Рыбу - выловят, ивы - срубят,
Пруд без имени, пруд беззубый;
Травы-волосы - травяной чай.
Что мои возгласы:
"защищай"?..
Отражая тень, отражая небо,
Ты не помнишь, где
твой последний лебедь.
Смотришь на лягушку долго,
безучастно,
А глаза закроешь - видишь: головастик.
Вырос он, отплавал. Ничего и не было...
Ты б наверно сплавил
по теченью небо,
Если б был рекою, звонкой и широкой...
А теперь вздыхаешь
тонкою осокой.

Замыслил я тебе писать венок сонетов,
Как обруч бочку чтоб тебя в нём охватить,
Воспеть те уголки, которы не воспеты…
Которые. Но е не влезло, уж прости.
И вот, поднакопив эпитетов конфетных,
Желаний и страстей набравшись по пути,
О стержне думал я. О той большой котлете,
Что в центре. И к ней мух тринадцать прилетит.

Котлету – заказал. Но рифмы нет. Тоска…
Ведь ты прекрасна там сидишь и без венка,
А я пишу и пью без жалости к печёнке.
О безысходный мир. Где выход? Дверь, гарсон!
За дверью продавал мужик бидон сгущёнки.
Купил тебе его. Не мужика. Бидон.

Киприда негроидов вышла из нефти,
Киприда со СПИДом - для пущей смерти,
В Буркино-Фасо негроидный кроль
Ей натирает на брюхе мозоль.
Киприда Сибири - из всяческих руд,
Её и китайцы, и русские мнут,
Её воспевает в потоке дней
Либо Ли Бо, либо Корней

(Поедем за лотосом на Енисей?).

Киприда Сибири в избу войдёт,
Если изба не горит - подожжёт;
Коня остановит - будь он кентавр,
Не остановит китайский товар.
На эту Киприду не падают шишки,
Ей лесорубы бреют подмышки.
Часто богиню увозит экспресс -
Снимать патриотам российский стресс.
Лучшая в стаде святых коров,
Груди белее белых грибов,
Богоугодная - чтоб я вымер! -
Её крестил, но другой Владимир.

Киприда чёрная хуже... хуже...
Пампасские скачки столь неуклюжи.
Зато во время телесных пожаров
Видишь не Кремль -
Килиманджаро!

Свой мир иллюзорный рисуя мелом,
Я прячусь от чёрной, прячусь от белой.
Дни-караваны пусты и гадки...
Смеяться иль плакать,
что нет мулатки?

2013 г.

I
Луна над заводом желтела дыней,
Которая очень давно остыла.
Не будет ей вечности, будет старость.
Каким горячим казался август,
И только луна пожелтела дыней,
Которая очень давно остыла.

Ветер слепой не справлялся с хмелем:
В зелёных сетях зеленел и верил,
Что ароматы небесной дыни
Он унесёт далеко в долины...
Ветер слепой, оплетённый хмелем,
В зелёных сетях зеленел и верил.

Хмель бы сказал, что под чёрной тучей…
Голосом проволоки колючей
Хмель бы сказал, что упали луны,
Травы сгорели... Но ветер умер.
Летний, горячий, наивный, жгучий –
Он не дождался ни слов, ни тучи.

II
Только звук в доме,
Только звук...
Ты,паук, в коме,
Ты паук.

Только тень в доме,
Только тень.
Тень не проломит
Тонких стен.

Чёрный мрак в доме.
Чёртов мрак!
Человек тонет
Просто так.

Это начнётся в садах бездыханных,
Ночью, когда не приснятся ростки
Мёртвым деревьям. В застывших туманах
Сети начнут собирать пауки,
Не посмотрев, что там поймано-связано,
Будто зажжённые новой искрОй,
Под наблюдением павлиноглазок
Из крон
Старых деревьев, растущих в почву…
Это случится ночью.

Тонкие ветви зашепчут листвой –
Вздрогнешь, почувствовав холод окраин
(Сердце сорвётся с высоких секвой
В дырявые зонтики араукарий).
Птицы склюют свои песни, как зёрна.
Мы поспешим возвратить чудеса
В самый заброшенный, вечно казённый
Детсад.
Там не надейся услышать маму:
Эхо, увы, - не память.

И закрывая глаза, ты начнёшь:
Три. Два. Один…
Но никто не прячется.
Нет никого. Повторяется ночь,
Лучшая наша – с субботы на пятницу…
Мир повторится, сжимаясь и падая
Вместе с планетами, лунами, но
Мы не успеем подумать, а надо ли
Мир вновь?
Если восстанет, очищен огнём,
Надо ли мы в нем…

Снег начинается, гаснет день,
Всё тяжелее деревьев сон…
Так я пишу графоманскую хрень
С вами, друзья, в унисон
( Дальше я буду писать про хмель,
И не скажу про деревьев сон ).

