В рабочий день я взял себе отгул:
сидел -- как пёс — ни шороха ни звука,
и вот услышал — вверх ко мне бегут
шаги, в подъезде слышен голос внука;
на завтрак --- каша, кофе, бутерброд
и тождество мечтаний разговорных;
из-за стола улыбчивый, проворный
шагнул ко мне (пора идти в поход).

Я взял рюкзак, сложил туда мелки
ещё чего-то — вышли: музыкально...
Из поднебесья. Птицы. Затихая.
Кричат, и падают, взмывают — столь легки,
что было странно медленно идти,
а не метаться по небу стрижами...
Чуть торопясь — считали до пяти
и небом парка «кто скорей» бежали.

Навстречу нам — спортивный городок .
Его мы не шагами покоряли.
Напротив, что живой электроток —
скользили низом, боком, косо, прямо.
Но утомились от шальных идей,
и тождества случайных проявлений:
Я отдыхал — на лавочке сидел,
а он дремал на сомкнутых коленях.

Мы возвращались рынком, вот искус:
томаты, хрен, чеснок, аджика злая;
среди других — размером выделяясь
На нас глядел особенный арбуз.
Он был как мы — вне пафоса и лжи
бесценный, полосатый и безшеий.
Он словно бы не тут, а где-то жил
вне времени. Чудесны притяженья
трёх глоток ожидающих надрез
и липких пальцев розовую слякоть.
Арбуз сказал нам радостное «тресь»
дозволив пожирать — святую мякоть.
О этот день!
Я право не солгу,
Когда скажу — есть время для поступков
( в рабочий день я выпросил отгул,
ходил в поход, кормил арбузом — внука).

О, как внезапно кончился диван... (Владимир Вишневский)

Вполголоса трудяга телевизор
ворчал о том, как жить и нам, и вам.
Был вечер, в полумраке бились близко
два пульса в унисон, скрипел диван.

Грозила пастью шкура под ногами.
Мерцал углями вкрадчиво камин.
Решётка, тени, стынущие камни,
в фужерах не вино - гемоглабин.

Да здравствует блаженство многоточий,
которые - неспящим продлевать.
Болтает телевизор. Как-то ночью.
И столь внезапно. Кончился. Диван.

Напомните, а что я с Вами делал... (Владимир Вишневский)

Скрипучий ставень стонет на ветру
застенчиво просительно и тонко.
В заброшенной деревне поутру
мне слышен смех счастливого ребёнка.
Я с ним в какой-то степени в родстве.
Ему вольготно ласково и дивно.
Он видит наступающий рассвет.
Шагающий туманною равниной.
Из-за стола - стремглав, вдогон: - Я сыт!
Трава примята, я вприпрыжку - следом:
догнать, канючить лишь бы покосить,
перехитрить неласкового деда.
В клубах тумана тёплый детский бог
неторопливо, ласково, огромно
являет части - рыже белый бок
и рог, и вымя утренней коровы.
Из птичьих неподсудных дальних сфер
кричат стрижи собой чертя неровно
клубы тумана, руки ловит зверь
и тычется в ладони ждущей мордой.
Заброшенный колодец, чёрный сруб,
а сверху свет пронзительный и белый.
Скрипучий ставень стонет на ветру -
ребёнком безутешным.
- Что я сделал?!

Июльскою панорамой его на себя надеть.
Стать ширящейся улыбкой, на миг, и сфоткать.
Спустя много лет, предательски хриплой глоткой
бессильно прокаркать: - Наверно - мой самый лучший день.
Железно-резиново ускоряясь вперёд лететь.
Быть тенью полей - гораздо быстрее бабочек.
Лобастой машиною, что живые лампочки,
ловить всплески крыльев
и охру
порванных лёгких тел.
Чтоб вылететь за пределы шоссе на простор облаков,
и там друг у друга мгновенье похИтив
охнуть.
На панораме июля - две точки граффИти -
итог таков:
нам так хорошо (июльская фотка)

Второпях не пристало срывать халат,
лезть руками за малый "сестричкин" вырез:
- Доктор, доктор, - опомнившись позвала.
Посмотрите, мальчишка на крышу вылез.

Утром доктор, уставив на солнце взгяд.
Переставши любовью взахлёб питаться -
медсестричке негромко : - Оденься, ххххь,
и проверь-ка мальчишку. Так может статься -
он из тех, кому крыши ночной изгиб -
путь наверх. Под луною упасть несложно.
Всяк лунатик, проснувшись, тотчас погиб.
Если он почитатель лимонной кожи.

Он из тех, кто проснулся: свирели звук
восхищает, мурашки бегут по коже,
лунный лучик, небесный чудной лизун,
вдоль постели идёт что ночной прохожий;
он садится, сверчок от сверчащих губ
убирает хитина худую дудку,
по дорожке карнизов, лучей, секунд
безрассудно счастливым не скучно будет.

Он не тот, он по небу не прочь брести,
не из тех от микстуры в постелях спящих.
Из окна он в палату скользнёт к шести.
Лёгким телом не в койку - луною в ящик.

Вы не видели ночью парящего города?
Тот, кто жив ничего, никогда не увидит.
Знайте, выполнен он из кристального, горного
хрусталя фантастичного. Вкрадчивых гидов
вам не будет — нелепы людей суеверия.
Птиц в окошко не будет (ни снов ни предчувствий)
Там, в парящей, чудесной, воздушной империи
облака — словно крылья. Закатами тусклыми
пробирается город мечты над обидами,
над дворами, домами, над зряшною вольницей.
Очень жалко друзья что вы город не видели.
Не звонили в небесные звонкие звонницы.

Вы не видели ночью парящего города?
Веселитесь друзья! Жизнь за вход — слишком дорого!

