Я обрастал невыносимо
И к парикмахерше пришел.
– Как будем стричь? – она спросила –
Каре? Модельную? Горшок?

А может, наголо? Так модно!
А брови тоже пострижём?
Помыть, покрасить не угодно?
Укладку бобриком, ежом?

– Ах, дорогая… Так приятно
Неописуемо чудным,
Невыносимо бородатым
Отдаться ножницам твоим

И стать другим – красивым, статным!
Мне всё равно. Стриги и брей,
Жужжи, жужжи неоднократно
Машинкой сказочной своей!

Ведь ты же добрая – не злая,
Власы времён сдери с меня.
Глаза закрою, ожидая.
Глаза открою – вот он я.

Благоухающе и ново
Жизнь начинается с нуля!
А этот лысый карлик. Кто он?
Мои движенья повторя…

Когда-то у племени диких людей
Давно, в незапамятные времена
Настала не жизнь, а совсем дребедень –
Такая проруха в охоте была;

И кто-то из них, нажевавшись вязиг,
В смятении странном порою ночной
Дичину желанную изобразил
Рубилом на глади пещеры родной.

Очнулись сородичи пасмурным днём
Средь сцен небывало удачных охот.
Одни испытали душевный подъём,
Другие подумали: «Вот, идиот…»

Я тоже нормальный – не псих, не маньяк;
Но странно под ложечкой вдруг засосёт,
И в помощь нейдёт ни вино, ни коньяк,
Ни ножка, ни крылышко, ни антрекот.

В рождении строк в это время я щедр,
А после пускай рассуждает народ.
Одни прочитают и скажут: «Шедевр!»,
Другие подумают: «Вот, идиот…»;

И правыми будут, наверное, все,
Но первых желательно больше стократ,
Вторых – негодяев – не надо совсем.
Обидно, но это мечта, а не факт.

Алое солнце вкручивается в горизонт,
Тени построек выросли, чтоб исчезнуть.
Тихо, нехолодно, только вот не сезон.
Лето ушло, и звать его бесполезно.

Петли калитки обмаслены, не скрипят.
Песни им петь лишь в следующем апреле.
Дача. Хрущёвско-брежневский артефакт.
В этом году полста и пять. Неужели?!

Всё здесь нелепо, странно и как-нибудь –
Грядки, цветник, «буржуйка» и столбик дыма.
Водники, Краснодзержинцы, Степные… суть
Вашего существования необъяснима.

Молча иду к машине. Жизнь, как у всех –
Будни, субботы, баня, зима и лето.
Тень моя тоже выросла и совсем
Скоро уйдёт… до завтрашнего рассвета.

Ноябрь, и гололедица не к месту,
И где-то там, наверное, увы,
Поцеловались транспортные средства
Осенним поцелуем роковым.

Стоит троллейбус, не дрожат троллеи.
Ах, эти пробки – побери их бес!
Поговорим? Ведь с вами мы имеем
Один уж точно общий интерес.

В такие дни опаздывать – обычно,
Ведь не в театр спешим и не в кино.
А вам на службу? Мне аналогично.
Согласен – совершенно не смешно.

Что говорите? Мерзкая погода?
Такую новость как не обсудить!..
А я б не прочь к троллейбусному ходу
Добавить мысли тянущую нить.

Сидим ведь – каждый мозг в своём секрете,
Печальны очи, брови сведены.
Смотрите – получилось! Снова едем!
Вот видите, сколь мы умом сильны.

А осень-то какая, посмотрите!
Вам, так и быть, решусь поведать о…
Выходите? Ну, надо же. Простите,
Я так и не сказал вам ничего.

Забытое искусство разговора,
А может быть, пустая болтовня.
Привет, смартфон. «Да… еду… буду скоро.»
Фантастик, доннерветтер, вуа ля…

Артист не боится троллей. Подумаешь, недоумки…
Смешные ведь, негодяи. А черти ещё смешней.
Таких престидижитатор вытряхивает из сумки.
Артиста не тронешь ими, как всяких других людей.

Ему ураган, цунами, что левиафану дротик.
Рука у него не дрогнет, коль в пальцах зажат смычок.
Он молнию поцелует, застыв на высокой ноте,
И Цербера приобнимет: «Ну, как ты, мол, дурачок?»

Пока он искусству служит, артисту и горя мало.
Ни страха в нём, ни упрёка, ни грёз о судьбе иной,
Пока благодарный зритель внимает ему из зала,
И шумные аплодисменты накатывают волной.

Грядущей бурей небо вспахано,
Туманы пенны,
А на губах песок не сахарный –
Обыкновенный.

Вся ипостась житейской лирики
В немом вопросе:
Кипел сезон – кокосы, финики…
Вдруг раз! – и осень.

Вне настроения, вне графика
Смурно и серо.
Не может быть! Египет – Африка!
(Пусть самый север.)

Аэропорт. И жаль, наверное,
И есть причина.
Нет, Айболит – погода скверная
Неизлечима.

Пропьём наличные. А надо ли,
Неадекваты?
Сплошь облака в иллюминаторе,
Привет, Саратов!

Декабрь. Друзья. Шипучка, курица,
«Мимоза», стерлядь…
На фото Сфинкс со мной целуется,
А не хотел ведь.

Шумела осень парком лысым,
Кружил видений карнавал.
Так странно… Пушкин мне явился,
Я сам того не ожидал.
А он из шкафа вдруг выходит,
«Пойдём со мною!» – говорит, –
«Там чудеса, там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…»
Смешно? А я не отказался,
И он шагал передо мной
Походкой лёгкой африканской,
Великий, мудрый, неживой,
Шагал и ямбом односложным
Мне прямо в голову твердил:
«Число таких, как ты, ничтожно,
Из них поэт – лишь ты один.
А бренный мир… Зачем тебе он?
В нём лишь страданья и разврат.»
Вдруг развернулся, пнул коленом
И шприц вколол мне прямо в зад.

