Подсолнухи глядят на скифские курганы,
Во все глаза глядят, о Солнце позабыв.
И Солнце бы могло... подсолнухи забанить,
Случись простой звезды обыкновенный взрыв.
Но - рано. Семь часов. А есть и слабаки,
Которые растут из семечек поганых.
В безветрие дрожат, бледнеют лепестки.
Они - как зеркала. Светило в них заглянет,

Увидев и себя, и то, что не дозреть
Ни желтоглазым здесь, в тени, ни желторотым.
"А как растет курган?" - "Курганы сеет смерть.
Они не прорастут. И вы - не прорастете.
Но я еще вернусь и дождь придет некстати,
Когда падут зрачки довольных ваших братьев".

...И курица, как прочное начало,
покинула кастрюлевое дно.

Следят следы, утаптывая в грязь
( и никому до этого нет дела)
упавших вниз снежиночных зверят.

Но чайника отколотая накипь,
как бог войны...
Я обернусь у самого порога,
а кость в тарелке смотрит мне в глаза.

Яна Виноградова ("Шаги")

Никифор Молочков, чуть лодку раскачало
(Но телевизор бедность победил),
Немного отошел от женского начала:
На сладких курочек он взоры обратил.
Поскольку, если дожил до седин,
Но хочешь оставаться Молочковым,
Не выручит тебя серотонин.
Должна быть пища легкой и белковой.
С петрушечкой. И водочка при ней.
В 2030 на планете
Не смог компьютер сосчитать курей,
Но в магазин народ идет с пакетом.
Чтоб сэкономить? Что произошло?
Никеша из запоя - за покупкой.
Там курочки доступные, как зло
(Поэт их называл "мои голубки",
"Нородные избранницы", "экстаз
Пупырчатый постпосткапитализма"),
Опять подорожали в 20 раз.
И бедность - побежденная - вновь близко.

Старушка громко крикнула: "Паштет!
Хватай паштет за 238.
Еще бороться будут 10 лет,
Викторию над злыдней переносят!"
Никеша за паштетом побежал,
Но тут звонит помещица Аглая:
"Поэт, привет! Ты курочек набрал?
Вот в Инстаграме пишут: дорожают.
А если хочешь, в гости приезжай.
Мой вахтовик теперь на птицеферме.
Ну, где-то там... где холодно моржам:
Не скоро возвратится он, наверно".
- Прости, Аглая. Прочное начало
Покинуло кастрюлевое дно.
Еще вчера... она... в борще порхала,
Пусть нелетающая, это все равно.
Сегодня собираюсь в магазин,
А кости - на диване и на стуле.
Мне показалось: я был не один.
Они в глаза мне тихо заглянули:
Прощай, Никифор! Ныне - навсегда,
Вари теперь отколотую накипь
от чайника...
"Ну, это - ерунда.
Ты с перепоя всюду видишь знаки.
Давай ко мне. Рябиновки налью
(Не думай щас о зернышках рябины),
Ну, и наверное зажарим мы свинью,
Поскольку ты закрыл гештальт куриный".
- Свинью? Свинью?!
Возможно, так прозрел
Сиддхартха Гаутама Шакьямуни.
Погасли тихо искорки курей
В свободном разуме. На остановке лунной
Посыпал снег. Бежит в окошке сад,
Таксист-извозчик лихо гонит клячу.
И таянье снежиночных цыплят
Не значит ничего. Почти не значит.

Но я ее любил,
Как сорок тысяч братьев
Любить не могут!©

...А там, где мир проспал махапралайю,
Собака на окраине залает
И снег пойдет сквозь избы и столбы.
Сквозь братьев и сестер, что ныне в браке,
Сквозь лай собачий и саму собаку,
Сквозь шкуру тигра в холоде избы.

- Чем промышляешь, Авель, милый брат мой?
Где спит твой Иегова или Брахма?
Незыблемый небесный мавзолей.
Колеблется свеча в окне убогом,
Сквозняк в ее контексте - выдох Бога...
А где жена и горсть худых детей?

- Чем промышляю, Каин, милый брат мой...
Хожу с ружьем, то здесь, то там бабахну.
Тебя, прости, случайно подстрелил.
Зачем гуляешь под метелью черной?
Детей забрали, говорят - не кормим.
Но я детей кормил.
Что вспоминаю? Мы клялись до гроба
Не убивать друг друга. И в сугробах
Ловили птиц, а ты меня ловил -
Чтоб мы смеялись в ледяные кроны.
Молчал Всевышний, становясь иконой...
Жена - на снежном дне,
где белый ил.
Но я ее любил,
Как сорок тысяч братьев
Любить не могут!
- Авель.

И - никого.
- Куда же?.. Не молчи.
Ведь для тебя развесил шкуру тигра,
Чтоб ты, как встарь, был старшим братом.
Тихо.
И снег летит
сквозь огонек свечи.

Это играет вирус:
бездомные бьются за маску,
дерево ходит е2-е4,
а раньше просто стояло.
Там, где нет поезда, чтобы увидеть,
как дерево побежит.
С вирусом можно жить:
давать, как тру кейт, брать, как гобсек,
и наоборот. Чистый листочек с песней цикад
уплывает, брат.
А болезнь живет,

в трупе истории мутируя,
в трупах животных мутируя,
в трупах живых мутируя.
Феодалы считают архаров и тигров,
и тех, кто невосприимчив.
Это извечный вирус.
Дочке твоей - на вырост.
Все течет, все меняется, говоришь?
За последние несколько тысяч лет
мало что изменилось: коллективный иммунитет.
И кричит сын Марии:
или или лама савахвани.
И зачем-то Есенин:
или или лама савахвани.
И школьник веселый:
или или аятолла хомейни.
...я погружаюсь в подвал,
в котором прячутся, чтобы не видеть,
как дерево побежит, как слона разменяют,
когда его бивень пойдет на е5.
Как школьник веселый -
уже предрассветный старик
над раффлезией урн -
давно не читаем, чертовски литературн.

Я погружаюсь в подвал
на паутинке, имя которой - тоска.
Трещит то кузнечик, то батискаф.
Наверно, на дне - бесконечная степь.
Над вулканом-курганом плывет наутилус,
вулкан извергает траву.
В ней забываю, зачем опустился.
Вспоминая, что не всплыву.

саттвическая еда
пускает корни в меня
я пускаю корни в диван
подобно цикаде на осеннем листе
плыву по ручьям новостей
моя кундалини
становится телечервем
имперским рыхлым
телечервем
я делаю ашвини мудру
когда вижу портреты большого брата портреты губернатора
главы замглавы
начальницы паспортного стола
и уборщицы в администрации
они все одной крови
одной партии
лишь бы не было войны
поют они в детсадах одевая детей
в веселую военную форму
и я слышу как стреляет деревянный автомат
по врагам детсада
налоговая забирает деньги и оленей у дедушки
мороза
лишь бы не было войны
говорит дед мороз
ведь единственная красная кнопка
на которую мы могли бы нажать
это мой нос
да соски снегурки
как она там в амстердаме
делает ашвини мудру
просто так
и говорит что это упражнения кегеля
о загнивающий запад
не по зубам им могучий санскрит
я пускаю корни в костюм деда мороза
несколько раз повторяю в мешок
лишь бы не было войны
и спешу на детские праздники
чтобы снова почувствовать холод
деревянных стволов
и убить в себе санту

Мир новостной воняет спиртом...
Непостижимая земля!
Скажи, ответь, учитель Сплинтер,
Что не сбегаешь с корабля?
- Сбежал бы я, мои красавцы,
И поселился б на звезде,
Но тяжесть персональных санкций
И гравитация - везде!
Пусть ощущения неплохи:
Пожить как принц Экзюпери,
Смотреть на розы и картофель
И даже с ними говорить.
Но кукловодят куклу Чаки.
И гусеницы у границ.
Нам - сюрикены и нунчаки,
Наши сейкены - как гранит!