По полям с пшенично-рыжей коркой, по лугам напившимся росою.
Скачет к неизведанному робко. Юно, жеребячьи-невесомо.
Ковыряя сбитые колени. Яблоки воруя по соседству.
Тайно с бочки пробуя соленья тощее, не купленное детство.

Громыхали сказочные грозы. Небо было ясным и веселым.
Тучи вытирала словно слезы, мама, чистым выцветшим подолом.
Не знаком я с долей арестантской. Танком не чертил поля под Минском.
Точку ноль планеты Азиатской покоряю безработным скифом .

Память, заусенцем осторожным задевает прошлое усердно
То косой махнет перед окошком, то целует ласково предсердье:

вдалеке закат в туманах гасит добрая, седая кобылица,
выпуская из озерных пасек снов по-детски сладких вереницы.
Все как прежде - небо, ветер свежий, сверху - непременные Стожары.
Я такой же ветреный и нежный, только чуть рассудочней...Пожалуй.

Вот бабочка – её усы поникли,
и хоботок поджат что рот старушки.
Возможно ей мечтается о лучшем?
Июньский день очередных каникул,
цветы, поляна, летний детский лагерь.
Легко и сладостно, привольно и уютно
в жаровне неба тень свою баюкать.
Горнист, шеренги, высь. Над спящим флагом:

слепяще, золотисто и блаженно;
слетаться, разлетаться превращаясь
в двойное непрерывное движенье.
Она и он – вне времени. Миг счастья

сменил пыльцу телесную на иней.
Окончен день – прошёл, не сохранился.
Но что это? Ей слышен звонкий,чистый,
повисший между окон в полдень зимний.
Тревожащий собой, невероятный,
зов детских голосов, веселья, смеха –
горн златогласый полнит небыль эхом
(воспоминания, торжественные клятвы)

Она и он – две галочки - металла:
тела хрупки, пыльцой им – колкий иней;
цветы, поляна, детский лагерь, небом синим.
Над спящим флагом. Бабочки. Летают.

Кузнечик был зелёный, как стручок
от молодого сочного гороха.
Запрыгнул на окно и я, оглохнув,
трещотку за скрипучее плечо
одернул: - Сударь, как - вас понимать?
Не кажется ли вам что - слишком просто?
Скрипя вовсю, на утренних подмостках -
терять талант брюшка что – семена?!

Он рассмеялся, дёрнул головой:
- Пойдём дружище?! В две зелёных рыбы
из моря льна привольно станем прыгать.
До неба. Пусть яичный поплавок
уносит вдаль весенняя река.
Пусть - вытащит - за скачущие плечи
седой рыбак: в закат, в апрельский вечер;
усталость ног устанет упрекать -
излишней торопливостью прыжков;
по-доброму, по-свойски полусонно -
луна протянет руку благосклонно,
маня призывно, странно и грешно
прибоем духовитых спящих трав,
подзвёздным ветром полным чудной фальши;
и не беря в расчет - что будет дальше
шептать тревожно - станет до утра...

Как сон, как помраченье, как итог -
цыпленок солнца - словно неба всполох.
Свежо, и послевкусие гороха -
Кузнечик-утро ускакать готов.

из цикла "по следам МПК"

1

Мне не спалось: был зуд и жар, нависший месяц беспокоил,
холодным, молочайным соком сочилось небо; был пожар.
Он не дымил, он был - как вор, как дурнота перед мигренью.
Сквозь занавески, страшной тенью, - вползал в открытое окно.

Мой сон он походя забрал. Заворожил дурацким нимбом.
Взамен - подал - чуть серебра, приправленного цианидом.

Силен небесный чародей. Я говорил его стихами.
Миндальным дымом задыхался. Я делал все - что он хотел:
стоял так, словно - истукан, отравленный бесплотной пылью;
был воплощеньем комариным, а он камлал, не отступал.

Благословенна простота алхимии живого тела.
Сок молочая "кап- кап-кап". Тля комариная взлетела.

2

Полночный мир хранит любовь, -
Любимая навряд ли знает
Чей хоботок ее пронзает.
- О - милая! Подай мне - кровь!
Невежество земных стихий
Забудется, мы, дети тайны.
В ночи неистово летаем.
Поем и говорим стихи...
Бедра божественный овал...
Пожалуй здесь я и присяду.
Визжу "люблю", твержу - присягой,
а хобот тщится - целовать...

3

Полночный месяц ликовал - был чуден, зорок и назойлив.
Мне не спалось. Звенел веселый голодный маленький комар.

Мне нужен был уют и сон, и под щекой тепло подушки.
А он, бродяга завидущий, не унимал свой голосок.

Ночным кошмаром недотрог он лапкой лез под одеяло,
и крыльями, как опахалом, - обмахивал мое бедро.

Я натерпелась от нытья невидимой бесстыжей глотки.
Хотелось выследить и хлопнуть. Теперь ли время забытья?

Я выворачивала рот и повторяла, комариный,
чудной язык. Я говорила: - Дурной злокозненный народ,
зачем вы ночью столь легки?! Почто мягчайшей жданной шалью
Мой сон меня не посещает. Души Вас сотня аллергий!

Ваш брат бесплотен, он лишен телес, достоинств и морали.
Полоть - вас частым гребешком и на контральто вам орать бы!

А за окошком ловелас глядел насмешливо из тучи.
Комар язвил, шалил и мучил удачно спрятавшись от глаз.

Растраченный впустую сон был рядом, тут как тут, я - знала,
что он парит над одеялом незрим, неведом, невесом.

Дремлет тайга вековым потаённым сном.
Дом пятистенок - могильником на опушке:
Рухнула крыша, не - окна - провал лесной,
Дверь на одной петле стоном зовёт натужно.

