Июль, хрущёвка, стëкла бьёт волна,
На пол квартиры сыплются осколки
Лучистого, могучего тепла,
Светильным валом улица полна, -
Прёт сверху, - словно зëв плотины вспорот.
Вид переполнен обнаглевшим солнцем:

Оно сидит, шагает, едет, жрёт,
Шикует тыщебëдрой отпускницей
И отправляет в милый женский рот
Пломбир, и взгляды встречным шлёт,
И принуждает тем остановиться,
Знакомиться, и счастьем красит лица

Мужчин и женщин, судьбы; тесен мир
Маршрутов, романтических историй, -
Когда всех на работе ждут к восьми,
Но тут прижалось солнце:
- На, возьми!
Как - есть, в метро, среди людского сора.
И эту просьбу можно ли оспорить?

В апреле-мае будет солнцепал,
Оно всему виной, назло запретам
Друзей и мамок сложно ли пропасть,
Неся его на гнущихся ногах,
Прелестное, за отпуском декретным.
Младенец народится ближе к лету.

Июль, хрущёвка, солнцеветер стих,
Меж завтра и вчера грустить несложно.
Присел на подоконник дождь и сник,
Ногой болтал и тряс так, словно псих,
И вниз упал, забыв про осторожность.
Под тёмным брюхом неба - я и кошка.
Она и я, - июльский отпускник.

Мне бы твои пули переплавить в струны,
Может быть, другая песня получилась бы. (Мумий Тролль «Забавы»)

Когда немая глухота
Накрылась полуночным мраком,
Я начал горлом клокотать,
Проснулся, выбранился матом.

Уныло, истово зудел
Горбатый, худосочный, хрупкий
Комар-зуда. На высоте
Я пробудился, тронул струны

Пятиэтажных хлипких труб,
Кран повернул, вой затянули
Прогнившие и, лишь к утру,
Утихнут. Пусть настигнут пули

Усталости, поймав кураж
Я брился, песни пел, - нарочно
Будил вопящий зло этаж,
Соседей и домашних кошек,

Я уронил на кафель таз.
Он загремел, - как залп Авроры.
Усталость расстреляет нас.
Но не сейчас. К утру. Не вскоре

Помню вечер июльский: две лампы стоватки, большая веранда,
На баяне играет слепой для него нет чужих и своих.
Тётю Лизу за худенький локоть под то, довоенное танго,
Вывел бережно в круг, закружил однорукий сосед фронтовик.

Прижимаются, крутятся ручка за ручку визгливые Сонька и Верка,
В стороне от больших, придуряясь, не в такт попадая ногой.
Рядом с ними, чуть выпивши, вдовые матери (шера с машерой.
Где найти жениха-то, война-блядь-война, ша дочурка, - домой!)

Будут танцы назло, вопреки, в слëзы, вдребезги, словно в отместку.
Будет Сонькина мать до утра, до угара курить на крыльце.
И бросать-поднимать и разглаживать-комкать (паскуда-повестка!)
Задремав, просыпаться и снова дремать, изменяясь в лице.

Нет бараков, двора, сада, дружбы людей, тем кто есть - неповадно,
Поделиться с соседом последним, жить бедно, играть в домино,
Всей святой беднотой и соседним двором танцевать на веранде.
Драться, падать-вставать рядом с другом за правду единой стеной.

На вокзале окликнуло эхо: очки, инструмент, звуки танго
Подошёл, кинул в кепку, как - водится (здравствуй, я жив, не погиб.
Здравствуй-здравствуй пацан), - он из наших, он видел горящие танки,
В темноту протянул мне жилястую руку, он помнит своих.

Яблонь цвет, раз-два-три, - вальсы, вальсы,
Небо чистое, солнца костёр.
Сотне ангелов - может быть статься
Время вызрело, время спасаться,
Но куда? темнота, выстрел:
- Стой!

Слышен марш отрицающий жалость,
Он грохочет, зовëт, он готов,
Победительно вскинуть литавры.
Трубный зов выше, выше взлетает.
Человек ли - убийца Богов -

Бдит, он - ночь, страшный чëрт чëрной кожи,
Вылит сталью элитных пород;
Статный, видный он сможет - несложно,
Слушать трубы и делать - что должно,
Исправляя ненужный народ.

Свет кусает подушку, он плачет,
В голове мирных мыслей пожар, -
День вчерашний, Освенцим, жар скачет, -
Напевает:
- В печь, в печь, а иначе,
Эти девочки будут мешать,
Слушать марши, быть пламенем сытым.
Дьявол к ночи работать устал,
Жирным пеплом округу усыпал, -
"Щëлк" копытами, Вагнером цыкнул,
Снял фуражку:
- Разгружен состав. Платья белые - яблонь цветенья, шаг-вперëд, шаг-назад - поворот. Пепел тëпл. Сотня кончилась, - смена. Граммофон, марш тревожный орëт,
Эхом полночь рокочет, бьëт в бубен,
Поджидает еду для костра, -
Жаром выпьет раскрытые губы:
- Дзень, - металл о металл, трубы грУбы.
- Ахтунг-Ахтунг!, -
Мать, дочь и сестра
Из вагона - что тени:
- Скорее!
Дальше-дальше,
разденься-молчи!, -
Для испуганной сотни евреек,
Что телами предсмертно белеют,
слушать Вагнера мало причин. Мало-много ли, - память ущербна: Мирра, Соня - составы имëн.
В новый день очень хочется верить,
Но за днём, снова ночь, - он идёт.

