Бледно-лиловый восток,
Дымчато-розовый запад.
Огненный солнца цветок
Дремлет на облачных лапах.

Можно ли пересказать
Всё многоцветье заката!
Южных небес бирюза
К северу зеленовата.

Сумрак клубится вокруг,
Тьмой оседая в низинах.
Кисти рябиновых рук
Светятся в ярких рубинах.

Кажется - в землю из сот,
Зов тяготения внемля,
Медленным мёдом течёт
Неощутимое время.

Ночь поднялась из низин,
Мгла горизонты укрыла.
Только и ярок вблизи
Жёлтый цветок девясила,

Да сквозь задумчивый сад,
Полдня последняя нега,
Льётся молочный закат
В неозарённое небо.

Дома размыты солнечною кистью.
Горяч и влажен импрессионизм.
От кипарисов тени тянут вниз
Дрожащей тьмы недолгую конкисту.

На башне сонных стрелок оборот
В зените царство солнца поборол.
Тягучая окончена сиеста,
Для жизни есть простор, для смерти - место.

Смотри, своё отставив ремесло -
Гончарный круг, торговую палатку,
Крестьянский плуг, рыбацкое весло,
Как неотступно-молчаливо-сладко

В дома прибоем тинным наплывая,
Ночь хищно поглощает ночники,
Смежает свет по берегу реки
И в сумерки врастает тьма живая.

Вот что-то большое и очень мохнатое
мне на ухо шепчет, пока живу,
как главную цель и главную надобу
чужую фамилию с буквой "У".

Где выбор непрост - один с половиною,
шипит: "Выбираешь одно из двУх!" -
а мне бы чайку с вареньем малиновым
и чтоб можжевеловых веток дух.

Прикрыться колючею одежонкою,
туману откланяться: исполать!
И вечною дружбою медвежонковой
лошадку бездомную вдохновлять.

На конкурс "Театр"

Планета Плюк - источник притяжений
для дядей Вов и прочих скрипачей,
немыслимый театр телодвижений,
демократично общий и ничей!

Мы говорим - да не сказать бы лишка
под гнётом эцилоппов-терпсихор!
Без тёплого пальто и без бельишка
одним мы здесь согреемся - стихом!

В пустыне многотрудной нет суфлёров.
Подозреваю, этот вот пиджак
оставил Плюку академик Флёров,
иль Флёрова сподвижник - Петржак.

А больше нет богатств у костюмерной,
да и в гримёрной грим единый - пыль!
Сколь беден быт Вселенной многомерной,
сколь патетичен наш землянский пыл!

О, дайте за полцарства гравицаппу!
Данелия, с актёром не балуй!
Мы станем в Риме беспокоить папу,
И - квин оф их Грейт Британ - на балу!

Из пепелаца говорим "Ку!" Лису.
"А где кэцэ?" - нас вопрошает Лис.
Чета пацаков прячется в кулису,
да мало ли их там, во тьме кулис!

Актёрам дивно получить на ужин
всё то, что не доедено в обед.
Товарищ режиссёр, скрипач не нужен.
Пора грузина вычеркнуть из смет!

На конкурс Седьмая пятница-288

Любви старинные туманы...
Недолго нежил нас обман...
Ты заказала круассаны,
Я навзничь вывернул карман...

На конкурс Седьмая пятница-288

Купил однажды Мимино -
(рекламу дали хулиганы!) -
сухое красное вино
"Любви старинные туманы".
Ларисы, чьи отцы Иваны -
во всём виновно лишь оно!

На конкурс Седьмая пятница-288

Чем гуще сумрак, тем видней,
хотя не так уже желанны,
на амальгаме прошлых дней
любви старинные туманы.
Пред зеркалом минувших лет -
их всех упомнить нету мочи! -
сидят, закутанные в плед,
сухие старческие мощи.
Нет силы руки протянуть -
коснуться сказки застекольной,
и сипло, трудно дышит грудь -
дышать полней чудно и больно.
В тиши, где призрачная даль
рисует прежние картины,
всё жёстче сумрака поталь
сквозь кракелюров паутины.
Смежает веки долгий сон -
свежей и краше станут чувства,
а крылья ангельские чутко
стишат разбитых стёкол звон.

