Побег Ребекк сперва на Нюрин век
пришёлся - это помнится из детства.
Потом был год - случился Нюрнберг:
трудилась, было неколи вглядеться.
Лопатила, косила и мела
что можно было - скромно, по сусекам.
У "радива" недвижно, как скала,
Политбюро внимала и Генсекам.
Те обещали скорый коммунизм,
догнать, и перегнать, и обеспечить.
А муж, что был, глядел куда-то вниз,
по стопочке с друзьями портил печень.
Случилась Перестройка, как весна -
всю и́збу и участок подтопила.
И пенсия, как новая война,
пила ей кровь и отнимала силы.
Ходила с председателем в собес -
в райцентр довезли молоковозом,
да там сидел начальник - сущий бес,
хоть был он моложавым и тверёзым.
Начислили - хоть вой теперь, хоть плачь.
Такую не дают для долгожительств.
Какой-то хлыщ, лощёный, как палач,
смеялся: "Денег нет, но вы держитесь!"
Держалась - хоть за стенку, а жила,
на долгий век природа ей вложила
исток неистощимого тепла
и крепкие, почти мужичьи, жилы.
И на детей ей жаловаться грех,
и внуки заезжают, не обидят.
"О чём жалеть? Живу не хуже всех,
Пока хожу, глаза маленько видят..."
Всё по её масштабам "вери гуд!" -
тепло избы, на плитке скудный ужин.
И никуда Ребекки не бегут,
но Нюрнберг, похоже, снова нужен.

Неужели эта птичка,
что украл я у Гладких,
словно ломаная спичка
(много ль проку от таких?)
и во мне зажгла желанье
средь никчемной шелухи
помечать могучей дланью
койкакущие стихи?

Когда над миром чёрная луна
пробьётся сквозь серебряные тучи,
и ты поймёшь, что дни твои везучи,
а дни иных — везучи не сполна;
когда сквозь неживую вязь теней
затикает жучок-точильщик бодро,
восстанешь от одра, не зная брода,
отобразившись тенью на стене,
тогда сквозь шум неприбранной листвы
одной ли, многих осеней — не вспомнишь,
прошествует к тебе небесный кореш,
как ты — вполне беспамятный, увы;
по лестнице сойдёт, угрюм и тих,
с привычкой не рассчитывать на лифты,
не зная слёз, но помня о молитве,
и не считая мёртвых и живых.

Народ безмолвствует
Пушкин

Похожий на букву славянскую "рцы",
едва не на шутку пригрело,
на клумбе проклюнулся первый нарцисс,
возрос и расправился смело.
И следом за ним из земной темноты,
опрятные, словно артисты,
полезли, роясь, золотые цветы,
цветы-белоручки нарциссы.
"Куды их напёрло? Откель таковы?
Обратно бы их запереть-ка!" -
ответ пролетарский из смятой травы
прошамкала старая редька.
"Агенты чужбины!" - пластаясь у ног
Хозяина, видя лопату,
пропел недалёкий подлиза-вьюнок,
ложась под сапог виновато.
Но глядя на этот заказанный цирк,
пока что светло, не в печали -
нарциссы своё своевольное "рцы!"
к окрестным цветам обращали.
Хозяин подрезал нарциссы ножом,
собрал аккуратно в букеты.
Вот так вот! И нечего лезть на рожон!
И больше не будем про это!
С тех пор, как нарциссы уборка смела,
расставила в вазы на тумбы,
безмолвствуют, внемля премудрым шмелям,
большие цветочные клумбы.

Любовь - просёлок, с детства хоженый.
С тобой нам было по пути.
Там мирно пасся конь стреноженный,
и вот - летит!

Там жито колкое усатое
коленки жгло среди травы.
Да неужели ж ты - та самая?
Глаза - твои.

Но по-другому светят локоны,
где быстрых ласточек разлёт.
И нам молчание неловкое -
что талый лёд.

Он потечёт ручьём разбуженным,
сто бликов бросит по лесам.
А назовёшь ли милым, суженым -
не знаю сам.

Пандемия рождает панику.
Пробуждается в людях стадо.
Уповают на спирт и паприку
в летаргии полураспада.
Бывший мозг оказался кашею
и рычанием - злое слово.
Если кто-то чихнёт иль кашлянет -
за провинность прибить готовы.
Все мечты затирают ластиком,
эпикриз: "Никуда не едем!"
Развивает ум профилактика
до костров, сжигающих ведьм.
Нацепил манекен и памятник
медицинской маски конвертик,
и смеётся вбросивший панику
на молвы безудержный ветер.

- Я - гвоздь программы, Помидоров Ваня!
- А я - Коронавирус из Уханя! -
и с этими словами чёрный гость
забил по шляпку в землю Ваню-гвоздь.

Выезжая по́д вечер из Твери,
иль в Торжок вторгаючись поутру,
о земных проблемах не истери,
если что-то гневно не по нутру.
Об иных пробелах веди дневник,
чтоб цыплят по осени перечесть.
Счастье вылупляется не из книг.
Помнишь ли слова: по труду и честь?
Пусть у тех трудящийся не в чести,
чья до безрассудства туга мошна.
Главное - судьбу свою пронести,
расплескав призвание не до дна.
Много их таких, кто идёт и спит.
Не усни у Вечности на ветру,
чтобы было в старости что испить
у хмельного времени на пиру.

