I
Снег за парковкой,
А на парковке - грязь.
Дворника инь и ян.

II
Город украшен.
Фотографируй его -
Чтоб не запомнить.

III
Ни дров, ни угля...
Снег засыпает следы
У двери дома.

IV
В жаркий летний день
Богомолы-молнии
Попадают в мух.

V
Дрожат от вздохов
Тутовые деревья.
Шаги в тумане.

VI
Мертвые цветы
Лежат для живых людей,
И наоборот.

VII
Смолоду лучше
Конские зубы растить
В стаде подружек.

VIII
Череп счастливца,
Ладони ее узнал -
И дальше грезишь.

IX
Как ей не страшно
К звездам глаза поднимать
В четыре года?

Над городом немым, далеким, утонувшим
В каштанах, олеандрах, тонких кленах -
Мой черно-белый сон, забытый и ненужный, -
Только бы вспомнить...
Плыл черно-белый сон над крышами, сквозь крыши,
Сквозь поздний огонек высокого окна,
Над пижмовым цветком, не он ли сердце выжег
В запущенном саду, в прогулках допоздна?
Все выше над землей, минуя небоскребы
И видя далеко иные города,
Похожие на склад светящихся коробок;
Зачем-то ими родина горда.

Все выше над землей, и там, где городская
Черта внезапная изменчива, как дым,
Мой черно-белый сон на время замирает
В попытках тщетных
Сделаться цветным.
Чтоб соответствовать рассвету, разнотравью,
Пусть неприметному, цветенью чабреца.
Но шепчет пруд: "Мечтами ты растравлен.
Когда Вселенная проснется до конца,
Исчезнут сны, не будет больше снов.
Склонись ко мне, иди ко мне на дно".

Года...мгновения... Вселенная все дремлет,
Границы города изменчивы, как дым.
Тот сон, ушедший в облако и в землю,
Единственный мне кажется цветным.

Солнце слепнет от снега. Хочет обратно,
Будто за ледником не ледник, а тьма.
На легчайших барсах - тяжелые пятна,
На тяжелых моналах - легка зима.
Чуть касаясь птиц, погруженных в зиму,
К ним во снах спускается золотой ледник,
Собирает снег на дремотных спинах.
Близок барс невидимый, он к земле приник
Телом гибким, хищным, силой лап пружинных;
Как стрела, готовый полететь сейчас...
Ночью возвратятся ледники к вершинам,
В храме, у подножья, затанцует Шива -
Среди птиц проснешься
ты в последний раз.

Вслепую, в поисках людей,
Не видя лиц, но помня лица,
Ты понимаешь, что сложней
Сейчас родиться.
Все больше пастбищ и огней.
Кружась над новым эмбрионом,
Семью ты выбрал победней
И регион поотдаленней.
Где нет ни благ, что усыпят,
Ни псевдопомощи державной;
Чтоб только небо, только сад,
Чтоб на руках тебя держали
Отец и мать, а не пришлец
От воспитания, от церкви.
Но и на выбранной земле
Звезда рождения померкнет:
И уступаешь место ты,
Как зверь - леса, а рыба - омут,
Порой - дельцу от красоты,
Порой - красавцу деловому;
Всегдашней глупости глухой,
Давнишней радости животной,
Отодвигаемый толпой
Всех тех, кто завтра станет плотью...
Ребенок выглянет в окно,
А там - и виноград, и роза,
И тень, застывшая давно
В преддверии метемпсихоза.

Все дело в парусности или парусниках:
Ловишь придонный ветер упругий,
И твой воздушный
хвостокол-скат
Скользит по дну кали-юги,
Взметая небес залежалый песок.
И так за ветром бежать легко вам
По землям бетонным, где всякий росток
Замечен,
помечен,
скован.
Стеклянный колпак и метка "живая"
Для каждой травинки. Безветренна мгла,
Снег не идет и пыль не летает,
Бьется в стекло пчела,
Но ей не добраться до чаши цветка:
Привычно пустеют соты.
Ветер утихнет. Бумажный скат
Замрет,
обрастая плотью,
И ты вдруг поймешь, что сама под стеклом
Любила,
жила,
бежала.
Потянешься к небу - оно уплывет.
Лучше бы жалило.

Их даже слишком много,
составляющих счастье:
Мать, отец, брат, жена, дочь...
Если думать о каждом отдельно,
можно
всех
на первое место ставить,
менять местами, сливать воедино
(Дочь, жена, брат, отец, мать),
мечтать о встрече.
Наверное, это игры счастья;
наверно, так все
играют в окопах.
Их даже слишком много,
составляющих мое счастье:
в немом и смеющемся ожидании
мать,
дочь...
Пусть лучше выживет тот, у кого только мать.
Становится страшно,
что их так много.
Становится тихо, как будто кричат богомолы
в траве над живыми,
над игроками в счастье.

…Я останусь в квартире твоей навсегда:
Будет капля за каплей шептать непрестанно
Моё имя на кухне из крана вода
(Потому что я пил из-под этого крана),
Ты не сможешь заснуть – о покое моля,
С полки книгу возьмёшь (мне и автор известен),
Но заметки, что я оставлял на полях,
Вновь напомнят… И книгу поставишь на место,
И кота позовёшь, как всегда: «Кис-кис-кис»
(И меня ты звала, помню, ласково «котик»…

Роман Поплавский (« Я останусь в квартире твоей навсегда»)

Вот Никифор берет непонятную книгу
И читает: проблемы и ковка копыт...
Оторваться не может. Следит за интригой.
Кот, любимая, кран, что на кухне, - все спит.
А Никифор читает, страницы в заметках,
Глубину отмечает, в глазницах огонь:
"Если конь наступает ногой на медведку,
Умирает медведка, не конь.
Даже если гнедой жеребец не подкован".
Повторяет Никифор, как мантру, слова.
А любимая шепчет то " котик", то "Коля".
"Николай, приходи: не болит голова".
- Вот шалунья, сквозь сон назвала Николаем...
В третий раз. Заработалась, пусть отдохнет.
Как построить курятник, пока почитаю.
Но - восход.
И Никеша, растрепанно-обеспокоен,
Вдохновенный и сонный кругом,
Оставляет заметки уже на обоях.
Из-под крана хлебнет - в животе ипподром.
В туалете шумит. Свет повсюду включает,
В шесть утра, как обычно, зовет "кис-кис-кис".
Просыпается милая... "Милая, чаю?"
До мурашек родное в ответ:
- Отъебись...
Нам так дальше нельзя, понимаешь, Никеша?
Так нельзя по субботам ложиться, вставать...
Ты, как дятел, стучишься в семейный скворечник
Изнутри, изнутри, твою мать!
Кран течет, у кота постоянно расстройство,
Обрисованы книги, журналы, столы...
Уходи. Собирайся и не беспокойся
Обо мне.
- Но, родная, средь мглы
Как ты будешь одна, без меня?
- С Николаем. Он не то чтобы ночью,
И днем не читает.
Он со мной, а не где-то в каком-то там мире,
Выпивает, но это не больше беда,
Чем макет свинофермы, что в центре квартиры,
С транспарантом "Ислам? Никогда".
- Мне пока негде жить. И такое есть чувство,
Что останусь в квартире твоей на века.
...Опусти занавеску - поэта опустят.
Лишь одно утешенье,
что жизнь коротка.

I
И дремлет таракан в зрачке твоем глухом,
Бесшумно расползлись гекконы по подвалам,
На третьем этаже построен светлый дом,
Но сверху на него пять этажей упало.
И потому глядишь, согретая вином,
Обласкана углом, стеной и одеялом,
Как сверху едет лифт. Наверное, на дно.
Наверное домой. Но ты не вызывала.

Там, выше, облака на лестничных пролетах
Колышутся: войдешь и смотришь на огни.
Что выберешь - дурман, цикуту или лотос?
Цветы подарят сон. Цветы зовут: усни.
И застревает лифт меж третьим и четвертым...
Но вверх он или вниз? Цикута или лотос.

II
Цветы полив, смотрела на деревья.
Там начинался дом и угасал
В призывной глубине, зеленой, древней.
Что говорит она? Закрой глаза...
Но не для сна: в себе зеленым взглядом
Найди ответ, под пеплом поседев:
Важна пылинка, вспыхнувшая рядом,
Молчанье, что забилось меж сердец,

Тяжелый выдох крыльев глухаря,
И все, на что глаза твои посмотрят, -
Как со Вселенной поступить, реши -
Деревья в черных кронах сохранят.
Вокруг - цикута, а фундамент - лотос.
Я в доме вечен: вечно смотришь ты.