Танк раскалён, командир отряхнул огонь:
- Падлы, не ждите! Живое - сгорит не сразу!
Стоп! Остановка! Осколочный! - кулаком
бьёт по огню гермошлема.
- Вот ХХя зараза!
Выстрел! Вперёд! По окопу! Дави иху мать!!!
Жми экипаж! Доживём! Будем жить по-советски!
Сядем и выпьем. Я каждому. Пожимать.
Руку геройскую буду вперё(оОО)д я отец Вам!

Смертной охотой бросает в кусты собак...
Рваная шкура - котёл закипающей меди...
Терпит в себе огонь, хозяином, не слабак -
Загнанный зверь. Не встречайся в тайге с медведем.

Есть на вершине исхода забот, миров
Тот самый, который танкиста знал и помнил,
Вместо приветствия принял комбез с дырой
Шкурой медвежьей: - Что брат?! Живи, по новой?!

В небе ночном командиром сегодня Марс.
Ветром на прочность, испытывая окошки, -
Странное воет:
- Я помню, я мщу за Вас!, -
Дремлет в кровати, сиделкой, больничная кошка,
Спит медсестра - два локтя, канцелярский стол,
лампа (сто ватт) и рассыпанные бумаги;
А у окна - незрячий в глазах - восторг...
- Длинную, пулеметчик, представлю к "Отваге"!

2017 г.

Январский ветер, морозно, над белым — синее:
скрипуч, игрист слепящий наст до непосильного
подъема век, прищура глаз некрепкого,
на белом поле — чуждый, рыже-фиолетовый
листочек банковский, печатаный на принтере,
январским городом забытый и отринутый.

А мимо — шорох — бестелесными растяпами
скользят поджарые, едва касаясь лапами
"шурх-сшу, шурх-сшу" сугроб, прыжок над ямами
летит зеленоглазый волчий строй растянутый:
банкир и хищники — счастливые товарищи,
бежит волчица впереди, он замыкающим...

Вперёд, под снега скрип, ведёт строй сука щенная, —
он позади матёр и большелоб, забыв о чековой,
ненужной книжке. Шесть нолей, вспорхнув, оскалились...
След в след шурх-сшу шурсх-шу — чудная девальвация.

Ничего, никого время медленно капает вниз.
Как вода из закрытого некогда медного крана.
Виснет каплей, блестит отраженьем живой панорамы.
Тишина, пыль повисла бессильно, не падая, дизззззззз...

Старомодным не здешним визжаще-просящим звонком.
Время вспорото брюхом, таинственной, сказочной рыбой.
Что за дверью? Записка в стеклянной бутылке о том.
Что пираты припрятали клад на далёких Карибах?!

А быть может - Наташа из пятого дома бежит.
Озадачит с порога ненужным домашним заданьем.
А возможно за дверью - таинственный точит ножи.
Криком полнить подъезд не случившейся вовремя маме

Может быть там в пальтишке и шляпке стоит тишина?
Стетоскоп с саквояжа - ладонь на горячечный лобик.
- Приуныли мой мальчик?! Ну полно вам, право же полно!
Осмотрев, на рецепт станет буквы одна за другой пришивать:

вниз игла, вверх игла из чернильницы не
проливайки
будет мерно тянуть фиолета волшебную нить.
А за таинством букв станет кот, возлежав на диване.
Наблюдать узким глазом - второй на щегла - "фьить да фьить"

Время каплей воды из зелёного, старого крана.
Не спешит и как будто застыло. Звонок. Раз, два, три.
Шлёп. Упало мгновенье торжественно гулко и странно.
Тишина. Краном мается капля. Мурлыка охрип.

Был сон, он пророчил ему беду.
Увидел. Проснулся. И с горя запил.

Иваныч опять нагрубил коту:
толкнул, обозвал и услышал сзади
стенает чуть слышимым голоском
ещё не увидевший
свет
младенец,
на Бога всевидящего
надеясь.
Судьба приготовила гороскоп
немного иной.

Май пришёл опять.
Второе, и столько вокруг акаций...

Весна отыграла свой ход на пять
и кто-то родился, как может статься.

Иваныч - пожарник какой-то ляд.
А что там тушить, выносить бы надо...

Поможет ему ото сна петля -
такой гороскоп - шаг шагнуть до ада.

Из цикла "май милосердный"

В детской больнице отрадно бессоннице.
Боль высыхает от крика, бессильная:

простынь, подушка с печатью казённою,
плачет малыш; одеяло простирано;

а на посту — медсестра разомлевшая,
ей — разнарядка с утра — демонстрация

(бегала, бегала, шло бы всё к лешему!
Скоро таблетки, уколы, прибраться бы,

быстро завиться, крикливо колоннами
двигаться мимо районного "зимнего",

чувствовать стадо тревожно-огромное,
думать, молчать, а кричать не обидное;
ей бы зарплату — чуть-чуть поприличнее,
ей бы чуть веры — не страшно слыть дурою,
ей бы для счастья — мальчишку обычного,
и навсегда позабыть бы о куреве)...

Тяжко прилипла мужская затрещина —
врач проходил, бросил гулкое, должное.
Мол, на посту медсестра ты, — не женщина,
глянь поутру безнадёжного, — пролежни.
В детской больнице тревожно от курева, —
жалкой кроватью волшебница шефствует.
Утром сестрички смеются — мол дура-то —
деток малЫх лечит словом Божественным.

Утром народ майской площадью сердится.
Солнце и флаги — кругом — всё нарядное.
Дура. Счастливая. Нам. Разнарядкою.
Послана свыше сестрой милосердною.

Из цикла "май милосердный"

Десантником служит любимый сын
у Марьи Иваннны в Советской армии.
Есть повод бояться, молить, грустить:

молчит Кандагар, всё идёт по-старому.

- Вот так целый день у окна сидеть, -
чуть слышно шепнула кассирша новая:
- Девчонки, навряд ли она в себе.

Терпеть на коленях кота почтового...

И шёпот малёванных красным ртов...
Трёхпёрстно крестить за окном прохожего -
по силам Ивановне...Разве - кто...

