Конкурс в клубе Голоса "Транссибирский Экспресс"
(ссылка на серию конкурсов http://stihi.ru/avtor/ghjtrn&book=31#31)

...Она была красоткою, мешала пиво с водкою,
А новые колготки ей дарил официант,
Звалась малышкой-Наденькой, он улыбался гаденько, -
Все было шоколадненько, люксОвый вариант.

На поезде до Витебска, где жил парнишка Митенька,
Доехали стремительно, почти как на «Стреле»,
В купе закрылся Митенька, совсем не удивительно,
Зачем парнишке зрители, - парнишка «на игле».

В купе стучится Наденька: «Чаёк хотите сладенький?,
(Глаза – две виноградинки, в колечке бриллиант),
Кроссвордик не решите ли? Вы едете к родителям?»
На вырезе волнительно дрожал лиловый бант…

Сверкнула в небе молния, отбросив церемонии,
Сказал: «Да вор в законе я», - и пригласил в купе.
Вода на окна капала… еще осталась ампула…
До крови исцарапала, и Митя не стерпел…

Она была красоткою… «Задушена колготками,
В карманах деньги сотками..», - писали протокол
«Менты», решали ребусы, жратву и водку требуя…
Такая смерть нелепая… Не совершив прокол,

Митюша шел от станции с пятном на репутации,
Обычным обывателем он скрылся за углом,
Шарады, игры, ребусы читал уже в троллейбусе,
И разные нелепицы не думал о былом…

Плачет небо, от ветра шального счастливой не стать.
На погоду грешу, растекаюсь чернильною лужей.
Всё вокруг монохромно и эта натура натужна,
Если больше нет чувств и палитра цветная пуста.

Хмурый дождь помешался на призрачности облаков,
Паутиной из капель вплетается в каждое слово:
Дирижер, помоги, пусть разрушится грусти основа,
Но я вижу, что там, за дождём, мне не будет легко.

Всё прошито косыми штрихами обыденных лет,
Всё испорчено сыростью страшных нелепых событий.
«Это высохнет в мае», - вы скажете и удивитесь,
Что так просто поверить тому, чего в принципе нет…

Мой дом торчит, как гвоздь в паркете,
раскрыв панельное нутро…

Я люблю фонари, беспечально глядящие в окна -
электрический смысл незатейлив и девственно прост,
вече старых ворон, осуждающих пёстрость людскую,
голубиную глупость и шумность проныр-воробьёв.

За окном феврали́т и метелит по-зимнему колко,
коченеющим веткам непросто держать снегопад,
но уже по утрам в разнарядке, полученной солнцем,
прибавляется час – неразменный уверенный рубль.

Словно зерна от плевел отделилась реальность от сказки.
Я смотрю из-за штор на обыденность жёлтых домов.
И гудят провода, и машины шуршат по асфальту,
и они заглушают предчувствие летних шагов.

За спиной тишина прижимает, колышется, колет.
И стреляет в висок, и мигренит фантомная боль.
Через месяц пройдет… Отворяется дверца – кукушка
начинает в часах бесконечности вечный отсчет.

Дома-корабли

Из розовой тени туманных ночей встают силуэты домов-кораблей:
как мачты в небесных пределах пилястры – дома-Каравеллы.
Недвижно-жеманен колонн серпантин - барокко весёлых домов-Бригантин.
Мосты поприветствуют, маршем идущие, плоские баржи.
За ними по волнам стремится душа из каждого дома. Стоят не дыша
пилястры и портики чинно, а ночь так воздушно-невинна!
Крестом осеняя дорогу судам, проводит их Ангел на шпиле, а там,
где водные кружатся блики и Genius Loci великий,
оставивший помыслы, сердце и дух старинных легенд, нам покажется вдруг -
армада идет пароходов, утюжа свинцовую воду...
И ночь оживёт!
Жёлто-белый декор несёт по волнам адмиральский Линкор,
Звенят якоря золотые и меряет мили морские
Петровский кораблик на тонкой игле, как символ защиты Балтийской земле.

Это переработанное, переписанное "Пы.Сы."

Девочка-осень, за пазуху спрятав кастет,
Шумно ныряет на дно мезозойских депрессий,
Сны-динозавры погибнут от холода, если
с девочкой-осенью встретишься ты тет-а-тет.

Девочка из-под плаща вынимает гобой.
Шарик земной, непременно, окажется в лузе.
Все мысли-ящеры следом, скользящие юзом…
Палеонтолог потом раскопает любовь.

Если оправится мир после вечной зимы,
Если вмешаются фуги, валторны и скрипки…
Осень уже сочиняет финальный постскриптум.
Кто же там будет – не мы? Вероятно - не мы.

Падают листьев медузы, снуют облака,
Желто-охряными пятнами полнятся лужи,
Вновь симфоническим ветром до нитки простужен
Хрупкий мирок, доживающий день, но пока:

Гибнут огромные монстры - железные псы,
Гибнут моллюски мозгов и кораллы извилин,
Кончится время любое - конец водевилен.
Девочка-осень прибила к забору: «Пы.Сы»

Как хорошо, что у нас за спиной были фанерные крылья...
Это, конечно, кого-то спасло, что-то не сделало былью...

…Кружится снег - волшебно чист,
Кладет ладонь на старый дворик,
Я в нем - пропащий желтый лист,
А ты, метущий листья, - дворник…

«Мне кажется, что механизмы живые и могут умирать и воскресать несколько раз. Как будто в их Небесной Мастерской Великий Киборг для каждого ставит песочные часы. А когда песок перестаёт течь, механизм замирает до той поры, пока Киборг не перевернет сосуд» И.Винтер

В автобусе школьном чихает убитый движок,
водитель ругается матом, дымит папиросой,
к сцеплению и карбюратору тоже вопросы,
но старый "лохматый" автобус — французский пижон.
Он важничал: думал, его собирал кутюрье.
За что в эти степи Прованским бореем надуло?
Кому-то — на Санта Елену, кому-то — на Тулу,
а гнить и ржаветь всё едино — и тут, и в тюрьме.