Тростниковая флейта расскажет тебе о воде,
Ядовитой и теплой, из трубы заводской вытекающей.
Песню смерти поют,
берег озера переодев,
И вода, и труба. Разрастается, ширится капище
Металлических флейт.
Пой мне антропогенный ландшафт.
Копошится хрустальное детство - твое и мое - в железе.
Ты подходишь к воде и пытаешься сделать шаг,
Но вода отступает. И даже тростник не срезать.
Тростниковая флейта расскажет тебе о змее,
Уползающей в прошлое без заклинаний факира,
О сорвавшейся птице, о рыбе, живущей в земле,
Ибо нет ей воды,
обжигающей горсти ила.
Обжигающий ветер очистит от пыли костяк.
Что-то с рыбой не то: гребешками торчит из дерна.
Снова в зеркале медном видишь свои уста
И волос завиток. Амальгаму потом найдем мы -
Всю откроешь себя, словно небо закатное, бледное...
Ни одну из мелодий твоих не могу упустить.
Но когда дозвучим, на пороге молчанья поведай,
Что тебе нашептал
тростник.

Во снах тяжёлых тихий дождь прошёл,
Немели ветви, капли не звучали...
Нас никогда с тобой не разлучали,
Так почему же между нами - шов?
Скажи, мой сад: зелёный капюшон
Желтел, белел, такие прятал дали,
Что чернотой небес теперь раздавлен?
И кто его писал карандашом?

На пустыре набросок осторожный.
Вдохнуть и перед выдохом стереть
Цветущий сад сподобится равнина.
Ты шелестишь, что мы с тобой похожи:
Толпится жизнь, но одинока смерть;
И дерево, и плоть в итоге - глина.

Её лапки вовек не коснутся земли,
Только в окна любуйся и мраком, и вишнями.
Ей гормон гибернации снова ввели,
Извлечённый из рыбы двоякодышащей.
Прямо в мозг. Чтобы спать. Чтоб приснился ей Чад.
Спросит голос далёкий: "Уснула? Или?.."
А ответ ещё дальше:
"С чего бы не спать".
Алалия.
У рыбёшек пожизненно сомнамбулизм,
Будь пиранья она иль протоптер.
Белой крысе подопытной снится, что вниз
Уплывает она, допотопный
Воздух новорождённый наполнил её,
И на дне можно долго ползать,
Бытиём переполниться, стать бытиём...
Поздно -
Привыкание вызвал вечерний воздух.
Плыл зелёным пятном над глубокой водой,
Рыб вербуя,
Рос пятном голубым над богатой землёй,
Вербы, туи,
Кипарисы приветствовали его...
Удержаться ли бедной рыбе?
Обещал над сердцами пугливыми гром,
А потом мотыльками тяжёлыми цвёл -
Всеми выбран.
Так цеплялись за воздух губатые твари,
Что синел он, позванивая струной.
Половину легчайшую звёзды украли,
А вторая часть воздуха пала на дно
В пузырях спящих рыб. И доныне он там,
Древний воздух
с забвением напополам.

Е. Е.

Твой месяц ревнив, твой месяц кровав
Над серебристым волнением трав,
Звонким покоем зловещих кувшинок.
Они раскрываются неудержимо -
Чрево голодное, почва дурная.
Месяц сорвет их, не утоляя,
Не насыщая. Вырастут снова,
Август запахнет горящей соломой,
Сожженным мышонком и чабрецом.
И вдруг... просветлеет твое лицо:
Берег укроется теплым туманом,
Лилии белые, желтые встанут
Над отражением лунным, холодным,
Станут смотреть в безнадежный колодец
Меда ли, масла - все ведь обманно...
Щеки твои пахнут белым туманом.
Перед сиянием трепетным, юным,
Словно кувшинка над полнолуньем,
Сердце немеет. Пускай он кровав,
Месяц ревнивый, - скрипела кровать
На каждой луне,
В самом дальнем кратере.
Гоген с Хукусаем менялись сатори,
Когда твои луны цвели и таяли,
По-над обрывом
ветка миндальная.

I
Предметы затихают вкруг тебя,
Теряют ценность, индивидуальность,
Хозяев, что в глуши районов спальных
Себя привыкли, но не вещь терять.
И вещи их в кошмарах теребят,
Скрипят фанерой и скрежещут сталью
О зеркалах коропчуков* зеркальных;
Бензиновыми пятнами горя,

В квартирах зеркала - чернее лужи:
Мы раньше не пугали вас, босых, -
Так почему опять не пробежаться?
Куда бежать? Нас чеками завьюжит,
И вавилонский запах колбасы,
Как башня встанет. Бегают лишь пальцы.

II
Где карп древнее мелкого пруда,
Где у пруда нет дна, а только карпы
Такие, что, исчезни вдруг вода -
Задышат воздухом. Икру копайте
На этих нивах сна, по спинам рыб
Ступайте бережно: провалитесь во время.
Там чернота и никакой игры,
Коренья лилий, вечности коренья...

И зеркала луски* мутны и тусклы.
В них можно видеть коридорчик узкий,
Окошко, что мечтает запотеть;
Ты дремлешь, и никто тебя не будит.
Беззвучным ртом - не отражась - люди
Хватают и… копируют свой день.

· Коропчук( укр) – небольшой карп
· Луска(укр) – чешуя рыб

I
Украшен город. В помощь им неон,
Работникам, что на столбах гнездятся,
И дышат на гирлянды и на пальцы,
И смотрят, как на Рим смотрел Нерон,
На дело рук своих. Мороз. Бетон.
Хаос предновогодних декораций,
Недели две окуркам не валяться,
Где всякому столбу - пигмалион.

Потом - движенье шубок соболиных.
Уставшие от секса и ходьбы
Глядят на мир, пытаясь изумиться.
Напутав, где разинуть, где раздвинуть,
Не нюхавший огня снегоборьбы,
Грядущий год закажет на дом пиццу.

II
Густая фиолетовая тень,
И синие, и розовые тени...
Везет людей в автобусе олень.
Куда везет? Везде страна оленья.
Достанешь гаджет - это как зевок:
Повсюду телефоны замигают.
За изморозью стекол - казино,
Церквушка, детский дом, ломбард, пивная.

Еще пивная, и еще ломбард.
Такая двойка русский дух прокатит.
Как будто с неба окликают: брат.
Наверно, Бог. Но длится синематик:
Освобожден, ликует персонаж.
Идем в толпу - ей дела нет до нас.

никифор молочков и наливные пятна

..Ты чертёнком была, я – парнишкою-ухарем
И мне льстило твоё: «Гарибальди, виват!»..

..А потом шли к речушке отстирывать юбочку,
Чтобы пятен любви не увидел никто..

...Восхищался твоей аккуратненькой попочкой,
Внешне очень похожей на буковку «эф»..

Nik (Белый налив)

Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат.
Пушкин («Евгений Онегин»)

Никифор Молочков лепился не из глины,
А ежели из глины, то из той,
Которую Господь для органов мужчины
В сторонку отложил. Да и забыл про то.
Какие органы, сам Люцифер не знает,
Но Молочков лежит, встает, живет, пылает,
То карлик, то гигант; напористый и скромный,
И с космосом един, но в целом - автономный.
И всё бы хорошо, писал бы на растопку,
На сборники стихов насыплешь уголька -
И в домике тепло. Но как прожить без попки?
На все ли случаи поэтова рука?
Иной раз хочется сжимать в ладонях глобус,
Как мира властелин... Никеша лез в автобус:
Там попок тьма. И выпуклы, и плоски,
И аккуратные, и те, что на бедро
Слегка упали. О, волшебный остров,
О, как волнуется метафорой перо!

На попки аккуратненькие - квоты.
Читатель, ты любуйся, ведь они
Закатятся в ниссаны и тойоты.
Хоть напоследок жестко их помни.
"Не пахом, так стихом," - решил Никифор,
С блокнотиком пристраиваясь тихо...
- Мужик, ты кто? - "Я - Гарибальди."
- А пишешь чё? - "Гарибальдью.
Пойдем наливы тырить, сзади
Ствол карабином подопру -
Не упадешь. И попку в сердце
Я пронесу через года.
Уж лучше посылай, не смейся:
Смех тёлки - есть отец стыда
Для сердца буйвола". Случалось:
И посылали, и смеялись,
Но чаще - первое, увы.
И жил Никифор без оглядки,
Меняя попки, как перчатки,
Овеян крыльями молвы:
Повсюду знали гарибальди,
Везде он пятна оставлял.
Потом сошелся с тетей Надей -
И стала медленно земля
Вращаться. Никаких наливов,
Ходил зимою на налимов,
Простуживая карабин.
Да разве он такой один?
Блажен, кто смолоду был молод,
Кого не тронул мир-тиран,
Кто, как Никифор, чуя холод,
К тридцатке пятна застирал.

никифор молочков отвечает поклоннице


Смотреть и петь, когда источник света
рождается в весенней темноте.
Как хорошо, когда маячит лето,
и красота в стыдливой наготе
огнём в груди разбужена, и грива
игриво веером ложиться на живот.
Наверное, без кекса жить тоскливо,
и верно: кто не любит, не живёт.

Но — глубина. Она важна, в постели
не разбираешь полной темноты,
и было б хорошо, когда б сумели
мы достигать бездонной глубины.
Кометы, абажуры, контражуры,
и прочие нелепые слова, мы б бросили,
остались б шуры-муры, да потные,
горячие тела.

