тропой невидимых событий
                          Майя Шварцман

Имел сосед за кражу срок
и грамоту – как шлифовальщик…
Но вырос не в него сынок –
длинноволосый книжный мальчик.
Пока гоняли мы в футбол,
в его мозгах решали споры,
то дракой, то садясь за стол,
богатыри и мушкетёры.
Кутузов против марсиан
бросал последних музыкантов
и Жукову звонил, мол, сам
не справлюсь, дай мне пару танков…

Недавно встретились: живой,
наш полысевший книжный рыцарь.
Кивает важно головой,
в ней что-то новое роится.
Он вроде здесь, но это трюк:
в реальность только позовите –
и ускользнёт, как Чингачгук,
тропой невидимых событий.

                лови грешки и опечатки
                на лицах жителей
                              Майя Шварцман

Как радовалась каждому деньку,
укрытая теплом твоих объятий.
И в золоте подаренных секунд
купалась – ты был нежен, деликатен…

Расстались, проглядела знак судьбы.
Жалеть не стану, вдосталь отжалела.
И сказка превратилась сразу в быль.
Всё – в прошлом, но забыть не хочет тело.

Уверена, людей безгрешных нет:
ошибки, как в газетах опечатки –
на лицах остаётся смутный след…
Исчез бесследно привкус счастья сладкий.

Признаюсь, начиталась глупых книг
и в поисках любви «хожу по мукам».
Я часто жертвой становлюсь интриг,
читать по лицам – сложная наука.

Увязла прочно в стенах городских,
пытаясь тщетно отыскать ответы.
Разменивая день на медяки,
сбежать мечтаю. Где же он – край света?

                              … страницы
        потёртых по углам окраин…

                    Майя Шварцман
 

Среди окраин престарелых гуляют шорохи несмело.
Пустеют храмы. Спят жилища. Плющом укрыта ветхость стен.
Меж покосившихся антенн на крышах свиты гнездовища...
Глухой простор жилой галёрки, где дни – томливой чередой.
Ни с кем не делишься бедой, плотней захлопывая створки;
Ворчишь на город ля-минорный, его потрёпанный покой...

Весь город полон февралями, незавершёнными ролями,
Усталой хмуростью прохожих, безмерно занятых собой
Под равнодушной скорлупой, что заменяет многим кожу;
Тенями скомканными, ветром, дремотой, тронувшей дома.
…Съедает город полутьма, свет вытесняя незаметно,
Нашёптывая: "Ретро, ретро…"
И медленно сводя с ума.

            шагая шрифтами брусчатки…

            лови грешки и опечатки
            на лицах жителей и зданий…
 
 

Я варю тебе кофе по максимам Канта,
Этот утренний минимум точен и свят:
Завтрак – средство, не цель, трансцендентность, монада…
Ты же ищешь носки, смысл жизни, халат.
Бритвой О́ккама бреешься вместо Gillette-а,
Я не против твоих переделанных слов.
Просто если в любви появились дефекты,
То зачем переделывать слово «любовь»?
Мы выходим, ругаясь. Привычное дело.
Что первично – не знаю... Наверное, быт.
«Буду завтра», тебе говорю неумело,
Прячу «вещи в себе» и рыдаю навзрыд.

я варю тебе кофе не среднего рода,
в джезву молча кидаю сухой кардамон.
наше утро – рефрен, ассонанс, бутерброды,
кофе – странного рода, он твой, он не мой…
мы садимся в такси и на шрифтах брусчатки
ты жене телезвОнишь,
супругу я лгу.
ты меня научил замечать опечатки,
но ошибок твоих я простить не смогу…

вечер лезет нахально в пустую квартиру,
одиночество – вязко, а ночью – вдвойне.
я сижу и пишу философскую лирику,
и варю себе кофе, как нравится мне…

      Ныряй в проулки-анаконды,
      как в сумрак текстов зоркий цензор,
      броди и вчитывайся в Лондон –
      том Диккенса с закладкой Темзы.
      Майя Шварцман, «Прогулка по кругу»

На Бейкер-стрит горит огонь в камине.
Но вездесущий лондонский туман,
чьё притяженье непреодолимо,
скрывает след глубоких старых ран…
Его объятья заглушают эхо…
Своя у посвящённых картотека.

Вот в лабиринтах доктор Мориарти
маячит силуэтом на пути.
И в предисловье – паутина карты,
что сыщик должен до конца пройти.
Граффити крови смоет водопадом –
Нырять в воспоминания не надо…

Однообразны улицы и скверы,
их шрифтом «Таймс» печатают века.
И, стряхивая пепел, как химеру,
ждёт кэбмен у таверны ездока.
Вдали хохочет глупая гиена.
Цена прогулки – пара соверенов.

Дедукции блестящие победы,
хотя в начале и в итоге – смерть.
Стук деревяшки проведёт по следу,
решив вопрос, «иметь иль не иметь».
Орнамент пёстрой ленты в старой штольне
и Лондон – в пересказе Конан-Дойля.

                            по проходным дворам фантазий…
                            тропой невидимых событий…
                                                    Майя Шварцман

Город-камень угрюмый совсем продрог.
Донимали морозы его в ночи.
Но однажды во тьме показался Бог,
раздававший волшебные жар-лучи.
Из невидимых нитей и светлых тайн
были свиты они, чтоб спасти от бед.
– Я хочу слыть богатым! – кричал лентяй.
– Ну а я – знаменитым! – мечтал поэт.
Подходили, толкались – один, другой.
Из толпы не заметил никто: с небес
чудо-солнце кисельной текло рекой,
золотило дома, источая блеск,
оживляло теплом чердаки, дворы.
Растекался, как масло, горячий свет,
хоть на булку намазывай. Рот раскрыв,
я дивился, забыв суету сует.
Не спешили гурманы-грачи на юг:
пили мёд из янтарных осенних луж.
Город-камень стал городом-раем вдруг –
без коварных ветров и ершистых стуж.