Соскучились по зимнему дождю -
неделя за неделей снегопады.
А мы, к теплу привыкшие, не рады -
нам дай к столу не репу, а фондю.
Нам не по нраву то, что подают -
мы к сводкам от синоптиков гурманны,
и ждём дождя небесного как манны,
бездождие сочтя за неуют.
Когда же Бог услышит ропот наш
и снова день жестянщика настанет -
вновь, сожалея горестно о старом,
синоптиков возьмём на карандаш!

Ночь в музее. Сдвину стулья.
Буду слушать тишину,
на глаза надвину тулью...
Всё равно я не усну!
По витринам как попало
крестословицей судеб
скачут Ашшурбанипалы,
Валтасар, Аменхотеп.
Потемневшая полуда
исторических похвал
на ладони у Колумба
снова ляжет на штурвал.
Время-бремя этот клоун
крутит-вертит во всю прыть!
Он Америку откроет -
как потом её закрыть?
Демократий пишут пульку
основатели-отцы.
Тянут-тянут катапульту
те, из Рима, молодцы.
Пробежал скелетный Тирекс.
Голосит ковбойский хор.
Лучше спать в своей квартире,
злой товарищ режиссёр!

на конкурс Седьмая пятница

Помню начало жизни моей сознательной.
В окна общаги холодный сырой норд-вест.
Не докучали в прошлом друзья-приятели,
рос я без сверстников, был я один, как перст.

Быть кочегаром мечталось мне в годовалости -
возле котельной я щепочки собирал,
очень хотелось тепла - бесконечной малости,
пусть хоть коробочку, если не самосвал.

Кухня на несколько плит, владенья удельные
чада и дыма, шкворчащих зло сковород.
Вечно хвостатые шлындали там студентики -
в общем-то мирный по тем временам народ.

Лето цвело гитарами, студотрядами,
модным начёсом и патлами до плечей.
В мире студенческом вырос с бабушкой рядом я -
в общем-то общий, физматовский, не ничей.

Жизнь расцветилась, расщедрилась с года оного,
только вот память, словно чужой пароль,
нежит холодную серость пола бетонного -
девять "квадратов" в общаге моей сырой.

на конкурс Седьмая пятница

Начало человека. На чело
природы осознание легло -
животных, трав.
Владыкой между ними
всему давалось соразмерно имя.
Он Евою нарек свою жену,
а после долго слушал тишину,
покуда постигаемая тайна
не нарушалось
женским щебетаньем.
А после плод
привлёк своей красой,
приятностью и сочностью.
Косой
старуха смерть
ещё не начинала
махать взахлёб.
Но око,
окосев,
впустило
смерти ветреный посев.
И в этом был
финал,
конец начала.

Скукота. Заказать бы брелок из брюликов,
дескать, ключ от квартиры, где деньги лежат.
да чтоб герб фамильярный из рода Рюриков...
но для этого нужно занять деньжат.

Волосёнки с утра снежком напомажены,
голубая кровь во мне горяча!
Только нету ни дома, ни даже скважины,
где бы мог прозвучать поворот ключа.

Брошу в печку несколько полешек,
раззадорю пламя для души -
собирать сушины да валежник
Президент навечно разрешил!
И теперь за кражу не осудят,
если сухостоя нарублю.
Вот за это, ласковые люди,
я чудную Родину люблю!
Кулачину крепкую покажет,
позажмёт все цацки да рубли,
а потом отмякнет, скажет даже
о рубле потёртом: "На, бери!"

Знаешь ли? Мне нечем похвалиться.
Жизнь прошла, как сказочный лубок.
Следом за болезнью остролицей
Череп смерти сглаженно-убог.

Вызывает Вечность на поверку:
Загляни в глубины, голубок!
Жизнь была - саккады водомерки.
Череп смерти скважинно-глубок.