Ах ты чертовка! Укусила руку!
Ну я тебя за это накажу:
чтоб не кусала члены ты от скуки
тебе один поглубже… Я ввожу
спокойно так свой гвоздь в твою фанеру.
Два молотка постукивают в лад…
До глубины глубин, без чувства меры,
толку в ночи твой горький шоколад.
Рен Клод

Любезная, почтеннейшая баба,
Одна из многих баб одной Земли,
С каких секвой, баньянов, баобабов
Днесь ебнулись, что речь Вы завели
О шурах-мурах? На живот ли гриву
Вам кто-то уронил? Иль выросла своя?
Я редких знал уставших пилигримов,
Ценителей отцветшего бабья,
Расхлябанных дорог, где правит климакс
И оползень. О цвете наготы
Вы говорите? То цветы - на вынос,
Тела - на снос. Да здравствует пустырь
И отрешенность. То есть, продавщицей
Идите. Будьте лучшей из кассирш.
Мешочки с перемолотой пшеницей -
Пожалуй, всё, что может там скользить,
Где ваша грудь мечтает о глубинах,
Гвозде в фанере... Есть ли в этом прок?
Где времена, когда фанерой были,
Ась, шлакоблок?
Пора "Жюстину" посоветовать подруге -
Самой читать Бальзака на досуге.
Бальзака позднего. Видать, забыла плоть,
Как мучилась от передозов кекса:
Зачем верлибры мяла, поэтесса,
Дала везде, взяла и на пародь?
Вы мне писали. Больше не пишите.
Стихо прочел, но не скажу пасиб.
Живите тихо, гриву приведите
В порядок. И какой-нибудь таксист
Присмотрится, покажет, но не сразу,
Когда не Шамбалу,
то хоть хребет Кавказа.

I
Смотреть в тебя, когда источник света
Находится далёко позади,
Но ты подсвечена: наверное, комета
Влетит сейчас в пустой тоннель груди
И выйдет вон вопросом без ответа,
Меня сметёт, тебе не навредив.
Твой чёрный силуэт в огне заметен -
Мой белый свет давно с огнём един.

Но - тишина. Ни веточка, ни кость
Не тронуты. Напрасен страх и трепет.
Спокойно так, что хоть в ладони - гвоздь,
Клеймо - на лоб, снимать де Сада в склепе,
Срывать бельё и лотосы. Вхожу.
А ты - пред зеркалами. Контражур.

II
Густая грязь подсохла на парковке,
Болото под стеной образовав;
Вязка, жирна настолько, что трава
Росла бы по краям, а в центре - лотос.
И каждый день с ней борются без толку,
Кипит работа, как горит зола.
Передают подслеповатый глаз
Парковщики по смене тайно, ловко.

Чтоб не узнали камеры и шеф,
Какое-то туманное "начальство",
Что труд важней всего - изобразить.
И оттого спокойно на душе:
Не убрано, но закипает чайник
И рыба зарождается в грязи.

На базе отдыха источники термальны,
В тумане белом прячется бассейн,
Густая изморозь на захудалой пальме,
Когда б не минус тридцать, то Басё
Залюбовался бы и выдохом хрустальным,
Стволом, который тих и невесом,
Но, чтобы сохранить энергию и тайну,
Они бы оба замерли: плюс сон

Ко снам заснеженным... Басё исчез,
Разнорабочий не нашёл ключей
И пальму не занёс. Уснул администратор.
А за оградой снег не так тяжёл.
Там кран подъёмный - словно богомол
В траве берёз закоченевших - скрипнул: как ты?

Дворник, милый дворник,
Подмети меня с мостовой.
Дворник, дворник.
Жопа с метлой.
© Агата Кристи



Слетает воробей на дебаркадер
И греется под солнцем заводским,
Торговым центром выкуплен декабрь,
Полоски неба меж домов узки
Настолько, что и снегу глупо падать...
А что, дружище дворник, fairе du ski? *
Пусть эскалатор меж кругами ада
Катает шубки и воротнички.

Ты воробья замёрзшего сметёшь,
Добудешь изо льда бутылку пива,
Не как гарсон на яхте, а метлой.
На телевизор ноги задерёшь
И скажешь: "Покажите мне ебливых".
И всё тебе покажут, дорогой.

* fairе du ski – кататься на лыжах(франц.)

никифор молочков и 32 на двоих

...Голова кружилась от весны,
И девчонка, подмигнув лукаво,
Вдруг сказала: "Ну-ка - догони!"

..Я бежал весёлый и счастливый,
чувствуя восторженный азарт.
Ветками приветствовали ивы,
считывая мысли по глазам.

..На двоих нам было 32..



Nik "32" ( из юношеской лирики)



Духовной жаждою томим,
Никифор двадцатидвухлетний,
Как будда в мире пантомим,
Сидит в трамвае безбилетный
И прячет свой духовный взор
От строгих взоров контролёра,
И чует чакрами низов,
Как надвигается позор,
Как создаётся лепрозорий
Вокруг поэта. Проскользнуть
Скорее в дверь на остановке!
Там ивы бедрами трясут,
Какуесенина, чертовки.
Трясут, читают по глазам,
Приветствуют дуплом и веткой,
И далеко автовокзал,
Но пахнет аж сюда котлеткой.
Пусть криминальных элементов
И беспризорников возня,
Но создал Бог для интровертов
Очередные ебеня,
Где всё на месте: ветка, птица,
Трава, и мхи, и ручеек,
Лисички, утки. Сладко спится -
Никифор лёг.

А что вам снилось в двадцать два,
Когда кружилась голова
И бабий ржач казался звонким?
И были в женщинах - миры;
Прости, читатель, но мошонка
Звенела так, что комары
Слетались со всего района.
...Никифор спит. Вот нарратив
Нехитрых снов: к нему в зелёном
Красотка свежая летит,
Зовёт, целует, убегает;
Никеша чувствует азарт.
Не для пробежки принимает
Бегунья самый низкий старт.
Никифор мнется: Кастанеду
Читал, осознанные сны...
Кричит девица: "На мопеде
Поедешь, что ль? Снимай штаны!"
- А сколько лет тебе, шалунья?
"А на двоих нам - тридцать два!"
Так умирают в небе луны,
Так сохнет осенью трава,
Так случай царствует нелепый...
Проснулся с криком "помоги!",
А муравей, с бревном и в кепке,
Глядел с поэтовой ноги.
"Субботник, - думает Никифор. -
Опять во сне забыл штаны".
Белеют ноги. В парке тихо.
И стало вдруг
не до весны.

никифор молочков и нетипичное усреднение сугроба

Широкий след саней ведёт куда- то...
Кто ты, ямщик? В какой ты едешь век?

Сейчас приду, с отцом натопим баню
И от избытка бодрого тепла,
По-русски, словно в воды иордани,
Нырнем в сугроб, в чем мама родила.

..Живу, как есть, судьбу не упрекая, -
Типичный усреднённый человек.

Nik (Стоят стога, усыпанные снегом)

Никифор Молочков зимою популярен,
Особенно в селе, в районе бань
И старых ферм, где трактора соляром
Рыдают, что их Сталин на*бал,
Что нет хлебов и нету коммунизма,
Подойник пуст - на нём теперь летать
Тяжёлым бабам, жертвам гигантизма,
И встреч с Никифором, и селфи с ним искать.
Да что там бабы - мужикам потешно.
Как только отменили трудодни,
К сугробу всем селом ведут Никешу
И просят: "Ну, голубчик, усредни!"
Никеша: "Не. С зарплатою беда:
Не завтракал сегодня-с, господа".
- Ну, расскажи нам случай, как тогда ты
Из снега вылез в ситцевом халате.
- Тогда, ребята, был я после бани
В патриотическом берёзовом поту,
Сугроб привлёк, как воды иордани
Разгорячённую поэта наготу;
Жаль, перед этим съел какой-то дряни
И прям в сугробе начал... усреднять.
Ногами вверх. Представьте... Я принять
Не мог...я трепетал быстрее лани.
Друзья сказали: усреднялку отморозишь.
И ржали так, что падали берёзы,
Но, слава Богу, принесли халат;
Я замерзал, и взгляд мой полусонный
Увидел ямщика с мобильным телефоном,
И Пушкин закричал: " Задрот! Назад!"
Всегда, как выпью, Пушкина я вижу,
Ни разу не было поэтика пониже.
- Так, значит, пил?
- О, нет. Совсем немного.
Дозняк, угодный и жене, и Богу.
- Эх, усреднённый наш, приврать не грех
Таким, как ты. Сегодня усредняем?
Смотри, какой сугроб... Никеша: "Ну, не знаю..."
Что было дальше? Чистый звонкий смех.
А что, друзья? На государстве - ржа,
На сердце - ржавчинка. А жизнь летит мгновенно.
Чем подленько смеяться, лучше ржать.
И всем зачтётся всё.
Всенепременно.

никифор молочков и очередное письмо женщине

Как реквием, висит застывший взгляд...

..Где гладил шишечки тугих сосков
И целовал их трепетно, грызком..

..И был Колумбом всех твоих глубин..

