Точно вепрь, моя бессонница
тычет мордой в тишину.
Аквилон колышет звонницу,
сдуть пытается луну.
Та, подёрнутая патиной,
отползает на восход.
А внизу, с большой рогатиной
заколдованный народ.

В стужу кошки не амурятся -
держат спины калачом.
Бродят сны мои по улицам -
видно, холод нипочём!
Догорю окурком брошенным
в коренастом декабре.
Не принцессой на горошине,
так ягой на помеле.

В голове дела алтынные -
где-то бродит мой купец.
Ждёт проекция простынная
голограмму двух сердец.
Красит ярмарки Московии
марокканская хурма.
Как исподнее посконное,
накрахмалена зима.

Каравеллы сорвутся с якоря -
им бы лихо стреножить море!
Кошельковые бросив сети,
резать воздух штыками рей!
Там ловить станут сети ветер,
и поймают бродягу вскоре.
Паруса рады ветру всякому,
чтобы щёки надуть сильней!

Рыжий мальчик в старинной Генуе
тоже смачно надует щёки,
и подхватит бакштаг волною
борт бумажного корабля.
Кто расстаться готов с мечтою?
(О, блаженные лежебоки...)
Был романтиком, станет гением,
чтоб услышать одно - «Земля!»

Он оставит и дом, и родину.
Позабудет язык и песни.
Верой, правдой чужой короне...
Не отыщешь преданней слуг!
И сомкнёт океан ладони,
со зловещей улыбкой бездны,
где бермудская колобродина
рада тайны метать вокруг.

В «лошадиных» широтах паника -
паруса тяжело повисли.
Ветер скоренько прикарманен
желваком Саргассовых вод.
- Доставай из манжет засаленных,
для команды (от чёрных мыслей)
все секреты «кнута и пряника»,
чтоб не выбросились за борт!

Где там Азия, где Америка?
Разбираться другим эпохам...
Будь же милостива фортуна -
счастьем смелого награди!
Андалузии смолкли струны,
собирая печаль по крохам.
И рыдают ветра в истерике
в кошельковой, тугой сети.

«Из всех несправедливостей судьбы
разлука для сердец страшней всего»
Ас-Самарканди.

То лето, то зима... то снова лето.
Весна меж них всё реже, осень - дольше.
Малиновой серёжкой бересклета
сочится долгих ожиданий яд.
Густеет полдня солнечная жижа.
Похлёбка одиночества всё горше.
А где-то, между Сходней и Парижем
бежит пунктир твоих координат.

Листаю дневников затёртых строчки -
дни на полях, как в ельнике зарубки,
что разбрелись впотьмах поодиночке
мишенями для сплетников-стрелков.
Сегодня, как тогда - штормит погода,
и лёд на озере местами хрупкий.
Скрипит ступенька стёртая у входа,
напоминая звук твоих шагов.

Цыганка, ловко тиская колоду,
сулила, что вернёшься ты в апреле.
В субботу...будет солнечной погода,
а я моложе на десяток лет.
Спешу свою тоску поить обманом -
приметам и гадалкам слепо верю.
А за окном из липкого тумана
в апрель бежит, торопится рассвет.

"Провисли нервы, как верёвки от белья..." - Владимир Высоцкий

Крутые игры... тупые иглы...
«Провисли нервы, как верёвки от белья.»
Идёшь по краю отнюдь не рая,
вбирая плечи от вранья и воронья.

Смерть непреложна и осторожно
ты мимо лап её стремишься проскользнуть.
А хор мордастых энтузиастов
уже готовит ярлыки тебе на грудь.

Упал на город болотный морок.
Сжирает плесень наши души и дома.
Век быстротечен, но только вечен
закон для нищего - тюрьма или сума.

Сцепив ладони, припасть к иконе -
в ответ, как дуло пистолета каждый взгляд!
Не понарошку резвятся блошки
в собачьей холке - доберутся до щенят.

И смотрит с ленью с червонцев Ленин
на воскрешение распятого Христа.
Ты в кандидатах принять стигматы -
глотаешь воздух, а в коленях ломота.

/Не для инспекций/ приняв инъекций,
на сцену, точно на Голгофу...
Зал притих.
Хлебнув сермяжной, поймут однажды -
нас черти делят на чужих и на своих!

Простушки маттиолы запах сладкий.
Под нёбом - то ли дыня, то ли мёд...
Решаешь в интернете три загадки -
с курьером получаешь Турандот.
Заката в кровь искусанные губы
небрежно лижут солнца языки.
Она оценит то, что ты не глупый
и, осмотревшись, скажет - не Пекин!
И пиво жигулёвское прольётся
на блюдо с астраханскою икрой.
А театральным маскам Карло Гоцци
всегда найдётся место под тахтой.

-Лето, стрекозка, курочка,
брёвнышко на траве...

-Ты, городская дурочка,
что в твоей голове?
В наши постели тёплые
мечет ножи январь.
Нитки бери, заштопывай,
с вьюгою тарабарь.
Свет, к фонарю прижученный,
весь на посту продрог.
Реку свело излучиной
лунной в бараний рог.
В кресле сидишь беЗстужево,
ссылками шасть да шасть.
Нет, наплести бы кружева,
льну да пеньки напрясть!
В почте собак намыленных,
как в чешуе прорех.
Пошевели извилины,
выкинь в корзину всех!
Вправду, недобро деется -
нету рукастых баб.
Холишь, лелеешь деревце -
вырастет баоБаб.