О здравии ныне живых, у Боженьки...

По-свойски, по-доброму попросив...
На лоб сдвинет шапку чудную зимнюю?
Не нынче, так завтра вернётся сын...

Четыре десятка годочков мИнуло...

На почте со скрипом открыта дверь:
- Обед выходите, - и это правильно,
всё так, но когда сын пришлёт ответ, -
что делать блаженной-то,
Марь Ивановне?!

обожаю тебя, у тебя обогреться бы.
Стать сухим и белёсым как спящая моль.
Раствориться в белилах невзрачного Вейсберга
На тебе, у тебя, над твоей головой.
Неуверенный голос как взятку протягивать
В три десятка серебряных трусящих ля.
Где укрыться тебе от хотящего дьявола
Что способен снега до земли оголять?!
И прощать, и любить, и расчёсывать прядями
До манящей и тёплой сухой белизны,
Водопады волос; и незримо, украдкою
Посещать истомлённые, женские сны.

Ты чуешь южный ветер в голове?
Тебя капелью солнечной не пролило?
А если — так, апрельский человек, —
езжай в поля на рыжем мотороллере:

крути педали солнечных свечей,
давай искру, не думай о последствиях.
Чади мотором солнечных лучей,
ты и светило — чудо несусветное,

Ломайте дружно старый, чёрный лёд,
водою талой по ручьям бесчинствуйте.
Вы избраны и каждый окрылён,
навряд ли календарь тому причиною.

Спешите небом в дальний, летний гром,
размытый васильково-бледным колером,
до снежных снов и ледяных ветров —
первоапрельским чудным мотороллером.

Единственной и неповторимой посвящается




Есть пара лет и я пока не стар,
а вы?! А вы - почти что Жанна Д`Арк.
Вы где-то пропадаете походами,
а я любуюсь женскими походками...
Мне изредка вручаете медаль,
но я вас не люблю, нет-нет, едва ль!
Такая ситуация обидная
не может быть, - неслыханно, невиданно!
О мой кумир, я здесь, я ваш отряд
скажите - я шагну в любую бездну,
как молодой пройду по звону лезвий...
Я вас боготворю должно быть зря...

под утро постучала тихо в дверь,
нависла угловато против света,
мгновение вверх брошенной монетой
непрочно ограждало от потерь;
упрямство нынче было не в цене
без права возразить, себя лишенный,
не в силах заглянуть внутрь капюшона -
на кухню пригласил, окоченев...

дрожа рукой - лил в чашки жгучий чай,
что жидкую смолу живых деревьев,
душистым паром исходило время
предпочитая будущим молчать;
окном ходил печальный парадокс,
заглядывал, стучался сотней капель,
и словно утерявший близких плакал
бессонный дождь осенних похорон...

горела хладно мертвая свеча,
металось птицей вкруг - воображенье,
в глухих углах проснулся кто-то древний,
я рот раскрыл для крика но молчал.

ужасен алхимический процесс
по рокировке душ, с заменой тела,
убитой птицей ледяной постели
костляв был ангел с зеленцой в лице.
когда-то - та - любила шоколад...
как мы друг с друга бережно снимали
пыльцу одеждой и над простынями -
что мотыльки парили, а пока...

я свет включил и, стоя меж дверьми,
терял слова страдательно и криво:
- Эй вы, гражданка, уходите с миром!
И поскорее дьявол - побери!, -
шагнула прочь откинув балахон,
светлела прядь, от сна припухли губы,
навстречь - толпа ворон спешит ликуя
над милой непокрытой головой...

закрыта тема, страшный ржавый ключ
топорщит книгу осень безвозвратна,
окончено - судьбой - повествованье,
сказ скорых букв - концом явил петлю

Опубликовано: 25/10/15, 12:30 | Свидетельство о публикации № 69-25/10/15-22086 | Просмотров: 924 | Комментариев: 11

Дрожащий голос, чувственная дрожь:
Пройдет и это - чуть, и тонким телом
в ночной рубашке ты пойдешь под нож, -
устала, настрадалась, изболела.

Всего лишь день и ночь, тебе к восьми,
пусть горло сохнет, пусть тревожит кашель.
Молчи у образов, ложись, усни
и будет сон торжественный и важный:
сосульки с крыш висят что нотный ряд,
снежинкою, под звуки ксилофона,
летаешь небом - третье декабря -
торжественно, и солнечно, не больно;
от поля и до неба - бледный столб -
мороз по насту солнцесветьем рыщет;
равнины Богом поданный листок
исчеркан строчкой быстрою по-птичьи.

В углу лампадка чуть жива чадит.
Уходит наше время понемногу.
Притихла, у окна сижу один.
Пусть будет так, как то угодно Богу:
под тонким полотном - святая жизнь,
постель и печь, окошко запотело;
уснула, день второй, метельно, темень...
Мне кажется, что время не спешит.

Посвящается нашим друзьям, и до времени ушедшим: бедной девочке, розыскникам В. Рахманову, В.Мешкову, А. Мешкову, С.Бурлакову, С. Булыгину, Н. Черкесову, И.Шепелеву, гвардии капитану, орденоносцу Федорову Лёхе , Ю.Ионову

А в розыск, сестрёнка, попал я по случаю.
Чуть вспомнишь бывает и вмиг перекрестишься.
Три года в "убойном" и баста! везунчиком,
майором ушёл в тридцать девять на пенсию.

Я раньше не баловал тело врачишками,
мужская фортуна мной правильно ведала,
под Богом и чёртом ходил, что и вышло то...
Упал в ноябре - заниматься мной некому!