Nik (Моё безумство - мой палач...)


Ты помнишь, милая, как розы посвежели,
Когда нашёл рукой твой марианский жёлоб?

Прижата к кирпичам, стояла ты в углу;
О, как я пожалел тогда, что я Колумб

Со среднестатистическим скольженьем,
А не Кусто с глубоким погруженьем!

Что толку, что ко всем твоим глубинам
Я крепко... гривой прижимался львиной?

Явленье гривы - не явленье сути;
Что толку, что кусал по камасутре

Холмы с вершинами... Никифора резцы
Не могут позабыть теперь сосцы.

С тех пор ни хмель, ни шишки конопли
Мне подарить забвенье не могли.

В амбарах памяти - твой погрустневший взгляд
И шишечки сосков, как реквием, висят.

..вся она - сплошные колени, ключицы и локти..

..а на плите в эмалированной кастрюле тушатся ленивые перцы..

..проживу как-нибудь без кошек, женщин и морских свинок..

AlexVishin (Вся она - сплошные колени)

Никифор Молочков всегда любил сплошное
И потому дуршлаг имел без дыр,
Чего о женщинах не скажешь; в дни запоя,
Когда нам узкий путь библейский до звезды,
Никифор побывал и кстати и некстати
В таких пещерах, где вместится сталактит.
Там, может быть, и ты, задумчивый читатель,
На стенах рисовал, как мамонт был убит;
Охотников, огонь, копьё и труп бизона,
Надёжный карандаш всегда держа в...
вагоне
Никифор ехал к другу погостить
В какой-то город, где завод бублИчный.
Сегодня он не пил и вёл себя прилично,
И, если б не плацкарт, то написал бы стих.
А так лежал и ел: разгул-то невеликий
В компании из двух начитанных таджиков;
На нижних полках эти иноверцы
Тушились, словно два ленивых перца
С плохими специями. День дороги сонный...
И вдруг ОНИ вошли... Никифор задышал,
И связь случайная, как между двух нейронов
У алкаша,
Возникла меж поэтом и коленом:
"Я думал, проживу без свинок, без любви;
Бревно ссыхается - становится поленом.
О, ля вагинь. О, се ля ви!
Я - возрожден". (Таджик шепнул: "Хоть русский,
А как скрипит Верленом по-французски".)
Что было дальше - скрыл вагонный шёпот.
Под стук колен такие снятся сны,
Что, говорят, Никифор стал сплошным
И эрегированным. По плечу не хлопать.
Конечно же, приехал к другу в гости;
Коленную историю запостил.
Но мы волнуемся теперь за жизнь героя:
Поэт раним, поэт не терпит лжи.
А если с ягодицею сплошною
Вдруг встретится, сумеет пережить?

Ни вперёд, ни назад, ни вверх, ни вниз:
Только снег и фонарь, коротнуло сон.
Зависает лифт - начинай дневник.
Маризибиль, вот: мусорок, муссон...
На стене пиши: "Ветерок подул,
Ветерок подул, возжелал возни.
Сроком годности не гордись, продукт -
Загниешь ещё, завопишь: Распни!"
Сновидения как столкнутся лбом,
Даже искорки не родят во тьме.
Стольких перешла,
Что другим слабо,
А теперь себя позабыть сумей;
Не совпали сны и не совпадут,
Целоваться им по чужим углам.
Сосчитай, любимая, птиц в саду,
Кукушат - в часах, что идут не нам -
Запирай на ключ. Да налей сто грамм
Магазинной сомы.
Скажи на кассе,
Что сомы разморожены, и сомам
Ты шепнула в жабры: "Ахам брахмасми".*

* Ахам брахмасми - Я есть Брахман (санскрит)

Твой мир пожелтел кабаками и кукурузой,
Мой мир пожелтел
сорной яблонькой.
Небо на берег выбросило медузу -
Солнце на твой огород октябрьский.
Солнце отныне - в морщинах, зрачках, траве.
Так много его, что можно забыть о счастье...
И дальше смотреть, как в доме соседнем свет
Гаснет.
В доме соседнем сына опять заберут в тюрьму.
Чтобы узнать,
в который раз это происходит,
Соседка к тебе идёт
сквозь малинник, забор и тьму,
Ты отвечаешь: "Четвёртый, вроде..."
Наверное зная, что это уже - шестой.
Соседка уходит сквозь тьму, забор и малинник,
Уносит твой голос, в котором глубок покой;
И ясно как день, что сын у неё - невинный.
Осталось холмик стереть, под которым зарытый сторож...
Ненужный старик, зачатый вином и горем.
Стереть городок, вырвать бурьян и память.
Что ж ты меня
насквозь вспоминаешь, мама?
Смеётся твой мир кукурузой, болит туманом.
Мой мир поржавел и замер
струной октябрьской.
Снова забрали его? Жива ли соседка, мама?
Как там малинник, и тьма,
И яблоня?

Приходила вечность - оставалась вялость,
Было "до" мгновенным, "после" - не кончалось.
Как ты налепил нас, Господи, из глины?
В доме бродит эхо, по утрам - лавина,
На завод и в офис. Возвратится вечером.
Как ты упорядочил человечество...
Ни камней подводных, ни медуз коварных.
Полная свобода. Человекобаррель
Малость дешевеет, малость дорожает:
Так система зреет перед урожаем.
Над твоим эдемом - солнышко и темень;
Ветерок качает зрелые системы,
Человек качает зрелые программы.
В колокольчик клитора лупит языками,
Встанет на досуге - прокатиться в танке;
И - рыдает в юбку матери-спартанки.
Нищета морщиниста, шепчет, шепчет ртом:
"В инвалидном креселке сын мой - со щитом;
Научу я внука говорить вам " здрасьте",
Если сын, балласт мой, переспит с балластом -
Тихой вашей дочкой...сонной нашей речкой...
Правда, не кончается человечество?"
Всё - тебе во славу, Боженька "нескушный".
Дай и мы созреем безысходной грушей,
На дурную почву упадём, счастливы...
И пошли нам, Отче, сорок дней полива.

никифор молочков и помытое помело

Две семьи, две Судьбы, так Всевышний хотел,
И цветут в двух садах два памело.
- Мама, слышь, как деревья зовутся вон те?
- То - Джульетта, а это - Ромео.

- Он первый мой папа.

И плясало, и пело казачье село...
Nik (ПомЕло)



В тот год не уродил в селе банан,
Грустили и казаки, и казачки.
Один Никифор, словно Томми Ганн,
На сенокосе не жалел мантачки.
Пока о персиках шептались казакИ
И, еле слышно, - о грейпфрутах и помело,
Никеша, мастер слова и руки,
На хуторе искал себе Памелу.
Зачем Памелу - сложно рассказать.
Во дни инфляции он вряд ли был подросток...
Тогда у каждого тинэйджера в глазах
Памела колыхалась.
В девяностых
Никеша седину вплетал в бородку,
Селедку ел, пил квас
И квасил водку.
И процедился сквозь китовый ус
Писательства - в писательский союз.

Так что же ныне, словно песенки куплет,
Пока село не спало и не ело,
Рефреном старым появляется поэт,
Мяукнув под калиткою: "Памела..."
И даже шутит:
"Дездемона, ты помыла
Помело перед сном? Не уронила мыло?"
За эти шутки бьют его бидоном
И называют ласково... Бездонны
Глаза казачек. Прожигают лапоть,
Сулит эдем помельный строгий вид...
Вот так и стал Никифор первый папа
На все село. Никешу будут бить.
И пусть поэта бьют. Он злобно и умело
Поднимет бранных слов тяжёлый щит.
Цветут два дерева. Под первым - крик Памелы,
А на втором -
Никифор верещит.

никифор молочков и карасья терка


да откуда же вас столько: сочувствующих, понимающих,
трогательно-нежно обнимающих
мои исцарапанные плечи

ну откуда же вы выводитесь такие неравнодушные, жалеющие, везденоссующие

вы украли мое одиночество, а мне хочется, хочется, хочется только моего
одиночества. ©

Никифор Молочков идёт с мешком картошки,
Ведром овсянки и бутылкой молока,
Походка у Никифора легка,
Да только на душе сегодня тошно.
Взглянет ли на детей – их женщины родили.
Посмотрит на окно – там бабий силуэт.
О, женщины, скольких вы погубили…
Садится на мешок, задумавшись, поэт:
«А одиночество? Когда ж оно наступит,
Блеснет его холодная звезда?
И в холостяцком отразится супе
Мой строгий взор, густая борода,
Усы, как у Дали, и брови, какуницше?
Картошка! Деформируйся там тише –
Я всё же думаю… Пойми меня, лактоза
(Никифор посмотрел на молоко),
Страшней всего, когда польются слёзы
На милое лицо. Тогда – прощай, покой.
Недавно было: вышел за овсянкой,
Вернулся, а в квартире - двадцать баб!
Решил, что, может, шабаш лесбиянки
Устроили и говорю: шабаш!
(По батарее ломиком постукал
И ключ, что был потяжелее, взял)
Я на диете. Мне давно нельзя.
Расходимся, любезные, по ступам.
Откуда столько вас? Едите здесь и спите,
И даже ссыте, Господи прости!
- Мы писаем, а ссыте Вы, Никифор.
Подобно музам мы пришли расшевелить
Огонь в твоей душе…
Включили Стаса Пьеху,
Потом – Михайлова. И я заночевал.
Куда деваться... Утром – переехал.
Болело всё. И даже голова.
Теперь вот одиночества нехватка.
И – жажда шабаш повторить. Томлюсь
И разрываюсь, словно свиноматка,
Меж двадцатью любимчиками. Хрю-с!».
С неологизмом «хрю-с» пришёл трамвай «пятёрка»,
Поэт с картошкой проскользнул, как вьюн.
«А знаете, у карасей ведь тёрка», -
Сказал кондукторше.
И подмигнул, шалун.