Надышать на стекле для сердечка осенний туман,
Продышать в январе в серебре наоконном сердечко.
Заколышется зыбко в руке пронесённая свечка,
В сердцевидное пламя ловя зазеркальный обман.
Не гадай ввечеру о живых на стекле неживом,
Не пытайся судьбу очертить золотой амальгамой.
За закрытою ставней проносятся звуки органа.
Оратория Баха объемлет полуночный дом.
Этот шорох ночной, эти быстрые тени в углах,
Этот отсвет пугливый, тревожащий беличьей прытью.
Даже день на Земле невозможно прожить по наитью,
На холодном ветру подражая беспечности птах.
Не согреться одной, так закутайся в тёплую шаль,
Обними свой покой покрывалом обещанной встречи -
Будто я согреваю дыханием зябкие плечи,
Будто рядом стоял и в зальделые окна дышал.
На холодном стекле ледяная разлуки ладонь
Ненадолго болит, по весне и следа не оставит,
Лишь повеет капелью, и рдяное солнце расплавит
Зимородных гаданий прилипчиво-вязкую сонь.

Скажет вам любой мессия,
как плоха анорексия!
В самом тощем из мессий
не видать анорексий!

Жил на свете угольщик Петер Мунк.
Он у ямы угольной жарил мух.
Наедал по-крупному он бока,
если плавил в супчике паука.
А поймает ящерку - о, майн готт! -
тут по-настоящему он пожрёт!
Рядом жил кошернейший пустолай,
родом из волшебников - Гербалайф.
И однажды вечером, сукин сын,
он поставил Петера на весы!
Тут-то Петер полностью осознал,
что жиреет; по лесу - и в спортзал!
Но фотограф маленький, старичок,
своей "Лейкой" старенькой - чок да чок,
так увековечился мутный лик,
полотно известное - Мунков крик.

На конкурс "Седьмая Пятница"

В бытовке на стене - какая мука! -
но, видимо, к опасностям привык,
бухой прораб прибил картину Мунка,
шедевыр, называющийся "Крик".
А я стажёр, туда-сюда, за пивом,
раствор ли, перфоратор принести,
сижу недоуменно-сиротливо,
от крика Мунка очумел почти.
Возьму-ка мел, шпаклёвку, пару кистей,
и пусть я мыслью не Винсент Ван Гог,
но тут, пожалуй, и заштатный писарь
подправить образину эту мог!
Я выправил никчёмное уродство!
Картина стала ёмкой, ё-моё!
Вот думаю: когда прораб вернётся,
заметит ли осмысленность её?

На конкурс Седьмая пятница-посиделки

Поседели мы с тобой за посиделками,
не помалу поседели - добела.
Но пока ещё палатами с сиделками
на излёте наша жизнь не развела.

За оконцем та же вьюга, что потешила
словно кружево, невестина фата,
нашу молодость - но тоже поседевшая,
поосевшая в сугробы вьюга та.

На пол-слове загоревшись, осекаемся,
Словно спичка отсыревшая о бок
коробка. И не грешим теперь, не каемся:
да и где нам? Наши стены - коробок.

Не позвать ни гармониста, ни священника,
не слыхать ни плясовой, ни литии.
Город ввысь многоэтажками ощерился,
не слышны на верхотуре соловьи

по весне. А вьюга в зиму так же бесится,
словно пёс в поимке куцего хвоста.
Посидим ещё, да вверх пойдём по лестнице,
до которой нашим внукам не достать.

Где вы, которые не поблекли
в несметных табу "Не сметь!"?
Земная жизнь - оболочка таблетки,
имя которой смерть.

Глотай её не частями, а цельно,
так жертву пьют упыри.
Она для многих - всего лишь плацебо
от скуки и от любви.

Помнишь, Алёша, Чёрную Курицу?
Как тут не вспомнить, как?
Мальчик Алёша молчит и хмурится,
крутит в руке медяк.
Всем вспоминать неприятно стыдное,
разум - тишком - в кусты.
Дело секретное ведаем ты да я:
счастье ты упустил!
Помнишь ли - помощь была волшебная,
не прочитавши книг
все без запинки давал решения,
первый был ученик!
Глупо случилось, потерян маленький
верный твой талисман.
В спину сутулую впился намертво
вскрытый легко обман.
Где эта Курица нынче прячется?
За море, что ли, плыть?
Только... Ты знаешь... В Чёрную пятницу...
Можно её... Купить!
Чёрным Орлом на помощь по-скорому
верный придёт лакей -
сразу, как только тихонько в сторону
молвишь: "Гугл, о'кей!"