Друзья, я вновь в палате душной!
Оковы гнут. Терзает мысль:
А может, это был не Пушкин?
Да ну вас...
Классик, отзовись!!!

Фантастически урожайное лето выдалось в этом году. Если кто не знает, как размножаются злаки, приглядитесь к обычному луговому разнотравью. Почти всегда среди множества прочих стебельков найдутся родственники овса и пшеницы. Уже к середине лета их полые стволы-тростинки гнутся под тяжестью колосков, готовые в скором времени рассыпаться на семена, чтобы продолжить род. Сколь ни топчут их звери, ни клюют птицы, ни душат соседи-сорняки, плотные, мучнистые зерна все равно прорастают следующей весной. Эта особенность возрождаться из малого давно была замечена людьми. Древний человек приручил и улучшил злаки, сделав из них вечный источник пищи.

С некоторых пор человек перестал забирать себе большую часть. Зерна во множестве падали во влажную почву, разносились ветром, прорастали везде, где могли зацепиться, даже под крышами домов.

Этим летом злаков было особенно много. Природа, казалось, так и просила приложить руки, обратить ее дары в пышный хлеб, ядреную кашу, ароматное пиво… Но никто не пришел.

Сентябрьские дожди медленно смешивали жухлые стебли с черноземом. Порой небеса расчерчивали молнии, в темных высях туда-сюда перекатывался гром. Бог и дьявол в очередной раз не могли договориться о том, как будет выглядеть новый мир.

Мне прохожих пугать совершенно не к чему –
Я же им не маньяк, по мозгам шарахнутый.
Но приходит Луна полнолико-округло-млечная,
И зудит мысль во лбу – непременно сразиться в шахматы.

Этот зуд не унять ни вином, ни белою.
Подхожу со спины и шепчу в стеснении:
«Может, партию? Я уступлю вам белыми…»
«……..!!! ………….!!! …………………!!!»

(Эх… испортили цензоры стихотворение!)

Дело в размере, куда б ни спешил прогресс.
Тот преуспеет, кто выше, быстрей, сильней,
Тот, у кого толще бицепс, плотнее пресс,
Тот, у кого… этот самый… того… длинней!

Сколько ни пыжься, а он – это самый – вмиг
Встанет бревном посредине твоих надежд.
Всё кой-кому, а тебе-бедолаге – фиг,
Минус, прогар, несварение, краш и трэш.

Что посоветовать? Друг, не жури судьбу!
Чтоб не испытывать лишних моральных трат,
В свет выходя, ты в трусы затолкай трубу,
………………………………………..
Не перепутав при этом перёд и зад!

Он жил недолгой и странной жизнью –
Безумный чижик в моём компЕ.
В углу экрана порой повиснет –
Ему прикольно и клёво мне.

Но раз попал, как последний чайник
(Настолько всё ж был силён кураж!) –
Спалил нас с чижиком злой начальник,
Когда в разгаре был матч-реванш.

О том подробный рассказ опустим,
Поскольку слишком сильна печаль.
Теперь сижу на работе грустный,
Себя-то ладно… а птичку жаль!

Кровать в больнице была удобной, палата светлой и довольно просторной для пяти человек. Андрей лежал, вытянув ноги, и читал одолженный у соседа детектив, мучительно пытаясь вникнуть в смысл повествования, так как думал совершенно о другом.

Дума, впрочем, была проста, незатейлива и выражалась в двух словах: плохие анализы. Докторша на обходе вот так просто и сказала: «У вас плохие анализы», – а сама тут же убежала на срочный вызов.

Андрей отложил книгу. Как же это нелепо и грустно! Странное недомогание, вроде бы уже излеченное капельницами и пилюлями, оказывается, не прошло – затаилось там, глубоко, а надежда на скорую выписку с «хорошим» диагнозом растаяла мгновенно.

По коридору от палаты к палате везли тележку с обедом. Соседи шутливо препирались, споря, что будет в этот раз – гречка или макароны. Что за глупость? Не все ли равно?..
– Коновалов!
– Я! – Андрей согнулся и попытался присесть. Получалось плохо, медленно.
– Лежите, лежите! Я еще раз проверила данные и нашла ошибку. Прошу извинить, у вас все хорошо. Завтра выпишем.
– А…
– Еще раз простите и не судите строго. С данными работают студенты, а с ними глаз да глаз… Поэтому все проверяю лично, не сомневайтесь и отдыхайте. Выписку и больничный получите завтра после двух.

Чудеса, да и только! Андрей встал с постели, достал из тумбочки тарелку и протянул подъехавшей буфетчице. Гречка или макароны? Да какая, к черту, разница!

Особо секретно! Собственность ОЗАОПАО Главкосмос.

Перехвачено спецдетектором НИИ Фантом.

Привет, дорогой мой Ждчитщквшг!

Как и ожидалась, эта планетка оказалась довольно гниловатой и скучной. Кислород здесь зашкаливает, дышать нельзя, и любой костюм ржавеет, теряя вид в считанные часы. Пришлось поселиться на спутнике, который местные называют Луной. Атмосферы она совсем лишена, но хотя бы одежда не страдает. Что делать, нормального разведчика сюда не пошлют, а только такого несчастного штрафника и неудачника. Тоска тут… Одно слово – окраина. Если не занят работой, развлекаюсь тем, что пугаю астронавтов да переписываюсь с единственным другом.

Помнишь, как мы проводили время в Далекой галактике? Вот где веселье! Наплаваешься в газовом облаке и мчишься взрыв сверхновой смотреть. А народ вокруг умный, благообразный, общаться – одно удовольствие. Здешний люд по умственному развитию немного напоминает наших муравьев. Пробовал общаться с муравьями? Спору нет – трудолюбивы, воинственны (когда нужно), любвеобильны друг к другу (когда хотят), на добро добром отвечают (случается). Но тупы, как пробки. Сколь ни объясняй им, что дважды два в транспроекции – пять с половиной, над тобой же смеются, тычут в нос древним учебником и талдычат, как заведенные, «четыре! четыре!..». Как можно вести с такими нормальные беседы, не говоря уже о серьезных диспутах?