Расстался любовно с детишками, жёнами,
отдал им квартиру, помог алиментами
и так без расписок даю... Обожжённая,
пришла как-то ночью. До срока - отпетая

давно не являлась и надо ж - событие!
Пошто и зачем и как - можно без повода?
Зарытая в землю безвинно убитая
чуть слышно шепнула: "Зима нынче долгая.
Аукнул ты ранее, вот и откликнулось,
убийцу нашёл и привёл, ведал розыском.
Спасибо, майор, прикажи смерти, выкуси!..
Ты можешь, а помнишь, как - мог в девяностые?!"

В палате светло, пахнет свежестью, шёпотом
старик доверяет покойнице лучшее,
он бредит - сиделкой у ног - обожжённая...
Сильна терапия подвластная случаю.

[i]Убойный отдел - на сленге эмвэдэшников - отдел УГРО по раскрытию тяжких преступлений и преступлений против жизни, здоровья и личности граждан

С утра мела позёмка - день как день
очередной, положенный, военный.
Меж утром и заснеженным "нигде "
погода ухудшалась постепенно.

Навряд ли мне когда-то позабыть,
Как ожидая бой зубами лязгал;
призывом, знаком близкой молотьбы
ракета освещала небо красным;

и зависала, словно бы во сне,
я взводом был и ротой, пулей, танком
бежал и полз, пятная мокрый снег,
выталкивая алое гортанью...

О сколько раз мне будет - бег во сне
и шаг вперёд: был снег, мела позёмка,
земля вставала дыбом, снег краснел,
бил пулемёт уверенно и звонко;

звал санитаров мёрзнущий солдат,
отчаянно по-волчьи скорбно воя...
Из зимнего, военного "тогда"
был вещий сон - я не пришёл из боя...

Средь облаков по солнечной аллее
летят вверху не требуют спасти
погубленные дети, пожалейте,
подайте мне возможность вас просить.
Оставьте ночь с фонарными глазами,
приверженность к тетрадному листу,
никчёмным рифмам - верхом наказанья
возьмите - сон, оставьте - капель стук;
пусть ненасытно темнота клокочет
из кухонного крана, пусть гудит...
Горит свеча, не Бог - Водопроводчик
придёт под утро и, в конце пути,
спросонья будет чей-то тихий голос:
- Живи и мучайся, ещё горит свеча...
Был светлый сон под солнечным уколом
плыл нерожденный Бог и он - прощал...

4-4. *** ("Не миг, не век - разбросаны фигуры…") Поэзия без рубрики Автор: Мушкетёры-1

Не миг, не век - разбросаны фигуры,
кому победа, а кому - утрата.
Под королеву, жабой чёрно-бурой,
ползёт пятном на светлые квадраты

чужая жизнь. В ней люди, без опаски,
казнят фигуры стран и не жалеют,
завоеватель век срывает маски:
доска, фигуры, Рио-де-Жанейро;

там под луной рабыней юной сохнет
Бразилии измученное тело,
прибой и океан, и запах кофе;
и женский смех - как бритва золингена;

опасным и пикантным свойством слуха
манит, и обещает тёмной девой;
и кажется - от уха и до уха
вам полнит горло пенночёрный демон...

Бразилия блестит во тьме зубами,
привычка улыбаться это - свойство
дарованное тем, с кем поступали
без чуждого, смешного благородства...

Волна у ног исходит тёплой пеной,
качает шлюпку, отчего - так грустно?
С тринадцатой "счастливой" каравеллы
сходил Кабрал у Терра Вера Круза.

Опубликовано: 04/10/18, 00:14 | Свидетельство о публикации № 1670-04/10/18-46213 | Просмотров: 167 | Комментариев: 10 ЧитателиДобавить в избранное В избранном у 0 авторов.

Вы, собирая, выбрали меня
так, словно листья летнего шалфея.
Июль. Легонько крыльями звенят
стрекозные мазки по бледной гжели...

Вы - много снисходительней чудес
невидимых бродячих насекомых,
желающих за шиворот залезть
и пожужжать в томительной истоме.

Из мягких акварельных бледных жил,
подобно сказочной и мудрой берегине,
вы создаете мир - он есть, он жив,
вы каждому мазку в нем дали имя.

Июльский лак на прозелень травы,
и жаворонка звон. Пятном в зените,
полёт руки, ваш шёпот не забыть -
художница, волшебница, ценитель.

Вы выбрали среди толпы менял
меня, в машине запах от шалфея,
багажник, акварель, орут, звенят
шальные птицы, глоток не жалея.

Вы шепчете дорогой имена
деревьев, птиц, случившихся событий...
Вы выбрали в попутчики меня -
без имени попутчик безобиден...

Её с утра как будто бес ужалил,
мозжил в руках, в затылке тонко ныл...
Рисует, унесенная на шаре.
Сырым листом, стремглав, бегут слоны.
Она не увлекалась акварелью.
То раньше. Между счастьем и бедой,
её рукой владеет нечто, греет,
протуберанцем красочным ведёт.
Благословенны, сладостны моменты:
мазок ли? Шаг ли? Край земли, мольберт...
Она с утра ходила не одетой,
и вот она летит среди комет.
Проходит день, с утра во рту - ни крошки.
Рукой ведёт космический мотив...
Селедка на тарелке и картошка,
минута передышки, шар летит.
Я наблюдатель, то не краски - голод,
рисунок - выделение слюны.
Стучи в ушах счастливый гулкий молот.
Она и акварель, бегут слоны.

В зените солнце, пыль изъезжена -
уездная случилась ярмарка.
Повозки, люди, гусь невежливый
орёт в мешке, скребётся лапами.

Мужик трясётся над кобылою,
снижает цену - недокормлена.
"А бес бы с ней - мешок с опилками!", -
Бьют по рукам, смеются - боровы.

Мужик одетый в шапку новую
кушак ослабил - осень жаркая.
Жена на слово пустяковое
корит за рюмочку шинкаркину.

Осьмнадцати годочков дывчина
стоит и лузгает подсолнухи.
Чудное манит, необычное,
а вот и парубок бессовестный.