На конкурс ЧЁРНАЯ ПЯТНИЦА

В эту пятницу как нарочно я не пойду по бутикам,
где люди между прилавком и нервным тиком
что-то натужно-ненужное вводят в насущный круг.
Не куплю даже паюсную икру.
В интернет-торговле, где скидки зашкаливают сезонно,
ловить удачу - нет никакого резона,
всё равно не пришлют то, что нужно - размер в размер,
а лишишься последних вер.
Пройдусь-ка я лучше по побережью,
где ветер с залива порывистый свежий.
Поговорю о насущном с единым ветром.
Пусть моя пятница останется светлой.

на конкурс http://litset.ru/publ/15-1-0-47438

Не обольщайся слоганом "Никогда!",
не погружайся в жизнь-черноту напрасно.
Чёрными могут быть пятница, вторник, среда,
но никогда не бывает чёрною Пасха.
Пусть натрудила глаза горизонта резь,
гибнет надежда - одна чернота во взоре,
даже у тех, кто сначала не верил, есть
крохотный шанс - перейти сквозь Чермное море.

Мокрый снег к лицу и телу ластится,
никому холодный не к лицу.
Липнет нищей девочке на платьице,
облепляет щёки мертвецу.
С сединою ладит изумительно -
стала пышной деда борода,
загустилась шерстяными нитями
мёртвая кристальная вода.
А девчонка зябнет в снежной спаленке
и грустит по-взрослому, всерьёз,
будто тут не бомж скончался старенький -
умер настоящий Дед Мороз.

На конкурс http://litset.ru/publ/15-1-0-47311

В пять минут промокли наши варежки,
простудились возгласы и смех.
Вымокнешь и сам, когда повалишься
в этот липкий, полный влаги снег.
Первый снег - обильный, нескончаемый,
лёг на прелый саван ноября.
Исполняясь радостью отчаянной,
всех друзей - снежок к снежку - даря,
мы, ещё не строгие, не взрослые,
выбежали резвые во двор,
в шапках - те, а те - простоволосые,
на щеках румянится задор.
Скачет робкий, расшумелись тихие:
кажется, что счастье - не на миг,
но поник морковкою скептически
грязный одинокий снеговик.

На конкурс http://litset.ru/publ/15-1-0-47311

По стогнам Помпеи бродил безумный,
и так говорил навзрыд:
"Спасайтесь, вы все! Никого Везувий
назавтра не пощадит!"

Смеялся довольный собой любовник,
торговец считал барыш,
и лишь потому, что обжёгся больно,
заплакал смешной малыш.

Безумца не слушали ротозеи,
ехидным словцом поддев,
а ночью вино пленяло Помпеи
и прелести юных дев.

Но день наступающий не был светел:
напрасно народ бежал,
везде настигал его пепел, пепел,
и очи палящий жар...

Суды современности - гроздь восторгов,
безумен лишь я один:
за окнами вижу Помпеи стогны,
слежу камнепад руин.

Колышет в окне занавеску ветер,
видение - как во сне,
но это пока что не пепел, пепел...
Всего только мокрый снег.

В ноябре природа отдыхает
от весенних хлопотливых дел,
от примерок пёстрой летней ткани.
Лес остыл, увял и поредел,
стал графичным, сумрачно-прозрачным.
Долгие окончены труды.
Лишь в пустом посёлке вечный дачник
не уходит с вечной борозды.
Так и ты, поэт, кропаешь вирши,
ум твой по-лопатному остёр,
даже если спят, остановившись,
пекарь, мерчендайзер и шахтёр.
Над рекой, подёрнутой туманом,
осыпью седой известняка,
в лаве Музы - древний Геркуланум,
видимый едва ль издалека,
ради вечных истин, ради вящей
славы, а быть может - вовсе зря,
ты стоишь, как памятник щемящий,
пугало в просторах ноября...

