На ласку на улыбку, на блесну
его ловила, он с крючка да в люди,
в толпу, в метро, в «нет доступа». Разбудит
настойчивым звонком, когда усну...
Старела в риторическом «когда».
Плели интриги добрые подруги.
А во дворах весенние потуги
решились к вербному - пошла вода.
Она светла была и глубока,
тонули в ней навязчивые страхи.
И гнёзда вили маленькие птахи,
и горизонт был сдержано покат.
К июню, из трамваев, из толпы
по одиночке возвращались люди.
Плескались рыбы в брошенной запруде,
и водяная серебрилась пыль.
А он принёс вдруг в жёлтом кузовке
душистой земляники; пахло лесом
и ягодные усики отвесно
торчали.
Свет стелился на паркет.

Июль заливали дожди. Неслись облака-туареги
на чёрных верблюдах на юг - иссохнуть в зыбучих песках.
Над нами царил Водолей. Я слушал в уютном ковчеге,
как пела морзянка: тире, две точки и... шквал тчк.

Припомнив керманский базар, глаза закрывал и к духану
вела меня память; а там в тандыре лепёшки пеклись,
восток раскалялся в углях. И так обольстительно-пряно
смотрела на здешнюю хлябь цветная заморская жизнь.

Настойчивый дождь причитал, как перс на вечернем намазе.
Гримасничал двор за окном и звякал жестянкой пустой.
А лето варило компот, окрошку готовило с квасом,
прихлопнув на лбу комара слегка загорелой рукой.

Казалось, что дом-фаэтон плывёт по волнам Эридана*.
Слезами сестёр Гелиад янтарно моргал светофор.
Воскресный поход в зоопарк, что вентиль небесного крана,
был сорван. Но этот пустяк я небу не ставил в укор.

И выпит был день под леща - без мулов, макак, бактрианов.
Я кран починил наконец, ты в детской повесила тюль.
И вечер к восьми вызревал на кухне магрибским шафраном,
пока, расчехлив небеса, дожди заливали июль

Я уходил звериною тропой
по первобытным вересковым кущам,
забыв навек и мёртвых, и живущих -
земли наследной преданный изгой.
Я уходил к далёким родникам,
там был теплей очаг, темнее лица.
И женщина, с повадками тигрицы,
вверялась слепо жилистым рукам.
Там тишина корнями проросла,
как пьяный лес, в обрывистые скалы.
Там грубые, упругие капталы
вживляли в книги мудрость ремесла.
Я уходил от суетной толпы,
от своего холодного рассудка
туда, где сотню лет по первопутку
чертило время линию судьбы.
И сизый кречет, что холмы стерёг,
ища добычу, как бы между прочим,
погибель мне однажды напророчил -
хотя, какой он к дьяволу пророк!
По прихоти бродяжьего родства
свободою мы с ним лечили раны
чуть северней окраины Гондваны
в субботу, накануне Рождества.

Безлюдны улицы в грозу -
иду по Грекова.
Ячмень, как вымпел на глазу,
и плюнуть некому!
А дождь напорист, деловит -
за ворот прячется.
По праву сторону кипит
сирень-захватчица!
И небеса палят всерьёз -
почти Сицилия!
К киоску жмётся мокрый пёс -
жизнь опостылела.
В витрине булочной калач
застёгнут пекарем.
Глаз раздувается, хоть плачь,
а плюнуть некому!
Эй, выходи, кто не ленив,
пройдись размашисто!
Плевать прицельно в ячмени -
да, кто откажется!
Вдохни поглубже и вперёд...
Ну, где вы, увальни?

Аптека! Дверь!
Пе-ре-учёт!!!
Ну, вот и плюнули!