А еще они называют меня богом или дьяволом в зависимости от ситуации. Что это значит, ума не приложу. Ты же помнишь основной парадокс философии: чем примитивнее суждение, тем хуже оно осмысливается. Поэтому пищи для размышлений у меня тут практически нет. Жду не дождусь обратного вызова и встречи с тобой.

Всегда твой Зтогеджр.

Перевел с космического языка ст. преподаватель Дюкин П.П.

Штемпель: хранить вечно.

(посвящаю деду Геннадию... и не только ему)

Помнишь, как с тобой мы шли к вокзалу,
Как монетки бросили с моста?
Нам тогда цыганка нагадала
Лет прожить никак не меньше ста,

Говорила, что таких героев
Не найти, пожалуй, и в Москве,
Что глаза чисты, а на ладонях
Линий жизни чуть ли не по две,

Что не станут жёны нас дурачить,
Что неотвратимо там и тут
Будет избаловывать удача,
А невзгоды мимо обойдут.

Эх, с того хотя бы половину!
Наврала цыганка, подвела.
Я погиб, а ты под Ржевом сгинул –
На войне обычные дела.

Увы, не спрятаться от судьбы –
Дождём намочит, прохватит ветром.
Полезно это одним поэтам,
Чьи строчки вырастут, как грибы.

А нос подруги сопля пробьёт,
В постель уложит температура.
Весной погода – такая дура…
Лишь для поэтов наоборот!

Рифмостраданье, размерожуть,
Ямбохорея – творцы агоний.
Безалкогольный силлаботоник –
Им стихинозис не обмануть.

Болей, подружка! Назло судьбе
Ты будешь прыгать. А мне, поэту,
Теперь не выздороветь и летом.
О, муки творчества… Дайте две!

Ходим-курим пока,
Расскажу я тебе, клерку грешному:
Видишь – с папкой в руках…
Я безумно хочу эту женщину.

То желанье мое,
Понимаю, увы, аморальное.
Как увижу ее,
Так в пространство бегу виртуальное.

В виртуале легко!
Сам попробуй – почувствуешь разницу.
Небеса высоко,
Легкий бриз цифровой дует в задницу.

И на бризе на том
Отправляйся хоть к богу, хоть к лешему.
А потом… А потом
Все равно я хочу ее бешено.

А буквально вчера,
Когда мимо неслась она с папками,
Я нырнул в виртуал
Не слегка, а практически с тапками.

И лечу, божья тварь,
Наугад, сам не зная, что празднуя.
Вижу – странный фонарь,
А вокруг хрень какая-то разная.

А фонарь – не фонарь!
Вижу с попкой… тьфу!... с пАпками женщину.
Я иду на таран
И хочу,
и хочу ее бешено.

Вот, казалось бы, бред!
Но развязка стряслась бы немедленно.
Телефону респект –
Зазвонил до нажатия Entera.

А сегодня, парниш,
Все никак не могу успокоиться.
Что? Весна, говоришь…
Может, стоит пойти познакомиться?..

Я старое, очень старое зеркало. Мой новый хозяин так и сказал: «Ой, какое старое! Спишем, пожалуй.» Наверное, он прав – новеньким и непользованым меня сложно назвать. Рама ещё туда-сюда, а серебряная краска с оборота местами осыпалась, лицо попорчено ещё в молодости – домработница Нюра полировала его нещадно каждый день для лучшего отражения.
Ох, и противная рожа у неё была! Иной раз налюбуется на свои прыщи, да и плюнет. А за что?! На меня пенять нечего. На жизнь пенять надо – это она не щадит. Иван Иванович – Нюркин и мой хозяин – всегда был чистый, лощёный, а жизнь придавила, и куда лоск пропал… Таким порой подходил по утрам, что даже мне делалось нехорошо. Однако, человек был жалостливый. Замахивался на меня в те дни и кулаком, и пепельницей, но дрогнет в последний момент и заплачет горько, а я дух перевожу – хорошо, что не раздрызгал к чертям. Пропали однажды безвестно он и Нюра, а меня забрал строгий дядька в форме.
Строгим у дядьки было всё – лицо, одежда, обстановка. Квартирка так себе, но прибранная, опрятная. Повертели меня так-сяк, примерили к разным местам, а повесили в тёмном коридоре рядом с вешалкой. Хозяин мной почти не пользовался – фуражку иногда поправит или соринку смахнёт. Скука! Поэтому очень необычно было однажды отразить женскую фигурку – личико кукольное, ручки тоненькие, гладит рамку изящными пальчиками, ноготками алыми постукивает и причитает:
– Ах, ах, какая симпатичная вещь!
Мне, конечно, приятно, хозяину тоже. Тут же снял меня со стены и подарил.
Оказалось я в уютной комнатке с большой кроватью. Спальня, скажете? А вот и нет! Спали на этой кровати редко, но и пустовала она нечасто. Насмотрелось я там такого сраму, что нет приличных слов рассказать. И днём, и ночью… и лёжа, и…
Тьфу, зараза! Опять воспоминания нахлынули. Сколько тел… сколько игрищ беспардонных… Думаете, над зеркалом можно безнаказанно издеваться? Неодушевлённый, мол, я предмет без памяти и сердца? Ну, ну. Вот покажу я первому встречному ваши вчерашние «содом с гоморрой» – небось, обидно станет? И поделом! В следующий раз крепко задумаетесь, прежде чем странные танцы передо мной устраивать.
Всё же я не злопамятное и отходчивое, и, конечно, никому ничего не выдам даже в последний час, даже когда вместо предметов отражу вечность и неодолимая сила разразит меня на осколки. Но ведь так хочется чего-то приятного и красивого – цветов, бенгальских огней, поцелуев чистых. Ведь и этого было много, очень много. Почему в мире всё сложно? Почему плохое и хорошее так близко? Мне иногда думается, что это я не всё правильно отражаю. Надо отразить шикарный букет, а я – нате вам торчки гнилые. Надо фейерверк, а получите дым и головёшки. Недавний мой владелец – врач – говорил, что так бывает при шизофрении, поэтому я эти мысли гоню.
Пришли вот, незнакомцы – смотрят, языками цокают. Мусорщики, что ли? Ан, нет! Завернули аккуратно, понесли. Наверное, поживу ещё, поотражаю. Радость-то какая! Почти человеческая. Как говорится, с кем поведёшься…

Мой шурин стоит на перроне –
Короткая стрижка.
Он едет в Москву, он в конторе
Немалая шишка.