Майские льют дожди. Что это? Лопнул на бочке обод? Звук неясный ночной...(М.Басе)

В май навострив зрачок, слушаю звёздный шёпот.
Небо, под ним, в ничто я и веранда, что-то
тянет за веко вниз, он ли оно — досада —
висельником повис, нет — никакого сладу:

влажный полночный дым тихо шуршит листвой и
ткëт кружева воды между деревьев сонных,
яблонь девичий цвет гладит по нежной коже,
не изменясь в лице, чутко расставил рожки
выше голодных скул, мелкой ночной улиткой
ползает по песку мягкий, незрячий, липкий.
Это, иль этот жук, не назовëшь иначе,
мелкий садовый шут, только что, на карачках,

карту чертил в траве, словно — ночной географ,
путь указал воде, выбив из бочки обруч.
В май навострив зрачок слушаю звёздный шëпот.
Небо, под ним, в ничто — я и веранда, что-то
тянет за веко вниз, он ли оно, досада,
висельником повис нет — никакого — сладу.
Взгляд мой скользнул за край
слаб стал, уныл, неточен.
Дождик прошëл, ура!
Много ли было? Бочка!

Ко мне зашли на праздник три сестры,
Я не привык к подобному соседству,
В глазах одной бунтарские костры
Горели, обещая массу бедствий.

Она была рискованна, юна,
Красива, безрассудна, плутовата,
Поцеловав, - просила дать вина,
Чуть погодя, - решила скинуть платье.

Она была намного веселей
Чем воробьи весной, чуть хрипловато
Сулила мне пять тысяч векселей,
За просто так, не требуя оплаты.

Я был смущён худющей наготой,
И женским запахом, - подарком обонянью,
И отстранялся, я мол не готов.
Но всё переменилось, обгоняя,

Меня, её, - что будет но пройдëт
Бесшумно просиял лысоголовый,
Мой праздник, обойти его водой
вчерашних дел возможно ли по новой?

Они и я, - вокруг свежа, пестра
Летит сверкая ржавой позолотой
Листва времён.
- Люблю тебя сестра,
мне осенью не очень то и плохо.

Она молчала, праздник - что испуг, -
Желаешь много, знаешь, что готовит
Нам осень помогая брать листву.
Чуть-чуть грустишь, жалеешь, а в итоге:

Желанная, пропахшая костром,
Любимая до слëз,
невыносимо,
по праву крайней не смолчала:
- Стой!
Ходи листвой, живи! пока - есть силы

Меж нами с тобой - паутина, -
Никчëмнейшее волшебство,
Попросишь его: - Дай ботинки, -
Бери если надо хоть сто.

Глаза приоткрыл: - Что с погодой?
Торопишь: - Скажи поскорей.
Шепнëт лежебокам в угоду:
- Однако зима на дворе.

Предложит нам лыжи и санки,
Далекие Альпы, тайгу.
Хозяевам вся без остатка
Верна - забери, упакуй

Трусы и рубашку, и майку.
Держи виртуальный билет.
Лишь только плати, - не обманет.
Меж нами с тобой - интернет.

Приди туда, где вяжется сирень,
Так попрошайка молит о похмелье, -
Чем ближе - тем навязчивей, сильней,
Слезливе, удушливей, милее.
Туда, где ангел крыльями поник,
И соловьиным трелям потакая
Прослушивает сто полифоний,
Задумавшись на чёрном срезе камня.
Туда, где за погостом светлый храм
Неторопливо тянет словно корни
Слова мирские к облачным горам,
Намоленный, он многих чтит и помнит.
Приди: в тени роятся мотыльки,
Подхваченные липкой паутиной,
Запляшут, им подобны я и ты;
Междатьем мы досрочно отпустимы.
Вернись и выйди в мир земных рабов,
Пусть за спиной дождливо шепчут липы,
Пусть встреченный тобой степенный кот
Мурлыкнет на прощанье, словно всхлипнет.
А что ему? Он многих там встречал,
И провожал с кошачьей мягкой грустью
От храма до конечности начал,
И уважал и плакал: - Боже, пусть их.

Был полночный комар наподобие пианиста:
Мрак пронзая зудящими гаммами крыльев-рук,
Над телесными клавишами взмывал тощ, изыскан;

Дремлет женщина, тих маэстро, сквозь тьму — изумруд
Бдит и сверлит мнительно сверлом глазным ткань ночную,
Рядом с дышащей юно, свернувшись, мурлыка спит.

Вбок пошло ухо, дёрнулась лапа, — беду почуял,
И сквозь дрёму, чуть-чуть, приоткрыл голубой сапфир.
Явь качнулась вверх, хищно скакнула орущей кошкой,

Свет зажжён, в осколках люстры вспышкой сверкнул алмаз.
Пианист-эстет пойман, зажат в шерстяной ладошке,
Служит котейка назло упрёкам, — не на показ.

шаг на базар (чур меня инвалиды) —
под вывеску "рынок" прибитую косо:
слепо-безного бренчит мандалина
(жертвам войны кто б монеточку бросил).
сбрешешь по дури, мол — прочь попрошайки,
мимо шагнёшь, миг, — блеснула вслед финка.
ляжешь под ноги, прохожим мешая,
поздно прощенья молить за обиду
тех, кто оставил полтела за Одер,
их, перекушенных близким разрывом,
тех, кто меняет на водку свой орден,
помня о плоти, поеденной рыбой.

ты не горел, откосил подчистую,
мимо проходишь, в дешëвую кепку
денежку мелкую вежливо сунешь,
им, чьи глаза запорошены пеплом.
дальше пойдëшь, — не догнать и не выгнать,
запахам, ценникам, смаку навстречу —
свежим товаром по старому рынку,
вот он: воняет, манит, дурит, шепчет;
мордами яблок рыгает наглюче,
мясом кровавым бросается в ноги,
семенем тыквенным глаз жёлтый пучит,
руки хватает силком осминожьим.

ты перегружен товаром отменным,
к выходу тащишься рысью поспешной
мимо контуженных, пьяно-увечных
розовый, целый. успей. не промешкай:
миг, и — повестка военная; ты бы —
стал бы успехом, быть может позором.
бросив монетку узнай свою прибыль,
то — что ты жив — для солдата не норма.

