На конкурс Седьмая пятница-343

Над океаном движется тайфун.
У горизонта парус тучи серой.
А я живу - за двести долгих лун -
надеждой на спасение и верой.
Среди шумов легчайшей тишины
на что роптать? С природой мы едины.
И гроздьями, и зёрнами полны
надёжные плетёные корзины.
Всемилостивый Бог мне даровал
и козий сыр, и вкус родного злака.
Есть хижина - для странствия привал.
Вот, жаль, подохла старая собака.
Но, может, мне Всевышний ниспошлёт
как я теперь, живого человека,
с которым нерассказанности гнёт
за год-другой рассеется, наверно.
Молись о том, несчастный Робинзон!
Сколь ты был горд, сколь был самонадеян!
Теперь былым гордиться не резон,
и не сезон держаться за идею:
увидеть мир, иные берега -
вот берег, с нищим духом обручённый.
Вот - календарь, чтоб время излагать,
предел судьбы, на подвиг обречённой.
Ты здесь постиг, что внешний мир - таков.
Ты отчертил смиренно и повинно
зарубок - на четырнадцать годков,
и это только срока половина.

Слышите вы, паяцы,
тешащие болячки?
Я перестал бояться.
Я выхожу из спячки.
Не от тюрьмы с сумою
нынче пристало бегать.
Жизнь, не тяни с чумою -
стимулом что-то делать.
Жить не в чаду подлёдном
полу-дыханий снулых -
в плавании свободном
до синевы на скулах.
Так уж давно не жили
в племени нашем ветхом,
очи себе смежили
илистым топким веком,
сбились в глухие стаи,
пестуя век короткий,
сроду не вырастая
долее сковородки.
Обречены на яства
в пальцах, кипящих жиром,
слышите вы, паяцы?
Я не хочу быть лживым!
Рифмы растить на мясо
в прудиках, близких паркам,
стих погружая в масло
тихим зеркальным карпом.
Честь ли стихам по моде
в лохе шипеть и в хаме?
Я уплываю в море
страсти моей стихами.
Пусть времена лихие
их иссекут до крови.
Пусть напослед стихия
жёсткой волной накроет.
Пусть напрягает леску
тот, с синевой во взоре,
вторя любому всплеску
сагой "Старик и море".

Где метла, там и ведьма - такие ассоциации.
Основания есть, потому как привыкла, мать,
к ритуальному действу в процессе инициации -
расплести этот пук и по прутику нас ломать.
По сухому, привыкшему шаркать по полу грязному,
выметать до совка чёрт те что, окурки, плевки.
По покорному прутику, чуждому мысли-разуму,
но попкорном забившему разума уголки.
Если кто-то живой в нашу сохлую рать затешется,
да заявит о праве в весенний день зеленеть -
он недолгою гибкостью в пальцах карги утешится,
если сам не откажется дольше других длиннеть.
Мы сурово глядим на риторику эту бурную,
собирая в совок шелуху, обрывки, хитин.
Для чего ты, метла? Наравне со ступою, урною -
чтобы пыль поднимать, да согласно шептать:"Летим!"

Всех квентинов ужасней тарантин,
под нежным ником самоизоляции
в наш тесный быт вползает карантин.
И "Мы" живём почти что по Замятину.
Вся напряжённость выросла стократ.
Из человека вон полезли демоны.
С дурной женой собачится Сократ,
не в силах больше выйти в Академию.
На Санторини, Лесбос и на Крит
бактерии шагают легионами.
И атомы считает Демокрит,
не в дурку привезён - в инфекционную.
А кем там разработан патоген -
сплошная до сих пор конспирология.
Опять фонарь вздувает Диоген,
уверенный, что выживут немногие.
Да, в бочке жить - не сахар в век иной,
но нынче можно старцу позавидовать,
когда людей, живущих за стеной,
ты предпочёл бы целый век не видывать!
Короткой перебежкой в магазин,
да до аптеки, коль скрутило-сплющило.
Вот так за днями дни и егозим,
друг к другу и к себе нежданно злющие.
Беда - когда не завезён товар,
тогда ты станешь истовей и злей ещё.
Но в медицинской маске Минотавр -
умильное и правильное зрелище!

В нашем мире толерантном
к типу брюк, вина и пасты,
то ли дальше, то ли рядом -
удивительные касты
существуют неприметно,
и они диктуют строго
мимо фетра - выбор ветра,
не-искусства и не-бога.
Их наплыв гнетёт и топит
подподушным карантином:
что такое личный опыт
перед мраком коллективным?
Что такое - пульс в манишке,
хлад от снега, жар от лета -
перед сухостью давнишней
шкафодумного скелета!
Лишь замешкайся немного -
начинается сафари:
окружают скрипоного
толстокнижными шкафами.
Как от них оборониться?
Нет свидетелей нападок:
для любого очевидца
их накат умён и гладок.
Не спасает ни наличность,
ни приверженность кастету.
Перейти бы тут на личность!
Хвать - а личности и нету!