В руках у него чемоданчик –
Печати, бумажки,
Колбаски копчёной калачик
И водка во фляжке.

Мой шурин серьёзен и важен
На вид, а на деле
Подвыпьет – такого расскажет,
Что все обалдеют.

Мужик он нескучный и ладный,
В чём только не профи! –
Картошки пожарит, коль надо,
И сделает кофе.

Приедет он в город богатый,
Хвалёный, неблизкий,
Большому столичному брату
Поклонится низко,

Подспорит, поддакнет, подмажет
И шляпой подмашет –
Глядишь, что-то сдвинется даже
В провинции нашей.

Родные просторы Отчизны,
Великие дали
Милее ему в этой жизни
Чинов и медалей.

Чуть что, сквозь погоды и бури,
То ль к богу, то ль к чёрту,
В Москву отправляется шурин
Бывалый и тёртый.

Ночью в молчании, слюни пустив
На кружевную подушку,
Спит мой досель недописанный стих,
Грустно сопя под кукушку.

Плох он, хорош ли… Ах, времени нет!
Мысли мерцают минутно.
Ходики, милые, дайте ответ:
Что мне с ним сделать наутро –

Подретушировать, выправить стиль,
Чтобы не выглядел странно,
Прооперировать, охолостить
Или прикончить гуманно?

Снова «ку-ку»… Простоват звукоряд.
Впрочем, секунда – не прима.
Гирьки работают, стрелки летят
Медленно, неумолимо.

Может, к утру он и так будет мёртв
Сам, без таблеток и грелок?

Теплится зарево, страшен полёт
Тонких, безжалостных стрелок…

Завтра выписка. В прошлом страхи,
Но движенья ещё неловки.
Плачет смерть на груди гуляки
В многоцветной татуировке.

Кольщик был в ремесле искусен –
Тигра выколол, как живого,
Чтоб не радостен и не грустен
Наблюдал он вокруг сурово,

Слабо верил, что жизнь опасна,
Зрил в грядущее априори,
Думал более о прекрасном,
Мало знал о тоске и боли.

Пуля в глаз угодила тигру,
Тело сморщило финки жало,
Скальпель вовсе сгубил картинку.
Завтра выписка. Зверя жалко.

Смешная ты, потешная,
Но для меня элитна,
Как для коалы грешного
Листочек эвкалипта.
Ты – и упорство наглое,
И милое «im sorry»,
И кроткий образ ангела,
Лишённый аллегорий.

Тебя лелею искренне –
Так, может быть, и надо.
Так осень австралийская
Лелеет авокадо,
Так тишь распадка тёмного
Лелеет ежевику –
Без шика неуёмного,
Без трепета и крика,

Без прыганья и паданья,
Страданья и ушиба.
И если так и надо мне,
То, Господи, спасибо!
И пусть сто раз все прочие
Правы, а я правее.
Люблю я водку, пончики…
И лишь тебя лелею.

В буфете при выставке благоухало котлетами,
А в залах цвели гениальности и безобразия.
– Ой, мама, смотри: на картине восход фиолетовый…
Взапаравду оно, или это такая фантазия?

Ой, мама, а что это поле такое горбатое?
А в речке карасики на человечков похожие!
А что за уродцы придурошные с автоматами –
Они грабят банк, или просто поганые рожами?

– Да, Танечка, всё же куда веселей в краеведческом!
Вот там и культура, и пища уму, и гармония.
Пойдём до буфета, покушаем по-человечески,
А то нам до поезда надо ещё в филармонию.

И скромно прошли меж художниками и поэтами,
Оставшись вдвоём при своём независимом мнении.
В концертном сияли плафоны и пахло котлетами,
Был в дамском аншлаг, а в мужском запрещалось курение.

Они шептались еле слышно.
Их было двое – он, она.
А я был третий, третий лишний,
Как в скрипке пятая струна,

Как бес в раю, как снег в апреле,
Как аденома в сорок лет.
Неплотно сомкнутые двери,
Небрежно запертый секрет…

Стоял я мёртв, а время плыло,
Тиктача песенку свою.
Она ему всё «милый, милый»,
Он ей в ответ «люблю, люблю».

Любовь… О, времена, о, нравы!
Сердец и мыслей унисон,
Прелюдий милые забавы
И сладострастий «паркинсон»,

Финал и выход мой на бровку
Из воровского закутка.
«Надюха, книжка там, в кладовке.
Принёс, вернул. Пока-пока.»

В сирени пьяной за оврагом
Меня простил и принял май.
Весна, студенчество, общага.
Мораль:… Да, ну её, мораль…

Плывёт в окошке неба месиво,
Течёт осенняя депрессия.
Белиберда.
Пружины тужатся кроватные,
Глаза пустые, мысли ватные.
Всё ерунда.
Сожитель мой с июля месяца –
Паук – на форточке повесился.
Каков удар!..
Привычна стала сердцу уния
Шизофрении и безумия.
Я умер, да?
Свободен дух, а тело куцее
Для пережитков эволюции
Теперь еда?
Который раз – в первоначалие
Опять, ошесть, осемь и далее.
Беда, беда…
Погиб поэт, задавлен критикой,
Но не спеши похоронить его –
Смотри сюда:
Графит, спрессованный с талантами,
Алмазом станет бриллиантовым.
О, да! О, да!

Не узнаёте, девочки? Вот-вот… а всё калории!
Меня к Восьмому марта вам хотели подарить,
Купили в супермаркете, но… в общем, сэкономили,
И всё, что сэкономили, задумали пропить.