Повзрослев, не умея молиться смолоду,
хочешь в лодке души заделать все течи.
Понимаешь, что храм - это сердце города.
Входишь в спальный район - а он бессердечен.

Вместо чистого воздуха - чад двуокиси
неизвестно чего. Словно гуси-лебеди,
в соцсетях шантрапа собирает подписи
против всех клерикалов, которых встретите.

Видно, баба-ЕГЭ им сочла все косточки,
не найдя за душой ни одной извилины.
Видно, против Тебя, прости меня, Господи,
будут в этих краях бюджеты распилены.

Видно, ценен божок ячменя и солода
тем, кто выйдя в ночи свирепыми гуннами
чают судьбы свои допилить до золота,
да постигнут в конце, что гири - чугунные.

Видно, город разменян гневно на возгласы
не церковнославянской, нерусской речи,
на щитах демократий - Горгоны волосы,
и шальной Апокалипсис недалече.

Не бубонной чумой - так коронавирусом,
лихоманкою новой, коль не испанкой,
поливает нас жизнь, чтоб духовно выросли
захиревшие нивы в районе спальном.

Поэзия аполитична,
она вне партий и систем,
и всё же апокалиптична -
на ней от будущего тень.

Поэзия не исчислима
однообразием эпох,
но жаром в спину пилигрима -
на ней от прошлого сполох.

Поэзия - что звероящер
в млекопитаний суете,
но в ней живая настоящесть
по сердцу крутит фуэте.

Ты видишь в ней одни фантомы?
Подумай пристальней о том:
кто здесь ведущий, кто ведомый?
Возможно, ты - её фантом.

Под вуалью позёмки бредёт Незнакомкою улица.
Рокировкой февраль подвигает нецарственный март.
По-морозному дышится и по-осеннему любится.
и размытые фоны не бредят приставкою смарт.

Ни конкретности цели, ни точной её измеримости,
достижимость, уместность - для хохота повод смешной;
ограниченность временем тянется в снежной звериности
словно опыт ненужный морозящей змейкой за мной.

Первобытностью воздуха небо наполнило лёгкие.
Стародавностью снега пути побелила земля.
И в душе возродились движения духа неловкие,
оглянуться на прошлое мимо сомнений веля.

Сколько вёсен прошло. Сколько в доме обоев поклеено.
Сколько снято со стен и написано внове икон.
На пути постамент вспоминает про памятник Ленина,
он для нового времени, видимо, освобождён.

Век минувший измят, словно шляп нафталиновых фетровость.
Позабыты напевы с пластинок, бобин и кассет.
Увязалась и рыщет бродячей собакою фейковость
за бездумной толпой, не читавшей советских газет.

Любит нынешний век по-мещански сопеть и накулиться.
Лишь галоши смешной не хватает на хилой ноге.
Незнакомкою бредит вуалью укрытая улица.
Незнакомка-История шествует мимо ЕГЭ.

Мимо, за составом прокопчённым,
скорый поезд лихо пролетел.
Тепловоз драконом укрощённым
грохотал по рельсам и пыхтел.

И остались снова - степь без края,
по степи волнами ковыли,
словно под галерой Менелая
море без предвиденья земли.

В этой сказке нас когда-то трое
было - хоть бесчинствуй, хоть молись.
Где-то там, за горизонтом, Троя
и тебя похитивший Парис.

Поезда - что в памяти занозы.
А с небес, приблизившись к лицу,
звёзды, словно блеклые мимозы,
осыпают жёлтую пыльцу.

Мим Озы - Великий Гудвин,
сиделец тьмы изумрудной,
мимозной пыльцой напудрен -
весны волшебнейшей пудрой.

Убиты коккомикозом
в саду изумрудном вишни,
зато хороши мимозы,
в хозяйстве они не лишни.

Кой год вполне объективно
решают они проблему -
умилостивить Бастинду,
задобрить сестру-Гингему.

И в части электората,
хоть пьяны мы, хоть тверёзы,
нужна ли ума палата,
когда под рукой мимозы!

Историю шить кусками
поможет народ-болванчик:
не пыль мы в глаза пускаем -
цветочной пыльцы туманчик!

О, гудвинская затея
усилить скрепы и связи!
Газеты у нас желтеют
в мимозном немом экстазе.

Кочуя от дома к дому
в старинных мечтах и в новых -
к бесправию масс ведомых,
к тщеславию лиц чиновных

мимозам легко прижиться
и в будни, и в выходные.
Мимозный туман ложится
на ленточки наградные.

Покажется - в самом деле
во всём хороши мимозы!
Но что нам поделать с Элли?
Она обожает розы.

Звучит во дворах патефонная "Рио-рита".
Луна прорезинена, словно небесный ластик.
Мимозы несёт полоумная Маргарита -
условный сигнал, на который ответит Мастер.

Бульвары и скверы пестрят - то вяз, то берёза.
Там дуб притулился, что старый монах из скита.
Ещё голова не потеряна Берлиоза
и Гоголя с Пушкиным склепы ещё не вскрыты.