Во тьме под домом говорили,
Шутили, -
Всё бы нипочём
Но, умолкали слыша взрывы,
И плакали.
Хихикал чёрт,
Пугал детей: - Вот-вот завалит всех градом кирпичей и плит,
Никто не выйдет из подвала, неважно, ранен ли - убит.
Сидели молча отголоски, боёв, просились сквозь бетон,
И время становилось просто отрезком жизни "от" и "до".
На верхнем этаже, под крышей, старик надел мундир, курил.
Шаг на балкон, - он к бою вышел, - не страшно тем, кто брал Берлин.
Снарядную тупую морду неумолимо близит враг, -
Привычно, - нет предмета торга, разрыв, осколки: "бумц- крук-краг";
В безумстве град неосторожный
Плясал - как буйный скоморох. Не всякий делал то, что должно, но всякого -
Ждал мудрый
Бог.

В. Набоков, - "Я в достаточной мере горд тем, что знаю кое-что, чтобы скромно признаться, что не знаю всего".

Когда-нибудь и я познаю конечность данную в кредит
там, явь перемежая снами, я нахожусь, что запретит: высокий лоб, морщины, блëклость усталой кожи - что бела, мою просроченную лёгкость в телодвижениях, в делах?

И вот опять не понукаем, винить ли в этом супрадин? трушу, - как пёс за каблуками, а я банкрот - чем оплатить мой долг? Пусть лучшая из женщин, то бишь весна идёт, - "цок цок". Устав, отстал, ответить нечем. Не возраст- прорванный носок

упрятанный в скулу ботинка, вчерашний гром что отгремел, макушка - плешь, виски - седины. Мой Бог не надо перемен!

Зашёл домой с балкона клëкот счастливой пары птичьих морд, мне кажется, - я молод, лëгок, и заблужденьем этим - горд.

У меня в голове поселилась лягушка:
командиром армейским командует, квакает,
и откуда бы знать ей, что хуже, что лучше,
временами, когда происходит пикантное?

Прочь, за дверь, вдоль по улице тянет проворный,
точно сом на уде, сильный, дикий, не пойманный
зверь апрель, а лягушка: - Ква-ква, - мне с укором, -
сторонись-ка хозяин вороньего гомона,

женщин встречных, не пялься призывно-победно,
не вставай на пути и в глаза не заглядывай.
Не глотай на ходу сыроватого ветра.
По апрелям трясучка, простуда проклятая,

подбирается, -
прыг: кашель, насморк, - свалился.
Февралями не мы ли сполна то изведали?
Только Стоп! Я пришёл, столь волнительна близость,
той, что ждёт безрассудная, рьяная, бледная.

Для единственной, нужной, призывной, весенней,
до конца, до упора, до "сколько отпущено"
отдаю и беру - что дано - за бесценок,
а с небес "ква" да "ква", - врёт устало квакушечка.

Свеж
ино-планетно-звёздный разлив,
чуть ниже
земля в молоко-облачных прогалинах, —
угораздило же — зелëных человеков озлить
на неуправляемой болванке
Юру Гагарина!
Ему
не до восхищённых возгласов в окно,
это,
по сравнению с гибелью, такие мелочи.
ЦУП думает, думает молча, ждут тысячи "но",
а рядом, лупоглазого флота
тарелочки:

летают поблизости назло всем проверкам врачей;
странного языка непонятные возгласы
щебечут — как птицы (пошто ты? зачем?)
А он не робеет:
— Рязанский я, с области...

Я с ЭСЭСЭСЭР,
я везучий, —
прорвусь! Я послан до Вас Генеральным конструктором!
И я коммунист, не вернусь?! ну и пусть!
Знать мне,
повидав,
гулко в озимы
сунуться.

Чуть позже ему новостями быть,
кортежем советским дробить железный занавес.
Ни Звезда Героя, ни улучшенный быт, не мешают Юрке
погибать заново.

Этот день был пятнадцатым яркой линейки июня.Лабиринт стадионной трибуны, но что это? Трудно дыша.
Ты меня променяла "на раз", по дорожке, фигурой сутулой. Человеческий зверь, дотемна фиолетовый, мощно бежал.

Антрацитом блестела под северным солнцем нездешняя кожа. Тонкокостные ноги без устали рвали расчерченный трек. Он бежал впереди бегунов африканским, спортивным вельможей. Водопадом ночным наступал и блестел, - словно тысяча рек.

Ты исчезла, скамья опустела, ведомая чувственным голодом. Ты покорная зову, ловила движенья чужого вождя. Только что это? Джунгли, - звериное, странное до бесподобия: я и он, с нами Африка жгучая, в чуде сегодня - нужда, отрастают мохнатые лапы, в ботинки впиваются когти, по сюжету мы звери, саваннами, джунглями - выпало жить. Стадион. На трибунах иные - сидят и кричат беззаботно. Нам, пришельцам голодного солнца, созданьям чужой ворожбы.

Я и он, лишь вперёд, всё быстрей и быстрей, из звериного вымени. Нас питала надежда для жизни и бега по мерным пескам. Мы саванны, мы джунгли, мы криком кричим на ветвях бабуинами. Мы гепарды, вольны, одиноки, изящны, - улыбками - хищный оскал.

Этот день, на трибуне июня, был местом пятнадцатым. Возвратилась, - рукою коснулась: "И правда, к чему - так кричать?" На трибуне лишь я и она, а внизу
антрацитово глянцевый.
Победитель, не бог, -
Человек, чья земля
словно кровь
горяча.

16-19 гг.