Хмель разрастается и закат.
Всё тяжелей облака и шишки.
Надо любви добавить сюда:
Стих без любви – как небритость…

Тут недосказанность нарочита:
Рифмы обрыв.
На дне рифмообрыва горят костры.
Так мы добавим петрушку метафор,
Изменим ритм.
Добавить метафор – уже метафора.
Двойной удар, чёрт возьми!

Дальше я буду писать про смерть,
Смерть, как известно, сестра любви,
Стих без неё спешит умереть…
Вот ассонанс - чёрт возьми.
Осталось полить петрушку метафор,
Влепить интертекст и пару анафор.
В моем арсенале
Мало снарядов уже,
Рифмы устали
На вираже.
Суперфинал.
И слоёв – как голов у Цербера.
Завтра – на вычитку.*
Автора.
В церковь.

*вычитка - церковный обряд, изгнание злых духов.

Здравствуй, Сиддхартха, пишу на листе Индостана,
На листьях бетеля и трупах, плывущих по Гангу,
На спинах и бёдрах арийских твоих куртизанок,
Лисицах бенгальских:
Ты помнишь, как ты улыбался,
А Шакти плясала в Покхране?*
В тот день Агни-II* посмотрел на китайского брата -
И залепил нам уши мантрой про мирный атом.

Знаешь, какими мы
мирными стали, Сиддхартха?
Смотришь в себя – и чувствуешь мирные атомы,
Молекулы… клетки… Выльешь помои из хаты –
И спишь под Чернобылем. Завтра сажать томаты,
Мать их.
Ныне в Чернобыле жарко и воют волки.
Везде благодать, но ходишь курить с двустволкой.
За полночь включишь забытое кем-то радио,
А там то ура урану, то рады радию;
Нашли новый вид жука; солдату пришили ногу,
Скачет солдат по тропинке, воюет пять тысяч новых.
Ясно одно, не надо тут быть оракулом:
Популярней тебя лишь однополые браки,
Макдональдс, Христос и вооружений гонка.
Ядерных зим не бывает много, решат подонки.
Боеголовку готовь про запас!
Заменяет Исуса по-тихому Ядерный Спас.

Но мы же бессмертны, правда? В заветной лире,
В заветных деньгах, в заветной пустой квартире…
Творцы освещённой и самой уютной тьмы.
Послушай, как в Припяти бьют хвостами сомы.
Это – навечно. Ты сам говорил, не так ли?
Завтра над речкою тихо взорвутся маки…
Дай же нам мудрости не миновать этих взрывов,
Нам, беззащитным и лживым.

* «Улыбающийся Будда», «Шакти» - ядерные испытания в Индии.
*«Агни» - «семейство» индийских баллистических ракет различной дальности.

Там, где обычно небо,
сегодня - облако дыма.
Давай же, от жизни требуй,
чтоб не проходила мимо.
Ну же, она услышит
ушами, полными дыма,
айсис, а может, эшли
с телом змеиным.
Думаешь - моника? Громче.
Из-за дыма не слышу. Тише...
Моника, моника... Точно.
С арбузами вместо вишен,
с голосом вместо песни,
моника-жизнь... Накатим,
в дыме покурим. Тесно
с жизнью такою, брат мой.
Впору купить иконку -
фимиам из трубы завода.

А у меня жизнь - японка
45-го года.
Под сакурой Хиросимы,
атомное деревцо,
грудью кормила сына
и сияло её лицо.

мак

На руинах сливы, яблони.
Полумрак.
Как вы, хилые да слабые?
Да никак.
Сладко вам на шлакоблоках ли,
Гнёзда свив,
Посидеть вокруг да около
Тел своих?
Видеть тихое рождение
Оотек,
Гусеницу на колене, и
Целый век
Ждать, пока она окуклиться,
А потом
В нитях ночи биться, путаться
С мотыльком?
Ой, как двери сердца грюкнули…
Может – срок?
Под землёю вечность хрюкнула:
Выдал Бог.
Не хватает крышам – лопастей,
Снам – имён.
Сколько, сколько шлакоблоков здесь?
Легион…

Тропинка

За фермой заброшенной Хуанхэ
От мака снотворного до морфина
Тропиночку тонкую не похерь
Пройди по протоптанной паутине
Когда из бутылок
полезут аспиды
И звёзды начнут топиться в росе
Пойдём купаться живая ласковая
Не из пластилина
как все
Знаешь насколько в небесных шахматах
Интуитивен продуманный ход
Закроешь глаза как забросишь шахты
Обрекая меня
на вход