Бездомный свечу не затеплит по-диогеньи,
и Аннушка масла на рельс не проронит капли.
А Мастер шагает и верит в преступный гений
Пилата, который поймёшь ли: кат ли - не кат ли?

Москве не впервой до загривка кровью умыться,
хоть "Боже, Царя храни!", хоть ты "Мурку" сбацай.
Не пей из Неглинки - там воландово копытце
и зыблются тени чудовищных эксгумаций.

Где сильных венчает не Лель, увы, не хариты,
где тюрьмы набиты, где храмы стоят, хирея,
мимозы несёт простодушная Маргарита,
нагую пыльцу разорённой оранжереи.

О, эти мимозы! Ни бросить их, ни приветить.
Ни в прошлом они, ни в будущем - в междучасье.
Пыльцу в переулки как опий бросает ветер
и жизнь наполняет мечтой - суррогатом счастья...

Человек не меняется к лучшему,
даже будучи в рай помещённым.
Ибо клуша останется клушею,
и наглец - наглецом неучёным.
Сколь понятно желание чёткое -
закрывать социальные лифты,
ведь мочиться в них будут по-чёрному
и царапать совсем не молитвы.
Пусть внизу вертикали всевластия
прозябают сатир на сатире,
жалкий плебс! Поцарапают всласть его,
а коль нужно - замочат в сортире.

В поэтический чат - избирающим розы,
очитки, золотые шары, орхидеи:
мне милее всего изумрудная озимь,
пусть в цветочных букетах она не при деле.

Пусть подснежные стрелы её молчаливы,
не кричат о себе проезжающим мимо -
их ростки обещают янтарные нивы,
их поэзия вещна, а вовсе не мнима.

Ароматом букетов едва ли прельщаться
кто-то будет из нас исступлённо и слепо,
отвергая простое вседневное счастье -
золотую горбушку душистого хлеба.

Фламенковой печалью обгитарь
весь этот вечер сумрачно-прозрачный,
как будто слёз коснеющий янтарь
тебе в обёртках неба предназначен.

Как будто от зари и до зари
в отнорке, что сиренями надушен,
чахоточные луны-янтари
плеядой чёток нижутся на душу.

В гроссбухах смерти строки в тесноте,
в отчётах жизни кратка переменка.
Пусть прочерком междатным на плите
останется горячее фламенко.

Гитарный гриф перстами окрыли,
тревожь струну восторженно и бражно.
когда рождён для неба и земли -
под дробью нот не так уж это важно.

Задаром дёрн подёрнет серым мхом,
не для тебя смертельная длиннота -
небесной птицей на могильный холм
вернётся прежде вспугнутая нота.

На двери вывеску повесили,
перед вхождением прочти:
"Стерилизация поэзии,
приём с восьми до девяти".

Здесь будут скальпелем заржавленным
в контент сомнительный пырять,
и всех "Фелицею" Державина
неудержимо измерять.

Во всём царит падеж родительный,
клепают гвозди из людей.
Ты прояви, товарищ, бдительность,
крепись, твердей и холодей.

Твоё живое, теплокровное -
суть для здоровья вредный вздор!
От Азазелло до Коровьева
все ассистенты - на подбор!

Вставай, скорей, миляга, в очередь!
(Вот был бы Пушкин - он бы встал!)
Смотри, как сердца раскуроченность
перелагается на сталь:

уже зашит, залеплен пластырем,
в себе почувствовав металл,
"Марго, я с Вами стану Мастером!" -
Иван Бездомный прошептал.

Народ живёт - не кается,
в себя вникать не хочет;
с небесною механикой
о будущем хлопочет,

и в перерыв обеденный
всей тёмной массой нетто
гадает по созвездиям,
камлает на кометах.

Из разума некрепкого
такой кишмиш намешан!
Одним законом Кеплера
как будто стало меньше.

И на печах Емелюшки
почти уже готовы
сверлить лаваш Земелюшки,
чтоб жир добыть китовый.

Потопы, ветроградица
и светопреставленье -
авось спасенье сладится
по щучьему веленью!

Авось пойдут, как роботы,
восторженно и бодро
от полыньи без ропота
рассохшиеся вёдра.

Но как оно ни верится,
никак оно не катит -
лаваш земли не сверлится,
китовый жир не каплет.

Забудь про чашу, полную
мистического смысла,
пока плечо опорою
не станет коромыслу.

Начинаешь прибаливать.
Все счета сведены.
И заметно прибавилось
в бороде седины.

Снег попробуешь варежкой -
здесь не так уж мелось,
только сердце по краешку
забирает мороз.

Не горами-перинами
ты несом к небесам.
Если ты оперирован -
оперируешь сам

не словами помятыми
с мишурою страстей -
простотою понятия
чудаков и детей.

Об Аляске, о Крыме ли
рассуждения нет.
За спиной - полукрылием
половинчатый век.