Великий Сплинтер, вы - мудрейший.
Но сердце просится в подвал.
По кабинетам ваши гейши,
А там - за окнами - накал.
Ни сюрикены, ни нунчаки
Не остановят топоры.
И хочется то бить, то плакать.
Учитель, это - нервный срыв.
Еще жена полмозга сгрызла
И затравили в соцсетях.
- А ты женат, красавец-ниндзя?
Один лишь я здесь холостяк...
- А если разведется, Сплинтер?
- Любимую не отдают:
Грозится, что уйдет - заприте.
Пусть ценит мужа и уют.

О Донател и Рафаэлло,
О Леонард и Микеландж,
Давайте кончим это дело -
И будет пицца и карт-бланш.
И будут комиксы нам сниться
Про социальное жилье,
А гусеницы у границы,
Окуклясь, порастут быльем.

Мусорный пакет надувает щеки -
Мокрый снег пощечину дал ему.
Стайкой воробьев облицован цоколь,
Воробьям зимой - жить по Дарвину.
Было хорошо, станет худо после,
И закончится по-удавьему.
Улица ползет, собирая кости,
Ягоды-глаза пораздавлены.
Летом - хорошо: улица - как столик,
В лопухах сирень, в насекомых - мир.
Женщине в окне не понять за сто лет:
Сутенер фонарь или конвоир?

Летом - благодать. По Христу - и только -
По любви живут тени в сталинках.
Женщина в окне не ударит током -
Знать, электрик с ней не останется.
Велика беда. Август - режет кожу,
После - сквозь метели незрячие -
Слышно воробья. В лапках бездорожье,
Что когда-то улицей значилось.
Славный Понивилль! Ни луны, ни вод.
Ни Христа, ни Дарвина, хвала Господу.
Но проходит час, день, неделя, год -
И растут дома. Дети. Хосписы.

Где ни видений, ни галлюцинаций,
где у всех одинаковые тонкие штанишки,
шел мужчина без мыслей. И упал.
Прохожие знали, что в больнице нету свободных коек,
что скорая помощь едет два дня;
эти знания, почерпнутые из ноосферы,
гнали их прочь
от лежащего на снегу.
Да и в кого он перевоплотится?
Подумал бы о высоком кедре - стал бы
высоким кедром.
Подумал бы о главе сельского поселения -
стал бы главой сельского поселения.
Подумал бы о родине, быстрее б умер.
Но человек не думал;
прижал к животу две соленых сельди
в прозрачном пакете. Окоченел.
А селедка - нет. Большая, красивая - наверно, с молокой...
Утром ее уже не было.
Кто-то соврал: собаки.
Кто-то соврал: коты.
А ведь просто
воскресла
и ушла по реке сострадания
в океан любви.

Над шахматной доской
бражники рвут
паутину мыслей.
Август трещит в запоздалой траве
о безнадежных
дынных цветах,
о звонком сердце
пастушьей сумки.
И нет на закате
ни отвлечения,
ни завлечения -
вскрытое небо.
И вечный цугцванг.

И все погибло, когда я умер,
Остались только кошки и совы,
И акулы да кистеперые рыбы вышли на берег,
Как собаки сбились в стаи...
© Константин Ступин

На заброшенной улице жгут сорняки до утра.
Надышишься - и прилетит махаон Маака.
Иннокентий Давидович кушает сервелат,
Смотрит в окно, как танцуют на листьях маки.
Наливает и пьет. Иннокентий - без головы.
За оскорбленье чувств верующих кентавров
(А он лишь спросил: Бог - из мяса или травы?
У кентавров святых поболее, чем у мавров?)
Ему оторвали голову. Что потом?
Директор госпредприятия написал: "Шалом!
Завтра субботник. Грабли свои берем".
Уточнил Иннокентий: "Тридцать сребреников на еду
Тоже с собой? Или, как встарь, дадут?"
Оскорбился начальник, приехал быстрее лани,
Оторвал подчиненному обе длани.
Опосля поостыл, на бутылку взглянул: "Налей!
Без валюты, только рубли. И можешь быть без граблЕй".

Остался Давидыч без рук, без голоса...
Налил силой мысли, сел в позу лотоса,
Внутренним взором мир сканируя.
Пришла жена,
учительница православного конструирования.
Иннокентий шутит: "Бонжюр, Парвати!
Как там в Делийском патриархате?
Запретил панча-таттву бабаджи Кирилл?"
Били, били жену, а супруг - добил.
Уцепилась в безрукого хваткой бульдога,
Оторвала затекшие в лотосе ноги.
Разбросала по миру ненужное тело -
И погасли вдруг звезды, небеса загудели.
Все погибло внезапно. Искрой блеснуло.
Только совы остались, кошки, акулы
Да кистеперые рыбы - как собаки.
И во сне дотлевал махаон Маака.
... Рыбы, дико толкаясь, вышли на сушу,

На заброшенной улице вышли на сушу.
Иннокентий Давидович был Пуруша:
Там, где части тела его упали,
Возникали народы, мечи из стали,
Письмена и ремесла. Вино и чай.
Храмы разных богов.
Но не Давидыча...

Август настроен решительно: где ахиллес? где пятка?
Впредь не позволю банкам с беспутным соком
В наших подвалах уютных опять... надувать перчатки.
Я запрещаю сухую листву и паучий кокон.
Уксус - пожалуйста, но никакого сидра.
Каждый день августа - что голова у гидры.
Август боится снега, тюльпанов - тоже,
Август глядит в колодцы: а не вино ли?
Ну же, дорога, дальше души бездорожье.
Ну же, деревня, снова рожай корову.
Разве доярки могут рожать людей?

Плывут головастики в лужицах площадей...
По замыслу Божьему, головастики греют спинку,
Кушают, плавают, убивают в себе личинку;
По замыслу августа - головастики
бьют дубинкой.

В симуляторе этом на уровне 26
Есть охота на человека, а также есть
Шанс остаться с хвостиком. Насовсем.
Тупиковая ветвь.
После уровня 27.

В августе мало дождей, на площади стало сухо.
Головастикам страшно. Они зовут Бильзебуфо:
Прииди, Праотец". И слышат в ответ: Давно
Я бы пришел. В древнем зеленом гриме.
Только дрожат капустницы наших снов:
Ни колесниц, ни боевых слонов -
Хожу незримо.
Мимо заброшенных дней, мимо колодцев с вином.
Время течет ручейками в пыли окраин.
Меня стали видеть: стучишься, как раньше, в дом -
Не пускают.
Так что держитесь, выход один - продлить.
Пусть симуляторы обновляются на крови,
Я бы урезал трафики, я б им...
Все-так здесь хорошо,
как будто август прошел,
и нет светошумовых
яблок.
Лишь ветви яблонь.