Счастье

заглянуть бы в тебя лунным кратером
нашептать бы тебе слово мятное

рассказать бы тебя деревьям старым
пусть ядро земли разорвут корнями

оплести в ночи словно сетку хмелем
сохнуть и желтеть когда ты ржавеешь

погоди накроет безысходным счастьем
не успеет сгнить по оврагам пластик

Положите меня на дороге между сёлами осыковате,
там, где кладбищу снится живая хата,
и саевка,
где лес и течёт река саксагань,
где мост через реку дрянь и дорога – дрянь.
Положите меня, как дорогу, - чтобы я
дожидался ремонта;
словно пыль на дорогу – чтобы я ничего не ждал.
Уберите гаишников. Перед мостом.
И вон там.
И вон там. Уберите гаишников навсегда.
Пусть устанут деревья смотреть в бесконечные лужи,
что блестят у меня на груди.
Пусть ужас
не коснется людей, собирающих в лужах ветви,
разводящих костры...
Ибо солнце давно не светит.
А луна, словно бесов, гонит живых из хаты.
Положите меня на дороге
между сёлами осыковате
и саевка. Идите домой.
Не бойтесь.
К вам никто не придёт,
не приедет
больше.

Сколько бы ни было миллиардов,
Дженни средь них одна.
Запущенный сад, в котором,
по правде,
Веточка не нужна.
Жизнь вокруг Дженни устроена так,
Будь ты хоть крут, хоть верть,
Но в сорок лет желателен рак,
А в сорок пять смерть
(При этом больные раковые
Какие-то одинаковые:
Ворчат на арабов и на теракты,
Боятся гриппа и катаракты,
Спят в телевизоре, свернувшись калачиком).
Дженни плачет.
Утром опять придётся мириться
С маминым миром яичниц и пиццы,
Рекламой жевачек, любви и лезвий.
- Дженни, а ты не лесби?
Пора бы парня…
Дженни не спорит.
Она не лесби. Но маме сорок.
По радио снова ледник расколот.
Тают пингвины, медведи, Арктика.
Дженни несмело
выдохнет холод:
- Мама, тебе не жарко?
- Нет, дорогая, я на работу.
Дженни, чего ты?..
Дженни тихонько выдохнет лёд –
Мама замрёт
В пронзённой любовью
криокамере
(У соседки изморозь на стене).
Дженни выключит радио.
Прижмётся к маме.
В глубинах Вселенной начнётся снег.

Росли когда-то здесь заводы,
Заводы пели и цвели...
И пролетарии свободно
В цехах летали как шмели.

Но время лечит... процветанье,
Не только раны и любовь,
И на заводов увяданье
Сегодня мы посмотрим вновь.

Они сейчас - как будто в коме:
Здесь похороненный станок,
Здесь - заседания профкомов
И бухгалтерии жирок.

А помнишь нимф отдела кадров,
Их бородавки и усы,
Герань, приёмник, кучу папок,
И вечный запах колбасы?

Казалось, это - перманентно,
Но все голубки разбрелись,
С собой забрав мешки цемента
И нашу веру в коммунизм...

Осталась вера, что повыше,
Она огромна и жива.
Кузнечик вон сидит на крыше
И ждёт, когда взойдёт трава.

Ты настороженно смотришь в окно.
Так дочери Ноя смотрели на воду
После потопа. Казалось – на дно
Небо уходит, уходит, уходит…
Небо всё дальше, и всё тяжелей
Воздуха чёрное покрывало,
Упавшее на… На этой земле
Ты в каждом городе так стояла
И в каждом доме боялась так
Часа, когда наступает мрак.

Тьма, что шипела, коснувшись сада…
Если б она не скрывала на дне
Звёзды, готовые падать, падать, -
Давно бы уснула, прижавшись ко мне.
И не гадала бы – что загадать?
Не говорила б: « Пускай не светят.
Пусть остаётся чёрной вода –
У нас есть всё,
кроме смерти.
Всё, кроме смерти. И смерть. Да не вся…»

Звёздное эхо – роса, роса…
Тысячу вёсен соседи спят,
Тысячу вёсен выходишь в сад.
Лестницей сонных цветов бузины
Тихо восходишь к летящим звёздам.
В белой одежде - в чёрные сны…
Крик петушиный.
Поздно.

Я хотел бы родиться сорокалетним сразу.
Безнадёжно больным охранником металлобазы
За огромным забором, обвитым плющом и хмелем.
Чтобы тополь - сухой, улитки чтобы ржавели
На самых оборванных в мире холодных рельсах.
Где одуванчик пугливый бледней эдельвейса:
Не было солнца в начале, значит - в конце не надо,
Ни один парашютик не перелетит ограды
В тяжёлом тумане, где разрастаются вишни,
Где тополь сухой зеленеет, плющом увитый.
Жена принесёт еду - скажу: "У ворот оставь.
У вас там сошёл Христос, а мне не нужно Христа".
Жена принесёт еду и скажет: "Все стали зомби".
"Тем более, не входи, а то посрывают пломбы,
Если ворвутся. Начнётся и шум, и паника.
Грузчиков пьяных гораздо меньше останется.
И так за ангарами, только приму я морфий,
Их собаки съедают, а в полнолунье - вервольфы.
В полнолуние кости без прожекторов видны...
Впрочем, кто ты такая? Ведь я не имел жены".
Только скажу - за оградою кто-то заплачет.
Топот. Крик. Хруст. Тишина. Дальше - лай собачий.
Не соврала. Не Христос, значит, всё-таки - зомби.
Плющ и хмель наползают и проверяют пломбы...