Апельсины в "Растишке", апельсины в "Растишке"!
Удивительно вкусно, искристо, остро! (С)
Весь детсад в возбужденьи! Только это уж слишком:
кто-то ткнул грёзовилкой мне под стихоребро!
Нам на утренник пышно разодеться велели -
все котята, утята, и ежи, и стрижи!
Гомоним и толпимся возле праздничной ели!
Рысеглазуй, волчарствуй, кабани, медвежи!
Поделить апельсины юным гениям сложно;
каждый здесь - Северянин, каждый здесь - Лотарёв.
А давайте-ка вместе горку светлую сложим
из даров нетроянских - дедморозных даров!
Напишу-ка я фанты, что кому достаётся!
Завершением распри разгорится игра,
и красотка-инфанта поцелует уродца,
ничего, что досталась мне одна кожура!

По улице моей который год (С)
несут-влекут к делёжке апельсинки.
И обонянье цитрусовых нот
щекочет сердце где-то в серединке.
О, одиночество! Сиди, хоть волком вой,
ища дары под ёлкою мишурной.
Я выйду в снег полночною порой,
в нарядный город, праздничный и шумный.
Несут в дома по дольке ёж и стриж,
несут бобры, котята и утята.
Избранник мой! О, где же ты стоишь,
и думаешь, что я - твоя утрата?
Где апельсин, что небом мне суждён?
Перед судьбой на цыпочки привстану.
Я вижу здесь лежит совсем не он -
одних кожурок рваную нирвану.
Что восклицать: ах, если б да кабы!
Мне этот вечер сумрачен и страшен.
Домой вернусь, и вот он, дар судьбы:
в моей постели - пьяненький Лукашин!

Юноша бледный со взором горящим! (С)
Помни одно: апельсины не делят!
Клянчат по дольке питон, звероящер?
Лучше ссуди им немножечко денег.

Клянчат щеглы, и бобры, и утята?
Клянчат ежи, и коты, и куницы?
Ежели каждого примешь, как брата -
просьбы назойливость вновь повторится!

Разве прокормишь ты столько народу?
Лучше со мной поделиться напару!
Молча сойду я под мрачные своды,
зная, что в мире оставил волчару!

В балаганчике фанерном главный ангел - Коломбина,
главный цезарь - Пульчинелло, Арлекино - главный суд.
Здесь за нити тянут нервно, коль со всеми не едино
куклы глупые наивно чушь прекрасную несут.

В балаганчике фанерном представление полдневно,
а кто скажет, что полночно - к экзекутору влекут.
Кормят паинек меренгой, если те идут шеренгой,
а шагнувшим влево-вправо подставляют ножку тут.

В балаганчике фанерном нас разложат по картонкам,
упакуют всех, как только пыльный занавес падёт.
И Неаполь, и Палермо на холстинах ветхих, тонких
скрутят бережно до срока повелители забот.

В балаганчике фанерном ты да я - всего лишь зритель,
потребитель плоских шуток и надутых па-де-де.
Люди, сданные в аренду повелителям наитий,
вовлечённые в систему неизвестно кем и где.

В балаганчике фанерном шум скрипучих шестерёнок,
здесь не скажет слова правды для Пиноккио сверчок.
На шестке сидим манерном, голос наш и юн, и звонок!
А достал хозяин плётку - как обычно, все молчок!

Город меняется быстро, как кубик Рубика.
Он многолик, на любую мечту наклейка
есть у него в рундуках золотого кубрика.
Клеятся скоро и держатся очень крепко.
Город затянет, как колу со льдом соломинка -
даже не думай оттаять и праздно вытечь.
Город взломает душевные тайны ломиком -
Тише не мог подобраться и Гойко Митич.
Город - обёртка, а ты - и товар, и денежка.
Замкнута клетка, и ключ утерян по Марксу.
Как ни лети сквозь пространство - куда ты денешься?
Нет здесь земного. Но можно стремиться к Марсу.
Нет здесь земли - парапеты, асфальты, пандусы,
мощные двери и пластиковые окошки.
Что потерял ты на воле? Живи и радуйся!
Грезь о грядущем и прошлое прячь в ладошке.
Прячь деревяшкой, речным ли шершавым камушком,
гладкой свистулькой из необожжённой глины.
В городе все мы грешим и едва ли каемся.
Тем перед всеми правы. Тем и едины.

Оттепель. Оттепель делает колким снег,
прежде пушистый, почти невесомый, светлый.
Гулким покажется прежде неслышный бег,
тёмным - шагов твоих слепок.

Оттепель. Оттепель что-то у нас крадёт,
что не накопишь, не впишешь в строку на счёте.
Кажется - радостью оттепель к нам грядёт,
близится - желчной и чёрствой.

Оттепель. Оттепель - тяготы и труды,
думы - что тощие, с гробом дрожащим, дроги,
в тёмных прудах по краям желтизна воды
и недоступность дороги.

Мы называем небом фотообои.
Неба другого в садах виртуальных нет.
Мы изнываем, но можно не знать о боли,
сладко укутавшись ниточками тенет.

Так же в саду, в свидетели крипточуда
кем-то записанный (хостинг на век продлён)
жил и творил юнец Гаутама Будда,
а за стеною клубился Армагеддон.

Что тебе надобно, старче? Айпад с тобою!
Как в горизонт ни вперяйся из-под руки,
сердце Вселенной - цветы на твоих обоях.
Розы. Ромашки. Хвощи. Очитки. Вьюнки.