В нашем мире детишек бросает в колодцы
Одуревший танцующий Стивен Кинг,
А по стеблям цикория хмель плетётся,
Обнимает,
ломает их.
И не ясно, рассеюшка ли, америка -
Одинакова пыль в биполярных мирках.
Хлещет кровь, а ты капаешь в ранку перекись,
Вместе с кровью уходят и жизнь, и страх.
Мы съедобны теперь:
Можно масло капать.
Что на тёплую рану, на мясо - дуть.
Дети стонут в колодцах... Приходит Кафка
И на вёдрах колодезных пишет:
"Продукт".
Исцеляет гусиным пером проказу,
Кто не бьётся в ладонях - зажат в уме.

Как прекрасен цикорий, цветущий в Лавразии...
Как в ущельях Гондваны
чудесен хмель.

У нас, белоснежка, семья из семи грехов,
Твоих и моих. А нас перманентно двое.
Шапочку красную к черту снимай: с холмов
Туман наползает -
Укроемся с головою.
Ничем не блеснет магматический кимберлит,
В пальцах магических дом -
То кувшин, то ваза.
Что ты не скажешь, где у тебя болит?
Снова сама пошла добывать алмазы
В недра молчания. Жёлуди застучат
Сначала по крыше, после - по одеялу,
Клетке грудной и сердцу. Срывай печать:
Всеми грехами сливаясь, прошепчем "мало".
У нас, белоснежка, семья из семи грехов,
У нас, безнадёжная, дом на углу тумана.
Я не спускался глубже твоих зрачков,
Но столько кристаллов не видывала Ботсвана.
И если однажды мы выпьем друг друга на треть,
Услышим,
Дыханием испепелив безлюдье:
В твоей глубине - мне на руки садится смерть,
В моей глубине -
Тебя поцелуем будит.

я забыл, что ты пароход ©

Приходили люди, пытались жить,
Поднимали пыль, поднимали шум.
"К старой доброй шутке душа лежит...
Может, стать шутом?" - "Да какой ты шут? -
Дом молчит в ответ. - Вот возьму лишу
Шутовских надежд, песен шутовских".
Дом всегда молчит. Человек стал тих.
Вытирает пыль, критикует шум.
Что гниет в уме, что - в подвале, но
Всё старо как мир. Прапраправильно.
Приползла змея: " Завтра укушу".
Человек за словом в карман полез.
Не нашёл. Упал.
Дом молчит: "Балбес,
Я же так просил... Я предупреждал".
Потолок просел. Потекла вода
С потолка живого на мёртвый глаз.
А на кухне цвёл лотос или газ.
Он бы отменил стены и углы:
Пароходом дом взял бы и уплыл,
Если бы не дождь... Лотос или газ
Не дождался нас.
Мы пришли смеясь, мы пытались жить,
Поднимали пыль, поднимали шум.
- К бесконечной шутке душа лежит...
Дом тобой молчит:
" Да какой ты шут?
Что я ни скажу, всё не так, не так.
Разве я не дал от себя ключи?
Тишиной все комнат просил: молчи.
И на всех дверях
Оставлял вам знак".

Да будет тьма
fishsoul

I
Крестьянин смотрит, как ползёт туман.
Делянку под забвение оставив,
Он думал: будет ранняя зима,
Когда дотлеет сад и выжгут травы;

Как прежде, жёлтый лист, и грязь, и ливни,
Снегами сменятся, глубоким сном ветвей...
Но тьма укутала животных и детей.
И приспала. Забвение тактильно

Исследует предметы, дом и сад,
Углы и угли детских губ, морщины
На лбу отцовском. Нет, не выстрел в спину -
У входа медлит
щупленький солдат.

II
Там пруды говорят: не пройдём, не пройдём...
И деревья скрипят: не пройдёте.
Голоса над водой, голоса подо льдом,
Голоса, что застыли в полёте.
Там пруды говорят: никогда не пройдём.
Не проходят в тебе
И во мне - неизбывны.
Но, наверное, к чёрту и сына, и дом,
Даже дерево...
В небо нацелены бивни.
Помнишь, мамонты шли, вострубя надо льдом:
Будет небо под нами,
И мы не пройдём.
Паутиною трещин покрылась река.
Лёд растаял давно,
Подарив костякам
Море веток, и пастбищ, и гулких пещер,
Где рисунок наскальный.
Смотри в эту щель,
Вспоминай, как мы пели то хайль, то ом,
Танцевали, стреляли, крича: не пройдём!
Где теперь наши страны,
столицы, народы?
Только тьма над прудом.
И она не проходит.

Деревьям тонким страшно в густоте
Тянуться ввысь. В немой зелёной давке -
Сброд рифмачей... Как Теофиль Готье,
Столетний дуб глядит на их задатки,
Уверенно поймавший солнце в сеть,
Оставивший луну в узорах хмеля:
Когда верхушки впитывают смерть,
Довольные, что дети карамелью,

Обманным светом, разве смеют корни
Шептать о жизни, маленькой и вздорной,
Улитке в пересохшем роднике?
Деревьям тонким страшно, но, пожалуй,
Тебе страшней, разжав ладонь вокзала,
Уехать в город замков на песке.

I
живое

В саду то яблоко, то время засыпают
В глухонемой борьбе; дрожит трава слепая
И рельс звенит,
Покрытый ржавчиной, забытый поездами.
На нём спокойно спят вьюнок, змея и камень...
Немую глушь не трогая руками,
Смотри релиз

Села, в котором я навек с тобой забудусь.
Галактика внутри не знает на безлюдье
Тахикардий.
Когда глядишь в меня и серыми глазами
Находишь старый сад, змею, вьюнок и камень,
Чтоб яблоко сменилось лепестками,
Приди.

II
мёртвое

Павлин под седумом; слетает махаон
И на цветок обугленный садится,
Струится воздух, обнимает сон
Мосты, заводы, улицы, больницы...
Павлин считает: мир идёт как слон.
"Ползет, как гусеница," - махаон сказал бы.
Спит кладбище с улыбкою вокзала,
Глухой вокзал вздыхает тяжело.
А человек? Наверно, на заре
Уходит к вам по углям, камням, росам,
Павлин и махаон.
Где время на коре
Начертит: "Навсегда". И вспыхнет абрикоса.

Говорят, Говинда пришёл из тюрьмы и женился.
Корову завёл,
жену.
Живёт возле матери, мать возле речки,
речка течёт по камням;
несёт в своих водах небо, камыш,
отраженье жены,
которая смотрит кубышки,
словно супруг футбол.
У неё широкий таз и большая грудь.
У коровы - огромное вымя.
У матери - крупный и мудрый рот.
Всё рожает вокруг Говинды,
все готовы рожать,
и он, возвращаясь с работы,
всему
даёт
имена.
"Благословенна ты между женами и
благословен плод чрева твоего"
мог бы сказать Говинда,
но курит.
Бродит невыпитый космос
в цветах кабачков,
Сок виноградный и дождик бродят.
Речка петляет и ту же песню поёт.
И петли туже.

Ненастоящая Саманта
Приходит к Джонни по ночам,
Пьют виски и играют в карты,
Проблемы делят и печаль...
Когда она снимает платье,
Видны и плоть, и пустота.
У них не секс и не занятье
Любовью. Это - просто так.

А настоящую он спрятал
От всех, и даже от неё,
От той Саманты, что без платья
Определяет бытиё.
От той, что к сердцу прижималась,
Чтоб слушать пение другой.
У Джонни было две Саманты.
И ни одной.

Как глубоко Вселенной наплевать
На цвет земной, что вызывает жалость,
На свет земной, которого осталась
Полоска - лезвие, упавшее в кровать...
И нам придётся двери открывать,
Чтоб, приглашая воздух, задрожала
Гардина; и рука, когда ужалит
Вползающая следом благодать.

Ты предпочтёшь габонскую гадюку,
Похожую на выцветший ковёр,
Я - красную плюющуюся кобру.
Вселенной все равно, кто держит руку
Твою, мою: она с недавних пор
Плюётся ядом, разъедая рёбра.

Я охранял георгины,
Она приносила персики;
Облаком, градом, ливнями,
Громом и грязным месивом -
Становилась в руках... Георгины
Не срывались,
не елись персики.