Ответ:
Забив на вредные микробы,
Забыв, что слово дал врачам,
Я целовал её её бы,
С «лю» слога плавно всё начав.
Она будительница мины,
Её сердечко так стучит,
Что бьюсь я потолком о спину,
Могу быть даже и прибит,
А если нет – прилипну точно
И стану пленник потолочный,
Пока не выпрошу стриптиз.
Тогда потянет мина вниз.
И снова в бездну! О Жюстина,
О концентрация жюстин,
На Елисейском поле минном
Ты не проходишь мимо мин.
…Теперь вдыхаю с тонкой кожи
Последний женский аромат
И вдруг… мужской меня тревожит.
О чёрт возьми, что это, Боже?!
И Бог, и чёрт в ответ – де Сад.

1. белая тень

Им хватает остывшей золы -
Тем, кто знает, как пахнет полынь,

Как горят, не сгорая, мосты.
Там невыпитые, непонятые
Замирают в глубинах комнаты,
С кем-то... в зеркале не на "ты".
Ничего, кроме чёрной воды,
Отразившейся белой сирени...
В каждом доме такие пруды,
В каждой комнате люди-тени
( Им бы молча ходить сквозь стены,
Посещая соседский пустырь,
И обмениваться полынью).

Но ты помнишь, как пахнет сирень,
Расцвела, хороша чертовски, -
Чтоб немели мои перекрёстки,
Чтобы чудился голос сирен
И, блуждая по чёрной воде,
Не застал я вовеки цветенья.
Отражения лишь, отраженья...
Тень.
Красивая белая тень.

2. синдром

Не понять мне её синдром:
Что волчица - грызётся с прошлым.
Или будущим. Как ребро,
Вся болит во мне. Я ей бро
шен,
Словно кость в запредельный вольер,
Где сквозняк и дыханье зверя.
Жар дыханья: «Не верь, не верь,
Я не зверь!» И я, хрустнув, - верю.
Чтоб в затихших глазах в упор
На рассвете увидеть город…
И неважно, что я ей по.
Может слан, а скорее вспо
рот.

3. невоспроизводимо

Ветер скажет, что мы - слепы
И смешны, что нам не стоит…
Только ночи чёрный слепок
Вдруг расколется от боли;
Дождь, беззвучными губами
Восхваляя небо в лужах,
Напророчит – сердца камень
Станет мягок и не нужен.

И пускай. Во мне цветёшь ты
Столько зим… Безумно… душно…
Пусть летят цветные мушки
И шмели сквозь снег и прошлость.
Сквозь всё то, чего не будет,
Сквозь всё то, что не случится.
Оседает пыль на лица,
Оседают в сердце люди -
Ядовитые осадки.
А как вспомнишь жгучесть пальцев –
Снятся мне лесопосадки
И шмели в снегу акаций.
Там две тени. Незабвенно
И невоспроизводимо
Мимо жизни, смерти мимо
Прямо в память
шли.
Отдельно.

4. остывает сад

Где колдует мир не для нас с тобой
и столбы
вонзает в закат,
На цикуте спит богомол немой,
остывает сад...
Нам в него войти
больше не дано,
нам туда попасть - что спуститься в ад:
С верхних этажей городское дно
в запустелый сад
разве понесёшь?.. Беспокойный сон
пусть зовёт иных, шелестя листвой.
Пусть забудет мир, что колдует он
не для нас, увы.
Не для нас с тобой.

5. вот опять зеленые

На тебя смотреть, забирая небо
У других, над кем радости полно
Золотое небо, сладостное небо,
Раненое небо, небо-дно...
На тебя смотреть - падать, падать,
падать,
Паутину вечности не порвав,
Расплетая коконы шелкопрядов,
Тихо, чутко падать...
наповал...
На тебя смотреть, видеть, как меняют
Кожа и глаза постоянно цвет:
Снег прохладной кожи долго-долго тает,
А глаза сгорают раз в сто лет.
Вот опять зелёные. Совпаденье.
Значит - одиночество мне,
тоска.
Губы не ответят. Улыбнешься тенью
В чёрном небе
чёрного зрачка.