«Давай, заводись, «Бонапарта», получишь под дых.
Мусьё, говоришь, ты — консервная банка с болтами!»
Но помнит автобус, ребята беспечно болтали,
и стайка стрекоз проносилась у синей воды.
По встречке обгон совершить дальнобойщик решил —
машинное братство добра вероломно разрушил.
Автобус продал бы и чёрту, и киборгу душу
за то, чтобы жизнь продолжалась, не жалко души.
Ему не хотелось в кювет, он был точно из тех,
кому бы на крыльях взлететь в это небо хотелось…
…и больно, и страшно скрипело, царапало тело,
но он в искорёженном кузове спрятал детей!

Спирали дороги намотаны на колесо,
сменяются вёрсты, аршины, миров километры.
Автобус-трудяга, желаю попутного ветра!
Пусть только в песочных часах не иссякнет песок.

День горячий обесточен, ветер бродит в голове.
Встал трамвай, идти не хочет. Тут на набережной — сквер.
И такая пасторальность вдруг привиделась — вокруг
искривляется реальность рельсов, волн, трамвайных дуг.
Жар доходит незаметно до кондиции: «велл дан»*,
даже всадник (вроде — медный) и большой портовый кран
раскалились так, что хватит — все прожарены вполне.
Вдруг речной трамвайчик катит на лирической волне.
И в воде без искажений в мириадах свежих брызг
утопают отраженья улиц-линий пьяных вдрызг,
манят шейкеры воронок и расходятся круги
не спасательные, вроде, — с рельсов прыгай и беги!
Не буксир — трамвай, без фальши! Между волн скользит косых,
отрывается всё дальше от гранитной полосы.
Провожающие чайки, воровато вниз смотря,
пассажирам обещают дрифт на реках и морях.
И речной трамвай, мигая, кучерявит водный след,
убегает по маршруту «Метеоров» и «Комет».

Наш трамвай простором бредит, тоже бы махнул во флот,
но куда без рельсов-вредин, да и кто ж его возьмёт?
Вечер. Надо возвращаться, вжик — пантографы на трос.
Паруса б ему для счастья — до фрегата не дорос.
Покатил, звеня на стыках, постигать железный путь.
Завтра встанет здесь.
Настырный!
Так бывает - рельсы жмут.

* прожаренное (well done) — полностью прожаренное мясо почти без сока, прогретое до 71—100 °C (готовится 8—9 мин при 180 °C с доготовкой)

Это стихотворение написано по мотивам романа Федора Михайловича Достоевского "Белые ночи".
Иллюстрация Владимира Колбасова (Итальянский мост через канал Грибоедова)



Акварели души потемнели под жизненным прессом,
чёрно-белая жизнь упакована в спальный район —
выходи же скорей исполнителем собственной пьесы,
каждый новый предмет здесь рандомной чертой наделён.

Вдруг Подьяческий мост заскрипит над каналом печально,
покачнется вода, в отражении — город, смотри,
там сегодня Мечтатель подругу свою повстречает,
а фонарщик пойдёт до утра выключать фонари.
В покрасневших домах деликатно нахохлятся крыши,
приоткроются щёлки ворот любопытных дворов,
напрягутся атланты, балконы поднимут повыше,
а пришпиленный Ангел своё потеряет перо.
И оно полетит и под ноги опустится, — мне ли,
а, быть может, тебе, как защита Петровских небес?
Опьяневшие чижики не загалдят — онемеют
от того, что русалки станцуют в воде полонез.
Распрягутся повозки, и кони умчатся на север,
увлекая на спинах разбуженных кариатид.
Потеряется смысл, и, конечно, поверите все вы —
белой ночью желаний во снах Петербуржье чудит.

...открывается дверь, расступаются липы и клёны,
по-весеннему шумны, светлы анфилады аллей.
Улыбается мир, засыпает мечтатель влюблённый,
Книгу «Белые ночи» вчера не закрыв на столе.

Полет над толпой



Выбираю свободный полет над толпой,
Оставляя внизу приземленные крыши,
В дневнике напишу: «Я на поиски вышел».
Взяв собаку с собой,
Я - наивный слепой.
Мне не знать бы войны, белый город в утиль
Превращающей за день до первого снега.
Пусть впивается в руку гитарная дека,
Сленг - падонковский стиль
Камнем вниз улетит.
Подровнялись районы, акустике вняв,
Человек и собака стоят на вершине.
…Пусть мне боги минуту всего разрешили
Созерцать этот город, летящий
в меня.

Время не лечит, оно вытирает боль,
йодом замажет, нож убирая в ножны.
Спросит цинично: всё хорошо с тобой?
Все хорошо, лучше и быть не может.

Что на кону – тряпки, кастрюли? Бред.
В этой войне не имеют значения вещи.
В маленьких войнах побед грандиозных нет,
сны остаются, где каждый девятый - вещий.

В снах монохромных быт убивает жизнь,
прячут горбы могилы и всюду грабли.
Ты спотыкаешься, лоб разбиваешь – дзынь!
И восстаешь от волшебного: «крибле-крабле».

В триллерах-снах можно еще спасти
веру в надежду на маааленькую любовку,
т.е. любовь не с большой буквы "Л", прости…
Слушай, не снись и даже не плачь, ей-богу.

Ты победил, не мешай мне лежать на щите,
выпей глоток победы, ликуй в соцсети.
У меня на предателей стойкий иммунитет.
«Здравствуй, свобода!» - статус мой не заметил?

Всем гуинпленово скалюсь до треска скул,
без фанатизма пальцы в кулак сжимая.
Выжила в море, кишащем толпой акул,
так и тебе улыбаясь,
умру
живая.

Посиди со мной. Я слышу, снег спускается на крыши.
Голубиной вязью вышит двор-колодец под окном.