На стихотворение А.А.Ахматовой "Сжала руки под тёмной вуалью"

Какой холодный вечер сургучом на окна, на лиловые обои
стекал сердито через жалюзи, задев хвостом ореховый комод.
Добравшись до консоли, оседал в бокалы, где вино полу-густое
ещё хранило горечь наших губ. И мне казалось, боже, что вот-вот

сойдутся тени возле ног её и заберут в нехоженую бездну
всё, чем дышал и жил до сей поры. И те слова когтями по стеклу,
по сердцу — "Мы чужие..." - разбрелись по сумрачным углам, держась помпезно,
смеясь в лицо! И били наповал, тягучую мотая пастилу

опустошенья. Терпкое вино уж не пьянило. Долгим послевкусьем
оно под дых врезалось не шутя! И молча я стоял, осиротев,
от всех отрекшись разом. И на кой мне прелести Авдотьи да Маруси...
Любовь, любовь! Жестоко и легко предательства серпом ты косишь тех,

кто, как слепец, уверовал в тебя! Но пощади! Позволь не торопиться.
Ещё не гонит время бой часов. И звуки не обрушились пока
в рёв раненого зверя! У стены, из клетки упорхнувшая синица,
она ждала отчаянных речей, грозы, цунами, нервного курка...

Она ждала проклятий и мольбы! Но не упал ничком небесный купол.
И суток не сменился ритуал. Я уходил, собравшись кое-как,
с бедой своей в обнимку. Только рот, так невпопад, предательски и глупо,
на миг скривился. Мне вдогонку смех... —"Постой, я пошутила! Вот чудак!"

Я притаюсь гвоздём,  вколоченным
в сухое, тёплое бревно,
до той поры, когда обочины
укроет снежное руно.
Пусть будет гладью тропка вышита,
да светит окнами горит изба.
Из чьих-то снов, зимою выжата,
по стрехам катится волшба.
Печного дыма вьётся облако,
садится сонно на плетне.
А вдалеке надрывно колокол
перечит гулкой тишине.
Деревня слушает и крестится,
да поминает, как жила
назад полвека. Из-за месяца
на золотые купола,
повдоль рединки звёзд серпянковой*,
сочится миррой Млечный Путь.
В оврагах птицами-подранками
ложатся ветры отдохнуть-
им поутру в колках** позёмкою
петлять звериные следы...
Я снова память злую комкаю,
где так живуче слово «ты».
И на сто вёрст, в четыре стороны,
строчат подьячие разлук -
мол, притаилась девка с норовом,
да норов выбился из рук.
А в сундуке темнеет патина
измены с медью заодно.
И чёрный дятел любознательный
долбит озябшее бревно...

Машут сорочьими гнёздами дерева,
машут в Сибири, под Вологдой и в Дубне.
Небо ласкает Азорские острова -
небо с его лазурью у нас в цене.
Мокнут дороги, как струпья собачьих шкур,
и на разрыв рогатиной - в ноябри.
Плавится горизонта бикфордов шнур,
но отсыревший порох едва горит.
Шьёт Айболит по сердцу - кладёт бинты -
беглая синь по венам, не факт, что жизнь.
Кто за меня помолится?
Только ты!
Я за тебя, и мёртвая -
прикажи!
В поле стога, как скуфьи. Не шелохнусь...
Спой «Иже Херувимы...» мне напослед.
Вниз по Сороке* плывёт арзамасский гусь -
плавно плывёт каких-нибудь сотни лет.
Осень - цветастый табор -
пляши-цыгань!
Рыжие листья топчет лесная рысь.
А у тебя за ладанкой - Епифань,
и Куликово поле крестами ввысь.
А у тебя косогоры да терема,
в глянцевых перьях ворон сечёт межу.
Вечер за окнами, точно купец - космат.
Новгород-колокол-вече... Я в круг вхожу.
---------------------

* - река Сорока, в пределах г.Арзамас

"Благословляю Вас на все четыре стороны!" - М.И.Цветаева

А день плетётся по стерне,
по жухлым пастбищам,
ища участия во мне -
на лесть горазд ещё.
По сонной кротости воды,
по тонкой наледи
он строит хрупкие мосты
зеркальной памяти.
От наших встреч, да и «невстреч»
жизнь неприкаянна.
И опрометчиво стеречь
былые чаянья.
По небу цепи островов
в свинцовой копоти.
А день пришёл и был таков.
Пустые хлопоты.
Под гомон чаек на косе
прощанья скорые.
Мне до зимы, а вам... на все
четыре стороны.