– Что ты, дурень, стоишь? Голова пуста.
Проворонишь мечту – пропадёшь, пойми!
…Я увидел: за пазухой у Христа
этот город. И птицы. И целый мир.

                        листай внимательно страницы
                        потёртых по углам окраин
                                          Майя Шварцман
 
 

Если неясным светом давно ведом,
Здесь, на краю вселенной, построй свой дом.
Влагу полюбишь, станет привычной хмарь.
Утром проснёшься: вместо камней – янтарь,
Слышно, как зреет сосен смолистый сок
И, напитавшись солнцем, течёт в песок.

В книге окраин сотни цветных страниц:
Жёлтые дюны, росчерки синих птиц,
Море с тобой повсюду – и здесь, и там,
Льётся навстречу, бегает по пятам.
Если идёшь куда-то – бери с собой,
Если забудешь – тут же поднимет вой.

Новая книга будет не так проста,
Если начать читать не с того листа.
В небе клокочет пенное молоко,
Выпить нельзя, зато утонуть легко.
Только поймёшь, что тянет куда-то ввысь –
Сразу держись за волны, за дом держись.

Глянешь, а кто-то в небе проделал брешь,
Богово – Богу, этим себя и тешь.
Здесь всё иначе, ты же об этом знал –
Свет ощутимей, но тяжелей финал.
Если боишься, книгу бросай, беги.
Море повоет и уплывёт к другим.

* * *
 

                    листай внимательно страницы
                    потёртых по углам окраин.
                            Майя Шварцман
 

Имя этого города по слогам,
Выговаривай каждый звук.
Шоколадная вздрагивает фольга,
Вдоль канала века плывут.
Мимо замковых стен, крепостей, детей
Краснощеких. Зима? Весна?
И встают окраины в темноте,
На веранде - стол, и бокал вина...

Неземная мука мирских страстей
В каждой строчке твоей слышна.

                                    по проходным дворам фантазий…
                                                              Майя Шварцман
 
                                                    они развёрнуты носами
                                        к фарватеру на всякий случай…
                                                                Майя Шварцман
 

Как представится случай, мы карту добудем и - в путь.
Через льды и торосы отыщем китовый фарватер.
В небе - серая муть,
И вода - словно ртуть,
Но Борей будет петь о награде:

Мол, найдем чудный край, там построим свой Гиперборейск,
Приручённым стихиям подарим разумную силу.
Жизнь без стен и дверей -
Десять гор, пять морей
И леса нас в объятия примут.

Побегут в новый город ручьи скоростных автострад,
Хлынут люди в сады и дворы наших буйных фантазий.
Только жаль – наследят,
Станет меньше в стократ
Первозданного снега без грязи.

Нам хотелось бы счастье умножить, на всех разделив,
Но ошиблись в расчётах, чужих за своих принимая.
Что ж, реальность - не миф.
Город есть, город жив,
Просто мы из него убываем.

Как представится случай, на лоции глянем и - в путь…

                За виртуозами былого –
                красот, длиннот, словесной вязи –
                крадись, в надежде вызнать слово,
                по проходным дворам фантазий.
                                                Майя Шварцман

Когда придёт на чай непарадокс
и гению в тебе сломает кости,
ты, взяв луну на длинный поводок,
иди гулять от Диккенса до Остин
по лондонским бульварам и дворам,
по временны′м ступеням тайных лестниц,
ведущих к отворившимся дверям
в миры фантазий Геймана и Лессинг.

Под чопорность напыщенных балов,
под мнимый крик набашенных гаргулий
твой гений, без присмотра докторов,
найдёт слова, значения прогуглив.
Читатель встрепенётся от красот,
широт, длиннот его словесной порки,
а после, шумно выдохнув – my God! –
до дыр зачтёт про рыцарей и орков.

Но если гений дрогнул и замолк,
прислушиваясь, как негромко стонут
в нём полудостоевский, полублок,
заблудшие в туманах Альбиона,
беги в Москву, (Самару, Магадан…)
с цепи спустив луну над отчим домом,
лови слова и складывай в карман,
шагая от Ахматовой к Толстому…

                        ...крадись, в надежде вызнать слово
 

Маклауд жил не умирая,
и я, практически, готов.
Прошел круги седьмые рая
и пару адовых кругов,
прошел известный треугольник,
окружность лжи (почти на треть),
но ощущение безволья
не отпускало, будто смерть.
 

Бывал собою, тем и этим,
стебался, каялся, грешил,
старался вызнать в интеллекте
определение души.
Пытался, верил, был поруган,
как нелояльный херувим.
И все метания по кругу
вернулись на круги свои

когда в заглавье влез хоть буквой,
уже тебя читает Лондон.

Живёшь, иных неинтересней.
Сжимает книжная струбцина
от двоеточий Красной Пресни
до многоточия Чунцина.
Ты в груду литер запрессован,
вне списка "Forbes" едва ли виден,
в своём стремлении бессоном
к бессмертной славе - неликвиден.
Усни, когда придёт наборщик
с очками круглыми, как омут.
Пройди по краешку обочин,
по карнавалам людных комнат.
Расти, подброшенный как семя
в Ростов, в Калязин или в Киев,
ступай тропой блаженных Ксений
и преподобных Алексиев.
Не тот, кто Ротшильду - потомок
или Рокфеллеру - наследник,
поставит свой нетленный томик
на полку века в день последний.
Смотри: в ристалищах и сквернах
убогой жизни серпантинной
читает Бог немногих верных
с заглавной буквицы житийной.