С утра легла холодная роса,
свернувшись в капли в листиках манжетки.
К восходу дня проснувшихся блаженных
приветствовали птичьи голоса.
Скрипели петли, звякало ведро,
сухой голик шуршал по доскам пола,
а небо было сумрачно и голо,
единственное облако-перо
начало буквы тщилось написать,
но замерло, не разбирая литер;
студёный ветер слёзы ночи вытер,
просохла серебристая роса.
Обабком словно гвоздиком прибил
октябрь мох под старою берёзой.
Мы вместе, по-осеннему серьёзны,
отправились с лукошком по грибы.
А там, в лесу, такая тишина -
затихла даже сказка листопада,
и нам была за поиски награда -
чащобная таинственность одна.
Мы принесли с опушки горсть маслят,
пожарили в чугунной сковородке,
а за окном пиарил день короткий
с ушедшим летом сумрачный разлад.

Сентябрь, первый месяц осени.
Под окна школ несут цветы рабы.
Скрипят Земли натруженные оси,
как у какой-нибудь несмазанной арбы.

Трудами Сухомлинского насыщен,
скрипя спиной, ступая тяжело,
учитель старый, пенсионный сычик,
планирует в привычное дупло.

А я сижу в учительской глубокой,
вылавливая пряди паутин.
В окно дубок заглядывает боком,
в наш кактусовый чахлый карантин.

Сижу, прикладываю оператор*,
как сделать так, словами не соря,
чтобы директор, римский император,
обрёл привычки скифского царя.

________________________________________________________________________
*определённое математическое преобразование, применяемое к той или иной функции

За тысячей лайков стоит равнодушно молчание.
Растоптана гнева ещё не созревшая гроздь.
На венах твоих нацарапаны руны отчаяния.
В стакане твоём - растворённого ужаса горсть.

Вот ангел за правым плечом - отстранённо-игрушечный,
Вот демон за левым плечом - несказанно большой.
И некому вымолвить на ухо: "Что же ты, душечка?"
И некому в исповедь кануть с твоею душой.

На зябнущем сердце былого не выпишешь набело,
Последней минутой горящей свечи не сберечь.
Твой демон вальяжно и нагло посмотрит на ангела,
Твой ангел отважно поднимет игрушечный меч.

За тысячей лайков - друзей ненадёжных молчание.
Предчувствием ужаса сводит гортань и живот.
Налево ли взглянешь - и страх отодвинет прощание,
Направо ли взглянешь - и нежность в душе оживёт?

Мы вместе отстроим песочный твой замок разрушенный,
Ты в жизни реальной мне робкую руку подашь,
И станет реальным твой маленький ангел игрушечный,
А демон за левым плечом - это только мираж.

Рифмы, доставленные тов. Тютчевым, приняты под расписку:
разбирала-бросала, листы-высоты, глядела-тело, тут-минут, пережитой-убитой, стороне-мне, колени-тени.

В осеннем пылу собираю ранетки в полу.
На грядки, дождями прибитые, сею золу...
Соседка вчера полусгнивший забор разбирала,
Остатки забора, зараза, в канаву бросала...
Пришёл агитатор, принёс подписные листы -
А что депутату до нас, червяков, с высоты?
Мандат получивший - имеет орлиное тело!
А мозг-то куриный! Куда там природа глядела?...
Прихватит порою - то там заболело, то тут:
Присяду на стульчик, опыхаюсь пару минут,
О жизни размыслю, о всякой беде пережитой,
О старой хибарке, годами прогресса убитой...
Живу я в родимой, но будто чужой стороне!
И вот что, товарищи, исподволь чудится мне:
Как будто над нами довлеют зловещие тени,
Что гнут наши спины и ставят страну на колени!

Пока не ползу с непосильною ношей
Трудами и днями добытых грехов,
Но ангел мой машет крылами всё плоше
Над топью заржавленно-тинных стихов.

Ему не поможет смешное лекарство,
Которого жаждет гнилая душа,
Которого пристально требовал Карлсон,
Тревожа несомого им Малыша.

Для ангелов чужды и плюшки, и фрекен,
И Филле, и Рулле испуганный вой:
Мой ангел в прошедшем и в будущем веке
На помощь душе предназначен живой.

Несёт осторожно и крыльями машет,
Хранитель и в дольних, и в горних мирах.
Полёт над бытийною бездною страшен,
Но бред стихотворчества вытравил страх.

Поэтам взбредает на совесть едва ли,
Насколько все наши грехи велики.
Напрасно родители нам объясняли,
Что дело житейское - не пустяки.