Всех, с галер, поощряют свободы краюхой,
только ты о галерах ни сном и ни духом.
И краюхи тебе не нужны.
Доктора тебя знают по рокоту крови,
но рентген не находит следы острословий,
что таят в себе яд белены.
Белены ли, омелы - не всё ли едино!
Смотрит солнце скупое сквозь облако-льдину.
До зимы всего двадцать шагов.
Двадцать жёлтых порывов попутного ветра.
Двадцать тёплых краюх,
-Боже, как это щедро!
Но к свободе никто не готов.
И когда горизонта захлопнутся веки,
вновь один человек о другом человеке,
пишет в столбик, к столу наклонясь.
Собирает бродячие рифмы не наспех,
где за веткой ольховой — ненастье, ненастье...
и дождинок чернильная вязь.
А ещё аромат...
- Белены?
- Нет, левкоев!
И под занавес солнце, совсем не скупое,
и качели отпущены в лёт.
Приоткрытый вдали окоём, но...не настежь.
И опять затяжное — ненастье, ненастье...
И прозрачное облако-лёд.

Слепота заоконная в три этажа.
Между тучами брезжит медяшка.
На софе измождённая чья-то душа
спит в моей полотняной рубашке.

Мне в бреду не понять - видно, жар ещё есть -
нет лишь толку в пилюле заморской.
Может, в кладезях прошлого давняя месть
сводит счёты по капле, по горстке?

Вавилонские тени из пыльных углов
в изголовье у спящей толпятся.
Затекает ноябрь в белёный альков,
выбирает ей имя по святцам.

Зажигает свечу, Стефанидой зовёт,
поправляет иконы в божнице.
Я глотаю по капле шафрановый мёд,
я не знаю - что явь, а что снится.

А в священном котле вечно юный гончар
месит времени рыхлую глину,
новый день обжигает в багровых печах,
в горизонт угольки опрокинув.

Я беру уголёк - не окрепла рука...
Я рисую /выходит не очень/
душу чистую. Жаль, что помялась слегка,
переспав в скорлупе тамагочи.

Хоронило село звонаря.
Стужа с ночи крахмалила саван,
серебрила погост, костеря
завывание вьюги гнусавой.
Был приход к панихиде готов.
Тишина, словно сыч, колокольню
стерегла.
Но ушёл птицелов...
И зависший восход, как раскольник
мёртвым факелом время делил,
раззадорив вчерашние страхи.
Так усердствовал - алым кровил
по смирительной ветхой рубахе
ноября,
что прострелен зимой,
трое суток ему до кончины!
А у гроба старушечий вой
и прискорбно седые мужчины.
Прямо к паперти вдруг с высоты,
с куполов, погребальным трезвоном
пало небо. И были чисты
слёзы паствы, припавшей к иконам.
Мокрый снег забинтовывал тьму.
Спал не знавший токкаты и фуги
старый колокол. Снились ему
чьи-то сильные, добрые руки...

2015г.

Бледнеет в сенцах коврик-домоткан,
старушка молча шарит по сусекам.
И фибровый скучает чемодан
с картинками совдеповского века.
Дома в селе, хоть жалуй, хоть срами -
бревенчатые, скомканные лица,
как поезда от Волги до Томи
привыкшие томить (тире) томиться.
Здесь не поют акафисты ветра -
они гудят, гудят свои молебны,
чтоб щурились окрестности с утра,
а вечерами фонарями слепли.
Бумажный змей, изодранный, ничей,
в клешнях антенны машет флагом рыжим.
И ладаном из глиняных печей
каждение свершается по крышам.
Вглядишься - от порога сто дорог,
но ни одной к порогу, чтобы выжить.
Расправишь плечи - тут же подлый рок
тебя сопаткой в грязь и к Богу ближе...

[img]
[/img]

В молодые граниты гранату вобью,
день глухой засвистит в унисон воробью.
Вздрогнет юность моя заполошная,
мостовые метущая клёшами.
Что ни Пьер, то Безухов, водица - кисель,
свой курок у виска держит пылкий апрель.
Половодьем влюблённость по горлышко,
а ты в ней неотёсанным брёвнышком
всё скользишь и не тонешь.
А нынче - тоска,
не дрожит наготове курок у виска,
небо жмётся порожнею нишею,
облака на глаза обронившее.
И не выжать, не выплакать, снов не умыть.
Укрывается зонтиком белая сныть,
чтобы плыть по Сухоне, по Каме ли
с лебедою-бедой, бурлаками ли.
И не брякнешь, как прежде -"...не выдаст, ...не съест".
Рядом с ладанкой греет серебряный крест,
и щитом Санаксары* и Варницы*,
где мне каяться, каяться, каяться...

"Эх, бывало заломишь шапку,
да заложишь в оглобли коня" - Сергей Есенин

«Эх, бывало заломишь шапку,
да заложишь в оглобли коня»,
да по зимнику рысью шаткой,
над зазнобушкою труня...

Конь отважится до галопа,
за улесок*, по краю реки!
Из-под заячьего салопа
белы рученьки-лепестки...

Вдруг зафыркает чёрт ретивый,
норов выкажет — волчья сыть!
Боронить станет ветер гривой
да наладится землю бить!

Одинец** ли кабан в рогозе
али волк голодущий у рва?
Как осиновый лист в обозе,
Лада-кралюшка чуть жива.

Приглядишься — в пылу горячем,
через пажити, да напрямик,
как ошпаренный, заяц скачет -
кацавеечий воротник!

Месяц звёзды на рог нанижет,
заискрится позёмкою путь.
Омут глаз васильковых ближе,
мне завещано в них тонуть!

-Не жалей поцелуев жарких!
-Ну, гони же, гони, вороной!
С-под цветастого полушалка
локон выбьется золотой...