                                    тропой невидимых событий…
                                                          М. Шварцман
 

Черпать ладонью и пить золотистый воздух –
осень сегодня тиха и почти прозрачна.
Ты говорила:
– Не стало бы слишком поздно…
Мне же казалось всегда, что немного рано.

Ты говорила, что яблок полны подолы –
значит, пора для любви и звенящих свадеб.
Грустно кивала, мол, бабий-то век недолог,
замуж бы надо скорей да детишек сладить.

Годы летели, играя со мною в жмурки,
сотни дорог уводили туда, где ярче.
Мам, я и в сорок осталась такой же дурой –
некого мне до сих пор целовать и нянчить.

Только вот снится птенец на моём запястье –
выброшен прочь из гнезда, всем чужой, забытый.
Ты говорила, что Бог так приводит к счастью:
долгой тропою невидимых нам событий.
И добавляла:
– Счастливой быть очень просто.

Осень сегодня такая… Как Божья милость.
Знаю, ты видишь: мы с птахой сажаем хосту
возле скамейки, где ты обо мне молилась.

Беги темнот, где только мнится
подтекст, чей смысл, как люк, задраен
            Майя Шварцман

Пера отточенного скрип.
Диктует пленник Ватерлоо
многостраничный манускрипт,
где слово прячется за слово,
где намекают павшим ниц
на избавление империй
от потрясений и темниц.
Скрипят отточенные перья.
Рядком глаголы, кроме тех,
где изначально недоступна
огранка и вороний смех
не заменить на голос трубный.
Безлика сумрачная вязь,
но ярко-алый цвет неистов
и обрамляет, не скупясь,
листы в туманном манускрипте.

      Беги темнот, где только мнится
      подтекст, чей смысл, как люк, задраен
              Майя Шварцман Прогулка по кругу
 
 

Господь, дай мне понять твои намёки,
Лицо узреть по древним образам.
Мой путь к тебе – запутанный клубок, и...
Боюсь, Господь, что не осилю сам.

В миру брожу и считываю знаки,
И свой уток плету в твоё рядно,
Отслаиваю ложь, как будто накипь,
И в явном нахожу двойное дно.

Творящих зло его же антитезой
Спалить смогу до кисточки хвоста.
И крест несу – по весу он железный,
Но много легче божьего креста.

В конце скитаний ищущий обрящет,
А верный путь покажут мне враги.
Но раньше, чем примерю вечный ящик,
Стучусь я в дверь! Открой и помоги!

        подтекст, чей смысл, как люк, задраен,
        листай внимательно
                                          Майя Шварцман

Картина маслом. Только подписать.
В ней все оттенки цвета золотого.
Берёз осенних царственная стать.
Работа всем понравиться готова!

Не успокоятся никак раздумий тени,
Сплетая цепь надуманных сомнений.
Сюжет – вопрос? Не выписан пейзаж!
Но краски не поправит карандаш.

К холсту невольно тянется рука…
Душа кричит многоголосой фугой:
«Порвать! Стереть! Забросить в дальний угол?»
А если посмотреть издалека?

Не стоит взрыва первый, ближний, взгляд,
Попробуй только… сделать шаг назад…

За виртуозами былого –
красот, длиннот, словесной вязи –
крадись, в надежде вызнать слово,
по проходным дворам фантазий (с)

Дорога в офис… Утром рано
поймав свободную минутку,
к окну прижатый полной дамой,
ты сочиняешь стих в маршрутке.
По капле давишь вдохновенье,
рулит сюжетом кардинально
не мимолётное виденье,
а приземлённая реальность.
У дамы полтора сиденья,
десятых пять... тебе в остатке.
Совсем не чудное мгновенье
внезапный миг её посадки.
Когда ж она, раздвинув локти,
захочет покопаться в сумке,
всё окончательно испортит –
ты отречёшься от задумки…
вот если б ехал ты на дрожках
в цилиндре, как великий Гений,
тогда сумел заметить может
хоть что-то в дивном воплощенье.
взор привлекли бы дамы-душки
в муслине, бархате, атласе…
Но век другой, и ты - не Пушкин,
и труд стихи писать напрасен…

            Лови грешки и опечатки
            на лицах жителей и зданий.
            Майя Шварцман

Мне жалко город многоликий,
который рвётся за ограду.
В нём чад пороков и религий
смешался с гарью автострады.
Он, утомлённый суматохой,
облаян уличными псами,
обласкан песней выпивохи
с посоловелыми глазами.
Он театрален по субботам,
и любит запах огуречный.
Отборным матом – слёзной одой
он говорит на всех наречьях.
Я узнаю его повсюду:
в дождях июля, в снежном марте,
в такси, что едет по маршруту,
но не отыщется на карте,
в колючем взгляде продавщицы,
которой мелочь не додали.
Он искушением искрится
на лицах жителей и зданий.

Я в нём нечаянно осталась:
ветлой на липовой аллее.
Мне жаль… Но он плевал на жалость,
поскольку сильных не жалеют.