Высоко-высоко, в пастиле облаков,
голубые пастели.
Безмятежного неба лоснится брюшко.
Отродясь и доселе
наливается соком берёзовый ствол
и бутыль из-под кваса.
Эта свежая горечь от ёлочных смол
/ни чума, ни проказа/
забралась под язык и щекочет гортань,
поддаваясь азарту.
Цепко держит зюйд-вест кормовая бизань
уходящего марта.
Горизонт или бритва; закат или кровь;
старый клён или посох?
Хоть соломку стели, хоть перину готовь -
приземляешься носом
в прошлогоднюю прель, в зашифрованный клин
закавыки гусиной,
и в пальметту ветров, и барашки стремнин,
и весны гильотину,
что срывает башку, будь ты лыс иль кудряв,
и бинтует молитвой.
Шею чешет, гадая, в саванне жираф:
-Горизонт, или бритва...
В геометрии строк, как на гребне холмов,
неуютно и босо.
В кровь закатную вновь опускаешь перо.
Так перо или посох?

Дятел выдолбит свирели,
засвистит во весь апрель.
На крестьянской параллели
зажурчит отсель досель.
Конопаченные избы
к лесу задом, к лету пе...
Избегая травматизма,
будешь гнать велосипе...
Чтоб коленка не разбухла --
к ней бодягу иль пятак.
Ты - соломенная кукла,
а в груди тик-так, тик-так.
Кто-то станет самым главным,
самым первым куклово...
дом-увесистые ставни,
покачает голово...
йо-йо-йо - твоя свобода!
Щёлкнет кряжистый замок,
и заладят: "Что ты, что ты
слово молвишь поперёк!"
В тишине тряпичных комнат
привкус будущей грозы,
выйдут мамонты из комы
шлёпать в медные тазы.
На гумне смолотят жито:
в обе щёчки - чмок да чмок -
воздух, крестиком зашитый
в жёлтый свадебный пирог.
Раскатается дорожка
белым клевером к реке.
Прянут тучи, день погожий
новой датой в узелке.

И зачем ты, глупый дятел
засвистел во весь апрель!
Видишь - в клетчатой тетради
всё бело, отсель досель...

М.И.Цветаева "Я счастлива жить образцово и просто..."


«Я счастлива жить образцово и просто» -
вставать с петухами,
вплетая рассветы в пшеничные косы.
Златыми рожками
зверей созывать и в кормушки им хлеба
отвешивать щедро!
И быть терпеливой к фантазиям неба,
как в дюнах эфедра.
Но тайну не выдам, что сердцу всё чаще
досадно и тошно!
Как будто не знают меня настоящей,
а помнят лишь прошлой.
Как будто прибились мои вороные
к бесовской конюшне.
И узел сама затянула на вые
легко и послушно.
И пёс мой не кормлен, и дом мой не светел,
и луг мой не кошен.
И стих мой несёт обезумевший ветер
в прокрустово ложе.
И лики святых в золочёных окладах
глядят исподлобья.
И так нестерпимо, что нет тебя рядом.
-Пришёл бы
да обнял...

Хлебнув рябиновки меж двух берёз,
сентябрь по вторникам дождями булькал.
В четверг он девкам клялся не тверёз.
Туманы маслились к французским булкам.
И сцена в нише парковых ракит,
что эпилог соткали в одночасье,
к субботе нагуляла аппетит
по Чехову, прочитанному наспех.
А в спальне книжная царила власть,
бессонницу на время узаконив.
И пса созвездие, скрывая масть,
вылизывало ржавый подоконник.
Цедила классику ты между снов,
и обнажалась, блёклая вначале,
тригоринская клетчатость штанов
красноречивей убиенных чаек.
Бедняга Треплев - слабый персонаж,
не забавлял ни сам, ни с пулей-дурой.
А сны тревожные впадали в раж,
окутывали. В поднебесье хмуром
взрослела осень с веком наравне,
а звёзды в норы прятались, как мыши.
И только месяц, вспыльчивый юнец,
у сентября из послушанья вышел.