Девять пчел на белом буркуне,
А в реке - безоблачная бездна.
Просыпалось лезвие во мне -
Отраженье по живому срезать.

Где свеченье выловленных лун?
Где прицельность ягод белладонны?
Речка прибывает, и буркун
Завтра превратится в белый донник.

Девять рыбок донник объедят,
О пчеле поведают затону
Глубже и правдивее, чем я
Вам - о черном взгляде белладонны.

I
Была б любовь афганской коноплей,
За городом нередко бы встречались.
Пока кипит в долинах травостой,
Мои ладони покрывает чарас.
Ее ладони порождают чарас,
Пока вода уходит и в звериных
Глазах рыбешка мечется на глине.
Надеется в лягушку превратится,
Но эволюцию опережает птица:
На послевкусие сегодня - рыбий страх.
Зеленой гусеницей
спал бы в волосах,
Была б любовь афганской коноплей.
Невзрачна мать цветов,
парящих над землей
(Ни Сальвадору, ни экватору не снились).
...Равнина - океан с замедленной волной,
Где вместо пены - кукурузный силос,
Полова - пыль. А что такое снег?
Пусть разберется птица коноплянка.
А я вспорхну над миром по весне -
Веселой гусеницы грустные останки.

II
По ком звенят головки маков?
На солнце августа - надрез.
Коконопрядами заплакал
Отравой освеженный лес.

Зачем вам голенькие пихты -
Гражданки леса, древостой?
Личинки падают так тихо,
Как мак звенит полупустой.

А после - просека в засеке,
Деревья валятся во мрак.
Не получилась самосейка.
Звенел, наверно, просто так.

До корешков - декоративный,
Как дровосек, и лес, и степь.
Где тише, горьше и наивней
Звон богомольих оотек.

Огонь, батарея!.. Огонь, батальон!
Огонь, батарея!.. Огонь, батальон! ©

Я научился вкусно готовить гречку:
В финале, укутав, ставлю на батарею.
Золотая морковка, золотистое лука колечко.
Оттого, хоть на пенсии я, не болею.
Рыбки можно немного, а мяса не нужно вовсе:
Очищается кровь, появится легкость в теле.
Греча вкусней, если слушать про полуостров
Подальше от стен и от оконной щели...
В прошлом письме попросил на растопку газеток.
Спасибо большое - тираж за февраль прислали мне.
Я со слезами читал про коров и деток,
Парады в садах и кружки православия.
Газеты оставил, сжёг туалет и обои...
К соседке хожу. Она одинока, видать.
"Не стесняйся, Михалыч, - сказала. -
Ямы щас роют...
Если крепкие доски - можно пару веков наполнять".
Внуки, значит, закончат. Вы уж простите грубость,
Но рыли - пророчески. Вот, попросить боюсь:
Можно еще раз увидеть огромные трубы,
Полные газа? Они воплощают Русь.
А также - наглею - почаще про полуостров,
Что-нибудь про Аляску для старика.
Вчера выпал снег, и греча слегка подмерзла.
А "батарея" -
термин больше военный пока.

Когда вокруг завода имени Франца Кафки
скосят огромные сочные одуванчики
(что японцу салат, то иным - сорняк),
вырастает тоненький белый клевер.

Он утверждает, что время одуванчиков -
золотое время.
Его шея ломается
под тяжестью шмеля.
Падая, клевер видит
нежно-зеленый листок одуванчика,
который скосят опять.
Не будет старик охранник сдувать
парашютики.
Не будут они прилипать
к черным ягодам
видеокамер.
Вчера, перед сменой, внучка спросила: "Дед,
расскажи, как цветет одуванчик?"
- Он - белый.
Белые шарики в нитях сухой травы.
А когда прилетает шмель,
они почему-то
становятся полупрозрачны.

В деревне Ново-Сартрово пикет
Пока еще не очень популярен.
А одиночного здесь и в помине нет,
Поскольку рядом рыскает медведь
И участковый, что не позволяет
Не отрываясь в камеру смотреть.

"Что если нам, - вдруг говорит поэт, -
Стоять спина к спине, стоять по трое,
Как ниндзя, как блокбастеров герои?"
- Не, обнаружат иноземный след, -
Парировал товарищ Молочкова. -
На Первом есть блокбастер Соловьева,
А более отечественных - нет.
- Согласен с Николя... - сказал физрук Вмазаев. -
Кто на разливе? В дискурсе другом
Союзы тройственные - мы-то понимаем! -
В борьбе с судьбой - надежнейший прием.
Коллективизм, крестьянская община,
Бог триедин, досуги на троих...
Никифор, помнишь свой прекрасный стих -
"В семье богатыря всегда три сына"?
Пикеты одиночные - не то.
Попахивает экзистенцьялизмом
Буржуйский конь в жан-полевском пальто.
Мы в Ново-Сартрово сильны харизмой
Патриархальною!
- Тогда - вперед.
Лицом к лицу и задницей к медведю
Стоим втроем. Сперва придет народ,
Потом и росопричники приедут.
- А что потребуем?

- Ну, тут сложнее, брат
(Все выпили). Во времена упадка
Великий лидер должен быть усат.
Потребуем усищев пересадку!
Пресс-секретарские усы пересадить
Правителю, и - окончанье смуты.
Пусть операцию проводит Айболит:
Мужи державные - они ведь львы по сути.
- Вот молодец, Никеша! Наконец
Мы выражаем чаянья народа.

Стоял июнь, в траве трещал кузнец,
Бабьи зады виднелись в огородах.
Друзья к пикетам снова не дошли -
Позасыпали в ирисах и маках.
И снились им медведи в автозаках
Под вертолетом усиков Дали.

Эфиопка сегодня сверху, авва Пахон - снизу.
В пустынях Египта пока что не до Иблиса,
Не до Иблиса и прочих анахронизмов:
Забывая Изиду, Исуса поет папирус.
Вспоминая Исуса, "Изыди!" кричит Пахон.
И дает ей пощечину. Черный звон.

"Долго искала тебя, - шепчет, скользнув на циновку. -
Шла с караванами..." И подставляет ловко
Вторую щеку: "Я тоже читала Библию.
В Тире, Сидоне, Содоме, Гоморре, Библе ли...
Точно не вспомню. Иные утехи любишь?
Отроки, вина - и Сатана не нужен,
Кто-то из ваших сказал. Я собрала "жемчужин"
Братьев-пустынников - видишь, какие зубы?"
Гаснет свеча - он видит, какие зубы.
Ночное безлюдье не вскроется караваном.
Авва Пахон забивается в черный угол -
Напротив зубов - и молится неустанно.
Просит у Господа смерти от лапы львиной.
Эфиопка смеется: "Вокруг тебя скорпионы.
И те - не кусают. Из темных соцветий Нила
Пей до конца. Все равно попадешь на иконы:
Не любимец пустыни, поджарый, широкоплечий -
Старикашка-заморыш за лесом из бабьих свечек".
Авва не слышит, не верит, почти бездыханный,
Видит он сон, в котором приходит ангел.

Огненный лик - молния шаровая -
В пещере висит, превращается в плод граната.
- Была б чернота твоя с кровью, была б живая...
На этих словах
святого находят братья.

В твоем жилище из ребер маманта,
Как сердце мамонта, горит костер.
Когда молчанье пред входом замерло,
Внутри не вызреет разговор.

Не страшен ветер с рогами бычьими,
Трава безумная вокруг костей -
Как ты - танцует. Узор ромбический
На икрах, бедрах и животе.