Снежный вечер метельно тих.
Силуэты черны на белом.
Постыдимся от дел своих
по отдельности всем отделом.

На беду нам хватает див,
чтоб о Боге не вспомнить вовсе,
но в аду не корпоратив
а печаль на палёном ворсе.

Все мы, решка или орёл,
безнадежно, будто в астрале,
меж аптекой и фонарём
привидениями застряли.

Оттого, что нам не велят,
не спешим, доверяя снегу,
по отдельности распрямлять
напряжённые выи к небу.

Но, всегда на краю беды,
столь рассеянно и беспечно
мы глядим на свои следы,
заметаемые навечно

Снег повеял внезапно,
облепил фонари,
только Яндекс на завтра
обещает плюс три.

Неприметные яды
губят соль бытия.
Если б только не Яндекс,
был бы счастлив и я.

И дальней лозы прозябанье

А.С.Пушкин

Зашуршат камыши, и почувствуешь что прощён,
что на том берегу будут солнце и вечный кров,
что дарован тебе этот вечер и утлый чёлн,
пара вёсел, костёр - и не нужно иных даров.

Ты почувствуешь, как с мелководья прошедших лет
осторожная рыба уходит на глубину,
как растущий на взгорке оранжевый бересклет
остаётся у времени завтрашних дней в плену.

Ты уходишь туда, где забытые времена
не прочней, чем салоп в нафталиновой глубине,
где над миром царит благодатная тишина
и негаснущий блик вместо истины жив в вине.

Ни о чём не попросят, не спросят, не укорят.
Не заставят сыграть ни трагедии, ни антре.
По одёжке встречают. Но прошлый земной наряд
обнимает огонь и беспечно горит в костре.

У кровавого Джонни в обойме - один патрон,
но стреляет он метко, достанет и одного!
И когда по салуну шагает вразвалку он,
на остроты не хватит запала ни у кого.
Даже Око Бизона, суровый индейский вождь,
с головы у кровавого Джонни не ищет скальп,
а шерифа - того так и вовсе бросает в дрожь
на пути, по которому Джонни несёт свой скарб.
Что ж, что от роду Джонни - не менее сотни лет!
Старичина едва ли когда попадёт впросак:
он на левом плече утвердил кремнёвый мушкет,
а на правом плече примостил армейский тесак.
Густо брови нависли и челюсть его дрожит.
Он пугающе тих, и легенда его проста:
говорят, будто Джонни и есть этот Вечный Жид,
что когда-то ударил несущего крест Христа.
Я ведь тоже, поди, хоть дожил до седых волос,
доверяю тому... Но пройдёт ещё пара лун -
чтоб ковбоям бодрее у стойки моей пилось,
"У кровавого Джонни" я свой назову салун!

- Куда ж вас определить, отец Павсикакий? - Владыка склонил голову над картой епархии. А сам, небось, думал: "И прислали же вас ангелы небесные на мою голову: третьего дня только закрыл последнюю вакансию на хлебном месте, пристроил зелёного семинариста с семьёй, матушкой-регентом да грудным младенцем".
- Тут вот есть пара приходов с неходящими прихожанами - по-пять-шесть старушек, одна от другой живущих на приличнейшем расстоянии. Зимой без волков в тех краях не обходится, так что есть все шансы и на мученический венец. Только вот литургисать одному не положено, где ж вы там алтарника себе раздобудете? Молодёжь в те края калачом не заманишь, а ветхие дедки если и были, так повымерли давно. Или сгорели на партийной работе - верующих-то в нашей глубинке днём с огнём поискать.
- А что же, владыко, кладбище-то там есть?
- Как же не быть? Есть мОгилы, как именует их местное население. Почитай, с тринадцатого века хоронят. И в войну двенадцатого года лазарет для инвалидов, радением местного барина устроенный, исправно поставлял покойничков, и в Великую Отечественную без братских могил не обошлось. Только что в том проку? Покойник ни приход ни обустроит, ни корзинки со снедью попу не принесёт.
- Это ничего, владыка! Недаром ведь говорят, что у Небесного Царя все живы - чем-нибудь да помогут! Покойники - они ведь ничем не хуже живых, разве что не досаждают, от молитвы не отвлекают.
- Ну что ж, отец Павсикакий, твой выбор! Бери карту, гляди, выбирай себе покойничков поспособнее!