Который век - молчальство под начальство
и говорильство в стиле высших рыл.
А свет с небес спускается нечасто,
он беззащитен и золотокрыл.
А свет с небес спускается прицельно
не в гущу толп, идущих по делам,
очередей, судачащих о ценах,
цеховиков, несущих лепту в храм.
О, этот свет, способный отразиться
и безвозвратно кануть в никуда
от всякой лжи, нудьбы и паразитства,
от жизни без закона и стыда!
Ты можешь быть им ласково проникнут,
но запереть в себе его нельзя
ни колдовством, ни мантрой, ни молитвой,
ни заговором бабкиным в низах
огромного мистического мира.
Пройдёт, уйдёт - вернуться не проси.
Увы! Неуловимость херувима -
не соль в щепотке "иже" и "еси".
Он знает сам, когда тебя коснуться -
не в гаме склок, не в шуме дискотек.
И ты тогда сумей без словоблудства
ответить на вопрос: "Который век?"

/не прошло на Исповедь с Хризолитом/

Далёкий небогатый монастырь,
где кладбище обширнее, чем паства.
Его уставы древние просты,
его трудов оправа не напрасна.

Таких словес не знают словари,
какие здесь гутарят богословы.
Но только ручьевые соловьи
им вечно собеседовать готовы.

Дорога есть, сыщи - кому шагать.
Есть небеса, да мало в них глядящих.
Болотом к небу вымощена гать.
Дойдём сюда - и многое обрящем.

Над немощами странников мирских,
не мнимых преисполнены всесилий,
целителями гнева и тоски
с икон взирают Савва и Корнилий.

С полуночи исполненный молитв,
на исповедь спешит монашек бедный,
и небо, словно бледный хризолит,
впускает солнца луч перед обедней.

Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это - начало болезней
[Мф. 24:6-8]

Воистину блаженны, кто умрёт,
пусть даже до конца и не покаялся,
под лёгенький, пристрелочный облёт
всадников Апокалипсиса.
Быть надлежит сему и не сему,
что крепко скрыто тайной беззакония.
дарите свет шагающим во тьму
праздников безыкония.
Не ужасайтесь! Ужас слишком слаб,
чтоб выразить души невыразимое.
Он безъязык. Он верный жалкий раб
признаков послезимия.
Был человек владыкой всех начал,
ему от сотворенья мира вверенных,
но, возрастая плотью, измельчал -
кучка правительств временных.
Дорога для спасения тесна.
Уверуй горячо, и не держись за власть,
что следом за зимой идёт весна,
Жизнь победит безжизненность!
Армагеддон - лишь маковка того,
что в нас творится век от века истово.
Себя спасайте все до одного
логикою невыстрела.
Как глиняный колосс, пока стоим,
мы не хотим себя переиначивать.
И первый, и второй, и третий Рим -
ложная посевдозначимость.
Отмщение - Творцу, и Он воздаст.
Меч обоюдоострый - Божьи Таинства.
Так перевёрнут плугом, жирный пласт
свалит нас до катарсиса.

Прогресс обжигает жестоко
слепых неумелых котят:
народы, забывшие Бога,
Его умолить не хотят.
Давно не имея вакцины
от праздности - жить слегонца,
на всём замечают бациллы,
узнать не умея Творца.
Подумав, что войны и голод
его обошли стороной,
гуляет безудержный город,
внутри неприметно чумной.
И хроникой полураспада -
о хлебе мы вспомним не вдруг! -
из тесных могилок блокада
к нам тянется сотнями рук.

Уж такая зараза память,
не видна она из-за быта.
Те, что выживут, будут править.
Те, что вымрут, будут забыты.
От Москвы до самых окраин,
от Нью-Йорка до Гонолулу
на устах у народов - Каин,
что смеётся широкоскуло.
И никто не вспомнит: оборван
первой ноткою Холокоста -
Авель, нежно молящий Бога,
Авель, плачущий тонкокостно.

Побег Ребекк сперва на Нюрин век
пришёлся - это помнится из детства.
Потом был год - случился Нюрнберг:
трудилась, было неколи вглядеться.
Лопатила, косила и мела
что можно было - скромно, по сусекам.
У "радива" недвижно, как скала,
Политбюро внимала и Генсекам.
Те обещали скорый коммунизм,
догнать, и перегнать, и обеспечить.
А муж, что был, глядел куда-то вниз,
по стопочке с друзьями портил печень.
Случилась Перестройка, как весна -
всю и́збу и участок подтопила.
И пенсия, как новая война,
пила ей кровь и отнимала силы.
Ходила с председателем в собес -
в райцентр довезли молоковозом,
да там сидел начальник - сущий бес,
хоть был он моложавым и тверёзым.
Начислили - хоть вой теперь, хоть плачь.
Такую не дают для долгожительств.
Какой-то хлыщ, лощёный, как палач,
смеялся: "Денег нет, но вы держитесь!"
Держалась - хоть за стенку, а жила,
на долгий век природа ей вложила
исток неистощимого тепла
и крепкие, почти мужичьи, жилы.
И на детей ей жаловаться грех,
и внуки заезжают, не обидят.
"О чём жалеть? Живу не хуже всех,
Пока хожу, глаза маленько видят..."
Всё по её масштабам "вери гуд!" -
тепло избы, на плитке скудный ужин.
И никуда Ребекки не бегут,
но Нюрнберг, похоже, снова нужен.

Неужели эта птичка,
что украл я у Гладких,
словно ломаная спичка
(много ль проку от таких?)
и во мне зажгла желанье
средь никчемной шелухи
помечать могучей дланью
койкакущие стихи?