А после танца зальет пожарище
Вода небесная - на все ответ.
Как будто в храме, гудящем, жалящем,
Добудешь сердце цветка. И смерть.

В одном городке разрешили стрелять в людей,
Если человек вызывает какое-то подозрение:
Руку спрятал в кармане или пошел по воде,
В окно из-за шторки выглянул на мгновение.
Конечно, стрелки адекватные. Нам и сказали так:
"Никто без разбора граждан стрелять не будет.
Идешь на работу, а на тебе - пиджак,
И тень твоя славная - как половинка верблюда.
Иди себе с богом". Но если тропинки узки,
Если играешь в шахматы в парке где-то,
И конь постоянно торчит на краю доски...
Для шахматистов - с глушителем пистолеты.
Чтоб не мешать игре
за соседним столиком:
Вздрогнет, задумчив, и вновь - в глубину гамбита.
Закон - это соль. Так в городке засоленном
Перестали смотреть сначала в глаза блюстителей,
Потом и соседей. Потом эволюция
Включилась - срослись подбородки с ключицами.
Я видел асфальт, видел спорыш, настурции,
В удачные дни - в лужах летали птицы.
Ты же когда-то была кареглазой, не так ли?
Твой взгляд исчезает, когда выхожу из дома.
Память о взгляде. У многих теперь катаракта.
Но мы - не такие, как все. Поэтому - глаукома.
Скоро исчезнут птицы. И на колени став,
Над лужей склонюсь, чтобы проститься с ними.
Шаги и щелчок.
Ты кареглазая, да.
Только вот имя...
У всех ведь должно быть имя.

Наш сосед умирал, и опять — как герой.
Во всю жизнь рецидив, а в конце — завеса.
Перед домом стена, горизонт за стеной,
А на самом краю — корабли Кортеса.
Из нью-йорков, калькутт, из житомиров, сум,
Мой сосед, мой ацтек, человек или плесень.
Спи спокойно, напраснейший из монтесум,
Там, на самом краю — корабли Кортеса.

Где ладони бледны, словно тень Аксолотля,
И небесный простор беспросветен и тесен,
Ты поверил: вдали — альбатрос или лотос,
Но белели вдали паруса Кортеса.
Амазонка сегодня, назавтра — Нил,
Средиземное море с ливанским лесом.
Привезут утешительный порох, могил —
Колыбельных — для всех привезут кортесы.
И не надо бояться, вневременный брат:
Если дети шумят, гипнотичные песни
Им родные поют, вразнобой, невпопад...
Но умеют приспать корабли Кортеса.

Нашептав, что растянут во времени сон,
Что народ сам себя и убил, и ограбил:
Если падает небо — ползет горизонт,
Но ты видел,
чтоб в гавань вошел корабль?
Что ты видел вчера? и сейчас? и потом
Что увидишь? Дитя глину грязную месит.
И бегут ручейки, и уносит поток
Вечным детством груженный
кораблик Кортеса.

на кожуре картошки ссадина
в окне метет три дня подряд
по телевизору вся гвардия
но иногда простой солдат

во дни общенародных праздников
когда и водка и салют
огнями в небе только дразнятся
серьезней огненную пьют

на новогоднее салютище
плыл в черном небе кашалот
и даже трезвенникам чудилось
что за деревней упадет

что мы на дне креветки разные
сошлись во мнении одном
и рыбы и ракообразные
паденья кашалота ждем

как многотонного оазиса
оазис мяса в темноте
где голод собирает пазлики
до сердцевины до костей

а кто урвет по-настоящему
чья глотка бедная узка
хоть братьев жри
ведь черных ящиков
у кашалотов не сыскать

и стало так на сердце радостно
кит вышку хвостиком задел
снег оседает то есть падает
и поздравляет президент

I
palaios

Бог древних охотников
еще не придумал воду.
Придумал только рыб и водяную змею.
Поэтому кони приходят на водопой
и пьют из пространства,
в котором подчеркнуты рыбы
волнистыми линиями змей.

Олени вброд переходят реку.
Вернее, пустoту над камнями,
полную рыб.

Священный медведь,
минуя ловчие ямы,
выбирает лососевых и осетровых.

Бог древних охотников смотрит:

не мамонт, но вкусно.
И первые сети плетет, превращаясь также
в хранителя рыболовов.
Наполняя пространство
вокруг священных лососей
шумной водой.

II
mesos

Мама, уходит мамонт
За тающим ледником.
Руки твои ручьями
Пахнут. И молоком.

- Руки мои кострами
Веяли испокон.
Если уходит мамонт,
Будет тебе бизон.

Мама, леса восстали...
Мама, стада ушли...
- Будет олень и заяц,
Рыбой кишит залив.

Звезды в заливе синем.
Что если в них упасть?
- Будешь как мама, сын мой,
Не просыпаясь спать.

III
neos

Если каннабис брахманам,
последним шаманам - водка.
Искрой матриархата
Рыба погасла в лодке.

Рыбак под звездой Лосихи,
Полночь береговая.
Бражники-рамфоринхи
Тенью в костер ныряют.

Небесно-земная бездна
И водяные змеи.
Плачет шаман нетрезвый,
Слезы его синеют.

Никифор Молочков коронавирус
Застал в забытой вирусом глуши,
Где, кроме сифилиса, закоулкам снились
Штрихи туберкулеза - алкаши.
И тени умерших от всяческой бубонной,
Сибирской древней язвы да чумы.
Про вирусы никто бы и не вспомнил...
Зима, сосна, бактерии и мы.
В тот день Никифор школьников учил,
Как делать зарешеченный скворечник.
"Модель Отчизны, - гордо говорил. -
Скворец, конечно, малость покалечен,
Но не подбросит фейковые яйца
Кукушка. И не будет потешаться".
Пока скворца в скворечник помещали,
Вбежал директор, возопил: "Беда!
Как говорится, не было печали,
Убийца-вирус шествует сюда!
Наверно, мало было с нас Аглаи
С ее болячками. Сегодня Патриарх
Поведает, за что Господь карает,
А мы помолимся о мудрых стариках.
Но... кто у нас в селе седой как дым?
Чей путь тернист и плодотворно-длинный? "
— Дед Коля!
— Точно. Да. Почти полтинник.
Скорее все к нему. Предупредим!
Тут, слава богу, выпорхнул скворец.
Никифор и весь класс сказал: "Ого!"

— В аптеку забежим и купим маски?
— Не стоит - испугается старик.
Купить немного спирта - безопасней,
Тут дело тонкое... Он к маскам не привык.
Тем более, в аптеке масок нету -
Сквозь них старушки цедят молоко.
— А самоизоляция... что это?
— А это что-то... Связано с Москвой.
Здесь не понять: хоть само, хоть не само,
Всяк изолирован. Надолго и по самое.

Домчали, наконец. Дед Коля, пьяный в маки,
Выгуливал дворовую собаку,
Вокруг избы, в столетних сорняках.
— Дед Коля, здрасьте!
— Дайте табака.
— Коляныч, ведь тебе посля туберкулезов
Коронавирус - как топор березе.
Давай-ка в дом. Подробнее расскажем.
Подумаем, как уберечь народ...
— А что, в аптеке были?
— Ну, а как же!
Гони детЯм собаку и компот.