у неба проявленья аллергии:
разбухшей тучей слабые осадки
роняет вниз. штрихи, размытость линий
ворона, наблюдая, «кар» сказала,

скрипуче, в нос, — опухло птичье горло:
— который час сижу, а толку мало,
непевчей мне, не очень то и гордой
подал бы кто на завтрак ломтик сала.

уж я бы это «кто» благодарила
за сытную подачковую завязь, —
картавая мечтательно, чуть криво
пощелкивала клювом улыбаясь,

и допустила малость, не ошибку,
переступив ногами вдоль по ветке,
нечаянно испачкала машину,
не так чтоб сильно, каплей чуть заметной.

— прости меня, машинных поликлиник
не надо, шалость смыть не очень сложно.
у мойки неба нынче аллергия, чуть подожди —
на каплю капнет дождик.

Кто был на фронте, те меня поймут:
по огородам, - пробралась в Бахмут,
в бродяжке грязной - сразу не признать, -
для ваших и для наших я весна.
Поверьте мне, я здесь не просто так,
на перекрёстке есть сгоревший танк,
укрытый снегом мëрзлый уголь рук
к обеду бы достать, -
будь враг то, друг;
возможно мальчик вышел за водой,
бежал, стремглав, но встретился с бедой.
Она не разбирает, - бьёт под дых,
война неравнодушна к молодым.
Пора работать, я - хороший знак,
о, скольких предстоит мне опознать.
От дыма, чада, смрада не легки
дела дневные - не до аллергий.
Глазницы окон, кладбище домов
февраль прикрыл снежком
и был таков.
Лишь я и солнце, время выживать:
в Бахмуте
неуместна тишина.

Февраль в последних числах нетерпимый
к малейшим проявлениям весны:
на звон синиц,
на солнце - аллергия,
в поступках вьюжных
он необъясним;
толкает снег в щебечущие клювы
тщедушных воробьиных чик-чирик.
Весне бы на болезненного плюнуть,
и пусть бы пустобрешничал в ночи,
цепной, метелям преданной, собакой
выл на Луну, а утром был таков,
сидел щенком и льдом сосулек плакал,
и утирался ватой облаков.
И всё бы так, - февральской аллергии
не ведают кошачии дворы
там, где в сугробах дремлют легковые
машины,
тротуары -
вой и крик.
Соперники на крыше. Небо - фоном.
Открыты пасти - партия ясна:
глашатаи черны и непокорны,
февраль им нипочём,
- пришла весна.

Я служил срочную в Советской Армии на Урале, воинская часть 21173. Старший Сержант Драбык (З.Украина), старший лейтенант Казимиров Владимир (Винница, окончил Ульяновское УВВУС), Ю.Цой (Узбекистон,Ташкент) и прочие многие многие ребята с Киргизии, Воркуты и других городов, городков и деревень республик бывшего Союза.

23 февраля для меня это не случайная дата, для Вас тоже? Не наша вина - беда то, что нынче кто где и многие далече, а некоторые глядят друг на друга волком. Я хочу поднять бокал за защитников Родины! Мое почтение, друзья, если не мы - то кто?!

С праздником! Мира нам всем и Добра и да храни нас ТотКтоЕсть.

Я был рождён под танковый обстрел,
война всегда нуждается в мужчинах.
В прокуренном подвале, на костре, -
сковорода, - сегодня годовщина:
картошка с салом, мягкий огурец
и жаркий спирт царапающий горло,
негромкий разговор, дым сигарет,
и звучное хлебание рассола;
не тени, - птицы скачут по стене,
расселись и поют дрожа дыханьем;
чуть слышно, громче, горестней, сильней,
одна из них завыла, зарыдала;
ей вторят дети, встав со спальных мест,
пристыженные, - вмиг угомонились,
а я и дед шагаем до небес,
развалинами дома, путь извилист.
На пол-лица седая борода,
шершавая рука, хэбэ, награды:
- Не нам, внучок, стрелять по городам,
нам надо жить, и нам прощаться с мамой.

жалобно комарью в волосах ныть
под струйками утреннего дождя
тебе же терпеть и глядеть на нить
прицельной мушки и зверя ждать
сидеть над тропинкой держа ружьё
на утлой седёлке среди высот
деревьев а дальше что он пошлёт
охотничий бог что украл твой сон
а если задремлешь то ты упал
свалился и умер среди берёз
и ребра твои теребит кабан
зубами кривыми тебя дерёт

ультрамарина скромный амулет
по серофиолетовому мелом
что может быть тревожней журавлей
царапающих крыльями по небу
ну здравствуйте
осенний юбилей

спасибо
проходите по ручью
хрустя водой оставив сзади блестки
умерьте ход остановитесь
чу
морозной лапой цокая по звездам
проходит быстрый век свечу
свечу
задуйте право это ваша власть
среди красавиц в чувственном полете
из губ раскрытых отпивая сласть
вы не уйдете нет вы не уйдете
я презирая покидаю вас

на выходе накину лёгкий плащ
с улыбкой вверх шагну в седую осень
прочь
рассекая тучи
мой палач мой друг
пишите
мол сегодня в восемь
летела стая журавлей
бела

2010-12 г.г.

День ото дня мне тревожней, жальче:
его не спрятать и не отдать;
мне часто снится отпетый мальчик,
он словно сын мой, он в никогда.

И от того мне намного горше,
не ради денег, не для себя
он замолчал, он в меня был - спорщик.
Там не поспоришь, - молчи, сияй.

На зимнем небе ни зла ни горя,
ни чувств, ни долга: тишь, гладь, покой.
Мне нынче снилось - военный орден,
не слишком пьяный, принёс домой

военкоматский: - Храни и помни.
Тут я проснулся, меня позвал
не мной рождённый: ночь, подоконник,
а чуть повыше была звезда.

Плацкарт, согласно купленным местам
расселись в дымом пахнущем вагоне,
а на перроне в зимнем заоконье
остался тот, который опоздал:
утробно вскрикнув дёрнулся вагон,
был подан чай, запахло сытной снедью,
на полке рядом, тут, он мог сидеть бы,
сняв куртку без различий и погон.