Авось полюбится и сладится,
чудесное, случится осенью.
Сыграют хуторяне свадебку.
Ах эта ярмарка в Сорочинцах...

Гром негромко хлопал, как калитка,
дождь шагал за нами по пятам,
был он не взаправдашний, не прыткий -
словом не стихия - маета:
хлопотал, петлял, был суетливым,
то вокруг, то около - вилял.
Он круги пускал, ложась на спину,
он чертил у дачи вензеля
на траве осенней, на дорожках,
он старался выглядеть резвей.
Дождь был не плохой и не хороший -
прятался в желтеющей листве,
и смотрел ребенком, затаившись.
Был он на особицу - не в счет.
Ты и я - стихия - много выше.
Я был зонт, а ты была плащом.
Так и шли, почти не промокая,
я и ты. Из тучи - синеву,
дождь начерпал, пузыри надул
и отстал. Дошли, печурка, пламя.
Двое, тихий шепот: "Эй, не бойся,
мальчик-дождь я знаю - ты не плох", -
дача, вечер, безутешным гостем
дождь-бродяга - шепчет за окном.

Бывает так, что завтра - как вчера. Ты отраженьем сделанного - тенью.
Не африканской, нет, обыкновенной. Слоняешься - как будто ты - жираф.

Был угловат, был тощ и непригож...Проспект стоял наказанным ребёнком...
Он лил фонарный свет ущербно тонкий...И в лужах отражался желтый дождь...
Плыл пузырёк полночного такси, скрывался ответвленьем переулка,
и было - так страдательно и гулко, что слева под плащом, где жмут тиски,

страдал, метался загнанный зверек, искал в окне, встревоженный сомненьем.
Пусты окошки, не заметно тени - единственной, которой не сберёг.
Она, должно быть, безмятежно спит, под тонким синтепоном одеяла.
Не получив - она не потеряла. Пусть будет ночь, пусть баловень тоски:
ущербный я иду, смиряя - шаг, я и проспект - ущербные подсудны,
я отчуждён, не совершён Поступок, избытком странной тени я - жираф.

Приговорённым, нам ли не грустить? Нам ощущать - осеннюю бессонность,
и жёлтый дождь от фонарей, и зонтик, летающей, полуночной листвы.

Осенним днём рядиться не пристало.
По выцветшему ситцу неба стих,
медвяный ветер, горизонт сластит...
Сентябрьский мёд -
не много и не мало:
поёт в цветке пузатым баритоном
невидимый мохнатый сладкий шмель,
от сытости -
гудит на тон нежней
полуденно и разморённо, сонно,
лугами, над рекой и над полями
стремительно волнение стрекоз -
то вверх, то вниз, то перламутром кос,
срезают поле зрения, виляют,
висит в зените хищный наблюдатель,
от крыльев - вниз - голодный силуэт,
что видит он?
Меня, тебя, наш свет,
которым - неслучайно обладаем...
Ползёт чернильных туч патлатый демон
по бирюзе сентябрьских простыней...
По осени в особенной цене
тревожный, острый вкус прикосновений:
руки, плеча, частиц цветочной пыли
подхваченной - летучим сквозняком...
Наш век, наш миг сейчас произойдёт:
- Эй сверху! Этим днём мы вместе были!
Откуда эти мысли, эти чувства?
Мокро лицо, а сверху льёт и льёт...
Молчать вдвоём - великое искусство...
Молчать, и ощущать
сентябрьский мёд.

Мы юные, свободные столь искренни!
Зачем свой звездопад тогда не встретили?
Зачем сейчас крамольное замыслили,
Под хладными, уступчивыми реками?

Когда-то, как сегодня, сверху падали
мечты, надежды, планы...Неоправданно,
полуношное небо, пахло яблоком
и садом, и луной невероятною...

Столь нужное загадываем, лестное...
Нас двое, леонидами отмеченных...
Стоим вдвоём, над пролитою бездною...
Просящие у неба человечечки...

По-августовски ясно, звёздно, холодно
и словно перед нужною покупкою -
чудно, тревожно, сладко, глупо, голодно,
и восхитительно, и радостно, и хрупко и...

- О тот кто есть! Лиши нас высшей робости!
Лиши двоих! Пусть звездопады падают,
пусть от паденья время остановится
и каждое мгновенье пахнет яблоком.

То холодно, то жарко - беспокоюсь.
В окошко бьётся полым телом жук:
"Впусти!",
- Впустить? Ты слышишь дальний поезд?!
Я шпалами, я рельсами дрожу,

Я слышу лязг невидимых конструкций,
я - гул, я - свист, я - воспалённый мозг;
над пропастью пролётами прогнулся:
летит состав, я выдержу, я - мост!

Ах ты влюблён?! В стекольном отраженьи -
пытаешься жужжащую найти?!
Разбей, влети, мы враз тебя поженим
с фантомною пустышкой, странный тип!

Я - ковыли тропы монгольских ханов...
Далёкий поезд, как собаку - цепь,
не отпускает...Слышу звон стакана
О подстаканник...За окошком - степь,

а у окна - любимая, здесь, близко!
Молчит моя тревожная мечта.
Горячий дымный поезд тонко свистнул
на повороте...Столик, сахар, чай...

Но что это? Мой гость подмену вызнал?
Окошко, кухня, гул тщедушных крыл...
Под звон стекла, под клюквенные брызги
на подоконник шлёпнулся - он был

аспект любви особенного свойства,
абсурдный случай, что меня отвлёк.
- Прощай моё чудное беспокойство!
Презревший
смерть
отважный жуколёт
боготворил...
До хруста тонкой шеи,
до шмяка лбом о хладное стекло...
И умирал в глупейшем восхищеньи
от тени той, к которой так влекло.

...Я не погиб! Я не разбился, то есть,
я жив. Я по-иному поступил:
я жду любимую, что выкрал поезд.
несущийся в полуночной степи.