Так до полуночи народ оберегали,
Пока Никифор радио включил
И голоса нездешние сказали,
Что вирус был давно... Он - излечим.
Уже не видно даже бледной тени...
" Какой сегодня год?" - "А после Обнуленья -
Вторая Пятилетка". - "Божья милость!
Плохая новость поздно докатилась". -
"Так что же делать?" - "Радоваться, брат,
И далее народ оберегать".

Мы интересно жили. Интересней из года в год.
Пусть до тебя молча смотрел на осенний седум.
Не оракул дельфийский, но стал - почти Геродот,
Тот, что полисам крымским сказал: "Я еще приеду".
Мы интересно жили. И не приехали оба
Ни к друг другу, ни к полисам. Киев - мельком, мальком
Из днепровской воды. Борисфен в сентябре особо
Ядовит и спокоен. В Лету впадает тайком.

И с любым человеком - скиф, армянин ли, грек -
Борисфен в сентябре пьет вино. Потому что надо.
Ведь попытка не пытка, игра в закулисье - не грех,
Даже если в игре
виноградник и виноградарь.
Человек с человеком - пешечный эндшпиль сыграй.
Слова - оболочка случайного... а неслучайный:
Просто заметить - сползает с деревьев кора,
И - уподобиться. И завершить молчаньем.
Кто говорит, тот сеет. Слушающий - собирает.
После оба трезвеют, вечер уходит дворами.
Небо ночное раскроет страстей нелепость
И нищету внутри,
Борисфен превращая в Днепр.

Плюхнется в воду парочка "Фанагорий".
Так Геродот допишет девятую из историй,
Зная, что' сеет, что соберут и опять - в работу.
Наизусть будут знать в Ольвии Геродота.
А твое "Убежим в Чернобыль к волкам и рысям"
Человеку не скажешь, на пустыре не высеешь.
Словно зернохранилище, скрипнешь в небесный просвет:
"Почему бы и нет?"
Только эхо разносит "нет".

Около ста тысяч лет назад
он выходил из пещеры,
и целый день мог спокойно
царапать деревья,
ловить кабанов и оленей,
а в рыбные дни — лососей.
Очень редко
ветер приносил запах жареной плоти медведя,
еще реже
кто-то появлялся с мертвым деревцом в руке и уходил.
Издалека его слышно.
"Зачем тебе мертвое? Вокруг — живые", —
рычал медведь.
И не было ни ружья, ни фотоаппарата,
ни Бога.
Играли честно.
Пока мертвых деревьев не стало больше.
И привязанных к ним камней.

Белоснежный крокодил показывает язык
и ныряет в сугроб: поджидать косуль.
Язык похож на пожар в лесу,
который состоится в этом году.
Крокодил не скользит по болотному льду:
лед ломает хвостом — да и был таков.
Подо льдом наблюдает, как ты окуньков
ловишь пьяный, в снежинках и в табаке.
Исчезает гребнистой волной в ивняке.
Залысев в телевизоре бабы глухой,
шепчет дремно: "Когда-то и я молодой
за экватором жил... Индексацию хочешь —
жизни, смерти и пенсии — этой же ночью?"
Баба спит и гнусавит: "Желательно бы".
Вдруг язык загорается среди избы:
"Извини. Замыкание".
Баба: "Ну да..."
И пожарная льется — на угли — вода.

Крокодил — у прилавка; прильнул к продавщице:
" Как ты пахнешь свежо уссурийской тигрицей.
Без тигренка, увы, а пора ведь, пора...
Хочешь — голубь к тебе иль сосед со двора?
Ты ж ему продаешь и в десятом часу
не одну колбасу".
А "тигрица" дрожит, будто лоно познал
или пьяный сосед, или маткапитал.
Крокодил на гармошке играет, поет,
вьется около околоплодных вод.
На зиготу глядит, огоньком легким дует:
водит трактор зигота иль марширует?

Говорит: "Подытожим: на крыше — трава,
и не будет у вас крокодила два,
а пока я бессмертен, пока альбинос,
выпасайте на крышах последних коз.
Это перьями чаек по нефти писано:
Если танкер един, значит, все — зависимы.
Не нужны нам законы ветхозаветные,
первобытные надо. Накройте ветками
яму ловчую ловкому крокодилу.
Упадет —запульсирует нефть вместо ила,
и над кровью земли затанцуют лучшие.
Те, которым не слушать,
а только слушаться.

О чем расскажет городу
Машина скорой помощи?..
О тех, кто жил неправильно.
Да и о тех, кто правильно.
О всех, кто просто жил,
Хватая божью бороду
По человечьим правилам,
Проваливаясь к дьяволу:
В руках то ветви ив,

То рыльца кукурузные.
Так многолики бороды
Единого Всевышнего...
Весною, на заре,
Пойдешь тропинкой узкою -
Цветет вишняк за городом,
Шмели гудят над вишнями.
Обманывай, апрель,

Съедая сердце поедом:
Бывает разве поздно нам?
Бессмертники ли дразнятся,
Что можно не успеть?
... Ни Господа, ни города,
И мы бежим за поездом
На самом странном празднике,
Где ты, и я, и смерть.

В золотом городке, где теплы закаты,
шел ребеночек с факелом сладкой ваты
и попал под машину. В больнице теперь
Ахиллес никогда не догонит вомбата,
медсестра и медбрат не догонят вомбата.
Коридоры все шире, закаты теплей,
и легко открывается всякая дверь
в аритмично танцующем сердце райцентра.
Раньше здесь отовсюду выглядывал Цербер;
говорят, появился со смертью ведьмы.
Говорят, заскулил, убежал, запуган.
Полтаблетки съедает веселый медик
и симптомы свои да чужие гуглит.
Будто станет лечить всех, кто смотрит рисунки,
собирает конфеты, находит игрушки:
"Из Австралии... Видимо, тоже сумча-
тый зверь. Для зимы - безысходно южный.
Скоро-скоро грядут ледяные закаты.
Ахиллес Николаевич,
бросьте вомбата!
Не дались вам ни Цербер, ни черепаха.
Если где-то осколки оставил разум,
в золотом городке есть для всех и сразу
золотая смирительная рубаха.
С ней растают снежинки, конфеты, вомбаты...
Как церковное имя твое? Алексей?
Надевай. И молись со смирением, брат мой".

Из подвала плывут облака сладкой ваты
или лица детей.

Собака становится передними лапами
на мусорный бак,
стаскивает ящик,
надеясь найти еду,
но в ящике - телевизор.
Новый самсунг с небольшой царапиной.
Телевизор показывает новости:
выбор марихуаны,
легализация президента,
Ханой бросает кушать собак,
рыбам нечем дышать,
падают бомбы.

Собака понимает,
что это - не тот район;
надо туда, где в ящиках люди
(почувствуй себя уссурийским тигром,
почувствуй себя белым медведем!).
Пьяных бездомных запросто
можно
есть.
Надо только научиться серьезным голосом
рычать: "Регистрация?!"
Или цепляться в горло. Сразу.
Преодолевая желание начать с ноги.

Холодно здесь.
Весной - отстрел.
А где-то высокий кипрей,
где-то нетронутый лес,
и никто
не приручит волчат.
И собаку.