На мой вопрос ответил бы:
- Домой, -
смотрел в окно, где свет вагонный кружит
январский снег, в итоге тяжкой службы
он здесь, он рядом, руки?, - мой не мой, -
привыкшие к излому кирпичей
и острой хватке мëрзлого металла
черны, горят, им мыла не хватало
и прочих позабывшихся вещей.
Дорога, ночь, трясёт, тепло, плацкарт,
я придремал на жёсткой верхней полке:
и мнится взрыв, в меня летят осколки,
а рвут в клочки его, о нём - рассказ.

Иван Иванычу — жить до ста,
никак не менее, дед Степаныч
топтал войну, к ста годам устал,
ушёл по тихому. Нынче, за ночь,

Иван Иванычу двадцать раз,
а может более, кто считал бы?
по телевизору дан приказ:
терпеть, стоять, шёл разбор детальный,

мол чёрный кролик несёт добро,
войне — конец, всё идёт к победе;
запас продуктов готовить впрок,
излишки выслать мальчишкам бедным.

Там, на ладонях раскисших зим,
устало ловят — что прилетает
и рвёт в окопах в огне, в грязи;
кого и сколько не важно, — тайна.

Иван Иванычу жить до ста,
по показаниям по врачебным,
а вышло иначе, он устал.
От огорчения, ополченцем, —

выходит в сумерки за порог.
Туда. Где бродит карга слепая.
Под смех. Под крики. Под новый год.
Уходит тихо, как дед Степаныч.

Палатка. Берег. В небе серп висит.
На углях ждёт уха, распахнуты
глаза монгольских звёзд (мёртв Чингизид,
могила - тут, где Волгу полнит Ахтуба).

Короткий сон хватает серп луны,
и режет явь полуночной материи,
мир рыбаков внезапно стал иным:
затоптанный кобылами, затерянный,

из тёмных вод шагает хан Батый,
оставленный доверчивыми слугами,
халат парчовый в капельках воды
венком от всех болезней - обруч луковый.

Жив властелин, и жил бы - лет до ста,
когда - затопчут юрту кобылицами?! Но чу!
Сверчков базластый курултай
развеял сон. Уха тепла. Присниться же?!

Мне нынче видится простым
то, что казалось сложным давеча.
Наверно я слегка простыл.
Словами искренними кашляю.

От жарких чувств мой нос опух,
а лоб горит вскипевшим чайником
и, как тебя ни назову:
любимой, милой; частый маятник

моих шагов сужает круг;
трюмо, кровать без опасения
беру лекарством слабость рук,
и сухость губ, что в цвет осеннего

немого выкрика рябин.
Потушен свет, качает комнату.
Ты врачеватель, - я любим.
Чудесная, шальная, скромная.

Любимая, всё - на потом.
Лишь ты и я. Постель разобрана.
В душе мурлыканье котов,
и кошек с плюшевыми мордами

он длился до и после "их там нет",
военный год больной, голодный, нервный.
на линию окопов выпал снег,
не первый год война, а снег был первый.
что год? замаскированный, он был,
беда заставит - можно научиться.
год наблюдал: серебряная пыль
прикрыла трупы белым, бело, чисто;
не дремлет ворон, словно часовой
по бугоркам вприпрыжку ковыляет,
под снегом в хламе взорванных домов
ни кукарек, ни мыканья, ни лая,
ни скрипа санок, ни вытья пилы,
ни мëрзлых лесом пахнущих полешек,
нет ничего, убитые белы.
белым-бело и снег летит как прежде.
год спрятал механизм под бывший дом
и был доволен тем, дела закончив.
готовый издырявить "в решето",
ждал пулемëт в декабрьской тихой толще,
атака встала дыбом, в полный рост,
и понеслась навстречу первым снегом,
над местом где когда-то дед мороз
спешил на тройке к малым деткам с неба.

О юности непознанный размер,
дающий право птичьего полета,
в коротком, неподсудном лёгком сне
от чувства всемогущего поётся.

Ковёр из детской сказки, что корабль,
хватает, мчит, несёт над облаками.
Хотим ли, не хотим - увы - пора,
упасть с небес, а как мы полагали?

Просить, мол время-времечко уймись,
не соответствуй скорости паденья,
в декабрьский скоротечный зимний низ
не торопись вернуться, не надейся?
что наяву возможно, делай, грабь?
без толку то, мгновений детских стая
дарует сон, в нём сказочный корабль
способствует полётом вырастанью.

Есть мнение нам молодость даёт
последний шанс: есть вы и я, и время,
Ковёр уносит вдаль, как самолёт,
а что оно? Оно устало дремлет.

Пришëл декабрь, а снега нет как нет.
Под вечер, над заброшенной деревней,
туда, сюда метался, гнул деревья
осенний всадник – ветром на коне.

А следом – сворой преданных собак
спешили вой и свист в пустых коробках.
Где жизни нет, а не дома – надгробья,
там бы войне ломать всё да ломать.

На кухне жарко топится плита,
присел на стул, подбросив дров, Степаныч.
Засильем трав, мешков, плодов и банок
дым самосадный весело летал,

урчал и тёрся между ног облезлый кот,
скулил и скрёбся в дверь Иван Иваныч.
Он ждал, он знал – всю пищу без обмана
разделит на своих друзей легко

хозяин, крепко сделанный старик.
Уставший за день мирный сельский пахарь.
Из-под двери картошкой сытно пахнет.
Открыта дверь. В проёме – он стоит.

Оставшийся на все дома один.
Собравший по деревне всё живое.
Зовёт. Чуть выше – злую песню воет
военный чёрт. Ему бы – погодить.