Когда над миром чёрная луна
пробьётся сквозь серебряные тучи,
и ты поймёшь, что дни твои везучи,
а дни иных — везучи не сполна;
когда сквозь неживую вязь теней
затикает жучок-точильщик бодро,
восстанешь от одра, не зная брода,
отобразившись тенью на стене,
тогда сквозь шум неприбранной листвы
одной ли, многих осеней — не вспомнишь,
прошествует к тебе небесный кореш,
как ты — вполне беспамятный, увы;
по лестнице сойдёт, угрюм и тих,
с привычкой не рассчитывать на лифты,
не зная слёз, но помня о молитве,
и не считая мёртвых и живых.

Народ безмолвствует
Пушкин

Похожий на букву славянскую "рцы",
едва не на шутку пригрело,
на клумбе проклюнулся первый нарцисс,
возрос и расправился смело.
И следом за ним из земной темноты,
опрятные, словно артисты,
полезли, роясь, золотые цветы,
цветы-белоручки нарциссы.
"Куды их напёрло? Откель таковы?
Обратно бы их запереть-ка!" -
ответ пролетарский из смятой травы
прошамкала старая редька.
"Агенты чужбины!" - пластаясь у ног
Хозяина, видя лопату,
пропел недалёкий подлиза-вьюнок,
ложась под сапог виновато.
Но глядя на этот заказанный цирк,
пока что светло, не в печали -
нарциссы своё своевольное "рцы!"
к окрестным цветам обращали.
Хозяин подрезал нарциссы ножом,
собрал аккуратно в букеты.
Вот так вот! И нечего лезть на рожон!
И больше не будем про это!
С тех пор, как нарциссы уборка смела,
расставила в вазы на тумбы,
безмолвствуют, внемля премудрым шмелям,
большие цветочные клумбы.

Любовь - просёлок, с детства хоженый.
С тобой нам было по пути.
Там мирно пасся конь стреноженный,
и вот - летит!

Там жито колкое усатое
коленки жгло среди травы.
Да неужели ж ты - та самая?
Глаза - твои.

Но по-другому светят локоны,
где быстрых ласточек разлёт.
И нам молчание неловкое -
что талый лёд.

Он потечёт ручьём разбуженным,
сто бликов бросит по лесам.
А назовёшь ли милым, суженым -
не знаю сам.

Пандемия рождает панику.
Пробуждается в людях стадо.
Уповают на спирт и паприку
в летаргии полураспада.
Бывший мозг оказался кашею
и рычанием - злое слово.
Если кто-то чихнёт иль кашлянет -
за провинность прибить готовы.
Все мечты затирают ластиком,
эпикриз: "Никуда не едем!"
Развивает ум профилактика
до костров, сжигающих ведьм.
Нацепил манекен и памятник
медицинской маски конвертик,
и смеётся вбросивший панику
на молвы безудержный ветер.

- Я - гвоздь программы, Помидоров Ваня!
- А я - Коронавирус из Уханя! -
и с этими словами чёрный гость
забил по шляпку в землю Ваню-гвоздь.

Выезжая по́д вечер из Твери,
иль в Торжок вторгаючись поутру,
о земных проблемах не истери,
если что-то гневно не по нутру.
Об иных пробелах веди дневник,
чтоб цыплят по осени перечесть.
Счастье вылупляется не из книг.
Помнишь ли слова: по труду и честь?
Пусть у тех трудящийся не в чести,
чья до безрассудства туга мошна.
Главное - судьбу свою пронести,
расплескав призвание не до дна.
Много их таких, кто идёт и спит.
Не усни у Вечности на ветру,
чтобы было в старости что испить
у хмельного времени на пиру.

Повзрослев, не умея молиться смолоду,
хочешь в лодке души заделать все течи.
Понимаешь, что храм - это сердце города.
Входишь в спальный район - а он бессердечен.

Вместо чистого воздуха - чад двуокиси
неизвестно чего. Словно гуси-лебеди,
в соцсетях шантрапа собирает подписи
против всех клерикалов, которых встретите.

Видно, баба-ЕГЭ им сочла все косточки,
не найдя за душой ни одной извилины.
Видно, против Тебя, прости меня, Господи,
будут в этих краях бюджеты распилены.

Видно, ценен божок ячменя и солода
тем, кто выйдя в ночи свирепыми гуннами
чают судьбы свои допилить до золота,
да постигнут в конце, что гири - чугунные.

Видно, город разменян гневно на возгласы
не церковнославянской, нерусской речи,
на щитах демократий - Горгоны волосы,
и шальной Апокалипсис недалече.

Не бубонной чумой - так коронавирусом,
лихоманкою новой, коль не испанкой,
поливает нас жизнь, чтоб духовно выросли
захиревшие нивы в районе спальном.

Поэзия аполитична,
она вне партий и систем,
и всё же апокалиптична -
на ней от будущего тень.

Поэзия не исчислима
однообразием эпох,
но жаром в спину пилигрима -
на ней от прошлого сполох.

Поэзия - что звероящер
в млекопитаний суете,
но в ней живая настоящесть
по сердцу крутит фуэте.