…Броди и вчитывайся в Лондон –
том Диккенса с закладкой Темзы. (с)
 
 

-- Шери, ты знаешь, это так глупо и странно
биться к тебе телефонной мозаикой слов.
В этой колонии дождь осыпается манной.
Сломанной веткой царапаю буквы «л,ю… ». Но
ты не подумай, что я собираюсь вернуться.
Лоции врали, так я их сама и сожгла
в том сентябре. Благоухали настурции…
К чёрту же!.. Шерлок, скажи мне какого рожна
ты не берёшь эту чёртову, чёртову трубку,
если ты пишешь мне письма?! /Одно в десять дней./
Эписторально изысканной адовой мукой
ты умудрился мне сделать гораздо больней,
чем тишиной.. или даже презреньем.
Нежностью писем изранил и наказал.
Этот твой Лондон, высокой, простуженной тенью,
застит мне солнце. Мне Паддингтонский вокзал
видится в снах, практически, каждой ночью.
Сумрак, туман и на перроне ты…
Хочешь, приеду? Скажи мне. Ну, хочешь? Хочешь?!
Эти гудки – квинтэссенция пустоты.
Вновь набираю, корчась в садистской маске.
Птицей ослепшей пытаюсь пробиться в двери,
крылья ломая, перья теряя…
-- Здравствуй.
-- … Шери?

Я здесь живу – словно набело на листе
кто-то пишет болью моей и моей виной,
и я говорю Ему – Господи, не давай мне тем,
а Он говорит – раздай дома свои и иди за мной,
забудь, говорит, то, что дорого – и смотри,
как в пустоте проклюнутся травинки вер...
А у меня – ничего, кроме моих вериг,
страха и ожидания новых потерь.

Господи, говорю, так ведь – один неликвид,
какие дома, дрожу в лабиринте сот,
избавь меня лучше от этой проклятой любви:
я без неё стал бы крепок в вере и невесом.
Не отвечает... Видно, решить нелегко –
то ли учить ещё, то ли стереть с листа.
Думаю – Он ведь не обжигал горшков,
сразу взялся за сложное, поэтому всё не так.

А приходит ещё другой и хлопает по плечу,
говорит – мне с изнанки видно все нитки и узелки,
да и молитвы я слышу не хуже Того ничуть,
айда со мной, и станут строки твои легки.

Холодно мне от слов его, слаб я и сир,
северным ветром сдувает с обетованных рук...
Держи меня, я птица Твоя, из малых сих,
дай мне верой согреться, зазимовать на юге.

Я здесь живу, налаживаю быт.
Скользят по мутной глади водомерки,
Для мошкары — раздолье, редкий беркут
До середины топи долетит.
Лежу на пне, любуюсь на тростник.
Чурчхелу из лягушек цапли носят.
Сезон в разгаре — золотая осень.
Томятся в теплом торфе караси.
На севере, в верховьях тоже рай:
Морошка, клюква, у кикимор — дача.
Я там с бобрами, было, стройку начал,
Да помешала вечная хандра.
По центру — гать. На кочку негде сесть,
Прокантовался месяца четыре.
Собаки, криминал, а в Девоншире
Стреляют, да и ряска — не бог весть.
На западе бывал и даже жил:
Разврат, миазмы, жуткое болото.
Восток заворожил: Сансара, лотос,
Душевнее и выше камыши,
И некуда, и незачем спешить.
Вернусь туда к закату Кали-юги
Сидеть — смотреть, как пузырится жизнь.
Пока ж решил зазимовать на юге.

Я здесь живу давно и почти привык
Не замечать линялой седой травы,
Бледного солнца и бедноты пейзажей.
Осень, весна – природа в одной поре.
Прошлое – словно давний кривой порез:
Помню, кровил вначале, но после зажил.

Север врачует лучше любых лекарств,
Только взамен велит исполнять приказ:
Бурю не звать и ветер в душе не сеять.
Скоро снега наложат на землю бинт,
Я же, себе не веря, учусь любить
Сумрачный мир, в котором обрёл спасенье.

Прежде я жаждал славы, побед, богатств,
Рвался играть с огнём, но огонь погас,
Сделав меня калекой в здоровом теле.
Здесь же никто не знает про мой порок.
Тянутся дни, и чудится мне порой,
Будто я лишь узор на канве метели.

Белым на белом вышит ещё стежок.
Север меня баюкает, бережёт,
Кутает, словно нищенка в край дерюги,
Глушит холодным шёпотом эхо чувств:
"Это твой дом, останься..." – но я хочу,
Бросив всё к чёрту, зазимовать на юге.

Я здесь живу, на девяностой параллели,
Среди снегов и антарктических метелей.
И крылья наших вездеходов леденеют.
Идём по пеленгу на станцию "Восток".
А ты не думай, будто жизнь пошла на минус!
Достань походный котелок и старый примус.
И плескани "рабочей жидкости" глоток
За тех отважных, у которых не сложилось...

А мы живём на девяностой параллели;
В полярных сумерках которую неделю.
Но если силы и надежда ослабели,
Опорой твёрдой будет нам земная ось.
Пускай Антарктика - строптивая подруга,
Мы заколдованы её полярным кругом.
И даже ваш суровый северный мороз
Всегда приходит к нам зазимовать на юге.

Я здесь живу… Днём пью еловый чай
вприкуску с голубикой и морошкой.
Залётных птиц пугаю по ночам,
бросаю вслед им горсти звёздных крошек.
Кругом - тайга, болота, благодать!
На мшистых пнях предания гнездятся.
По светлячкам умею я гадать,
храню былины всех старообрядцев.
Здесь в сумерках синеет мокрый лес
и пахнет перезревшей земляникой.
Туман такой, что хоть топор повесь, -
на этом фоне я совсем безликий.
Суровый филин, расхрабрившись: "Ух!", -
раскинув крылья, режет часть тумана.
И, заблудившись, просит путник: "Дух,
спаси меня от гибели, дурмана!"
И я спасу, из жалости возьму
и выведу на правильную стёжку.
Потом расскажет: "Судя по всему -
болотный дух со мной шалил немножко".
Зимой скучаю. Как медведь-шатун,
слоняюсь днём и ночью по округе.
И, отсчитав холодных сотню лун,
даю зарок - зазимовать на юге.