Тогда ещё не знала я, насколько пиво вкусное,
Но смеха ради дали мне хлебнуть разок-другой,
Потом куснуть селёдочки и пирожка с капустою,
Потом сама втянулась я и стала вот такой.

Забыв свои параметры, ушла куда-то талия,
Лицо не лезет в зеркало, бельё трещит по швам.
Не узнаёте, девочки? Эх, милые… да, Барби я!
Никак не донесёт меня отец в подарок вам.

Просил ноябрь, что был угрюм и не особенно здоров,
Любви и веры.
В палитре красок, где когда-то было множество цветов,
Остался серый.

Его я спрятал в уголке, смешав погожим летним днём
На всякий случай.
Кто ж знал, что всё пойдёт не так и погорит святым огнём,
И жизнь наскучит?

В эфир бросаю в сотый раз, ума и здравия лишён,
Запрос извечный:
Любви и веры!
Тишина…
Картина серым: телефон,
Автоответчик.

Когда судьба, зажмурив очи,
Тебя ведёт туда, где мрак,
Где ночи – жуть, и дни, как ночи,
А жизнь – копейка и бардак,
Когда в межзубиях навязло
Лекарства горькое драже,
Утяжели язык колбаской,
Чтоб легче стало на душе,

Глядишь, и всё не так уж плохо,
И не фатально виноват,
А просто мерзкая эпоха,
Где правят деньги, мат и блат,
И ты не глуп, а просто честен,
И ночи вновь светлы, как дни,
И жить гораздо интересней,
Когда гармония внутри.

Бывают жёсткие минуты,
Когда внезапно, верь-не верь,
Вдруг позавидуешь кому-то,
До выпадения бровей.

Ведь жизнь кого-то ставит первым
Кричать «ура!», вперёд вести;
А ты в кильватере примерном,
И столько задниц впереди,
Из стольких цифр твой ряд и место,
Так велика чужая власть,
Что догонялки бесполезны,
И неизменна ипостась.
Пьёт коньячок фортуны отпрыск,
А ты дешёвый самогон.
Он в край магнолий едет в отпуск,
А ты… Твой лучший отдых – сон.
И всё вокруг черно и люто,
И жаба душит, будто спрут!

Прошли минуты, футы-нуты…
Где брови? Слава богу, тут.

«Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда.»
Светлана Пешкова

Не то из книг, не то из снов, ещё не дед, уже не воин,
Калиткой скрипнув, он возник и попросился на постой,
Измучен, беден, одинок, в костюме древнего покроя,
Проевший крылья и судьбу, небритый ангел городской.

Не разрешила бы, но гость петлю в калитке вправил споро,
И скрип исчез, как не бывал.
– Неплохо б маслица ещё.
– А смалец если? Подойдёт?
– Неси, хозяйка! Будет впору.
А коль чайком переложить, то и совсем не страшен чёрт.

Бежало время за чайком, а ей казалось – время встало,
И много-много дней прошло, а ей казалось – как в кино,
Мелькали кадры заводных любовно-сладких сериалов,
Где всё, казалось, наперёд и навсегда предрешено.

Он изменился – стал круглей и даже выглядел моложе,
С работы мимо всех пивных – домой, к любимой, к очагу.
Но надо ж весточке прийти с каким-то дурнем перехожим…
Сверкнуло, сбило, обожгло, зарделось кровью на снегу.

Ушёл внезапно в ливень, в ночь, украв соседскую двустволку,
Недалеко и не легко, хоть дождь стегал и холод грыз.
В маляве было: «Торопись!» А он бродил вокруг посёлка,
От нездоровья и тоски теряя истину и смысл.

«И тогда я, сидя на маминых руках, закричал:
— Вообще можете все уходить, и тогда все игрушки нам останутся.
И тогда все гости стали уходить.
И наша мама удивилась, что мы остались одни.
Но вдруг в комнату вошёл наш папа.
Он сказал:
— Такое воспитание губит моих детей. Я не хочу, чтобы они дрались, ссорились и выгоняли гостей. Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве.»
М.М.Зощенко. Ёлка

Как же праздники эти бывают скучны!
Будни, что ли, во всём виноваты?..
Карамельки и яблоки удивлены
Интерьером больничной палаты,

Видно, ждали иного. Не тот антураж –
Полотенца, бинты… Быть не может!
Где бомонд? Где коньяк, канопе, бельэтаж?
Где же праздник? Не знают. Я тоже.

Санитарка бормочет: «Убраться б успеть…»
В голове ценных мыслей, что грязи:
«Лучше скверная жизнь, чем хорошая смерть.
Правда, тётя?» Но где же он, праздник?

«Ты конфеток возьми. Доктор скоро придёт?
Отмечает, поди. Ну и ладно.
Мне из всех этих яств можно только компот.
Гланды? Если бы… Это не гланды.

Повзрослели давно, каждый хват и мастак,
Дипломанты все, лауреаты,
А игрушки делить не умеем никак
Без ножей и бутылок, и мата.»

Вот и врач, осторожно мне щупает шов:
«Не болит?» «Если честно, не очень.»
«Это значит, что с вами почти хорошо.
Можно яблоки. Тёртые, впрочем.»

Уходя, он мотивчик мурлыкал под нос,
Размышляя о прочем и разном.
Карамельки! Наш мир вызывающе прост.
Только праздник… И где же он, праздник?

Наверное, стал я нынче невесел, неинтересен.
Не слушай меня, подальше за море, на юг беги.
На юге живут пингвины – они не слагают песен,
Не курят, не пьют и утром с той самой встают ноги.

Им чужды души метанья, мигрени голов учёных,
Их зло и добро раздельны, свободны от грёз умы.
Их мир днём жемчужно-белый, а ночью чернильно-чёрный.
Их время бежит по кругу, по кругу вокруг зимы.