Бумагу ножницами на камне
ты резал, складывал оригами,
глядь - птичка выпорхнула из рук.
Сова над сумраком хлопотала,
ероша заросли краснотала,
глотали гати кошачий звук*.
А дождь гадюкою в щели крыши
сползал по балкам всё ниже, ниже
и просочился в конце концов.
Но дом бревенчатый не бумага,
он мокнул с тупостью бундестага
и строил каменное лицо.
Ловили капли тазы и швабры,
как блох, лазутчиков, чупакабру,
контрабандиста на корабле.
И мы той палубы пассажиры,
как две резиновые пружины -
с носка на пятку и на коле-
но вязких капель адреналина
мы не собрали и половины -
сто туч - распуганная кефаль**.
Ложилось утро косой заплатой
и ондулининой*** в три обхвата,
на проржавелую пастораль.
А солнце штрифелем**** наливалось,
оставив птицы последней шалость -
на кровле пёрышка трафарет.

Дрейфуют замкнутыми кругами
по лужам листья, как оригами.
Бумага, камень и ножниц след...
.....

На Николу снега было мало,
год к исходу шёл, едва живой.
За селом, вдоль сизых красноталов,
вся дорога нищенски зияла
танками распятой колеёй.
Вёрсты наглотались артобстрелов -
зверствовал германец напослед!
Грабил да насильничал незрелых,
и в иных сиротках сухотелых
зародился вражеский послед.

Аннушка на мужа похоронку
получила прошлою зимой.
Спрятала с печатью бумажонку
в узелок. А там и лошадёнка
пала в марте. Лихо - вой, не вой...
Бабой довелось ходить недолго -
к Троице венчались, там война.
И жила так на краю издола,
за щербатым, крепким частоколом,
не невеста, да и не жена.

Глянула - в поленнице не шибко -
к розжигу бы хворосту набрать.
Через балку да мосточек зыбкий
руки, все мозолистые, в цыпках,
санки волокли в лесную падь.
На опушке - дятла перестуки,
на снегу - синичкины кресты,
белочка шарахнулась в испуге.
И всё чаще, всё тревожней звуки.
Где малины прятались кусты,
донеслось вдруг жалобно, негромко -
то ли чей-то плач, а то ли писк.
Под сосной холщовая котомка
крохотного кутала мальчонку.
А с пригорка убегали вниз
свежие следы повдоль оврага,
к большаку и дале не видать.
Аннушка, не сделавши ни шагу,
прежде осенилась и беднягу
приняла как Божью благодать!
Тот, уткнувшись в ватную фуфайку,
нос поморщив, тихо засопел.
Рядом снегирей вспорхнула стайка.
- Вишь, кака пичужка! Угадай-ка,
экий завтра вырастет пострел!

Снег прибавил, распушил перину.
Саночки катились под уклон.
Аннушка счастливая для сына
имя не искала,
– Всё едино,
как отца пущай - Пантелеймон!

Повремени! Запомни, как метель
хоронит каждый звук в обмякший город
и жмётся к голенищам переходов,
как беспризорный старый спаниель.
Ещё вчера она была легка,
снежила, нежила вихры околиц,
куда ты кинул новенький червонец,
и горячо твердил: "Наверняка
сюда вернуться нам наступит срок.
Здесь так метёт!.."
Ещё мело когда-то,
когда «свеча горела». Два ухвата
стояли у печи, дымил пирог.
И полночь индевела бахромой,
дыхания в одно соединяя,
кукушка оглашала час второй
так бережно, как будто бы живая.
А вдалеке, утробой грохоча,
по рельсам шли порожние вагоны,
последний знал, что первый не догонит.
И озираясь плавилась свеча,
как этот век, текущий по вискам,
по фитилю минутного успеха.
А в переходах с солью пополам
растаяло метели эхо.