скрипят задумчивые болты
© А. Блок

Я слишком много стихов читаю
Настолько плохих, что шепчу себе:
Может, отшлёпаем их? Не робей...
Бабочек вредная серая стая,
Бей их ладошкой по крылышкам, бей.
Где полутени, намёки - где?
Хотелось эротики - снова порно.
Такие стихи плывут по воде,
Не тонут.

А вечерами листаю Уитмена,
Чтоб покурить там "листьев травы",
И наполняюсь псалмами-молитвами,
Но увы...
Плохие стихи во мне всплывают -
И выпадает из рук Уолт.
И слышу, как город скрипит трамваем,
В котором скрипит болт.

Бывает так: я не уверен,
Что надо мною небо есть,
Поскольку я решил, что небо
Сегодня будет над тобой.
В такие дни я слышу время,
Живущее во всех вещах
И оседающее пылью
На молчаливого меня...

...Но ты как будто это зная,
В пустом безмолвии, во сне
Тихонько слово начинаешь
Во мне.
И зеленеют ветви смеха,
И, зацепившийся за них,
Я становлюсь ответом, эхом,
Я стих.

И чтобы сердце раскололось
От безысходности побед,
Я соберу цветущий голос
В букет.

В тот самый миг, когда мир увидел
меня
(не успел я сказать и "здрасьте"),
он щелкнул пальцами и -
Коррида
И я побежал на красный.
Без вариантов. Красный - коварен.
Лица и крики,
солнце, и пыль -
Все было красным. Он проникает
в сущность мою
из чудовищ толпы.
Вспыхнула ярость. Бычья обида!
Ты, впереди,
Не сбежишь!
Я - не виновен.
Это коррида.
В спину мне дышит
...жизнь...

Тело в трусах
прыгает в голую воду,
выходит из воды мокрое,
курит
и снова прыгает.

На то она и тарзанка,
говорит Заратустра.
На то она и тарзанка,
говорит Сиддхартха.
На то она и тарзанка,
хором поют водомерки
с ветром в пивной бутылке.

Сом, переваривая ребёнка,
Коряга, переваривая время,
Вселенная, расширяясь,
пожирая себя и рождая себя,
звонко поют:
На то она и тарзанка.

А тарзанка молчит.
Она прощается с каждым -
как будто навеки...
Ни к чему не привязанная,
кроме деревьев.
Ей и сома кормить, и детей веселить,
она правильный маятник

в сбившемся мире.

...всем раковинам, украшавшим грот,

где мы с тобой встречались по условью

в моих мечтах приходит свой черед

© Верлен

я гуглил КИСКА
© из комментариев

...ириску "Вырви пломбу"

© Душа Рыбья

Я гуглил "киска" в тишине ночной -
И возникали киски предо мной,
Воспетые Верленом и Кокто.
Оттенков, впрочем, столько, что никто
Не охватил всю цветовую гамму
Волшебных кисок пьяными стихами
(Одна природа-мать их повторила
В разнообразных раковинах милых).
Ну, что сказать, к полуночи раскис я,
Бесцельно созерцая много кисок,

Направился к окну и хокку ямбом
Хотел писать на плавленом песке,
То есть - стекле, но я метафоричен
(Поэт не может выражаться прямо,
Тем более поэт в большой тоске,
Который к прозаизмам непривычен).

Стекло как раз уместно запотело...
С Компартиею сравнивая тело,
Скажу, что члены сдали партбилеты,
А то бы с кисками встречали мы рассветы
И не было бы так

на сердце тошно
Поэту, допустившему оплошность:

Садясь познанье кисок приумножить,
Надеялся - никто не потревожит,
Как Калкин Маколей, один я дома,
Но вдруг - жена стоит в дверном проёме:
"Опять ты, старый хрыч, по кискам лазишь!"
Подобно паутинке на камазе,
Я задрожал... Увы, жена без кисок
Скучна, как пломба в зубе без ирисок.

Негр а негр покажи губы
Что ты привёз нам из Уагадугу
Кистепёрый негр двоякодышащий
Дай нам слона и летучую мышу
Дай нам на сумочки по крокодилу
И не смотри как баран на ябиру
Что родич Пушкина столь невесел
Что саблезубый ноздри повесил
Не отравился ль белою пищей
Белою водкой белою вишней
Белою женщиной белой стеною
Сделай нам классно супернегроид
Мы бабы квартирные но с пещерами
Мы кинофильмам с неграми верили
Сахарны сахары голодны гоби
Ты занзибаришь или найробишь


Так пели в аптеке три продавщицы
Три терпсихоры три белых жрицы
Жаль на чужбине инстинкт атрофирован
Он сказал Угол активирован
Переглянулись три терпсихоры
Угол есть бэлый угол ест чорный
Тебе какой

И заржали жрицы
Негр проснулся перекрестился
Всё это белыми нитками шито
Чернел таракан

в зрачке общежития

Я сидел под стеною Иерихона,
Полусном наполняясь и полусмертью.
Были люди священны и пальмы священны
Между глиной Шумера и камнем Египта.
Мои губы шептали: Иштар.