Ставни резные распахнуты в поле.
Терем тесовый, здесь души на воле -
милое сердцу житьё.
Шумные стайки в подлеске хлопочут.
Клякса за кляксою - мартовский почерк.
Чист окоём до краёв.
Розовощёкое утро смеётся,
нежится кошка на крышке колодца,
Хаски нечёсаный лай...
Тень кружевная в беседке от реек.
Взгляд твой с прищуром на солнце добреет.
-Нравится жить?
-Привыкай!...

Жила...
Как белая ветла
под лунным лезвием дрожала.
Вертелось мокрое кружало,
а глина пела и текла.
Жила...
Сучила будней нить,
ждала весну, но больше лето.
Бралась придумывать сюжеты
и строчки рифмами рядить.
Жила...
Свой берег стерегла,
к зиме зализывала раны.
Бросала в топку тапок рваный,
сонет и парочку баллад.
К воде гнала стада волов,
на жатве в зной тупила косы
и на кострах, с полотен Босха,
рыбачий жарила улов.
Любила под гору бегом,
обувку на ходу снимая,
чтоб сердце новенькое в мае
рвалось и билось мотыльком,
как волны, крылья, зеркала...

Звучал за стенкою deep purple
который год.
И ветер хлопал,
ветлу ломая.
Дожила...

"Сады прекрасные!
Я первый раз
аллеи ваши в узел завязала."- Ольга Берггольц

Из давних весей необратимых,
из лепестковых садовых вьюг
я различаю глаза любимых,
прикосновение тёплых рук.
….......................................

Фруктово-мятное королевство -
век при короне и с кетменём.
Моё настольное домоседство,
где я любила ходить конём.

Где столб щербатый с пузатой лампой
на приступ дятел весною брал.
Ворчал разбуженный дед Харлампий,
спеша за квасом в сырой подвал.

Лопаты ёрзали в перекопах
и задавали уклон на юг.
Здесь распускались гелиотропы
и я, уставшая от наук.

Камедь густая атласных вишен
лилась, врачуя осенний спил .
А за пригорком, в церковных нишах,
коптился вечер в ковшах кадил.

И было терпко, и было пряно,
и так мечталось под гул пчелы!
Заря накладывала румяна
на околдованные стволы.

И к ним я в полночь, не зная страха
кралась, вцепившись в земную ось,
за вечной правдою Мономаха*,
что землю вспарывала насквозь!

Не оттого ли всё чаще снится
тень от беседки наискосок,
подсолнух лузгающие птицы
и дятла огненный хохолок...

"Живут на улице Песчаной..."

Белла Ахмадулина

Живут на улице Песчаной
два человека дорогих.
Я не о них.
Я о печальной
неведомой собаке их.

Эта японская порода
ей так расставила зрачки,
что даже страшно у порога -
как их раздумья глубоки...

.......................

Уставив глаз свой самоцветный,
всё различавший в тишине,
пёс умудренный семилетний
сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
как бы поверженный микадо,
усталый и немолодой...

..................................
(пародия)

Жила себе за МКАДом,
в квартале «Известняк».
Читала о микадо
и думала — Важняк! -
О Будде и монахах
я грезила всерьёз.
Папаня только ахал,
у мамки был невроз.
Вот как-то из Россиии,
(не помнится число)
меня по Куросио
к японцам занесло.
-Не смыслит ни бельмеса-
таможенник просёк.
Но я ведь поэтесса —
цитирую Басё,
кошу на оба глаза,
мигаю головой.
А он своё, зараза -
портфель ему открой.
А там (не для эстетов)
в резинке панталон,
уральских самоцветов
на вражий миллион.
И так я на чужбине
сполна мотала срок.
А пёс Акита-ину
семь лет меня стерёг.

Лениво вскипали осенние дрожжи -
пыхтела сопя кучевая опара.
Угрюмей и строже небесные дожи
по краешку лета частили удары.
Как мы ни старались, а всё ж не допели,
в кострах запечённые августом, песни.
И так не хватило нам лишней недели,
чтоб сблизиться, сладиться, свыкнуться вместе.
А гроздья калины, как стресс - эндокринно,
врезались в сентябрьские скучные будни.
И хворь назначала глотать аспирины
и запахи прошлого полною грудью,
где мы заблудились в калиновых рощах,
читая по листьям, что было, что будет.
Где мир нам казался добрее и проще,
как белое солнце на жёлтом верблюде.

Мне, как тем косым, что с косами,
третьи сутки всё равно -
жну, пашу, сажаю просо ли,
пью кабацкое вино.
Уродилась птица белая
не для княжеских перин!
Не чуралась, не робела я...
да конец всему один -
профиль вырежут на мраморе,
как лицом не хлопочи,
хоть красоткой, хоть со шрамами
под огарочком свечи.
Домик долькой рафинадною
растворится в январях.
мне давно, дурёхе, надо бы -
за леса да за моря.
По крутым хребтам, по вмятинам,
пусть незрячей да хромой,
за собакой кулебякиной,
за рогатою совой.
Там, солёным ветром вялены
все буяны-острова,
а на заячьих прогалинах
колосится трын-трава.

В жилах сонных полей высыхает кипрей,
как слеза под уставшим, расслабленным веком.
И садишься к камину, чтоб ноги согреть
и читать о распутнике Лопе де Вега.
Небо трут облака, словно ветошь стекло,
до проталин, до дыр, до исходных парсеков.
Из дверного глазка время слёзно стекло.
День уходит в ранжир и сливается с веком.
Он, как рак на горе, он, как голый король
или просто огарок свечи обгорелой.
В ледяном декабре ощутимее боль,
и земля, как немая гортань Филомелы
ловит снежную пыль и, укутавшись в сон,
забывает пророчеств грядущие беды.
Чей-то старый костыль меж поленьев сожжён.
Жаром ноздри щекочет и ноги согреты.

