомёт

...............Светлому моему Ангелу,
...............Бабушке моей Голубевой Анне Сидоровне

Твоя душа была как теплый дом,
В котором было проще и уютней.
Струился дым над золотым огнем,
И голос твой звучал старинной лютней;

И так спокойно на твое чело
Ложились невесомым пухом пряди,
И буковки корявые светло
Теснились в недописанной тетради -

Не мудрости вселенской ореол,
Так - мелкие заботы бытовые...
Я в будущее от тебя ушел,
И безвозвратно вышел из России.

И здесь, входя в цивильные дома,
Где все разумной прелестью приятно,
Хочу сойти с крыльца, сойти с ума,
И сквозь рыданье прибежать обратно -

От фолиантов с мудростью змеи -
К той памяти, где не нужны закладки,
Где золотые буковки твои -
На сердце обветшавшее заплатки...

У нас не будет родины другой.
Иное дело тем, кто там, в Майами,
ругательно зальётся соловьями.
Мы — колокольчик под её дугой.

У нас не будет родины другой,
во всём переиначенной и лучшей.
Определил нам эту Божий случай,
нам слова нет страшнее, чем "изгой".

Пусть для кого-то ты — презренный гой,
да ладно, что не гей, уже победа!
Нас возрождает русская беседа
о том, что нет нам родины другой.

И пусть кому-то кажется она
суждённой им Страной Обетованной,
иным — Сансарой, сродною с Нирваной,
иным — глухою бездною без дна,

нам разбирать их грёзы не с руки,
пока ладони от работы грубы,
и в день единый собирают срубы
сошедшись толокою мужики.

И умереть, и вечно жить, друг мой,
на сей земле мы потому готовы,
что слаще жизни истинное слово:
у нас не будет родины другой.

Снежность марта, а над нею
веселы весны затеи.
Тени лёгкие синее,
выси синие светлее.

Не укрытые листвою,
ветви - солнца поцелуи
над тропинкою лесною
пишут в летопись земную.

Много неба, много воли -
не обнять обычным словом.
Проскакать бы вдаль по полю
на гнедом или соловом.

Рябь поленниц, палисадник,
в полушалках ярких бабы -
к горизонту скачет всадник
без отдышки, без ослабы.

Жаль, от страсти этой древней
не осталось и понюшки,
и давно уж на деревне
нет ни кузни, ни конюшни.