Приветят не нас черепичные крыши,
Доверчиво-тёплые по временам.
Стиховная тина всё ближе и ближе,
И муза русалкою тянется к нам.

Мой ангел возвышенный, непогрешимый!
Малыш не взрослеет. Мне снилось вчера,
Что Карлсон взорвал паровую машину
И люстру обрушил, а с нею и бра...

На конкурс "Седьмая пятница - Полёты во сне и наяву"

Казалось - всё мне по плечу,
Что, оттолкнувшись от ступенек,
Я, оседлав бабулин веник,
Быстрее птицы полечу.

Но жизнь уверила умно,
Что я совсем не Гарри Поттер:
Пока не куплен геликоптер,
Летать на мётлах не дано!

Легка элегия Массне,
Но с ней не вырастают крылья.
Я, не достигшая всесилья,
Летаю лишь в электросне.

А голуби - какой полёт!
Какая нежность в малой птахе!
Не сыпьте соль, Василий, кстати!
Не сыпьте сахар, ёшкин кот!

Пока не умираю, но живу
для всех разумных неисповедимо,
"Полётами во сне и наяву"
я измеряю жизни середину.

Привычно - глядя ближнему в глаза
на жест глухой рассудочности косной
наткнуться сердцем - так, как показал
в голейшей из ролей Олег Янковский.

То сумрачней для ближних, то светлей
с ладони сыпать щедро, словно зёрна,
и тяжесть настоящести своей,
и лёгкость неприкаянности вздорной.

Прощая всех, к кому ты был жесток,
с тарзанки в воду осени сорваться,
бежать, кричать, упасть, зарыться в стог,
чтоб больше никогда не изовраться,

не извернуться сообразно дням,
не ждать щедрот и не бояться гроба -
есть только стог без света, без огня,
простой, как материнская утроба.

Сгрызу-ка дольку имбиря,
он убирает послевкусие,
о нашей встрече мысли грустные
и слово, сказанное зря.
Способно мысли освежать
колечко пряно-островатое,
нам возвращаться, расставаться ли -
имбирь поможет мне решать.
Туманно надышу в стекло
сырое облако имбирное.
Впишу простое, не обидное:
"Прощай! Что было - то прошло!"
Растает почерк на стекле,
растает горечь послевкусия,
и к новой встрече речью устною
стремлюсь в покое и тепле.

В суете рождественской не вечен,
Кто подвешен к ёлочке на нитке.
Пряничный имбирный человечек
Скромно шепчет тихие молитвы:

"Пусть моё висенье будет долгим,
Но не до черствения сквозного.
Пусть на новый год на эту ёлку
Человечек явлен будет снова.

Пусть минует сон мишурный, модный,
Для бездомных сытостью обидный.
Пусть меня сгрызёт малыш голодный,
Не знакомый с пряностью имбирной."

Слышишь - там, за пористостью близкой
Пропечённой коржиковой кожи
Человечка пряничные мысли
С нашими мечтами очень схожи!

Полнее налей, нарушим покой подземелья,
где заснеженно-трудно дышать.
От имбирного эля не бывает похмелья,
коль с крепким его не смешать!

Нам дверь замело из сугробов сугробом,
горбатее гризли гора!
Но наше презренье к сугробным утробам -
имбирного эля игра!

Когда там шериф доберётся, по трубам
наш домик в снегу отыскав?
Нам с элем и месяц держаться нетрудно
у снежного плена в тисках!

Над кружками ветрятся пенные гривы,
по жилам гарцует хмель!
Мы живы, дружок, и отменно мы живы,
пока не закончился эль!

Я спросил эмигранта, седого, как лунь, старика,
аккуратно прикрывшего строгим начёсом плешины:
"Хорошо вам любить нашу родину издалека
и указывать нам, где в любви мы своей согрешили?

Хорошо вам смотреть через озеро прожитых лет
на чужих берегов позабытую райскую сказку
и судить - от чужих поражений до чуждых побед -
всё, из наших краёв получившее в мире огласку?"

Но спросил я не в голос - зачем обижать простеца,
под опекой детей целовавшего землю у трапа -
простеца-пришлеца с молодящимся цветом лица,
с белозубой улыбкой отменно весёлого Трампа?