Ты появишься у двери в чём-то белом... Б.Пастернак


Спали чучела медвежьи
на Каретном за стеклом.
Странниц ветхие одежды,
околоток...арка...дом...
Плыли в небе пилигримы
в масках белых облаков,
и венчались с третьим Римом
разом сорок сороков.
Юность вросшая в полотна
предпасхальных галерей,
где взрослел бесповоротно
из наивных ахиней.
Бредил скрябинской сонатой.
Как в барханах каракал
долго шёл от третьей к пятой -
заблудился и пропал,
чтоб однажды, в час осенний,
между летом и зимой,
ты явилась наважденьем -
чьей-то смелой ворожбой.
Заскребло в печенках счастье,
как гомеровский Зоил.
Чем скорее возвращался,
тем больнее уходил.
И сметала колесница
красоту твою и смех.
Как возмездие, случился
на чужой земле успех.
Но о докторе книжонка
вся запачкана в крови
запоздалого ребёнка
от запретных визави.

Ничего уже не жалко.
Ни легко, ни тяжело -
жизнь уходит через арку,
в околоток, около...

Вены рек синевою дыбятся,
льдины трутся о берег илистый.
Золотою по небу рыбицей
ходит солнце путём извилистым
в край, где плещется, цвета ириса,
море Ибицы.
А в Ополье к утру морозило.
Март-язычник весною вымолен.
Выпь болотная за рогозами
всю-то ночку рыдала, выла ли...
Ветры тучу, царицу слёзную,
рвали вилами.
Солнце выкрошилось из купола
суетливого - лужи пенило.
Пополудни округа хлюпала
и боченилась так апрелево!
Я болтливым капелям, глупая,
снова верила.

Разъезды, мосты, полустанки -
глуши заповедной тоска.
Вприкуску чаи да баранки,
в плацкарте крикливой цыганки
гаданье за три пятака,

и робко цветущий румянец
на щёчках армейских подруг.
Под сладкое пение странниц
заноет душа-новобранец
в предчувствии долгих разлук.

Махнёт "своему" баянисту
крылом семафорным перрон.
За окнами зябко и мглисто,
и ветер курьерский со свистом
под горку пойдёт на обгон.

А ночь заберётся на полку,
где яви ослаблена нить,
заглянет к соседу в кошёлку
и в тамбур шмыгнёт втихомолку,
кондуктору дав прикурить.

Приснится в вагоне убогом
беспечность тенистых дворов,
где прежде жила недотрога
во флигеле с рыжим бульдогом
и майскою розой ветров.
Где жизнь параллельно и косо
текла б в геометрии лет,
когда бы не Гамлет с вопросом...

Проснёшься -
колёса,
колёса...
не скажут,
не знают ответ.

А поезд охрипшей гортанью
осушит рассвета глоток.
И будет сосед с придыханьем
кромсать золингеновской сталью*
дорожный нехитрый паёк.

Отвези меня к трём вокзалам,
посади в самый скорый поезд.
Свет купе на изломе порист,
как надкусанный шоколад.
Я устало уткну колени
в сны перронов, где только тени
и кочующие хазары
муравейчато мельтешат.
Отмотают колёса кольца
годовые, и будет лето.
И малиновые рассветы
по стаканчику продадут
две торговки в пыли перрона.
А жара будет плыть гудроном.
и паломники-богомольцы
выйдут в лето — святой приют.
Цвет кукушкиных слёз на шпалы
упадёт, словно лет короста.
никогда я не стану взрослой,
-ты не гневайся, не проси.
Я сойду, где сажают дыни,
где нет лютой зимы в помине.