I
Были и кофе, и чай с лимоном,
лимон с коньяком, молодой, зеленый...
А как ты цветешь, лимон?
Увидеть однажды, вдохнуть, пригубить,
когда вечереет, и жизнь на убыль,
луна и лимонный звон.
Цикады? гитары? Нет, рельсы да шпалы.
Далекие рощи листвою палой
богаты не для туристических глаз.
Может,
вкуснее там воздух и росы,
но расцветает он - что абрикоса
для тех, кто восточней и северней нас.

Где холод проходит сквозь щели и зубы,
и жизнь, и луна ледяная - на убыль,
шепчет аир над рекой.
О вечной дремоте, безухой, безглазой,
в которой умрешь, не увидев ни разу...
Как ты цветешь, абрикос?

II
Абрикос отцвел.
До созревания плодов
ушли дышать чабрецом.
Путь по кручам тяжел,
но за спиною - дом.
С матерью и отцом.

... И не смотри в глаза:
я вчера видел, как
на колючку акации
попадается стрекоза.
Затихая, звенит тоска.
Будто мир - чтоб ходить и каяться.

Так погаснет в памяти дом
с матерью и отцом.
Путь по кручам тяжел.
А чабрец - вон за тем холмом.
Разбрелись и забылись сном.
Абрикос зацвел.

Когда-то снилось дерево огромное,
Настолько летнее, что даже в ноябре
В тяжелой кроне то блуждали молнии,
То пели соловьи. Во тьме скрипел орех,

Старик, чьи руки хорошо запомнились.
В глубинах сада снег принарядил вишняк:
Цветение второе, снова молодость.
Все в памяти найдешь. Одно оно никак

Не вспоминается... Листва... Название...
А у кого спросить? Кому названивать?
Что говорить? Про ледяного соловья?

Про то, что от ручьев осталась старица?
И веришь все сильнее, что теряются
Под деревом другие ты и я?..

Возьми банджо, сыграй мне на прощанье! ©

По сорок им, а дашь - под шестьдесят.
Им мало интересен мир снаружи:
Костры рябины, ясен пень, горят,
Но меж берез, как между ребер - стужа.

Желанья, наподобие зверят,
Не вырвутся, испытывая ужас.
Напрасный труд - по-трезвому сверять
Себя... с собой. Всухую мыслишь уже.

Идут туда-сюда, ждут сумрак летний.
Что бедняку - быть бомжем ли? бомжом?
Важнее ударенье в слове "люди".

Тому, кто не уснет после последней,
Кузнечик запоет: "Возьми банджо'..."
Кузнечик усыпит и не разбудит.

Легализировали жизнь
волчата,
Играя в зарослях конопли,
Проплывал бородач с автоматом,
Далеко, на краю земли.
Пролетала пушинка-птица,
Исчезая в тяжелой пыльце...

Бог решает, кому родиться,
У него есть такой пинцет:
Выбирать, словно вшей, волчат ли,
Птиц, улиток, бородачей.
Садху, садху, не ценишь чарас -
Будешь, садху, курить пырей.
Ты давно ничего не помнишь,
Наша память - неверный друг.
Ваша память. Всего лишь сон мой.
Ну, иди в крематорий рук.
Возродишься в морозном мае,
Будет летом сирень цвести.
Там не курят, волчат стреляют,
Доживают до 60.
И смеются над третьим глазом,
Будто это не... верх, а низ.
Но зато никакой проказы,
Из недугов - патриотизм.
Да повсюду единороги,
Росы, росы на листья мальв.
Постоянный ремонт дороги,
Телерадиомойка ума.
Позабудешь родную местность,
Пятиречие. Не дрожи,
Чуть родишься, тебя покрестят
Православные бабаджи.
Из церковного лона - в армию,
Воспитают мужчину там,
Все сжигают: и жир, и карму.
И куда ни пойдешь - лингам.

Но в конце, позабытым, лишним,
Хорошо под заснеженной вишней
Что-то вспомнить... позвать кого-то:
"Люди... Дровница вот пуста".
Я приду за тобой
в образе соцработника
Или даже Христа.

Помнится - жизнь только вспыхнула,
Внутри и снаружи - везде.
Осколками под облепихой
Голубянок рассыпал день.
И пытался собрать - не вышло.
Отголоски начальных небес
Уже танцевали под вишней.
И толку, что нА небо лез.
На утреннем облаке-маке
Голубянок за пазухой нес.
Рассыпались - и заплакал.
Так был каждый день одинаков
И был каждый день не всерьез.
Как будто ни старой, ни новой -
Обычная древняя жизнь.
Птенец, что в кустах терновых
В начале июля дрожит.
Чтоб в августе мать пропела
Тяжелую песню любви:
Мой птенец - не пустое тело,
В моем птенце - муравьи.

Вырастала песня в субботу,
Воскресенье росла, цвела.
В понедельник пришел охотник -
Птица новую жизнь начала.
Колебался тростник неделю.
И - затих. Значит, все - с нуля.
И не то, чтобы опустела,
Но исчезла совсем Земля.
В темноте - по-над ямой волчьей
Черных дыр -
светлякам не мерцать.
Никогда, наверно, не кончатся
Понедельники у Творца.
Поживи то мечом, то бритвой,
Пусть играет, как заведено,
Голубянками, трилобитами
День - расколотое звено.
В глубине, за его пределами -
Неизбывная песня любви:

Мой птенец не пустое тело,
Сколько бы Вселенных ни сделал -
В одном птенце муравьи.

Ты – лилипут, я – чертов Гулливер!

Не тронь меня, не говори, что хватит, 
Что спать пора, и закрывать окно, 
И с подоконника опять сходить на дно 
Продавленной супружеской кровати. 
Ты прав – темно. 
Поэзии темно 
Быть женщиной в застиранном халате. 

(с) Александра Зайцева (Ползи улитка по склону Ф...)

Никифор Молочков не верит в миражи,
Сегодня он аскет и трудовик-затейник,
А завтра - в городе активный бабаджи,
Злой разрыхлитель девичьей постели.
Уничтожитель зон комфорта для
Пикантных вшей, мужей, клопов, да что там,
Для смельчаков и тараканы - тля,
Не тараканы тантрика заботят.
Никифор барсом вышел на охоту.
Ступает мягко, "Яву" закурив,
"Три топара" в сознание вонзив,
Чтоб сахасрара не мешала муладхаре.
Так и бактерии, и все живые твари
Гуляют до поры.
Но лишь у человека - "топоры".
Никеша с "топорами" очень дружен...
Глядит - на подоконнике сидит
Как будто женщина и, кажется, без мужа.
В халатике. Застиранном, как быт.
"Азъ есмь Поэзия." - Никеше говорит.
Никифор отвечает: "Та ну на..."
И думает: "А, может быть, она?"
- Супруг наверно дома и спортсмен?
- Та не, он лилипут, уехал с цирком.
Мне обещал брутальнейших Вазген,
Директор, посадить его на циркуль.
А, впрочем, что он? Не активней стен,
На самом дне супружеской кровати.
Ты заходи и делай как Вазген,
И не смотри, что женщина в халате.
Быть может, под халатом Ана Чери.
Ану, лови!
Постиранный упал.
Никифор подобрал халат и челюсть,
В подъезде только
слово подобрал.
То слово - удивления венец -
Кратчайшее и яркое: любовь.

О, как пылала страсть! О, как горели розы!
Писались хокку про фурункулы на Ж.
И про улитку в сексуальной позе,
Что на диван взбирается уже.
Но не везде засунет мамонт бивень,
Из зерен счастья вырастает зло.
Вернулся лилипут, Никифора побил он -
Поэт опять собрался на село.