"Ветви ли в воду клонятся
к водорослям да ржавчинам..."- М.Цветаева


«Ветви ли в воду клонятся
к водорослям да к ржавчинам»?
Нет, то ползёт бессонница
по занавескам крапчатым.

В сговоре с кровопийцами,
песнь поёт комариную,
жало вонзая спицею
в сумрак ультрамариновый.

Лягвы* орут за кочками -
ночи пошли холодные.
Перевожу с подстрочника
на языки народные.

Кот на софе распластанный
с обликом геральдическим...
Столько веков напрасно мы
гнали своё язычество!

Прятали за соборами
исповеди греховные.
Были в моленьях скорыми
и до корней виновными.

Вот и скрипят уключины,
вёсла обняв кленовые.
Сны, как пески зыбучие
и поминутно новые...
------------------------

* - лягушки

Не ошибусь и впредь материком,
пустым двором, прокуренным подъездом.
Переведу дыханье на шестом,
ныряя в однокомнатную бездну.

Здесь твой предел - запущенный уют...
Сквозняк взлохматит хлопья паутины.
Сосед, рассерженный на курс валют,
займёт до пятницы трояк с полтиной.

А на закатном кухонном окне
хвосты павлиньи занавесит время,
когда поймём, что были мы вдвойне
несчастливы так долго и не с теми.

И рухнет сон, как старый Карфаген
с его телячьей резаною шкурой,
возьмётся полночь цитадели стен
таранить, устыдясь архитектурой,

нас уверяя: - Прошлое не в счёт!
А небо расплескается рекою.
Огни дежурный бакенщик зажжёт,
задев звезду небритою щекою.

Морозит, но собаке дела нет.
Припомнив "Бежин луг", в своё "ночное"
выходишь и, выхватывая свет,
натягиваешь поводок. Вот трое
не дюжих мужиков пьют из горла
не Бог весть что. Но им-то для сугреву
любая брага кажется мила...
Шаг ускоряя, их обходишь слева.
А март, похоже, в силе - все коты
и местные, и пришлые - амурят.
До пустыря, как будто к немцам в тыл,
крадёшься. Небо смотрит хмуро.
Висит, как плеть. Гадаешь - чем хлестнёт -
дождём ли, снегом... У котов на спевке
пора фальцета. Гадский гололёд
тебя к бордюру приземляет крепко!
И сука морду тычет в воротник -
ей всё - игра, дурачество, забава.
Домой хромаешь. Те, что на троих -
уже вдвоём и остаются справа.

Безухие дома моргают многооко,
серебряным дождём, стеклянной чепухой.
Накрыла холодов стальная поволока
парковочный загон, Москву и Уренгой.
Не лепятся снежки — крупа суха на ощупь,
но липнет медный ключ, въедается в ладонь.
Жиреет карнавал, до наших душ солощий,
и давит на кадык пещерная супонь.
А публика дворов легка, пьяна, развязна,
её салютный пыл окопом не прошьёшь!
С морковкой снеговик глазеет безучастно,
как празднуют коты селёдочный делёж.
Вчерашние ветра в предместьях на приколе.
Не к месту суета - сочельник у ворот!
И падает Земля с горошинку, не боле,
в косматые снега космических широт.
Сквозь лестничный пролёт и сгорбленность ступеней
промчится... о дверной задержится косяк...
меня опередив, земное откровенье,
что дома кто-то ждёт и любит просто так...

Какой обман в нахмуренности дня,
морщинящего брови кучевые.
Луч где-то сбоку выглянет, дразня,
и тут же фигу из кармана вынет.
А ельники следят из-под ресниц,
как свет становится для взгляда тесен
и как восток могильно белолиц,
а запад стужу в барской ступе месит...
Вот пара дятлов и бродячий кот
в ковчег твой потянулись на зимовье,
а день по краю осени плывёт
и расправляет плавники сомовьи.
И к проводам примёрзшие листы
читаются, как знаки зодиака.
До февраля, как до луны, но ты
и без чернил уже готова плакать.
Когда б не прела колкая стерня,
не проросли бы чёрные колосья
других потерь через тебя в меня
отрывисто-глухим многоголосьем.
А вот и новый день, такой же лжец,
каких в базарный день корзину купишь,
у прежних перенял знакомый жест -
исподтишка показывает кукиш.

Половиц ли дубовых кряхтенье,
или в продухи влез ветрогон?
Или с кислой гримасою тени
дразнят пляшущий в печке огонь?

Иль какую изведав мороку,
лапой бьёт разоспавшийся пёс...
Видно, по двору гонит сороку
и вот-вот её схватит за хвост.

Дом не спит, волоча свою ношу
скрипов, шорохов, тайных молитв.
За плетнём, в серебристой пороше,
куст калины распятый кровит.

Ты придёшь - он тебе улыбнётся.
Он расскажет, что кровь горяча
в перламутровых капельках солнца -
эти капли уже не горчат.

И по жарким его откровеньям
ты отыщешь знакомый порог,
где огонь, разругавшийся с тенью,
лижет печь, как побитый зверёк.

Где по краю пуховой постели
голубая бежит кисея.
Где давно все глаза проглядели
пёс лохматый, сорока и я...

Палантин на замёрзших мирах
по-невольничьи клетчат.
Эта, в белом халате, зима
мои раны не лечит.
Точно время до первой звезды
и до крестного хода,
как монах исихаст свой язык
прикусило. Но кто-то...
кто-то взглядом далёким смотрел
на кольчужные окна.
И зимы наступательных стрел
рассыпались волокна.
Чуял оттепель рыжий паук
и зелёная муха.
Из естественных школьных наук
вспоминалась осьмуха.
Вспоминалось - ботинки дотла,
в кровь разбиты колени
и как мама всю ночь не спала,
и с мороза пельмени.
От каникул в станичной пыли
карамельная долька.
Двухколёсное детство вдали
замаячило...
Только
день был слизан коровой сухой
с бородой фараона.
А подушки пыхтели: - Отбой!
И ворочались сонно.