из цикла Леванта в огне

Лежать, перевернуться и дышать:
"Маяк", курантов бой - проникновенно;
На фронте без особых изменений
Пустыня, звёзды, жаркая Аш-Шам,
В полсотне метров - чёрная змея -
Ползёт до горизонта, пропадает.
Под древним небом всякое бывает.
Под безразличием всезнающих Плеяд
Недавно был короткий, быстрый бой:
Змею кусали огненные осы,
А где-то далеко - лугами - росы;
Лишь там - покой, надежда и любовь,
Лишь там слепая лошадь, у реки
Чуть слышно подзывает жеребёнка,
А он, в тумане, плачет тонко-тонко
(верни меня, люби, остереги).

Курантов бой прозрачен, невесом,
По небу - звёзды, гимн звучит в эфире,
Чуть дребезжат наушники, охрипнув:
Засада, полночь и живой песок.

Шам(араб. الشام — аш-Шāм)территория Сирийской Леванты

Там абрикосы падают на счастье,
Июльскою вечернюю порой.
Там космоса таинственные части
Нависли над чудесной детворой.

Там над столом, как нож, пронзая темень,
В ладони жести, маятный фонарь,
Сквозь мошкару и прожитое время,
Безумолчен, как в церкви пономарь.

Фронтовики кричат истошно: "Рыба", -
Мать из окошка: "Всё, сынок, - пора",
Фонарь скрипит и всем дарует нимбы.
"Остановитесь", - мне бы заорать.

И кажется, что большего не надо:
Ушла, под вечер, летняя жара,
Я снова там, - кричу: "Замрите, штандер"...
Но мне пора домой, увы, пора...

Пусть другом подмигнёт доступный космос,
Играющей беспечно детворе.
Среди чудес есть небо абрикосов,
Оставленное нами во дворе.

Чуть припухшее утро восславил невидимый птах.
Пью кукушный туман, отмеряя желанья глотками.
Разминая застывшие крылья, что небо глотали.
До вечерней зари, до последнего сонного "ах".

Выдыхаю, как дым сигаретный хрипатое "лю".
Я люблю всех люблю (ля и си в зачарованном вальсе).
Чуть скрипят, разгибаясь, волшебные теплые пальцы.
Что щекочут и просят, зовут приоткрывшийся клюв

Выпуская желанья, цвета и далеких друзей.
Разливаю весь мир в золотисто-нелепые призмы.
Странным соло - фрагментом нечаянной жизни.
Фотографии, строчки стихов, заголовки газет.

Если мартовский кот промяучит гнусаво "нигде".
Освещая желтками шатер тканной звездами сажи.
Не беда, не волнуйтесь, поверьте, не так это важно.
Я ушел по делам, босиком, по весенней воде...
Если..

© Георгий Волжанин, 02.04.2013 в 08:00
Свидетельство о публикации № 02042013080030-00327501

Тысячу лет назад.
Тихим аккордом струн.
Плыли твои глаза.
Словно кувшинок пруд.

В лето спешил апрель.
Где из девчачьих рук.
Я вырывал портфель.
Тощий, влюбленный, друг.

Ждать и бояться, - жуть.
Шаг за чужую дверь.
Там, как весенний жук.
Двое взлетают вверх.

Бешеный мозжечок.
Рвет у телесных слуг.
Порции ничего.
Чудным движеньем губ.

Бьется счастливый мир.
Стуками под ребром.
В ложи небесных дыр.
Смотрится серебро
(Тысячу лет вперед)

© Георгий Волжанин
Свидетельство о публикации № 21022013065611-00323025

Посвящается С..


Я изведал тебя и держу на весу,
Словно ветер летящее яблоко.
Гон художницы - качество ищущих сук, -
Муки творчества - сладкие тяготы,
Ты наполнена дымом волшебной беды,
То застынешь, так виснут стрекозы,
То несёшься, стремишься лететь, победить, -
Очертить околдованный воздух...

Холст прозрел: "Что бы съесть?", - лягушачьи глаза
Не мигают, - вольны горизонтами,
Раздвоённый язык, тщится дали познать,
Лижет краски на яви рисованной.
Наконец-то потух, догорел горизонт.
Только ты, только я и усталость.
В лягушачьих владениях мир невесом.
Ты и я, - невесомости адрес.

Этот миг, эта боль, это море.
Остановка, в грудину укол.
Зачарованно, плещутся двое.
Миновать, обойти - нелегко.

На потеху попытке дешёвой
Говорить, в глубину заглянуть.
Восхитительная отрешенность.
Лишь они, лишь одни, ну и ну!

Две купальщицы - летнее благо.
Разойтись им сейчас не резон.
Тело влажное, кратное влаге,
Исчезающей. За горизонт.

Бьёт прибой общим сердцем у пирса.
Вторя - бьёт то рукой то ногой.
Та, что вправе собой раствориться
В убаюкивающе нагой.

Не хорошие и не плохие.
Не отнять, не забыть, не продать.
Восхитительнийшие стихии -
Двуедино, - друг с другом в ладах.

Апогей мимолётных историй.
Серпантин и немного езды.
Две купальщицы: девушка, море -
В свете утренней, мокрой звезды.

Бывает так, - не пишется ни строчки.
Сидишь себе в квартирной духоте.
А где-то алюминием прострочен.
Морозный воздух - стоит захотеть.

Взлетаешь: горы, реки и долины;
А чуть внизу, держа в руках металл,
Идут до горизонта исполины.
Такого ты ни разу не видал.

Я знаю предложение нелепо.
И всё же не упрямься опустись.
Тропинь слепящий снег одним из ЛЭПОВ,
Пожалуйста, сойдём с тобою вниз.

Вперёд, всегда вперёд, а не иначе,
Не бросить не забыть и не продать,
Любой ценой мы выполним задачу
Доставим напряженье в проводах.