Дворник шаркает лопатой, в «Панасонике» – ламбада.
Тут тепло, грустить не надо, не печалюсь ни о ком –

ни о людях разлюбивших, ни о первых, ни о бывших.
Кто вчера из сердца вышел – тот, как умер, он ушел.

Было всё – ума палата, две собаки, две зарплаты,
два сердечка, две заплаты, ни соринки за душой.

Обобщение – не частность. Что такое это «счастье»,
о котором слышим часто и боимся потерять?

Снег идёт, но он растает…
Ты в меня сильней врастаешь.
Мы меняемся местами и влюбляемся опять.

Телефонный номер занят, бог с ним, я без притязаний,
знаешь, хватит партизанить, разбирать по кирпичам…

Хоть приснись. Но ты не слышишь.
Вниз шагаешь.
Третий лишний.
Двор-колодец ближе, ближе…
Показалось, ты кричал…

Снег упрямо мендельсонит под кассетный «Панасоник».
Всё. Уходит дворник сонный. Рвётся кадр. Проём оконный.
Я не слушаю – лечу…

Эпиграф:

В полночь на улице имени его:
- Эй, Хосе? (Тихонько спросят.)
- Добрый вечер, я – Иосиф*…

Постою, покурю… облака кораблями на юг,
опрокинулось небо, кормою пробив горизонт,
миллиарды лучей – самых преданных солнечных юнг
на закате уходят, но мне уходить не резон.

Я еще не устал, не успел надышаться тобой.
В тесноте черепиц заблудились гуляки-мечты.
Хаджибейский лиман улыбнулся, фелюги гурьбой
устремились под парусом, с ветром солёным на «ты».

Попрощаться пришёл. Разделилась душа пополам.
На рассвете убыть мне назначено в город другой.
По ранжиру — бульвары и шпили, дома, купола,
на каналах с канавками мостики — спины дугой.

Мне не сравнивать вас, мне бы вас неделимо любить
и с Потёмкинской лестницы падать в тенёты Невы.
Разыграли, как пешку, попавшую в царский гамбит,
от неволи до воли скитаться почти что привык.

Всё острее дышать. Островами запутав следы,
убегаю в туман, и за мною по-волчьи бежит
имитация счастья – линкор адмиральской беды.
И метаться мне вечно, до самой «Смоленской межи»**.

* Хосе́ де Ри́бас, Жузе́п де Ри́бас, в России — Ио́сиф (О́сип) Миха́йлович Дериба́с
** «Смоленская межа» (авт.) – Смоленское кладбище в Санкт-Петербурге.
Де Рибас скончался в чине полного адмирала, в званиях лесного министра и исправляющего должность морского министра. Существует гипотеза, что он был отравлен графом Паленом. Хотя статутом ордена Св. Иоанна Иерусалимского предусматривалось, что местом погребения всех его кавалеров будет Каменный остров, де Рибас похоронен на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

Ночь сработает исправно,
мрак подарит голове.
Жду, в торшер меня отправят,
их там трое — живы две.
Теснота в цветке из стали,
как за пазухой — в Раю?!
С поворотом ток брутальный
в плоть внедряется мою.

«Вкл» и «выкл» — паранойя.
Обесточьте кто-нибудь.
Нерв накаливанья ноет
в осветительном гробу.
Без креста и бой неравный.
Жила бьёт внутри меня.
Я горячая до травмы —
призрак вечного огня
Век блистать бы, да нет мочи.
Мухи счет ведут кругам.
Штенгель* выстрелом полночным
рвет к вольфрамовым богам…

…в недрах кухонного гетто
кот ворует молоко…
Вам - «до лампочки», но мне-то
умирать всегда в-о-ско…

Тихо вздрогнет нить накала,
шелест стёкол о совок.
Рай торшерный не искала.
После жизни — ни-че-го…

* штенгель - стеклянная или металлическая трубка, через которую производится эвакуация газа из прибора (лампы накаливания)

Я часто хожу в N-ский сквер перед N-ским театром.
Сажусь на скамейку, курю и молчу в поднебесье.
Здесь мой собеседник – фонарь с козырёчком покатым
теории жизни свои напевает, как песню.

Скрипит:
- Понимаешь — не горы идут к Магометам,
под руки Сизифов и камень, и метр заточен.
Богов бумеранги летят и составлена смета
на все трудодни, и мы в графиках там между прочим.
Душой выбираешь театр, бутафорию, судей,
но время — трансформер — ему в декорациях тесно.
С тобой остаётся лишь тот, кто попутчик по сути,
а те, кто теряются, были лишь люди контекста…

За душу берёт металлический голос скрипучий.
Быть может, фонарь, освещающий непогодь ночи,
единственный в мире моем не контекстный попутчик,
а прочие были ли – небылью шли между строчек.

Я шляпу сниму, а фонарь козырек приподнимет.
До завтра прощаюсь: дождись, не погасни, дружище.
Пусть старый фонарь – это чудо железное с нимбом
другую еще для меня философию сыщет.

Это старость, дружище, - сезон вендетт:
Ни Одетт, ни Офелий – одни стихи.
Светлый образ - миф, он другим воспет,
Вечера догорели до панихид.
В тихом омуте черти вповалку спят.
Шестьдесят – шесть десятков,
грядет зима.
И не ждут в Раю, ты, увы, не свят,
И не манят адовы закрома.
На карманах дыры - пойди зашей,
Да взашей гони перелетный клин,
Эпизоды жизни твоей – клише,
От которых оттиском в душу
сплин.
Снятся мертвые адреса друзей,
Улыбается фотографий лак,
Ты еще не там, но уже не здесь,
Будто выбросил в форточку белый флаг.
И не вылечат ни коньяк, ни чай,
Так нечаянно налетает грусть.
Не вендеттничай,
изучай
Послесмертие
Наизусть.

Мне не жалко себя, просто больно и муторно жить,
Словно нитками шить по живому, больному еще.
Пусть щекам горячо, но уходит по капле извне
То, что было во мне, всё, что только приснилось во сне.