Я здесь живу, приговорён к зиме,
контуженной земле и вечной белизне.
Но жаловаться - против местных правил.
Иди вперёд и унывать не смей,
ведь ты же сам себя сюда отправил.

Я мажу тишину на чёрствый хлеб,
в безмолвии оглох, в бесцветности ослеп.
На сотню вёрст одни снега в округе.
И - хоть я в добровольной кабале -
одна мечта: зазимовать на юге.

Я здесь живу: квартира 320,
подъезд четвертый, дом 13 Е –
на улице 100-летья Лиги Наций,
куда я въехал в этом январе.
Девятый месяц двигаюсь на лифте
туда-сюда по двадцать этажей.
Доволен, не доволен? – фифти-фифти.
Устал от бесконечных платежей.
Мне к центру добираться электричкой
примерно час, автобусами – два,
пешком – полдня. Подумал: был бы птичкой –
взмахнул крылом и, вылетев едва,
уже бы приземлился на конечной.
А там до проходной крылом подать.
Тогда и от нагрузки ипотечной,
возможно, перестал бы я страдать...

Нет, птицей хорошо быть: в декабрях
вы тут сидите в слякоти и вьюге,
простуженные, в шубах и в соплях –
а я лечу зазимовать на юге.

Я здесь живу. Тринадцатый сезон -
Наедине с остывшим солнцем древним…
Очередной ледовый полигон
С тяжелым хрустом стонет под форштевнем.

Погода – третий час без перемен,
Век сплющен до текущего момента,
Крысиный писк морзянки меж антенн –
Единственный привет от континента.

Но в час, когда в эфире – пустота,
И ветер носит запах новой вьюги,
Рождается трусливая мечта -
Когда-нибудь зазимовать на юге.

Я здесь живу, плещусь в искристых лужицах,
Скачу по веткам, песни распеваю.
Но если к ним внимательно прислушаться,
Звучит октябрьский реквием по маю.

Напуганные зябкими рассветами,
Мои птенцы, нахохлившись, притихли.
Мороз, молодняку пока неведомый,
Окрест уже разбрасывает иглы.

Я чувствую – погода не наладится.
На улице дождливо и уныло...
Глядит в окно девчушка в ярком платьице,
Которая с руки меня кормила.

Прости, но не могу остаться дольше я.
Пора! Инстинкт подталкивает в небо.
Вернусь к тебе весной, моя хорошая,
И снова буду петь за крошки хлеба.

Хотелось бы тепла, но солнце ленится.
Уже недалеко до первой вьюги.
Возможно, ты сочтёшь меня изменницей,
Но я должна зазимовать на юге.

Я здесь живу, на крае лунной пропасти, что каждой ночью вверх меня зовёт .
Я помню, как ходил кошачьей поступью карнизами домов, лимонный лёд
Мерцал холодным светом. Руки вытянув, я шёл вперёд дорогой ледяной.
И вот теперь, назло моим родителям, в больничной койке я не одинок:

Она зовёт, пульсирует, чуть слышная; она и я - мы всех преград сильней.
К кровати в ночь привязанный навытяжку, я разжимаю когти простыней.
И вот я волен поступать по-прежнему. Обрыв зовёт: мол, что же ты, пойдём!
Светило неожиданно забрезжило - ночною стужей - вверх, и на подъём.

Ночную бездну вспоминаю, думаю (с утра я пью таблетки, ночь в испуге).
На севере случилось суперлуние?! Что делать мне?! - Зазимовать на юге.

            А было это ночью белой,
                Когда земля не знает сна.
                    В одном окне заря алела,
                        В другом окне плыла луна. С.Маршак

Я здесь живу, считай, двадцатый день.
Застенчивое северное лето
со мной не пьёт, но наполняет всклень*
озёрный край закатом и рассветом,
перемешав лозой березняка.
Луна не понимает, где ей место
в орбите суток - так моя строка
льнёт то к анАпесту, то к анапЕсту.
Тепло такое жалкое до слёз -
лишь тронь его, оно сей час истлеет.
Но, вот черёмухи хмельная гроздь
мне кажется есенинской белее.
У пристани дощатой поплавки
дрожат качаясь. Тощие подростки
рыбачат, молча курят по-мужски
одну на всех тугую папироску.
И ходит по каналу теплоход
туда-сюда и черпает бортами
плакун-траву. Зима таится, ждёт,
тревожит уток перелётных стаи.
И с ними я совсем уже не прочь,
подобно неприкаянной пичуге,
встать на крыло, лететь и день, и ночь,
чтобы с тобой зазимовать на юге.

*ВСКЛЕНЬ — полностью, до краёв.

Я здесь живу. В трущобах городских
хожу на свалки – ради редкой вещи.
Нашла мольберт, совсем почти без трещин.
Рисую крестный ход и солнце блещет,
кадило вверх – летит от сих до сих.
Зарделись образа. Взлетели птицы.
И церковь, словно девица в платке…
Как крылья реют ризы-багряницы,
кто к батюшке лицом – в святой водице.
Кропило льёт… Стозвоны в городке.
Идёт покров. Рожденье снова в круге –
позёмка поднимается до вьюги,
на каждом здесь стоит своя печать.
А Богу б разогнать свою богему…

Невольно подражать хочу Гогену:
не здесь торчать, кляня свою печаль,
срисовывая хрупкие хоругви,
а нынче же зазимовать на юге.

Я здесь живу уже не первый год,
А ведь забрёл на пару дней когда-то.
Грибы, рыбалка, скромный огород...
Встаю с восходом и ложусь с закатом.

Не тянет никого в такую глушь,
Из года в год вокруг одно и то же:
Десяток изб, да два десятка душ,
Да раз в три дня привозят хлеб и дрожжи.