К черемухам... В крови - незамерзайка,
И знает дачник, что сосед влюблен,
Поскольку часто шепчет он сквозь сон:
"Ну, детка,
ну, еще
халатик
постирай-ка".

I
Прилипает небо к подсолнухам,
Придавив медлительных пчел.
У скифских царей бессонница:
Август всегда тяжел.

Вокруг курганов - уборочная,
А после - жнива горит.
Гуляют вороны-сволочи,
Ищут мышонка-гриль.

Подсолнух тихонько ржавеет.
Как сердце, и меч, и гвоздь.
Наверно, пчела ужалила -
Небо вдруг поднялось.

II
Август угасает постепенно,
Отразились в зеркале реки
Маленькие круглые антенны,
Что плетут издревле пауки.

Лжепестрянок поймано немало,
А теперь - ловите серебро.
И дрожат антенны от сигналов
Прошлых или будущих миров.

Сердце вздрогнет: вслушайся, проверь-ка,
Но сигналов не расшифровать.
Лучше здесь не бегай, водомерка:
Паутина в августе -
жива.

Говном накрашены ресницы свиноматок.
А, присмотревшись, трезвый Молочков
Увидел вдруг, что даже у хрячков
Иных накрашены.
- Европа здесь. Упадок.
"И - процветание", - шепнули ветврачи.
Но, вспоминая Тютчева заветы,
Одно лишь слово вспомнили - "молчи",
"Умом Россию не понять - молчи".
Что с них возьмешь. Врачи ведь не поэты.

А Молочков - поэт. Как в СССР,
Решил писать стихи про свиноферму.
Про пользу жестких санкционных мер
Для экономики Отечества.
"Безмерный
Поток свинины рынок покорил.
Ведь раньше мясо шло к нам отовсюду.
Черт знает что добавят: и верблюда,
И скунса, и арахис, и имбирь.
Вон на границе в кабане нашли коня,
Но... ликвидировали быстро. Случай странный.
А наше мясо
можно грызть три дня,
А шкуру - восемь. Польза для кармана.
Едина Родина, покуда все жуют".
- А что у вас за всякие породы?
"Породы - всякие. Дюрки, ландрасы тут...
Крупная белая. Особенно щас в моде.
- И на продажу? - "Двести тысяч евро".
- Как евро?! Ведь рублем сильна страна.
"Рубли - святое, а ведь наша ферма
Грешна, зараза. Матушка, грешна!"
- Вы и зарплату плотите валютой? -
"Зарплата - то святое, то - в рублях.
Или не плотим. Время нынче смутно:
Запой - отдушина последних работяг".
- А что они едят? - "Одно и то же.
По сути, вырастают на горсти.
Корма ведь все питательней, дороже:
Поел немного - и расти, расти;
Нельзя просить и подло умирать.
Надо кг за сутки набирать".
- Пример Китая видится достойный,
Не Лао-цзы, зато Мао Цзэдун.
Лежат и хрюкают. Продажа или бойня -
Тропой отцов и едут, и идут.

Никифор - дома. Сядет за поэму -
И вспомнит поросенка. И нальет...
- Их - легион. Рождаются все время.
И умирают. Свинооборот.
Но... каждый чем-то отличается - как мы.
О скрип сосны, зародыш злой зимы,
Что если и у нас весь лучший скот - закуплен,
И под завязку свиновоз земной?...

А за окном метель такая крупная,
Такая белая.
Хоть хрюкни, хоть завой.

Ходит за светом, а свет идет по воде.
Тьма консервирует пчел
в маленьких банках тюльпановых,
Банках пионовых, маковых... На желтой сковороде
Подсолнуха греются пчелы.
Роща молчит капканами.

Это раскрытые рты неразговорчивой тьмы.
Вечно раскрытые, будто у слабоумного
Или прозревшего. Стань на вокзале, омыт
Чистой рекой, и смотри на людей с баулами.
Это впервые в молчании ржавеют рты.
Слово капкана одно, но оно - смертельно.
Свет угасает, на время лишаясь воды,
Ибо во тьме не река протекает -
темень.
Ходит за светом, а свет не идет за ней.
Он как ребенок, и вряд ли с ним будет проще:
Только искра молодых шелковичных червей
Во мраке огромной и древней тутовой рощи.
Нет ей названия - ибо имен легион.
Нет ей начала - кто был тому свидетель?
Стань на вокзале и

выйди из тела вон.
Тут путешественник издавна безбилетен.
Тут-путешественник корнем найдет везде.
Тьма проведет рукой по лицу скрижали:
Пчелы-пылинки на желтой сковороде -
Что имена на камнях - никого не жалят.

Мастер шахматных комбинаций
Двадцать позиционных лет
Проработал на комбинате -
Миттельшпиля все нет и нет.
И, пока "не давалось даром",
Рос в замочной скважине лес,
Где все пешки почти что в дамках.
Дамка - это почти что ферзь
Для теперешних полушахмат.
Полуночный вопрос пророс:
Как у Лорки иль как у Кафки?
Капабланка, решай всерьез.
Или - остро, мгновенно, вечно...
Или - вечно, но сверху пресс.
Долго, глухо, сутуля плечи...
А в замочной скважине - лес.
Под стволами пищат двустволки,
Под фуфайкой сокрыт эмпат.
И валяются какулорки
С какукафками. Это - пат.
Это страсть, что росла налимом,
Обернулась вьюном в груди.
А в замочной скважине... Мимо,
Мимо скважины проходи.

"Христос меня проклял, и я ухожу", -
Сказала олива. Пошла по пустыне.
Когда приближалась, мираж миражу
Сигналил: живая движется жуть.
Живая, но шаг у нее - муравьиный.
"Не ты меня бросил - сама ухожу, -
Писала олива Исусу в вотсапе. -
Давай без истерик. Зачем этот шум?
Ведь мы же с тобой не кохлы, не хоцапы".

Очнулась олива. Под корнем - гранит,
Христос уже двадцать веков не шумит,
Народы, как встарь, говорят с миражами.
Но, правда, в меню дописали акрид,
И в тире
бросать можно в грешницу камень.
В красивую грешницу плюшевый камень.
"Не умер, не умер, наверное, спит..." -
Олива дрожит на ветру
лепестками.

Прощай, Мугабе, Роберт Габриэль,
Привет передавай всем габриэлям.
У нас намедни рябчик сел на ель,
Как только сел - так сразу был подстрелен.
Все хорошо, особенно теперь.
Прожить, как ты, мы вряд ли бы посмели.
У полуострова корабль сел на мель -
Иные флаги тотчас запестрели.
Бывай, Мугабе, Роберт Габриэль,
И вы, негроиды, - когда еще вас вспомню?
Зимбабве - это тоже беспредел.
Но там тепло. Песок и скорпионы.

Ябиру, баобабы, марабу...
Не прячутся под зимником ухабы.
В сердцах - болото, а сугроб зыбуч.
Все рябчики
мечтают про Зимбабве.
Не всмотришься в туманную судьбу:
В глазах опять рябина зарябила.
И шепчет жизнь: "Давай за марабу..."
А ты в ответ: "И так все за ябиру".

Это даже не пыль во владениях вечности,
Не найдется ни красок, ни слов, ни прицела.
Это даже не тень... Серым выжатым вечером
Отцветала под яблоней эхинацЕя.