Ты видишь в ней одни фантомы?
Подумай пристальней о том:
кто здесь ведущий, кто ведомый?
Возможно, ты - её фантом.

Под вуалью позёмки бредёт Незнакомкою улица.
Рокировкой февраль подвигает нецарственный март.
По-морозному дышится и по-осеннему любится.
и размытые фоны не бредят приставкою смарт.

Ни конкретности цели, ни точной её измеримости,
достижимость, уместность - для хохота повод смешной;
ограниченность временем тянется в снежной звериности
словно опыт ненужный морозящей змейкой за мной.

Первобытностью воздуха небо наполнило лёгкие.
Стародавностью снега пути побелила земля.
И в душе возродились движения духа неловкие,
оглянуться на прошлое мимо сомнений веля.

Сколько вёсен прошло. Сколько в доме обоев поклеено.
Сколько снято со стен и написано внове икон.
На пути постамент вспоминает про памятник Ленина,
он для нового времени, видимо, освобождён.

Век минувший измят, словно шляп нафталиновых фетровость.
Позабыты напевы с пластинок, бобин и кассет.
Увязалась и рыщет бродячей собакою фейковость
за бездумной толпой, не читавшей советских газет.

Любит нынешний век по-мещански сопеть и накулиться.
Лишь галоши смешной не хватает на хилой ноге.
Незнакомкою бредит вуалью укрытая улица.
Незнакомка-История шествует мимо ЕГЭ.

Мимо, за составом прокопчённым,
скорый поезд лихо пролетел.
Тепловоз драконом укрощённым
грохотал по рельсам и пыхтел.

И остались снова - степь без края,
по степи волнами ковыли,
словно под галерой Менелая
море без предвиденья земли.

В этой сказке нас когда-то трое
было - хоть бесчинствуй, хоть молись.
Где-то там, за горизонтом, Троя
и тебя похитивший Парис.

Поезда - что в памяти занозы.
А с небес, приблизившись к лицу,
звёзды, словно блеклые мимозы,
осыпают жёлтую пыльцу.

Мим Озы - Великий Гудвин,
сиделец тьмы изумрудной,
мимозной пыльцой напудрен -
весны волшебнейшей пудрой.

Убиты коккомикозом
в саду изумрудном вишни,
зато хороши мимозы,
в хозяйстве они не лишни.

Кой год вполне объективно
решают они проблему -
умилостивить Бастинду,
задобрить сестру-Гингему.

И в части электората,
хоть пьяны мы, хоть тверёзы,
нужна ли ума палата,
когда под рукой мимозы!

Историю шить кусками
поможет народ-болванчик:
не пыль мы в глаза пускаем -
цветочной пыльцы туманчик!

О, гудвинская затея
усилить скрепы и связи!
Газеты у нас желтеют
в мимозном немом экстазе.

Кочуя от дома к дому
в старинных мечтах и в новых -
к бесправию масс ведомых,
к тщеславию лиц чиновных

мимозам легко прижиться
и в будни, и в выходные.
Мимозный туман ложится
на ленточки наградные.

Покажется - в самом деле
во всём хороши мимозы!
Но что нам поделать с Элли?
Она обожает розы.

Звучит во дворах патефонная "Рио-рита".
Луна прорезинена, словно небесный ластик.
Мимозы несёт полоумная Маргарита -
условный сигнал, на который ответит Мастер.

Бульвары и скверы пестрят - то вяз, то берёза.
Там дуб притулился, что старый монах из скита.
Ещё голова не потеряна Берлиоза
и Гоголя с Пушкиным склепы ещё не вскрыты.

Бездомный свечу не затеплит по-диогеньи,
и Аннушка масла на рельс не проронит капли.
А Мастер шагает и верит в преступный гений
Пилата, который поймёшь ли: кат ли - не кат ли?

Москве не впервой до загривка кровью умыться,
хоть "Боже, Царя храни!", хоть ты "Мурку" сбацай.
Не пей из Неглинки - там воландово копытце
и зыблются тени чудовищных эксгумаций.

Где сильных венчает не Лель, увы, не хариты,
где тюрьмы набиты, где храмы стоят, хирея,
мимозы несёт простодушная Маргарита,
нагую пыльцу разорённой оранжереи.

О, эти мимозы! Ни бросить их, ни приветить.
Ни в прошлом они, ни в будущем - в междучасье.
Пыльцу в переулки как опий бросает ветер
и жизнь наполняет мечтой - суррогатом счастья...

Человек не меняется к лучшему,
даже будучи в рай помещённым.
Ибо клуша останется клушею,
и наглец - наглецом неучёным.
Сколь понятно желание чёткое -
закрывать социальные лифты,
ведь мочиться в них будут по-чёрному
и царапать совсем не молитвы.
Пусть внизу вертикали всевластия
прозябают сатир на сатире,
жалкий плебс! Поцарапают всласть его,
а коль нужно - замочат в сортире.

В поэтический чат - избирающим розы,
очитки, золотые шары, орхидеи:
мне милее всего изумрудная озимь,
пусть в цветочных букетах она не при деле.

Пусть подснежные стрелы её молчаливы,
не кричат о себе проезжающим мимо -
их ростки обещают янтарные нивы,
их поэзия вещна, а вовсе не мнима.