Садись за стол бери листок не хмурься.
Сейчас ты выключатель в тыщу ватт:
Вольфрам, бал электрических конвульсий.
Листок, что белый снег, ты - ЛЭП - ступай.

От подоспевших капель стеарина,
от налитого красного вина,
был вечер двуедино нестерпимым:
горел камин, во всём - была вина.
За торжество безумное в ответе
был полонез звучал и был таков,
а по углам, в тени, скакали черти
виной тому - огонь и алкоголь.
Топорща мех звериной грубой шкуры,
в ногах постели страшно скаля пасть,
убитый гризли седовато-бурый
под пляску тени был готов напасть...
О вектора земного притяженья!
Любовь, тепло - сиречь одна напасть.
Манящая одежда нужных - женщин
готова стать добычей зверя, пасть.
Всё то что страсть - не грех, рискуя вызнать
безудержное в хаосе теней
ночной охоте преданые гризли
неутомимы в плясках на стене.
Разлитое вино, постель - наружу,
уснули звери, ходики стучат,
луна застыла в стеаринной луже;
а за окном - рассветный зимний час.

Окончен день, закончился сейчас,
Как пиво из "разбавленной цистерны",
А за углом, в забытом месте сцены
У стенки, где не высохла моча:

"Скрип-скрип" - скрипит подшипником танкист --
Что на тележке --- днем, - у "трех вокзалов"...
Пока - еще Петровна не сказала
Всегдашнее: "Пойдем, сынок, уймись".

Не слышно - вверх по лестнице - шаги
(На третий. На руках не сын - обрубок).
Не слышно слов дурашливых и грубых:
"Брось инвалида! Лучше бы - погиб!".

Не слышно дроби старых медяков,
По "до войны" окрашенному полу.
Из рваных галифе. Как - вечер долог.
Стремглав и вниз, по пыли, - босиком.

Маринка не звала - глядеть "секрет",
Не пахнет во дворе плитой и тмином,
Печенье раздавать не выходили,
А коли так: "Бежим! Скорей, скорей!"

Там, под землей, осколочки стекла.
Копать и вынуть - тайно незаметно.
Подать в ладошку другу пусть - на небо
Посмотрит, и упрятать в землю клад.

Но что это? "Маринка, посмотри!"-
Отстегнута тележка. Обессилел.
Лежит герой войны чей голос сиплый
Стих за углом. Светили фонари.

Под небом незатейливых светил.
Роняя тень провисшей паутиной.
Висит паук. Военной сиротинкой -
Под фонарем, лежит танкист без сил.

Что - мнится? Избавление от мук.
Горяч металл, горят комбез и ноги.
А сверху двор был стареньким, убогим,
Был вечер, в паутине был паук...

Потом? Потом - другие этажи,
А там? А там страдательно и скромно
Стоит над телом тихая Петровна:
"Пойдём, сынок, темнеет надо жить".

Мальчишка на небо глядит запрокинувшись:
Просторно, круг солнца, и птичьи напевы,
Шмели баритоны, - июнь сорок первого...
Во всяком живом есть частица Всевышнего

Во мне и тебе, в стебелёчке, что высушен
Обилием высшего жаркого сглаза.
Всё так, - никудышная вышла оказия.
Над близкой деревней, над низкими крышами

Летит чужеродный, с крестом, нарастающий
Пропеллерным гулом. "Чу" - рвётся материя,
Хрустит пулемёт и далёкий, растерянный
Крик матери: " Господи! Сыночка! Батюшки!"

Столь чудно дела поднебесья отлажны --
Лишь миг - рвёт осока до крови колени.
Худющим мальчишкой бежит из вчерашнего.
Оставленное. На войне. Поколенье.

Команда: На грани куба

Автор: Георгий_Волжанин

Задание: 5. Вторая "оправа": В нашем городе --- опустевший кувшин. (Юрьевская «Варвары»)

Название произведения: В нашем городе небо – что луг

Текст произведения:

В нашем городе небо – что луг, звезды – тучное стадо.
Ходит улицей узкой и тёмной блаженный пастух.
Колотушкой устало стучит: "Всё спокойно в Багдаде!"
Улыбаюсь – сосед Аладдина опять на посту.

Не торопит старик ход неспешной полночной отары.
Крутит ночь небосвод, вдаль по времени тихо бредут
Минареты, дувалы, арыки. Идущим не жарко, –
Свеж ночной ветерок. Полночь, в замке уснула Будур.

Снятся девушке сны о судьбе, о чудном Аладдине,
О прекрасной любви вопреки, навсегда, на века...
Всё спокойно, царевна, неверные не приходили.
Спи, всё будет согласно обычаям: милый, никах.

Я на глиняной площади рынка играл до заката,
Стар и сед, притомился. Проснулся – пропали гроши.
Тюбетейка, халат пропылённый – заплата к заплате,
Надоевшая флейта, в мешке спит змея, ни души...

Спите жители, мирно и сонно в счастливом Багдаде.
Жив смотритель сосед – это значит ещё не пришли
Горе, смерть и предательство – псы из далекого ада.
Ни гроша, я, да ветер дудит в опустевший кувшин.

Он, я, она и облаков клубы, -
Висим внизу, за скользким парапетом...
Скользнув в объятья взломанной Невы -
Стать отраженьем, очутиться где-то...

Быть чёрной, стылой, северной водой
И расправляя льдины-крылья, птицей, -
Лететь меж берегов самим собой -
Закованым в гранит самоубийцей.

Реветь, греметь, взрываться, как шрапнель.
Внахлёст на льдину льдину, под мостами
Наваливать отчаянней, сильней...
Когда-то лёд, нечаянно, растает.

Она и я, и город в камне, - тут.
Меж нами дым ветров стального цвета.
Парим, не перешедшие черту.
Манит Нева - за скользким парапетом.