В нашей школе есть что-то мертвящее. Пожалуй, и всегда оно было. И тогда, когда у входа в класс стояла кадка с солёной водой для вымачивания розог, и тогда, когда крепенькие пионеры бодро отдавали салют с пламенной ежесезонной речёвкой: "Всегда готов!" - отсекали ладонью мозг, как говаривал на этот счёт мой дядюшка-покойничек.
Но сейчас... Если раньше школа худо-бедно выпускала в мир людей, людей мыслящих в меру отпущенных им природой способностей, то теперь этот "комбинат по оказанию образовательных услуг" имеет чёткий социальный заказ от "гусударства", нароста хищнического, олигархического - штамповать полукиборгов, двоякодышащие болванки для правильного электорального голосования и для патриотического подъёма ружей (вариант - резиновых дубинок) в указанном направлении.
Впервые хочется употребить прежде отвергаемый термин "совковость" - ничего лучшего советского не осталось, осталось худшее, что надо бы на совок да в топку - "Выучил параграф - и вперёд!" "У нас - тотальная алгоритмизация обучения!" "Всё надо отработать до полного автоматизма, а там уж, на внеурочке, можно браться и за остальное".
А кто же приходит на внеурочку? Инвалидная команда по разнарядке, не по собственному желанию, из-под палки, просто потому, что не заняты в эти часы в платных кружках и секциях - то ли у родителей не хватило денег или желания позаботиться о чадех своих, то ли оттого, что не хватает силёнок и разумения махать конечностями на занятиях по тхэквандо и ходить конём, пересекая шахматную доску в направлении вражеского короля.
Нынешняя школа - патентованная администрацией трясина сонных рыбоглазых троечников. Всё это - несмотря на интерактивные доски, числовые датчики, станки для 3D-моделирования и прочий нанотехнологичный хлам, всей массой своей не многим полезнее старинных долота и киянки.
"Что мне надо сделать, чтобы получить тройку?" - вот главный вопль нынешнего непросвещённого грядущего хама. "Что мне надо сделать, чтобы получить..." Получить в дальнейшем "все блага жизни" - квартиру, машину и путёвку в Турцию, "ведь вы этого достойны"!
Сложно представить Галилео Галилея, да и другого какого старика от науки или же искусства, мотивировавших свои поступки, деяния, свершения от той же чадящей печки: "Что мне надо сделать, чтобы получить..." Выбор великих - при любых обстоятельствах остаться человеком, абсолютно не соосен жажде приобретательства мелких выгод.
Кто знает, может среди моих учеников ещё жив этот галилеевский, моцартовский дух? Хотя бы и всё показывало обратное - захребетная подлость рулит, двигаясь всё дальше от 37-го года, мы вновь приближаемся к нему на новом витке истории...
Об этом ли думать теперь? Входя в закоснелую, почти окаменевшую школу современности, каждый раз убеждаю себя в одном: "А всё-таки она вертится!"

Ой, доню, да куды ж тебе пристроить? Да так, шоб и замуж не стыдно было отдавать за какого-нибудь очкарика-интеллигента с инженерской зарплатой. Да шо тебе инженерской - делекторской!
В школе ты не так шоб училась, больше красу свою холила. По физике едва по сусекам наскребли тебе на троечку. Математику тоже не ахти как любила. Так что ни в кассиры, ни в продавцы тебе, дитятко моё золотое, дороги нет - охмурят, опутают, растрату подстроят, откупайся потом от тюряги.
Нешто в повара? Да у плиты-то постоять день-деньской жарко, томно. Вот ведь и в кондитеры страшновато - а вдруг да какой прокисший крем в тортик пану директору попадёт. Только и следи, только и неровничай!
Стоматологи вот хорошо получают. Но да и у них работка неспокойная - гляди, как бы не задеть какой-нить нервь, а то перекосит рожу порциенту, куда деваться посля этого?
Вот, доню, дитятко моё, надумала! Чтоб и без вреда для кого другого, и тепло, и сытно, и чистенько. Знай себе в белом халатике похаживай да на кнопочки нажимай. Позвоню-ко дядьке Панасу, он там у них на хорошем счету - хлипкие подпоры под энтой махиной намертво забетонировал, чтоб на века! А то вить инженеришки-то чтой-то обмишурились, недомараковали по техничской части. Теперь уж ничему такому не бывать!
Где тут в книжке телефон дядько Панаса записан? Ахти, чуть не забыла - поди, на букву "че": Чернобыльская атомная...

Всё выше заборы, всё злее хозяйские псы,
и самых хозяев подлее и скрытнее норов.
Но мчатся минуты, неспешно шагают часы
и тянутся годы поверх неприступных заборов.

Всему своё время, всему свой назначенный срок.
За пиром хмельным неизбежно настанет похмелье.
Никто затвориться от ветхости мира не смог
ни в пышном дворце, ни в суровой монашеской келье.

Запоры, засовы и каждый замок потайной -
насколько никчёмны все хитрости здешнего быта!
Поймёшь ли вполне: то ли ты, то ли мир за стеной?
Но тайна души перед Богом повсюду открыта.

Мне приснилась маленькая драма
(чудеса - основа сонных драм):
проезжают люди мимо храма -
весь автобус крестится на храм.
Синтезом Гайдара и Годара
стрекотала лента киносна:
всё, что так давно и так недавно,
титры, крест и плёнки белизна,
где под звуки местной сарабанды
взвив над переходом ореол
ангел из тимуровской команды
старенького Гейку перевёл.

В сердца проникают извивы страстей.
Черствеет талант и червивеет гений.
Становятся старцы обузой детей,
а дети - случайным плодом наслаждений.

Дела мастеров уплывают во тьму.
Летим за халявой и выгодой рьяно.
И там, где не нужен никто никому,
цветёт торжество пустоты и бурьяна.