Ты живёшь за той горою, что на выпуклом рисунке
остриём пронзила небо и цепляет облака.
А вокруг меня трусцою ходят злые нибелунги.
День в трудах, а к ночи бьются в подкидного дурака.

Ты живёшь, не зная страха. У тебя сверчок за печкой,
роза чайная в кувшине и весна за четвергом.
Я который год рубаху шью для чёрных человечков,
из французского поплина, с кружевным воротником.

На часах пятнадцать сорок - время драпать из ковчега.
И спешит иголка с ниткой... Завершается стежок.
Окна пялятся без шторок . Но теория побега
превращается в улитку или дыма завиток...

Если б знал, как я мечтаю быть сверчком иль той же розой,
пальцы ласковые трогать не обломанным шипом.
Или где-то, ближе к маю, отгонять лихие грозы.
И вымаливать у Бога для себя такой же дом.

Жить бы нам с тобою рядом и ходить друг к другу в гости,
пить из чайного сервиза бархатистый аромат.
Но торчат в двери парадной заколоченные гвозди.
И несут по небу бризы не обстриженных ягнят...

А в прежнем укладе кастрюль и авосек
я был незатейлив и прост.
И рано цветы мои ветры уносят
венками на дальний погост.
Там Пушкин у Бруни такой карандашный -
рисуют графит и свинец.
И снова миры вавилонскою башней
брюхаты - приспичил конец!
Династия Габсбургов в пышном наряде
губу на Европу кривит.
Веласкес припудрил, Веласкес пригладил
инцеста разнузданный вид.
А в солнце Флоренции взгляд Боттичелли,
Мадонна с младенцем живым.
И сад обнимает тенями качели,
где запад цветёт голубым.
И шёпот вечерний - и ныне, и присно...
Толкутся тревожные сны.
Мне видится юнкером "бешеный" Бисмарк
со шрамом и в шлеме войны.

Абрис двора, как моя кулинарная книга,
бледен. Туман над Пехрой, что первач-самогон.
Зреет у мусорных баков к полудню интрига -
голуби биты спецназом горбатых ворон.
Вакуум, слитый в стеклянный, обветренный город,
граждан пакует в коробочки из кирпича.
Те же каракулю предпочитают норок,
щи со сметаною, с бледным тимьяном чай.
Рыжая морда не кажет свой нос из-за тучи.
Выбелен мир, точно юный "Амур" Фальконе.
Рифмы гнедые подхлёстываешь, мундштучишь,
нужные прячутся камушками на дне.
Снега; дождя; голубого, пушистого ине...
я запасала с лихвою в бумажный ковчег.
Как же «невыносимо горят на синем»
звёздные россыпи Альф Твоих и Омег!
Нет бы, как в детстве - «король, королевич, сапожник...»
Мама в шифоне и папа нисколько не строг.
Господи, я ведь всегда была осторожна,
просто позёмка слизала разметку дорог.

( канцона)

В крестах заря всходила над Клермоной -
чужой восток зажёг Гиперион!
И звались Крестоносцы мы отныне!
Вёл славный Готфрид всадников колонной,
турецкий сокрушая бастион!
Не лёгок путь по выжженной пустыне -
но Гроб Господень ждал в Иерусалиме!
О спины мусульман ломались стрелы,
когда земля на сотни вёрст горела.
А в Риме восседал Урбан второй*,
блаженнейший пред солнцем и луной!

«Так хочет Бог!» - твердили мы смиренно,
пугая лязгом рыцарских забрал,
сельджуков и арабских Фатимидов.
Умелые пробились в сюзерены,
а многих Ангел Тьмы к себе забрал,
швырнув на палаши волков-шиитов,
и дальше — на съедение термитов.
Чума и голод шли за нами следом -
для Готфрида постыдный страх неведом!
Был полон стрел египетский колчан,
но жаль - неуязвим для них Урбан!

Клермонского собора помнят своды
молебны за крестовые походы...
---------------------------------

Оголодав к утру туман, прикормленный на весях,
глотал этажный островок, дворовое нутро.
Но был не жаден при своём бубновом интересе -
отдал краюху мостовой и буковку метро.

А там людские косяки, касаясь плавниками
таких же сонных карасей, хрусталиками глаз
налево-право и в упор болезненно сверкали,
всем был понятен, как пятак, дорожный парафраз.

И всех их, тёпленьких, под нос вонзаясь нашатырно,
ждала на выходе весна и била наповал.
Силком затянутый восток, как голубок козырный
и трепыхался, и рыжел... и пёрышки сдувал.

И полынья за полыньёй - лежалая водица,
ни с коромысла, ни с лица, а с утомлённых плеч
земли, согнутой от снегов подковкою Уффици.
Сквозь наши души и сердца ей течь и течь, и течь...

Работал триммер, падала трава,
за пнём пищуха пряталась в крапиву.
И точно из цирюльни голова,
под ёжик обнажалась перспектива.
Мил трясогузке стриженый газон -
ей клювиком достать куда сподручней
мокрицу и червя. Теперь сезон!
Сезон любить грозу и май, и тучи,
и эту мошку, что попала в глаз!
- Не злись! Ведь мошкам, им хоть в пасть гиене!
Зато ночами ярок Волопас
на звёздной пашне в северном домене.

На дальний луг уже стрекозий взгляд
бросал июнь, волнуясь о погоде.
Ему на шаг... на дюйм нельзя назад -
в малине формируются соплодья!