Ароматом букетов едва ли прельщаться
кто-то будет из нас исступлённо и слепо,
отвергая простое вседневное счастье -
золотую горбушку душистого хлеба.

Фламенковой печалью обгитарь
весь этот вечер сумрачно-прозрачный,
как будто слёз коснеющий янтарь
тебе в обёртках неба предназначен.

Как будто от зари и до зари
в отнорке, что сиренями надушен,
чахоточные луны-янтари
плеядой чёток нижутся на душу.

В гроссбухах смерти строки в тесноте,
в отчётах жизни кратка переменка.
Пусть прочерком междатным на плите
останется горячее фламенко.

Гитарный гриф перстами окрыли,
тревожь струну восторженно и бражно.
когда рождён для неба и земли -
под дробью нот не так уж это важно.

Задаром дёрн подёрнет серым мхом,
не для тебя смертельная длиннота -
небесной птицей на могильный холм
вернётся прежде вспугнутая нота.

На двери вывеску повесили,
перед вхождением прочти:
"Стерилизация поэзии,
приём с восьми до девяти".

Здесь будут скальпелем заржавленным
в контент сомнительный пырять,
и всех "Фелицею" Державина
неудержимо измерять.

Во всём царит падеж родительный,
клепают гвозди из людей.
Ты прояви, товарищ, бдительность,
крепись, твердей и холодей.

Твоё живое, теплокровное -
суть для здоровья вредный вздор!
От Азазелло до Коровьева
все ассистенты - на подбор!

Вставай, скорей, миляга, в очередь!
(Вот был бы Пушкин - он бы встал!)
Смотри, как сердца раскуроченность
перелагается на сталь:

уже зашит, залеплен пластырем,
в себе почувствовав металл,
"Марго, я с Вами стану Мастером!" -
Иван Бездомный прошептал.

Народ живёт - не кается,
в себя вникать не хочет;
с небесною механикой
о будущем хлопочет,

и в перерыв обеденный
всей тёмной массой нетто
гадает по созвездиям,
камлает на кометах.

Из разума некрепкого
такой кишмиш намешан!
Одним законом Кеплера
как будто стало меньше.

И на печах Емелюшки
почти уже готовы
сверлить лаваш Земелюшки,
чтоб жир добыть китовый.

Потопы, ветроградица
и светопреставленье -
авось спасенье сладится
по щучьему веленью!

Авось пойдут, как роботы,
восторженно и бодро
от полыньи без ропота
рассохшиеся вёдра.

Но как оно ни верится,
никак оно не катит -
лаваш земли не сверлится,
китовый жир не каплет.

Забудь про чашу, полную
мистического смысла,
пока плечо опорою
не станет коромыслу.

Начинаешь прибаливать.
Все счета сведены.
И заметно прибавилось
в бороде седины.

Снег попробуешь варежкой -
здесь не так уж мелось,
только сердце по краешку
забирает мороз.

Не горами-перинами
ты несом к небесам.
Если ты оперирован -
оперируешь сам

не словами помятыми
с мишурою страстей -
простотою понятия
чудаков и детей.

Об Аляске, о Крыме ли
рассуждения нет.
За спиной - полукрылием
половинчатый век.

Апельсины в "Растишке", апельсины в "Растишке"!
Удивительно вкусно, искристо, остро! (С)
Весь детсад в возбужденьи! Только это уж слишком:
кто-то ткнул грёзовилкой мне под стихоребро!
Нам на утренник пышно разодеться велели -
все котята, утята, и ежи, и стрижи!
Гомоним и толпимся возле праздничной ели!
Рысеглазуй, волчарствуй, кабани, медвежи!
Поделить апельсины юным гениям сложно;
каждый здесь - Северянин, каждый здесь - Лотарёв.
А давайте-ка вместе горку светлую сложим
из даров нетроянских - дедморозных даров!
Напишу-ка я фанты, что кому достаётся!
Завершением распри разгорится игра,
и красотка-инфанта поцелует уродца,
ничего, что досталась мне одна кожура!

По улице моей который год (С)
несут-влекут к делёжке апельсинки.
И обонянье цитрусовых нот
щекочет сердце где-то в серединке.
О, одиночество! Сиди, хоть волком вой,
ища дары под ёлкою мишурной.
Я выйду в снег полночною порой,
в нарядный город, праздничный и шумный.
Несут в дома по дольке ёж и стриж,
несут бобры, котята и утята.
Избранник мой! О, где же ты стоишь,
и думаешь, что я - твоя утрата?
Где апельсин, что небом мне суждён?
Перед судьбой на цыпочки привстану.
Я вижу здесь лежит совсем не он -
одних кожурок рваную нирвану.
Что восклицать: ах, если б да кабы!
Мне этот вечер сумрачен и страшен.
Домой вернусь, и вот он, дар судьбы:
в моей постели - пьяненький Лукашин!

Юноша бледный со взором горящим! (С)
Помни одно: апельсины не делят!
Клянчат по дольке питон, звероящер?
Лучше ссуди им немножечко денег.

Клянчат щеглы, и бобры, и утята?
Клянчат ежи, и коты, и куницы?
Ежели каждого примешь, как брата -
просьбы назойливость вновь повторится!

Разве прокормишь ты столько народу?
Лучше со мной поделиться напару!
Молча сойду я под мрачные своды,
зная, что в мире оставил волчару!