-Ну, так что, отвезёшь к вокзалам?
-Слушай, занят. Возьми такси!

Пополудни за спичками выйдешь - там дали задраены,
август в небе стога кучевые бьёт ливнями-вилами.
Прикурить тебе разом дадут городские окраины,
у грозы первобытный запал из-за пазухи выловив.
А четверг, двадцать пятое, скомкан в коробочке «Винстона».
Дождь идёт со среды, и дороги сконфужены. Лужами
прикрывают грехи коммунальщиков, «крыты» таксистами.
Пополудни за спичками выйдешь, не зная, а нужен ли
ты кому в этом ржавом корыте уездной Венеции.
Загорланит петух в подворотне: "Огня тебе надобно?"
Старый зонт намекнёт, изгибаясь скелетом: "Погреться бы!"
И от леса потянет озоном и ведьминым снадобьем.
Гималайским медведем последняя туча раскинется,
к горизонту сползая, уцепится когтем за пустоши.
А с Заволжского берега выплывет белая Кинешма,
и сойдут на промокший причал некурящие юноши.

Забава - меж собой миры мирить,
лакая ром в харчевне при дороге.
Король не скажет - Миловать-казнить!
И зрители к тебе не будут строги.

Под скрип колёс попробуй не уснуть -
на козлах дремлет сгорбленный возница.
У пилигримов безоглядный путь
и солнцем зацелованные лица.

Терзает ветер яркие шатры,
весь караван - три ослика с повозкой.
Ложится тихо магия игры
на декораций ветхие обноски.

Лоскутные одежды всем к лицу -
весёлым трубадурам и жонглёрам,
но, как всегда желанней ко дворцу
мой добрый шут за шахматным узором!

В одном клубке коварство и любовь,
и, как репей - нужда посередине.
- Почтеннейшая публика, изволь
себя узнать в заезжем арлекине!

Стихают звоны брошенных монет -
и у чудес есть сроки обновленья.
Но в каждом занавешенном окне
без масок длится дольше представленье.

Открой шкатулку с музыкой дождя,
возьми в подружки девочку на шаре
и не спеши вернуться, уходя
в плаще лоскутном, в бронзовом загаре...

"Где же искать твои слезы, уста, объятья?"– И.Бродский

Не тужи, что наше солнце укатили скарабеи;
из камина саламандра пламя выкрала тайком.
Мы оставим им сегодня эти мелкие трофеи,
мы согреемся, укрывшись старомодным армяком.
Ты не чувствуешь, как прежде, губ моих прикосновенья?
Ты не слышишь... Но ты помнишь? Знаю - помнишь сердца стук!
Так стучат и бьются в полночь, как разорванные звенья,
одинокие дождинки, нервно падая из рук.
Так напористо и гулко в раскрасневшиеся зори
бьётся благовест далёкий, пробуждая сонный люд!
Но пугливые синицы в гобеленовом узоре
смотрят чёрными глазами и меня не узнают.
Ты сомкни глаза, и снова будет наше лето сниться.
А неистовая вьюга, что сугробы намела,
пусть хрипит, хрипит ночами, как простуженная птица,
что на святки не приеду - я ведь год, как умерла...
Дай мне слово, что не станешь ты бродить анахоретом,
слёз моих искать в пустыне не наладишься пешком.
В небеса не будешь биться кулаками, но при этом...
обещай мне укрываться старомодным армяком!

Войска зимы, уверенно теснят
всех ряженных в парадные аллеи.
И оттепель, как десять негритят,
ломает шею.
Здесь пьяный люд восторженно орёт,
следя за петушиными боями,
там Гелендваген режет поворот
двумя боками.
В земное, перевёрнутым зрачком,
впивается небесная обскура.
И покоряясь, падает ничком
архитектура.
И лишь аптека, улица, фонарь
сползают набок медленно и грузно.
Циклонами младенческий январь
надкусан, как початок кукурузный.
А снег, что взялся в тучах костенеть,
мои ладони лижет виновато.
И чью-то тень рисует на стене
огонь лампады.
И век- на век уже не враг- на враг.
Ведь с нами Бог - Языцы разумейте!
Звезду встречают озеро, большак,
богач, бедняк и маленькие дети.
И в крестный ход пустившись,
лишь на миг,
все на Него становятся похожи.
Вот слева от меня седой старик
лепечет еле слышно: " Здравствуй, Боже!"