Терял седые нити фейерверк,
играл, светился, падал белый фосфор.
Мы все назад когда-нибудь вернёмся.
Прикроет смертный уголь белый снег,
и будет слышен сонный пёсий бред,
и будет дым из труб. Однажды утром.
Вернутся все туда, там выжить трудно,
в военном и бесснежном декабре.

Посвящается всем попавшим на войну, вне зависимости от сделанного ими выбора
++++++++++++++++++++++++++++++++++++


Под дверью вой сквознячный затянул
посмертный гимн, телерассказу вторя.
Нам, выжившим, понять ли меру горя,
что вызнал умирающий в плену?!

Жить на войне – не ждать себе побед
ни близких, ни обещанных-далёких
но, если дан был воинский обет
кричи врагу "умри", сквозь дыры в лёгких,

кроваво и печально уходи,
сжимая пасть оставленной гранаты:
попавшим в бой на небо путь один,
и множество причин не быть солдатом,

просить прощенья, плакать, умолять
и ждать толчка контрольного в затылок.
Я вам напомню если вы забыли
стоят не паханы, не сеяны поля,

но это не помеха тем, кто храбр,
а впрочем всем дарован свыше выбор.
В том месте в тот момент где были Вы бы?
Лопочет телек ночь, война – декабрь.

Глубокие, тёмные воды увенчаны блещущим слоем,
наверх смотрит древняя рыба, сквозь лёд, приоткрыв для зевоты
усатую пасть, ей бы прыгнуть --
как раньше -- случалось в пустое пространство, парить беззаботно

под лужей, кусающей сверху, горячей, слепящей, далёкой,
ловить на лету живость перьев, трепещущей плоти, потеху,
устроив для булькнувших нервов. Ей вспомнилась радость полёта
и жабры от рыбьего смеха

в чешуйчатом теле бунтуют.
На выходе, в зимнем итоге: она, лёд исчëркан кругами, --
над бездной коньки режут дуги. Звенящие силы толкают
толпу детворы, под -- ногами -- чернь озера. Горя не будет.

Но ждёт злое, данное адом пролома, падения тела,
о горьком и страшном мечтает. Катаются дети, а рядом,
во рту зло играя крючками чудно дышит, в чуть, еле-еле, -
подлëдная, рыбья коряга.

Мне снится сон, на улице - аншлаг:
фарцы, скинхэды, дети с носом проткнутым, -
Москва - что называется дошла,
до дна, и предложила вместе сфоткаться.

Стоит, - лосины, кепи из свиньи,
косуха, цепь на майке чегеваровской.
Москва-Москва, немного в том вины,
что ты и я на рынке затоваренном -

продукты даром купленной страны,
осколки развалившейся империи,
где ваучер попрал и посрамил
то лучшее, во что мы свято верили.

Она и я, ужасен, мерзок, груб,
на заднем плане снимка поляройдного,
индустриально-трубно-скорбный труп
бумажками рвачам на откуп отданный.

Варëнки, цепи, перстни вот они, -
сейчас и здесь живые, не опальные,
не олигархи - горя братаны
(с рубашек - океан блестит под пальмами).

Тут я проснулся. Тихо. Я один.
Лежу в однушке серость заарбатная.
За демократию я жизнью заплатил.
Пора войной на старость зарабатывать.

В иконной лавке тесно чудесам
и вольно от постыдного, мирского.
За дань мне служка выдала осколок
небесной тверди: крестик-талисман.

Я поместил на шею лёгкий груз.
Гоня пренебрежение к затее,
перекрестился, в храм шагнул робея
и оглянулся:
- Ждите я вернусь.

Вороны с "кра" слетающие вниз
на россыпь аппетитных хлебных крошек,
коляски, мамы, семь церковных кошек
и дождик узурпировавший высь.

Среди колонн, свечей парил елей,
назло себе, во всём рациональный,
я подошёл к Спасителю, о главном
просил, скорбя. Будь чуточку смелей,

я вымолил наверно сотню лет
в раю земном, где был бы я обласкан,
но шëпот мой звучал предельно ясно.
Спаси мол от войны и прочих бед

несовершенный, старый, глупый мир:
мамаш, детей, ворон и толстых кошек,
оставь - как - есть; пусть это невозможно,
прости Господь, какими - есть - прими.

Вприпрыг скачу ступень, ещё ступень.
О счастье, наконец открылась правда:
в земном пути нам лишнего не надо, -
кусочек неба - нужный инструмент

Пудель носит ошейник так, словно учёный сан,
до морды подстрижен ( точь-в-точь академик он).
Столь горд, красив, хозяйку терпит (блошиный десант
терзает пушистый хвост и резвится на темени)
и всë ничего бы, да нынче хозяйка, что мел,
бледна, синевата, худа лишь чуть-чуть и сломается.
Собакен врос в землю, как памятничный постамент:
миг, шлëпнулся набок и, заднекогтистыми пальцами,
вычëсывает из рыжей чëлки проклятых блох,
взлаивает, радуясь суду над кровососущими.
А рядом высокаблучный барбиподобный бог
слетает с верховной орбиты (ей хочется супчика),
метёт с лотков сосиски, пирожные жадно ест.
Поясняя, с позиций сексопатолога, слабости
блохастый лает ( в нашу больную вселится бес,
он жуёт и не сводит глаз с прохожих мужских ягодиц).

Мальчишка мажет лист карандашом.
В дверях застыла мать кусает губы.
Сынишка-третьеклассник танки жжёт:
листок в дыму - война идёт на убыль;
груз триста грузят в шустрый вертолёт,
груз двести? Лик сынишки чуден, светел.
Он ждёт отца, глаза - что светлый лёд,
огонь, надежда, смерть и чёрный пепел

Божья коровка, полети на небо
Принеси нам хлеба
Чёрного и белого
Только не горелого, -
детская считалочка

Мы - под обстрелом стоим у рощицы,
лишь ты и я, путь у нас рисковый:
пусть небо в ноги упало, съëжившись,
земля вверх прянула, бросив комья, -

за разом-раз - пусть, полжизни прожито;
отгромыхало. Навстречу утру,
песком окопным, коровка Божия
ползёт наверх поступая мудро.