В балаганчике фанерном главный ангел - Коломбина,
главный цезарь - Пульчинелло, Арлекино - главный суд.
Здесь за нити тянут нервно, коль со всеми не едино
куклы глупые наивно чушь прекрасную несут.

В балаганчике фанерном представление полдневно,
а кто скажет, что полночно - к экзекутору влекут.
Кормят паинек меренгой, если те идут шеренгой,
а шагнувшим влево-вправо подставляют ножку тут.

В балаганчике фанерном нас разложат по картонкам,
упакуют всех, как только пыльный занавес падёт.
И Неаполь, и Палермо на холстинах ветхих, тонких
скрутят бережно до срока повелители забот.

В балаганчике фанерном ты да я - всего лишь зритель,
потребитель плоских шуток и надутых па-де-де.
Люди, сданные в аренду повелителям наитий,
вовлечённые в систему неизвестно кем и где.

В балаганчике фанерном шум скрипучих шестерёнок,
здесь не скажет слова правды для Пиноккио сверчок.
На шестке сидим манерном, голос наш и юн, и звонок!
А достал хозяин плётку - как обычно, все молчок!

Город меняется быстро, как кубик Рубика.
Он многолик, на любую мечту наклейка
есть у него в рундуках золотого кубрика.
Клеятся скоро и держатся очень крепко.
Город затянет, как колу со льдом соломинка -
даже не думай оттаять и праздно вытечь.
Город взломает душевные тайны ломиком -
Тише не мог подобраться и Гойко Митич.
Город - обёртка, а ты - и товар, и денежка.
Замкнута клетка, и ключ утерян по Марксу.
Как ни лети сквозь пространство - куда ты денешься?
Нет здесь земного. Но можно стремиться к Марсу.
Нет здесь земли - парапеты, асфальты, пандусы,
мощные двери и пластиковые окошки.
Что потерял ты на воле? Живи и радуйся!
Грезь о грядущем и прошлое прячь в ладошке.
Прячь деревяшкой, речным ли шершавым камушком,
гладкой свистулькой из необожжённой глины.
В городе все мы грешим и едва ли каемся.
Тем перед всеми правы. Тем и едины.

Оттепель. Оттепель делает колким снег,
прежде пушистый, почти невесомый, светлый.
Гулким покажется прежде неслышный бег,
тёмным - шагов твоих слепок.

Оттепель. Оттепель что-то у нас крадёт,
что не накопишь, не впишешь в строку на счёте.
Кажется - радостью оттепель к нам грядёт,
близится - желчной и чёрствой.

Оттепель. Оттепель - тяготы и труды,
думы - что тощие, с гробом дрожащим, дроги,
в тёмных прудах по краям желтизна воды
и недоступность дороги.

Мы называем небом фотообои.
Неба другого в садах виртуальных нет.
Мы изнываем, но можно не знать о боли,
сладко укутавшись ниточками тенет.

Так же в саду, в свидетели крипточуда
кем-то записанный (хостинг на век продлён)
жил и творил юнец Гаутама Будда,
а за стеною клубился Армагеддон.

Что тебе надобно, старче? Айпад с тобою!
Как в горизонт ни вперяйся из-под руки,
сердце Вселенной - цветы на твоих обоях.
Розы. Ромашки. Хвощи. Очитки. Вьюнки.

Снежный вечер метельно тих.
Силуэты черны на белом.
Постыдимся от дел своих
по отдельности всем отделом.

На беду нам хватает див,
чтоб о Боге не вспомнить вовсе,
но в аду не корпоратив
а печаль на палёном ворсе.

Все мы, решка или орёл,
безнадежно, будто в астрале,
меж аптекой и фонарём
привидениями застряли.

Оттого, что нам не велят,
не спешим, доверяя снегу,
по отдельности распрямлять
напряжённые выи к небу.

Но, всегда на краю беды,
столь рассеянно и беспечно
мы глядим на свои следы,
заметаемые навечно

Снег повеял внезапно,
облепил фонари,
только Яндекс на завтра
обещает плюс три.

Неприметные яды
губят соль бытия.
Если б только не Яндекс,
был бы счастлив и я.

И дальней лозы прозябанье

А.С.Пушкин

Зашуршат камыши, и почувствуешь что прощён,
что на том берегу будут солнце и вечный кров,
что дарован тебе этот вечер и утлый чёлн,
пара вёсел, костёр - и не нужно иных даров.

Ты почувствуешь, как с мелководья прошедших лет
осторожная рыба уходит на глубину,
как растущий на взгорке оранжевый бересклет
остаётся у времени завтрашних дней в плену.

Ты уходишь туда, где забытые времена
не прочней, чем салоп в нафталиновой глубине,
где над миром царит благодатная тишина
и негаснущий блик вместо истины жив в вине.

Ни о чём не попросят, не спросят, не укорят.
Не заставят сыграть ни трагедии, ни антре.
По одёжке встречают. Но прошлый земной наряд
обнимает огонь и беспечно горит в костре.