Зато какие здесь покой и тишь,
Как дышится, как пишется порою.
И здешних стариков не удивишь
Ни орденами, ни Звездой Героя.

Они могли бы сами рассказать...
Да не привыкли хвастаться собою.
И, глядя в эти мудрые глаза,
Я постепенно выхожу из боя:

Всё реже сны о прошлом, о войне,
Стихает боль под бормотанье вьюги...
Я здесь живу. И эта жизнь - по мне.
И я не рвусь зазимовать на юге.

Я здесь живу, мечтая по утрам
о лёгком бризе, свежем и прохладном,
чтоб облегчить, хотя б на миллиграмм
жару и влагу, будь они неладны!

Все дни в году добротно хороши,
не веря в календарные советы,
(хоть сухари на солнышке суши!)
пылают жаром, словно знойным летом.

И за кордоном худо — нет конца
простудам и инфекциям гриппозным —
бегут, как зверь на глупого ловца.
Мне жарко здесь, а за границей мёрзну.

Конечно, есть места и города,
где нет жары, но есть снега и вьюги...
Но кто в них не мечтает иногда —
длиною в жизнь зазимовать на юге.

Я здесь живу. Леса в глубинке гуще,
А воздух — хоть в продажу по глоткам.
Ноябрь. Гусей неистовый бедлам
Напомнит живо о зиме грядущей.

Рябины гроздь хранит тепло июля.
Художник-осень вынесла мольберт...
Красавец лес так празднично одет,
Что бабье лето солнцем улыбнулось.

В такие дни, свободен и раскован,
Беру рюкзак, шагаю за порог —
Бродить пунктиром еле видных троп,
Встречать рассвет застенчиво-медовый.

В преддверии зимы и долгой вьюги
Коплю в дому лесную благодать.
Нескучно будет зиму коротать,
И мыслей нет зазимовать на юге.

                    Нет, что вы! Мы не жалуемся. А как же можно иначе? Пока он здесь –
                    ни один другой дракон не осмелится нас тронуть. Уверяю вас,
                    единственный способ избавиться от драконов – это иметь своего собственного.
                                                                      Евгений Шварц, Дракон
 
 

Я здесь живу без малого сорок лет,
видел такое, что ничего во мне
не осталось от дурня, пришедшего из деревни,
из тихого места, куда ворвалась беда.
Теперь там пустошь: крапива да лебеда,
на пепелище выросшие деревья.

Дракон был строг, и порядок его был прост:
если весной смывало каменный мост.
строителей кипятили в речной водице.
За дерзость – плети и порванные носы;
за грех мужчины в ответе и брат и сын, -
но как-то жили, и кто-то даже гордился.

Явился рыцарь, отважный боец в броне,
вызвал Дракона, сражался с ним на коне.
Никто не ждал, но герой одолел тирана.
И что же? Народ избавителя растерзал.
Герой опасен верхам и не мил низам.
А потом-то все патриоты и ветераны.

Теперь бездраконье, дубина против ножа.
Неспокойно сеять, и даже страшно рожать,
повсюду только разбойники да ворюги.
И хочется (хоть и знаю, что не судьба)
вытравить навсегда из себя раба,
уйти без вещей и зазимовать на юге.

Я здесь живу беспечно и легко,
Меняя жизнь на дни, недели, годы.
Ношу дырявый плащ из облаков,
Подбитый духом истинной свободы
И шляпу из замшелой чепухи -
в ней хорошо мечтать и верить в чудо,
брататься с ветром, в дождь писать стихи
и ездить в никуда из ниоткуда.
Я ухожу скитаться по лесам,
врываться в города на белой вьюге,
искать друзей по старым адресам
и, наконец, зазимовать на юге.

Я здесь живу, в краю лихих ветров.
Всё вымерзло, однако я здоров,
Пью снег и ем волшебный серый ягель.
Тут шастают туристы налегке,
И говорят на птичьем языке.
Такие бестолковые, бедняги.

Закончилась колючая пурга.
Стою, закинув на спину рога,
Монументальный, гордый и могучий.
А сполохи небесного огня
В восторг приводят древнего меня,
И мне смотреть на это не наскучит.

Каюр, готовя загодя осто′л,
Позвал меня, а я не подошёл.
Вздохнул погонщик – всё ему понятно.
Но человечья тёплая рука
Погладит уважительно бока,
И это удивительно приятно.

Галдят туристы, изо ртов парок,
Им скоро возвращаться в свой мирок
И долго помнить о полярном круге…
А мы про них забудем через час.
Клянусь волшебным ягелем, у нас
И мысли нет зазимовать на юге.
 

Осто′л — на Севере — длинный шест для управления упряжкой, нартами.

Я здесь живу, давно зазимовав,
В опавших письмах и пустых словах,
Твержу себе, что видно такова
Свобода,
И разгоняю ночь, которой нет,
Витиеватым дымом сигарет
И посылаю мотыльков на свет
Холодный.

Я здесь брожу, когда не снишься ты,
Пишу стихами белые холсты,
И нахожу оттенки темноты
У снега,
В кристально-ясном прошлом, где для нас
Хватало встреч, объятий, дум и фраз,
Где в ночь, как в море, падали, смеясь,
С разбега.

Я здесь усну - не в четырёх стенах,
А растворившись в светлых временах,
Где хворь и боль уносятся стремглав
В испуге.
Когда решишься ты меня позвать,
Наполнит лето памятью слова.
Я прилечу - с тобой зазимовать
На юге.

Мачты кренились, рвались паруса и ликтросы —
Стойко со штормом боролась торговая шхуна.
За борт швырнуло волной молодого матроса
И унесло, будто щепку, свирепым тайфуном.