Мне бы платье пошить, да портные ушли на обед,
И назло бы тебе с парашютом планировать вниз,
Ты – палач, ты казни, только жертве уже все равно,
Мне известно давно, в ту страну не положено виз.

Мне бы в небо смотреть, да рассвет так похож на закат,
Корабли-облака зазывают в небесную мглу.
Не себе я солгу, пусть другие останутся ждать:
«Ты простишь меня?» - Да, но слова – дождевая вода.

Мне бы сжечь на костре всех, кто хочет чужое забрать,
Но под сотней забрал эти лица – безликий металл…
Послезавтра не та, что вчера или позавчера -
Почернели глаза – две остывшие искры костра.

Мне не жалко себя, просто больно и муторно жить,
Словно нитками шить по живому, больному еще...

Погружаться в уныние – нет, невозможно, нелепо.
Закрываться в себе, ополчаясь на мир – никогда!
Фотографии могут сгореть, но останется слепок,
глупый слепок души с нанесенным шаблоном: беда.

- Напиши про меня, расскажи, даже, пусть, между прочим.
- Написать про тебя? (Я задумалась.) Что говорить?
Если б раньше еще, но сейчас не хочу. Между строчек:
мы умели смотреть по-другому… Ты выиграл пари.

- Всё равно расскажи, ты решила, что это измена?
Что же я упустил, как открылась ошибок тетрадь?
- Я могу лишь вздохнуть, мы чертили в ней попеременно,
А потом миражи я спешила в стихи превращать.

- Значит, всё решено, всё синхронно и необратимо?
Это ты говоришь, или я так скажу и опять -
покалечены нервы почти до конца, до сантима.
Обнажилась душа.
Будет мудро простить и понять.

В России много дураков – живи не парься.
И сотни тысячи веков танцуют сальсу
И тараканы в головах, и бесы в ребрах,
А самый главный – Вельзевул к порокам добрый.

Чугун не треснет от огня, и раз за разом
Ты будешь корчиться, дружочек, в ритме джаза,
Елозить в масле искупая прегрешенья.
Не забывает Вельзевул своих мишеней.

Но ты не думай, что потом, – живи сегодня,
Ты мракобесием своим над миром поднят.
Какой прогресс, какой шмогресс – займи и выпей
И улыбайся в камышах зеленой Выпью.

Покуда белочка жива – она с тобою,
Не выделяйся из толпы, толпы изгоев.
Профессора, учителя и депутаты,
Они же люди, иногда и пьют с устатку.
А что о нас-то говорить, обычных людях…

…ну, помолчим – дурак родился, живы будем!

Хроники коллектора

9.00
Лассо будильника на свет вытаскивает труп.
Сбежавший кофе, хмурый кот – всё это не к добру.
Потери множатся: метро, в трамвае по кольцу,
трусцой, вытряхивая сон, к позорному крыльцу.

11.00
Не Мастер в офисе – никто и звать меня никак -
Иван-не помнящий-родства, без имени, дурак,
Не ждущий страстных Маргарит, парящих между туч…
….....................Коллектор..................................
Стол, а подо мной мой друг – скрипучий стул.

12.00
Звонок, звонок, потом еще и вот, поджав кишки,
Мой труп,
..................глухой
...........................ко всем
......................................мольбам,
............................................словесные мешки
Несет, сизифовым трудом и корчась, и гордясь -
И к вам,
................и к вам,
...........................и в этот дом вываливая грязь.

14.00
Ворам, отребьям невдомек (а я их так зову),
Вы получили пропуск в ад, хрустальную сову.
Раскручен казни барабан: и что, и где, когда –
....................Я..................................
здесь вопросы задаю, хочу услышать: «Да».

17.00
Сирены режущая сталь сведёт в могилу мать,
Отец нальет еще стакан, чтоб не сойти с ума,
Сестра продаст свое пальто – в размен последний грош…

18.00
…трамвай перемолол мой труп, переварил в метро.

23.00
Весь день на рисовых полях – согбенные рабы.
Пришла бы жалость – нет души. Но где её добыть?
На белом – чёрное, внутри заколосилась сныть.
Есть люди-трупы, им грешно смотреть цветные сны.

00.00
…пугает полночь, где ответ, он тонет в пустоте.
И на какой мы стороне: мы - «эти» или - «те»...

06.00
Не знаешь с кем поговорить, смотри – бродячий пёс.
Он знает, что такое страх, по ветру держит нос.

...Над заводом, который дыру прокурил
В невесомости неба - кармической тверди,
Над Коломенским островом - чаячий крик -
Ветер поднял и в небо подкинул конверты.
Полетели над строем идущих домов,
Потерявшихся между Невой и Фонтанкой.
Там, где время могло заблудиться само,
Перепутав фасады с убогой изнанкой,
На Коломенском острове в доме-ампир
Угнездился внутри городского колодца,
Беспокойный, логичный по-своему мир
С человеческой жизнью, которая рвется.
Из распахнутой двери на уличный суд
Выбегает веселая стайка мамашек,
Их послушные дети пустышки сосут,
А мужья непослушные где-то шабашат.
На окрашенной в зелень весенней скамье
Восседает квартет добродушных старушек.
Двор секреты хранит, как резной шифоньер,
Глушат уличный шум подворотен беруши.
Там по-прежнему гонится пес за котом,
Отражается небо в субстанции лужи,
До меня это было и будет потом…
А душа…
Белой чайкой-конвертом закружит.

…в далекой Италии небо не небо – чай.
Обычный, молочно-сладкий, как сны, улун.
И тысячи лун скучают без огненного меча,
Но я не такая, я не из этих лун,
Беловороньих лун, внутри которых печаль.

…пускай в той Италии к людям стоят спиной
и ходят спиной и дома, и на посту.
Безличие лиц: иному иной – иной.
И Ной не спасёт. Без пары оставшись тут,
кручу шестеренки, скитаясь со всей страной.

а Бог говорит: кричи! А я не хочу,
Италия ни при чем.
…Бог, говорю, не спеши
отключать шестеренки души.
Поздно таких лечить.