В краю чёрно-белых радуг жить можно намного проще –
Расписано по полгода всё сущее бытиё.
Поменьше имей различий меж личностным и всеобщим,
А если в кого влюбился, то просто люби и всё.

Я спорить с тобой не стану, как правильней и научней.
Науками на досуге себя и других балуй.
Ты просто вернись обратно, когда тебе станет скучно,
Покуда ещё не осень, покуда цветёт июль.

"А я еду, а я еду за туманом"
Юрий Кукин
..............................................

Не губите свою молодость, девчонки!
Расскажу я вам печальный свой пример:
Полюбила я всем сердцем и печёнкой,
Был он первый в нашем вузе кавалер.

Полюбила, полюбила, стыд и гордость позабыла,
В коридоре после лекции ждала,
Борщ варила, чертежи ему чертила.
Вот такая, девки, дура я была.

А когда прощались мы в тени вокзала:
«Вспоминай и не грусти, – он мне сказал, –
А я еду, а я еду за туманом.»
И уехал, а меня с собой не взял.

Я ж кефир ему носила, от депрессии лечила…
Только зря он приравнял меня к нулю!
Я назло ему науки изучила
И теперь вам сопромат преподаю.

И поэтому, девчонки, быстро мне свои зачетки!
Я надеюсь, вам понятно, почему?
А с парнями перетрём поочерёдно.
Из тумана, и ко мне по одному!

Пойми, малыш, и я чего-то стою,
По мне дела домашние – пустяк.
Я гвоздь забью. Условие простое –
Лишь свистнет рак,
Лишь только свистнет рак.

Лишь свистнет рак, и бренный мир в движенье
Придёт подобно кадрам кинолент.
Пройдёт от начинанья до свершенья
Один момент,
Всего один момент.

Один момент! Но ты твердишь – эпоха.
Чтож, время – фактор, но не абсолют.
Рак засвистит, и нужно-то немного –
Дай пять минут,
Пять маленьких минут!

Дай пять минут… На три, на две согласный,
Я свистну вместо рака, видит Бог!
(Фью-ить!) И я тебя… безумно, страстно…
Где молоток?
Где чёртов молоток?!

«Когда пробьёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них!»
Ф.Тютчев

Последним наказанием научен,
Замолкнет мир безмыслен, тёмен, строг,
Но будет он невыносимо скучен,
И с чистого листа продолжит Бог –

Создаст Эдем и тварей непорочных,
Вновь вылепит из глины существо…

Не вытерпит Господь, я знаю точно,
Я – образ и подобие его.

Тот дом в начале нулевых снесён, и нет намёка даже.
В нём ресторанчик был из тех, что «от темна и до темна»,
А мы – из новых, торгаши – встречались там обмыть продажи,
Бывало, в завтрак и в обед – такие были времена.

К обеду в зале теснота. Присел однажды к нам покушать
Один приятный гражданин и заказал (запомнил ведь!)
Одну «по-киевски», салат, сто грамм «Столичной», чай и груши,
Неодобрительно косясь на нашу импортную снедь.

– Ох, «марсы-сникерсы», «бурбон»… И всё недёшево, наверно.
Не то, что груши-огурцы и чай, тем более, компот.
Но взять котлету, например – мясцо и масло из деревни!
А в ваших «марсах» что внутри?

Шёл девяносто третий год,
Мужик «Столичную» хвалил, критиковал заморский виски,
Не стар ещё, но нам тогда казался косным и чужим.
– Ещё попомните Союз!
Никто из нас не знал и близко,
Что будем есть, как будем жить, какие будут виражи.

Дида ккола, рагъда, камурал васал
Кирго рукъун гьечIин, къанабакь лъечIин.
Доба борхалъуда хъахIил зобазда
ХъахIал къункърабазде сверун ратилин.
«Къункъраби»

Кавказский колорит сейчас не в моде.
Но разве время властно над душой?
Джигит, он даже в русском переводе,
Что горный пик – могучий и большой.

В родной аул опять приходит осень,
И журавли летят за край земли.
О чём же вновь они, прощаясь, просят?
О чём живым с небес кричат они?

Наверное, о мудростях несложных,
О том, над чем порой не властна смерть.
Любить отчизну каждому возможно,
Но единицам – так её воспеть,

Войти в народ без страха и опаски,
В молву, как в синь небесную без дна…
Не пробовали выучить аварский?
Его и переводчик-то не знал.

Из-за погоды и по иным причинам массовый сбор огурцов задержался почти на месяц, что вызвало небывалую чехарду цен. Тут и раньше не было ясности – супермаркеты и частники попеременно то жестко демпинговали друг друга, то нещадно спекулировали. Теперь же и на базаре в соседних рядах случалась трехкратная разница. Ничего плохого, конечно, но и хорошего маловато.

Пенсионер Куприянов привез с дачи два ведра долгожданного овоща и, устроившись на рассвете рядом с торговцем копченостями, в сотый раз прикидывал возможную прибыль. «По пятьдесят никто брать не будет, простою здесь до китайской пасхи и уйду ни с чем. А за пятнадцать разберут! Даже оба ведра могут взять. Сразу! Только, что мне с тех пятнадцати рублей – пшик с маслом? Ищите дураков даром спину гнуть!» Так и не придя к внутреннему согласию, первому же покупателю он интуитивно выпалил:
– Двадцать пять.
– Понятно, – равнодушно произнес покупатель и направился было дальше.
– Что не так? – остановил его Куприянов, – Дороговато, что ли? Поторгуемся! Может, скину на опт.
– Что там скидывать? Огурцы, небось, позавчерашние. Впариваете по дешевке лежалый товар.
– Вот те раз, в ночь собирал!
– Не верю я тебе, дед.
«Вот же аспид!» – мысленно возмутился Куприянов, – «А ведь он прав – красному товару и цена должна быть красная.» Сосед-мясник поддакивал:
– Негоже задаром свежатину отдавать. Проси больше!