Мы жжём глаголом сердца всё реже,
стих татуируем без труда.
Поэзия - ринг, а не курортное побережье,
но нам не в силу держать удар.

За тем канатом - не ласковый рокот
о гальку вспененных мерных волн, -
молва, что ищет в татуировках
законный повод - извергнуть вон.

И мысль пульсирует в нас простая:
не быть одиночкой - плечом к плечу,
коленом к колену сбиваться в стаи,
душою к душе не стремясь ничуть.

Идти несгибаемо (толпы движет
суровая сдавленность вязких масс),
всегда выбирая рефлекс на виджет,
когда раздаётся небесный глас.

Идти, оберегами лабиринта
от Таинств укрытыми и от тайн,
молясь на каноны чёткого ритма,
что нас леденят - попробуй, оттай!

Нам бронзовый перст простирает немо
отец-модератор и консультант
с отменною выучкой джентльмена,
слегка император, почти султан.

Как будто не через Чермное море -
по минному полю ведёт стезя
под знаменем выволочки чиновной
в режимах "попробуйте!" и "нельзя!"

Мы пишем тревожно, путано, рвано,
всегда выбирая полутона;
"путана" рифмуется и "сутана"
с оглядкой на призрачный султанат.

А ежели есть кому взять на поруки,
свободно выходят из-под пера
поделки, игрушки, лубки, бирюльки -
всегда неоконченная игра.

Ты лжёшь, что поэзия здесь всё та же,
но знаешь - с гусиным пером у лба
не глубже холодного татуажа
горячности чуждая ворожба.

Нам слаще пера гусиные тушки
в сочащихся яблоках похвальбы.
И с нами Дантес, но не с нами Пушкин,
хоть мы не тираны и не рабы.

Мы, руки умытые вытирая
(здесь каждый умыться всегда готов!),
горды, как пилатовы ветераны
у скорбных подножий чужих крестов.

Троллинг - флуд, в который активно вовлекают оппонента

Ходи в Литсеть! Цветёт и пышет
Здесь критикесс полночных рать.
Глухой тебя научит слышать,
Безногий выучит скакать!

На мир прыгучести позарясь,
Пиши и ты такой же бред,
Ведь хто не скачет, тот прозаик,
А тот, хто скачет - тот поэт!

Мадам Прокруст приходит на тонких шпильках. Выносит вердикт с постскриптумом: "Это всё!" Одним остаётся печать: "Далеко не Рильке!" Другим достаётся штамп: "Совсем не Басё!"
Мадам Прокруст приходит со строгой меркой. Мерцающий сгусток феечек и матрон. То жёстче, чем Маргарет Тетчер, Ангела Меркель, то будто подросток, несущий фауст-патрон.
Мадам Прокруст приходит - и не уходит. Похоже на это случается вдруг засор, и масса воды, текучая по природе, врастает в пространство, недвижнее, чем Луксор.
Мадам Прокруст - эталон без дурной дилеммы. Она состоит безусловно из аксиом. Стократ популярнее, чем шутовские мемы, кругла и ясна, как священное слово "Ом!"
Мадам отрицает на стенах то свет, то тени, качаемы ветром, сорвавшимся со стрехи. И с лодкой, догнившей вблизи прудовых растений, наивные вирши не признаны за стихи.
Мадам неподсудно вершит суды, недоступно ступает на сцену, одетая от кутюр. А тех, кто забылся, по доскам лошадью стукнув, мадам поучает: "Ходите пешкою! Тю!"
Когда же вернётся в свой дом, знакомый до дрожи, что полон поэзии (значит - фатально пуст!), мадам украшает венком холодное ложе. И надпись на ленте: "С любовью! Вдова Прокруст"

верной соратнице Александре Одриной

Мы ждём перемен

Цой

Липнет небесное крошево к каблуку.

Чуешь подошвой: пророком был Цой в подземке.

Город похож на нугу, на рахат-лукум,

сладко припудренный тонкой пыльцой позёмки.

Лебеди белых акаций - аркады шей.

В сумерки города парк убегает пего.

Почерком сна приснежится на душе

светлобезмолвная сказка первого снега.

Ни колдовства бубенцов, ни следов подков –

шум новогодний не вносится резво в зиму.

Сумрачной стражей дородных снеговиков

не охраняется праздник, в страну ввозимый.

Только у дома на входе - снежинок шлейф,

шелест, вихрящийся ворох, шальная нега

лёгких касаний – и каждому по душе

светлобезмолвная сказка первого снега.

Четвёртая пародь на Хармса, впирот, на штурм достижения Гладких!

Маша моделями вселенной...
Не ходит физик и лежит
...Девица с сумочкой подходит
Старушка с палочкой спешит
Д.Хармс
Пакля-рвакля-шмакля
Из поэтического наследия Незнайко
Так скажу: зачем не орден?
Я согласен на медаль!
А.Т.Твардовский, "Василий Тёркин"

Мине вчера модель вселенной
по темю стукнула, маша.
И для пароди вдохновенной
созрела робкая душа!
Я накропал на две полушки,
маячу соколом в окне.
Приемлю палочку старушки,
девицы сумочку - вполне!
Для награждения, однако,
заранее не прихожу!
Несите приз домой к Незнайко -
я в гипсе третий час лежу!