… вот живут две комнатные панды
в пагоде стареющей хрущобы -
боги в небесах обетованных.
Заросли бамбука им ещё бы,
рикшу на японистой Тойоте,
сакуру, цветущую в горшочке…

Вы зверей счастливей не найдете
в этом незатейливом стишочке.

Варят колумбийский сладкий кофе
утром полосато-черно-белым,
ездят на работу в евро-офис -
заняты по будням важным делом.
В праздники – свободны и ленивы:
никуда не ходит и не едет
парочка зверей неторопливых
монохромно-плюшевых медведей.

Жизнь – не стих, не может гладко литься.
В джунглях запылившегося мира
панды - это маски, альтер-лица,
феншуйня, семейная сатира.
Всё не вечно, падают скрижали
в пандокоролевстве этом неком.

…вдруг одна из панд к другой сбежала.
А вторая
станет человеком?

«Я сегодня влюблён в этот вечер*,
В этих птиц, что умеют летать…» -
Написал на бумаге диспетчер
И улегся на кресло-кровать.

Тихо таяла в млечном сиянии,
Серебрилась заоблачно высь.
На приличном еще расстоянии
Пара лайнеров в небе неслись.

Сверив курсы, на автопилота
Понадеялись штурман, пилот.
...на земле засыпали болота,
Стюардессы носили компот.

Пофигизмом ночным обуяло
Всё на свете, что было вокруг.
Разве места в галактике мало,
Но два лайнера встретились вдруг…

Столкновенье – упали в болото!
Ночь затихла в мгновении… -всё!
А диспетчер пил чай с бергамотом,
Зачитавшись Мацуо Басё.

* Строка Сергея Есенина

Пойдем в парадную грустить о нерожденных умных мыслях.
Запустим кольца дыма кверху, протрем джинсой ступенек ряд.
По параллельности перил пусть катится душа- подросток,
не веря в прочность лифта-сейфа и в том ловя привычный кайф.

Пока хрипит кассетник старый, в тираж не вышли Queen и ABBA,
год високосный не окончен, дневник, как дембельский альбом,
греми по ребрам батарее, зови проснувшихся соседей
устроить домо-вечеринку «Вперед в застойные года».

Пока в окно стучится птица, пока шуршат по крыше ветки,
в карманах водятся заплатки, на куртках носятся значки,
ищи заначки вдохновенья в умерших пачках сигаретных,
во фразах, брошенных случайно, но умных, что ни говори.

Горчит во рту пивная пена... Слова откинув на бумагу,
промоешь смысл, отсеешь мусор - как говорится, всё срослось.
Открыв окно, запустишь ветер - ворвется огуречный запах,
а тени корюшек балтийских махнут приветливо хвостом.

И задыхаясь от свободы, порвешь струну, и в ней ли дело.
Надежды складывая в стопку, а камни дел - под пьедестал,
на свет выходишь со стихами. Они о юности, о дружбе.
А грусти хлам - он хлам, не парься, пускай скулит в парадняке.

Алло, я говорю с тобой – молчишь?
Прислушайся в последнюю невстречу.
Мы словно раздвигаем пустоту -
В нас бродят зеркала, а мы в них – тени.

Бежит по рельсам горечь от потерь,
Звенит трамвай, пугая птиц досужих.
Они взлетают: фрррр и – камнем вниз.

Я помню ощущение полёта,
Озона запах, черный мел земли
И свет, который скоро станет точкой.

Тот, законный мир дарю тебе.
А в этот не ходи по доброй воле.

Я буду ждать и изредка звонить,
Как колокол на дряхлой колокольне
Звенит, дрожа от ветра иногда,
Представив руку старенького дьяка,
Как будто оживает навсегда,
Но это лишь обман…

…запомни тишину, в ней бьется запах
Не ладана свечей – острей, больней.
Так пахнут телефоны-автоматы,
Внезапно проглотившие «алло»…

Цитата: "Она садится у окна"

Сегодня будет как всегда, всё как положено -
Альбом раскроет, где она ещё моложе, но
Глаза мудрее, не блестят, как будто меряют.
Она садится у окна следить за временем.

Большой щенок, огромный бант, линейка первая,
Кружок балета, выпускной, грозой не прерванный…
Она сжимает переплёт альбома бережно.
Щенок и дождь там, за окном, идут по-прежнему.

Работа-дом - вокзал-перрон загружен, занят весь.
И ни штормов, и ни грозы теперь под занавес.
Там, во дворе, на юг летят года ли, птицы ли,
Здесь - пожелтеют миражи в альбоме лицами.

Набросит шаль на плечи - холодно, сутулится,
Кружит метель и саван снега белит улицу.
Сегодня кончилось, оно всегда кончается,
Она садится у окна
одна – случайно ли…

Цитата: "Бессмысленно кривится диск"

Давай сопьёмся, город, в унисон,
не в рифму, не в строку – а в хвост и в гриву!
Случайностью в болота занесён,
туманы, чаек терпишь молчаливо,
дворцами оквадратился, потух,
попал на курсы по шитью и кройке -
твой ангел нынче гамбургский петух,
под сенью крыльев прячет новостройки.

Обиделся – дворы-колодцы сжал,
скрипишь железом. Что, съезжают крыши?
Наткни сырок небес на свой кинжал
Адмиралтейской башни ржаво-рыжей.
Мой «Чижик убежалый» от тоски,
прими на грудь коктейль дождя со снегом.
Я здесь, в тебе, до гробовой доски,
Как ты во мне лубочным альтер-эго.

Закусывай, а то уйдёшь в себя,
ищи потом в аптеках и каналах.
А утром все газеты протрубят,
что город был в подпитии немалом:
запутался в названьях островов,
когда мы за Фонтанку с Охтой пили,
шары забрал у всех знакомых львов -
сорвав кресты, привинчивал на шпили.

Ну вот, ты улыбнулся... ладно, спи,
баюкай в глубине себя кварталы,
устал, поди, от алкотерапий,
мой собутыльник тристагодовалый.