Так и умерли мы в июле
Одним клубком,
Одной лавиной.
Вздрогнул пчелиный улей,
Выдохнул сон пчелиный.
Я ликовал: "Победа!
Пойду охранять баштан
Тенью холодной, бледной;
Она не найдёт меня там.
Не будет всего прекрасней,
Пронзительней, чем трава,
Не станет мне врать о счастье,
Едва -
По-земному, с трудом - дыша.
И я ей не буду врать".
Возле дыни чеканю шаг,
Камышами молчит овраг...
Вдруг знакомое: "А серёжки?
Позабыл мне серёжки снять.
Принесла кукурузных лепешек..."

Георгины глядят в меня
Из неё. А луна рвалась
Сквозь терновник, кровавая, шумная.
Кукурузные? В самый раз.
Если в августе.
Если умерли.

беспробудно философствующим певцам говна посвящается

Я - туалет в тени сарая,
Вокруг невзрачная трава.
Я деревянный, но бывает,
Что и меня трещат по швам.
Другие гойи вон, ван гоги,
Глаголы, горла баб, набат.
А я гляжу себе под ноги,
Где, к сожалению, не ад.
Кошмарный сон: десяток уток
Пугливо падают в мой мир
И жалко крякают, и жутко
Хозяйка морщится, словив.
Как будто не причастна, Лена,
Особенно на склоне дня,
К тому, что суть мою с рожденья
Определяет без меня?
Лопатой, словно провиденьем...
Другие вон - Ду Фу, Ли Бо.
Я тоже фу, и ты, Елена, -
Во мне. Но это - не любовь.
Воистину, могу взорваться,
Что атом первый, навсегда.
Но страшновато думать, братцы,
Какое детище создам,
Во что одену ваши лица.
Пусть справедливо это, но
Речною глубиной томится
Моё искусственное дно;
Арбуз цветёт, и тонкий усик
Всё лето тянется ко мне,
Паук колышется на брусе,
Вздыхают дыни в полусне;
И сиротливо жмутся грабли
К радикулиту моему.
А как обнимут ветви яблонь,
Есть чувство, Боже, не пойму...
Что я - поэт. И что искусство
Стиха - умение принять
И обработать жизни сусло,
И ты придёшь на склоне дня.
Увы, я не Парис, Елена,
Но как стабильно мы вдвоём
Поём звезду земного тлена,
Простые радости поём.

Можно не выбраться из вещей,
Тысячу раз прошептав: избави...
Дом для просмотра придумал щель,
Время за домом гудит столбами.
Время тяжёлое так легло,
Так по-удавьи накрыло пастью -
Сердце раскроется, примет зло,
Станет смотреть в потолок от счастья.
Захочется выпить - из тела вон:
На кухне такие родные стены,
Ночью они поднимают вой,
Днём притворяются, что в системе.
Что все хорошо и никто не псих.
Любовь обязалась височной жилкой
Слушать желание бёдер твоих,
Лицом к животу, к животу затылком.
Где вечер не станет началом тьмы,
Столбы не погнутся, утихнет ветер...

За городом в речке всплывают сомы,
Подобны желанью
продолжиться в детях.

по венеции ходит моя хохлушка
ей одиноко жарко и душно
банальный вопрос зачем это нужно
видеть два сна
внутри и снаружи
а я не обрёл ни язык петрарки
ни сраной какой нибудь иномарки
в костюме охранника через сутки
на бал маскарад полечу в маршрутке
за мной не спеша пойдёт насвистывая
государство с капиталистами
притворится сволочь больным подавленным
скажет что маркс цитируя дарвина
с ним не простишься как с девочкой клубною
одноязыкою четырехгубною
не скажешь другою мол сердце занято
я не прельстился твоим парламентом
и вообще говорил мне брат
у тебя раздолбанный военкомат
и обвисли твои пенсионные фонды
это ж с каким надо спать бомондом
чтоб подцепить букет чиновников
всё не играем
теперь я в домике

если подобное ляпнешь сдуру
наваляет держава тебе бандурой
своей сакральной патриотической
так что мауна систематически
с ашвини мудрою и кхечари
вот так по индийски живём дичаем
а пьют нас вполне славянскими дозами
антропобиогеоценозят на

если останусь я на дне кружки
передайте этот глоток хохлушке
и отойдите она стеснительна
сама разберётся без предварительных
выпьет посмотрит на небо бледное
вздохнёт и вдохнёт кокаин для бедных
и станут гондолы казацкими чайками
и запорожцы её залайкают
мы в вышиванках танцуем сальсу
едим чёрный хлеб с чесноком и смальцем
космос давно оплели кавуны
смеясь выбегаем в сияньи луны
искать наших деток в цветной капусте
пока не умрём пока не попустит
2014г.

никифор молочков вспоминает свою прити

Домик наш не тот, что прежде,
Но тебя всё также жду.
Если хочешь, я надежду
Вместе с домиком сожгу.

Nik («Я ёё любил…»)

Её девичьи милые уста
Не прочь отведать сало и картошку.
Она – грешна, возвышенна, чиста,
И в том она – Ахматова немножко.
И я теперь о Конкиной Наташе
С восторгом говорю: «Какая няша!»

Nik («Сонет о Конкиной Наташе»)



Никифор Молочков писал о поэтессе:
«Нежна. С красивым маленьким плечом.
С умом, что гибкостью сравнимый с кирпичом,
Цветок угодничества и адепт регресса…
Но если бы мне сбросить лет так двести,
Забила б прана… по трубе ключом.
И мы бы подпирали Гималаи,
И, может, даже сдвинули бы их…»
Но стоп. Читатель недоумевает:
Лет двести? Гималаи? Автор – псих?
Никифор – славянин, гроза всех русофобов,
Защитник женщин, уток и стихов,
Не в Гималаях стаптывает обувь
И дом его – бревенчат и дубов!
Всё так и было, мой читатель пылкий:
С женой, Надеждой Молочковой-Шланг,
Спокойно жил поэт. Но тут Кобылко
Анна Андреевна дорогу перешла.
Её глаза, её пристрастье к салу,
Стихов немало… По ночам коньяк –
Никифора всё жгло, томило и пленяло.
Ахматова немножко. Это знак.
Я твой немножко Гумилёв, немножко…
Кто там ещё был у Ахматовой? О, чёрт!
Надежда дома жарила картошку.
Она её то жарит, то печёт.
За три квартала ароматом поражён,
Никифор пил, задумчив, утомлён:
Будь проклят институт домашних жён!
Халаты, тапочки, пельмени и картошка.
И, пусть в халате над пельменями сидел,
Поклялся он «Ахматовой немножко»:
«Сожгу надежду вместе с домиком. Предел.
Свидетель – Бог».
Не стало домика с надеждой… Может, сжёг.
А, может, выкупил какой европофоб,
Какой-то коренной, черноволосый,
С горбатым носом,
И водку продаёт народу чтоб…
А для чего – никто уже не знает.
Все просто пьют. Патриотизм пылает.
Внезапно сник поэт. Людей стеснялся,
Милиции чего-то избегал.
С Анной Андреевной расстался.
Легли снега.
…И через пару лет
Находит в Индии Никифора аскет:
Где Брахмапутру горы порождают,
Сидел он в позе казака Мамая,
Но врать не буду – без бандуры был.
Поэта красноточечные лбы
За гуру приняли: куренье табака,
Привычные с утра интоксикозы
Никифора состарили слегка.
Он был серьезен.

Теперь размяк. Спокоен. Не кусает,
Как раньше, карандаш. Весною с Гималаев
Летят, летят листы черновичков.
На каждом – слово «няша» на санскрите.
Индусы знают: пишет Молочков.
И улыбаются,
Как в Болливуде Прити.

никифор молочков удаляет страницу вконтакте

..у Анны вид сродни Юноны,
Хоть папа якобы - Роман...

..не знают муж и уличком,
Что с ней в контакте Молочков.
Nik ("Сонет об Анне Ансилевской")

Все знают: Джомолунгма - не Сахара.
Там холодно бывает круглый год,
Не греют Агни-чакра, Сахасрара,
Да и поесть крестьянин не даёт:
Иди, Никифор, собирай, мол, хлопок,
А за стихи лепёшек не проси.
По старым лужам маленьких европок
В провинциальных городках Руси
Никеша заскучал. И память зачесалась,
Как палец в лапте, чресла - без мытья.
И повлекли Никифора усталость,
Злой рок, и карма, и галиматья
В долину. На вокзал. И вот - уже Россия.
Любовь к Рассеюшке всегда сильна, как смерть.
ХлебА и бабьи косы - золотые,
Привычная с младенчества соцсеть.
"Анют! Привет! Скучала за поэтом?
( И смайлик - словно месяц над Тибетом)
Когда-то на тебе почти женился,
Но, поиском духовным утомлён,
Я на Востоке был. Я приобщился.
Я возвратился. Я опять влюблён.
Прости, что я рифмую так глагольно,
Что много "я", но, если любишь - больно.
Пускай меня буддисты просвещали...
Юнона юности! Теперь ты - просто Кали.
И Дурга - с дурою не путай, - и Парвати.
Я на пружинном лепестке кровати
Плыву к тебе на край земного мира...
Да, выселили снова из квартиры:
Кладовщиком сырья работал я,
Но не нашёл ни клада, ни сырья".
"Анют, привет... Молчишь.... Молчишь ты так,
Как будто птицы замолчали и Контакт.
Не выдержу, приеду этим летом".
- Я мастера по боксу получил. Приедь. Отметим.
И не пиши моей жене, мудак.