Я вдыхал Ханаан и стал Ханааном,
Был ужален сомнением, выпален страстью
(Йехошуа бен-Нун обошёл трижды город).
Посещая тебя словно женщину, знал я,
Что однажды ко мне ты придёшь, словно смерть,
И неважно – я за или перед стеною.
Вместе с деревом срубленным падает ветер.
(Йехошуа бен-Нун обошёл пять раз город).
Упадёшь ли со мною, Иштар?

И пока из глубин поднимаются тени
И зовёт их к себе всемогущая память,
Пусть падут города, остановится солнце –
Между камнем Египта и глиной Шумера
Ханаан разольётся, Иштар.

Всё у нас хорошо.


Она
смотрит рекламу о посудомоечной машине,
а я -
мою посуду.
За окном гуляют Рембо,
не пишущие стихов.
Постоянно горит огонёк на свалке...
Наполняется мусором
в уголке
ведёрко...
Как у нас хорошо!
Какое милое
позавчера
у нас сегодня.


...Лет через 40
за окном начнут умирать
никогда
ничего не писавшие Чарльзы Буковски,


те, что были Рембо.

Моя жизнь спокойная и размеренная,
Снится мне Наталья Валериевна,
Катерина Петровна и ещё там кто-то.
Это, безусловно, - сны по работе;
А, бывает, снится Ирина Сергеевна
За кормленьем уточек, чуточку рассеянная,
Вся такая милая, вся такая сладкая...
Это - из архивов, это сны - в закладки.
Что ещё я вижу? Разве всё упомнишь...
То индийский буйвол, то славянский сторож,
Много отчего-то всякого индийского,
Много и славянского - и солдаты с мисками,
И большая жирная курка магазинная...
Это сны паршивые, так сказать, в корзину их!


Но весною снится... Мне не успокоиться!
То ль под шёлковицей, то ли под смоковницей
То ли в Сиддхасане, то ли в Падмасане
Думаю об Ардхаматсиендрасане
В вашем исполненьи... Полон оптимизма,
Знаю - вы мой гений, вы мой танк тантризма.

Дитя Дия с ведьмиными глазами,
От взглядов твоих на небе моём мозоли.
Мне добавляют в хот-доги на всех вокзалах
Кетчуп китайский

и вкус твоей тихой боли.
Дия - дитя, и поэтому любит слёзы,
Когда она плачет - в меня вонзаются иглы,
А если зимой

за окном полыхают розы,
Я знаю, что это её запоздалые игры.
Дия дитя, мы это всё проходили,
У нас такого там - в глубине - с запасом.
Давай кушать воздух и мёд,

слышишь, Дия,
Мы же подсели с тобой на вино и мясо.
Розы твои...

сколько б на них ни дышал я,
Быстро чернеют,

чернеют цветы и листья.
Тщетно пытаюсь под облаком обветшалым
Стать на мгновенье незамутнённым, чистым...
От этого больно в глазах твоих отражаться
И отражать тебя

в центре земного мира...
Ты замираешь.
Молчишь.
Молнии прячешь в пальцах.
Ты будешь повсюду. Даже если
пройду я мимо.

Изгони меня из бабулечки,
Православненький мой священничек,
Я устал от вареньки с бубличком,
Я со страхом смотрю на семечки;
Моё сердце почти разбитое,
Не любил я издревле фитнесы,
А она-то с радикулитами -
Бурячки полоть! Боже, смилуйся!
Для внучка у неё три курочки
Да всё вишеньки да наливочки,
Что-то, бесы, вы стали скучные,
Говорит, - согрешим в картишечки.
И беседует дальше с Вангою -
В телевизоре... Эзотерика!
И давай, и давай угадывать,
Чья корова сегодня телится.
Изгони! Виноват... Промазал я...
Ну, бывает в судьбе Лукавого,
Что в карьеры не те камазами
Да в сосуды не те отравою.



Но священник не слушал хитрого,
У него уже были случаи.
Он тихонько спросил: Филипповна,
Мне изгнать? Иль сама домучаешь?

Глаза откроешь – утро в спящем доме,
Глаза закроешь – и услышишь вдруг,
Как за возом бегущий дождь соломин
Поёт о лете, золотист и сух.
По звуку он почти как настоящий
И потому – по листьям яблонь дрожь.
Ты помнишь, брат, пшеничный был и «яшный»
Соломин тихий августовский дождь...
Он говорил, что там, откуда родом
Его слова, сквозь время и сквозь сад
Глядит сосредоточенно природа,
Как на цикуте лжепестрянки спят,
Как в тонких травах чутки богомолы,
Ковчег Вселенной стар и не просмолен,
Но ради нас сегодня поплывёт,
Чтоб мы открыли мир, закрытый школой,
Пока что однобокий и весёлый,
Где «на пятёрку» бабочки полёт
И на «пять с плюсом» мама сеет маки...