Бессмысленно кривится диск Луны,
стихи фантомной болью вены режут,
февральский мир за окнами уныл.
«Достать чернил» и плакать...
...плакать реже.

Наверно, скоро ляжет снег - на каждый лист, на камень каждый,
брандмауэр* окно покажет - и наяву, а не во сне
нырнёт в подъезд бездомный кот - хозяин-раб своих привычек.
Всё как обычно… необычно, как быть должно под Новый год:
мигают лампочки гирлянд, стремясь сыграть друг с другом в салки,
в каналах шепчутся русалки, кариатида и атлант –
мадам и сэр (месье и леди), легко взобравшись под карниз,
не думают спускаться вниз - туда, где шумный город едет
на носорогах и китах, акулах, муравьях, улитках,
а фонари висят на нитках легко – святая суета!
И это будет сотни раз: щелчок - и куст бенгальский вырос.
А волшебство – оно на вырост, и только мне сейчас как раз.
Не повзрослеть бы навсегда, убрав щелкунчиков в коробку,
прогнать бы грусть шампанской пробкой, всё проходяще – и беда,
и призраки больших побед, и страхов полуночных тени
слетят легко листвой осенней, их след морозами отпет.
…Манера снега – тихо плыть; причудливо сгорают свечи,
струится дым - уютный вечер...
Вы открываете окно и замечаете… потом, с двенадцатым ударом пушки,
в костюме чёрном, вот он - Пушкин, в подъезд спешащий за котом.

*Брандма́уэр (нем. Brandmauer, от Brand — пожар и Mauer — стена) — глухая противопожарная стена здания, выполняемая из несгораемых материалов.

Ты знаешь, парусность небес вчера сошла на нет,
не возбуждает больше звон регалий и монет,
пиратский бриг, не бриг – игра, компьютерный фантом,
а попугай не на плече – всегда он был котом.
Былые подвиги - в стихах в коробках под столом,
и даже призрачность мечты и та пошла на слом.
Стареешь, стало быть, ну да, был бес – да не в ребро,
повязку чёрную на глаз надел наоборот, -
смеются жители двора. Прищуришься хитро
и гордо бросишь их слова в помойное ведро.
Аптека, улица, фонарь – вся эта жизнь – старо,
какой-то глупый водевиль, кривой Декамерон.
…ты снова в кресле за столом, включается игра:
бушует море и волна солёна и остра,
а глубина, а высота – египетский карат!
"Бриг" не игра – такая жизнь, в которой ты – Пират.

В мёртвом городе спят пожилые младенцы, их сон беспробуден,
тонкий ангел распятый вморожен в подоблачный пудинг,
окна накрест заклеены – тихо, не плещется рыба в каналах.
Одноглазое Лихо пугает и старых, и малых.
И придёт ли за мной, за никчёмно-дешёвой разменной монетой, -
засвистит за стеной, ну а если задержится где-то
на заснеженном льду поиграть в поддавки? Полыньи и воронки,
где колонны идут, - тонкий Ладожский лёд,
.............................................................слишком тонкий!
В этом городе – дождь, но в развалинах улиц по-прежнему сухо.
Манны с неба дождись – на старуху бывает проруха.
Не ложись на бочок - упокоишься в лапах свирепого волка;
слышишь, голод течёт и течение быстрое
................................................................колко…
Девятьсот раз подряд постучит во все двери проклятое Лихо –
разорвётся снаряд фотовспышкой и голод затихнет.
А пока сквозь эфир рвётся голос невидимой Ольги:
-Ленинградец, живи, до победы не долго...
…как долго!

Девятьсот раз подряд засыпало нас пеплом и сталью,
а однажды проснулись и поняли:
Лихо устало…

«Душа человека стирается от постоянного прикосновения»
(Ф.Ницше)

Снега силки расставив, бредет февраль,
В утро открыв окно, запускаю стужу,
Режет души двуличность снежинок сталь,
Теплый котлетный быт, уходи наружу.
Вдаль улетай, туда, где пречистый бомж
Крестит худой рукой за оградой сада
Храм чудотворный, прянично так пригож.
…Что ж ты, крестить себя, а не церковь…
Надо.
Глупый такой, голодный. Снегирь, цып-цып,
На, тебе крошек дам, а бомжу бы – водки,
Манной небесной, снег, ну давай же, сыпь,
Завтра строка мелькнет в милицейской сводке –
Найден, без документов, лицо в снегу…
В раме оконной - таинство снегопада.
Счастье в своём уюте – себе солгу,
Душу сберечь нельзя не стирая…
Надо…

Не старый и не новый – просто год,
Не начатый не конченный – обычный.
Опять тарелок полных хоровод
Несут на барский стол рабы привычек.

И этому веселью нет конца,
Как нет его у палки, солнца, мамы –
Вот взрослый сын себе нальет винца
(в последний раз, клянусь,) в последний самый.

Подвыпивший отец подарит тост,
А мать посмотрит с грустью полупьяной,
И год пойдет вперед, пойдет на рост,
Стремясь быстрее выбраться из ямы.

«Да будет в небе свет!», - не знаю, кто сказал,
Да мне и ни к чему, задумываться глупо,
Когда стою одна, когда в глазах – вокзал,
Когда одни «когда» и полный, полный ступор.

И скрежет, беготня, и скрип дверей, и стук –
Вся музыка того, кто вечно ждет и плачет,
Кто принимает нас и отпускает вдруг,
Когда… опять – когда! Билет уже оплачен,

Но не оплачен счет, и длинен день, и ночь,
Казалось бы, длинна, но не длинней платформы…
Да будет в небе свет и будет он, точь-в-точь,
Прожекторным огнем, зеленым семафорным.

И гул, и рев, и гарь, и запах от угля –
Не адские котлы, дымящиеся печи.
Всё повторится вновь и будет только «для» –
Предлогом для надежд на
встречи.