В октябрьском мареве солнце возится,
назло войне, словно на прогулку,
выходит в утро неспешной поступью.
Лети коровка навстречу гулу,

бери чуть выше, на крыльях лаковых, -
навстречу Богу, навстречу небу,
а нам у рощицы быть под танками,
тебе и мне, как нам тут, - без хлеба?!

Всех нездоровых употребим на фарш, - И. Мельник лицо понедельника

Ты ранен обездвижен, - катастрофа:
наркоз, катетер сохнущие губы.
Парящий город ждёт тебя, он скроен
желанием Всевышнего, что Будда

там встречный, он умён, красив, достоин,
чист, вымыт, свежевыбрит и радушен,
и мудр. Будь то девчонка или воин,
мальчишка ли, им всем намного лучше

на высоте: откуда нет возврата,
где вместо флагов ладят на прищепки
простиранную форму не солдаты
но души тех, - кто замер без движенья.

Невероятных случаев немало:
из кучи облаков бредëт собака,
за мальчиком, - что ждёт визита мамы;
он радостен, а впору бы заплакать;
идут толпой жильцы многоэтажки -
добро и понимание на лицах.
Их новичок раскаяньем уважил.
Он всех убил, служа артиллеристом.

Где все мертвы - ни ваших нет, ни наших,
чуть теплится искра в разбитом теле
(который день разряд геройски павших
не полнится: среда, четверг, - неделя)

Ты выжил, оклемался?
На отправку!
Чуть подлечили - на передовую!

(Где град небесный?! по какому праву?!
почто опять туда, какого - буя?!)

"Понедельник выходит на службу помятой газетой,
Эта газета –
смерть", - лицо понедельника, Ирина Мельник

бьют часы, полночь, дождь кое-как, еле-еле
тащит россыпь шагов в мрак оконно-осенний.
на измятой постели не спит понедельник,
сторожит чуткий сон, - он убил воскресенье:

задыхалась от ласк, теребя благодарно
на макушке кудрявой вихор непокорный, -
истекала, кончалась листком календарным
и плыла по бескрайнему, тёплому морю;

холодна, отстранëнна, притихла, убийца
водит сильной ладонью по женскому телу,
изогнулась, вздохнула
лишь чуть - повториться,
всё сначала и вновь (им опять захотелось)

пробуждаются быстро. звенит бодрый зуммер.
опоздали. мелькание ног и колготок.
выбегают из дома вдвоём. дождик умер.
воробьиная осень орёт сотней глоток.

бьют часы: вторник, дождь, на измятой постели -
стык времён, дат, эпох, мир неспящих затерян;
у соседей забытый, взбесившийся, телек
чушь горланит, но это - ничто для затеи.

ты чувствуешь ломоту в теле, в голове кружение
и словно бы Всевышний на тебя всерьёз обиделся:
если -- мужчина, то навряд ли хочешь женщину,
одно желание -- покончить с поганым вирусом.

бредëшь в кальсонах под зимним пальто и, валенками,
вползаешь в поликлинику, смертной побелкой крашеный,
регистратуры огромен хвост, а крайней -- что памятник,
ладная, крупная, не тОлщей, а точно то кран башенный,

стоит она. бедняге доставив ненужные хлопоты
падаешь на неё, мнëшь то, что под руку ни попадя.
в итоге -- милая женщина отваром шиповника,
из термоса, тебя поит и ты чмокая лопаешь.

несёт на улицу, а навстречу вам -- люд болезненный,
хилОй, но жилистый дверь штурмует, едва не падая,
а ты прижатый к груди, влекомый, летишь над местностью
что столь благосклонна
для зревшей до срока в термосе ягоды

Он, забывший обо всём, —
об игрушках, о прогулках,
был нагружен — как осёл:
среди толчеи и гула,
меж взбесившихся машин
проезжающих на красный,
нёс домой карандаши,
вычитаемые, разность
лета-осени. Вприпрыг, —
метров сто скакать до дома,
но по правилам игры
он, придавленный котомкой,
брёл голодный, кое-как,
мой волшебный милый ослик,
он почти на облаках,
он дошёл, он рядом, возле.
Он несёт карандаши.
Дверь. Звонок. Тарелка супа.
Скоротечные штрихи, —
стол, листок, — мой внук рисует.
Неба светлого пятно.
Журавлей крикливых лента.
Школа, - словно заодно,
взмыла вверх. Влекомый. Следом.
Улетает скучный быт.
Мирным небом. А в итоге.
Я молю о праве быть.
Перед школьным. Строгим. Богом.

Он микроб, разлагающий ночь на части, -
тишина - тарарама немногим лучше,
жив ли я? до того, как беде начаться,
чуткий сон накрываю внахлëст подушкой.
Засыпаю, приснилась малина урок:
пьяный гам от разборок под звон гитарный,
где бы взять мне покоя? бреду под утро, -
сон ночной и подушку отдам не даром;
я во сне - значит смел и могуч, не робок,
наяву я спокойный, семейный, кроткий;
дверь с ноги открываю и бью с порога
(успокойся, микроб, в луже свежей хлорки)
Быть тому, проворочался так и утром
я - наверх - дать микробу совет последний.
Дверь. Стучу. Отворили. Чуть слышно, мудро:
- Не шуми по ночам, не буди соседей.