Красиво врали стебли мёртвых злаков!
Мы их, сжигая, превращали в дым,
Теперь они красиво врут другим...

Садись, весна. Налью тебе абсента.
Нам повезло: пришла чуть раньше ты
И я не пьян. А дождик перманентный
Спасает от сгорания мосты.
…И будет всё, как было. Лейся, лейся
Огонь зелёный! Выжги память мне.
Садись, весна. Мы слишком много действий
Позволили себе на стороне.
И ты – горька. Полынь, а не фиалка.
И я молчу, а мог бы говорить.
Всё – к лучшему, и прошлого не жалко.
Чем больше опыт, тем скромней накрыт

Мой стол, любимая. Входи и будь как дома.
Но капитан не нужен кораблю:
Несёт течением к пределам незнакомым.
Возьмёмся за руки и станем грезить в коме,
Что не уйдёшь… Что я не разлюблю…

Наклонилось небо над землёй,
У него так облако болит,
Что готово небо головой
Биться о гранит.

А дождя не будет - перекрыт
Путь ему заклятием твоим.
Но на самом дне пустых корыт,
Господом храним,

Всякий головастик в тишине
Видит сон, как в радостном пруду
Можно ночью хвостиком к луне
Подгонять звезду...

На скотобойне воздух пахнет мухами.
Плетётся по ограде виноград.
За скотобойней - лес. Там совы ухают.
А слева, справа - яблоневый сад
С огромными деревьями-старухами...
Раз в год оттуда лепестки летят.
Под скотобойней с душами и духами,
По звуку судя, разместился ад.
А сверху - небо. Впереди - заплёванный
Кабак, в котором можно рассказать
Одну и ту же байку вечно новую,
Как счастлив был пятьсот коров назад
(Здесь время измеряется коровами),
Пока одной не заглянул в глаза.

Дорогой Иосиф Виссарионович!
У меня идёт пыль… У меня висит ночь.
Сегодня прошла пять кругов ада:
Французский в пятом, французский в шестом,
Французский в седьмом и так дальше. Не надо,
Иосиф, мне говорить о том,
Насколько юным революционерам
Французские революционеры служат примером
И как велика
Роль языка.
Я намедни случайно зашла в интернет –
Революции нет.
Поползли кое-где границы на картах.
Мир молчит, как Семён за последней партой,
Говорит ерунду, как Кирилл за первой…
А история, Боже, такая стерва!
Врёт, коварно грассируя, теша слух:
Больше не братья Ниф-Ниф и Нуф-Нуф.
Потом снова братья. И вновь не братья.
Устала, Иосиф… Купила платье.
Не себе, конечно. Себе – не стоит.
Внучке. Как раньше, платье простое.
Главное – внучка не пьёт, не курит.
Среди пираний растёт акулой.
А как же иначе, скажи, Иосиф?
Здесь поломают и в яму бросят.
Здесь демократия, страшно, Дарвин.
Я даже в церковь зашла недавно.
Прости. Не смотри так. У них проблемы
На наши похожи: верят всё время
В то, чего нет… И ещё признаюсь:
Читала Бродского. Каюсь. Каюсь…
С ним не согласна: ведь тьма снаружи
Хуже, чем тьма внутри комнаты. Хуже.
Знаешь, Иосиф, нам лучше расстаться.
Сколько сейчас навалилось проблем…
Меня перекинут на младшие классы:
Забываю французский. C` est ne tres bien.
Значит - старею. А ты - вечно молод.
Чувствуешь, как задрожала рука?
Прячу портрет – и приходит холод.
Мой чёрно-белый скайп…

Мы в двенадцати милях к северо-западу...
На судне я, бабуин и слон.
Слон смотрит в бивень,

бабуин чешет задницу.
Я Джон.
У слона закончились фрукты и ветки,
у нас с бабуином - еда и вино.
Мы переходим с ним на таблетки.
Но...
Бабуин говорит, что слон бывает
воспринимаем им как еда...
В это время мы курим, я отвечаю:
Да.
Когда мы свяжемся в скором времени
с военной базою массачусетской,
я передам

привет тебе, Эмили,
бабуино-слоновий,

страстный,

чувственный.
Какая луна сегодня,

Эмили!
Нам всем троим здесь хочется выть.
Ты без меня там не беременей,
бабуин говорит, что всё может быть.


Мы... не знаю.. где...

к черту... к западу... к северу...
Море спокойно. Закончился слон.
Бабуин из бивня

фигурки делает.

Эволюционирует.

Я Джон.