Третья пародь на Хармса, как-то ведь надо переплюнуть Гладких!

Жили рядом ох и ах
друг от друга в двух шагах
Людмила Зубкова
Маша моделями вселенной...
Не ходит физик и лежит
Д.Хармс
Ну, вот если бы у кого-то там было 60%,
а у нашего Президента 70 - тогда другое дело!
Н.Михалков, "Бесогон"


Маша пред урной бюллетенем,
идёт товарищ Ахахах,
а с ним сторонкой - тени, тени,
и бюллетени - в их руках.
Маша инаким бюллетенем,
идёт товарищ Эхехех.
Он месяц целый бюллетенил,
и профилонил, как на грех.
Гора подсчётов колобродит,
горе - иметь победный вид.
А кто-то там лежит, не ходит,
но бюллетень его лежит!

Вторая пародь на Хармса, печальная


Духовной жаждою томим...
А.С.Пушкин в палестинской пустыне
Не ходит физик и лежит
Д.Хармс у себя в будуаре
Денег нет, но вы держитесь!
Д.А.Медведев на встрече с электоратом
У нас много денег!
А.Б.Чубайс на корпоративе "Роснано"
Упал-отжался!
Прапорщик Фердыщенко - новобранцам

Маша шарнирами нашару,
ко мне подходит наночел.
Чубайс вот этого лошару
ваял - не спал, не пил, не ел!
Маша прикольным ё-мобилем
Идёт М.Прохоров за ним:
"За что меня вы не любили?" -
духовной жаждою томим.
Россия - мир пустынножительств,
адептов твёрдых, как кристалл!
И денег нет, но вы держитесь!
Упал - отжался, снова встал!

Пародь на Хармса. Как физик, просто обязан!

Там на неведомых дорожках...
А.С.Пушкин
Не ходит физик и лежит
Д.Хармс
Дерзайте, ныне ободренны,
Раченьем вашим доказать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать!
М.В.Ломоносов

Маша медведем, входит Маша
в незрелый детский кругозор.
И в головах - такая каша,
что не проглотит и Трезор.
Маша Алёшей и Илюшей
Добрыня скачет на коне
и мир развесистою грушей
зловеще кружится вовне.
Когда черёд ОГЭ приходит,
"ноль баллов" тащит индивид.
И Ньютон тут лежит, не ходит,
и Пушкин как бревно лежит...

Все мы на свете братья по плоти,
полно от чуждых себя полоть!
Я ничего не имею против,
только главнее всего не плоть.

Сколько светильников в нас потухло!
Сколько о ближних пролито слёз...
Все мы на свете братья по духу?
Голос: "Где брат твой?" - вечный вопрос.

Я поплакал, и стало легче.
Заглушается грусти лепет.
Наше время ничто не лечит,
только пластырь перцовый лепит.
На пролётах холодных лестниц
под конец холодного лета
сквозняками ненужной лести
увивается ветер Леты.

Будто все мы с тобой бессмертны,
только с жизнью всегда контрастны.
Но нежней, чем гипсовый слепок,
отрезвляет перцовый пластырь.

Где тропинка протоптанная с утра,
там к метельному вечеру снег глубок.
По тропинке от нас уходил вчера
человечек со спичечный коробок.

Для живущих на свете - один закон,
для ушедших без спроса высок порог.
Большеного спешащим невидим он,
человечек со спичечный коробок.

Он травинки не выше, и так всегда -
не послушает позже, красив, высок,
как поёт ветерок, как журчит вода
человечек со спичечный коробок.

Он не выучит Пушкина наизусть
или "Курочку рябу" и "Колобок".
Бессловесная радость, немая грусть -
человечек со спичечный коробок.

Не узнает, с трудом ли, или легко,
про исландский вулкан, восставших рабов.
Там, куда уходил он, не встретит школ
человечек со спичечный коробок.

Не погладит внучка, умудрённо сед,
и не ляжет по-праведному в гробок
нерождённое чудо, небывший свет,
человечек со спичечный коробок.

Я гляжу свысока, я от слёз чуть жив.
Огибает державную сонь поток
никому не родных, никому чужих
человечков со спичечный коробок

Вскладчину гроб, неси гробовые в склад.
Кайся и бойся, а может - бойся и кайся.
Помнишь, как пили "Роял", смотрели "Взгляд"
И уповали на Ельцина и Чубайса?

Вывез куда безглазый Левиафан?
В хроме шагать привыкшие охромели.
Время легло горбушкою на стакан.
Не замели - подымем тосты за мели!

Что там горит - костры ли или леса?
Впору, как греки - с мола в море с разбега.
Жизнь быстротечна, чёрная полоса.
И доживём ли, брат, до белого снега?

Думу кляня, бездумно смотрим в окно.
Шкеты одни мечтают о мушкетёрах.
Шкетов повывели "Ванишами" давно.
Всем нам - туше в кремлях на коврах потёртых.

Имя "Атос" ошибкой пишем -"Атас",
Сами с собой достичь не умея слада.
Мир королей - на Западе, не у нас.
Слепорождённые, мы не имеем взгляда.