Так скор и зыбок белой ночи сон,
что не дышу...
- Возьми себе мой воздух!
Весь горизонт рассветом искушён.
А слева, у пруда, взрослеют розы.

И меж лопаток на живую нить
душа примётана и так сподручно,
захочешь - миловать, а нет - казнить
холодным словом, клювиком колючим
её вытаскивать на божий свет,
драть по живому скобелем на лыко,
плести корзины, лапти, амулет...
а мне терпеть и кошечкой мурлыкать.
Нырять в путину солнечного дня,
как пангасиус в рукава Миконга.

Газон искрится, свежестью дразня,
и на столе от ссор пуста солонка.

Рондо

Пожухла пажить. Всё вольней бродяжить
лихим ветрам! И по полям куражить,
вгоняя в пашню семя сорняка.
То, в миг сгребя в охапку облака,
Посад холодным ливнем ошарашить,

то вырулить на новые вояжи!
Сорить листвой, валяя дурака!
Беда ли, что за кущей ивняка
пожухла пажить?

И кто той вольнице рискнёт втемяшить,
что не по чину пристрастились княжить?
Закатится сезонье мотылька,
и в лёд, как устрица, скользнёт река.
В пути Бураны! Только б их уважить -
пожухла пажить...

В обнимку с вечером брести
до полуночного вокзала.
И комкать прошлое в горсти,
и обернуться с полпути
в начало...

Там руки мамы целовать
и задавать отцу вопросы,
и воскресать, и умирать,
ложась в пуховую кровать -
невзрослой.

И у чинары под горой
бросать рюкзак в попутный ПАЗик.
И наблюдать, как дикий рой
пьёт чабреца хмельной настой
у пасек.

А после, с прытью кружевниц,
чапан бечёвкой подпоясать.
И ждать, как всполохи зарниц
погасит в космосе глазниц
неясыть.

К этому тексту - СТИМ
http://youtu.be/zUd8-br73Llist=UU1fV2v95VJTeI6ig2n14YTg

Ослепнуть... и читать наощупь
цвета и ломкость тонких линий,
и откровенье белых лилий,
что на кротов голодных ропщут.

Ослепнуть... и услышать ясно,
как ёкнет сердце пешехода,
переходящего на красный
под знак «тотальная свобода».

Ослепнуть и не видеть вовсе,
как даль заглатывает поезд
там, где за насыпью по пояс
травы набухшие колосья.

Ослепнуть. И за дымкой синей,
как по наитию — по рельсам,
шагнуть туда, где вмёрзли гнейсы
в твои не прожитые зимы.

И стыть мазкам коротким между
тобой и мной.
Я неумело
макала кисти - вышел белым
к костру не собранный валежник.

И в склянки выплаканных окон
пролились чистые белила,
чтоб вьюга белая скулила
так одиноко...одиноко...

СТИМ на эти стихи -
http://www.youtube.com/watch?v=W8pUuNa-Xas

Качаются от ветра города,
столбы, деревья, брошенные гнёзда,
прогорклое урочище пруда
с кусочком хлеба, что был уткам роздан.
И кормится с ладони сентября
король теней, армаду собирая.
Кукушки сонно в часиках трындят,
но ты, ещё по-летнему живая,
в объятья улиц убегаешь днём,
а ночь... а ночь не оставляет шанса
стать до утра адамовым ребром,
иль черепком отколотым фаянса
слепой луны. И стёрты навсегда,
как сапоги германских пехотинцев,
столбы, деревья, гнёзда, города
и птицы след подушечкой мизинца.
За утомлённой впалостью окон
линует дождь трамвайные вагоны.
Уже вгрызается со всех сторон
янтарный клык в любимый твой, зелёный.
И замедляет сердце свой разбег
до спелости неспешной ежевики -
по ягодке. И наступивший век,
как подворотня немощно-безликий.

Из пыльных тюфяков выходит моль
в жилетке выгрызать грудную клетку.
Копируешь и носишь эту боль,
и кутаешься в мягкие объедки.
Так греется предзимья нагота
туманами Нагатинской подковы.
Но бьёт озноб от носа до хвоста
троллейбусы в Филях и на Садовой.
Дрожат головки белых орхидей
и белых лилий, и всего, что бело
в цветочных магазинах «Амадей».
А запад вечер смешивает смело
с неукротимо хлынувшим дождём,
и старый зонт уже готов на подвиг.
Куда бы веселей идти вдвоём
поодаль настороженно и...подле.
Смотреть, как мокнет сумерек чадра
под фонарём, с прищуром инородца.
И знать - упрёк, что вышел из вчера,
до завтрашнего дня не доберётся.

Я улицу свою ищу по трещинкам домов,
по тепловозному гудку товарного состава,
по загорелым тополям — их вдвое больше стало.
Мужали кроны без меня на линии ветров.

Я в белый город захожу, но тот не узнаёт
мои шаги и угольки дымящегося взгляда.
Чайханщик полнит пиалу, и льётся водопадом
густая влага с чабрецом, не попадая в рот,

на старый, выцветший топчан с подушками в рядок.
Усуль* раскачивает ритм в червлёных кольцах дойры.
Афганец** разметает пыль пылающий и вздорный -
диктуя век иной, глядишь... увязнул коготок...

Линуют памяти мелки расплавленный асфальт,
по сотам классиков гульба и патока каникул.
Ферганским ситцем по спине скользящая туника.
А на вступительных, в жару, в коленках es wird kalt.

Инжирной косточкой пророс на крепдешине лет
седой восток — ни дать, ни взять, смоковница из фиги.
В овечьих валенках зимой мне видятся ичиги***,
и зря свистит скворец - опять он майной**** перепет.