Мигом утихла стихия. Спокойно под килем.
Блики играют на глянцевых спинах дельфинов.
Это ль не чудо? — одною душой откупились,
Словно её и желали морские глубины.

Вряд ли команда такую потерю оплачет —
Много по докам найдётся рабочих наёмных.
Парень обычный. Отнюдь не любимчик удачи.
Нет ни родных, ни жены, ни детишек, ни дома.

"Чем не по нраву пришёлся фортуне капризной? —
Думал матрос. — Рыбьим кормом останусь на дне я.
Не отыскав ничего в этой чёртовой жизни,
Жаль погибать раньше срока, но Богу виднее."

Таял под солнцем кильватерный след за кормою...
Вдоволь натешившись, жертву бессильную ветер
бросил к утру умирать в колыбели прибоя.
Там бедолагу нашли рыбаки на рассвете...

Кормит счастливая женщина грудью ребёнка.
Муж ненаглядный и холит её, и лелеет.
На берегу он латает рыбацкую джонку
и улыбается, думая:
"Богу виднее"

Есть скрипочка, смычок — и город взят без боя!
И рукоплещет пусть затейник и простак,
ведь музыка — вино, и ты всегда в запое,
и музыку свою ты даришь просто так.

Кто силой знаменит, кто — домом, кто — богатством;
всё славно, если дух при этом не зачах,
а нас двоих роднит мотив святого братства,
и оживаю я у твоего плеча.

За славой не спеша, за вещность не хватаясь,
о том, что так нельзя, не слушаем тирад,
и нам любой порог, любая тропка — тайна:
не знаешь, где найдёшь и где потом терять.

Ах, кудри у чела — что завитушки-эфы!
И, будь твоя стезя в раю или в аду –
тебя я приняла, твоим останусь эхом,
я — скрипочка твоя, всегда с тобой иду.

Ты сможешь представить себя стариком,
Которому дан удивительный конь;
Вопрос: медяками в кармане звеня,
Продал бы коня?
Он стоит немало, - кричал бы народ.
Избавишься разом от всяких невзгод.
А ты ни в какую!
Но - воля небес-
Пропал жеребец!
Какое несчастье! Наивный глупец!
Судьбой не играют, пойми наконец...
Вернулся! Кобыл подгоняет, храпя,
И пять жеребят.
Безмолвствуют люди, удаче дивясь -
Не видели резвых таких отродясь.
Лихих объезжать - не стряслась бы напасть
С каурки упасть!
У сына поломаны обе ноги.
Внезапно на землю напали враги,
И выжить единственный юноша смог -
Калека-сынок...
Не очень и важно, что будет потом.
И притчи итог вообще не о том.
Но, что б ни случилось, себе говори:
Ты сможешь, старик!

Настроение ниже плинтуса
и погода ему под стать.
Ветер "фи" мне вдогонку высвистал:
– Безработный, да в сорок пять!
Дождь лупил по плечам опущенным:
– Всё не так, всё идёт не так,
зря надеешься ты на лучшее,
дипломированный простак.
Небо хмурило тучи мрачные,
в раздражении рявкнул гром:
– Тульский валенок, неудачник ты –
и шарахнул в меня огнём!
Промахнулся, но в синем пламени
дуб сгорел, простояв сто лет…

Чёрный юмор у мироздания…
Пусть сегодня работы нет,
но я вылечен от отчаяния –
пессимизма пропал и след!

* * *

Ну, вот, я ему позвоню - что скажу? Лучше - напишу - пальцами по экрану, как по ножу. Не отправляю, в детскую захожу, спящему сыну поправляю одеяло... Хорошо, потом, позже скажу. Что скажу? Что без него не могу. Выходит - могу. На работу хожу - не жужжу. Напишу на бумаге, потом в конверт сложу, марку наклею, надушу клевером. Люблю. За что люблю? Вопреки люблю? Больше злюсь, запиваю «Блю Кюрасао» «Дорблю».
Вру - напиваюсь тем, что осталось, ночью не сплю, утром - в офис, в выходные - на дачу. Можно было купить билет на самолет или на поезд, оказавшись в его городе соврать, что проездом, вот ... Но так и не купила... Однажды доехала до вокзала, но не решилась, осталась, внука поцеловала, яблоко дала, блокнот нашла, набрала +7812…, ответил незнакомый голос, представилась...
...он просил передать вам, просил очень, что улетел, как когда-то с вами хотел в Нью-Йорк навсегда, что он теперь где-то на самом высоком этаже, на Пятой авеню, связи с ним нет ни по телефону ни по скайпу ни по почте...

Из меньших зол добра не выбрать. Мечты порой выходят боком –
Смысл жизни, что казался здравым, от слёз давно уже размок.
За годы ставшая удобной горчит под вечер одинокость,
Кромешный рай в огромном доме. Неутешительный итог:

Забег по замкнутому кругу был частью общей эстафеты,
"Нехужестью-чем-у-соседей» уют семейный замещён
При безупречном вкусе. К власти! На алтаре карьеры – дети:
«Обуты, сыты и одеты – какого надо им ещё?»

Под старость долг пересчитаешь и на процент поставишь близких –
С упрёком, ором и обидой гештальт привычней закрывать.
Страдать и требовать заботы, на «каждый чих» вменяя иски.
Ты вряд ли этого хотела, срастаясь с маской «яжемать»…

Бежишь вдоль режущих город ветряков автострад,
проклинаешь их гладкие кровожадные лопасти,
замирая у кромки, пятишься, словно не человек, а краб,
подальше от пыльного края смертельной пропасти.
Мечтаешь добраться до дома в один прыжок,
стрелой долететь или, в худшем случае, бабочкой.
Ощущаешь себя муравьём - беспомощным малышом,
ютишься в убогой маршрутке селёдкой баночной.
И думаешь, вот повезло тому неказистому пареньку,
что прямо сейчас маневрирует в красной ауди,
а ты корнишоном виси и радуйся душному парнику,
хотя настроение в полном, как его там… - нокауте.
Выныриваешь на воздух, пьёшь его, жадно хватая ртом,
катаешь на языке, с наслажденьем смакуешь, пробуешь,
наливаешься влагой, как добравшийся до водопоя тритон.
Отмечаешь, что было бы легче в удобной обуви.