Следующий покупатель услышал от деда твердое:
– Пятьдесят.
– Совсем куркули совесть потеряли. Дорого!
– А ты найди дешевле.
– Чего искать-то? Вон там по тридцать продают, плохонькие по двадцать, а переростки бесплатно суют в нагрузку.
– Туда и иди за лежалыми огурцами, не прогадай только.
– Туда и пойду. Крохоборы… – буркнул покупатель и, отвернувшись, стал нюхать копченый окорок.
Мясник согласно закивал:
– Если кто цену и задирает, то точно не я. Весь базар обойди – дешевле не купишь! За сырое сало, посмотри, ломят сколько, а у меня копченое дешевле.

Время шло, продажи не задавались – за шесть часов стояния за прилавком удалось реализовать еле-еле полведра. Жарило солнце, покупатель большей частью уныло шел мимо. «Какие же мы все-таки стали другие – торговцы стали, скопидомы», – подумал Куприянов, прикрыв глаза, и вспомнил, как они с женой, молодые и веселые, ездили на море – угостившись у хозяйки адыгейскими сырными пирожками, купив чурчхелы, шли на пляж загорать. До чего же вкусная была эта чурчхела! И стоила недорого, а уж сезонные фрукты вообще можно было брать за копейки горстями. Сейчас все стоит денег. Орехи, абрикосы – все на продажу, все наживаются на всем.

– Сегодня не повезло – завтра повезет, – утешил его сосед на прощание, – приходи завтра.
– Что-то не очень охота, – ответил Куприянов и ушел домой.
Дома он помыл огурцы, засолил их в тех же ведрах, через неделю продал втридорога на ближайшем «зеленом рынке», на выручку купил пива, дорогущей красной рыбы, а вечером устроил себе с супругой романтический праздник живота и воспоминаний.

Весь мир свернулся у виска.
Гудки, щелчок, и пульс на грани.
Любовь слепа наверняка,
Раз так жестоко выбирает.
Автоответчик-идиот
Весь день твердит одно и то же.
Нет, нет – она звонка не ждёт!
А может, всё же… может, позже…
Ловлю на миг событий шум
И вновь к виску с азартом редким,
Как пьяный унтер подношу –
А вдруг сработает рулетка…

В кастрюле булькает борщок.
И сыт, а хочется ещё –
Зимой бывает.
А снег на город налетел,
В окне бродячая метель
Скулит и лает.

Она ершится, словно бес,
И всех, наверно, хочет съесть
На эти святцы.
Ей и столица нипочём.
Сыта, а хочется ещё –
Куда ж деваться.

Белым-белы стоят дома,
На перекрёстках кутерьма,
Гудят клаксоны,
Тут каждый нынче острослов,
И лихо кружат меж столбов
Снежинок сонмы.

Ни по делам, ни в магазин –
Одна беда от этих зим,
Одни проблемы.
Кругом депрессии и стресс,
Лишь для поэтов, поэтесс –
Нет лучше темы.

На кухнях чайники кипят,
Борщей домашних аромат,
Блинов и кваса.
Часам давно потерян счёт,
И жить так хочется ещё,
И жизнь прекрасна.

Когда-то по-детски верил я
В шутейно-необычайное:
У рыб темперамент северный –
От этого их молчание
Суровое, хладнокровное;
Ни стона не выдавишь, ни смешка;
И даже под «финкой» повара
Ни слова – вот это выдержка!

Подвох-то, конечно, рядом был:
У рыб незадача вечная –
Они не молчать и рады бы,
Да только сказать им нечего.

А мне иногда мерещится
Шутейно-невероятное:
Проблема у человечества
Похожая, но обратная.
Банально ли, слишком просто ли,
Но может ли быть бесспорнее:
Чем меньше мозгов у особи,
Тем громче она и вздорнее.

Опять ругались, возвращаясь из гостей.
Наделав шуму в электричке подмосковной,
Немало вынесли на суд планеты всей.
А началось с чего – теперь попробуй вспомни.

Ноябрьский ветер нипочём тебе и мне.
Состав умчался, ссора тянется привычно.
Который год с тобой играем в буриме:
Любовь и кровь, а между – счастье в жизни личной.

Зимы чуть-чуть, асфальт лишь первым снегом сед,
А душу мучают «крещенских» «минус тридцать».
От слов колючих, к сожалению, совсем
Не помогают ни шарфы, ни рукавицы.

А нам ещё версту, как минимум, шагать
И вместе жить, и хмель лечить капустой кислой…
Абсурд логичен – мы помиримся опять,
Иначе в ссоре этой нет ни капли смысла.

«Мы едем в город, вспоминая безмолвно о лете…»
Саша Чёрный

Как там она – наша речка, любимое место,
Где рыбаки и рассвет, и цветёт иван-чай?
Радио снова вещает: дожди повсеместно.
Осень, каникулы кончились – вот ведь печаль.

Едем домой привыкать к городскому пейзажу,
Слушать будильники, новости-всё обо всём.
Поле, шоссе, даль в коробочках многоэтажек,
Давит багаж – ничего, как-нибудь довезём!

«Велики» скоро запрём в гаражи и сараи,
Нам ведь везде интерес, им же отдыха нет.
Не было места, куда б мы носы ни совали.
Жизнь – нестандартный и вовсе не книжный предмет.

Месяцы лета потом превратятся в мгновенья,
Станут бесценны с годами они, а пока
Спицы стрекочут, слагается стихотворенье,
А в небесах беспечально плывут облака.

«Эту планету люблю больше всех –
Твари… и каждой по паре.
Сроку шесть дней, но особый успех!
Был я, похоже, в ударе.

Снизу зеленый, вверху голубой –
Животворящая тема.
Будет, конечно же, править любовь –
Вечно! – в аллеях Эдема.

Жизнь будет каждому вдосталь и впрок,
Не суетна, не постыла…» –
Думал когда-то взрослеющий бог,
В тёплой песочнице мира.