А потом он уехал - ведь наша страна широка! -
на мосты в три версты, на высокие башни дивиться.
И всё так же над ней к Абакану плывут облака,
оттеняя зарницами наши землистые лица.

Был - и не был как будто у трапа седой эмигрант.
Отдохнула земля от шагов напряжённых и шатких.
Из далёких краёв вся любовь - это только игра,
ни к чему осуждать и судить о её недостатках.

На огороде тыква глупая,
бездумно празднуя хэллоуин,
узрела червяка под лупою,
и воспылала страстью: "Love me"!
И что ж? Она в помойной яме,
дотла изъедена червями!

...когда замираешь от ужаса
на площади Мужества... (С)

Когда ледяная Нева от шуги пестра,
и гложут Петрополь метели буйные страсти,
по Марсову полю скитается тень Петра,
уже безлошадная, памятная - отчасти:
ведь памятник грозный отлит не ему - коню,
и шуба с плеча благодарной Императрицы -
копытному другу, а Пётр гуляет ню,
и только Евгению в строгом мундире снится.
Метель завывает и прыгает во дворы
с изящною грацией нежно-снежного барса.
Бредёт император, гляделки его добры,
он пастью бескровной старается улыбаться.
Но всё же сочувствия в бронзовом теле нет,
слезу не пустить, не доплюнуть до урны смачно,
и встречному кренделю Пётр басит: "Привет!
Сымай-ка шинелку, нечаянный друг Башмачкин!"
А утро забрезжит - пора приличных особ,
теснится по Невскому публика занятая...
Глядит полисмен: на участке его - сугроб:
снежинки пушисто Акакия заметают...

Основание черепа
сильно болит.
Хочется снять свою голову
и вымолвить: "Бедный Йорик!"
Кстати, вы не были на Бали?
Говорят, там по-новому
лечат такие хвори.
Я таки не был.
В подобных делах - облом.
Дно у бумажника
днями - уже и уже.
На завтраки - хлеба
ломоть, сухой, как апломб.
И тот же, намазанный
грустью - ломоть на ужин.
Мы не из тех,
кому устои ломать,
и лезть на ограду
вблизи столпа на Дворцовой.
Пишу на холсте
скучающие дома,
на каждом десятом -
граффити памяти Цоя.
Над Питером серо,
даль в густой пелене.
Я как Микеланджело,
врос в затылок плечами.
На кончике нерва -
ожог: "Мы ждём перемен",
сожжённые заживо
в прежней немой печали.
А в комнате мебель,
с которой сто лет знаком,
встречает внимательней
маски на карнавале...
Узнать бы на небе,
стуча в закат кулаком,
какие каратели
череп мой основали?

Я леплю слона из пластилина.
Пять коробок, десять, пятьдесят...
Вдоль боков цветного исполина
уши многоцветные висят.

Всю копилку я опорожнила,
магазинных дам лишила сна.
Мне сестра ссудила сотню мило:
хватит ли на хвостик для слона?

Брат сказал: смешай-ка полной мерой
все цвета, сильнее перемни -
вот и выйдет самый верный серый,
он слонам приличен искони!

Не пойму, причём тут эти кони,
из коней какой-то серый цвет?
Брат сказал - как кто-то посторонний,
у меня такого в мыслях - нет!

Я леплю - брусок цветной к брусочку.
Мне про цвет подсказка не нужна!
Пусть я вижу это в одиночку,
вылеплю цветастого слона!

Пусть мой слон нелепым чудом будет,
но с другой чудесной стороны -
может быть, тогда заметят люди,
что совсем не серые слоны?

Говорят, что Бэнкси любит слонов.
Поясняя, кто мы и где мы,
он на выставках красить слона готов,
обозначив его проблемы.

Удивляются леди: перформанс - класс!
Джентльмены блестят лорнетом...
Уважаемый Бэнкси! Меня покрась!
Я ведь тоже нуждаюсь в этом!

На конкурс http://litset.ru/publ/15-1-0-46561

Когда раздробится
пасьянс политических карт,
и лоскуты стран
разлетятся по белому свету,
границы амбиций
цепочками скатятся в Лету,
и в пляс у костра
перекатятся узники парт,

тогда из-за края
эпически плоской Земли,
с гранёных полей
черепашьего панциря эры,
к нам слон пришагает,
а цвет его будет не серый,
но снега белей,
как лучами снега ни бели.