И смайлик спрятался. И тучи над Тибетом.
Никеша понял: что то тут не так...
"Как стал я суетлив. Как грешен интернетом.
Словно компании Ост-Индской корабли,
Набитый дрянью. Нет, страницу - удалить!
Боксёр возьмёт воспетое поэтом.
И пусть. Но до Анюты пару лет
Светланка, кажется, была... Светуль, привет!"

В ладонях нефти дитя Дарфура,
Меж Чадской впадиной, Белым Нилом,
Куда ты смотришь? Куда чернеют
Твои зрачки и сухая кожа?
Такой системный, такой структурный,
А вот же взяли его, убили
Ваш мир пустынный, мираж деревни,
Где космос мамы и чёрный Боже
Смеялись вместе. Горели тоже.

Соринка нефти - в глазу америк;
Бельмо на глаз - и губа не дура.
Жирафы детства во снах горели.
Куда ты смотришь, дитя Дарфура?

Гуманитарка - в соплях европок:
Везут обратно ручной ваш хлопок,
Уже поношен, уже покрашен,
Посыпан светом любви Исуса.
Травинки здесь не растут, барашек,
Но ты не бойся: они - везутся.
Смотри, как вьются в пылинках санкций
Меж пузырями организаций
Аллах с Исусом. Договорятся.

Смотри, как снятся...
Почти жирафы.
Почти вода.
И земля Судана.
Почти что молнии над саванной.

Сухими снами сухих акаций
Назавтра дети твои родятся.
Над гнилью мира гиены взвоют.
Учи мальцов экономить слёзы,
Смотреть на север,
Чтоб за спиною
Слоны топтали угли мимозы.

Женские ссоры выжигают весь дом.
Менандр

Большую женщину - для тела и еды,
Худую девушку - для смеха и поэм -
Носил в себе. Одной кричал: "Поем!"
А у второй не смел просить воды,
Томясь и голодая до звезды.
Рифмуя "пенеплен" и "пену лет",
Пленён и пьян обилием планет.
Прозрачная. Под тонким платьем нет
Ни белых карликов, ни розовых гигантов...
У первой женщины в саду гулял кабанчик,
В духовке пахла утка - на весь дом.
И джинсы надевались то с трудом,
То вовсе даже и не надевались.
Две женщины - колибри и додо -
Во мне ругались.

Где женский вопль, там тень от человека.
Причиной спора стала оотека.
Худая девушка, для смеха и псалмов,
Твердила: "Только съеден богомол,
Его подруга оотеку оставляет,
В которой зимний сон переживёт немая
Бессмысленная жизнь... В тот день - везде туман,
Повсюду осень".
Большая женщина кричала: "Таракан
Мне оотеку в сахарницу бросил!"
Так и живём. На мир гляжу из окон
Обеих женщин, видя страшный сон:
Про ударение заспорят
В слове "кокон" -
И выпрыгну
В любое из окОн.

Я давно не видел огней.
Если видел - то танцевал вкруг них.
Злые духи любви твоей
Напоют мой шаманский стих
Языком ветвей да на птичьем крике,
Птичьим криком - сквозь голоса ветвей,
Каждым деревом
миллионноликим
И змеёй в траве.

Я давно не видел огней,
Я давно не видел зверей:
Я давно не имею глаз.
Злые духи любви твоей
Почему-то добрее нас.
Где была вода над тропой звериной,
А теперь - бетон,
Ядовита грязь и не сыщешь глины,
Разве знает кто,
Из чего они лепят тягучих людей,
Злые духи любви
бесконечной твоей...
Тянут жилы и тянут людей, как вино.
Гаснет эхо вдали: будь со мной,
будь со мной.
Гаснет эхо вдали и пустынная даль,
Над бетоном тростник
обнимает вода.
И в мою колыбель смотрят, смех затаив,
Злые духи твоей
беспросветной любви.

Там, где качнулся пижмовый стебель,
За первым цехом сгорело небо,
А за вторым -
Расползался дым.
За третьим цехом сторожевая
Овчарка, видно, на вора лает,
Но затихает, и небо чавкает
Сначала вором, потом - овчаркой.

В четвёртом цехе деревья звонкие,
Пышные, словно вата в зелёнке,
По небу скользили,
айсберги в марле
К нему прижимали сталевары.
Ломали печи, дышали снегом,
Всякий не под, а над небом бегал.
Оно, безумное, агрессивное,
Бредило птицей, разило псиной...
В справке о смерти дотлевшего неба
Писали, что цеха четвёртого не было -
Ветер сжигал тополя по-над греблей,
Ветер сжимал в пальцах пижмовый стебель.

Міні-юбочка шльондри-дійсності,
Я сиджу у собі за гратами...
О, скажи мені, де подітися?
В супермаркеті що ми братимем?

Козеня чорно-біле бігало
По той бік. Але ми засліплені,
І не б'ється - танцює дзигою
Серце дурня з дурними кліпами.

Там, за гратами, все по-справжньому:
На півнеба болюча блискавка,
І пожежа кохання нашого,
І мушви нема
над колискою.

2012г.

Мир вырастал как чудо без чудес:
Умерший, возрождался силой слов.
Дрожащей тенью на немой воде
Росли не мы, но жажда и любовь.
Ещё рассвет не вспыхнул, не задел
Цветов, укрытых чёрным лепестком

Первоначальной ночи. Тишина.
Остывшая, готовая принять
Дыхание деревьев и животных,
Обрывки снов, где яркая луна
Бледней травы над глубью первородной.
Ещё рассвету не дано прогнать
Ни тишины, ни сумрака, ни сна.

Пусть мы родимся. Пусть пройдут сквозь нас
Уснувшие огни рептильных глаз,
Сухих ветров пронзительное жало,
Тоска, с которой время убежало,
Опомнившись, обратно в океан,
Моря застывшие, где древний Наутилус,
Ушёл на дно. И всё накрыл туман...

Дыши, извечная. Не думай, что случилось.
Умершее родится вновь и вновь.
Пустую грудь тобою переполнив,
Любовь и жажду, угли наших снов,
Уносит мрак и обновляют волны.

Наверно, потому, что никаких чудес
Нигде и никогда вовеки не бывало,
Колибри мёртвая легко летит сквозь лес,
Где, вроде, новый свет, а новизны в нём - мало;
А впереди - столбы, с пометками "Не лезь!".
Коснётся человек и неба, и металла.
Была ты, словно тень, а станешь - будто взвесь:
И страшно не лететь, и жаль, что не упала.

Вчера луна твоя с горы скатилась в Чили,
Сегодня не взошла. Должно быть, замочили,
Как семена перед посадкой, парня - за...
И не придут ни Бог, ни человек, ни демон;
Где корнишон длинней и тверже пармезан,
Легко считать, что смерть - по-прежнему эндемик.

I
Как приходит сквозь пальцы счастье,
Как заходит сияние в дом,
Можно даже не просыпаться...
Что там биться о стены лбом.

Невозможной луне не надо
Ничего от немыслимых роз:
Лепестки на Венеру падают,
Город крышами
к небу прирос.

Завтра осень с тысячелистником,
Ароматного дыма поток...
Да пребудет с тобой ремиссия,
Инкурабельный городок.

II
В уютном палом городке
Живём с тобой слепые дни.
Уже не важно, кто макет,
Кто кровь и плоть.
Зарыться в землю жаждут пни.
Клади восход
Мне на закат... И тонко режь.
Деревьев сверху положи,
В которых ветер тих и свеж,
Но до утра им не дожить

В уютном палом городке.
Живём с тобой. Рука в руке.
Теперь не важно, кто макет,
Кто манекен.
И ужин мой давно готов,
Полынным веником метёшь
Остатки звёзд, но пауков
На белладонне не тревожь.
Какой уют ты создала:
Струится мгла.
Включила тьму, луна чиста,
Костры ароматерапий.
И город, тонущий в цветах,
Который век то млад, то стар,
То мёртв,
то спит.

III
Удобно верблюдам и старикам:
Те идут, те живут. Почти как ты, но
Ещё...бесцельней. В пустыне река
Так хороша, что пустыне стыдно.
Цветами, песками сходит с ума -
Жёлтым ли цветом по глобусам бегать? -
Черпает небо в надежде поймать
Чашей тюльпана
порцию снега.
Спи, моё счастье, тепло выдыхай;
Пустынная птица крыльями машет.
Первой заметишь далекий бархан
За городом нашим.