Среди прочих - воздушных змеев, где каждый - на свой фасон,
лишь один стал ведущему, девочке, лучшим другом.
Синева между полых рëбер и солнечный глаз косой,
над цветочным ручьём шмелиным, где сто басов,
тянет ветер-бродяжка гуняво, натужно, трудно, -

там кружили они по своим путям много летних дней,
по ночам расставались, до света, - им порознь - плохо.
Засыпала девчушка долго, - карнизом слонялся змей,
между звёзд, галактик, ночным мотыльком танцевал в окне...
Всё бы так - спрятал девочку в ящик Всевышний-плотник.

Только он, лишь она, вот такой выпал им фасон
друг за другом бежать, падать вверх синевы касаясь,
пусть худые тела земля рассосëт, - как сахар
там, где пахнет от струганной свежей доски тоской.

От звëзд любопытных глазастый,
От скрипа цикад заполошный,
Тьмой налитый, - пьян был и властен,
И честен, без присказок ложных.
Намоленный, - не был украден,
Он мне дозволял быть желанным,
И женщина в сброшенном платье
Хотела быть сильной и слабой:
Из всех обожателей пира -
Лишь я и она, тëплый вечер
Фонарным потëкшим пломбиром
Ласкает бессильные плечи
И сладкие груди, а блики
Играют в глазах обнажëнной;
И что остаëтся? не крикнуть,
От слëз, - что прощальным ожогом,
От слëз что сулят расставанье
С той женщиной жадной и строгой,
Чьë узкое скромное платье
Лежит возле нас недотрогой

я разложил у моря костерок, -
лишь я и женщина, и крики мокрых чаек.
неслышный, Тот Кто Есть, предостерëг:
- мой друг, - произошло меж вами неслучайно.
вы отданы друг другу не за так,
за всё заплатите недрëмной, острой болью:
за рыхлый, развалившийся закат,
что нависает красным телом над прибоем;
за краба, удирающего в тень,
от светло-серых глаз любовной сытью полных;
за то, что - был подарен долгий день
и расставанье с ним; за право быть и помнить.

кормлю костёр она, и я, и Тот,
Кто серебром ночного моря блещет, ропщет,
оберегает нас двоих и вот, - итог:
у ног воды Того Кто Есть горит костëрчик.

"Цок" да "цок" по асфальту стучит каблучком,
наслаждается встречными взглядами:
изошла по июням постыдной мечтой —
восхитительно наглая, складная,
изболела, одумалась, стала взрослей;
вместе с прочими толстыми тётками,
ей, поджарой, голодной, чуть блудной весне
пух ловить тополиный метёлками,
осеребренных, некогда тёмных волос;
быть, увешанной тяжкими сумками;
ей, которой ночами никак не спалось
соловьиными быстрыми сутками...

Та — что будет нескоро, шагает легко,
улыбаясь помадой малиновой,
вслед за ней в позолоченное далеко,
клейколистье спешит тополиное.

шумит под дождём недалёкий лес.
пернатый врос в крест, глаз пространством узит.
он помнит тот год: горемыкой влез
в их земли людской, неподъёмный узел,

гранитен и тяжек он был, велик,
упал, и пахнуло тлетворным смрадом,
здесь раньше гудели в траве шмели,
и осы пьянели от сочных ягод;

то прежде, а нынче - звучит набат,
дождëм приглушённый, внезапный, быстрый,
толпа безутешна, мокра, слаба.
к узлу узелок тянет крайний выстрел, -

повис и притих, словно мокрый труп,
безмолвный, унылый, никчемный, вялый,
а дождь - словно висельник, на ветру,
ногами касается свежей ямы.

шумит, не смолкает июльский дождь,
пернатый вонзает в сырую вату
звенящие крылья, - как чёрный нож,
(кар-кар! на покой! ) день прошёл, - как надо.

Его послали туда под утро:
- Иди, печатай анамнез мёртвым!
Дошёл, прилёг, рядом был раздутый
Начальник танка он видел чёрта,

Бескомпромиссно в аду с ним бился,
Но подгорел, и теперь в холодной
Срамно ругая удел танкистский,
Сочился гарью в лицо пилота.

Тот был подбит, неудачно спрыгнул
Но улыбался, - такой красавец.
Ополовиненный близким взрывом
Чуть приболел, так ему казалось.

Под утро стихли лежальцы морга,
Анатом встал, взял мензурку с кофе,
Чуть отхлебнул, отчеканил твёрдо:
- Вот так и мне бы - уйти к раскосой!

представьте, -
шустро входит в дверь
в боëвке, берцах, многоног,
в очках, бандане смотрит в две
дыры в кости орёт:
- я бог.
сквозняк подъездный будет выть
о в кровь расстрелянной цене,
о том что вы сейчас мертвы
вам будут знаки на стене:
вниз оседает статный рост
на лужу высохших чернил, -
знакомый, пролитый здесь мозг,
скорбит, из пулевых щербин;
и словно - под немой водой, -
не сдвинуться не заорать...
военный бог заходит в дом,
в котором
наследил вчера.

не слыша он проснулся от тоски
и нервного больного беспокойства,
как в огород хозяйку не пустить?
чем объяснить предчувствие плохое?

был кабачок раскидан тыщей брызг,
по тишине испуганной и звонкой,
пошла глядеть - что вышло:
- ну-ка брысь!
кот мявкнул несговорчиво спросонок.

чуть приотстав, шагал за ней след в след,
смотрел на небо (фонари потухли).
под этим небом долгих восемь лет -
она да он бедой лишённый слуха.

беда крушила старые дома,
со звёзд, визжа, кидалась лютым зверем.
военный быт деревню доломал:
развалины, сгоревшие деревья...

гаситель звёзд и жизней отобрал
кошачий слух, дал новую хозяйку,
и прежняя была к нему добра,
а новая? как холодно! как зябко!

а перед этим - пламя из-под ног:
она и он устали, - встали рано.
что остаётся? - старый тощий кот
мурча прикрыл избитым телом рану.