С неба пошёл растаявший снег,
Безумный старик по лужам ходил
Вокруг тракторов и рыб создавал,
Хватался зубами за веточки ив
И, ноги поджав, хохотал.
"Я маятник, маятник!" - ветру кричал...
И, падая в лужи, он рыбок давил.
Вода стала красной, вода стала ржавой,
Калоши надел - а в них бубыри,
А в мокрой шапке коконы, коконы:
"Верните ферму и атеизм.
Убейте меня... Я маятник, маятник."


Но бабы молились - им зашибись.
У них за деревней гуляет Бог.
Тыкали вилами в атеизм,
Вкусными псами кормили блох.
Трахались в городе дочки-отличницы -
Домой привезли рецепт яичницы,
И тараканов и сифилИс.
Бабы молились. Им зашибись.
А где сыновья? Сыновья в окопах.
Там хорошо, там почти европа,
Горячая вода, газ, свет...
Пулями кормят. Есть интернет.
Сыновьям хорошо. Сыновей нет.


По воде в воронках гуляет дед.

В пору, когда рассосался уже по окрестностям вечер,
Насекомых личинки уснули среди шелухи и трухи,
Нежный поэт целует Вам нежные плечи…
Апчхи!

Стоп, говорите Вы, как это он – рассосался?
Что за... рассосанный вечер? Личинки среди шелухи?
Может, у Вас не хватает мозгов или пальцев,
Чтоб написать мне нормальные
тютче- и фетостихи?

Всё потому, что... опять не читали Майкова?
Константина Бальмонта, любимейшего моего.
Вы читали Пруткова.
Пруткова.
Пруткова!
Братьев Жемчужниковых и Толстого, но не того!
Это конец. Одевайте меня. Надоело.
Больше не будет слащавых и липких строк.
Не разобьётся кувшин и моё неантичное тело,
В смысле худое моё топ-модельное тело,
Страстью дыша,
не падёт вам на грудь как цветок.

Побледнел наш поэт... Побледнел – не нашёл что ответить.
Он хотел было встать, только Вы не слезали с колен.
Ждали слова "прости". И страданий. А ветер
Глупо бился в окно, не суля никаких перемен.
И когда наконец он сказал долгожданное слово,
Вы вскочили, вскричали:
– Ха-ха! Не прощу. Не хочу!
Уходите к другой! У другой не читайте Майкова.
Забирайте скорей эту вот... с логотипом Пруткова
Епанчу!

...Что ж, такое бывает, когда Вы целуете плечи

В мире, где можно легко затеряться среди шелухи,

В пору, когда рассосался уже по окрестностям вечер,

Насекомых личинки уснули, как в сердце стихи.

В твоём четырехстопном ямбе,

О Александр Сергеевич,

Я спал, как старый сторож в яме,

Как полусторож-полубич.

Я не спешил домой, поскольку

Там - "на войне как на войне",

И сочинял всё тот же Горький

Всё то же горькое "На дне".

Конечно, выходил... из ямба,

И забредал на Абырвалг,

И полз улиткой к Фудзияме,

И даже чётки продавал

С молельным ковриком. Упившись.

Не помню, с кем... Хайям, Верлен.

( Хороший стих - с хорошей крышей.

И примет гостя насовсем. )

Я оставался, очарован...

Дворцы поэтов не снесут.

Но даже там я слышал слово

Твоих псалмов и камасутр.

Сидит старичок на дне пруда,
Над старичком кривые года,
Сначала весна, потом зима,
Где снег и подснежник сошли с ума.
Как рыбки смешные на дне корыт,
Старичок надеется, что забыт...

Но только взойдёт на небе луна,
Зовут его дети, зовёт жена.
Ты там на дне не очень дыши,
Пальцы ощупывают камыши.
Ноги босые, из глаз слепых
Моль вылетает, сыплется пыль...
Чувствуешь дома родного вкус?
Чувствуешь лунную их тоску?
Лилии-лилии, стебли-нити,
Вы нас на самое дно ведите.
Мама не может - глазки плохи.
Соловьи, пойте громче,
чем петухи!..

Начальник службы безопасности идёт -
Я забываю, что читал сейчас Басё.
Я прячу в лёгких вкусный кислород
И хокку про червя за шиворОт,
А ветер дым из труб несёт, несёт...

- А что у вас там шевелится, где живот?
- Я-я-японский шелковичный червь.
Под ливень он попал в одном стишке...
Я так читал, что он... возник в руке.
И я его за пазухой согрел.

- Ну расскажите мне, какой там червь, -
И что-то ищет он в моих глазах,-
У вас там шевелиться должен страх.
- Да, страх.
И он уходит.
Пронесёт...

Червя я отпускаю в стих Басё.
Там ливень в роще, там шумит вода.
Ползи на ветку.
Выживи.
Вот так...