Всё ярче родимые пятна,
всё глубже весною дышу.
Пригнувшись, зима на попятный...
застенчиво, робко, невнятно
петляет подобно ужу.
Снопами почившего сена
и хворостом старой ольхи
рисована прошлого сцена.
Считает височная вена
сокрытые снегом грехи.
И гнётся косая фрамуга
под отблеск рассветного Ра,
что бродит заезженным кругом...
Из гнёзд муравьиного юга
сбиваются в стайки ветра
и гуси, и утки и птахи
диковинных всяких пород.
На волю, из белой рубахи,
роняя и охи, и ахи,
земля потихоньку встаёт.
И нет в её взгляде упрёка,
одна лишь озёрная синь.
Поведает, как одиноко
три месяца долгих - три срока
пила карантинную стынь.
Обмякший сугроб под ногами
свернётся, как рваный пельмень.
И вскоре на Жиздре, на Каме
заплещет гроза плавниками,
и радугу выловит день.

Гроза кралась, неспешно закипая,
глотая разом тот и этот свет.
Мелиса и фиалка луговая
в одном дыханье множили букет.

Притихла явь и шороха не слышно.
Прервался щебет пёстрого щегла.
А кавалькада туч, в мундирах пышных,
единым фронтом по небу плыла.

И в плен брала глухие километры.
Контужены овраги и поля.
А я вязала клетчатые гетры,
и пёс дрожал под лавкою скуля.

Прогноз не врал. Предсказанным ненастьем
был опрокинут навзничь небосвод.
Я донимала: "Что ж такое счастье?"
Ты, не моргнув: "Беда наоборот".

Околицу секли тугие стрелы.
На линии огня дремавший сад.
В камине дров охапка прогорела.
Гром шастал по селу - вперёд, назад.

И что за прок в такой небесной взбучке?
Огня на ветер пущен арсенал.
Мы знали точно, что грозе наскучит
нас изводить. Истошно кот орал.

А майский дождь, омыв земли ладони,
чертил над полем радуги виток.
Гроза, за вечным призраком в погоне,
слабея, отступала на восток.

Вечер выжал закат апельсином
в безмятежность озёрных зеркал.
Спины гнули, как старые джины,
выступы скал.

Сумрак кокон раскручивал влажный,
пали гроздьями росы в камыш.
С темью месяца билась отважно
белая мышь.

Кто-то щедро засеял песками,
берега - впору строить дворцы!
И легко становились годами
дней близнецы.

По лощинам морщинистым чинно
плыл клубами лебяжий туман,
словно ночь подбивала овчиной
старый кафтан.

Я перо в тишину обмакнула,
я пыталась склонять падежи.
Но уже расплескала Урсула
снов миражи...

Вы не цельте в меня ваши стрелы,
автострады, колонны, мосты!
С вереницей ветров оголтелых
перейду я сегодня на «ты»!
Пусть резвятся! Мне люб и отраден
их весёлый, бодрящий разбег,
что по ленточкам пойменных впадин
гонит гребни порожистых рек.
Не маните меня, мостовые,
чистотою ухоженных плит!
Мне сегодня, быть может, впервые
непригляден ваш чопорный вид.
По дорогам распутицы вязкой
забреду в камышовую глушь,
где, как бусинки, светятся глазки
любопытных озёрных квакуш.
Не дразните, витрины, афиши,
кабаки, коньяки, векселя.
Я сегодня от вас не завишу,
ни от войн, ни от курса рубля.
Я в плену у берёзовых почек,
у гнёзда закопчённых грачей,
у бугра, где извилистый почерк
исправляет отважный ручей.
И у шёлковых солнечных нитей,
что плетут паутину в колках.
Не браните меня, не гоните,
лес и пустошь, лощина, река!
Улыбнитесь мне, тёплые пашни,
где мозоли не прячет земля.
Из расплющенных будней вчерашних
навсегда заберите меня.

Шлёпали тапки, ворчали полы,
дверь на балкон норовила прихлопнуть.
Падали звёзды из млечной золы,
дактилем падали, четырёхстопным.
Слово за словом - такая игра
в кукольной, пухлой, тряпичной каморке.
Здесь ты однажды меня нарекла
трепетной лунною заводью Лорки.
Щёки к Успению вздула луна.
Август хранили два Спаса. Мы с ними
были похожи - ты мёдом полна,
я, как ранет, дожидался, кто снимет
с ветки картинной и бросит в траву,
в клевер, полынь, отрывную свободу -
к мышкам, улиткам...
Вздыхал наяву
сон твой, ко мне повернувшись исподом
и не суля никаких перемен.
Да и к чему: всё, похоже, неплохо.
То-то - похоже...
По ящеркам вен
пульс разбегался и медленно глохнул.
Даже твой сон был сильнее меня,
только уже в половине шестого
кисла молочных туманов стряпня
и наливалось свечением слово.
Меж пустырями, где жухла полынь,
шлёпал рассвет полусонный и шаткий.
Не без причины ворчали полы -
стоптаны за ночь последние тапки.

Сердце присутствие обозначает,
всё докучает бешеным ритмом.
Жмутся вдоль изгороди молочаи
цвета печали. В чреве графитном
бредит луна от собачьего воя,
темень глотая ртом пересохшим.
К югу дорога усыпана хвоей,
катится под гору плач по усопшим.
Помнится: ленточки в косы вплетаем,
в ситец китайский рядим сестрёнку.
В гроздьях сиреневых первое мая,
новых сандалий трут перепонки.
Мама всё ищет, куда положила
зонтик...Хохочем...Выходим из дома.
Корни чинары, как времени жилы
тянутся поверху - по серозёму.
Память сгребает потухшие угли -
солнечный город, запах арбуза,
лето тягучее с профилем смуглым...
Господи, память — что за обуза!
Вычеркнуть, вытравить с глобусов тучных
улицу детства, скомкать в корзину.
Душная полночь, прямо из тучи
падают капли валокордина.