Когда уйдет твой друг, ты сможешь жить…
Наверное…
................писать ему по почте,
Приснив себе его тоскливой ночью,
Не веря ни в какие миражи,
Ты, точно, с этой мыслью будешь жить.

Друзья не умирают навсегда.
Они живут на средней полке сердца,
Туда ведет единственная дверца
С табличкой приколоченной: беда.

Друзья не умирают навсегда?

И в сотый раз задав такой вопрос,
Ты сам же на него и отвечаешь,
Идёшь и кормишь хлебом диких чаек,
Которых волны времени качают..

И в сотый раз ответьте на вопрос…

Марк Стерлин "Мой Ворон"
Ворон древний, ворон мрачный
К нам придёт во дни несчастий
Тихо в двери постучится
Древний ворон Невемор.
http://fabulae.ru/poems_b.php?id=16056
http://fabulae.ru/ Фабула-дебют

***
Зимний вечер all-inclusive – снег летит наискосок,
Спотыкаясь, бродят люди... Дворник, сеющий песок,
Хвост поджавшая собака не испортят вид на двор,
Стынет спальная клоака, и притягивает страхи
Древний ворон Невемор.
Он в окно и дверь стучится и несет дурную весть,
Искажает страхом лица, знают люди, где-то здесь
За бетонным лбом забора, свалкой тряпок секонд-хенд,
Страх возьмет ли их измором - смерти неизбежно скорой
Жаждет хищный Невемор.
Крутит в шейкере метели заблудившийся народ,
Страх иглой по вене целит, и всего один исход –
В полночь клюв откроет птица, распахнется в ночь окно,
Миг - свободой насладиться… тело выпавшей синицы
Топчет черный Невемор.
Я не верю в all-inclusive, в холод, дышащий в висок,
Не отбросы мы - а люди от беды на волосок,
Душит спальная клоака, превращая мысли в сор,
Ощетинясь, как собаки, принимаем вызов к драке –
Сдохни лживый Невемор.

Олл инклюзив — Всё включено (англ. all-inclusive)

Не жалуйся, пожалуйста, сумей забыть суметь, что в мире много жалости, не жалко только смерть. Она - всегда не вовремя, не в масть козырный туз, не нотами, а хворями её играет блюз.
Откуда мысли падают
В стремленье к рубежу?
В кулак тоску зажатую
На ноты положу,
Усну в трамвайном мороке,
Пройдя по гамме вниз,
За окнами всё мокрое –
Осенний эпикриз.
И вот она – конечная…
Сумей забыть суметь…
- Выходите?
- Конечно, я?
…и отступила смерть. Забрать живое струсила, с ней кто-то не сошел…
Звучит в трамвае музыка
Другая
Хорошо.

Свеча

Наверно, становишься старше,
Наверное, больше не ждешь…
Увы, похоронные марши
Играет подвыпивший дождь.

Кулич покупаешь на Пасху,
Не смотришь в оскалы зеркал
И куришь, но как бы с опаской,
И все-таки куришь
……………………………….пока.
По белому небу гостиной
Плывут отраженья огней…
Не слушаешь
……………………..слушаешь Стинга,
Не думаешь - помнишь о ней.

О той, что на глянцевом фото
Спустила бретельку с плеча
И жизнь разыграла по нотам,
А после сгорела –
…………………………….свеча.

Я не знаю на свете стран,
Где не водятся дураки,
Я не знаю на теле ран,
Что не штопали дураки.

Дурачка лицо – с кулачок,
Чтобы каждый в него попал,
Не жеманится дурачок,
Выбирает всегда - пропал.

Собираются все в страну,
Где полынь круглый год в цвету,
Не кричат дурачки – тону!
Втихомолку идут ко дну.
И страна их – большая блажь,
И неведом для блажи труд,
Если есть ордена, да стаж –
Дураком-то не назовут.

Кто отбился от умных скал,
Так и мается, невдомёк,
Если глупым по жизни встал,
Дурачком и в могилу лёг.

Я не знаю на свете стран,
Где не водятся дураки,
Я не знаю на теле ран,
Что не штопали дураки.

Быть может, для вас не откроется эта страна,
Но я для себя по крупинкам её соберу –
Две ложечки ветра и синего неба со дна,
От каждой синицы – по голосу и по перу.
Прореху небес залатаю некруглой Луной –
В свободной стране не встречается ровных кругов.
А чаек над морем пускай запускают со мной
Примерно сто тысяч навеки прощённых врагов.

Как старые замки, разрушена прежняя боль,
На острые иглы насажена флюгеров жизнь.
Es redzu* Ригонду – не там ли встречает Ассоль
Свои воплощённые в искренних снах миражи?
Не там ли по дюнам ведет караван Алладин,
Свиваются в кольца прибрежных русалок хвосты,
Сражаться с драконом выходит один на один
Чудной Дон Кихот – а может быть, даже и ты?

Быть может, я лгу… нет, не так – сочиняю чуть-чуть.
У каждого есть заповедная в сердце страна.
Ты только не бойся поглубже в себя заглянуть,
И сразу поймёшь –
............................это точно она!

*Es redzu (Я вижу - латыш.яз.)

Книга Курта Воннегута "Колыбель для кошки"



Думать о главном - день навсегда погиб.
Думать о главном…главное не забыть,
Вот в поднебесье плавно взлетает гриб,
Вот на вчерашнем пепле взрастает сныть…
…танцы богов-эстетов, которых тьма…
Танцы на пепелище, где можно жить…
Парень споёт про кошку, - услышат мат.
Смерть принимает лучших единым «вжик»

В ране танцует ножик, на шее – шарф,
Если совсем не можешь – уйди из тела.
Парень, который с кошкой, конечно, прав…
Боги…танцуют буги, но нам нет дела.
Думать о главном и не смотреть назад,
Может стереться плёнка, порваться запись.
Я продолжаю думать, закрыв глаза:
«Мне сегодня воздастся
Три ступеньки от царства
…………………………….
Три попытки вернуться,
Две попытки остаться.»*

* Веня Дыркин "Кошка"

В диабазе мостовых - колея, и еле-еле
заскрипит трамвайный стык…
- Нет, а кошек мы не ели…
- Да, беда не всем видна…
- Не было, и всё вы врёте!
… Догоняла их война на трамвайном повороте…

Дзынь…
- Билетики, кто входит!
Нет, до «Автова» идём…
Жалко, лето на исходе.
Живы будем – не помрём!