Что-то делала мать, а отец, по обычаю,
Будто и помогал, но, скорее - словами.
Так привычней и проще медлительным вечером.
Говорить. И молчать, что цветок не сорвали.

Под цветком наползает плита
литосферная
На другую плиту, а вокруг - выгорает
Амазония ли, подожженная фермером,
Или, может, Сибирь. И деревня родная.

Не горячая точка - всего многоточие
После лесополос, перед космосом целым.
Это даже не пыль... Мать работу закончила,
А отец еще смотрит на эхинацею.

Сибирским гадюкам плевать на факиров,
Сибирский крыжовник - заморское киви.
Какие там сосны, какие там кедры:
Пожар да болото. Попробуй пробраться.
Сибирские люди - в прошедшем медведи,
В грядущем - китайцы.
А ныне - не ясно, и ясно не станет.
Едва о клещах загуляет легенда,
Село за селом запивает спонтанно.

И умирает, спиртом убитое,
Не доживая до энцефалита.
Всему есть замена, все наладится -
Положат на всех
советскую матрицу.
Вымрет карась - на гербе возродится.
Будет двуглавым, как славная птица -
Тайные тропы прекрасных мутаций.
Целует мороз за холодной теплицей
Тело черемухи, пальцы, ключицы...
Любит, как будто за это воздастся.

I
Переросток пойманной воды,
Поросенок водоемов, карп,
В сентябре, когда дыханье дынь,
Всепроникновенно, как тоска,
Ты о чем мечтаешь в облаках,
Отраженных зеркалом воды?
В сентябре, когда дыханье дынь
Достигает веток ивняка.

II
Сейчас, когда так много слов,
Так пахнут розы,
И нет предела, нет основ:
Все несерьезно.
Где круглый год глухарь убит,
Бессмертен Сталин.
Одно лишь облачко стоит -
Все небо стало.
И взгляд пытливый ивняка
Не встретит карпа.
Качнется лодка: ну, пока!
Глаза закапай.
Закапал бы, да только как?
На бездорожье
Глазные капли ивняка -
Роса и дождик -
Все на исходе. Сон-трава...
Закапай слезы.
Вот и закончились слова -
Простор для прозы.

Война дымится то в мыслях, то в новостях.
В окопе - весна. Заливается птичка.
Сорный вьюнок ползет по зыбучим костям
Сорных людей. Ни качеств им, ни количеств.
Весело жили? Сколько их было? Разве
Вспомнить теперь? Неуловимый вьюнок
Чем-то родным сердце дремотное дразнит.
Родина - это земли костистый клочок.
Снаряд, который вовремя не взорвался,
Человек, что взорвался не вовремя... Вот:
Белая родина - в пятнах, похлеще барса,
Черная родина - брошенный огород.
Там деревянный колодец. Ива над ним.
Вечная пыль на пропинке, ползущей садом,
Утром над речкой туман, вечерами -дым,
Теплые змеи
с самым целебным ядом.
Летние ливни - и лужи луной полны,
Тайная жизнь в глубине ускользнет налимом...
Сон, что прошел бы мимо любой войны,
Если б она не насквозь, а мимо.

Под каждой березой - лужица сока,
В лужице сока - березы и сосны.
Если бы дождик был, лужи б намокли,
Собрались в ручьи и стали болотом,
Полезным болотом березовым бы.
Под окнами самой сосновой избы.
Вечность стрекоз и мгновенность лилий -
Белых - на черном болоте берез.
Это китайцы.
Лес застолбили,
Забили - Ли Бо там проводит ликбез.
Как правильно надо пилить и писать,
С красавицей дыню в обед разрезать,
Покуда окно занавешено гнусом.
Осиновый ветер в ее волосах.
А ночью на дыню садится оса
И нет ни Конфуция, ни Иисуса.

Никифор Молочков в Шалабхасане,
Филейный мускул силясь укрепить,
Все думает о Боге и о пране,
Но хочется то спать, то есть, то пить.
А зад тяжел. И кличка "Толстолобик"
Уже не актуальна. Тренируйсь!
Никеша двери йога-студий долбит,
А там все женщины,
все не святая Русь.
Известно: наш поэт немного мистик
И много женолюб. В толпе йогинь
Не видит он за головой ноги,
А видит Еву.
И на Еве - листик.
И представляет сразу листопад...
Йогиня замечает пылкий взгляд
И говорит:
"Средь всяких пинда...расов,
Что повторяют в шортиках виньясу, -
Прости, Айенгар и ШиванандА! -
Нам очень не хватает Калидасы,
Поэта, запросто входящего туда,
Где вянут лотосы,
мечтая умереть".
- Но я ведь не за тантрой, я - худеть.
- А если с коньячком? Саттвический. Армянский.
Пять чакр, ой, звезд. И наша ночь длинна.
"Собака мордой вниз" ведь будет повторяться,
А жизнь одна.
И догорит она
Вонючей палочкой для грустных медитаций:
Какой-то там гибискус-бергамот.
И всех Альцгеймер-йога позовет.

Никеша вздрогнул, будто что-то вспомнил:
- А что, коньяк не добавляет вес?..
- Конечно, нет.
И тут, конечно, коврик.
Вернее, занавес.
Вернее, счастье есть.

Растет рабочий человек,
Растит одну из многих девочек.
Тех, что по десять человек
Идут купить пакетик семечек.
Четыре теплых дня в году...
Жара. Повеяло бахчою
Из Средней Азии. Идут
Как боги семечек. А че им?
На всяк вопрос ответ "черт знат",
Везде плакаты за плакатами:
Виват гибридная война -
Не надо бегать с автоматами.
Глазастым детям - темный лес
(Потом всплывает, что утоплено).
Отец растет, увы, не весь:
Как все - от хоббита до гоблина.
Пусть у него ответ "бог знат"
И жизнь цепляется бессильная,
Здесь ночь короткая черна
Так, что и снег
не компенсирует.

Там, наверно, дрова закончились,
Древоточцы и лжепестрянки.
И живут между пьянкой и порчей,
Между порчей и пьянкой.

Там и уголь, видать, закончился:
Перережешь товарный состав -
Он не червь, не разделится корчась,
Не станет их сразу два.

Соврут, говоря: состав воссоздам.
По весне оживет живое.
Предположим запасы газа там.
Но у мамы печное.

За продырявленным зверобоем - девясил.
Говорят, девясил почти как женьшень.
Говорят-говорят, а никто не просил,
Да и что говорить об этом уже.
За дырявым забором - пион
Тичуаня,
Говорят, там гуляла девочка Аня
И дышала, как дышат зимой караси,
Если пруд промерзает до дна. Девясил
Расцветал что подсолнух, кивая: дыши.
Но чем больше цветок, тем дыхание тише.
В школе знают: у Ани - таланты и вши,
Коллективом ей дарят рюкзак и пальтишко.
Это - осенью, в августе думает Аня:
"Раз испорчен пион, девясил... Тичуаня
Желтым облаком молча венчает зарю.
Жаль, когда существую, всегда говорю:
Даже прячась в траве неувиденной птицей,
Обо всем, кто не мертв, может проговориться".

Я вот проговорился - не уверен, что жив -
Серым корнем
и желтой заботой соцветий.
И когда на закате киваю: "Дыши",
Я ведь знаю: заметит.
Однажды заметит.