А дома включаешь новости, слышишь, мол, так и так,
опять ДТП, на этот раз с участием ауди.
Чёрт побери, размышляешь, твои проблемы - такой пустяк,
ты ведь зачем-то выжил в сегодняшнем раунде.

Не гоняй в голове, то совсем не твоя вина
в том, что длинные пальцы держали «Еsse» без дрожи
после нудной истомы и ты не шептала: Боже,
как хорош он в постели.
…Но только тебе ль не знать,
как бывает, когда отпускает лететь земля
мимо стен-вертолетов и напрочь снесённой крыши,
непонятно куда и зачем – свете быстрых вспышек –
от реальности небылью истинной исцелять.

Утешая, себя оправдай: мол, была пьяна
под прицелом его, не проверив на прочность узел.
Ты – случайно попавшая в чувственный плен иллюзий.
…Не гоняй в голове, то совсем не твоя война.

Не дари сожаление, глядя в его глаза.
Ну зачем добивать, если только обнять и плакать.
Оставляя на память в его простынях свой запах,
ты невольно сумела мучителя наказать.

Летние ночи знойны и коротки,
Давят, не можешь места найти никак,
Только задремлешь – слышится плеск реки,
Тихая песнь зелёного тростника.

Волны, уткнувшись в берег, смиряют бег,
Нежно качают спящий в корзине груз.
Снова настало время самой судьбе,
Властно вмешаться, спутав царям игру.

Было тебе отсыпано благ полно.
Минули годы, вырос красив и смел.
Пусть ты оставил смерть за своей спиной,
Но впереди таится другая смерть.

Как безнадежность сводит порой с ума!
Да, ты теперь стал выше иных владык.
Только все дети помнят, что пела мать, –
Ты ничего не помнишь, лишь плеск воды.

И ничего не знаешь о ласках той,
Что второпях тебе подарила жизнь.
Хоть не глумились в доме над сиротой,
Этот народ остался тебе чужим.

Горы окрасит солнечный ореол,
Трудно уснуть которую ночь подряд...
Тот, кто считает, сколько ты приобрёл,
Вряд ли узнает, сколько ты потерял.

В поисках вечной жизни творит монах:
в ступке толчёт селитру и чёрный камень.
Дни напролёт сидит в четырёх стенах –
варит, мешает, цедит и мнёт руками.
Пламя горелки пляшет, меняет цвет,
дым из окна сочится ленивой струйкой.
Нет эликсира жизни, пока что нет:
смерть победить алхимией очень трудно.
Древней даосской мантрой бодрит свой дух,
свежий раствор вливает в большую колбу.
Пара щепоток серы... А хватит двух?
Думает, ищет, бьёт раздражённо по лбу.
Новая проба: тигель опять нагрет.
Огненной вспышкой сумрачный день распорот.
Нет эликсира жизни, поныне нет –
но получился очень хороший порох.

Иван Петрович Криворотов слыл настоящим патриотом,
Ему родная зыбь болота милее чуждых палестин.
Пошёл он как-то за брусникой, и вдруг навстречу кто-то дикий,
Глазастый и зеленоликий. Подумал Ваня сразу – джин!
В пупырышках, раздут неслабо... Получше присмотрелся – жаба,
Не джин. Не крокодил хотя бы. И эта жаба говорит:
– Иван, целуй меня скорее! Я приз главнейший в лотерее,
Я научу писать хореем, летать во сне, лечить гастрит...
Иван Петрович вспомнил сказку. Жена не баловала лаской,
А тут – отличная отмазка, что ж, поцелую жабу в рот.
Поцеловал, глаза зажмурив... Мгновенно разразилась буря!
А после бури – всё в ажуре? Ох, нет, совсем наоборот.
Оборотилась жаба принцем. С мечом, с конём-ахалтекинцем.
Ну был бы хоть из разночинцев... (Герой наш – разночинцефил).
Застыл Иван – невольник чести. В деревню возвращаться вместе?
Но там супруга, тёща с тестем, и все – громилы из громил...
Принц по плечу Ванюшу хлопнул: "Очнись! Не стой тут остолопом,
Поедем вместе по Европам, найдём богатых знатных жён!"
...Барон Жан-Пьер де Крифоротофф забыл родимое болото,
Не зарабатывает по́том. За поцелуй вознаграждён!

Между старых заметок газетных, замусоленных жёлтых страниц,
мне однажды попался конвертик, затерявшийся в давние дни.

Машинально, беспечно открыла, удивляясь находке такой, —
там дышали любовью чернила, плыли строчки словесной рекой.
Ты размашисто, ярко поведал, как живётся в глубокой тоске,
фотографии с каждой победы привезёшь в наградном рюкзаке.
Этот почерк знакомым признала я не сразу — полжизни прошло.
Тут же вспомнилось бегство с вокзала, и роддом, и чужое село.
Всё студенчество вместе. На сборы ты уехал. Другое письмо.
Я, поверив подруге, с позором в тот же день заспешила домой...

Опоздавшие строчки расплылись, покачнулся уютный диван.
Дочь вернулась с букетиком лилий — скоро свадьба. Зачем тосковать?