Вспоминаем, как забудешь,
стылый визг авиабомб,
жёлтый лёд голодных будней,
серость улиц – катакомб,
покорёженные рельсы,
гроб–вагон и люди в нём...

- Голод, выше, в сердце целься…
- До весны-то доживём?
- Доживём.
Как на ладошке, жизнью пахнет в котелке…
«Съели Валечкину кошку»
Съели – запись в дневнике…

- Ну, зачем вы так, не надо…
Мир в трамвайном плыл стекле.
- Остановка: «Баррикада»
Каждый помнил и жалел…

В городе чёрном закат темно-красен,
Блещут осколками солнечных зерен,
Бьются в унынии старой террасы
Модные нынче вечерние зори.

Прячется в сельву от страха Луна,
Краски размазаны – полутона.

Не проливая ни капли крюшона
Дочь молодая слепого вампира
Тихо ступает, совсем, как мышонок,
Добрая с виду, коварная Ира.

Спряталась в сельву от страха Луна,
Краски по-прежнему – полутона.

К Ире ночами является Гоблин –
Граф престарелый из местного ранчо,
Асексуален, но с криками: «Во, блин!»
Иру зовет посидеть в ресторанчик.

(Там подается отличная вобла)

Краски сгустились – не полутона.
Ира не хочет: «Пошел-(ка) ты на…»

Грустно закончилась эта история - Гоблин укушен, в крови территория.

_____________________________________________

Буриме на ПКП

Задание:

зори - зерен
крюшона - мышонок
вобла - во блин
полутона - пошел ты на
Ира - вампира

По картинам Владимира Румянцева



Седьмую пятницу подряд они сидят вдвоем,
На город снизошла метель, в капкане водоем,
Пичуги больше не поют - в погоне за весной,
И пахнет в городе тоской какой-то наносной.

Они на дерево ушли, там есть о чем молчать,
О том, какие были дни, и вот – зимы печать.
Прикроет кот чуть-чуть глаза, мурчать удобней так,
И ангел крыльями качнет, как будто даже в такт.

Внизу подвижен род людской, - всё это суета,
Никто из них не смотрит вверх: на ангела, кота.
Никто не слышит, как дрожит небесных дум струна,
Никто не знает, у котов есть личная страна.

И если у людей земных мечты и сны свои,
То у котов есть высота, где можно гнезда вить
И ждать, когда придет весна, и с ангелом мурча,
В девятый раз свое тепло души ему вручать.

Я сегодня в лимонном,
…………………………………...попадается жёлтая пресса
И читается жадно, запоем, с утра, натощак.
Золотое - не модно,
………………………………..золотые - на кончике стресса,
Насадив на иглу вдохновение, – жёлто молчат.
Я заложница жёлтого дома с крестом на подрамнике крыши,
Я живая, но я не увижу, как в доме напротив затопят камин.
Ты меня не спасёшь, мон ами, не из комы не первым не вышел,
И две жёлтые мыши свернулись - закрылись глаза.
Не могу промолчать, - изнутри раздирают на части слепые драконы.
Их не ставят на кон, на кону, кроме них – пустота,
Простожёлто мне здесь, и сужаются окна в иконы,
Расцветает и пахнет
……………………………………..куриная смерть - слепота.

Для самки троллейбуса снова настал понедельник.
Гудит добродушно натруженный сердцемотор,
Троллейбусный бог – человек, запакованный в тельник,
Внутри матерится на умерший вдруг светофор.
Томится под хлипким навесом рабочая масса,
Дымит неоформленным облаком хлебозавод.
По городу – пробки, но вырваться на автотрассу
Ей бог за баранкой руля почему не дает?!

Привычным маршрутом трусит, на себя уповая.
Привязана за «уши» ловко к электросети.
Порвать провода и сбежать?.. Вот сейчас, за трамваем…
Но только её человек никогда не простит.
Сидящий внутри мегамозг, ну чего тебе стоит?
Смотри на застрявшие в пробках армады машин.
Зачем нам нужны дерготня, остановки, простои?!
Простора хочу, так давай же на волю сбежим!

...Троллейбусный бог чертыхается (Боги всё слышат).
Кольцо, завершение смены, родное депо.
В субботу на отдыхе бог, пожалеет малышку,
И самка троллейбуса будет пастись в Лимпопо.

«Красин» был отменным ледоколом,
он мощней, чем «Татра» или «Зил»,
Не возил пингвинам Пепси-колу,
Детям Кока-колу привозил.
Крупным торсом бил и рвал торосы,
Где-то на краю седой зимы.

Шпроты, апельсины, папиросы,
Ватники, ушанки и пимы –
Всё возил, судьбою был доволен,
Не стонал, винтами лишь скрипел,
морем любовался – снежным полем
Сквозь пурги оптический прицел.

Был народу нужен и полезен,
И Умберто Нобиле спасал,
Факт - надежен, прочен и железен,
Не корабль, а - универсал!

Вышел срок. Судьба пробила склянки,
тихий, закнехтованный стоит,
По ночам поет стихи морзянкой
Кит любимый за –
- полярный кит.

Под снегом асфальт пробивает росток,
Распахнуты окна в туманную бездну,
Когда-нибудь я в ней навеки исчезну,
Как в дельте Невы исчезает проток.
За ржавыми трубами прячется дождь,
Стучится в чужие дома – саркофаги,
Он, за неимением чистой бумаги,
На окнах напишет всю гамму от «до»:
До – жди и до - ждись, распогодится, знай,
Я тоже промокла, я тоже скиталец,
Смотрю – ничего за космической далью,
Там даже не ходит "Пятерка" трамвай...