Октябрь заработал на фрилансе*
у рыжих крон охапки медяков.
А на Югре, где в чумах ханты-манси,
пурга метёт уже без дураков.
И медленно сгущаются мазки
безвременья. И левой не с руки
гадать, сколь щедро подаёшь ты правой
голодному у хлебного лотка.
Насытившись столетнею отравой,
семнадцатый уходит с молотка.
Брусчатку век меняет на асфальт,
не завершив октябрьский гештальт.
А в скверах вечер курит сладкий ладан,
и точно нищий, старый акведук,
туманами лоскутными заплатан,
топорщит пальцы - может подадут...
Подай ему и подивись слегка,
когда оленьи** вырастут рога
над Яузой, осьмнадцатью приточной***.
Крадётся ночь пуантово-мысочно,
и закрывает лунный календарь.
В экране Сочи косит под Валдай**** -
Валдаю с той косьбы не перепало.
А люди тяготеют к городам,
зачёркивая в памяти лекало
от профиля фамильного гнезда,
где в слойке тают яблоки с корицей,
а утро пьёт с нагрудника синицы
и солнце выпускает из тенёт.
И Бог там подаёт и подаёт...
..........................

Исходили сушу, переплыли море,
-я с тобой не трушу, «перекати-поле»,
сходство ни при чём!
Ты зимой белёсый, летом - басурманин,
как речные плёсы нашей глухомани
дымным октябрём.
Разлетались крылья, лопалась запруда,
с уханьем и пылью с клавиш «ундервуда»
сыпало крупой.
Не собачьи кости были наши души!
а вокруг погосты отбирали лучших
с ревностью скупой.
Как глухие ночи у болотной кочки,
за куриный почерк всё цеплялись строчки -
насыпью слова.
Их тащили орки, прятали улитки,
а из-под задворок свет десертно-липкий,
жалко - не халва.
Устаёшь от скучных, тянешься к счастливым,
выбираешь груши и с пенёчком сливы
- пусть себе цветут!
Покупаешь суши, забываешь море,
в глухомань по лужам с «перекати-поле».
в сумке - «ундервуд»...

Когда весна плыла поверх голов,
мы пили небо, вставшее с колена.
И покидали бочку Диогена,
ей брюхо ледяное распоров.
Когда весна плыла поверх голов,

Река ласкала краешек свободы.
А мы такого не видали сроду,
чтоб замер лес, как мудрый птицелов,
когда весна плыла поверх голов.

Но частое капели разноречье
и птичий гвалт взвалить себе на плечи
из нас двоих, кто был тогда готов -
когда весна плыла поверх голов?

Кружили поезда и самолёты,
и пробка на воде, но было что-то,
чему опять не находилось слов,
когда весна плыла поверх голов...

мы два пера внутри
перины неземной -
такой картинный пух
у цвелика в мелках.
бери в ладони,
три,
играй в снежки со мной.
из нас пропащих двух
лишь ты зимой пропах.
уплыли города
за тридевять земель
и в люлечках-домах
кусают калачи.
а наша слобода,
что пьяный коростель,
то плюхается
-ах!..
то хрюкает-урчит.
а с северных небес -
фиули-ули-ли...
метель поёт и рвёт
дрожащие басы
то рядом, то окрест.
попробуй разбери -
где флейта, где фагот...
на пяточках босых
крадётся вечер за
веранду, где ходил
с утра соседский кот.
ты знаешь, у зимы
бурёнкины глаза
и булькает в груди
живое молоко,
что с пенкой пили мы.