Когда вам с дамой на двоих немного меньше ста,
Но Геленджик приятно тих, и жизнь так «холоста»,
И вы гуляете, и тут сердцебиенью в такт
Навстречу девушки идут, а глазками – вот так,

Сам не заметишь в вихре чувств при виде тех девах,
Как «ах!» вдруг вырвется из уст. Как «ах!», как «ах!», как «ах!»…

У дамы сузятся зрачки, и, как на грех, тотчас
Навстречу юные качки повыбегут, смеясь
Не безотчётно – над тобой: над порослью в ушах,
Над взором, статью и судьбой. А дама томно: «Ах!»

Любовный фронт накроет враз позорный белый флаг.
Ах, как тот «ах!» – не в бровь, а в глаз! Ах, как, ах, как, ах, как…

Но ты, прекрасный мой герой, не пыль глотать рождён,
Мы в той истории с тобой сдаваться подождём.
Рецепт спасенья проще шпрот, не выучишь едва:
«Ах!» – это «ха» наоборот, раз ахнул – ахни два!

Услышат все приятный смех (на слух нежней стиха!).
Конфуз? О, нет – аншлаг, успех! Ах-а-ха-ха, ха-ха!

«Ах-а-ха-ха» – и мир спасён, пусть даже невпопад,
Никто ничем не огорчён, а кто-то даже рад.
Необъясним феномен сей, но всё ж – не ерунда.
Скажи друзьям, друзьям друзей, пусть пользуются, да.

Хоть, всё, что брякнул, не дано порой сокрыть легко –
К примеру, «ох!». Вот так оно… ох-о-хо-хо, хо-хо.

Звонки, рингтоны, разговоры;
Работа, родственники, быт;
Прогулка на ночь вдоль забора;
Глядишь – и снова день убит.

Обыкновенный, заурядный –
Теперь он с прошлым заодно.
С ним расставаться не досадно
И вспомнить будет не грешно –

Ни витамина в нём, ни яда.
Но непременно в поздний час
Душа всплакнёт. И что ей надо?
Через забор? Да, хоть сейчас

К той, что живёт… наверно, там же.
Всплеснёт руками, скажет «ах!»,
И ты – красивый и отважный,
Смешной, влюблённый и в репьях.

Приветит, впустит, поругает:
«Ну, что? Надумал, идиот?»
С ней говорить – вода живая,
С ней целоваться – чистый мёд.

Казалось, прыгнуть-то несложно,
Но шепчет жизнь иной совет…
Всё так же вдоль бежит дорожка,
А за забор дорожек нет.

Порой взахлёб, порой лениво
Исподтишка лелеешь ты
Необъяснимые порывы
И сумасшедшие мечты.

Всё остальное – не иначе,
Позёрство, выдумка, игра.
Душа от этого и плачет.
Дождит, темнеет, спать пора.

Не веришь ты мне? Ну и ладно,
Хоть я не лукавлю, ей-ей!
Кто б знал, сколь терплю я нещадно
От всяких поганых людей.

Замыслишь от чаяний грешных
Развлечься вечерней порой -
Они тут как тут, и конечно:
"Давай,- говорят,- по одной."

А следом согласно приметам
Не медля вторую. А то!
Пропал я от слабости этой,
Вся жизнь – просто цирк-шапито.

Ведь лезут потом, негодяи,
Мне в душу не с чёрной икрой –
Плюют и какашки кидают,
Лишь только её приоткрой.

И так ей становится тошно
Порой ни за ломаный грош,
Что всех – и плохих, и хороших –
Привычно по матери шлёшь.

Но шлю ведь, страдая и каясь,
Что в смысле – ликуй и вершись!
Не веришь, сержант? Я исправлюсь!
Курнуть бы мне только… Эх, жисть…

Внизу остался мир большой, ничей.
От недосыпа мучает зевота.
Наукой до глубоких мелочей
Изучена механика полёта.

Три двадцать… направление – восток…
Там очень скоро новый день родится.
Всё высчитано вдоль и поперёк,
И разве может что-то измениться?

В медлительном спокойствии дорог
Жизнь кажется порой скучна. Но всё же
Рассвет оранжев, горизонт далёк,
Мотор поёт, не кашляет – дай боже…

(жене Марине)

«Ты, конечно, на «ты» с туманами.
За рулем нет тебя надежнее.
«Ноль» по Цельсию, утро раннее.
Будь, пожалуйста, осторожнее.

Могут дядьки с машин диковинных
Соль с песком не рассыпать вовремя.
Снова ведь выезжаешь втемную,
И дорога никем не торена.

Самолетам – часы нелетные.
А машинам наземным можно ли?!
Говорят, без проблем… Но все-таки
Осторожнее, осторожнее!

Кофе крепкий, носки колючие
И на счастье в кармане камешки.
Ты домой позвони при случае,
Без тебя очень скучно, знаешь ли…

К черту мысли гони ненужные,
О проблемах забудь старательно.
И…»
– Вернешься хотя бы к ужину?
«Знаю… Знаю, что обязательно.»

Что в лоб,
Что по лбу –
Результат
Приятно постоянен.
Стоит Балда – уверен взгляд,
И вширь простёрты длани.
Юлят Иуды, Бруты льстят
(О, времена, о, нравы!),
Ножи сверкают, льётся яд
Налево и направо.
А для Балды лишь в полбе смысл –
О том поспорь попробуй!
Набьёт пузцо и очи – ввысь,
И хоть воюй с ним, хоть мирись,
Ему что в лоб, что по лбу.

Мы поворачиваем время,
Погнав грядущее взашей,
С упрямством тлеющих поленьев,
С упорством тонущих мышей.

Темна печаль, на крыльях гири,
В душе свирепая зима.
Кошмарен приступ ностальгии,
Не ровен час, сведёт с ума.

«Назад нельзя!» вопит природа,
А мы стремимся, дураки,
Попутав омуты и броды,
Ополоумев от тоски.

Мы поворачиваем всё же,
В блаженный веруя исход,
И так и сяк, и кто чем может,
А время тупо мчит вперёд.

Глядишь, и мы вослед послушно
Идём по утренней росе,
Поизносив тела и души,
Смиренно, трезвые, не все.