На коже гиганта,
что быстрые краски на холст,
палитрой цветной
опочиют судеб отголоски:
злодейства, таланта,
и гениев ярких полоски,
пятно за пятном,
ибо мир наш не плоск и непрост.

И слон удалится,
чтоб там, на другой стороне,
о круглой Земле
насказать небылиц черепахе.
Она удивится,
и долгие охи да ахи
в сейсмической мгле
понесутся к потомкам вовне.

Отошла пора всещедрых Спасов,
Сентября рождественская стать.
Едем на каурых да саврасых
На большую площадь торговать.
Накатило всякого народа,
Яркие поставили шатры.
Яблоков, лесных орехов, мёда,
Яхонтами ягодной поры
Рдеющих варений да наливок -
Море мореванное вокруг!
А от судаков, сомов, налимов -
Разбирает маленьких испуг!
Кличет, зазывает всяк купец!
А стемнеет - торжищу конец...

Ярмарка сродни музею,
На поглядки не скупа.
Похожу да поглазею
Не затем, чтоб покупать.
Вон - пучок подарков видных
Над бурлящим гулом толп:
Там в потёртых джинсах дылда
В пятый раз штурмует столб.
Тут карманника торговец
Обезьяной обругал.
Две минуты - вяжут, ловят,
Мнут примочку на фингал.
Очень ярмарка коварна!
По дешёвке по пути
Тётка тыкву сторговала,
Да не может унести.
Словно маленький пескарик
Посреди голодных щук
С кошельком стоит очкарик.
"Покупай скорее, друг!"
Постою да двинусь дальше,
Поглазеть на многих рад.
Я ведь тоже в этой давке
Для кого-то - экспонат.

Ядрёные осенние товары
Разложены по праздничным лоткам.
Монеток звон заслышав тут и там,
Алкающие старой стеклотары
Рассчитывают выклянчить деньгу.
Крадёт банкноту ветер на бегу,
А алконавт опять без гонорара...

Как будто совсем не имея предела,
На площади шумной - такие дела, -
Весёлая ярмарка ярко кипела,
Немолчными криками бойко звала.
Купцы предлагали цветастые шали,
Упругие бублики, пряников воз,
И счастье прохожим легко обещали
Старик с обезьянкой над ящиком грёз.
Кружились в дурманящей ум карусели
Ряды и палатки, шатры и лотки.
Шары над рядами дразняще летели,
Упущены с плачем из детской руки.
А я пробирался сквозь праздные толпы,
И ярмарку слышать мне было невмочь.
Остался единственный помысел только
Что ты умираешь - а чем мне помочь?
Повсюду порука была круговая,
Похоже, до самого края Земли
Сердитые люди в рядах торговались,
Весёлые люди с покупками шли.
Один я скитался печально и сиро,
Не в силах больную печаль укротить:
На чёртовой ярмарке нет эликсира,
Который способен тебя возвратить.

"Выплюну кости для гроба, а мясо съем!" -
Думает о красавице Казанова.
Ты мне нужна не на пробу, а насовсем.
Впрочем, такое в подлунном мире не ново.

Чудо свершилось, и след от ребра болит.
Я моногамен трезвенно и упрямо.
Только не надо придумывать про Лилит,
Чтоб оправдать развратность сынов Адама.

Священнодействие августа:
Жарить с картошкой грибы.
Жирно-сметанные нагусти
Слизывать с жадной губы.

Блюдо с лучком и морковкою,
Маслицем, солью - чуть-чуть,
Пробовать ложкою ловкою
Так, что нельзя отдохнуть.

Шляпки от маленьких беленьких,
Жёлтых картошек пласты,
Пуговки рыжиков меленьких
Светятся из темноты.

В тёмных тонах - подосиновик,
Веер лисичек кудряв.
Блюдо, к столу подносимое,
Веет шептанием трав,

Мхов кропотливой опекою,
Пряностью прелой листвы.
Чудо с запёкшейся пенкою
Разве не кушали вы?

Из-под изысков зажаренных -
Повар, искусством гордись! -
Сковорода обнажается -
Чёрный Малевича диск.