У кровавого Джонни в обойме - один патрон,
но стреляет он метко, достанет и одного!
И когда по салуну шагает вразвалку он,
на остроты не хватит запала ни у кого.
Даже Око Бизона, суровый индейский вождь,
с головы у кровавого Джонни не ищет скальп,
а шерифа - того так и вовсе бросает в дрожь
на пути, по которому Джонни несёт свой скарб.
Что ж, что от роду Джонни - не менее сотни лет!
Старичина едва ли когда попадёт впросак:
он на левом плече утвердил кремнёвый мушкет,
а на правом плече примостил армейский тесак.
Густо брови нависли и челюсть его дрожит.
Он пугающе тих, и легенда его проста:
говорят, будто Джонни и есть этот Вечный Жид,
что когда-то ударил несущего крест Христа.
Я ведь тоже, поди, хоть дожил до седых волос,
доверяю тому... Но пройдёт ещё пара лун -
чтоб ковбоям бодрее у стойки моей пилось,
"У кровавого Джонни" я свой назову салун!

- Куда ж вас определить, отец Павсикакий? - Владыка склонил голову над картой епархии. А сам, небось, думал: "И прислали же вас ангелы небесные на мою голову: третьего дня только закрыл последнюю вакансию на хлебном месте, пристроил зелёного семинариста с семьёй, матушкой-регентом да грудным младенцем".
- Тут вот есть пара приходов с неходящими прихожанами - по-пять-шесть старушек, одна от другой живущих на приличнейшем расстоянии. Зимой без волков в тех краях не обходится, так что есть все шансы и на мученический венец. Только вот литургисать одному не положено, где ж вы там алтарника себе раздобудете? Молодёжь в те края калачом не заманишь, а ветхие дедки если и были, так повымерли давно. Или сгорели на партийной работе - верующих-то в нашей глубинке днём с огнём поискать.
- А что же, владыко, кладбище-то там есть?
- Как же не быть? Есть мОгилы, как именует их местное население. Почитай, с тринадцатого века хоронят. И в войну двенадцатого года лазарет для инвалидов, радением местного барина устроенный, исправно поставлял покойничков, и в Великую Отечественную без братских могил не обошлось. Только что в том проку? Покойник ни приход ни обустроит, ни корзинки со снедью попу не принесёт.
- Это ничего, владыка! Недаром ведь говорят, что у Небесного Царя все живы - чем-нибудь да помогут! Покойники - они ведь ничем не хуже живых, разве что не досаждают, от молитвы не отвлекают.
- Ну что ж, отец Павсикакий, твой выбор! Бери карту, гляди, выбирай себе покойничков поспособнее!

В нашей школе есть что-то мертвящее. Пожалуй, и всегда оно было. И тогда, когда у входа в класс стояла кадка с солёной водой для вымачивания розог, и тогда, когда крепенькие пионеры бодро отдавали салют с пламенной ежесезонной речёвкой: "Всегда готов!" - отсекали ладонью мозг, как говаривал на этот счёт мой дядюшка-покойничек.
Но сейчас... Если раньше школа худо-бедно выпускала в мир людей, людей мыслящих в меру отпущенных им природой способностей, то теперь этот "комбинат по оказанию образовательных услуг" имеет чёткий социальный заказ от "гусударства", нароста хищнического, олигархического - штамповать полукиборгов, двоякодышащие болванки для правильного электорального голосования и для патриотического подъёма ружей (вариант - резиновых дубинок) в указанном направлении.
Впервые хочется употребить прежде отвергаемый термин "совковость" - ничего лучшего советского не осталось, осталось худшее, что надо бы на совок да в топку - "Выучил параграф - и вперёд!" "У нас - тотальная алгоритмизация обучения!" "Всё надо отработать до полного автоматизма, а там уж, на внеурочке, можно браться и за остальное".
А кто же приходит на внеурочку? Инвалидная команда по разнарядке, не по собственному желанию, из-под палки, просто потому, что не заняты в эти часы в платных кружках и секциях - то ли у родителей не хватило денег или желания позаботиться о чадех своих, то ли оттого, что не хватает силёнок и разумения махать конечностями на занятиях по тхэквандо и ходить конём, пересекая шахматную доску в направлении вражеского короля.
Нынешняя школа - патентованная администрацией трясина сонных рыбоглазых троечников. Всё это - несмотря на интерактивные доски, числовые датчики, станки для 3D-моделирования и прочий нанотехнологичный хлам, всей массой своей не многим полезнее старинных долота и киянки.
"Что мне надо сделать, чтобы получить тройку?" - вот главный вопль нынешнего непросвещённого грядущего хама. "Что мне надо сделать, чтобы получить..." Получить в дальнейшем "все блага жизни" - квартиру, машину и путёвку в Турцию, "ведь вы этого достойны"!
Сложно представить Галилео Галилея, да и другого какого старика от науки или же искусства, мотивировавших свои поступки, деяния, свершения от той же чадящей печки: "Что мне надо сделать, чтобы получить..." Выбор великих - при любых обстоятельствах остаться человеком, абсолютно не соосен жажде приобретательства мелких выгод.
Кто знает, может среди моих учеников ещё жив этот галилеевский, моцартовский дух? Хотя бы и всё показывало обратное - захребетная подлость рулит, двигаясь всё дальше от 37-го года, мы вновь приближаемся к нему на новом витке истории...
Об этом ли думать теперь? Входя в закоснелую, почти окаменевшую школу современности, каждый раз убеждаю себя в одном: "А всё-таки она вертится!"