Ветрено... как ветрено...
словно казнено,
дерево гнёт ветви на
крышу
маленького домика,
где веретено
напевает гномикам.
Слышу...

Смятые чинарики
с девичьим плющом
прорастают в старенький
дворик.
Забежишь по случаю,
спросишь ни о чём,
да ответ получится
горек.

Август паутинкою
за ворота прочь,
день осколком дзинькает
следом.
Сны летят, горошины,
удержать невмочь.
Лунной медью скошено
лето.

С новыми древлянами
развожу костры,
лажу черепяную
крышу.
Кто-то за околицей
жалится навзрыд -
это лето молится,
слышу...

Выносит Тибр на берег близнецов,
активен камбий, трудится кольцо
смоковницы, и молоко не кисло
в сосцах волчицы. Топчется пастух,
жена при нём из эдаких простух.
Да что о них, когда разнятся числа -
у Ромула в пернатых перевес.
А тут тебе не Катна, не Эфес.
Бери левей и градусами выше.
...А знаешь, нравы нынче, что и встарь -
один убит, другой братишка - царь.
И город - вот он - примеряет крыши
и меч куёт, но ты покуда мал.
И в Тарсе Митра*- культовый Баал**.
Ты шьёшь палатки, сторожишь одежды
убийц. Но небо держит про запас
"почтовую оказию" в Дамаск,
и свет слепит, и намечает между
тобой и прошлым свой водораздел...

Для евхаристии сажает винодел
лозу в песок. И кровь густа в потире.
С тех пор волчицы прячутся в лесах,
Садовый холм жуёт корнями прах,
и близнецы не плавают по Тибру.
-------------

Я улыбнусь прохожему - зима!..
Из-под ботинок битого фарфора
стеклянный хруст. А дома кутерьма,
нарядность алых бус, и разговоры...

И серпантин по ёлочным ветвям,
как в том щемящем, плюшевом «далёко»,
сорвётся ниц. Поманит к букварям -
от загнутых страниц и до истока.

До тех корней, где пешая верста
сведёт к избе с оконцами на запад.
Вплетёт в стежок расшитого холста
прабабушкин клубок и детства запах.

И ремесло, которое в крови,
распишет зиму крестиком и гладью.
На занавесках будут снегири
и русый печенег со всею ратью.

И от сермяжной дедовой сохи,
вонзившей зубья в снежные заносы,
родятся запоздалые стихи
ответом на дурацкие вопросы.

Стеклянный лоск - медовая глазурь.
Ты взглядом провожаешь стрекозу.
Из прошлого /гранёного фасета/
выхватывая звенья - то и это,
разглаживаешь крылышки словам,
но лишь коснётся их листок едва -
вмиг улетают, тают, словно детство,
на стрекозу тебе не наглядеться.
-Переведи же взгляд в траву, живей!
Там тащит спелый колос муравей.
Такое созерцание подкожно.
Оно найдёт в плетении рогожи
пещерный силуэт пчелиных сот.
А ты опять грустишь, что не спасёт
ни пиршество, ни царственность июля
в медовых кущах стрекозу.
Твою ли?..

Март - измятый весны черновик
в жирных кляксах; поджарых сороках;
притаившихся грозах в блокноте твоём на полях.
До деревни идёшь напрямик
мимо кузни и старого ДОКа.
Пёс бродячий гоняет сорок и рычит вгорячах.

Вяжет пойму Киржач рукавом,
и шуга на излучине сбилась.
По высокой воде утопающих вётел не счесть.
На окраине брошенный дом -
наготою срамятся стропила,
будто спёкшейся кровью торочена ржавая жесть.

Там, над лугом, прозрачную синь
пустельга сизокрылым аршином
теребит и нечаянно память твою покачнёт.
Только рядом уже голосит,
резанув хрипотцой петушиной,
забияка орловских кровей, годовалый Нефёд.

Ну а дальше - глаза хоть закрой -
каждый шаг наизусть, как молитва,
что ночами, таясь, повторял.
А тогда, на Покров,
лязгнув хилым замком, за тобой
заскрипела натужно калитка,
и мотор у попутки усталой не сдерживал рёв.

Вот и дом, и крыльцо, но никто
не прищурится вполоборота,
как, поймавший тебя с папироской, улыбчивый дед.
С мужиками садишься рядком,
поминаешь...
И строчки блокнота
не вмещают, измятый в кармане, обратный билет.

Вот белый снег. Он, кажется, не бел.
Он, как бельмо, изрядно надоел.
Горбами крепко врос и въелся в город.
Сугробы нежат сытые бока,
их ни кнутом, ни пряником пока
не сдвинуть, как династию Тюдоров.

Беру рюкзак, причёску изменив,
иду проспектом - воздух говорлив,
и заглушают «Мурку» «Мураками».
Сосульки мелким дребезгом звенят,
где скоморохи пляшут невпопад
с рекламными зелёными флажками.

Мой город — тёртый временем, калач.
Над ним хоть слёзы лей, хоть раскулачь,
хоть разбери живьём на табуретки!
Его банкиры треплют за грудки,
а он с другого берега реки
упрямо машет треснувшею веткой.

Подставить бы ему своё плечо
и так молчать, обнявшись, ни о чём,
смотреть, как в двери сводчатого храма
идут к обедне наши старики -
им сто веков повадно и с руки
молиться за святого и за Хама.

А март баклуши бьёт на полпути.
Весне осталось реку перейти,
проплыть ручьями, вытряхнуть долины
из летаргий медвежьих. Ну, а там -
и верба, и гроза, и птичий гам,
и жизни этой меньше половины...