Нет, игемон, этих добрых людей я не знаю,
Но уверен - добры. И не сужу по делам.
Ты охотно рассеял бы весь Ершалаим.
А я лишь торговцев в храме.
Не говоря про храм.
Словом ли, войском изменим вид городов,
Если храм неизменен и полон слепой возни, -
Они будут верить, что сын Давида грядёт
Во славе великой,
И Царство, и правда с ним.
Не ведая слова, молвою дела творят.
Паутиной охвачен и помнишь всегда о ней.
Ибо важнее тех снов,
Что видит жена твоя,
То, что о них напишет Левий Матфей;
И как скоро сухой виноградник в огне молвы
Исчезает... Никто не вспомнит, каким он был.
О чём, кроме боли думать...с больной головы?
О чём, кроме рабства, знаешь,
если вокруг рабы?

Но истина в том, что двое со мной умрут.
Боль облегчу одному. С другим бы поговорить.
И власти не будет. И дни свободы придут.
Ершалаим не спрячешь тогда,
Не укроешь Рим.
И не кинешься в бой, как в Долине Дев на коне...
Об остальном ты верно осведомлён:
Иуда светильник зажёг, был очень добр ко мне.
Он, как и ты,
Правды хотел, игемон.

Знаете, как создаётся любовный стих?
Крутобёдрую ищёшь где-то на крытом рынке,
Говоришь, зажимая филейчик лилейный в горсти:
"Променяю фиалку
на запах брынзы!
Я устал от скитаний, романтики и разлук.
В сорок лет человеку негоже прятаться на балконе.
Суп недавно приснился,
в котором плавает лук…
И я понял.
Это лук Купидона и возглас Юноны: пора!
И морковка, лежавшая в супе моём целиком, как стрела,
пронзила.
Словно с дуба столетнего, слезла непониманья кора.
Семья - сила!"
В общем, можно сказать и не так красиво...
Ведь придётся потом объяснить, кто такой Купидон.
И Юнона. Чего тебя в Риме носило?
И при этом он - Древний? Как можешь быть стар и влюблён?
И так далее... Надо иметь заготовку.
Чтобы зёрна семейного счастья ронять и ронять.
И затем переспать. Как-то так невзначай и неловко,
А потом вдруг... взначай и чтоб ловко.
Можно несколько месяцев спать.
Дабы начать томленье.
И тайно, и жгуче страдать...
Расставаться с любимой. Пусть так, чтоб она и не знала.
Приезжать на пельмени, картошку в мундире и сало.
Но молчать над пельменем.
Над салом угрюмо молчать.

Так приходят стихи.
Пробираясь сквозь пыльные вещи,
Вопрошают: была ль настоящей любовь?
Ты по-прежнему ешь, но уже чуть заметно трепещешь.
То не любишь. То любишь. Читатель вослед за тобой
То не любит, то любит, безволен:
"Почитайте, как запертый кролик
Без крольчихи скучает. Пронзительно пишет поэт!"

Ты прости меня, лирик, что я раскрываю секрет.
Может, кум твой сейчас сочиняет любовный сонет,
А сосед - триолет. Быть потопу...
На любую бумажку найдётся в Галактике жопа.
Будем строить ковчег.
И писать в интернет.

I
Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Из магазина водку носит
Никифор, не щадя штиблет.
Читатель спросит: "Что такое?
Он в них и летом, и зимою?"
Воистину, читатель-брат,
Штиблеты, ситцевый халат -
Вот все Никифора наряды.
Бывало, выходил он в свет,
Как денди лондонский одет,
Но магазин открылся рядом
С таким количеством микстур.
К чертям штаны и маникюр!

II
С душою, полной вдохновений,
Не опираясь на гранит,
Стоял Никифор, как Евгений,
И на снегу писал пиит;
Всё было тихо. На маршрутку
Слетела северная утка.
Хоть там и не было воды,
Но уток лёгкие следы
Ей намекали о ночлеге.
Поэт задумчиво писал.
Дремало время на часах...
Вдруг по Никифору забегал
Бесцеремонный синий свет.
"Менты!" - сообразил поэт.

III
И побежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла.
И темнота, простёрши длани,
Его с пакетом приняла.
Ушёл поэт, и пьян, и пылок...
Но звон предательский бутылок,
Ещё и цоканье штиблет,
И вдруг порвавшийся пакет...
Ах, согласитесь, что дерьмовы
Пакеты нынешние. Встарь,
Бывало, взял земную тварь,
Да что там говорить - корову!
Влачишь. Натянут как струна,
Не рвётся он. Ревёт она.

IV
А ныне все пакеты слабы:
Допустим, хлеб и огурец
Несёшь, ускорился за бабой
И - бац! Читатель молодец:
О рифме сразу догадался.
А между тем, поэт попался.
Отрезан, загнан, окружён,
И, тяжело дыша, закон
Крадётся, тянет злые руки.
Вопит Никифор: "Я не пью!",
Хоть был задержан за струю,
Помыслил даже крикнуть: суки!
Но передумал: спит район.
Зачем тревожить мирный сон?

V
Татьянка, милая Татьяна,
Ты ждёшь. Никифора всё нет.
Ты задремала у кальяна
Над пачкой "красных" сигарет.
Над опрокинутою кружкой
Дремает Дмитрий Завитушкин;
Обняв Татьяну, сплю и я...
И все Никифора друзья,
Подобно йогам, ждут в асАнах.
В медитативном полусне
Пришла мечтательность ко мне,
Поскольку на краю дивана -
Не виноват я, видит Бог-
Лежала пара чудных ног.

VI
Поверьте, я не разбирался,
Кому нога принадлежит.
Читатель! Если бы попался
Тебе во тьме земной, во лжи
Луч света, ты б искал источник?
Нет, не искал бы. Знаю точно.
Вот так и я, как все рабы,
Дары случайные судьбы,
Оставив Таню, принимаю.
И что ж, хозяюшка ноги,
Привстав, шепнула: "Помоги.
Скажи пароль мне от вай-фаю".
От счастья не упав едва,
Я отвечаю: "sos_02".

VII
Конечно, ход мой был обманный,
Пароль Никифора я знал,
Но... пальцы меж колонн желанных
Уже пробрались на вокзал,
Уже открыта дверь вагона...
Нельзя, чтоб дева в телефоне
Теперь застряла. А пароль
Никешин прост: 0000.
Его ведь знали все соседи,
И дядя Миша, пьяный в дым,
И дети пользовались им,
На скутерах и на мопедах
Застряв под окнами кругом.
Ругал Никифора весь дом.

VIII
За что ругают человека?
За то, что прост его пароль?
За то, что он любил от века
Писать стихи и алкоголь?
Что он отзывчив? Боги, боги...
Опять я позабыл про ноги.
Раздув томительный пожар,
По ним скользнул мой перегар,
И в дверь тихонько постучали.
Со всех друзей слетает сон,
И закрывается вагон,
В который попаду едва ли.
Кто так не вовремя теперь?
Никифор открывает дверь.

IX
И к батарее вмиг садится -
Лицом, ладонями приник.
Морозной пылью серебрится
Почти бобровый воротник.
Проснулся Дмитрий Завитушкин,
Собрал остатки зелья в кружку,
Поэту молча протянул,
Тот молча выпил и вздохнул.
Потом вскочил, заулыбался,
И мы решили: будет жить!
И Завитушкин побежит.
Уже одет, уже собрался.
Никифор через не могу
Шепнул: "Рисуя на снегу,

X
Будь осторожен, Дима. Очень.
Смотри, смотри по сторонам.
Не для ментов даны нам ночи
И наши деньги - не ментам".
И по плечу гонца похлопал.
А тот в ответ: " Имеем-с опыт,
И я однажды так попал
Под липой с корабля на бал.
Блажен, кто смолоду был молод!
Ну, я пошёл." - "Ну, всё, иди".
А солнце, солнце впереди!
Повержен будет зимний холод
Весенним утренним теплом.
А мы пока к ногам пойдём.

I
Пока ты думаешь, что потолок твой - пол,
А пол, для тех, кто ниже - потолок ведь,
Не помогают шепот, крик и оклик.
Дом засыпает, беспощаден и тяжёл;
Дыханье шумное. Сентябрьской ночью вол
Так дышит над травою невысокой;
Янтарные плоды, не зная сроков,
Бесшумно падают в густое ничего,

Гася свой тихий свет, что льётся изнутри,
Стараясь зря тебя не потревожить.
Но комната с надрывом невозможным
Вдруг вырывается. Теперь на дом смотри:
В груди - дыра,
и ночь, вселяясь навсегда,
Как трубки капельниц, срывает провода.

II
Опять приснится лунная дорога,
Всё та же птица сквозь неё кричит;
Молчание садится, свесив ноги,
На край моей вселенной; горячи
Его ладони, стопы... Холод строгий
Во взгляде неподвижном. И молчит,
Чтоб я не мог безмолвия убогих
От мудрого покоя отличить.

Заговорить и посмотреть нельзя;
И убежать: на век или на час
Замрут деревья чёрные у входа.
Как будто под корой у них глаза,
И видят всё, и знают, но молчат.
Молчат, как я, как ты, как вся природа.