Ой, доню, да куды ж тебе пристроить? Да так, шоб и замуж не стыдно было отдавать за какого-нибудь очкарика-интеллигента с инженерской зарплатой. Да шо тебе инженерской - делекторской!
В школе ты не так шоб училась, больше красу свою холила. По физике едва по сусекам наскребли тебе на троечку. Математику тоже не ахти как любила. Так что ни в кассиры, ни в продавцы тебе, дитятко моё золотое, дороги нет - охмурят, опутают, растрату подстроят, откупайся потом от тюряги.
Нешто в повара? Да у плиты-то постоять день-деньской жарко, томно. Вот ведь и в кондитеры страшновато - а вдруг да какой прокисший крем в тортик пану директору попадёт. Только и следи, только и неровничай!
Стоматологи вот хорошо получают. Но да и у них работка неспокойная - гляди, как бы не задеть какой-нить нервь, а то перекосит рожу порциенту, куда деваться посля этого?
Вот, доню, дитятко моё, надумала! Чтоб и без вреда для кого другого, и тепло, и сытно, и чистенько. Знай себе в белом халатике похаживай да на кнопочки нажимай. Позвоню-ко дядьке Панасу, он там у них на хорошем счету - хлипкие подпоры под энтой махиной намертво забетонировал, чтоб на века! А то вить инженеришки-то чтой-то обмишурились, недомараковали по техничской части. Теперь уж ничему такому не бывать!
Где тут в книжке телефон дядько Панаса записан? Ахти, чуть не забыла - поди, на букву "че": Чернобыльская атомная...

Всё выше заборы, всё злее хозяйские псы,
и самых хозяев подлее и скрытнее норов.
Но мчатся минуты, неспешно шагают часы
и тянутся годы поверх неприступных заборов.

Всему своё время, всему свой назначенный срок.
За пиром хмельным неизбежно настанет похмелье.
Никто затвориться от ветхости мира не смог
ни в пышном дворце, ни в суровой монашеской келье.

Запоры, засовы и каждый замок потайной -
насколько никчёмны все хитрости здешнего быта!
Поймёшь ли вполне: то ли ты, то ли мир за стеной?
Но тайна души перед Богом повсюду открыта.

Мне приснилась маленькая драма
(чудеса - основа сонных драм):
проезжают люди мимо храма -
весь автобус крестится на храм.
Синтезом Гайдара и Годара
стрекотала лента киносна:
всё, что так давно и так недавно,
титры, крест и плёнки белизна,
где под звуки местной сарабанды
взвив над переходом ореол
ангел из тимуровской команды
старенького Гейку перевёл.

В сердца проникают извивы страстей.
Черствеет талант и червивеет гений.
Становятся старцы обузой детей,
а дети - случайным плодом наслаждений.

Дела мастеров уплывают во тьму.
Летим за халявой и выгодой рьяно.
И там, где не нужен никто никому,
цветёт торжество пустоты и бурьяна.

Мы жжём глаголом сердца всё реже,
стих татуируем без труда.
Поэзия - ринг, а не курортное побережье,
но нам не в силу держать удар.

За тем канатом - не ласковый рокот
о гальку вспененных мерных волн, -
молва, что ищет в татуировках
законный повод - извергнуть вон.

И мысль пульсирует в нас простая:
не быть одиночкой - плечом к плечу,
коленом к колену сбиваться в стаи,
душою к душе не стремясь ничуть.

Идти несгибаемо (толпы движет
суровая сдавленность вязких масс),
всегда выбирая рефлекс на виджет,
когда раздаётся небесный глас.

Идти, оберегами лабиринта
от Таинств укрытыми и от тайн,
молясь на каноны чёткого ритма,
что нас леденят - попробуй, оттай!

Нам бронзовый перст простирает немо
отец-модератор и консультант
с отменною выучкой джентльмена,
слегка император, почти султан.

Как будто не через Чермное море -
по минному полю ведёт стезя
под знаменем выволочки чиновной
в режимах "попробуйте!" и "нельзя!"

Мы пишем тревожно, путано, рвано,
всегда выбирая полутона;
"путана" рифмуется и "сутана"
с оглядкой на призрачный султанат.

А ежели есть кому взять на поруки,
свободно выходят из-под пера
поделки, игрушки, лубки, бирюльки -
всегда неоконченная игра.

Ты лжёшь, что поэзия здесь всё та же,
но знаешь - с гусиным пером у лба
не глубже холодного татуажа
горячности чуждая ворожба.

Нам слаще пера гусиные тушки
в сочащихся яблоках похвальбы.
И с нами Дантес, но не с нами Пушкин,
хоть мы не тираны и не рабы.

Мы, руки умытые вытирая
(здесь каждый умыться всегда готов!),
горды, как пилатовы ветераны
у скорбных подножий чужих крестов.

Троллинг - флуд, в который активно вовлекают оппонента

Ходи в Литсеть! Цветёт и пышет
Здесь критикесс полночных рать.
Глухой тебя научит слышать,
Безногий выучит скакать!

На мир прыгучести позарясь,
Пиши и ты такой же бред,
Ведь хто не скачет, тот прозаик,
А тот, хто скачет - тот поэт!